Татуиро (serpentes), третья книга трилогии

Блонди Елена

Третья книга трилогии ТАТУИРО

 

Татуиро

(serpentes)

Книга первая

 

Глава 1

Станция Тешка

На маленькой станции Тешка всегда ночь и всегда зима.

Поезд приходил в Тешку в два часа ночи, а первая электричка отправлялась на Мариуполь в половине седьмого утра.

А летом ехать до станции Тешка не было нужды, потому что быстрее доехать в жарком автобусе до побережья и оттуда до Мариуполя - морем, в кресле "Кометы", всего несколько часов, подпрыгивая, когда металлические крылья срезают макушки волн.

Но то летом. К зиме навигация прекращалась и два города, стоящие на одном море, прятали руки за спину, да ещё и отворачивались.

Из сонного поезда, где почти все спали в город Мелитополь, только полдесятка человек забирали свои сны из надышанного тепла и, спрятав их под пальто и куртками, уносили в белую, под чёрно-синим небом, безмолвную, всю застланную волнистой нетронутой пеленой станцию Тешку.

За несколько лет зимних поездок Лада не могла припомнить ни одного местного жителя, что появился бы на перроне или в зале ожидания. Может, и был кто-то, кто встречал и провожал поезд, семафоря флажками, но, видно, уходили раньше, чем она успевала проснуться, таща сумку в островерхий домик с жёлтыми окнами.

В зале было тихо и чисто. Языкастые кресла светили фанерным глянцем, отражая в себе шарики плафонов. Люди рассаживались, устраивали рядом вещи, как неуклюжих детей, и становились похожими на зрителей особо длинного фильма. За чёрными арками окон показывали спящую Тешку.

Электричество в зальчике тоже дремало, и снег на улице светил ярко, потому сон Тешки был виден сквозь черноту стекол. Съезжая по круглому языку фанерного кресла, Лада все ждала: вдруг покажут метель с частыми нитями поперек, или нервный ветер начнет скидывать с веток разновеликие комья. А то - стаю черных птиц, чтоб они исчиркали лапами пухлые подоконники. Или - худую собаку, которая из кукольного скверика за правым окном протянет за собой строчку следов и вдруг с экрана войдет прямо в зал, превращая следы в постук когтей. Понюхает руку спящего дядечки, который пытался-пытался устроиться длинным телом да так и заснул, уперев подбородок в грудь и съехав расставленными ногами.

Но собака не пришла, не появились птицы, и ничто не менялось.

Тогда Лада, дождавшись, когда все уснут, вышла в двустворчатую, как в обычном деревенском доме, дверь и сделала всё сама, совсем одна в спящей тишине станции Тешка: оставила на площади цепочки следов, покачала чёрные, в густом мехе иголок, ветки сосны, глядя, как летят медленные горсти снега и разбиваются беззвучно о такой же снег внизу. Нарисовала застывшим пальцем на подоконнике звёздочки и круги. Вошла в спящий зал, постукивая каблуками зимних сапожек. Только нюхать дядькину руку не стала.

Села рядом со своей сумкой, нащупывая во внутреннем кармане шубки кошелек - на месте - и задремала, успокоенная. Уплывая в сон, увидела: на экранах пошел снег хлопьями крупными, как розы. Обрадовалась красоте и тому, что мягкий полёт не нарушает сюжета.

И заснула. На пять лет своей первой жизни.

Она тогда была - Ладка, Ладочек, невеста, ехавшая замуж. По дороге она заедет в Мариуполь, где на стылом вокзале отдаст тетке наготовленные мамой подарки. И - дальше, скорым.

Лада спала на середине пути между степным поселком, где мама, бабушка перед цветным телевизором, приходящий с подарками отец, и - Москвой, куда позавчера прилетел из Испании самолёт и привёз её почти уже мужа, с зарплатой в валюте, разговорами о деньгах разных стран и способах, как провезти через таможню запчасти для автомобиля.

Хлопья, большие и маленькие, сыпались на экранах окон и были - годы, что предстоит ей пройти до себя настоящей.

 

Глава 2

Все ножи племени

Ремешки нужно захлестнуть в прорези ручки и закрепить там, спрятав кончики. Тогда ручка будет крепкая, свитая поверх широких полос кожи узкими шнурами, и никогда не порвется.

Мастер снял с пояса нож с коротким лезвием. Приложил его к плоскому камню, лежащему на песке меж коричневых колен, и провел. Нож коротко визгнул, разбросав острые искры. Сидящий на корточках перед ним мальчик сложил губы трубочкой и выдохнул восхищённо.

"Взыг", - снова сказал нож, и еле видные в неровной тени искры снова упали на песок. Ещё два раза и хватит. Нож надо беречь...

Много больших дождей назад он ходил за ножом, сам. В племени еще были ножи, разные и много. Мастер растопырил пальцы на левой руке и тронул кончик одного, считая. Большой палец - нож главного советника, длинный и изогнутый; указательный - нож травницы, короткий и широкий, согнутый лунным серпом; два следующих пальца - два ножа Вождя, они, конечно, особые... У того, что покороче, - лезвие белое, как ярость лесной кошки, и извилистое, как река. И длинный, большой, в одежде из сшитых кож, - когда вождь стоит, то может упереть нож в землю, как хорошую палку, и стоять не сгибаясь.

Мастер посмотрел на мизинец, не потроганный. Он видел, как извилистый нож входит в горло. И всё, так просто. Внутри ножа сила, как в жале огромной осы. Он идёт в ямку на горле и сразу же, как падает с дерева орех, достает оттуда смерть, пахнущую свежей кровью. Конечно, можно и острым колышком - в горло. Но колышек надо затачивать, значит, снова ножом или каменным скребком, а как бы ни был скребок хорош, он не срежет все волокна. Да и сила дерева умирает почти сразу. Одно горло, два горла, три - и снова иди на берег, садись у большого камня, упирай в него деревяшку и точи, пока не омертвеет рука. ...Сила в ноже вождя не умирает вообще. Провёл несколько раз по камню - и снова проснулась. Потому он и вождь теперь. Два таких ножа!

В ноже мастера сила другая. Она не достанет смерть из ямки на горле, как нож-река. И не отрубит с одного удара голову лесному зверю, как нож-стояк. Но мастеру этого и не надо.

...Нож-стояк виноват в том, что появился нож мастера.

Мастер положил сумку на песок и расправил на камне ручку с неровными хвостиками кожаных шнурков. Прижал нож и надавил, повёл лезвие плавно, ощущая, как слабеет узкая кожа, отбрасывая на песок ненужные хвосты. Раз-раз-раз. Всё!

Засмеялся, в очередной раз дивясь силе светлого лезвия, и подмигнул мальчишке. Тот протянул руку, смотрел просительно. Мастер собрал обрезки, свалил в горячую ладонь вместе с песком, и тот ссыпался сквозь пальцы, щекоча.

Мальчик встал, прижимая к груди сокровище. Смотрел большими глазами, кланялся и уже топтался - бежать, скорее, пока не передумал даритель и не отобрал.

- Беги, - махнул рукой мастер, - да не забудь заговорить перед ночью!

Мальчишка остановился, пятки взрыли песок. Повернулся медленно, и глаза уже испуганные.

- Ну, что ты? Отец не учил тебя что ли? До заката скажи над подарком слова, а то Владыки придут забирать обратно. Или испугался? Давай!

И протянул жилистую руку, всю в старых шрамах.

Мальчик прижал кулаки с торчащими из них ремешками еще сильнее:

- Нет, не отдам. Я скажу слова.

Мастер кивнул. И замер, услышав:

- И им не отдам!

И мальчик пошёл, быстрее и быстрее, туда, где у поворота реки сверкало на воде яркое солнце и кричали мальчишки, блестя мокрыми плечами и коленями.

Из тени фигура его казалась чёрной в ярком свете воды, и мастер, прищурясь, подумал: на сумке, где пустое место и кожа блестит, будто ее лизала оленуха, он, выкроив ножом, пришьет такую фигурку. И, когда сума истреплется, а он уже знает, сколько времени понадобится на это, - мальчик станет взрослым мужчиной и женщины родят ему детей. И тогда, может быть, он, этот мужчина, пойдёт и сделает, то, что пообещал сейчас, не понимая, что именно. А старая сумка напомнит мастеру, если он доживет до того дня, об этом их разговоре.

Прошелестел ветерок над головой, тени закрутились, меняя очертания, и сверху, из темных листьев, посыпались яркие лепестки цвета птичьей крови. Один из них упал на сумку, будто она ранена. Мастер сдвинул красный лепесток к самой ручке, посмотрел, наклоняя голову. Смахнул и потянулся, расправляя затекшую спину.

Снова растопырил пальцы и тронул лезвием ножа кончик мизинца. Это его нож, нож мастера. Много ножей в племени, на каждый палец - по ножу. Потому и живут они хорошо: кто посмеет напасть, если столько ножей?

Еще были наконечники стрел, но однажды, когда два охотника сошлись над тушей убитого быка, то не смогли договориться, чья стрела попала первой. У главного охотника - нож-река с извилистым лезвием на поясе и нож-стояк в сильной руке. Потому он остался один, стал вождём. Туша быка досталась ему. И оба наконечника тоже. Но после этого Владыки перестали дарить наконечники. Вернее, цена за них стала слишком высокой. Но мастеру нет до того дела. Его нож совсем другой, в нем нет смертей.

Хотя... Именно длинный нож вождя, которым он снёс голову соперника, разбрызгивая по траве и листьям сочную кровь, родил нож мастера. Потому что длинный нож пришел в одежде. Главный Охотник принёс его утром, серый от нескольких бессонных ночей, и белки глаз его были будто присыпаны пылью. Он выпил тогда калебас белого пива, и кадык его ходил ходуном, а на живот ползли мокрые дорожки. И по щекам такие же дорожки, хоть и не хотел он признаться в том, что ему жалко своих женщин, но плакал и потому много разговаривал, хвастался ножами и иногда замирал, оглядываясь на Тропу. Владыки подарили ножи за пропавших жену и дочь, а он кричал, что повезло, старуха-жена давно надоела. Но мастер помнил: жену отдали охотнику совсем еще девочкой, даже моложе прочих, она была красивая и тихая. И родила ему дочку почти сразу. Но - два ножа. Никто и не подумал бы, что жена так сгодится, но вот.

Рассказав на площади о своей удаче, охотник показывал ножи и предупредил, что никто больше не смеет идти, потому что сказано ему было - больше не идите. Когда будет нужда - позовём. Но никто и не собирался. Племя маленькое, и все, кто бессонными ночами мечтал о большем, уже получили своё. Кроме мастера. Он стоял под деревом и смотрел на одежды большого ножа. Матовые полосы черной кожи неведомого зверя, перевитые по бокам толстыми шнурами, держалка для руки и петля, за которую можно повесить нож на пояс. И когда охотник проходил мимо, взбивая пятками пыль, мастер протянул руку и коснулся пальцами искусного плетения. Выйдя из тени, встал на колени в пыль, протянул руки - погладить. И охотник, который еще не привык к тому, что у него теперь сила, отскочил. А потом закричал грозно, размахивая ножом. Мастер ему втолковал тогда, что смерти не ищет и отобрать не хочет, а просто - потрогать, послушать кожу, которая до него разговаривала с тем, кто делал одежды большому ножу.

Он не спал тогда много ночей, смотрел на свет в облаках, а в углу хижины валялись незаконченные циновки и поясок для Онны, она ждала, ждала, и потом он увидел, что поясок ей сплел другой мужчина, и они купались в ночной реке, смеясь. Может, и хорошо, что не дождалась, потому что всякий раз, как проходила она через площадь, покачивая бедрами, мастер думал о том, что дали вождю за его женщин. И отворачивался...

А потом пошел сам, с пустыми руками, на Тропу. Ничего не потеряв перед тем, потому что ни жены, ни детей не было у него. И получил, что хотел.

Мастер опустил голову, и чёрные волосы, прошитые белыми нитями, упали на глаза. Не надо вспоминать. Лучше подумать о том, что сделает мальчик из разноцветных ремешков, или о том, что пора залатать крышу. О другом, всяком, только не о тропе, ведущей в пещеры.

 

Глава 3

Западный Ветер

Когда приходил Западный ветер, река волновалась и вздыхала. Всю ночь листья шелестели, казалось, не наверху, а прямо в ушах. Мастер ворочался, натягивал на голову старую циновку, мягкую и потрёпанную. Замирал в надежде, но сон не шёл. В плетеных стенах хижины посвистывали волокна, сквозняки змейками ползали по горячей коже. Никто не боялся Западного ветра. Он был мирным столько раз в году, сколько мог, и лишь перед временем больших дождей свирепел и поворачивал реку вспять. Тогда дети утром бежали к воде и, скидывая тайки, придавливали их на песке большим камнем, чтоб не унесло. Ловили в мутной воде морских рыб. Нагибаясь, шарили руками, несмотря на запреты матерей, ведь мало ли что принесёт вода из далекого моря, и находили витые разноцветные раковины. Приносили их мастеру. Он отдавал детям обрезки кож и оделял орехами с дерева, что принадлежало ему. Обломки раковин дробил на большом камне, лежащем у порога, и потом украшал ими одежду для девушек и парней.

Западный ветер нёс в своих влажных ладонях кричащих младенцев и, срывая с девушек набедренные повязки, втискивал между бёдер. Он дул три дня или пять, а после начинались большие дожди. Лес размокал, племя сидело в хижинах. Женщины варили похлёбку, доставая из мешков чечевицу и собранные коренья. Мужчины чинили оружие и курили, глядя в проёмы входов на частую сетку воды. А девушки, внутри которых шевелилась принесённая Западным ветром новая жизнь, лежали в кольце коричневых рук и делали парней своими мужьями, отцами детей Западного ветра.

Так шло с начала времён, и никто не боялся Западного ветра.

Только мастер знал, что дожди, пришедшие на хвосте его, - собраны из слёз. Ветер плакал. Но люди притворялись, что не слышат. В хижинах полно вяленого мяса и речной рыбы, и после дождей, к следующей жаре, родятся мальчики - будущие охотники. А среди девочек будут те, кого заберут, чтоб Западному ветру всегда хватало слёз.

Мастер повернулся. Шея затекла, и он повернулся еще раз, снова лёг на спину, глядя, как черные листья в щелях крыши полощутся в порывах ветра. Подумал, сердясь, что вертится без сна и крутятся в голове мысли - одни и те же, ходят по кругу. А всего-то один раз пошёл туда, спасая себя от непокоя. Получил нож, получил покой обладания. Но потерял остальной покой, который держит жизнь. И теперь каждый год слушает Западный ветер, и сердце его ноет, будто кричит раненый маленький заяц без матери в густой траве.

...Их заберут. По-разному. Одни потеряются в лесу, когда уйдут за ягодами, другие убегут сами, поругавшись с парнями. Немного из племени, человек пять-шесть.

Когда-то он понял, что так бывает из года в год. Пришёл к вождю рассказать, но тот, опустив голову, посверкивая из-под наведённых чёрным соком бровей глазами, не дослушал, крикнул, чтоб выгнали. Погрозил: из племени тоже выгонят, если будет болтать ерунду. Лес огромен, в нем - звери. Иногда приходят такие, которым нет имени, издалека. И странно ли, что каждый год теряются несколько глупых девушек или детей. Кто не смог оберечь себя в лесу, тот сам виноват.

Так говорил вождь, когда воины выталкивали мастера из большого дома. Он упал со ступеньки и подвернул ногу. Сидел в хижине, вырезал из дерева фигурку девушки, что пропала последней в тот год. Многие хотели подарить ей плетеный поясок, ждали только Западного ветра, но ветер пришёл, и она ушла за ним.

Мастер закутался в циновку и сел, привалился к деревянному столбу. Можно наощупь найти кисет и закурить. Но незачем приманивать ветер огнём трубки. Только сидеть и ждать, когда станут видны в щелях дрожащие от ветра длинные листья на крыше. И думать.

Мастер думал о том, что совсем близко - о распухшей от моря реке и о том, что утром его двор засверкает осколками перламутровых раковин, о маленьких зверях в тайных норах и о птицах, как они там, в лёгких гнездах, которые качаются на концах веток. И потом стал думать выше и дальше, будто он и есть птица, летит над лесом и видит сверху, как прореживается листва над тропами зверей и людей. Если лететь от моря, вглубь, то на полянах - серые спины слонов, их трогать нельзя и даже поклониться им нельзя, они не понимают языка племени, живут сами себе. Но можно, спрятавшись, смотреть долго-долго на столбы серых и коричневых ног, загнутые белые зубы и длинные гибкие носы. И потом унести в голове огромность их боков и как они кричат полной глоткой. Об этом никому не расскажешь, все будут смеяться, что разум мастера, и так невеликий, унесла лесная обезьяна. Может быть, Онне рассказал бы. Но чем дольше дует Западный ветер, тем яснее мастер видит: правильно остался недоплетённым её поясок. Он говорил бы с ней и любил её ночами под сеткой дождя над крышей. А потом увёл бы её туда, где из женщин делают слёзы. Сам...

Мастер потянулся и взял таки трубку. Стал бить чирком по кресалу, зажав его в руке. Искры летели в темноту и умирали. Мокро было в ночном воздухе, свистели листья за стенами. И щёки мастера тоже были мокры. Трубка не зажглась. Ну и ладно. Один, в маленькой хижине на самом краю деревни. Почти деревенский дурачок, но и нужный всем, потому что кто еще вырежет такие узоры на посуде, кто выложит раковинами рукоятку копья и научит женщин, как покрасить мягкую ткань в разные цвета. Один он такой. Один. Может, если была бы жена, то бегал бы по дому такой же мальчишка, как этот сегодня. И его - всему научить. Но всякий раз, ночами Западного ветра, мастер думал: а если бы девочка. Тогда как? Жить, зная, что настанет срок и она не придет из леса. Кто знает почему. Сошла на другую тропу и потерялась. Или большая кошка, чья спина узорчата, как солнечные цветы, снесла лапой ей лицо. Или... Или забрали её.

Нет, нет. Лучше одному.

Ветер шумел, и не было ему отдыха. Временами становился сильнее, ревел на реке и дёргал края крыши, шлёпая большими листьями. Может, рассвет не придёт? Как река, что течёт сегодня в обратную сторону, так и ночь пройдёт от первой своей темноты до последней и снова откачнется в свою глубину.

Мастер знал эти мысли, они приходили всегда, из года в год, и он снова их думал. Наверно, их вкладывает в голову Западный ветер, и это его дети вместо детей, что были бы в его жене.

А ещё, когда он уже стал забывать о том, что видел в пещерах, люди стали говорить о новых тропах. Чужих тропах. Они появляются и пропадают. Нельзя ходить чужими тропами, которые есть с утра и вдруг исчезают к закату. Ведь неизвестно, откуда идет такая тропа и куда по ней придёшь. Но шептались о том, что видели тех, кто идёт по ней. Женщина. Старше невест, но не старуха. Мужчина с кожей светлой, как брюхо ящерицы. У него волосы цвета сухой травы и глаза, как хмурое небо перед большими дождями. А глаз женщины никто не видел. Мелькнёт и идёт по тропе, выпрямив спину, и следом за ней проходит мужчина, не отрывая глаз.

Это беспокоит старейшин, они не любят перемен. Дважды они собирались в большом доме и совещались, как быть? В какую часть мира включить новые тропы и идущих по ним? Но, выкурив трубки и попив свежего пива, оба раза решали: пусть пока всё так и будет. Только повторили - ходить по тропам нельзя.

Ветер плеснул шелестом, и раздался треск в углу хижины, под самой крышей. В открытой щели, с которой сорвало часть пальмовых листьев, чуть засветлело небо. Серое, несущее в брюхе будущие дожди.

Мастер встал, отбрасывая циновку, и пошёл к выходу, касаясь рукой столбов, подпирающих крышу. Снаружи ветер бил в стену оторванным куском кровли. В лицо резким теплом ударили брызги, но ещё не сверху, а от реки. Солёные. Прикрывая лицо, мастер спустился по деревянным ступеням на вязкий песок тропинки, в котором утопали босые ноги.

Он шёл, песок проминался и щекотал ступни. Река сверкала в бледном свете, как лежащий вверх брюхом речной длинный зверь. Или как огромный нож великана. Стволы деревьев пересекали сверкание чёрными силуэтами. Оглянулся. Чёрные на сером стояли рядами хижины, взмахивали краями листьев на крышах.

А потом стволы остались за спиной, и, встав на песке, он запел вполголоса вместе с ветром, глядя на смятый блеск воды за серым перед рассветом пляже. Сердце его заходилось тоской от того, что никому не расскажешь о реке, сделанной из ночного света.

И - смолк, вглядываясь. На краю песчаного пляжика, у самой воды лежало что-то. Светлое и не блестело. Вот шевельнулось, против дыхания ветра, потому и заметил. Живое.

Медленно пошел, всматриваясь, готовый отпрыгнуть к чёрным деревьям. Это, наверное, принесла река, повернувшая вспять, из моря. Это может быть опасным. Но движения - медленные и слабые. Может, его било течением о коряги и камни...

И, подойдя, вытягивая шею, в еле видном свете рассмотрел. Девушка. Светлая, как мягкий бок рыбы-плоскушки, слабая тонкими руками и ногами, смятая сильной водой и потому как неживая куча водорослей. Но шевелится иногда. Мокрые волосы облепили лицо с полураскрытым ртом.

Сидя на корточках, мастер оглянулся на деревню. Все еще спят, сильному племени с целой рукой ножей некого бояться. Никто не увидит, если он столкнёт её обратно в реку. Пусть река заберёт то, что не нужно, что принесёт хлопоты и лишнюю боль. И унесёт её выше, туда, откуда течёт в другие дни.

Подумал, откуда течёт река, и опустил руки, уже протянутые к смятому телу. Ему не нужно беспокойство, но и отправить её туда, в верховья, к подножию серых скал, не сможет. А она пробормотала что-то не слышное в шуме ветра и открыла глаза. Смотрела и не видела его. Закрыла снова, как уснула. И лицо её было уставшим от обиды. Мастер нахмурился. Те мысли, что думались, пока он звал к себе сон, пришли снова и продлились. Это река принесла ему в награду за долгое одиночество. И в наказание за то, что не сплел поясок жены.

Медленно протянул руку и поправил вялую, подломленную под тело ногу. Провёл ладонью по бедру. И убрал, пряча руки за спину. Потому что прикрытые согнутой рукой - груди лунного цвета с налипшей на них речной грязью. Такие маленькие.

...Она - его дочь. Нет жены, но ведь он не такой, как все люди племени. Западный ветер обошелся без женщины и принес ему дочь просто так, вынув ее из брюха реки. А теперь смеётся сверху, трепля верхушки деревьев: ты хотел прожить жизнь, чтоб не грызли тебя изнутри тайные звери забот и тревоги?

Мастер поднял мягкое тело, прижал к себе и понёс, ступая осторожно, чтоб не уронить на узловатые корни, торчащие из песка. Надо забрать её с берега, пока никто не увидел, ведь лежащее на общем песке - общее по законам племени. Он скажет всем, что ветер принес её мастеру, и для того выломал кусок крыши. И она теперь - его. Теперь ему - страдать, беспокоиться. Принимать то, от чего убегал столько лет.

