Иногда он просыпался полностью. Щурил глаза и оскаливался, потягивая черные мускулы дыма. Простирая колеблющуюся руку с сотнями пальцев на широкой ладони, говорил голосом мерным, как гонг, — МОРЕ, говорил он. Раскрывая глаза, глядел, как звук меняет мир. И прикрывал снова, чтоб ничто не мешало слушать и наслаждаться. Его МОРЕ, сказанное голосом древней меди, ширилось и уходило вдаль, пропадало в дымке за горизонтом, он знал, оно бесконечно, а значит, владея частью его, он владеет всеми водами, охватившими яблоко мира.

Не дожидаясь, когда стихнет звук, поднимал голову вверх, перетекая толстой шеей в черноту космоса, говорил, — НЕБО, и сказанное, догнав первый удар гонга, сплеталось, усиливая его волной. Раскрыв рот, меряясь величиной с бледной рожей луны, исторгал хохот, шириной во всю глотку, зная, что осталось немного, скоро сил хватит, чтоб поглотить ночной свет целиком. Надо только знать, в какую сторону посылать мысль, куда двигаться, осознавая миры, шириться в них, набирая полные легкие черного дыма. — Я НЕ ЕМ ЗВЕЗДЫ, ОНИ ПРОСТО ТОНУТ ВО МНЕ, говорил он, хотя знал, время еще не пришло, но если стремишь себя к одной цели, если ты в силе, то какая разница, когда сказать? Ведь это все будет. И скоро. — СИЛА ВО МНЕ, бил он дальше в свой гонг, нависший над маленьким миром, потому что знал, надо расти, полниться черным дымом, видеть все сверху и снизу — в этом его сила. Гонг вибрировал, питая тяжкий звук, что вдавливал перепонки в уши, и в ночи его песен умирали во сне старики, а дети плакали, подтягивая к мокрому животу холодные коленки.

Каждая смерть бесполезных сладкой иглой колола черную клубящуюся кожу, как электричество в грозу, и он, расправляя плечи, раскрывал ладони, принимая в них искорки слез: знал, днем, когда погрузится в сон, набираясь сил, придут еще слезы, тех, кто оплачет умерших, и напитают его, как весенний дождь землю.

Но, до сытного сна, еще должно охватить сознанием степь, с ее радостной пустотой пространства, вечными волнами трав, шевелением мелких жизней у самых корней. Схватить, притянув, как полонянку за волосы, связать небо с морем — рыжей травой. И сказать, утверждая владычество, — СТЕПЬ!..

Мерностью и пустотой звучит гонг, насаженный на стержень земли между морем и небом. И все, уходящее в дымку, можно держать в ладонях, как хрупкий шар, отделяя от остального мира. Это пьянило, как старое вино. Сжать пальцы, и хрупнет, просекая изменчивую кожу осколками. Давить, сминая в бесполезную тонкую крошку, от которой лишь засветятся ладони. …Но он не оставит себя без своего мира. Это лишь мысль о смерти всех жизней, сладкая и явная, потому настоящая. А лучше, охватив хрупкий шар сотнями черных текучих пальцев, склонить лицо и смотреть, как внутри копошится подвластная ему жизнь. И, плавно подавшись назад, улечься, прислонясь спиной к степной корявой груше над оврагом, положить на грудь шар и смежить страшные глаза, засыпая, накапливая силы. Спать, пока звучит сплетенный из главного звук гонга, кожу покалывают прилетевшие слезы, а под ладонями, как мыши в полотняном мешочке, копошатся живые. Его живые.

А пока спит, со всем, что происходит под солнцем, — то ярким, то по-зимнему смирным, — справится его человек. Вместилище демона. У него меньше пальцев, рот не меряется размерами с диском луны, а голос не может ударить в древнюю медь. Но мелкие мысли его быстры, под стать шевелению жизней. И он хорошо справляется, думая, что все — сам.

«Все сам, ну все сам!», Яша крутанул руль и цокнул языком, восхищаясь собой. Уже, поменяв шофера, отправился дальше сопровождаемый им грузовичок набитый рыбой, а деньги нашли место в бумажнике. И теперь серая дорога с неровной каймой влаги по краям заворачивалась под передние колеса. Широкая степь летела невнятной рыжиной, иногда била по краям глаз кустами терна или брошенными обломками скал.

