В самое разное время, в разных местах появлялись мужчины, что не хотели быть мужчинами. Красили веки и румянили щеки, носили платья и говорили нараспев. Приносили в жертву корень мужчины, чтоб хоть чуть сделать тело похожим на женское.

И оставались — не мужчинами и не женщинами. Дураки и счастливцы, не ведающие, куда идут, и что им там, куда не дошли.

А женщины, нося свои женские ноши, смеялись, любили, бегали в степь по весне и летом, красили заморской хной ступни, плакали, и — жили. И лишь когда становилось невмоготу быть привязанными травяным силком к плоской степи под выцветшим небом, улетали. А те, кто и думать не смел о полете, шли к вечной воде, откуда знали, вышли когда-то, из белого живота праматери Рыбы. И уходили в большую волну. Не за смертью. За исполнением желания. А чтоб не бегали с пустяками к соленому материнскому подолу, заведено с древних времен — желание неси настоящее. Если придешь, таща за плечами невидимую торбу злобы, зависти, мелких забот, с желанием сильным, как яд степной гадюки и тяжелым, как туча, то — исполнится, но взамен улетит чья-то жизнь. Или той, кто приходила раньше, или — твоя.

Так говорят.

А еще говорят, что праматерь Рыба стара и давно выжила из ума. Или просто оставила свой ум там, в настоящей вечной степи и древнем море, откуда приходят ее морские дети — играть в волне на закате. И теперь можно принести к рыбам любое желание, и — остаться жить, не отягощая себя виной за чужую смерть. Хотя, те, кто несет желания, напоенные ядом гадюки, или просто суетные, как стая комаров-толкунцов, они и не отягощают. Ведь все смерти милосердно случайны. И всегда можно подумать, да чушь говорят старухи. Совпало, сошлось, и — сама виновата.

Так говорят. И так думают.

А желания исполняются. Не все, только те, что сами сильнее смерти. И еще исполняются чистые. Но мало их. И всегда было мало. Видно, праматерь Рыба не была мудрой. А была просто живой. Да и сейчас она жива, но мир ее все дальше отходит от нашего мира и праматери нелегко, нырнув в глубину своего океана, вынырнуть в теплой живой воде мелкого моря. Теперь приходят сюда только дети.

Так говорят. Потому что иногда жить так невыносимо, что становится ясно — и смерть не поможет. И когда сказано такое, то есть утешение. Не только для тех, кто полностью чист. А для тех, кто просто живет.

А еще говорят…

Но, как бывает всегда, разговоры неточны, к сказанному всегда прибавляется свое и потом уже каждая толкует так, чтоб утешить себя.

Но сказанное о возможных смертях, как черная туча рядом с белой луной, держит за руку, останавливая нерешительных и слабых. Да всю жизнь есть рядом малое утешение о том, что могу и пойду и будет так, как захочу. И потому взаправду идут лишь немногие.

Знают о женских утешениях и мужчины. Но знают не сердцем, а головой и потому им никогда не понять, что сказано для разговора, а что пришло правдой и правдой живет. Их знания об этом, как насыпанные в корзину цветные камушки, среди которых, может и есть самоцветы, но разбирать недосуг, у них серьезные мужские дела, а корзина пусть постоит, в темном углу старого сарая.

Так же знал обо всем и Николай, когда стоял на песке и, оглохнув от грохота волн, смотрел вслед жене, уходившей наискосок к морю. Там, сбоку, где волны плоские и небольшие, она войдет, пожимаясь и притискивая к бокам голые локти, быстро, чтоб не передумать. Поплывет далеко и на фоне красной воды голова ее будет маленькой и черной, как зимняя ягода шиповника. А он будет ждать. Придет большая волна, с широкими прозрачными плечами до облаков и в плоти ее он увидит рыб. И Дашу.

Он подошел ближе к воде, так, что волны грохали себя прямо перед ним, рассыпались, и подбегали к ногам низкой водой, покрытой пенным узором. Стал ждать.

Он знал так же и то же, что и другие мужчины, но было еще одно в нем. Он был другим. Совсем живым, но из чистых. И к нему приходили ядовитые желания, кусали, но яд не отравлял мастера света. И он падал духом и, бывало, трусил и причитал мысленно, виноватя кого-то еще. И ненавидел. Но когда приходила пора делать выбор, соленая вода его крови становилась прозрачной. И был он, как вечный маятник, что, качаясь, не сходит с начертанных линий. Потому женские знания были близки ему. Через сердце и веру.

А если б не это, не отпустил бы любимую. Но верил в то, что, когда бок о бок с ней поплывут морские сестры, узкие и мощные, играющие радостной силой без мыслей, она сделает правильный выбор. Только он не узнает он, какой. Но если веришь, надо ли знать?

Стоял и смотрел сквозь стену воды на красное солнце. И вода была, как жидкое греческое вино. Крутились клубки водорослей, мелькали ветки с цветами. Из нездешнего апреля принесло их. Сверкнула синим медуза, выкидывая над кромкой воды узкие щупальца. Море ревело и пело. Была в нем радость силы и радость быть.