В хижине было темно, и только дыра в крыше светила сама для себя, не опуская свет вниз. Мастер устроил девушку на полу, где лежал до того сам, укрыл циновкой и сел рядом ждать утра. Сидел на корточках, положив локти на колени и свесив ладони, думал. Теперь надо больше циновок и выменять свои новые миски, с птицами по краю, на куски ткани у женщин, а раскрасит он их сам. Хорошо бы поймать парочку древесных собак, выделать шкурки, чтоб сделать сандалии, вон какие ступни - белые совсем и мягкие, как детская щека. Орехи ещё есть и козу он попросит у соседки.

Девушка пошевелилась, не открывая глаз, вытащила руку и, дёрнув, уронила ее поверх циновки. Простонала что-то. Через дверной проём упал на ее лицо и плечи сонный утренний свет. И мастер почувствовал, как сердце его схватили холодные когти.

На худом грязном плече вилась цветная змея. Небольшая, но в точности такая, как там, в пещерах.

 

Глава 4

Ягоды дерева снов

Время идёт от солнца к солнцу, от дождей к дождям. Оно бывает коротким, когда нужно сделать что-то быстро, но тянется древесной смолой, если ждёшь утра.

Ночью мастер ворочался, смотрел в щели хижины, и время медлило, но вот небо начало светлеть, и время прыгнуло, побежало быстро-быстро. Она подстегнула его, та, что лежит неподвижно, спит и не знает ещё, куда принесла её река.

Как заставить солнце не светить, а людей спать? Мастер не знал. Знал старый ведун Тику, но он давно утопил свои знания в тыкве с хмельной оттой и больше врал, чтоб не мешали ему пить. А когда ловили на вранье, изворачивался, но люди смеялись и прощали. Не было несчастий, и племя не нуждалось в силе колдуна.

Мастер мог только захотеть. Сильно-сильно. Попросить. И посмотреть, получится ли. Сила желаний - это удел женщин, не мужчин. А наговорные слова - они остаются детям, передаваясь от тех, кто растет, тем, кто ещё мал. Он усмехнулся. Мастер, не убивающий на охоте, может быть, он, хоть и не женщина, но и не таков, как прочие мужчины? И стал ли он настоящим взрослым?

Сидя на корточках, сжал кулаки так, что ногти врезались в ладони. Закрыл глаза и зашептал, раскачиваясь, просьбу о том, чтоб не приходил свет, ещё немного. И чтоб люди не покидали хижин. Проговаривал слова, задерживая дыхание, и выдыхал шумно каждое, отправляя в пробитую ветром дыру. Следил, как превращаются они в тугой дым и в зеленые огоньки, уплывают, кружась, и ветер уносит их.

И, будто услышав, ветер свистнул, продираясь сквозь листья, спутал волосы на голове, тронул холодными лапами потную грудь. Мастер разжал кулаки и раскрыл глаза. В чёрном небе в проломе крыши не было звёзд, и утренний свет потускнел. Тогда, встав, мастер тихо пошёл к выходу, выглянул в проём, сдвигая свешенные пальмовые листья. Блестевшая до того река ворочалась за невидимыми деревьями. Ветер гудел ровно, а над головой висели неподвижно еле различимые низкие тучи. И ни огонька в хижинах. Он сумел захотеть, сильно, как хотят только женщины, собираясь вместе. И теперь время подождёт, позволив ему сделать то, что задумал.

Нащупывая босыми ногами ступени, спустился, цепляясь рукой за столбы навеса. И, постояв в кромешной темноте, закрыл глаза, чтобы проще дойти туда, где растёт дерево снов.

Его и деревом не назовёшь, - в зарослях кровяника маленький прутик, на котором в летнюю жару выбило несколько бутонов. Цветки крошечные, похожие на синие ладошки с красной серединкой, будто клюнула птица. Мастер нашел его сам и никому не сказал. Сперва хотел вырвать и выкинуть в реку, а то вырастет и наделает бед, забирая в сны лучших охотников, а прочие передерутся из-за ягод. Но деревце было крошечное, а кроме сонного волшебства, ягоды красили ткань в дивный пурпурный цвет. Правда, цветков совсем мало, но даже тонкий узор проложить по кайме, и сразу вещь - другая, красивая. Потому прикрыл синие цветики широкими листьями кровяника. Как раз перед большими дождями, решил, придет собрать горсточку ягод. Оказалось, суждено другое.

Он плавно и медленно продвигался по песку, нащупывая пальцами ног корни, и рукой проводил перед собой, касаясь концов быстрых от ветра листьев. От большого ствола десять шагов, потом на левую руку еще три шага. Уткнулся лицом в шевелящиеся листья кустарника, пахнущие дождем и собственным резким запахом, присел на корточки и стал водить руками, перемешивая невидимый воздух. Ягоды мелкие, но он узнает их наощупь. Только бы не раздавить нечаянно. Старался не думать о том, что их слишком мало для того, что ему придется сделать. Спина затекла и болели согнутые ноги, будто жилы в них мотают на деревяшку. Глаза он то открывал, то закрывал, и уже сам не мог понять, смотрит или жмурится. Веки заболели и под ними поплыли оранжевые пятна. Казалось, вечность сидит, водя дрожащими руками перед собой. Почти повалившись набок от напряжения, уже собрался встать, когда ветер сунул в руку острый прутик с тяжелой капелькой на конце. Закаменев плечами, обхватил тонкую плеть, проводя другой рукой, легонько, как по крыльям бабочки. Нащупал ягоду, сорвал, аккуратно сламывая черешок. И вспомнил: второпях не подумал, а складывать куда? Бережно сунул ягоду в рот, за щеку. Стиснул зубы, так что заныли челюсти, оберегая, чтоб не укатилась и не лопнула пряным соком. Сколько же их было, цветов на деревце? Вот ещё одна ягода и ещё сразу две. Рот уже не открывался сам, и мастер пальцем оттягивал щеку, укладывая очередную ягоду.

Восемь ягод. Ветер плещет по лицу, а губы не двигаются, и правая сторона лица окаменела. Он боялся раздавить ягоду, их мало, и если раздавит, то повалится ничком, и уже никакие тучи ему не помогут, пролежит до вечера, а потом побегут под кожей колючие муравьи. Но все будет чувствовать... Как вопьется в висок сухая ветка или укусит за пятку песчаная мышь. Но даже если она позовёт всех мышей леса и те отгрызут ему ногу до самого колена, он не сможет пошевелиться.

Чтоб не чувствовать боли, надо в два раза больше ягод. А их всего восемь. Щупай, не щупай, всё. Несколько узких листьев и три тонких веточки.

Покачиваясь, мастер постоял, вспоминая, куда поворачиваться, чтоб не заплутать рядом с домом. Свет всё еще медлил, повинуясь силе его желания.

...В темной хижине всё знакомо, каждое движение выучено за долгие годы. Сев у дальней стены на скрещенные ноги, он повел рукой вправо и достал ступку. Выудил ягоды пальцем, считая внимательно. Щека была мертва, хотя донёс в целости, не раздавил ни одной. Мастер вставил в ступку с ягодами деревянный пестик, прикрыл обрывком глянцевого листа. Сидел, глядя перед собой, придерживая лист, нажимал, водил рукой из стороны в сторону, раздавливая ягоды в кашу. Сок брызгал на лист снизу и не попадал на руку. А стена перед глазами потихоньку становилась видна и по ней просвечивали серые трещины пасмурного дня.

Закричали дети вдалеке, и мастер порадовался, что хижина его стоит на самом краю леса и деревни. Пусть чёрная низкая туча принесла с собой лишний сон, но всё равно день настал и люди проснулись. Может, к нему сегодня никто не придёт? Но река текла к верховьям, и он подумал с неудовольствием: дети прибегут, притащат свои находки.

Опуская глаза, уже видел свою руку, пауком охватившую ступку. Еле слышно за гудением ветра чавкала в деревянной ступке ягодная каша. А может, только придумал, что слышит.

Мастер поставил ступку на пол и осторожно отнял лист. Осколком раковины соскреб с глянца налипшую гущу. Потянувшись, сдернул висящий на столбе небольшой мех с родниковой водой. Взял его подмышку и, крепко держа ступку, переполз к спящей девушке. Посидел, глядя на белое лицо и полуоткрытые губы. Не выпуская ступку, положил мех на пол и разыскал в углу деревянную ложку.

Оглядывая всё вокруг, со страхом думал, не забыть бы чего. Он никогда не делал того, что собирался, но видел однажды, как давала ягоды знахарка, охотнику. Ему порвала руку речная черепаха отравленными когтями, и надо было лечить. Тогда, держа стонущего мужчину за плечи, он больше смотрел ему в лицо, а лучше бы на то, что делала старая Берита. И почему не смотрел? Вот теперь сидит, боится.

Расставив на полу ступку, раковину с круглым краем, мех с водой и рваное тряпьё, склонился к неподвижному лицу и отпрянул, когда шевельнулась бледная рука. Успел отодвинуть ступку, но зато вспомнил, что надо сделать ещё. Отполз, косясь, подтащил к себе моток мягкой веревки. Еле касаясь, затаивая дыхание, обмотал ноги в щиколотках, притянул к основанию столба. Руки прижал к туловищу и сделал несколько витков, подсовывая веревку под голову и плечи. И наконец накинул на шею толстую петлю из сложенного в несколько раз куска веревки, затянул на другом столбе, следя, чтоб не пережать горло. Главное, чтоб не билась сильно.

Стоя на коленях, снова наклонился к лицу. От кожи девушки шёл запах моря и почему-то горелой травы и ещё - странный запах, которого тут не было никогда. Она дышала неглубоко и ровно, хватая воздух полуоткрытыми губами и тут же отпуская его обратно. Мастер приготовил деревянную чурочку. Прижал лоб рукой. Сунул деревяшку сбоку в приоткрытый рот, повёл чуть глубже, чтоб не вытолкнула языком. Зачерпнул ложкой ягодного месива и протолкнул в рот, поглубже, прямо в глотку. Вынул, схватил мех и сунул в рот узкий вытянутый конец с отверстием, надавил на бока. Вода выплеснулась в горло и одновременно раскрылись глаза, коричневые, испуганные и непонимающие.

- Сейчас, - бормотал он, а руки делали всё быстро, потому что если не проглотит сейчас, то мёртвая глотка забудет, как глотать, на день или больше, и тогда уже ничего не сделать. За спиной услышал, как задёргались ноги и задрожал столб с привязанной к нему веревкой. Соскреб остатки в ступке и снова сунул в рот, выдернул ложку, протолкнул мех и надавил. Услышал, как трудно глотнула, перед тем как закашляться, забившись в веревках, и выдохнул с облегчением. Надавил на мех ещё, заставив её проглотить воду. Скомканной тряпкой вытер пурпурную слюну в уголке рта, растёр её по рукам и бёдрам девушки. Можно бы и на плечо, но мало ягод, чтоб не чувствовала, потому мазал там, где свободнее веревки, и почти сразу ноги и руки её стали каменеть. Столб не качался. Последний раз её тело выгнулось дугой, удерживаясь на затылке и пятках, и упало, как туша маленького оленя с плеча охотника. Только глаза - живые, огромные. И быстрое дыхание, почти не поднимающее грудь.

Он отвалился от тела, прижав спину к столбу, застонал от облегчения, не отводя глаз. Всё сделал, как надо. Только забыл сказать слова, дурак-дурак! Но Большой Охотник и Большая Мать простят его: он ведь делает доброе, хорошее дело. Скажет сейчас, ведь ещё не конец и помощь ему понадобится.

- Большая Мать, ты не спишь, даже когда глаз твой закрыт облаками, потому что ты смотришь за своими детьми. Присмотри за тем, что я делаю, отведи дрожь в руках, туман в голове, песок в глазах. Спасибо тебе, Большая Мать.

- Большой Охотник, ты разбросал по небу огни и сам спрятался в засаде, в тени облаков, но ты всегда с нами, потому у нас есть то, что нужно людям. Присмотри за тем, что я делаю, отведи от меня страхи и глупость, неумение и лень. Спасибо тебе, Большой Охотник...

Раскачивался, поднимая коричневые ладони, встряхивал космами волос, и глаза девушки следили за ним, а тело лежало неподвижно, как мёртвая колода, вынесенная рекой на песок.

- Ну, вот, - закончив молитву, развязал веревки и укрыл её по самую шею циновкой. - Большие присмотрят за нами. Теперь я сделаю так, чтоб никто из малых людей не помешал нам.

Бледный свет пришедшего дня освещал хижину, и мастер неверными от волнения шагами направился в дальний угол, разгрёб сваленный хлам. Достал огромную раковину с отбитым краем, выпрямился и повертел в руках. Мягкие переливы света ласкали глаз. Положил на пол и гладким камнем ударил по нежным изгибам. Коротко прозвенев, раковина обрушилась веером ярких кусков, над ними встали маленькие дрожащие радуги. Морщась, мастер собрал осколки в деревянную широкую чашу, укутал куском ткани и пошёл к двери. Оглянулся на лежащую:

- Я долго хранил её. Теперь пригодилась.

Выйдя, прищурился на неяркий свет под облачной пеленой. Держа сверток одной рукой, набрал в другую белой глины из выемки на краю тропы и намалевал на двери охранный знак в виде раскрытого глаза, чтоб никто без него не вошёл в хижину.

Медленно ступая, направился к большому дому вождя, что стоял в самой середине деревни, на краю утоптанной площади.

Кивнул сонному воину с копьём, сидевшему на корточках у входа, и сам присел на землю, поставил рядом чашу. Ждать, когда вождь позовёт и выслушает его.

 

Глава 5

Вождь Мененес

- Вождь Мененес силен и мудр, не забывай о том, человек, когда будешь просить для себя...

Мастер опустил голову, выслушивая заученное приветствие советника. Он редко обращался к вождю, но слова о его силе и мудрости слышались в селении каждый день: вождь любил своих детей и всегда выслушивал просьбы - во время, свободное от охоты, жён, праздников и раздумий после сытного обеда.

- Вождь Мененес милостив к своим детям, человек, и поставлен над племенем Большой Матерью и Большим Охотником, - советник проговаривал слова, глядя поверх головы мастера, и покачивался на толстых ногах, обутых в плетённые из пальмовых волокон сандалии. Руки он сложил на животе и пощипывал пальцами одной руки мякоть ладони другой.

Мастер прижал руку к сердцу. Другую оттягивал сверток с осколками раковины. Подумал вдруг - да разве Мать и Охотник поставили Мененеса вождем? Он сам убил соперника и показал людям свои ножи, стал с ними грозен. А ножи пришли из пещер и получается: Владыки поставили Мененеса вождем?

- Вождь Мененес дорожит своим временем, а потому не трать его, не говори много.

- Три поклона, Тару, один из них - тебе, и два вождю.

- Иди, я сказал о тебе, - советник Тару, наконец, отступил от плотного занавеса на входе в хижину. Мастер еще раз поклонился, стараясь не думать о том, что она там лежит. Боится...

Внутри было сумрачно и тепло. Светлые циновки от самого порога уползали в глубину большой комнаты, и там, у красиво сплетенной стены стоял деревянный трон, украшенный перьями лесных птиц-невест. Мастер сам делал его вождю. С подлокотников свисали прибитые слоновьи хвосты с жесткими щетками волоса. А изголовье сверкало прекрасным орнаментом из скорлупы красных и синих орехов. Круглая голова вождя с башней заплетённых волос казалась ненужной на этой красоте. Мененес махнул рукой, и из тёмного угла подошла молодая женщина, склонившись, поставила на подставки чаши-светильники. Язычки красного пламени запрыгали по лицу вождя, перемешивая линии, проведённые на щеках, с тенями. Казалось, Мененес строит рожи не хуже лесной обезьяны.

- Давно не говорил ты со своим вождём, мастер. Тебе нечего было у меня попросить? Или тебе ничего не нужно?

Мастер склонился в низком поклоне и положил на край циновки тугой сверток.

- Мне мало нужно, вождь, ты знаешь об этом.

- Знаю. Когда-то ты отказался даже от жены. В каждом племени есть свои странные люди, так надо для жизни. Чего ты хочешь, странный человек?

Светлая циновка, мягкая под коленями, ловила блики пламени и становилась то розовой, то оранжевой. Вот бы научиться рисовать на кожах так, чтоб цвет жил сам по себе... Чёрный сверток лежал, как кокон гусеницы.

- Мне приснился сон, вождь. Я умер, и большие птицы унесли моё сердце и всё, что носит моя голова, за край моря.

- Но ты жив, - вождь усмехнулся.

- Жив. Но я пришел сказать, что я увидел за краем. И кого увидел.

Мененес убрал руку с плеча девушки, присевшей рядом с троном.

- Кого же? Говори!

- Я видел тебя, вождь. И трёх твоих самых красивых жен.

Девушка ахнула и прижала ладони к щекам. Мененес поморщился и взмахом руки отослал её в угол. Оттуда сразу донеслось шевеление и шёпот.

- И что?

- Ты был привязан к дереву, чёрные птицы клевали твою печень. И жёны твои лежали рядом, а степные львы, крича так, что звёзды падали с дневного неба, грызли их ноги.

Снова ахнули в углу. Мастер разогнул уставшую спину и, глядя на вождя снизу вверх, продолжил врать:

- Я побежал к тебе, вождь, чтобы прогнать птиц. Но у меня не было сердца и пуста была голова. Потому я упал и заснул ещё раз, прямо в том сне.

- Так не бывает, ты лжёшь мне!

- Зачем мне лгать? Это был всего лишь сон. Два сна. Но я подумал, будет лучше, если ты будешь знать.

Огонь метался, подгоняемый маленькими сквозняками из щелей в плетёных стенах. Вождь опустил голову. На широких коричневых коленях горели оранжевые точки. Он потёр колено рукой, гася отблеск огня.

- Мне позвать колдуна, чтобы он растолковал твои сны, мастер?

- Если хочешь. Но мне было сказано там, что сделать. И если я сделаю, то дни твои будут долгими, полными еды и радостей жизни.

- Так говори, мастер Акут!

Мастер потянулся и стал разворачивать сверток. По суровой ткани, поблескивая, рассыпались острые осколки и задрожали над ними маленькие радуги. Из угла, где сгрудились жёны вождя, снова донеслись ахи, на этот раз восхищенные.

- Я хранил эту раковину, подаренную морем реке. Но услышал такое: "возьми самое красивое, что имеешь, на что хочется смотреть, не отводя глаз, и сделай щит, чтоб в центре его сверкала Большая Мать дня, а сверху катилось ночное око Большого Охотника. Чтоб до самых краёв был он усыпан звездами, не хуже небесных. Тогда твой вождь сможет защититься от опасностей, что приходят из снов"

- Щит... А ведь копьё или нож лучше, а, мастер? Для воина щит без оружия не трусость ли?

- Мне дали три дня.

За спиной мастера пасмурный день набирал силу и огни в чашах тускнели. Кричали дневные птицы, на площади размеренно бил барабан, провожая к реке женщин, что шли собирать подарки моря.

Вождь смотрел поверх головы сидящего на коленях мастера в двери на улицу. Из внутреннего проёма, что вёл на женскую половину, пахло лепешками и вареным мясом.

- Ну что же. Ты знаешь, мастер, твой вождь смел и силен.

Мастер поклонился, упираясь в пол руками, и коснулся лбом циновки. Вождь кивнул, наблюдая.

- Но твой вождь ещё и мудр. Делай свой щит и укрась его так, как рассказал. Я поставлю его здесь. Мы ведь не можем знать всего, мастер? Сон во сне - странная вещь, а щит - пусть будет. Через три дня.

- Мне нельзя мешать. Вели не приходить и не стучаться в мои двери. Это сложная задача - сделать щит так, чтобы сны приняли его.

- Хорошо. Никто не придёт на поляну к твоему дому, никто не постучит в твою дверь. Три дня.

Вождь хлопнул по колену и сказал что-то на ухо подбежавшей жене. Пока ждали, смотрели, как в луче маленький паук спускается по серебристой нитке. Потом вождь осмотрел то, что принесла женщина и кивнул. Склоняясь, она подала мастеру три сплетенных из черных вороньих перьев знака.

Мастер принял знаки. Не вставая с колен, уложил знаки в чашу к осколкам и завернул ткань. Подхватил свёрток под локоть и вышел, пятясь и кланяясь.

Ветер гудел ровную песню без слов. Слова приходили от женщин, что окликали друг друга и детей, смеялись и сплетничали на ходу. По тропинкам среди деревьев, вытягивавших вслед ветру листья, они шли к реке, несли широкие плетёные корзины для съедобных ракушек и вкусной морской травы, мешки для выброшенной на берег рыбы. Солнце раздвигало лучами тяжёлые бока туч и трогало воду. И там, где лучи касались воды, загорались яркие полосы, от которых слезились глаза. Мастер вытер сгибом запястья мокрую щёку и прибавил шаг. Сбоку, от сверкания реки, донеслись до него крики. Резко кликнул кто-то птицей-речанкой, и всё накрыл громкий злой смех. Чёрные стволы на сверкающем фоне мешали рассмотреть, что там. Мастер отвел ветки и вышел на песок.

У самой воды дрались мальчишки. Вернее, били одного, - скорченную фигуру на краешке воды. А он только сгибался всё ниже и растопыривал локти, прикрывая что-то.

- Эй! Ну-ка хватит!

Песок хватал ноги, мочил плетёный браслет на щиколотке. Увидев мастера, мальчишки нехотя расступились. Самый высокий сделал к нему два шага и встал, не давая пройти. Мастер взглянул сверху - парень был ниже его на голову, но глаза сужены и лицо злое. Чёрные волосы перехвачены куском лохматой верёвки по лбу.

- Иди в свой дом, это наше дело!

- Помолчи, сопляк.

Он двинул плечом, и мальчишка качнулся в сторону. Засопел и прошептал что-то о старом безумце.

Фигура на песке всё сидела, разведя локти, защищая что-то.

- Что там у тебя?

Он узнал Малити, приходившего к нему за кожаными обрезками. Тот неловко запрокинул голову, не поднимаясь, и сказал хрипло:

- Моё это, я сам нашёл. А они говорят, надо всем, поделить. А как её всем?

- Покажи.

Мальчик на коленях отполз по мокрому песку. Там, полузарытая, лежала раковина, величиной с подросшего щенка. Песок забил отверстие, и она торчала острым завитым носом, вся в белых и розовых переливах. Солнце протянуло луч, и выпуклые бока раковины засветились насквозь, задрожала над ней круглая радуга. Мальчишки за спиной мастера зашептались, сопя.

Малити стоял на коленях и держал руки над радугой, стараясь не загораживать солнце.

- Её нельзя всем, она вон какая! А они разбить хотят.

Свёрток, прижатый к боку, потяжелел. Мастер подумал, что вот хранил свою раковину долго, а потом разбил круглую радугу на множество маленьких. Но река принесла в ответ точно такую же, впервые за много лет. Это знак? И какой?

- А ты что хотел с ней сделать, Малити?

- Тебе хотел...

- Мне... А не врёшь?

Малити опустил руки. И голову. Сказал тихо, но со злостью, как втолковывая малышу:

- Они поиграться заберут и после забудут, выкинут. Разобьют же! А ты, ты лучше знаешь, что с ней сделать. И потом, я сам нашёл её, еще никого не было! Значит, она совсем моя.