Он любил здесь один. Чуть меньше часа до райцентра, пара часов до города. Там будут разговоры, лица и его лицо там должно быть настороже, менять человеческие выражения, а здесь, пока один, то едет, как во сне. И часто слышит странный звук, будто кто-то посреди степи, ударяя в огромный перевернутый котел, наклоняет голову, прислушиваясь. И Яша наклоняет голову, но в ушах — лишь звук мотора, шорох асфальта и посвистывание дворников в дождь. Не надо слушать, тогда оно вернется. И в голову Яше приходят умные и правильные мысли о том, как и что делать, чтоб было еще лучше — для этих мест. И для него. Потому что он — весь отсюда.

«Разве ж я где остался бы в дураках, неет, шалишь», думает он и полные красивые губы раскалываются в улыбке. «Да где угодно залез бы наверх, но вот вовремя врубился, жизню строить надо так, чтоб слаще самому. Слаще сладкого и горше горького. А большей сладости, чем весенняя степь над морем — нету. Поездил, потерся, и что? Винчик везде хорош, бабы сладки одинаково, если бабло в кармане. Да, конечно, есть еще пальмы и там шезлонги всякие или боулинги. Но если посреди всего вдруг подвернется такая, такая вот, с черным или серым горячим глазом и скажет, растягивая по-степному слова насмешкой „ойй ли!..“, и станет от этой горячей насмешки в сто, в тыщу раз сахарнее, то умный человек смекнет и сам себе поверит. От добра добра не ищут, Яков Иваныч! Тут, в этих местах, ты царь, бог и земской начальник, все в руки к себе поместишь. Сначала погладишь, приласкаешь, пригреешь в ладоньках-то. А потом пальцы прижать и держать уже крепко, чтоб то сдавить посильнее, то ослабить. Если правильно жать, никто и не пикнет, на волю не попросится. Какая воля? Вона вам сколько всего — степ, море, гуляй не хочу. Денег кину, только отрабатывайте, удобств всяких наудоблю потихоньку. Детками опять же займусь, много ли надо, если в округе два поселка, три мызы, да пяток хуторов. Ах да, маяк еще вот…»

Сжал руки на баранке и плавно, не снижая скорости, объехал яму.

«А что ж маяк. Торчит там Колька, как бельмо на черном глазу, но там же и Дашка. Дашка, Даренка, горячая… ну ладно, девчонка. Как тогда, в молодости, все славно получилось. Сопляк еще был, Яшка Каюк, а скрутил, сплел все как надо, и теперь вот, пока эта корова пустобрюхая на маяке торчит, муженек к ее подолу привязан. А она до сих пор, только глазом подморгни, сорвется и все сделает»

Руки Якова скользнули ниже, устроил их расслабленно, почти на коленях, придерживая баранку большими пальцами. Пустая дорога свистела на скорости, и мотор урчал, как сытый кот.

«…И как сообразил, что надо делать, а? Под утро посмотрел на поблядушку эту столичную, что неделю коньяк с ним сосала и после отрубалась, рот раззявив. Растолкал, быстренько в райцентр проводил, хоронясь, чтоб не видал никто. И засел в домике, как мудрый паук. Два дня ждал, посылал пацанов за жратвой и пойлом, вроде как любовь крутит, из койки не вылазя. И Дашка-мушка попалась, вот как попалась! Горячая какая, за эту неделю так измучилась в ревностях, что вилась вся, под руками таяла, все-все делала, да так, уууу…»

Взвизгнули тормоза. Яшу кинуло на руль грудью и он рассмеялся, смотря перед собой радостными от воспоминаний глазами. Пошарив в бардачке, достал бутылку колы и хлебнул, лаская пересохший рот. Пряча бутылку, подумал снова, как думал все эти годы часто, а в последние все чаще, что — избран.

«Ведь не сам понял, а проснулся и было сказано, что делать-то. И показано. И на следующий день, когда уж Дашку на катере пользовали, звон этот пришел, вроде колокол, но не сверху, а как изнутри себя. И было в звоне как раз о том, что — если помучаешь всласть, то после получишь вдоволь. Проверил. И вправду. И сразу глаза открылись, понял, куда смотреть, куда идти. Бумкнуло — во всю башку»

Яша хохотнул и ощерился.