Чередой радостных угроз прошли отсчитанные восемь волн перед девятой, огромной. И она пришла, еще не нависая, встала ровной стеной, деля собой мир пополам. В ее толще изгибали хвосты темные веретена рыбьих тел. На короткий миг сердце сорвалось — упасть к ногам на песок, от испуга, что нет ее, Даши нет! Но увидел и сердце просто стукнуло больно по горлу. Вот она, ее лицо с огромными глазами и раскрытый рот, волосы, откинутые водой с висков за спину и руки с растопыренными пальцами. Летела прямо на него и он засмеялся, протянул руки, готовый схватить ее будто с неба. Потому что вот так, когда-то, налетела на него своим лицом, идя навстречу по поселковой улице, и он пропал. Так говорят — пропал, но он жить тогда начал. Потому сейчас не закрыл глаз, не дернулся в сторону, — летела туда, куда и должно ей, к нему, в него. Но ловить не пришлось, волна наклонила голову, не прекращая петь свою песню, рассматривая его сверху, и стала складываться, заворачиваться внутрь себя, делая что-то, что, конечно, изучают ученые и даже рисуют графики, пытаясь объяснить жизнь воды. Но какие расчеты объяснят беспрерывное движение внутрь и наружу, живую плотность, что содержит в себе предметы и зверей, но мягкостью своей — убьет, не заметив? И, когда смотришь, как волна нагибает голову — отразиться в себе, то ветки чужого апреля, в крайнее время года среди зимы — не удивляют. Пришла из дальних миров, катя себя через миллионы их и пойдет дальше, выворачивая пространство и себя, переплетаясь. Пока все на свете есть.

Рыбы мелькали и уже солнце светило не только на ажурные острые хвосты, но и бежало по чешуе боков, потому что они разворачивались, расходясь и исчезая. И только женщина с белым лицом и глазами, подкрашенными красной закатной водой, летела вперед, чуть ниже и еще ниже, пока волна опускала ее и себя к песку. Николай побежал в воду, не отводя глаз, в этот последний момент снова испугавшись до боли в горле, а вдруг и она, как те рыбы, в последний момент не коснется песка, исчезнет, подхваченная водой и уйдет в следующий мир? Вдруг убежит? Туда, где сбывается несбывшееся, и где не надо выбирать одно из желаний, стиснутых в потном кулаке. А просто кинуть их на ветер и воду и сбудутся все. Там утром откроет глаза в смятой постели невысокий красавец с черными глазами и улыбнется, любя. А она, вырываясь и смеясь, уйдет к детской кроватке, в которой сын, стоит и орет, разевая рот с двумя зубами, колотит игрушкой по деревянным прутьям. Черные волосы крупными кольцами. Черные, как у папки, глаза.

А мастер света останется. Здесь определено место его сердцу — с ней или нет, но только здесь.

Задрожали вытянутые уставшие руки. Страх перекосил рот. Но с длинным ахом, со стоном сделанной и скинутой с плеч работы, она уже брошена была на мокрый песок и вода, закручиваясь, расчесала темные волосы и ушла обратно, готовить следующую большую волну.

Падая на колени в жидкую кашу песка, замешанного с водой, подбежал, подхватил под руки, стал поднимать.

Даша уцепилась дрожащими руками и пошла, всхлипывая. Смеялась мокрым лицом. Спотыкалась и под руку ему попадала холодная грудь и плечо.

— Сейчас, сейчас одеяло. Я б сюда, но намокнет же…

— Коля, не холодно, Коля!

— Это сперва. Надо укрыться, надо!

— Да, да.

— Я тебя в машину, там тепло. И принесу вещи. А ты в одеяле пока, ох, холодная ты.

Повел ее по тропинке, прорезанной в глинистых склонах, подталкивая сзади в укрытую одеялом спину, немного сердясь, что узко и нет места пойти рядом. Усадил в автомобильное тепло. Нагибаясь, укутал до самой шеи и ее же пальцами стиснул край, приказывая как бы — держи, не раскрывайся. И повел дверцу, захлопнуть, не выпускать тепло. Она не дала, вынув из шерстяных складок руку, схватила его за рукав:

— Коленька…

Но затряс головой, испугавшись, — скажет ему, а значит, все понапрасну. И даже зажмурился, вместо чтоб уши заткнуть, — перепутал. И она замолчала. Тогда он открыл глаза и сказал:

— Знаешь, как я боялся!

— Что утону? — покачала головой чуть снисходительно. А он улыбнулся жене, с которой прожил пятнадцать лет:

— Ну, что ты. Нет. Боялся — исчезнешь, уйдешь с ними.

Захлопнул дверцу и стал спускаться на темный уже пляжик за Дашиной одеждой.

Женщина, прожившая пятнадцать лет рядом с мастером света, сквозь стекло смотрела на еле видную на песке фигуру. И глаза ее были, будто только увидела, а до того — и вправду, спала.