- А что ж не забрал сразу? Чего ждал? Ты же знаешь закон - если был один и увидел сам, - твоё. Если увидели все, то - общее.

- Я смотрел.

- Что?

За спиной засмеялся высокий мальчишка, сын советника Тару. И следом засмеялись остальные, кто-то захрюкал поросенком, дразня.

- Да смотрел! На радугу! Когда лежит в песке и солнце светит насквозь, как, как... - ухо красавицы. Только без серёжек. А если сдвинешь, то уже не так. Я лёг на песок и смотрел.

Голос звенел, а по щекам слёзы оставляли грязные полоски. Малити поднимал кулаки и растирал грязь на щеках, дёргал головой, сперва стесняясь слез, а после не замечая их. Он вглядывался в лицо мастера, которое то темнело, когда солнце закрывали тучи, то становилось светлым, и говорил только ему. Мастер дождался, когда мальчик смолк, и обернулся к мальчишкам.

- Поди сюда, старший, я буду говорить с тобой, Тарути, сын советника Тару.

Высокий приосанился и, быстро глянув на остальных, важно подошёл к взрослому, встал напротив, заслонив солнце над раковиной. Радуга погасла, и Малити снова простёр руки над подарком реки, глядя на врагов, стоящих поодаль. Мастер усмехнулся про себя, увидев в стройном Тарути, каким был сам советник когда-то.

- Малити не лжет. Он достойный мужчина нашего племени, и я ручаюсь за него своим сердцем.

- А тебе нечем больше ручаться, ты нищий, - губы сына советника кривила улыбка, смешанная со страхом: первый раз он так говорил со взрослым мужчиной.

- Да, - согласился тот, - вокруг моей хижины не бегают свиньи и козы. Но будь умным, поди сейчас к отцу и спроси у него, о чём говорил вождь Мененес с нищим мастером племени. И если ум твой растёт, как бамбук, а не сохнет, как старые листья, ты поймёшь, не зря море отдало раковину реке. И не зря её нашел Малити. Я заберу её с собой. Пойдём, Малити, поможешь мне донести до хижины подарок реки.

Малити раскачал раковину и вытащил из песка. Зайдя по колено в воду, осторожно ладонью смыл с её боков налипший песок и траву. Она была такая большая, что он обеими руками прижимал её к животу. Мастер поудобнее перехватил сверток с осколками и двинулся с берега в заросли, по узкой тропе, ведущей к его хижине. Он не оглядывался. Знал, Малити идёт следом, ступая осторожно, чтоб не споткнуться о корни и не уронить раковину. А мальчишки так и стоят, глядя то им вслед, то на своего главного.

- Я спрошу! - в голосе сына советника узким лучом сверкнула угроза. - И если ты обманул нас...

- Спроси сначала, - мастер не обернулся.

Узкая тропа пахла травой, что женщины кладут в похлёбку, и у мастера в животе зашевелился голод. Мальчишка дойдёт с ним до самой хижины, а он из-за того, что задержался у реки, не успел подумать о еде. Три дня. С тайным делом, затеянным им, справится за день, но после надо успеть сделать щит. И все это время не выходить из хижины.

- Ой!

- Что ещё?

- Мать передала для тебя кашу. И лепёшку с ягодами. А я, когда раковину, оставил на берегу...

- Вернёшься и принесёшь.

- Съедят вдруг.

- Тебя?

- Кашу! - Малити засмеялся, голос его был уже чистым, будто промытый ночными дождями.

Смех затих, когда они вышли на опушку леса и увидели издалека намалёванный на деревянной двери глаз.

- Не бойся, он смотрит не на тебя, - мастер остановился на краю поляны перед хижиной, - положи раковину и беги за кашей, я тебя подожду здесь.

- Ты правду сказал Тарути, мастер Акут, что вы с вождём...

- А ты тоже думал, что я соврал?

Солнце выглядывало из-за спин и грело плечи. Над головами прожужжал толстый шмель и улетел в просвет среди листьев.

- Нет. Но... Я не знаю...

- Ну вот и беги. И побыстрей, после этой тени, - показал на согнутую ветку, черным пересекающую тропу, - я уйду и три дня буду внутри.

- Сейчас!

Здесь было тихо. Ветер гудел под животами туч, а голоса людей доносились из такого далека, что казалось - снятся. Джунгли говорили, но их дневные песни были привычными, и скорее догадываешься, чем слышишь, какой звук раздаётся, когда мелькнёт в широких листьях побережника толстое тело шмеля. Или с пёстрой земли поднимется вверх синяя, как ночное небо, кукушка.

Сидя на земле, Акут ждал, иногда ощупывая языком чуть онемевшую щеку. Через поляну, за жиденькой дверью хижины, на полу лежит неподвижно его ночная находка. Вдруг он плохо закутал ей ноги, не подоткнул старую циновку и её укусил ядовитый паук? В его хижине, где всюду были развешаны пучки полыни и дикого корня, отроду не было плохих насекомых, но - вдруг... А мальчика надо дождаться. Хороший мальчик, только странный, не стать ему хорошим охотником и советником не стать. Может, потому так радостно, когда Малити приходит смотреть, как он работает? И мать у него хорошая, когда-то была подругой Онны. Сперва запрещала сыну приходить, но махнула рукой и теперь даже дарит еду. А вот отец до сих пор наказывает сына, но тот всё равно прибегает. Хорошо, что есть у них другие сыновья, будут охотниками. И девочка.

Вытянул руку и погладил раковину. Здесь, в зеленых сумерках, бока её были, как морская вода над жёлтым песком.

У Малити, сына отличного охотника Мали, всё может сложиться так же, как у мастера. И он был когда-то мальчиком, все люди вначале были детьми. Так идёт жизнь.

Крик спугнутых птиц переплёлся с быстрыми шагами. Топот лёгкий, не громче частого дыхания, и вот он уже рядом, переминается на только что бежавших ногах, протягивая старую миску, прикрытую пухлой лепешкой.

- Да сохранят боги здоровье и силы твоей матери.

И окликнул уходящего мальчика:

- К реке иди спокойно. Тарути наверняка уже сбегал к отцу.

- Хорошо, мастер. Пусть Большая Мать осветит то, что будешь делать.

Мастер поклонился, отвечая, как положено:

- Большая Мать всех оделяет светом.

 

Глава 6

Уничтожение метки

Гладкая трава поляны ложилась под босые ступни. Нести раковину, свёрток и плошку с едой было неудобно, но мастер знал: лежащая в хижине слышит его шаги и не хотел ходить туда и обратно, добавляя ей страхов. С двери смотрел наспех нарисованный глаз с неровным зрачком.

Подойдя, поставил еду на порог, уложил раковину и свёрток. Достал знаки и приколол поверх глаза в ряд, крепко вгоняя в старую древесину шипы драконьего дерева. Дерево росло обок хижины и перед сезоном дождей щедро бросало вниз твёрдые колючки, коричневые и глянцевитые.

Постоял, разглядывая, как солнце цветит перья малиновыми и зелёными бликами по чёрному. Каждое утро, перед рассветом, один знак будет рассыпаться и падать на истертое дерево порога. Всё будет, как надо. Ведь он делает доброе дело.

Раскрутил верёвку, которой притянул кожаные петли на двери, и вошёл в полумрак.

Выглянувшее из туч солнце прорезало темноту жёлтыми ножами. На их лезвиях танцевали крохотные водяные мушки, нежные, будто из воздуха рождались. Они повредить лежащей не могли. Мастер издалека осмотрел неподвижный длинный свёрток на полу у самой стены. Неподвижный, конечно. Надо подойти, откинуть край ткани, наброшенный на лицо. И увидеть глаза, услышать лёгкое частое дыхание, не поднимающее грудь. Только тогда будет видно - не умерла. Но мысли разбегались, как муравьи, и вдруг становилось важным совсем мелкое: не починён угол и в полу щель. В дожди оттуда будет дуть ледяной ветер. Раньше мысль эта приходила и уходила: ведь не один угол у хижины и всегда можно лечь в другом, укрывшись получше. Опять же, старые шкуры, они совсем уже старые, и надо было их вынести на свет, перетряхнуть, проветрить. Это делают женщины, а он один и забывает. Наверное, поэтому в хижине стоит лёгкий, но постоянный запах болотной ряски. А раньше и не думалось о таком...

Мастер отогнал мелкие мысли, подошёл, присев на корточки, откинул край циновки. И отвернулся, прикрывая рукой глаза, как от блеска лесного пожара. Коричневый прозрачный огонь хлестнул по лицу, и в нём, во взгляде беспомощно лежащей, - смертельный ужас и непонимание переплавились в такую силу, что невозможно было смотреть. Нащупав рукой край, он снова набросил ткань на лицо.

- Нельзя, так нельзя, - стал проговаривать хрипло, зная, что не поймёт, она ведь пришла с водой в реку из моря, а там живут совсем другие люди и язык у них другой.

- Не смотри так, уйми сердце, иначе наделаешь бед. Я не сделаю плохого!

Развернув сбоку ткань, положил холодную неживую руку к себе на колени и стал гладить худые пальцы.

- Ты пришла из реки, почти мёртвая. Я дам тебе еду, огонь в моём доме согреет тебя. Захочешь, уйдёшь. Но знак на плече не нужен. Если люди увидят его, тебя отдадут Владыкам. А тебе туда нельзя.

Он сглотнул, вспоминая.

- Таких, как ты, там... Нет-нет, нельзя тебе туда. И не спрячешься, ты слаба и не сумеешь убежать. Боги привели меня на берег, чтобы помочь тебе. И я помогу. А еще Малити нашел раковину. Это знак! Когда день склонится к вечеру, всё будет уже сделано и ягоды в твоей крови заснут. Завтра, с утром, ты заговоришь и сможешь сесть, а потом ходить. А когда рассыплется третий знак, мы выйдем на свет, и я расскажу всем, что тебя мне прислал Западный ветер. Видишь, он проломил крышу? Оттуда ты пришла.

Он взмахнул рукой, показывая на пролом в кровле, и её рука со стуком упала на пол.

- Не бойся. Боль придёт и уйдёт. Ты будешь жить. И будет тебе покой и моя забота. Столько, сколько захочешь сама.

Он снова чуть-чуть откинул ткань с лица и перевёл дыхание. Голос его немного притушил силу её взгляда. И хорошо. С такой силой мало ли что может случиться. Зашевелится земля, или река прыгнет со своего ложа и смоет деревню напрочь.

Надо её уложить поудобнее. И если будет она снова глядеть так, то ткань прикроет лицо, пока он точит нож и делает то, что решил.

Не вставая с колен, потянулся за комком мягкой сухой травы, намочил её в скорлупе ореха и, стащив циновку, протёр белое тело от налипшего песка. Сморщился, увидев под бёдрами мокрое пятно, приподнял и подоткнул под неё сухую ткань, чтоб не замёрзла. Укрыл снова, всю, кроме плеча с ползущей по нему змеёй. И, устроив на колене камень, стал точить нож. Следил за её глазами, и, когда при первых звуках лезвия по камню они снова полыхнули ужасом, накинул на лицо ткань. И стал говорить. Точил и рассказывал ей о том, как утонула его мать, а отца убили в лесу дикие кошки. И как он жил в чужих домах, дрался с другими детьми, когда над ним смеялись, а потом ушёл, еще до обряда. Стал строить хижину себе, вот эту самую, спал под столбами крыльца, как собака, которую бросили в стойбище. Чужие матери приносили ему еду. А на обряд он пришёл сам, не кричал и заслужил похвалу старого вождя. Получил копье с каменным наконечником. Пошёл на охоту с другими и радовался, что его глаза самые зоркие, видят следы даже на ветках и листьях, где лесные кошки оставляют золотые шерстинки. Ещё радовался, что отомстит за отца, убьёт их всех, прямо у логова, куда вывел других мальчишек. Но у логова, на рассвете, увидел первым, как кошка-мать лежит, выставив розовые соски на широком животе, и мурлычет, наблюдая за игрой котят. Встал на опушке и хотел не пустить остальных. Но его побили, отобрали копье и изгнали из деревни. Вечером сидел у своей хижины, один, смотрел на костры в деревне и слушал, как гремят барабаны, пищат флейты, - люди радовались добыче, и на столбах у домов уже висели распяленные золотые шкуры. Он хотел уйти, совсем. Но остался, потому что из деревни к нему пришла Онна, совсем ещё девочка тогда, принесла калебас молока и сидела рядом на корточках, вертя на руке грубый деревянный браслет. Тогда он решил - уйдет, но сначала сделает ей самый красивый браслет в деревне. А когда сделал и подарил, она так радовалась, привела подружек. Сделал и им. И старый вождь сказал тогда, что он, Акут, не мужчина, потому что не хочет охотиться, но и не женщина. Он - мастер. И велел оставить его в покое. Это его слова повторил Мененес о том, что такие нужны. И он остался. Один в хижине, которую построил сам, когда ещё не росла у него борода и волосы на груди.

Мастер провел ножом по камню последний раз. Солнце уже не резало крышу лучами, ушло за тучи, хотя день ещё не пришёл к своей середине. Но это и правильно, ведь надвигаются большие дожди. Чиркнув кресалом, он выбил огонь, искрой зажёг приготовленные в светильниках фитили. По хижине заплясали черные тени. Мастер расставил плошки так, чтоб свет не убегал в стороны от обнажённого плеча со змеей и, встав на колени, нагнулся над лежащей:

- Длинный крик пёстрого дятла или одна песня соловья - и всё, Подарок моря, всё кончится. Прости меня за то, что лицо твоё прикрыто, но сила в тебе может наделать бед. Вот мой нож, вот твоё плечо. А Большая Мать и Большой Охотник знают, я им сказал, а что не сказал, они увидели в моей голове и в моём сердце.

Похлопал её по плечу, давая понять, где он и его руки. Приложил нож и резким плавным движением выкроил на белой коже овал, заключив в него рисунок. Замер на секунду, прислушиваясь к тому, что делается вокруг - вдруг река, или лес, или вообще всё вывернется наизнанку и сползёт в пропасть тьмы, как глинистый берег, подмытый дождями.

Но за стенами было тихо. Так тихо, что и непонятно, а есть ли там что-то? Может, ничего не осталось, и только темнота, а в ней старая деревянная хижина с растрёпанной крышей?

Очерчивая вырезанный овал, побежали вдоль линии чёрные капли крови, длинные и короткие, слились местами в рисунок - деревья, змеи, люди с головами, как у зверей. Мастер поддел ножом, ухватил пальцами лоскуток кожи и, подводя нож под неё, рванул, покачивая и подрезая.

Из тишины родился рокот, не с неба, а будто со всех сторон, и далеко в деревне испуганно закричали женщины. Снова стихло всё, прихлопнутое тишиной ужаса. Мастер перевёл дыхание и скривился от щекотки - струйки пота бежали по лицу. Мокрой от пота рукой сжал край лоскута, почти отделённого от плеча, и потянул, надсекая ножом вытянувшуюся кожу. Откачнулся, когда нож, прорезав остаток, нырнул в пустой воздух.

И закричал. Внезапная боль впилась в его плечо, двигаясь по окружности, заставляя пережить то, что пережила только что она, лежащая неподвижно по его воле. Зажмурившись, видел, как появляется на его плече неровная окружность и вытекают из разреза струйки, кивая круглыми головками. Кричал, потому что, собравшись в узел, боль ушла в глубину, в красное, открытое им мясо плеча, прогрызлась к сердцу, упала туда и стала ворочаться, устраиваясь, скаля окровавленные зубы. Кричал, потому что перед зажмуренными глазами пошли чередой, как большие тяжкие слоны, картинки того, чего никогда не видел и не знал: белые стены, люди со множеством острых ножей и блестящих крючков в руках, с закрытыми лицами, иглы на концах прозрачных узких сосудов... блестящие звери со свёрнутыми в чёрные улитки ногами... ящички из чёрного и цветного дерева, украшенные снова блестящими штуками и глазами... а из них кто-то кричит и гремит... нож, упавший со стуком на гладкую поверхность, другой нож, распахивающий крылья, как богомол... Детский крик, женский плач и страшное горе, рвущее внутренности. Полный рот напитка, убегающего в желудок, а оттуда сразу в голову, как делает это свежее пиво. А потом - морская вода во рту, речная вода во рту, в горле, и снова детский плач. И прицепленное к нему пиявкой огромное горе...

Он сидел, неловко подвернув под себя пятки, мотал головой и кричал, не открывая глаз. В одном кулаке, сочась кровью, болтался лоскут срезанной с плеча кожи, другим, с забытым в нём ножом, он ударял в пол, и старое дерево жадно впитывало кровь из разбитых костяшек. Боль не уходила из сердца, всё внутри вывертывалось и ломалось, желая подтолкнуть время: пусть пойдёт быстро, чтоб хоть немного привыкнуть, пусть боль устанет и ляжет спать, закрыв свои страшные глаза, которые на кого посмотрят, того заставляют кричать.

И время дёрнулось, побежало, спотыкаясь, все быстрее. Снова выглянуло солнце, протолкнуло бронзовый луч под крышей в углу, укололо закрытый глаз, прощаясь.

Мастер качался медленнее и уже не стучал кулаком в пол, а возил им, выронив нож, цепляя кожей на костяшках острые занозы. Огни в плошках еле светили на кончиках сгоревших фитилей, и солнце ушло. В тусклом свете рана на белой коже казалась чёрным ртом. Он вытянул перед собой руку и разжал кулак. Кровавая кожа медленно разворачивалась плотной тряпицей. Мастер, застонав, нагнулся к очагу и опрокинул туда плошку с жиром и остатками фитиля. Дождавшись, когда огонь затрещит, набирая силу, положил срезанную кожу так, чтоб огонь подъел её края, не затухая. Дышал быстро и легко, старательно не пуская внутрь себя воздух, пахнущий жареным мясом.

И, убедившись, что кожа сгорает, вытащил из глиняного кувшина чистую, намоченную в отваре трав тряпку. Приложил к плечу лежащей, закрывая чёрный рот раны. Далеко, в деревне, снова закричали женщины, заплакали дети. Забил большой барабан, сзывая охотников.

- Всё, уже всё, - голос был хриплым, не слушался, - трава легла на живое, боль уснет. Всё. Не бойся.

Говорить после крика было больно, будто в горло пробрались рыжие муравьи, но он говорил, потому что знал, каково ей там, под циновкой. Знал даже лучше, чем хотел бы. И потому говорил, не переставая, как говорила Берита с девочкой, сестрой Тарути, что наелась злых ягод в лесу и почти умерла, но травница сидела рядом и спасла её, пока мастер ходил на дальние тропы и разыскивал травы для лекарства. Приходил, уходил, а Берита все говорила и говорила, облизывая губы шершавым языком, пока девочка глядела в крышу напряженными глазами. Два дня. Потом заснули, обе.

Теперь говорил он, потому что ничего больше не мог сделать. Только ждать, когда боль заснёт. О птицах и цвете воды перед дождями, о том, как вкусно пить воду из того родника, к которому ходят лесные кошки и слоны, но он далеко, а брать с собой - вода теряет вкус. О том, что Онна очень красива, а что он мог дать ей - дырявую крышу? Сейчас у неё хороший муж, дети, и она давно перестала ходить тропинками, что рядом с его хижиной, он сам попросил её не ходить. О том, что жить так и неплохо, только вот иногда приходит тоска такая, что чёрные волки с края пустыни по сравнению с ней - молочные поросята, но кто знает, может, тоска вовсе не из-за Онны, а приходит сама по себе.

Говоря, скосил глаза на свое плечо, болевшее так сильно, что даже удивился, не увидев на нем раскрытого ножом черного рта раны. На всякий случай втер себе в кожу остатки травяного отвара. И, не смолкая, мыслями, отдельными от слов, понял - её рана заживёт и перестанет болеть, а его плечо - ему навсегда. Потому что он делал это с ней. У неё есть свои неуходящие боли, некоторые он увидел, не поняв. Может быть, раз он вмешался в её судьбу, теперь её непонятые боли будут и его тоже. Так бывает у мужчины и женщины, когда они вместе ложатся, срастаясь телами и душами. Но мастер Акут не ляжет с ней, она молода и как дочка. И еще потому, что там, в её болях, он видел лицо мужчины, с глазами серыми, как утренняя речная вода. Молодой. Болит в ней. Ну что же...

Замолчал, увидев, как шевельнулась ткань, неплотно брошенная на голову. Как и обещано было ей - день прошёл, и ягоды в крови умирают. Развязать нельзя, нужно наоборот затянуть веревки покрепче, чтоб не вырвалась. Но зато она сможет покричать, пошевелить пальцами, разгоняя застывшую кровь в жилах, повернуть голову. И сможет закрыть, наконец, свои пылающие лесным пожаром глаза. Если захочет.

 

Глава 7

Память боли

Старший брат приносил домой книжки, растрёпанные и затёртые. Посёлок маленький, и библиотека в нём не работала - сильно пила библиотекарша. Закуток в конце коридора за клубным спортзалом с дверями, замазанными голубой краской, был не для посетителей, а для того, чтоб тётка Евдуся могла принести в дерматиновой чёрной сумке бутылку прозрачного самогона и до конца дня выпить её почти всю. Двери закрывала на щеколду, и несколько раз мужики ломали фанеру, добродушно посмеиваясь, когда она засыпала в углу под столом. У Евдуси погиб муж, уехал на заработки на нефтяные платформы и утонул. Но не на промысле, а почему-то на прогулочном катере в северном порту. Попал между бортом и причалом, его и раздавило.

Тетка Евдуся не успела забеременеть, а замуж вышла уже в том возрасте, когда в посёлке жалели и считали перестарком. Были после до неё охотники, но она горевала, как положено. А потом один из кавалеров всё и высказал. Покачиваясь, налегая на серый штакетник, орал про то, что всё у ней там ссохлось и не зря Димон от неё через полгода утёк и, хоть перед смертью, да, видать, пожил: на белом пароходе да с девками.

Евдуся взяла у соседки самогонный аппарат, небольшой, самодельный. После выкупила. С участковым имела беседу, но не продавала же, гнала помаленьку и пила только сама. Выходила по утрам, высокая и сухая, с резкими кругами вокруг чёрных глаз, и шла, будто по льду. Закрывалась в библиотеке. Не трогали её.

В школьной библиотеке только Тургенев и Толстой. А Ладе хотелось интересного. И не про любовь, а вот приключений всяких. У брата друг жил в городе, брат ездил в гости - на дискотеку сходить, с городскими. Возвращался и, на неделю, на две, привозил книги. Когда Лада спросила, почему старые такие, страницы все летят из них, сказал "на даче у Генки". Ещё поспрашивав, Лада поняла, что Генка из шкафа, где стоят с золотыми корешками, не даёт, а трёпаные - пожалуйста. Но с возвратом, потому что надеется продать на барахолке.