«А и хрен, могу и посмеяться, никто не видит, не слышит, хоть ори, хоть стишки читай. …Вот если б впросак попадал, тогда точно — с катушек съехал. Но все, что говорено было в голову, все получалось! А если получается, хрен ли думать — съехал, не съехал. Пусть убогие боятся глюков да голосов. А если польза для жизни, чего же бояться!»

— Не бояться! Никогда не бояться! Смелым все, трусам — огрызки.

Битая дорога, измученная капризами холодов, пласталась под крепкие колеса, правильные колеса отличной машины. И, ничего не боясь, Яков смеживая веки, ехал в полудремоте, зная — избран и потому не разобьется и не вильнет с обочины в овражек.

«Еще делов много, ох сколько наворотить можно! „Эдем“ работает, да это начало только. Земля без хозяина, да разве ж можно? Непорядок и грустно. Но ниче, теперь Яков Иваныч ей хозяин. Кому еще такие сны снятся? А-а-а… Такое увидеть и понять, это надо иметь такую вот жилу, такую силищу в руках и в голове. Никогда теперь пусто не будет здесь. А будет скоро выбранная Матерь, родит ему сына и с этой поры не перервется власть над землей. И когда придет время уйти туда, где все время черно и сладко, — останется взамен ему молодой, сразу ученый и с крепкими руками. А что можно ими сделать, отец научит. …А пока заботы-заботы. Лариску надо прижать. Пацанка ее сбежала, кобыла беспутная. Далеко ли убежит? Все они в шаре и старшая Ларка в нем, и младшая тоже.»

— Лариска, лиса ты облезлая, посмотрим, как запоешь, когда прилетит тебе из города телеграммка. О девке твоей…

«Зазря девок нищить нельзя, девки вещь нужная. Пока стоит этот мир и пока у мужиков есть, что в дырки совать, надо девок пользовать. Но если девка перестарилась, молодость проскочила, то — бесполезна. А бесполезные портят мир, как дрянной воздух. Уберу обеих, мир и не заметит.»

— Заметит мир! Сгинет Ларка со своим облезлым домишком, и мир выпрямится, расправится… Успокоится…

— Будет все кругло, гладко и по-моему, да, мужик?

Он подмигнул себе в зеркало.

Над плоской степью вырастали серые пятиэтажки райцентра. Бывший военный поселок, окруженный бетонными развалинами укреплений и ржавыми полосами аэродрома, заросшими травой.

Здесь Яков Иваныч встретится с инспектором рыбнадзора, кое-что передаст, как всегда — порадовать вкусненьким на праздник. И поедет дальше, как раз успевая в город, прошвырнуться по нужным местам и после забрать заказчиков сладенького, что специально прилетели в гости издалека.

Усмехнулся, припомнив утренний разговор.

«Пока дело далёко, ах, какие все смелые, поржать, по плечу Яков Иваныча похлопать. А как время подошло, так сто раз уж спросил, ссыкля жопастая, а не малолетка ли, и чтоб все секретно. И говорить ссыт, а ехать и делать еще ссыкотнее ему, тьфу, немочь столичная. Жену боится, в газетки попасть боится, ах и тяжело же быть крутым в городе.»

Посматривая на серые дома, Яша прогнал дорожную дремоту. Въезжая в нужный переулок, ухмыльнулся.

«Прав столичный — рискует, падла. В любом другом месте так рисковать — идиотом быть. Но перетоптал его Яков Иваныч, приедет, никуда не денется, как тот мыш у змеюки в пасти. Потому что нужен. Для того, чтобы жертва правильно была сделана, нужны звери. И змеи. И крысы.»

Мелькнула под колесом рыжая кошка, метнулась к помойке, ставя трубой хвост. И, окончательно проснувшись, Яша выбросил из головы странные мысли.

А под старой грушей, привалившись к растресканной коре, засыпал черный демон. Баюкая на груди, обнимал живой шар множеством пальцев. И его не удивляло умение Яши всех заставить делать то, что нужно ему. Пока они вместе, их мир — в их пальцах.