Читать приходилось быстро и часто - с середины. Или - сесть рядом с братом и, пока он читает страницу, голову наклонить и читать боком. Были книги почти все сплошь о путешествиях. Даже и странно, не о старых временах, а о том, как сейчас на яхтах и лодках в одиночку океан пересекают, как Тур Хейердал разбил часы о камень и стал жить наподобие древнего человека, вместе с молодой и красивой женой, на острове, а один японец на собачьей упряжке несколько раз путешествовал по крайнему северу, так и пропал где-то в Канаде. Еще про Африку были книжки и про остров Пасхи большой альбом со страшными статуэтками.

Вот в какой книге, не запомнилось, прочитала о том, что пытка была такая - вырезали на веках оконца и с тех пор человек не мог закрыть глаза для сна. Всё видел. Приходилось поверх закрытых глаз набрасывать тряпицу. Лада плакала ночами от жалости к людям, которые умерли давно.

...Лёжа на жёстком полу, она смотрела на звёзды в дыре крыши и была к ним равнодушна. А вот красный цветок огня перед глазами - раскрывался, стягивался и снова раскрывался. Огонь, что сделала она, когда извернулась в полёте, кинула вниз свою ненависть, и та взорвалась внизу. Не жалко, таких, наверное, и надо убивать, но огонь раскрывается перед глазами постоянно, застит звёзды и лохматые листья. И закрывать глаза бесполезно.

За правым плечом кто-то шевелился и вздыхал. Подумала вязко, что лежит на полу, да, на полу. И тут же забыла об этом. Плечо ныло, казалось, кто-то царапал его маленькими когтями, но повернуться и посмотреть не получилось. Два раза не получилось, и она попытки оставила. Потом. Плохо то, что хочется пить, а подбородок держит что-то, и руки лежат, не сдвинуть. Можно постонать, если тот, что шевелится, услышит, вдруг сжалится, даст воды.

...Что она там думала, про тетку Евдусю? Кажется, всё. Нет. Когда брат приносил книжки, Ладе было... - восемь лет было. И Евдусю они дразнили, дурочки. Собирались у Таньки, у той отдельная комната, с коврами и полки с куклами. Наперебой, поджимая губы, как взрослые, библиотекаршу кляли за пьянство и что засыпает в фанерной конуре, а ну - пожару наделает? И только через пятнадцать лет, когда давно уже в городе жила, бежала по улице, чуть не летела в осеннем тонком воздухе, и дышалось ей так хорошо, будто ела холодное яблоко, споткнулась на бегу. Сверху хлопнуло, как ладонью: Господи, какая же она несчастная была, Евдокия, молодая жена непутевого Димки! Всего-то полгода и лежали в постели вместе. Никого не захотела кроме него, за то и травили.

Утром позвонила брату, он рассказал, - Евдуся месяц назад умерла. Не спалила библиотеку, нет. Пошла пьяная на реку и утонула. Лада молчала потом ещё два дня. Свекровь плечами пожимала и брови подкидывала накрашенные. Липыч был в рейсе, и поговорить не с кем. Да и с Липычем не поговоришь, он, конечно, был хоть куда муж, но как начнёшь о чём-то кроме ужина или телевизора, глаза у него становились стеклянные. Не обрывал, - только ждал терпеливо, когда она закончит "пургу нести".

Звёзды в дыре становились маленькими и невидными. Шла на небо серость, и через дыру сеял мелкий дождик, падал на лицо. Она слизывала капли с губ, такие крошечные, что язык сразу снова шершавел, и радовалась, что язык шевелится.

...Перед тем, как стал распускаться перед глазами огненный круг, было что-то. С ней было. Представлялась раскрытая осевшая сумка с цветным тряпьем, а в тряпье - острые железки и обломки камней. Можно залезть рукой, но страшно пораниться. Потому Лада отворачивалась от воспоминаний о недавнем, лежала, почему-то послушно не шевеля ногами и руками. И гнала мысли далеко в прошлое, туда, где ещё не было степи, в которой сторожка, и в ней...

Но тогда надо ещё дальше, наверное, к первому году после свадьбы. А то потом - больница. Снова больно. Что же получается - год после свадьбы и всё?

Щекоча уголок глаза, поползла на висок слеза.

Разве счастливее она нескладной Евдуси? Правда, Липыч жив-здоров и прекрасно живёт себе со следующей молодой женой. Но ей, как и Евдусе, всего-то маленького счастья - несколько месяцев.

Мысли, посланные в прошлое, представились резиновыми лентами: улетают, растягиваясь так, что не видно кончика. А возвращаются со свистом, чтобы хлестнуть воспоминанием до слезы.

Она застонала, наконец. Шевеление прекратилось. Встала в полумраке тишина, слушая её дыхание и сонный свист птиц снаружи.

- Пить... дайте, - попросила в пустоту над собой. Подождала. Раскрыла рот, проводя языком по губам.

Серую дыру в крыше закрыла косматая голова с блеснувшими глазами. Свистнула резиновая лента памяти: заходил перед глазами тусклый нож, взблёскивая на повороте, уши заполнил старательный взыг-взыг натачиваемого металла. Лада дёрнулась, закричала. Тут же коготки на плече сменились клубком лезвий, боль потекла по руке, щекоча так, что в животе занемело.

А потом боль прошла, утихла, сворачиваясь клубком, пряча когти. А он, мотнув головой так, что закачались перед её лицом длинные космы, застонал сам, хватая себя за плечо. Взял плошку, нагибая неловко, поднес к её губам.

Лада глотала, стараясь не потревожить боль, похожую на кошку. Видела уши и прищуренные глаза с чёрными палочками зрачков, лапы со спрятанными когтями: как только глаза раскроются пошире, когти выглянут из мягкого меха и вонзятся в плечо. Спрячутся. Вонзятся. Спрячутся.

Вода пахла палыми листьями. Он спросил что-то тихим рокочущим голосом. Подождал ответа и стал говорить беспрерывно, цепляя звуки один за другой, как вязал узелки на бесконечной верёвке. Так на празднике бабки, после трёх граненых рюмочек самогонки, утерев концами косынок губы, заводили скороговоркой старые песни без музыки. Пока говорил, вытер Ладе мокрый лоб, подоткнул под бока жёсткое, с царапающими соломинками одеяло. Развязал ей одну руку и взял в ладони, сжал крепко. Что-то спросил. Не ответила. Осторожно тряхнул руку и спросил снова. Лада сморщилась, думая. Наугад сказала:

- Не буду. Нормально. Развяжи, а?

Он перегнулся через неё и развязал вторую руку. Навис, приготовившись. Серый свет становился светлее, и ей уже было видно - пожилой человек. Но худ и живот мускулистый, куда там Липычу с его культуристами. Волосы забраны повязкой через лоб. Чёрные глаза на смуглом лице в сером утреннем свете - очень темном.

- Я не понимаю. Ничего. Вы, ты... холодно было. И - болит.

Потянулась к своему плечу, но человек, схватив её руку, отвел.

Лада кивнула, упираясь подбородком во врезавшуюся веревку, и положила руку на пол. Дышала медленно. Сердце подстукивало и болело вообще всё - руки, нога, ныло бедро и ещё болело там, внизу живота. Она поморщилась, закрывая глаза, из которых текли слёзы.

- Как убрать? Не ви-деть. Глаза, как ...вырезаны дырки. Закрыть хочу.

Он дышал близко, наверное, наклонился, но ей было всё равно. В мозгу воспоминания ворочались и толпились перед закрытыми глазами. Лада смирилась, поняв - не уйдут. И стала выстраивать, смотря в дальнее время, трогая мысленно свои боли и вспоминая о каждой.

Внутри ноет, внизу. Это ещё в степи, где сторожка и в ней грязный старик со стаканом водки. И ещё двое. Трое, но третий - с ней. Витя. Тот, от которого боль, - Карпатый. Пил, все повторял о себе, похвалялся. Второго не помнила и не хотела.

...Подошвы пекут: бежала босиком по холодной земле с колючими рытвинами. А после - летела. Летела? Сама? С Витей летела, а вначале он за руку тащил, больно, чтоб быстрее.

Летели... Рванулась и упала. В воду. В воду? Ударилась сильно, всем телом. И захлебнулась. Оттого болит в груди. Жжёт.

Рука... Плечо!

Глаза открылись сами. Не двигалась, только застонала, глядя на близкое смуглое лицо. Плечо дёргало огнем, пальцы немели. А страшнее боли была память о том, как лежала неподвижно, глядя на согнутую черную фигуру и просверк лезвия по камню.

Вся боль стянулась, собираясь комком в горящем плече, и угнездилась там, острыми краями за кожу.

- Ты! Что сделал? С плечом - что?! ...Гад, вы гады все!

Он положил на рот сухую руку, и Лада попыталась укусить, но жесткая ладонь прижимала губы. А из желудка, в котором плескалась выпитая вода с запахом палых листьев, поднималось тепло, как туман в лесу, утешая. Поплыло перед ней лицо, чужой рот открывался и закрывался, голос не рокотал, а гудел всё тише. И - запел, пристукивая по полу ногой. Стало спокойно и тихо внутри. Плечо тихонько ныло, даже приятно, будто подпевало воющей песне. Лада заныла без слов, шевеля губами под жесткой ладонью. И улетела в сон.

 

Глава 8

Начало работы

Ветер выл, вплетая низкий голос в колыбельную мастера. А когда песня стихла, продолжал петь сам, шевеля влажными пальцами солому и листья на крыше. За дырявыми стенами наступал вечер, почти неотличимый от серого дня. К утру упадёт и рассыплется перьями первый знак вождя. Надо приступать к работе.

Наконец дыхание спящей стало ровным, еле заметным. Мастер, двигаясь тихо, притащил от дверей сваленных там в кучу широких листьев пальмы, и приладил их у стены так, чтоб защитить лицо девушки от сеяшегося в дыру мелкого дождя. Переносить не стал, хотя разбудить уже не опасался. Корень дрёмы, добавленный в питьё, успокоил её до утра, а там и боль стихнет. Ходя по хижине, потирал свое плечо, думая о том, что взял часть ее боли, и хорошо.

В рабочий угол, на низкий широкий столик, перенёс инструменты - положил на изрезанную поверхность нож, поставил плошку с клеем из рыбьих хрящей, кинул мешочки с сухими жилами зверей и волокнами лиан. Что ещё? Круглый голыш, которым удобно колоть ракушки, заострённый кремень для нарезания орнамента. Маленькие тыквы с цветными порошками.

По краям стола укрепил два светильника из половинок ореховых скорлуп с топлёным жиром. Чиркнув по кремню, зажёг фитили. Неровный свет запрыгал по столу и уложенному в центр его гладкому щиту, похожему на спину огромного жука.

Под рукой твердая кожа была тёплой, казалось, сейчас щит шевельнется, выпустит черные колючие ножки и поползёт прочь из хижины. Мастер усмехнулся, погладил выпуклую спину. Он знал песню работы и был готов спеть её. И даже немного видел рисунок, который родится за оставшиеся два дня и три ночи. Пора начинать делать и петь.

... Тысячу лун назад, когда на месте великого леса волновалось солёное море, люди жили в воде. Они радовались, качаясь под солнцем на высоких волнах, а грустить опускались к самому дну, где никогда не бывает яркого света. Но на самом дне был чёрный рот нижнего мира и туда нырять никто не мог. Потому что чем больше грусть, тем глубже могли опуститься в море люди-рыбы, но ничьей грусти не хватало на то, чтоб уйти в чёрные двери.

Йт-Ссинн, красивый и ловкий, жабры которого недавно сравнялись цветом с грудным плавником, ничего не хотел так сильно, как уйти в чёрную пропасть и вернуться. И даже любовь не могла заставить его забыть о том, что есть на земле и в море вещи, которых он не может. Он вспоминал самое грустное и опускался всё ниже, но никогда не добирался до пропасти, даже до входа в неё. Но однажды, когда его любимая зеленоволосая Цт-нно всю ночь прождала на песке, купая волосы в лунном свете, он выплыл и показал ей в израненной руке светящуюся раковину, равных которой не было. Поняла девушка, он доплыл вниз, к самому входу в нижние пещеры, потому что лишь там были вещи, не виданные никем. И заплакала, ведь это значило, что перед тем его посетила тоска, которая чернее чёрной ночи, а откуда он взял её? Волосы юноши слиплись от крови, не смытой водой, к локтям его прилипли белые перья с красными росчерками, а любимая морская птица Цт-Нно так никогда и не вернулась. Он протянул ей раковину и рассказал, что там, где открываются двери вниз, есть лабиринт, и стены его искрятся от драгоценного перламутра. Но тоска оказалась не самой сильной, и соль моря вытолкнула его наверх, позволив унести лишь раковину от входа. Девушка посмотрела на перья и кровь и оттолкнула подарок тоски, мену его за убитую птицу. Встала уйти, но жалость пришла в её сердце. Под солнцем, что только проснулось, Йт-Ссинн сидел на скале посреди моря и раскачивался, держа себя за волосы. Ненужная раковина лежала у ног. И поняла Цт-Нно, что для мужчин есть вещи в этом мире, которые важнее любви, но какие - понять не могла, потому что она не мужчина, - в её крови была только любовь.

Тогда она сделала то, что могла для него. Взяла раковину и со всего маху ударила себя в сердце. Упала в красные от солнца волны, и кровь её любви поплыла алыми змеями по солёной воде.

Закричал Йт-Ссинн, глядя со скалы, как уносит море мёртвое тело, и тоска его стала сильна так, что воздух сам бросил его вниз. В одно мгновение достиг он дна и не смог остановиться. Тяжким камнем на ногах висела тоска и чёрный рот пропасти распахнулся, принимая человеческий дар бездне. Он опускался всё ниже, по стенам вокруг сверкали и переливались раковины невиданной никем красоты, но печаль росла и краски меркли перед глазами. Равнодушно проплывал он мимо того, что снилось ему жаркими ночами, когда спал на тёплом песке. И опускался всё ниже.

Йт-Ссинн не вернулся. Потому что некому было ждать его на берегу. Некому показать то, что он мог принести. И тоска не пускала его на поверхность.

Но с тех пор море выносит раковины, над которыми всё время дрожат маленькие радуги. Из чёрной бездны, куда уводит тоска...

Мастер высыпал на стол осколки. Вскинулись над горкой радуги, пересекая друг друга, по стенам запрыгали цветные огоньки. Запел, заговорил слова старой песни-легенды ушедших морских людей, машинально, не вслушиваясь. Взял в руку кремневое остриё и, стараясь не думать, нанёс первую линию на гладкую твёрдую кожу. Потом вторую. Третью. Очертил круг, волнистыми линиями наметил орнамент под самые края. Процарапал в центре звезду с лучами разной длины.

Выдохнул и отошел, выпрямляясь. Осмотрел тонкий, еле заметный в мельтешении огней рисунок. И нахмурился. Сердце молчало. Пел ветер снаружи, срывая с туч мелкий дождь, горло ныло от собственного пения, но не отзывалось ничего внутри.

Заходил по скрипучему полу, спугивая маленьких рыжих бабочек. Взглядывал на щит и отводил глаза. Иногда шёпотом говорил сам себе, взмахивал рукой и наклонял голову. Замолкал, подходя к столу. Поднимал руку с кремнем. И останавливался.

- Можно бы и начать, - бормотал. Но не решался.

Присел у стола, перебирая осколки и глядя на полукружия радуг. Время ещё есть, просто надо собраться с силами. Забыть о девушке в углу, о времени и вороньих перьях знака. Успокоиться, разбирая прозрачные пластинки, - крупные в одну сторону, мелкие в другую. Угловатые отдельно от круглых. Посчитать всё. Обточить горсть таких, чтоб были клинышком. Он увидит, обязательно увидит рисунок. Или вождь с позором изгонит его из деревни, а как же она? Ведь всё из-за неё и началось!

Оглянулся на темный свёрток в углу, укутанный в циновку.

Будто услышав его мысли, спящая заворочалась, простонала непонятное. И мастер застыл, вспоминая, как кричали женщины в деревне, когда он рассекал кожу на худом плече. Нельзя беспокойно думать о ней, нельзя. Наверное, она из древнего племени людей-рыб, это видно по цвету кожи. И говорит на чужом языке. Нет плавников, но сколько лет прошло с тех пор, как видел прапрадед Онны живого человека-рыбу? Может быть, они стали другими, уйдя жить в глубину или в дальнее море. А плавники, по преданиям, были только у мужчин, они жили в море и приходили к женщинам на мелководье только за любовью. Зато их женщины умели плакать ливнем над всем берегом и сердиться ветром до середины моря. Но когда смеялись... Онна в молодости похожа была на женщину-рыбу, так ему нравилось думать. От её улыбки Большая Мать вставала раньше.

Тихо подойдя к спящей, сел на корточки. Увидит ли он её улыбку? Или она, придерживая повязку на плече, так и будет жечь его взглядом?

За головой запилил сонный сверчок. В дыре мигали звёзды. Совсем скоро они скроются за толстыми тучами надолго. Будет идти длинный дождь, шуршать, рассказывать свои мокрые сказки.

Мастер закрыл глаза, но вместо рисунка на щите увидел - девчонок с деревянными шпильками в черных волосах, парней с ножными браслетами, женщин с младенцами, и в углу, на корточках, мужчин с трубками, обсуждающих будущую охоту. В сезон дождей в лес идти нельзя, вода с неба скрывает тропы и может забрать в чужие места, да и незачем идти - зверье на это время уходит. Ходить можно только в гости, перебегая по мосткам из дома в дом. Да ещё к реке, за рыбой. Но под небесной водой ходить к речной воде... Кто пойдёт? Только несколько рыбаков. Остальные бездельничают, дожидаясь небесного света.

 

Глава 9

Осколки

Тяжело лететь, если одно крыло висит и тянет вниз. Можно поворачивать голову, разглядывая землю внизу то одним круглым зрачком, то другим, но каждое движение, каждый взмах крыльев приносит боль. А раньше летала и не думала как...

В плечо будто вгрызся зверь, и Лада вскрикнула, глядя в темноту. На чёрном лениво помигивали звёзды. Заворочалась, взмахнула руками, будто и правда собралась лететь, и снова вскрикнула, неловко повернувшись. Здоровой рукой ощупала лицо, стащила накинутый край ткани со рта и подбородка. Онемевшие пальцы слушались плохо, кровь побежала муравьями, покусывая изнутри. На шее свободной петлёй лежащая грубая верёвка сгорбилась узлом. Лада притихла и стала дёргать и тянуть узел. Когда пальцы срывались, рука падала на пол с глухим стуком, как мёртвое мясо. Каждый раз она замирала, но только сверчок пилил и пилил где-то над головой, и далеко крошечно лаяла собака.

-Звери, трава, люди, вода, - прошептала и удивилась мимолётно, вроде не помнила такой песенки, может, из самого детства всплыла?

- Живите на воле, бегайте в поле... - присказка успокаивала, узел становился рыхлым, верёвка двигалась под оживающими пальцами. Лада бережно подняла вторую руку и, стараясь не тревожить плечо, помогала здоровой.

Верёвка соскользнула, щекоча кожу. Теперь можно сесть.

Темнота оказалась неровной, как драная тряпка, в дальнем углу плясал красный огонёк. Мигал и дёргался, умирая. Лада сидела, привыкая глазами и ноющей спиной. Сжала ноги, почувствовав, скоро захочет в туалет, но пока терпится. Ноги... На них тоже верёвка, но теперь проще. Нагнувшись, распутала неровные, наспех вязанные узлы, и села боком, глядя в красноватые сумерки. Боялась: выскочит этот, что поил из миски, тряся длинными волосами. Но в тишине лишь собачий лай, такой дальний, что казалось: собака меньше громкого сверчка в углу.

Трогая пол здоровой рукой, встала на колени. Подниматься во весь рост страшно. И ноги затекли. Плечо дёргало. А еще чесалось, как заживающая ссадина. Она скосила глаза на толстый нарост повязки. Посмотреть? Но если перевязано, то пусть пока.

...Есть хочется очень.

Опираясь, села на корточки и застыла, раздувая ноздри. Запахи бродили вокруг и были раздражающе незнакомы. Наверно, трава пахнет, листья. Ещё что-то, как в клетке у зверья, но не противно, а скорее сладковато, как от тёплой шерсти. Только запах дождя, шедший со стен и из дыры в крыше, был просто запахом сырой тёплой воды. Ещё пахло жжёным, как бывает, когда заливаешь костёр.

Глаза привыкли к красноватому сумраку, и она медленно встала, глядя рядом с умирающим огоньком. Детали. Широкая поверхность стола, низкого, за таким только на полу сидеть. Грядами на нём маленькие вещи по краям, а вся середина занята плоским куполом. Огонёк взбирался по круглому боку и соскальзывал, не освещая целиком. А за ним, - Лада вытянула шею и покачнулась на немеющих ногах, - мерцали, кидались друг в друга полукружия радужного света, пересекаясь, плели в тёмном воздухе узоры. Не исчезали.

Она сделала шаг, другой, поводя перед собой рукой. Подошла ближе. Взгляд скользнул по чёрному куполу и на другой стороне упал в аккуратно разложенные кучки перламутровых осколков. Большие и поменьше, они лежали тихо и неподвижно, а на высоте растопыренной ладони, прямо в воздухе, дрожал радужный свет. Это было так неожиданно и красиво, что Лада почти забыла о плече, и о том, что надо бояться того, чёрного. Стояла, покачиваясь, переглатывала ссохшейся глоткой и смотрела.

Ририкнул сверчок, залаяла собака, прочирикала над крышей сонная птица. И всё.

...Мастер во сне не летал. Ему виделось, что сердце и глаза вынуты, лежат на горячем песке, у самой кромки воды. А из зарослей, где появилась узкая тропа, по которой нельзя, уже шуршит, мелькая среди ветвей, блестящая длинная шкура. Поднимается над горбатой зеленью голова цвета мокрой глины и сверкает на солнце язык-плётка.

Мастер стоит у толстого дерева и видит, хотя глаза его на песке. Хочет крикнуть: пусть дети бегут домой, к матерям, но из раскрытого рта - только шипение. И змеиная голова, блестя жёлтыми и чёрными узорами, поворачивается - сейчас увидит его, стоящего бесполезно...

Он взмахивает рукой, и в плечо будто вгрызается зверь. Раскрывает глаза, успев обрадоваться, что они есть на лице, а не на горячем песке, и замирает, не вставая.

Радуги дрожали над широким столом, как и тогда, когда он упал на пол, сморённый усталостью и отчаянием, но в блеске их появилось что-то новое. Нет беспорядка, будто утренние птицы, попробовав вразнобой голоса, вдруг запели вместе. Цвета плавно сменяли друг друга, застывали в воздухе, а потом снова начинали переливчатый танец. И казалось, только так и можно им двигаться, никак по-другому.

Покачивание цветных петель прорезали чёрные линии, шевелились, ухватывали лучи за хвостики, придвигая друг к другу, перемешивая, гладя. И цвета, покидавшись в стороны, замирали, начинали качаться вместе, сплетая узоры более сложные. На фоне плавного света - чёрные силуэты пальцев шевелились, перебирая осколки, подхватывали и прикладывали к выпуклой спине щита.

Из движения света родились звуки. Понял: они и были, просто спросонья не слышал их отдельно. Цвиркал сверчок, всё тише, готовясь уступить утру, и, под лай дальних псов, тихий голос повторял непонятные слова.

Лицо девушки над орнаментом освещали разноцветные блики. Мастер видел, как шевелятся губы, творящие заклинание красоты. Перевёл взгляд на поверхность щита, и сердце его замерло в восхищении. Узоры были те самые, настоящие и потому единственные возможные здесь, на гладкой коже, которую сначала с кровью снимали с антилопы, потом дубили в огромном деревянном чане и расстилали на берегу, чтоб как следует промять пятками. Потом творили над ней заклинание и, вырезав щит нужной формы, зажигали огонь под глиняным корытом, дождавшись, когда закипит вода с пальмовым маслом, погружали кожу в булькающее варево. А потом, двое, трое, скрестив ноги, сидели на берегу, пели, разглядывая идущих мимо женщин, и руки их неустанно двигались, шлифуя грубую кожу, пока не заблестит, как спинка лесного жука.

И вот теперь не он, мастер Акут, к которому приходили даже из дальних деревень и который перед праздниками не имел ни ночи спокойного сна: всё резал, плёл, лепил, украшал, а эта худая бледнокожая, болтающая непонятные речи, сотворила то, о чём молчало его сердце.

- Ты - мастер? - сказал, поднимаясь из темноты.

Девушка замолчала и подняла лицо, освещённое цветными огнями. Глаза её стали широкими, и из руки выпал осколок раковины.

Акут выставил перед собой большие ладони.

- Не бойся, женщина племени рыб, скажи мне, ты тоже мастер?

Она отступила и оглянулась быстро, как змейка. Попятилась.

- Я не хотела. Не взяла ничего. Видишь, вот мои руки, - вытянула перед собой ладони в таком же жесте, как он, - эти вещи, они просто лежали отдельно, а должны лежать вот так, видишь?

- Ты умеешь то, чего не дали мне Боги, когда открыли мои глаза и вложили в грудь это сердце, - Акут прижал одну руку к груди и поклонился, - я должен благодарить тебя, ты показала, что может человек, если в него вложено больше, чем в меня. Я благодарю тебя. И Большую Мать - за то, что тебя вынесло на наш берег. И Большого Охотника, который не пожалел света, чтоб я увидел.

Лада ещё отступила, задев ногой угол стола. Длинноволосый, одетый в небрежно замотанный вокруг бедёр кусок ткани, кланялся ей, прижимая руки к груди. Мигнул и задрожал цветной свет. С горбатой спины щита сползали потревоженные осколки. Мужчина ахнул, нагнулся над куполом света, держа на весу ладони и не решаясь дотронуться до расползающегося на глазах рисунка.

- Он пропадет! Исчезнет! Ты! Зачем показала и разрушила, как теперь?

- Не... не волнуйся, - несмело сказала Лада, - я снова могу его сделать. Если нужно. У тебя клей есть? Там на столе, это клей?

Но мастер не слушал. Попытался удержать на местах перламутровые квадратики, клинышки и шестиугольники, но пальцев не хватало, и он застыл горестно. Лада замолчала. Плечо снова ныло, и она вспомнила, как лежала неподвижно, а этот поднимал нож. Заведя больную руку за спину, тихо отступила еще на шаг. В голове мелькали мысли, куда убежать, если он поднимет голову. Поднял... И повалился на колени, задевая стол.

- Мастер из племени рыб, не падай в гнев, позволь мне... Я не хотел вреда, я думал... ты лежала... и твоя рука, - он приложил руку к своему плечу, и Лада машинально повторила его жест, дотронувшись до повязки, - там знак, знак, что тебя заберут, у нас не было такого раньше, но я думал и потому знаю: нельзя носить на плече змею и принадлежать только себе. А ты худая и слабая. Не знаешь, как там. Я спас тебя!

- Есть хочу, - мрачно сказала Лада, и мужчина замолчал, глядя напряженно снизу, - ам-ам, вот сюда, куда лил воду, - раскрыла рот и ткнула в него пальцем. Огляделась и направилась в угол, где стояла посуда.

- Вот у тебя миски, кувшин. У тебя есть еда? - обернулась, держа в руке пустую плошку. Огонёк в светильнике уже погас, но хижину заполнял серый утренний свет. И птицы голосили за стенами.

Акут посмотрел на её жесты, на плошку в руке. Закивал, вскакивая с колен, и принёс от дверей накрытую лепёшкой миску подаренной каши. Показывая рукой на циновку, расстеленную обок стола, поставил еду на край.

Лада приблизилась. Присела на циновку, следя за ним хмурым взглядом. Он разломил лепёшку и подал ей кусок. Придвинул кашу и сам погрузил в крутое месиво пальцы, показывая, что можно есть, не опасаясь. Она откусила от лепешки и, положив на стол, окунула пальцы в кашу, достала комок липкой разваренной массы, осторожно сунула в рот. Прожевала. Каша пахла цветами, незнакомые пряности пощипывали язык. Лада ела медленно и соображала, что же дальше? И где это, вообще, всё?

- Передача "Вокруг света", - пробормотала, проглотив и принимая из рук мастера узкогорлый кувшинчик с каким-то по вкусу компотом. Мастер с готовностью нахмурился, следя за её губами.

Голод пропал почти сразу, и она не смогла проглотить больше пары комков, но компот выпила весь. Мужчина сидел напротив, и в его жестах, когда подвигал к ней лепёшку и миску, было столько заботы, что она почти перестала бояться. Но всё-таки он был страшилищем. Сверкающие, глубоко посаженные глаза и висящие серые волосы, а еще глубокие складки вдоль щёк. Плечи не широки, но руки длинные, жилистые, и большие кисти висят тяжело. Похоже, сильный. Иногда потирает плечо широкой ладонью и морщится. Тогда и у неё под повязкой просыпается боль.

Ставя на циновку пустой кувшинчик, Лада, вдруг резко устав, обмякла, ссутулившись. Хватит с неё, больше никто никогда не притронется к ней, лучше умереть. Пусть попробует, она будет кусаться. Вырвется и убежит из дырявой хижины, а там, если есть вода, - утопится, если львы, пусть сожрут. ...Просто жила, была замужем, а потом всё стало валиться, как дома во время землетрясения. Когда всё началось? Когда забеременела? Месяцы мучений по больницам, потом операция, и после снова капельницы, таблетки, таблетки, равнодушные медсестры, а Липыч навещал всё реже. И она в огромном халате, укрывшись больничной простыней, по ночам смотрела, как дёргается в прозрачном пустом стакане ложечка, когда по эстакаде проносились грузовики. Плакала и боялась. И начала рисовать. А потом...

- Что смотришь? - сказала грубо сквозь закипающие слезы, - никогда не видел, как п-плачут? Да пошли вы все...

Отвернулась и разревелась, прижимая ладонь к наверченной на плечо повязке. Шмыгая мокрым носом, вдруг завыла в голос, кажется, впервые с того ужасного дня, когда очнулась в палате после наркоза и узнала - нет ребенка и никогда не будет детей, а Липыч потом стоял внизу под окном, и она не могла дойти до подоконника, чтоб помахать ему. И правильно не могла, Липыч вполне с её горем справился, ведь не сам лежал и не его резали вдоль и поперек. Нащупала на животе под тряпкой заживший кривой шов и заплакала горше. Хотела говорить, но слова не шли, рвались, и только через искривленный рот голосила так, как в детстве слышала - бабки на похоронах:

-Ой-ой-ой, да что же, ыыыы... - и притихла, вся потная, с мокрым лицом, с потёкшим носом, передёргиваясь в остатках плача.

Не отклонила голову от широкой тяжелой ладони, когда дотронулся осторожно, а после стал гладить, как маленького кота. Потянул набок, и она послушно легла на циновку, держа голову щекой на его руке. Всхлипывая, успела подумать о том, что хотела спросить про туалет, а какой же тут в хижине туалет. И снова задремала, успокоенная, что он не ушёл, сидит рядом и тихонько качает на ладони её голову. Дышит.

 

Глава 10

Онна и Кора

- Сколько раз тебе говорить, Оннали, не ходи одна в лес! - гибкий прут свистнул, и девочка завизжала, не успев увернуться. Вытерла кулаком слезу.

- Ему можно, а мне?

- Он мальчик!

- Он маленький совсем, а ходит в лес!

- Мальчики бегают вместе. И они - мальчики!

Онна снова подняла прут, опустила и бросила. Поманила дочь.

- Иди, не буду больше. Ну, кому сказала?

Та подошла, опустив голову. Искоса глянула на младшего брата. Он показывал ей прижатые кулаки, насмехаясь. Мать вытащила из спутанных волос дочери увядший цветок и стала чесать их деревянным гребнем. Гребень был один, и мать не разрешала его трогать, расчесывала детей старым, из рыбьего скелета, а тут вдруг сама. Оннали стояла смирно, поворачивала голову, чтоб мать не передумала. Забыв о пруте, жмурилась от удовольствия.

- Ты уже не маленькая, через три больших воды отдадим тебя замуж. И потому говорю тебе, Оннали, старшая дочь, не ходи одна в лес, большим девочкам нельзя.

- Так ягоды, мама! Осыплется всё, а потом дожди.

- Бери брата с собой. Если с девочками идет мужчина, ничего плохого не случится.

Оннали фыркнула:

- Тоже мне, мужчина... А если вдруг лесные кошки?

- Я их убью, всех, - сказал брат и потряс игрушечным луком. Оннали засмеялась, и Мерути насупился.

- А вы не ходите тропами лесных кошек, и всё будет хорошо, - мать завертела волосы девочки в пучок, закрепила обточенными длинными шипами. Воткнула голубой цветок речного вьюнка.

- Ты у меня красавица. Выберем тебе хорошего мужа, будешь большая, как мама, будет у тебя дом, коза, поросята и куры. Хочешь?

- Д-да, - с сомнением ответила Оннали. И спросила: - А сегодня можно за ягодами?

- С Мерути, можно. Принесёте, сделаю вам пирог.

Мать подтолкнула девочку к брату:

- Идите, и не ругайтесь в лесу, нельзя.

- А почему он!..

- Оннали!

- Хорошо...

Онна посмотрела вслед детям и подошла к корзине, спрятать гребень. Это Акут подарил, на свадьбу. Пришёл, когда уже Онну заперли в праздничном доме и до утра надо было петь грустные песни и плакать. А вместо того она проделала дыру в плетёной стенке и всю ночь с Акутом - в густом кустарнике, на мягких листьях вересника. Плакала, смеялась, почти и не говорили. Акут пришел совсем хмельной, и когда зацвикали первые птицы, Онна еле прогнала его. Заделала за собой щель в стене и лежала до солнца, пока не проснулись подружки - наряжать. А потом увели к мужу. До вечера на площади все танцевали, пили пиво и отту. Онна не выпускала из кулака деревянного гребня и всё искала глазами в толпе. Акут не пришёл. А она была такая красивая. Как вот теперь Оннали.

Перед свадьбой получит Оннали новое имя и будет жить взрослой. Если только не убежит снова одна в лес, в ту сторону, где появляются тропы. За что ей такая напасть с дочерью? Наверное, за пропащую любовь к мастеру Акуту.

Онна завернула гребень в вышитый цветными жилками платок и положила на самое дно, под другие безделушки.

И чем дальше, тем сильнее похожа Оннали не на отца своего, красавца охотника Меру, а на Акута. Как такое может быть: не любились они тогда, а только, обнявшись, плакали и шептались. Онна готова была, но Акут её жалел. Послушалась. А теперь Меру иногда смотрит на дочь долго-долго, а после на Онну. И пожимает плечами. Старухи рассказывают, что такое бывает, если была очень сильная любовь. Но редко бывает. Неужто, Онне - такое? И тогда ещё страшнее становится за дочь, похожую на мастера.

Она вышла во двор, прищурилась на яркий свет. Сломалась погода, уже каждый день должен крапать дождик, сперва маленький, а потом сильнее, и затем уж - надолго. Но в этом году Большая Мать светит и светит. Вон дыр сколько в тучах и видно, что к вечеру совсем их разгонит. Понятно, детям дома не усидеть, им столько потом скучать, вот и убегают в лес. Сама такая была. И брата не было, приходилось проситься с подругами, у кого есть братья. А раз убежала одна, так мать побила крепко. Давно уже Онна взрослая, и сегодня сама прутом отходила дочку, но как вспомнит мать, до сих пор бока чешутся.

Покрошила в корыто поросятам квашеной зелени, посыпала курам зерен. Села в тени ореха трепать шерсть.

...Как же она плакала тогда! И стыдно, потому что из-за плетня смотрели мальчишки, и больно. А мать заплакала сама, бросила верёвку и увела Онну в дом. Там усадила напротив, взяв за руки. Рассказала ей то, что приходится говорить всем матерям непослушных дочерей лесных племен.

- Есть тропы людей, есть тропы звериные, есть тропы, что промывают для себя большие дожди. А ещё есть тропы другие. Где бы ни начались, куда бы ни вели, приводят к пещерам у подножия скал-дедов. Идёшь по ней, как заколдованная, плачешь, просишься обратно в деревню, зовёшь охотников, но идёшь все дальше. Обратно девочки не возвращаются. И что там, в подземельях, где живут Владыки, женщинам знать нельзя. Но если рядом мужчина, пусть даже он маленький мальчик, тропа не забёрет, и только зверей надо бояться или ядовитой травы на болоте.

Руки Онны двигались мерно, работая, а лоб нахмурен и губы шевелились, повторяя слова матери. Второй раз убежала Оннали в лес без брата. Наверное, пора ей тоже рассказать. И ещё придумать, пострашнее, пусть боится.

- Онна, милая, ты всё на хозяйстве! - над плетнём показалась голова Коры - жидкие волосы убраны в несколько косичек, увиты цветами и бляшками из речных ракушек, - а я вот пришла попросить, может, у тебя осталось зерен белянника. А?

Кора забежала в просторный двор, оглядела рядок поросят у корыта, поцыкала на кур, лезущих под ноги. Придерживая худой рукой в браслетах подол ярко вышитого платья, запела сладко, стреляя глазами из-под набрякших век:

- Ах, милая, уж так всё у тебя чистенько, так богатенько, я всегда и говорю, посмотрите, как хранит Большая Мать нашу Онну и как ведёт по верным следам Большой Охотник смелого Меру. Такие милости - только правильным людям даются, а кто же у нас правильнее Онны? И хозяйка, и красавица, и верная жена...

Онна молча насыпала зёрен в подставленный мешочек. Кора, подержав его раскрытым, нехотя завязала. Поклонилась и пошла к калитке, шмыгая по сторонам глазами. Трещала:

- Когда жив был мой Сот, я тоже горя не знала и дом был загляденье, но вдове одной тяжко живется. Хорошо вот сыновья растут, как на подбор, смельчаки, красавцы.

Онна кивнула. Она прекрасно помнила, что муж Коры частенько был сильно пьян, бил жену. А сыновья, все трое, нахальны, ленивы и уже не раз их секли прутьями за воровство.

- Спасибо, соседка! Пусть Большая Мать заботится о тебе и твоих детках. А у меня и дело к тебе, серьёзное. Его, конечно, мужчины должны решать, но мой Сот давно уже ходит на охоту вместе с Большим Охотником, да будет им мяса и птицы вволю. А я с твоим мужем дела решать не могу, сама понимаешь, - Кора хихикнула, шелестя браслетами на тощих руках.

- Ты говори, соседка, а то у меня циновки на плетне, вдруг дождь.

- Красивая у тебя растет дочка, Онна. Вот скоро уже и грудь появится. И нужен ей будет муж, горячий, как твой Меру, чтоб в дожди не было им скучно в хижине. А у меня старший как раз в возраст входит...

- Нет. Ты свое зерно получила, иди, Кора. Никогда Оннали хозяйкой старшего Корути не будет.

Улыбка сползла с худого лица соседки.

- Ну, как знаешь. Ты у нас гордая. Правильная ты. Пусть всегда смотрит на тебя Большая Мать.

- Пусть смотрит на тебя Большая Мать, иди, соседка.

Кора, пройдя по дорожке, пнула ногой подвернувшуюся курицу и исчезла за калиткой, но тут же её голова показалась над плетнем:

- А что там за новости с нашим Акутом? Или ты не слышала?

Онна подняла голову от шерсти, разложенной на коленях:

- Нет. А что с ним?

- Я уж думала, ну кто знает, если не наша Онна. А, оказывается, и ты не знаешь.

- У меня и без него дел много, Кора, - пальцы Онны запутались в шерсти.

- Акут был у вождя, а до того нарисовал на дверях хижины око запрета. Уж не знаю, о чём они там говорили, но теперь на хижине Акута три знака из вороньего пера и один сегодня уже рассыпался.

- Значит, вождь дал мастеру работу. Что тут такого?

- Ничего, милая, ничего. Только ходила я по опушке, на поляну-то не пошла, сама понимаешь, кому хочется под заклятье лезть. Но с опушки слышно, не один он там. Женщина плачет, ой плачет! Но тебе разве дело до старого Акута, он давно из ума выжил, по лесу скачет, кору грызёт, пяткой бок чешет.

Кора закинула голову, засмеялась, тряся складками кожи на шее. А потом округлила глаза и зашептала, дёргая распустившуюся нитку на ожерелье:

- Это было, когда села на деревню большая туча. Вот все перепугались-то... А там - плачет, кричит. Я в кустах присела и аж глаза закрыла, а то вдруг злой туман с неба. Но уши-то не закроешь, так?

Онна вспомнила, как захолонуло у неё сердце, когда низкая туча стала валиться вниз, заметая серым деревья и плетни, а Оннали на крики не отзывалась. Мерути плакал в доме, боясь почерневших среди дня окон. Туча повисела, касаясь травы, и побледнела, растаяла на месте, лишь крупные капли заблестели на ветках. И дочка прибежала с заднего двора, глаза огромные, лицо бледное.

- Ну, я пойду, подруга, а то скоро вернётся твой Меру, а мне чужие мужья ни к чему.

- Иди, Кора.

Онна дождалась, когда трескотня соседки стихнет, и скинула с колен растрёпанную шерсть. Пошла в хижину, прихватив с плетня циновки, и свалила их посреди комнаты горой на чисто выметенный пол.

 

Глава 11

Ссора

Чайка летела, не шевеля крыльями, опирая длинные перья на воздух, покачивалась, наклоняя голову, подчиняясь ровному ветру, дующему в высоте. Где-то посреди неба, а может, с краю его, когда в чёрный зрачок вспыхнуло солнце, дёрнула головой и пролетела границу миров, почти не заметив. Да и не было нужды замечать, пока нагретый воздух поднимается от земли, чтоб держать крылья, пока ветер дует, помогая лететь, и стоит внизу огромное море со змеями текущих в него блестящих рек. Кончились степи, в которых можно было на лету выдернуть из рытвины жирного жука или подхватить сонную от осени мышь. Поднялась у берега моря тугая зелень деревьев. На макушках вызревали плоды, и чайка, дрожа крыльями, хватала крючковатым клювом серые ягодки лощинника, красные гроздья ягод с лиан, а то и птенца из высокого гнезда. А дальше - реки и море, рыба. ...Вода, на которой можно качаться, шевеля красными жесткими лапами.

Пролетела над круглыми крышами, крытыми речным тростником, глядя внимательно на дворы за тонкими отсюда сверху, бамбуковыми плетнями: там часто бывают корыта для толстых домашних зверей, и если хозяек поблизости нету, то можно поживиться. Сделала круг над песчаными берегами реки. Солнце грело, растаскивая тучи, и на песке поблёскивали выброшенные рыбы и ракушки. Но рядом деревня, а там всегда дети, которые могут прогнать камнем, и чайка, покружив, снова вильнула выше, полетела над лесом, туда, где проламывали его серые с рыжим скалы, громоздясь под самое небо. Над скалами не летелось, она это знала, старая чайка с остановившимся взглядом, в котором отражались бесчисленные миры, увиденные в полёте, но ветер в ту сторону всегда был мягок, и лес струил вверх живое тепло от гниющей травы и упавших деревьев. Надо просто раскинуть крылья и скользить над плетёнкой лесных троп, разглядывая лесных кошек, стада антилоп на лужайках, крикливых обезьянок на гибких ветвях, а потом, когда ветер потащит к скалам, резко свернуть, огибая их макушки. Там, далеко за ними - еще одно море, просторное, полное ленивой рыбы. И в самой середине его, если прибавить скорости и заклекотать, можно пробить ветер белой грудью и пролететь дальше, дальше, в другие моря, окруженные травами, пустырями, лесами и насыпанными кубиками городов. Каждый раз - разные.

- Смотри, Мерути, белая птица! - Оннали запрокинула голову, следя за светлой чертой среди туч.

- Она плохая. Не буду смотреть.

- Почему плохая? Смотри, как высоко летит, прямо к скалам-дедам.

Мерути насупился, решая, говорить ли сестре. Вытер испачканной рукой рот и запачкал щеки еще больше.

- Я на поляне видел, она ела мертвого волчонка. Подскочит и как наклюнет, будто собака злая. И голова у ней была красная вся.

- Собаки не клюются. А голова и у тебя красная вся, грязнуля.

Мерути снова размазал по щеке багровый сок и стал вытирать ладонь о тайку, наверченную на бёдра.

- Иди сюда, горе, не пачкай тайку, она новая у тебя, - Оннали намочила подол в розетке широких листьев мокрушника и стала оттирать брату щеки, - а зверей и мы едим, курочек и свиней. Отец приносит лесную птицу, и ты первый бежишь...

- Ты, Оннали, дура, потому что девчонка. Не поняла ничего. А волков люди не едят.

Мерути, надувшись, вырвался и отошёл, сел под куст на краю тропки. Оннали расправила подол, села рядом, поставила корзинку с красными ягодами.

- Я поняла. Только ты же пойми, она птица, а мы люди. Вот она и ест другое, своё. Но всё равно красивая, да? На тебе лепёшку.

- Она чужая, - проговорил мальчик с набитым ртом.

- Почему?

- Нипочему. Я тогда на поляне в кусте сидел, в засаде. Она близко была. Голову наклонила и посмотрела. У ней глаза страшные.

- Ну и ладно. Поел? Пойдём дальше?

Мерути сломал веточку и стал обрывать с неё листики. Сразу запахло мёдом.

- Пойдём. Только... Я думаю, потому она к скалам и летает. Ей можно там.

- Выдумал ты все! Давай сюда крошки!

Оннали протянула руку, и мальчик высыпал на ладонь обкусанные краешки лепешки. Сестра разложила остатки еды неровным кружком на тропе. Закрыла лицо ладошками и посмотрела сквозь щели в сомкнутых пальцах на яркое солнце, торчащее в просвете тяжелых туч:

- Спасибо тебе, Большая Мать, пусть едят твои звери и растут твои травы до сытого живота, до высокого листа.

- До сытого живота, до высокого листа, - повторил брат, и оба поклонились, прижав руку к сердцу.

Дальше шли молча. Мерути думал, морщил лоб, Оннали посматривала на него сбоку. Потом спросила:

- А что вам про скалы рассказывали?

- Женщинам нельзя, - Мерути топал ногами, вдавливал пятки, чтоб следы оставались поглубже.

- Фу! Я ведь не женщина. Ну, ещё. Расскажи, а?

- Ты женщина, сама хвасталась. Только недоделанная. Нельзя.

- Ты сам недоделанный! Коротышка, нос твой не выше козельчиков в траве.

- Дура!

Оннали нахмурилась и пошла на брата, прижав к боку неудобную корзинку. Мерути оглянулся на узкий проход в зарослях, но остался стоять, глядя исподлобья на сестру отчаянными глазами. Выставил вперед босую ногу и сжал кулаки. Но сестра драться не стала. Остановилась и улыбнулась.

- Мерути... Ты сын отца моего Меру, будущий охотник нашей семьи. Когда отец состарится, тебе защищать семью. Ты будешь сильным. А смелый ты уже сейчас.

Мальчик смотрел недоверчиво. В голосе сестры тёк лесной мёд.

- Я горжусь тем, что мой брат - ты. Расскажи, хоть немножко. Видел, меня мать побила сегодня? А если бы я знала, то не убежала на тропу. Ну, прошу тебя! Ты ведь не хочешь, чтоб я убежала насовсем?

- Иногда хочу. Ты у меня забрала тележку. Я делал-делал...

- Ох, Мерути! Хочешь, я сделаю тебе другую?

- Две тележки.

- Ну две.

Мерути заулыбался. Опустил кулаки, и они пошли по тропе дальше. Солнце буравило спины горячим взглядом, с мокрой тропы поднимался струйками пар.

- Учитель Тику нас два раза собирал. Говорил так. Под скалами есть город. Такой же, как лесной мёртвый, только живой. Там много всего - луки, стрелы, что сами находятся, прирученный свет из гнилых коряг, волшебная вода ещё есть, которая лечит. И - ножи. Разные. И ещё там красиво, там не бывает дождей, и глаз Большой Матери не смотрит туда.

Увидел, как широко раскрылись глаза сестры и добавил с нажимом:

- И Большой Охотник не может войти в тот город.

- Ох... А кто там живёт?

- Кто-нибудь живёт.

- А почему нельзя туда?

- Просто.

- Мерути! - Оннали остановилась и топнула. Ягоды из наклонённой корзинки посыпались на рыжую глину.

- Нас всего два раза собирали. Тику обещал, во время дождей расскажет ещё.

Оннали присела на корточки и подобрала рассыпанные ягоды. Повесила корзинку на локоть. Поднявшись, сказала:

- Враки это всё. Ничего там нету. Только дырки в скалах, чёрные. И змей много ползает вокруг.

- Ничего не враки! А ты откуда знаешь, про дырки? И про змей?

- Ниоткуда. Белая птица на кончике крыла принесла и мне в голову сбросила.

- Ты мне еще тележки должна.

- За враньё?

- Ты обещала!

- А ты не рассказал ничего! Наверное, когда учитель рассказывал, ты спал! Козявка мелкая!

Мерути покраснел, задышал тяжело и пнул корзинку снизу босой ногой. Так, что и сам упал, пачкаясь в мокрой глине и оскальзываясь руками. Оннали заплакала и кинулась на брата. Растоптанные ягоды оставляли на глине кровавые пятна. Мерути извиваясь, отполз к кустам, схватился за ветки и, вскочив, проломился через куст в лес. Сестра кинулась за ним, вскрикивая, когда прутья царапали кожу.

На тропинке среди красных пятен валялась погнутая корзинка и висел на обломанной ветке цветок голубого вьюнка.

...Большая антилопа насторожила уши на далекий крик. Повернула голову и исчезла в просвеченных жёлтым солнцем зарослях, мелькая чёрными полосами на боках.

- Мерути! Ме-ру-ти! Заблудишься, дурак!

Оннали топнула ногой и остановилась, тяжело дыша. Дрожащими руками стала поправлять растрёпанные волосы, закрутила в хвост и затянула жилкой снятого с руки браслета. На виске кожа болела - когда лезла через кусты, ветки вцепились в волосы и чуть не вырвали прядь. Под глазом наливалась и саднила царапина.

- Ну и иди, глупый лесной детёныш, а я заберу корзинку и домой. Все ягоды рассыпал, поросёнок, на вертел тебя и съесть, чтоб не путался под ногами.

Шепча злое, девочка повернулась и пошла обратно, разводя руками лезущие в глаза ветки. Низко пролетел лесной голубь, махнув ветром с серых крыльев, напугал.

Тропы не было. Вот, кажется, отсюда прибежали, даже трава на крошечной лужайке примята их ногами, но за ней, за густыми зарослями кустарника, снова высокие стволы, толстые змеи лиан и шкуры кустарников с серёжками чёрных ядовитых ягод. Свет уходил, над головой в просветах крон громоздились низкие тучи, из которых срывался дождь. Лес шелестел, подставляя тяжёлым каплям листья.

Оннали поёжилась. После мокрого солнечного тепла капли казались холодными, как речные рыбешки. Зудели комары, и на сером свету было видно, как танцуют белесыми точками водяные мушки. Девочка знала: ушли они недалеко. Если пройти, не сворачивая, время маленького разговора, то можно услышать собачий лай из деревни, а там уж идти на него. Но в какую сторону идти, понять не могла.

- Большая Мать светила в спину, - прошептала Оннали и повернулась туда, где, кажется, спряталось солнце, - пусть теперь глядит мне в лицо.

И тут же пошёл дождь, частый, как плетень у деревенской дороги, казалось, между струй и палец не просунуть. Оннали, прикрывая глаза от воды, прислонилась к стволу огромного дуба и съехала по мокрой глине в гнездо между толстых корней. Ничего, дождь скоро кончится, и она увидит, куда идти. Обхватив колени руками, съёжилась, стараясь не думать о том, как мать вчера жаловалась, что погода совсем поменялась, а ну как время дождей уже началось? Прямо сейчас, хотя должно через несколько дней. И тогда света не будет долго-долго, лес встанет по пояс в воде, и ветки деревьев заплачут от тяжести туч, которые не уйдут. Мерути тоже, наверное, сидит под деревом. Плачет. Дурень маленький. И она хороша, обещала матери не ругаться с братом, хотя бы в лесу. Но будто залетают к ней в рот пчёлы.

Зашумел в верхушках ветер, плеснуло с веток водой, и Оннали насторожилась - может, разгонит тучи? После плеска и шума дождь вроде бы притих, и издалека ей послышался слабый крик. Вскочила и, ударяясь о корни, полезла из укрытия, встала под ливнем, вертя головой, и снова закричала имя брата. Замолчав, слушала до звона в ушах. И, не выдержав, побежала непонятно куда, мешая на щеках слёзы с дождем.

Дождь лился, шумел и иногда всплескивал, обдавая её горами воды, скопившейся на широких листьях слонового дерева. Чёрные волосы девочки снова распустились, прилипли к спине, потерялся браслет с цветными бусинами, волочился и шлепал по пяткам конец развязавшейся тайки. Оннали плакала в голос, но в шуме дождя не слышала себя. А потом вдруг шум изменился: будто дождь собрался подремать и зашептал сам себе наговорные песни. Оннали остановилась. Подхватив конец тайки, затянула потуже на талии. Хлопнула себя по щеке и укусила согнутый палец, больно, как мама учила, чтоб страх ушёл и на его место прибежала маленькая злость. Помогло...

- Шур-шур-шур, шелести мышь хвостиком, вышурши для дождика дрёму, для Оннали светлого света! Шур-шур-шур...

Притопывая ногой, повторяла детскую присказку. Рано ей ещё хотеть по-взрослому, но мама рассказывала, заплетая ей волосы, если сильно-сильно захотеть, то помогают и детские смешные наговорки. Только будь осторожна, Оннали, говорила Онна, поправляя ей косу, потому что хотеть нужно сильно и правильного.

- Шур-шур-шур...

Дождь полил ровно и стал шуметь тише. Будто взаправду дремал. И капли уже не били кожу, как жёлуди в грозу, а трогали её водяными мушками. Оннали про себя захотела сильно-сильно: пусть заснет дождик, выглянет Большая Мать, пусть найдется тропа!

- И город... - шелестнул в мокрое ухо тихий голос, совсем тихий, будто прошуршал дождем.

- Нет! Только тропа, домой, и Мерути, - сказала Оннали, глядя, как вспыхивают в солнечных лучах редкие нитки дождя.

- Живой город, красивый... - снова прошелестело. И Оннали заткнула уши пальцами, зажмурила глаза.

А когда открыла - ахнула. Дождь кончился. Огромный лес насквозь просвечивало солнце, капли висели, сверкая, как светляки, что перепутали день с ночью. Пролетали птицы, маленькие дожди по их пути цветились радугами, которые, задрожав, пропадали, появляясь в других местах. Это было так же красиво, как радуги над раковинами в реке, когда она течёт из моря, но тут их больше и живые, совсем живые. И всё вокруг - белое от света, даже тёмная зелень волчьих ягод сверкала, как беличий глаз. Оннали шла вперёд медленно, трогая рукой тяжёлые мокрые ветки, смеялась, когда радуга от водопада повисала прямо перед её лицом. От жарких лучей, проткнувших верхушки деревьев везде-везде, с земли поднимались струи пара, похожие на витые прозрачные лианы. Сквозь них можно было идти. Оннали шла.

И вышла на тропу. Выдохнула с облегчением, увидев, как сверкают красными камушками ягоды рядом с погнутой корзинкой. Присев на корточки, поправила прутья, собрала ягод вперемешку с глиной. Поднялась, припоминая, откуда они с братом шли перед ссорой. И пошла в другую сторону, всё дальше от деревни.

 

Глава 12

Мерути ищет сестру

Мерути плакал, не боясь, что кто-нибудь услышит. Сначала он еще оглядывался и только всхлипывал, когда негромко звал сестру. Думал о том, что уже не мама отходит его тонким прутиком, а придет вечером отец, с охоты, усталый и позовет Мерути. Спросит сурово, где глупая, как все женщины, сестра, и почему он, мужчина, не смог уберечь ее в лесу. Достанет свою сыромятную плеть, ту страшную, что висит на столбе, подпирающем крышу.

Но когда полил дождь и стало понятно, что дорогу назад он не найдёт, а слёз все равно никто не увидит, стал плакать всерьёз. Брёл без тропинок, спотыкался о толстые корни, кричал, срывая голос, и рыдал, как трусливый Янути, когда ему покажешь прижатые кулаки. Одно немного утешало: сестра была права, он не боялся. А чего бояться, - в такую сырость, перед временем больших дождей, лесные кошки не ходят на охоту, а все ядовитые ягоды он знает и в болото не влезет, потому что вокруг каждого болота растет трава сычики с колючими верхушками - не пропустишь. Значит, смелый он? Но был страх другой, о том, что глупая сестра увёдется тропой туда, к страшному городу, и никогда не вернётся обратно. Он не всё ей рассказал, хотел подразнить, но взамен подрались, как глупые белки, и вот - один.

- Не надо тележек! - закричал, вытирая мокрое от дождя и слёз лицо. - Оннали, не надо мне тележек!

Но лес молчал. Кончался дождь, болели сбитые ноги. Мерути брёл, оглядываясь, жмурясь от сверкания капель, сжимал в кулаке висящий на шее обережек - деревянного жука с глазами-бусинами из чёрных семян. Обрывками приходили воспоминания о том, что говорил учитель Тику. Это для них учитель, а вообще он колдун. Только колдовать в племени приходится совсем редко, потому что все случается в своё время и как надо, - так взрослые говорят. Потому Тику просто собирает мальчиков и учит. Показывает, что на куске коры палочками с обгорелым концом можно нарисовать картинки, и это будет как рассказ другому о том, что ты видел. Ещё учит, как сложить по кучкам орехи и посчитать, будто это не орехи, а козы или поросята, а то и мешки с травой. Смешно. А иногда рассказывает всякие страшные вещи или странные. Это когда в деревне созревает новое пиво. Или когда у Тику целая тыква отты. Но иногда сам вождь говорит Тику, что нужно собрать не тех, кто хочет, а всех мальчиков, которые уже помогают отцам и могут убить белку или енота. И рассказать то, что нужно для взрослой жизни. Мерути ещё не совсем большой и потому всего один раз слушал Тику, когда для жизни. Соврал Оннали про два. Тику говорил-говорил про живой город, глаз у него горел, и даже слюни брызгали с уголка кривого рта, а мальчики хихикали и толкали друг друга локтями. А потом Тику вдруг вытащил в середину круга сына советника Тару, тот смеялся громче всех. И закрутил ему ухо так, что Тару заверещал. А учитель стал говорить, перекрикивая его, о том, что всё требует платы. И он это будет повторять, чтоб все помнили, даже если все мальчики племени останутся с одним ухом.

Мерути запомнил, конечно, свои уши жалко. Но сказать Оннали забыл. Может, она и ему бы растолковала, что тут такого - если за все плата. Хоть и глупая она, но старшая сестра.

Мокрый лес парил под полуденным солнцем. Мерути давно уже узнавал места: вон поляна, на которой всегда дерутся белки, а за ней будут заросли волчьих ягод и там много натоптано тропинок в деревню. Но сердце его ныло, рассказывая, - Оннали там нет. Мать не велит ей бросать брата, и скорее всего она бегает по лесу, кричит и ищет. А он, как последний трус, бросил сестру и убежал.

Он постоял, колеблясь. Можно пойти домой и сказать матери, пока не пришёл отец, что Оннали не с ним. Но тогда все узнают - трус. А вдруг она уже вернулась? Мерути мог попробовать узнать это здесь, но хотел еще немножко потянуть время. Правда, Большая Мать уже клонится к реке, хоть и едва заметно...

Отвернулся от знакомой поляны и пошел обратно, разводя руками высокую траву и всматриваясь в корни. Наконец присел на корточки. Кряхтя, пальцами раскопал жирную глину и осторожно, чтоб не порвать, потащил из земли толстое тельце червя-болотника. Тот извивался и корябал пальцы колючими крючочками лапок. Мерути выпрямился, держа добычу. Порадовался: червяк небольшой, и всё будет быстро. Открыл рот, положил дергающееся тельце на язык и прикусил, морщась от брызнувшего в рот острого сока. Прожевал и, проглотив с усилием, схватился за живот, пережидая, когда пройдет приступ тошноты.

Медленно сполз на траву, опираясь спиной о ствол дерева, и притих с закрытыми глазами, разглядывая картинку в голове.

Как всегда, сначала болотник показал ему деревню, и Мерути посмотрел все места, где собираются девчонки, сверху, будто он птичик и летает над крышами. Нету Оннали. Потом велел голове повернуться к их дому. Мать одна, стелит циновки на полы. Уже приготовила в углу срезанные огромные тыквы и глиняные чаны - подставлять под щели в крыше. И в задней комнатке лежат вязанки тростника, если понадобится крышу починить. Мать маленькая, как девчачья куколка из лыка. А вот соседка за плетнём бегает за курицей, совсем крошечной, как козявочка.

Мерути поднялся над деревней и осмотрел окрестности - до реки и пустыря за хижиной мастера Акута - на большее простого болотника не хватало никогда, а лес он вовсе не умел показывать. Оннали не нашёл. Нагнулся и выплюнул на траву вязкую желтую слюну. Живот скрутило, и глаза, он знал, стали жёлтыми. Если отец узнает, что Мерути ел болотника, прибьёт, но к вечеру глаза поменяются.

Он встал и, пошатываясь - от острого сока червя голова кружилась, - пошел обратно в лес, туда, где дрались с сестрой на тропинке.

Тропу с рассыпанными ягодами Мерути нашел быстро, солнце не успело тронуть верхушки деревьев над рекой. Увидел на сломанной ветке цветок вьюнка из волос Оннали, увидел на глине ягоды - целые и раздавленные. Не было только корзинки.

- Оннали! - закричал он в одну, а после в другую сторону тропы. Лес шумел, маленький ветер раскачивал верхушки деревьев, и с веток брызгали капли недавнего дождя. Крича имя сестры, Мерути побрёл по тропе, отдаляясь от деревни.

Тропа становилась всё уже и кончилась, нырнув в заросли колючек. Продравшись сквозь колючую поросль, мальчик остановился, тяжело дыша. Лес тут молчал. Даже птиц не было слышно. Только что-то шуршало то там, то здесь, быстро и коротко. Сердце прыгало в груди от страха. Тени густели на глазах и между зеленью превращались в чёрные дыры. Он посмотрел вверх. Там, в разрывах листвы, синело небо и даже не было видно ни краешка туч, как будто Мерути ушёл далеко-далеко и вовсе не в том лесу, который ему знаком. За спиной зашуршало, кто-то полз в траве, огромный, и Мерути, пискнув, отпрыгнул, боясь повернуться. Перед глазами сверкнул просвет, и он пошёл туда, где скакали солнечные лучи. Встал на обочине чистой тропы, гладенькой и чистой, вытянул шею и стал смотреть, не решаясь выйти из кустов. На ветках вокруг не было шерстинок, и тропа слишком прямая, это не дорога лесных кошек. Натоптанное дно не прорезано желобками ручьев, значит, это не водяная тропа, которой дожди уходят в реку. И на человеческую тропу не похожа: ни единого следа и нет по бокам сломанных веток.

Держась за листья, высунулся подальше, чтоб посмотреть по тропе вдаль. И далеко-далеко увидел маленький чёрный силуэт с оттопыренной рукой, под которой - круглое.

- Оннали, - прошептал. И попробовал идти по обочине, проламывая густой кустарник. Но понял, не успеет. Фигурка удалялась. Тогда Мерути снова сжал в кулаке деревянного жука и выскочил на тропу. Перевел дыхание. Лес молчал.

- Оннали! - крикнул и побежал, громко стуча пятками, вслед за исчезающей сестрой. Тень его становилась длинной, бежала впереди, выбрасывая чёрные худые ноги из-под его коричневых ног. Воздух стал вязким и жирным, дышалось с трудом, и Мерути на бегу закашлялся, сплёвывая на тропу жёлтую слюну. Он держался глазами за чёрную фигурку впереди и не смотрел по сторонам. Лишь бы она увеличилась, хоть чуть-чуть! Но всё оставалось по-прежнему: ровная, как стрела тропа, крошечный силуэт и стук его пяток.

- Оннали! - от ползущих по щекам слёз кожа чесалась, но он не вытирал щёк, боясь, что не успеет добежать. А потом, на бегу, вспомнил выкрученное ухо Тарути. И закричал:

- Я отдам за неё ту тележку и гладкий орех! И ещё сладкие палочки, которые спрятал! Мой лук и все стрелы! И ту ракушку, что она мне подарила!

Вдоль тропы пронёсся ветерок, тронул горячую шею прохладой. Сквозь пекучие слёзы Мерути показалось, что фигурка девочки стала ближе.

- А еще котёнка, который будет от заморской кошки Янути, он мне обещал! Это скоро уже! Я всё отдам, только пусть Оннали, пусть, пусть она...

Нога подвернулась, и Мерути упал, вскрикнув, зацарапал жёсткую глину ногтями. Стукнул кулаком по тропе и заревел, горько и безнадёжно.

... - Одна из разновидностей любви, - шелестнуло вдоль него, пронёсшись над ухом прохладой.

... - Детёныши. Сила чиста, но без сложности, - со стороны другого уха волосы Мерути шевельнулись от ветерка.

... - Она пригодится... Если сохранят... Оба...

... - Ес-ли с-сохранят...

- Мерути...

Он открыл глаза и приподнял голову от глины. Сестра сидела рядом, поставив на землю корзинку, смотрела ласково, как мама, когда не сердится.

- Пойдём домой, - хрипло сказал мальчик, глядя на неё, чтоб не смотреть по сторонам, - только нога у меня.

- Болит?

- Болит.

- Давай руку.

Он подал сестре руку и встал, скривившись. Она нагнулась и растёрла его колено, подула, шепча лечебную наговорку.

- Прошло, - мрачно сказал Мерути, держась за её плечо.

- Вот и хорошо.

Они пошли рядом, и Мерути молча смотрел, как тропа с каждым шагом становится похожей на человеческую. Вон сломаны ветки, специально, чтоб тропы не путались со звериными, а тут валяется обломок стрелы, и на кусте висит обрывочек старого кожаного мешочка. Сестра тоже молчала, улыбалась, а глаза прикрыты. И лицо странное такое, будто у неё в голове поют речные кузнечики, а она слушает только их.

- Оннали?

- Что?

- Ты куда шла?

- К тебе.

- Ты же обратно шла, в другую совсем сторону! Я тебя звал-звал...

- Я слышала. Но я всё равно к тебе шла.

- А-а...

Издалека уже лаяли собаки, а свет спрятался за стволами деревьев. Со стороны деревни вкусно пахло - жареным мясом, испечёнными на углях лепёшками. Оннали подкинула на руке корзинку:

- Мама сделает нам пирог с ягодами и мёдом. Вкусный.

- Ага, - Мерути отвел глаза от корзинки, в которой - комки глины. И ни одной ягодки. Ни единой.

 

Глава 13

Лада и Акут

То, что во сне можно прятаться, Лада знала с детства. Кошмары ей не снились, разве что тёмные сны, в которых поворачивалось что-то, мерцая и чавкая, но там она была другая - шла в темноту, не боясь. Страх приходил, если проснуться не вовремя и открыть глаза в ночь. Страх сидел внутри и сам боялся чего-то в комнате, где нависал из-под белого потолка высокий шкаф, а в углу, в толще стены, мерно и глухо капало в какой-то трубе. И неправильность не-сна, когда вокруг полная тишина и только дышит сонно кто-нибудь спящий рядом: мама на соседней кровати в старом доме, бабушка за шкафом - в комнатке, что снимали в городе два года, а потом и Липыч с плечом, раскалённым от глубины сна, в которую он сваливался, - пугала и наводила тоску. Лада завидовала подсмотренным в телевизоре героям фильмов, они шли в кухню, пили воду из крана и садились, покачивая тапочком на босой ноге, листать журнал или читать книжку. ...Идти по чёрному льду ночи, и луна из окна светит в спину. А там коридорчик, который говорит ей с нажимом: оставь нам наше ночное время, не мешай.

... Всю жизнь боялась помешать. И, когда поселилась в огромной квартире Липычей, ощутила себя разорванной на мелкие кусочки, которые перемешали и слепили, скомкали абы как, лишь бы казалось в порядке. А дышать нечем, нечем думать и радоваться, даже грустить нечем среди комканной бумаги себя. Как пойти на кухню, если рядом комната отца, и он оттуда выходит, идет пить воду, шумно, вздыхает; Ладе представляется всякий раз - ночное и чёрный силуэт старого мерина, которому давно без разницы, кто и что вокруг... Или сестра Липыча, высоченная полная дева, с пухлыми губами и стоящей болотцем приветливостью в подведённых глазах: она поздно возвращалась из своего журнальчика и подолгу сидела в кухне, снимая под настольной лампой обильный макияж, иногда утирая слёзы. Лада поперву пыталась, подсела как-то - рассказать весёлое, как девочка девочке. Но Татьяна вперила взгляд в ладины ноги, обтянутые домашними лосинами, и так закатила полустёртые глаза, что Лада еле договорила фразу и ушла, подталкиваемая взглядом. Взгляд состоял из слов, что она слышала несколько раз, говоримых то злым шепотом, а то и звонко, в голос, но якобы не для неё, о её прописке и хитрости.

Этого хватило, и с тех пор они с Татьяной молчали друг другу, даже когда здоровались или говорили о погоде и ценах. Ну и пусть. Зато Лада умела другое. Прижавшись животом к спине Липыча (да что же он такой горячий во сне, будто работу тяжёлую делает), закрывала глаза и, чувствуя спиной тяжёлый взгляд ночи, шла туда, куда хотела, в Свои Места.

Одно из них было пещерой.

Вход туда с солнечного пляжа, на котором песок жёлт до рези в глазах, и лежат по нему, отбрасывая круглые тени, горячие голыши. В обрыве шуршит сухая глина, ссыпаясь квадратиками, колючие кусты дерезы закрывают чёрную дыру, а из неё веет тепло, в жаре кажущееся прохладой. Надо развести руками ветки с мелкими сиреневыми цветочками и босиком ступить внутрь. Кусты за спиной смыкались, и Лада шла вперёд под низким гладким потолком. Чтоб легче шлось, под ногами насыпались давным-давно палые листья из чьей-то осени, неважно, что деревья тут не росли. Босиком надо именно по такой листве, мягкой и пружинящей, от каждого шага пахнущей нежным чаем. А впереди, далеко, как зелёная безделушка на ладони, светилась беседка с виноградом. В темноте - только она. Красиво.

Лада знала: за беседкой течёт медленная и неширокая река, спит, пошевеливая водой, вниз уходят грубые каменные ступени. В беседке надо раздеться, скидывая вещи на старое дерево пола.

В тёмную воду в одежде нельзя.

Деревянные доски чуть скрипели, камень холодил ступни, а потом - еле слышный плеск воды. Она не теплее и не прохладнее воздуха, ниткой поднимается по щиколоткам. Тёмная вода несёт в себе большие кляксы дрожащего света. Лада не знает, что это. Но их можно зачерпнуть и смотреть, как свет остается в горсти, проливаясь каплями в темноту под ногами. Незачерпнутые кляксы плывут и плывут, дрожа, вместе с тёмной водой, обтекают ноги, икры, колени. Гладят. И заживает под дрожащим жидким золотом растёртая в кровь нога, перестаёт болеть ушибленный локоть.

Ступени ведут на самое дно, а глубины здесь - немного выше макушки. Намокшие волосы тяжело идут вслед за водой, щекочет нитка воды по векам, ушам, лбу. А потом надо нащупать ногой следующую ступень и начать подыматься на другой берег. Там уже просто темно, но звенят, скатываясь с кожи, капли; и рука у лица еле заметно светится.

Идти дальше, надавливая ступнями на запахи листьев, и впереди обязательно появится глазок солнечного света, там выход.

Но Лада не успевала дойти. Омытая тёмной водой, засыпала, уткнувшись носом в мерную спину Липыча, до утра, когда можно быстро перекусить на кухне и удрать на курсы. Идти в учебный корпус было почти так же здорово, как и спускаться в пещеру. Это была только её дорога. Она всегда шла быстро, с удовольствием размахивая рукой, шоркала ногами по настоящим осенним листьям и думала: а вдруг заснув там, в пещере, она в ней и проснётся? Когда-нибудь...

Открыв глаза в сумерки с сырым запахом пряностей, так и подумала сначала - вот! Уснула туда и проснулась там же, теперь только идти вперёд, разыскивая глазами монетку света. Но память выпала из головы свитком и стала разворачиваться - до руки смуглого человека под её щекой.

Лада повернула голову. Под щекой шевельнулись пальцы. ...Он так и сидел, поблёскивали согнутые колени и чернела силуэтом голова. Увеличилась, приближаясь, стали видны глаза. Лада вспомнила: когда боялась, не будила Липыча. Он не знал, что ей страшно ночами. Утром ему на работу, а через пару недель в рейс. И на три месяца она снова одна среди маленькой толпы чужих людей. И так всю её семейную жизнь. До беременности.

Заныло плечо, и сидящий мужчина вздохнул прерывисто, замер. Когда плечо отпустило, Лада приподнялась и села, отодвигаясь. Он положил на колени ладони, и блики от луны погасли.

- Хочешь поесть? Или воды?

Говоря незнакомые слова, нашарил за спиной кувшинчик, протянул ей. Когда отвела рукой, тем же жестом - миску, накрытую листьями.

- Нет. Ешь сам. Мне в туалет, - она съёжилась, не представляя, как дальше объяснить. После небольшого молчания встала и, обойдя сидящего, двинулась к двери, нарисованной бледными линиями лунного света сквозь щели в досках.

- Нет! - как поднялся и подскочил, не услышала, только возглас и рывок за руку, хорошо не за ту, где на плече повязка.

- Пусти! - вырвалась и заговорила с возмущением, путая слова и взмахивая левой рукой:

- Ну и что теперь? Если нельзя там, туда, показывай, где можно! Я лопну скоро.

- На рассвете рассыплется знак, - ответил мастер, - и останется еще один. После третьего двери откроются, но до того надо сделать работу. Я ждал, когда ты поспишь. Я ещё раз делал, но не сумел так.

Лада оглянулась в угол, где дрожали над столом перемешанные радуги. В светильниках плавали умершие огрызки фитилей, и свет стоял тусклым колпаком над столешницей, не идя дальше. Рассмотреть хижину было почти невозможно. Переминаясь с ноги на ногу, прижала руку к животу и только сейчас заметила, что вставая, завернулась в рваную циновку.

- Слушай, я не знаю, как быть. Не пойму. Я!..

И бросилась в самый дальний угол, присела там на щелястый пол, кривясь от злости и держа на весу края накидки. Мужчина стоял неподвижно, в полумраке заслоняя дверь. Выдохнув с облегчением, Лада поднялась и постояла в нерешительности, думая, идти ли обратно, к нему. И как он теперь?

Но он будто и не понял, что она там, в углу. Подошёл и потянул за руку, к столу. Сел на корточки рядом с куполом тусклого света и, подняв лицо, заговорил быстро, показывая на осколки. Лада затянула край ткани подмышками, чтоб освободить руки.

- Я сделаю, хорошо. Только покажи клей или что там у тебя.

Наклонившись над столешницей, провела пальцами по мешочкам и мисочкам, понюхала пятно налипшего на кончик указательного белесого киселя.

- Ага, вот похоже клей. Казеин, да? Ну ладно. Посмотрим сейчас.

И, зачерпнув, принялась втирать студенистую массу в прорезанные мастером швы на панцире. Обтерла краем ткани липнущие руки и стала укладывать перламутровые осколки расходящимися лучами и спиралями. Боль в плече стихла. Мужчина маячил где-то сбоку, иногда вздыхал. Свет становился ярче с каждым следующим кусочком раковины, и она услышала собственные шаги внутри головы - по вянущим листьям пещеры из сна. Улыбнулась и заговорила, мимолётно удивляясь своей свободе:

- Во-от, смотри, тут солнце, это глаз его и ресницы, оно недовольно, но если здесь положить вот так, будет щекотка, понимаешь? Фыркает, сверкает глазом, и сразу хорошо... А это лес, дальний, есть тут у вас дальний лес? Пусть в нём живут жирафы, чтоб шеи длиннее деревьев, они от того грустят, не хотят все время наклоняться. Этот...

Она повертела в запачканной руке длинный осколок со скошенным краем:

- Этот убежит за край света, искать деревьев по себе, но найдёт только цветы и станет жить на коленях, грустно, но пока он здесь, не убежал, только будущее его немножко просвечивает, да? А для тебя, если хочешь, пусть будет другое - лук там, стрела или копьё, хочешь? Его держит солнце, чтоб накалывать тучи, а им не больно, только щекотно и против правил. Сердятся. Что-то я чепуху мелю, неважно. Кончаются твои линии, дай нож.

И подняла голову, почти сердясь:

- Нож!

Мужчина развел руками, подался к ней, глядя в лицо. Лада осмотрела стол и показала:

- Вон лежит, дай. Я не достану отсюда.

Наступила пауза. Купол дрожащего света стоял, иногда смаргиваясь, как будто на глаза набегали слёзы и прятали картинку. Но уже светил вокруг, показывая столбы с подвешенными на них вещами и плетёную стенку с торчащими между прутьев старыми листьями. Акут подошел к столу, через радужное свечение протянул руку. Взялся за рукоятку ножа и обернулся увидеть, правильно ли понял. Лада кивнула с нетерпением, протянула раскрытую ладонь.

- Возьми мой нож, женщина племени рыб. Он знает твою кровь, но не знал твоей руки.

Голос покачивался размеренно, и нож в смуглой руке подступал, но не ложился на белую ладонь.

- Возьми и пусть нас свяжет лезвие и кровь на нем. Две крови. Две руки.

Незаметно для глаза нож повернулся, сверкнул кончик лезвия. Через радугу полетела на стол черная капля, за ней другая. Растеклись по светлым узорам.

- Я был хозяин ножа, но теперь нас двое.

Он подал нож рукояткой, сжимая лезвие окровавленной ладонью. Лада приняла, свела пальцы на тёплом резном дереве, сморщившись и сдерживая тошноту. И тут кровь, снова. Но надо провести линии точно. Нагнулась, не обращая внимания, что циновка съехала с бедёр и упала на доски пола. И стала рассекать твердую кожу точными штрихами.

- Вот тут, а здесь - так. Не знаю, чего ты хотел, но начал хорошо, и я теперь вижу, где надо. Ты бы лучше спел, а? Что у вас тут поют, когда работают. А я, кажется, снова буду болтать, извини. Но я вижу!

Двигалась рука, поскрипывала кожа, расходясь волосяными чёрными резами. Лада поддевала срезанную кожу и углубляла канавку, скребла донышки в ячейках, куда лягут осколки. И то молчала, а то говорила, не слыша сама себя.

Мутный утренний свет, просочившись через тучи, заполнил хижину, но его не было видно рядом с куполом радуг. Лада наощупь провела рукой по столу, оторвала взгляд от сверкающего орнамента.

- Ещё! Есть ещё?

- Всё... - на этот раз мастер понял значение нетерпеливого жеста.

Она встала с колен, покачнулась на затёкших ногах. Оглядела пустой стол.

- Не хватает. Вот смотри, тут надо ещё и здесь.

Мужчина поддержал её и, стоя рядом, глядел на спирали и завитки. Повёл рукой поверх рисунка и улыбнулся. Свет показал большой рот и резкие складки на щеках, худую шею, схваченные на затылке волосы, длинно прошитые сединой.

- Ты - мастер.

Лада топнула.

- Не видишь? Не закончен, надо ещё! Где взять?

Показывала, пальцем щёлкая по краям щита, говорила быстро и взволнованно.

- Нельзя оставлять, это - как не закончить песню. Не поёт он, видишь?

Прервав ее, Акут почти закричал, тоже указывая на сияющую поверхность:

- Ты сделала мир! Смотри, он живой! Ты сделала, что я не смогу никогда! Всего второй знак, а ты сделала, ты - худая и белая, тебя буйвол одним боком уронит, и ты умрешь, но сделала! Завтра откроется дверь, и я понесу щит вождю. Скажу о тебе, и мы будем жить здесь. Что ты хочешь?

Лада выпрямилась, схватила рукой под нижним краем повязки на плече, сжав пальцы на ноющей мышце. И закричала в смуглое злое лицо:

- Дай мне закончить! Как надо! Ты! Ты!! Ты меня резал, а теперь?

Дёрнула за лохматые концы, швырнула смятую тряпку. Выставила вперед плечо, следя, смотрит ли он:

- Зачем это? Если я нужна тебе...

И застонала от резкой боли, когда сквозняк лизнул подживающую рану. Стала опускаться, подламывая коленки и шаря здоровой рукой - опереться об пол. Нагнула голову и заскрипела зубами, забыв о споре, об осколках. Так больно и непонятно, как сесть, лечь, свернуться, чтоб хоть как-то утишить.

Сквозь боль слышала, как загремел, роняя что-то, мастер, затопал, мечась по хижине. И, когда уже лежала на жестком полу, снова подсунул руки под её щеку, приподнял голову, прикладывая к губам край деревянной миски. Она глотала, слушая, как говорил:

- Попей. Поспи. Ты всё сделала. А после сна, я... - он замолчал, и рука, держащая миску, дёрнулась, вода пролилась на шею и грудь, защекотала ухо.

- Я... я дам тебе раковину. Поспи.

 

Глава 14

Кора у Бериты

- И роста тебе, и сок в живот, и силу в руки...

Берита, не вставая с низенькой табуретки, подтянула к себе таз с цыплячьими потрохами. Набрала горстью и над лункой, в которую закопала зерно, сдавила короткими пальцами. Над каплями мясного сока тут же зажужжали мухи. Старуха отмахнула их рукой, присыпала мокрые пятна свежей землей. Похлопала ладонью:

- И роста тебе, и сок в живот, и силу в руки...

Встав, сунула скамеечку в разлапистый куст малины. Поправила широкую юбку, подвязанную вокруг вислого живота плетёным поясом. На большой груди, стянутой кожаной повязкой, затарахтели и зашелестели бусы, висящие густо, до самого пояса. Ещё раз глянула на свою работу и, отвернувшись к полуденному солнцу, бледно светившему через тучу, прошептала положенную благодарность Большой матери.

Идя к маленькой хижине, поклонилась огромному дереву, которое почти легло на крышу, укрытую рядами тростниковых вязанок:

- Управилась я, муж мой Беру, спасибо, что хранил меня, пока была занята. Поем да и отдохну. А то успею к речному лугу, было бы хорошо.

- Эй, Берита, да поможет тебе Большая Матерь!

Над плетнем торчала голова Коры и худая рука уцепилась за калитку.

"Ровно курица", - Берита, поклонившись, отдала обратно приветствие, улыбнулась чёрными от сока волчинника зубами.

- Чего тебе, Кора?

- Как вырос твой Беру, хозяйка! Не дашь ли мне немного муки? Я лепёшки затеяла, а муки и нету. Я зайду, поклонюсь твоему Беру.

- Зайди. А муки нет. Зерна могу дать. Смелешь сама.

- Да как же я смелю, милая? Мою тёрку младшие Корути унесли, озорничали.

Кора откинула петлю калитки. Шла по утоптанной дорожке, вертела головой, не переставая говорить:

- Ты же знаешь, дети. Всё бы им баловать, а мне что, пока мальчишки, так пусть и балуют, а то женятся, один, а потом и младшие, ну ты же знаешь, дети! Ой!

И хлопнула себя по губам, раскрывая блёклые глаза. Поклонилась как бы с раскаянием, а глаза смотрели цепко, с любопытством:

- Прости дурёху, Берита! Я тебе про детей, а ты ведь, твои ведь, они не такие вовсе. Да пусть язык мой унесут муравьи, если я ещё раз. И Беру пусть простит меня.

Мелко ставя босые ноги, подошла к дереву и поклонилась, провела рукой по шершавой коре, смотрела вполоборота на хозяйку, а говорила стволу:

- Прости меня, Беру, отец детей Бериты, прости, дурёха я, прости...

- Вот твоё зерно, Кора, - старуха развязала мешок, - подставляй, насыплю. И иди. Твои дети скоро запросят еды, а ты всё по соседкам бегаешь.

- Пусть помогает тебе Большая матерь, Берита! Я принесу лепёшку. Если успею за сынами, ты же знаешь, дети, они голодные, как волчата. Мигом сметут. Поверишь, за день и рот не побалую, бывает, всё им, всё мальчикам. Ну так что ж, им быть мужчинами, а я уже стара и не нужна никому.

- Отчего ж не поверить,- Берита поставила мешок и оглядела тощую фигуру соседки, - поверю. Ты же рот балуешь не лепёшками, а болтовней. Вот и сыта.

- Всё бы тебе смеяться. Ну ты добрая. К кому ещё идти, когда совсем на сердце ночь? К тебе, соседка. Вот и сейчас...

Кора всхлипнув, утёрла глаза концом лохматой верёвки, затягивающей мешочек с зерном. Берита вздохнула. В доме её ждала полная миска печёных орехов и кусок цыпленка. Думала сесть на мягкую циновку, медленно съесть свой обед, а потом выйти во двор - накормить и напоить дерево Беру. Но разве бывает покой у знахарки в деревне? То молодуха родит, то охотник кувыркается и кричит дурным голосом, когда лесная кошка лапой по спине его махнула. А то Кора со своими напастями.

Берита уже несколько раз подумывала, не напустить ли на Кору красных муравьев втихомолку. Но жалко было мёда, растёртого с ягодами, да и лечить дурную соседку потом снова ей. И Беру стоит и смотрит, развесив тяжелые ветки. Нельзя по злобе, а то Большая Матерь отберёт дар видеть болезни.

Она подошла к кусту малинника, вытащила скамеечку.

- Пойдём, соседка.

За хижиной было тихо и жарко, гудели пчёлы над вислыми колокольчиками, ныряли внутрь и выползали жёлтые от пыльцы. Ходила по краешку плетня длинная сороконожка, переливаясь, как коричневая вода, иногда замирала и поднимала плоскую голову, шевеля бахромой усиков. Спугнув голенастых цыплят, Берита поставила скамеечку на песок. Подкатила белый от старости чурбак и села на него, расправляя юбку.

- Садись. Расскажи.

Кора устроилась на скамейке, отодвинулась от гудящих пчёл. Скривила худое лицо в мелких морщинах, пальцами стала мять край длинной юбки.

- Всё у меня болит, Берита, всё болит. Ночью проснусь, глаза открою и будто я уже давно в чёрных тучах, будто и не вернусь никогда в утренний свет. Ноги крутит и крутит, руки, как в день натружу, так и ломит.

- Так тебе мази дать?

- Нет, соседка.

Берита молчала. И Кора сидела молча, только пальцы перебирали подол. Жужжали пчёлы, торопясь, - скоро пойдут дожди и мокрые цветы сгниют, стоя по горло в воде.

- Помру я скоро...

- Тебе того не знать.

Кора вскинула голову, задрожала губами, пытаясь улыбнуться.

- Конечно, не знать. Ты знаешь, а мы просто живём. Но вот тут, - она отпустила край юбки и приложила руку к низкам коричневых бус, - ноет всё и ноет. Прошла моя жизнь, Берита. Нет мужа, и дом пустой. Только внуки поселят в нем свет, а мои детки... Ты знаешь сама.

Берита промолчала. Смотрела маленькими глазами на соседку и видела - не врёт, страдает. Вот так скакала, как глупая белка, и будто лесные птицы разнесли по зернышку её жизнь. Почему так бывает? Берита помнила её молодухой. Худая была, вёрткая, глазами стреляла и всё бегала на реку, когда там затевали песни с играми. А у мужа рука была тяжёлая, и прутья всегда мокли в деревянном корыте. Но день похлопочет Кора во дворе, потирая битую спину и, слышно, снова визжит на берегу, веселится...

- Ты умная. Хотела я быть хорошей женой, да не вышло. Может, я буду хорошей бабкой, а, Берита?

- Для того нет у меня травы.

- Зато для другого есть.

Кора наклонилась вперёд, упираясь руками в колени. Зашептала:

- Дай мне, соседка, травку, чтоб Оннали приглянулся мой старший, а? Мать её в ласке держит. Коли девочка захочет, то и мать согласится, а в срок свадьбу сыграем.

- Вот как? - Берита посмотрела с удивлением, вроде как тихий цветок колокольчика вдруг раскрыл лепестки и за руку укусил.

- В твоей голове ума, что у старой курицы! А если отдадут Оннали за другого, а будет она по твоему Корути сохнуть? Ты сама счастья не видала, так и ей хочешь жизнь сломить?

- Не отдадут! Уж Онна за детей своих горло сгрызет. Всё сделает, как дочка схочет.

- Да. И отдаст дочь за бездельника. То-то рад будет Меру.

Кора, откидываясь, выпятила плоскую грудь и фыркнула.

- Бездельник? Зато самый красивый!

Берита махнула рукой, прогоняя подросшего цыпленка. Тот, путаясь в голенастых ногах, отбежал, пища недовольно. Кора была в своем праве. По обычаю лучшие мужья - сильные и ловкие, но и статные. И если не дал Большой Охотник ума, то стать всё равно ценилась. Бездельник Корути, наглец и лентяй, был красив, как луговой бычок, гибкий, сильный. Не будет счастья жене его, но будут красивые дети. Большая Матерь любит здоровых детей, это сказано в Законах племени. А девочке Онны и так счастья обычного не суждено, не такая, как все. Слишком много думает, слишком часто убегает одна в лес.

Кора заёрзала, открыла рот, собираясь ещё сказать, но знахарка выставила руку, сложив толстые пальцы в знаке ожидания. И та затихла, не отлепляя взгляда от широкого лица в тёмных складках.

... Да и кто такая Берита чужую дочь защищать? Это вождь пусть о племени думает, а её дело - помогать тому, кто о помощи просит. Кора пришла вот просить. А гордая Онна ни разу не пришла за советом. Но помочь Коре - значит изменить судьбу Онны и её дочери. Надо подумать ещё.

- Хотеть-то пробовала? - спросила у Коры. Та опустила голову, краска залила сухие щеки.

- Не умею уже.

- Эх ты. Разнесла душу по пустякам, - упрекнула соседку без злобы, по обязанности лекаря.

Кора недолго стыдилась. Уж такая она была всю жизнь. Подхватила руками скамеечку, вместе с ней подъехала по вытоптанной земле поближе к сидящей Берите. Схватила её руку и, сжимая и разжимая колючие пальцы, зашептала в лицо:

- Если поможешь, я заплачу. Как следует. Дожди не завтра, мужчины в лес еще пойдут. И мы с тобой успеем, в лес...

- И что?

- Тебе скажу, где схрон. Ты первая сходишь. Посмотришь. А потом скажешь, сама нашла. Мененес подарит тебе поросенка, Берита. А?

Руки старухи помертвели, и она перестала чувствовать хватку сухих пальцев Коры.

- Ты нашла схрон?

- Нашла.

- Обычный?

- В том и дело, соседка. Про обычный я б сразу побежала к советнику, мне поросёнок тоже не лишний. Но веришь, я сразу о тебе. Думаю, вот моя сердечная соседка, ей нужно. Редкий нашла.

- Далеко?

- А поможешь мне?

Берита стряхнула руку Коры со своего колена. В голове всё кружилось, как листья на реке. И за лицом надо следить, в голове у Коры солома, но глаз ровно жало.

- Кора... Ты пока иди. Что-то у меня спина разболелась. А дел много. Иди домой, тебе ещё лепёшки печь, сыновья голодные придут. Иди.

Встав, соседка продолжала смотреть в старухино лицо, жадно, будто воду пила.

- А как?...

- Иди, Кора. Я с Беру буду говорить.

- Иду, иду, - заторопилась, отодвинула скамеечку, пошла на передний двор,

оглядываясь, прижимая к животу мешочек с зерном. Берита шла поодаль, чтоб та не говорила с ней о секретном.

Когда Кора уже откидывала петлю на калитке, окликнула её:

- Ты пеки лепёшки. Сегодня. Да крышу посмотри, ведь зальёт вас, всё дырявое.

- Хорошо, соседка.

- А завтра приходи, к полудню. Поговорим.

И отвернулась, чтоб не видеть, как заблестели чёрные глаза Коры.

 

Глава 15

Разбитая раковина

Ладе снилось: зеркало тёмной воды тихо покачивается у самой кровати, трогая край простыни. Смотреть нужно в потолок, потому что в воду - страшно. Но уже к боку подбирается холод, простыня свесилась языком и намокла, вода по ней лезет всё выше длинным пятном. Можно смотреть вверх, где на белом чиркают тени, но холод воды всё ближе и - никуда не уйдёт. Придётся сесть, опустить ноги в тёмное зеркало, под которым неизвестность. Идти через разжиженный ночной воздух комнаты к белым дверям, поводя руками перед собой, и что там коснётся бедра под водой: утонувшая салфетка или что-то живое, что вода принесла в себе?

Лада смотрит в белый потолок. Пока смотришь так, можно решить для себя: это всего лишь московская старая квартира, и она проснулась одна в комнате, потому что Липыч в рейсе. А в кухне гремит сковородкой Светлана Петровна. Как бы мама. Это свою можно позвать "ма-ам" или сказать ей "ну мамочка", а эта всегда - только мама.

Нет, пусть лучше эта кровать в её спальне в панельной пятиэтажке - одной из десятка поселковых домов "с удобствами". Но тогда за шкафом - бабушка всхрапывает во сне, а мама пришла со смены и снова сидит в кухне и перечитывает старые открытки.

Больше всего Лада не хочет, чтоб кровать - в больнице. Это страшнее тёмной воды. Она рывком садится, откидывая влажное одеяло. Вода всплёскивает шёпотом, потеряв угол простыни. Лада отпихивает мокрое полотно, глядя вокруг. Белые стены без украшений, и нет ничего, только она и кровать. Да ещё дверь по диагонали в самом далёком углу. По воде змеятся полосы лунного света, схваченные крестом оконного переплёта. Отражения изгибаются, это похоже на танец чёрных и бледных змей на воде.

Лада наклоняет голову. Если смотреть вниз, не мигая, то светлые полосы кажутся тропами в лесу. Ночные тропы среди чёрной зелени, серебряные в свете луны. Очень красиво. Было бы красиво, если бы она смотрела со стороны - на картину или в кино. Тропы колышутся, уходят к стенам, сужаясь и пропадая. Ладе страшно, что если она спустит ноги и пойдёт по светлой тропе, то и сама будет становиться всё меньше и пропадёт в темноте, не дойдя до двери. Она наклоняется и трогает пальцем воду. С кончика пальца падает набрякшая капля, и от неё поверх серебра идут круги, тоже вперемешку - тёмные, светлые. И тоже пропадают, не добравшись до стен. Ладе трудно дышать, пора уже на что-то решиться, и она со всего маху шлёпает рукой по месту, куда упала капля. Шлепок кажется мягким грохотом, круги вспучиваются, разбегаясь, вода бьётся о стены. Быстрее извиваются под кругами светлые полосы, и это не тропы. Как она сразу не увидела! Это змеи ползут бесконечно - от окна в темноту. От шлепка, нарушившего мерное колыхание, змеи проснулись и поднимают туловища над мягким зеркалом воды выше и выше. Стоят колеблющимся лесом, глядя на неё из-под белого потолка, мелькают раздвоенными плётками языков.

"Тапочки жалко", - Лада вспоминает, они стояли под кроватью, смешные и лохматые, а на пятки сама пришила помпоны, как заячьи хвосты. ...Спускает ноги в воду и выпрямляется, схватившись рукой за холодные прутья кроватной спинки.

От того, что, проснувшись, она всё равно лежала, голова кружилась. Из прорех в крыше шёл бледный свет луны. Приподняла голову и посмотрела, надавливая подбородком на грудь. Плетеная стена прорежена лунными лучами. А в дальнем углу дрожит, качаясь, радужный колпак света над захламлённой деревянной поверхностью .

Откинула голову, стукнувшись затылком, и сжала зубы до скрипа, зажмуривая глаза. Мир, из которого она убежала в сон, вернулся. И вернулась память о том, как ходила вокруг стола, становилась на коленки, мазала клеем, прижимала цветные осколки. Говорила. А потом кричала и топнула ногой.

Вернулась и боль в плече.

Оборвалась монотонная тихая песня. То ли стук затылка услышал, то ли почувствовал её боль? Прошуршали шаги. И снова тихо-тихо, только мерное дыхание рядом.

Лада не открывала глаз. Тапочки стояли перед глазами, оранжевые, лохматые, и было нестерпимо себя жалко, потому что не спустить ноги с кровати и не нащупать их, пожимаясь от холода. Поджала под себя ледяные ступни, оказывается, мокрые всё-таки. Медленно села. Кинула искоса взгляд - чёрная скомканная фигура на корточках, лунные блики на коленях, сутулые плечи. Лицо в тени. Захотелось лечь, укрыться с головой и не видеть, не слышать. Тапочек от него точно не дождешься...

Сеялся через дыру в крыше мелкий дождь из чёрной тучи рядом с луной. Слепой лунный дождик. Холодно ногам.

- Холодно ногам, - повторила хрипло и стала растирать ледяные ступни. Хозяин проговорил что-то, протянув чёрную руку. Сел на пол и, положив к себе на колени одну её ногу, стал гладить и разминать, прогоняя холод. Лада снова легла. Раз хочет, пусть мнёт: тепло, приятно. Полезет выше, она закричит. Но по движениям ладоней понимала - не полезет.

- Ты не заболеешь, женщина моря. У нас есть ночь, она только началась. Ты согреешься и поешь, а потом, может быть, захочешь доделать свою песню. Я - Акут, мастер. Ты должна сказать мне свое имя, но мне непонятен язык. Как узнать, что имя, а что просто крик или песня для работы? Или молитва? Но, когда уйдет твоя тоска, мы сможем говорить.

Говорил-говорил, покачиваясь, вытягивая руку вдоль её голой ноги. Перехватил бережно и взялся за другую. Лада лежала без мыслей, согреваясь его руками и голосом. А потом он замолчал. Руки его всё так же гладили её уже теплую ногу.

- Знаешь, я ведь была обычная девочка, - не дождавшись его слов, заговорила она, - разве только стеснительная очень. Как кто незнакомый, я всё молчу. Лепила хорошо, потому что можно ни с кем не говорить, садилась у окна, там подоконник широкий и лепила зверей, разных. Если забывала убрать, они, пластилиновые, плавились на солнце. Мама ставила их на полку. Чудные там были, некоторые даже уродливые, страшные. Я их делала, когда напугана была или сердилась. Во сне потом плакала. И меня даже сводили к врачу. Такой милый дядька в очках металлических, из-под шапочки чёрные волосы кудрями. Я всё удивлялась, как это - доктор, а волосы длинные.

Мелкий дождик тихо шуршал по стенам и крыше. Внизу, под сваями пола, кто-то завозился, и Лада прислушалась настороженно. Но руки хозяина не сбились, и она снова стала смотреть в дыру в крыше. Было видно, как мелкий дождь поблёскивает искорками в полосе лунного света.

- Однажды мама повела меня сдавать экзамены в художку. Школа такая. Туда ходили знакомые девочки, у них были этюдники, они знали, как накладывать тени и что такое перспектива. Мне дали карандаш и поставили перед мольбертом, сказали, рисуй горшок. А он круглый, и тень падает на столик. Как это все карандашом? И стоя. В-общем, не получился горшок, и я сама это видела. Хотела рисунок выкинуть, но побоялась. Учитель маме потом в коридоре говорил, маловато способностей у девочки...

Горячие руки похлопали её голень и положили ногу к ноге на циновку. Снова сел на корточки, свесив руки между колен, приготовился слушать дальше.

- Спасибо, - шепотом сказала Лада. Помолчала неловко и предложила:

- Ну что, пойдём смотреть, что получилось?

Стала тащить циновку - обернуть вокруг себя. Мужчина, поднявшись, исчез в углу и вынес оттуда пёстрое полотно, держа его за два края, как занавесь. Накинул ей на плечи, пропустил под руками и затянул на груди, зашпилив деревянной заколкой.

- Красивая, - сказала Лада, трогая край мягкой ткани.

И, приподнимая подол, пошла к радужному колпаку над столом.

Щит лежал, выпячивая себя, по выпуклой поверхности бежали сами собой перламутровые блики, переплетаясь. Всё получилось, всё, что она говорила и пела, когда двигалась вокруг стола, не помня - одетая или нет, теперь само пело свою песню, танцевало, кидая в глаза нежные комки света. Только края щита молчали, уходя в темноту, и оттого было жалко сотворённого мира - таким он был хрупким, неустойчивым. Нуждался в защите. Лада оглянулась и, показывая рукой, попыталась объяснить:

- Видишь? Это недолгая красота, она есть, только когда смотришь. А вот если вот здесь продлить и тут завернуть вот так, то она станет... - руки её застыли, и она смолкла, проверяя, правда ли именно это слово надо сказать. Кивнула сама себе и сказала:

- Станет вечной. Даже если разобьют, она останется в тех, кто видел. Понимаешь?

Последний вопрос прозвучал безнадежно. Разве же поймёт, она вон ни слова не понимает из его речей. Но мастер, постояв, наклонил голову и ушёл в маленькую дверь. Пока возился там, за раскрытой дверцей, что-то передвигал, Лада стояла, трогая мягкую ткань, думала: утром будет солнце, и она увидит, какого цвета новое платье. Может, и узоры на нём. По телевизору видела что-то про Африку, было похоже...

Мужчина, пятясь, что-то вынес, держа перед грудью. Что-то, от чего его голова и плечи очертились на фоне бледного мерцания. Повернулся, она увидела раковину и веер яркой радуги над ней. Открыла рот - ахнуть. Но он уже положил ношу на край стола, занёс круглый камень и опустил с размаху на дрожащий свет. Всплеснуло сумасшедшее зарево - до самой крыши, осветило торчащие клоки соломы, дощатые стены с пучками травы и листьев. И - у двери на улицу - вдруг жёлтые глаза пушистого зверя. И - погасло. Мужчина застонав, бросил камень.

Шуршал дождь. Пискнуло в углу, зверь с жёлтыми глазами пробежал, прыгнул мягкими лапами.

Лада подошла к мастеру. Он был выше, её голова находилось на уровне мужского плеча. Прямые волосы висели вдоль щёк, скрывая от бледного света отвернутое лицо.

- Спасибо. Я сделаю, как надо.

И опустилась на колени у стола, разбирать брызнувшие во все стороны осколки.

 

Глава 16

Ночь Мененеса

У Мененеса болела спина. Да ладно бы лопатка или плечо, а то вся поясница, как в огне, и ниже. Вождь заворочался на широкой тахте, плетённой из распластанных лиан. Маленькая жена не проснулась. Иголочки света дотрагивались до её лица, черных волос и еле заметно шевелились от дыхания. Мененес осторожно сел и стал смотреть на неё, лежащую на спине. Когда-то он был женат на её матери. Она три года не рожала ему детей, и вождь отдал жену советнику. И вот тебе раз: через год забеременела, и родилась эта вот. Мененес тогда велел не называть девочку. Чтоб имя не водило её за собой. И ждал. Подумал, если будет похожа на мать, то возьмёт в жены её. Так и звали её в семье - Дочь. Выросла красивее матери. И теперь Мененесу нужно найти имя, потому что у неё округлился живот и не годится женщине рожать детей, не имея своего имени.

Когда сидишь, боль уходит, будто стекает медленной жижей на циновки и вниз, под гулкий пол. Но знал, ненадолго. Потом надо вставать и ходить до утра. Пока не женился на этой, молодой, то много не думал. Вставал и ходил, звал травницу или колдуна. Ворчал и жаловался, тыча пальцем в бок и откидывая край одежды, подставлял поясницу рукам старой Бериты. А сейчас у него молодая жена. Конечно, она опускает лицо, трогая пальцем губы и низ живота в знак своей покорности мужу, но он же видит, как ласковой насмешкой вспыхивают её глаза, когда он, вставая с пола, упирается рукой и морщится.

Мененес уперся рукой в близкий пол и поднялся. Морщился: всё равно никто не увидит, и эта вот - спит. Стал ходить, тяжело ступая босыми, растоптанными тяжестью большого тела ногами. Туда пять шагов, тронуть стену и обратно, пока щиколотка не упрётся в край ложа. Весь день с охотниками. Сперва прибежал мальчишка, рассказал о большом стаде чёрных антилоп неподалеку. Самая лучшая охота - перед длинным дождем. Кошки выгоняют из логовищ подросших котят, антилопы собираются в стада и топчутся на маленьких полянах. Ещё один дневной свет, два, может, три, и все звери двинутся в глубину леса по тропам, которые чем дальше, тем поднимаются выше. Звери уйдут от реки, боясь большой воды. А охотников бояться забывают, потому сейчас горячее время. У каждой хижины висят свежие шкуры, и на вешалах под навесами - ленты вяленого мяса, а под ними малышня с ветками - отгонять мух. Женщины, приготовив свои дома к дождям, приносят из леса полные корзины корней и раскладывают их на полу под навесами, чтоб просохли. Торопятся собрать зерна с тех трав, что растут у хижин. Всем есть дело.

Мененес вместе со всеми готовил стрелы, перетянул лук. И пошёл на поляну, где стадо, тоже как обычный охотник. Всё бы хорошо, но на обратном пути, подходя к своему большому дому, чьи крыши, покрытые золотистой травой, слились в один улей, под которым - домики жён с детьми, дом для слуг и помещение для оружия и охотников, увидел свою девчонку-жену. Стояла у плетня, руку держала на животе. Подбоченился и сам решил свалить с рогатки тушу антилопы. Свалил. Вот и прихватило спину.

- Ходи теперь, старый дурак, - обругал себя и снова зашлёпал голыми пятками, шепча:- Посмотри на меня, Большой Охотник, забери мою боль в чёрное небо. Мне она ни к чему. А тебе - на один белый зуб. Прокуси ей хребет, как ты прокусываешь чёрную тайку неба, и в дырки на нём льётся свет.

Жена заворочалась, вздохнула, вождь замер с поднятой ногой. Когда снова задышала сонно, поставил ногу.

Ночь приходит и приносит в тёмных руках то, что днём спрятано. Старые мысли о том, что было давно. Боль, что спит под жарким оком Большой матери. Ему бы подумать о племени, он - вождь. Хватит ли припасов на время длинных дождей... И о времени свадеб, о новой хижине для танцев богам. Но полезные мысли порскают в стороны, а думаются другие. Об этой, которая лежит без имени, дышит. И в ней - его сын. Пусть сын. Хорошо, что Мененес - вождь, может жениться, сколько захочет, и потому смог взять её себе. Но плохо, что он не знает точно, любит ли она его: ведь его годы и годы её отца одинаковы. Можно спросить Большую Мать, но узнавать правду иногда страшно, страшнее, чем выйти из леса на дикого слона и убивать его, подрезая под толстыми коленями сухожилия. Он стар, а она совсем молода...

По утрам и он молод, как молода Большая Мать, выходящая из тумана над рекой. Этим утром, перед охотой, он встал и согнул лук, наматывая жилу-тетиву. Руки не дрожали, стали толстыми, как стволы. После вместе со всеми, обмотанный охотничьей короткой тайкой, танцевал у кострища, притопывал по серой золе, запрокидывал голову и пел песню охоты.

Им повезло, как всегда в последние дни перед дождями. Одна рука охотников вскорости вернулась в деревню, унося убитых кошек. Две руки шли через мокрые кусты ещё долго. И потом на солнечной поляне отбили от стада трех антилоп. Сначала стреляли, потому что короткие рога у чёрных острые, подойти нельзя. И только потом, когда трое чёрных уже взмылились боками и топтались, вскрикивая в гневе, вертя мордами за прыжками и криками охотников, тогда он, кружа рядом, уворачиваясь от рогов, подобрался к одной и перерезал горло. Утирая лицо от липкой крови, сразу кинулся, обежал другого чёрного и, ухватив за рог, дёрнул, поворачивая, загибая к спине голову, и - снова. Кровь лилась, прыская на кусты, блестели листья. И запах её, как хорошо созревшее пиво, ударял в голову. Третьего, огромного чёрного мужчину, на него погнали охотники, укалывая блестящий круп копьями. Хорошо Мененес успел вдохнуть-выдохнуть с хрипом и кинулся прямо на острые рога, нагнутые на него. Нож держал перед собой и успел попросить Большую мать, она и помогла - сорвался с лезвия солнечный зайчик, резанул чёрного по выпуклым глазам, и тот мотнул головой, открывая шею. Большие Родители милостивы к Мененесу на охоте. Потому он и вождь.

Потом Мененес сидел на пригорке, в тени куста, кивал на поклоны охотников и улыбался им, пока туши торочили к жердям. Улыбка растрескивала на лице корку крови. Очищал лезвие листьями, чтоб не прилипало внутри к кожаным ножнам. Было хорошо, как всегда после хорошей охоты. Но назад шёл уже тяжело, и, когда молодые после еды веселились на площади, ему бы лечь спать - так гудели ноги. А надо станцевать танец храбрости и сидеть до конца праздника. И после этого возлечь с женой. Хотя бы с одной. Он вождь, он должен. Но чем дальше идут годы, уходя в лес караваном старых слонов, тем чаще его жизнь делится на сотни жизней: утром он нарождается вместе с юной Большой матерью, к полудню становится зрелым, а к вечеру приходит старость... Может, потому и гонит он ночной сон, потому что знает, что приходит за старостью? Вдруг во сне придёт к нему Большой Охотник, сверкая белыми одеждами, сядет на край постели и хлопнет по плечу. Глаза у него - тёмные пятна на бледном широком лице. И тогда - хочешь-не хочешь - а надо брать из рук Охотника его холодную трубку и выкуривать, последнюю здесь.

- Мене, мой муж, - сказала безымянная. Поискала рукой и, погладив по широкой пояснице, обняла, - мне холодно без твоего тела, - она дышала ему в бок, и он снова подивился тому, что всякий раз, как думает о последней трубке, безымянная просыпается. Протягивает руку и не даёт уйти в тоскливые мысли.

- Спи, лесная земляника, я только попью воды, - он протянул руку, нащупал тыкву с длинным горлом.

- Это имя? - она засмеялась, и Большой Охотник, до того светивший безжалостно, протискивая бледные пальцы в щели стен, потускнел, прячась за невидимые облака, - мне нравится, красиво.

- Нет ещё. Не имя.

- Мне нравится, - она снова засыпала, и рука слабела, откидываясь от его бока. А потом вдруг сказала сонно:

- Утром позови Бериту, пусть даст тебе трав... для спины...

Он кивнул, удивляясь тому, что всего руку и руку и ещё одну руку дождей тому, она лежала в животе матери, а вот теперь чувствует его боль. И не отодвигается, засыпая.

Утром... Нет времени на Бериту утром. Рассыплется на двери хижины мастера Акута последний знак из перьев ворона, и он придет, принесёт защиту от своих снов. Может, наврал про сны. Но вождь знал - и во лжи есть знаки. И не хотел рисковать собой, а особенно этой, что спала рядом - без имени, но с круглым животом, в котором - его сын.

 

Глава 17

Ахашш

Старый Мир принадлежал Мудрым и был сплетён из двух частей. Утро и вечер, день и ночь. Всё имело свою тень и своё отражение. У каждой реки есть исток и есть устье. У каждого моря волны и дно, берега и середина. Мудрые хранили землю и наблюдали за ней. Днём на землю смотрело жаркое око Эуха, а ночью сверкал белый глаз Ноашши. Там, где смыкались начало и конец, на линии, которая держит море и небо, Эух и Ноашша встречались. И после каждой встречи на земле рождалось живое. Мудрые давали имена новым деревьям, тварям, ветрам и дождям, происходившим от встреч.

Сильные рождённые получали слабых рождённых для своей еды, а для слабых была трава. Так должно быть, знали Мудрые. У всего есть своё начало и свой конец, своя голова и свой хвост.

Мудрый из Мудрых, чьё имя было на языке мудрых Ахашш, думал. Он думал, потому что был рождён для этого и ни для чего другого. Он ел, чтобы голод не мешал ему думать. Совокуплялся с жёнами, чтоб тело его работало размеренно и не отвлекало от мыслей.

Ахашш жил в лесу и каждый день, выходя на свет Эуха, выбирал себе место для мыслей и шёл в него. Думая, видел, что мысли превращаются в тварей. А твари, что уже рождены, меняются от его мыслей. Он думал о том, что вода в реке стекает в море, и так оно и было. Он думал о том, что тело его нуждается в еде, и тогда лесные звери сменяли жизнь на смерть, и их начало превращалось в конец.

Ахашш понял, он - сильнейший. Он меняет всё, но нет твари, что изменила бы его самого. Значит он, Ахашш - начало всему, чем полон мир. И тогда он задумался над главным - кто кого родил в самом начале? Мир вокруг родил Мудрейшего? Или сам Ахашш родил этот мир? Он был стар, очень стар, но чувствовал это не телом, а разумом. Он не видел рождения мира в тумане воспоминаний, но помнил всё, и потому туман не мог быть признаком старости Ахашша. Значит, думал Ахашш, лёжа на траве и прислушиваясь, как превращается в его тело жирная антилопа внутри, значит, мир тогда был только начат. Но если я помню туман его начала, значит, я старше Мира...

И поняв это, Ахашш встал, опираясь телом на мягкую траву и твердые скалы, огляделся вокруг на созданные им равнины, полные антилоп и коз, сельву, рвущуюся от тяжести ягод и плодов, на море, в водах которого прыгала рыба, и сказал всему:

- Я, Ахашш, Мудрейший из мудрых, хозяин земли и воды, неба и бездны, я создал всё!

И все твари шли поклониться Ахашшу. Никто не мог уйти от глаз Ахашша. Из каждого глаза его тянулись ловчие нити, и стоило Мудрейшему посмотреть в глаза любому созданию, - без толку было уворачиваться. На концах нитей Ахашша жило начало смерти. А конец её был в рту Ахашша, где среди семи рядов блестящих зубов гнулись иглы клыков с прозрачными каплями на каждом. Ахашш выбирал себе еду из живущих, и никто не мог прервать порядок.

Жёны Мудрейшего приносили детей, и жизнь Древнего мира текла, как река, - от своего начала к устью.

А Мудрый Ахашш, как и было заведено им, каждый день выходил туда, где мысли его думались лучше. И мир жил, не меняясь, ещё много веков.

Но всё, что имеет начало, имеет и конец. И Ахашш, дважды увидев, как пересыхает море и на его месте появляется пустыня, сумел обдумать весь мир и понял, что он устал. Мир продолжал жить, и птицы дрались на деревьях; сыпля древесную труху и скорлупы орехов, кричали обезьяны, и по-прежнему шли твари, избранные им в пищу, склоняя головы. А Ахашшу становилось всё труднее искать те места, в которых правильно думалось. Или он обдумал всё? Или пришла его старость?

И тогда Ахашш склонил голову перед той мыслью, которую надо было обдумать давно, но он всегда отводил ей дальнее место, пока она не осталась одна. О конце всего. Ведь каждое начало приходит к концу. И, значит, Ахашш, бывший началом, родивший мир из тумана своей памяти, тоже идёт к своему концу?

Ахашш не мог гневаться и не мог грустить. В нём был разум и ничего, кроме разума. Но, вместо гнева и грусти, Ахашш мог испытывать неудобство и голод. Мысль о конце была подобна тоске голодного тела. И потому нужно додумать её, чтобы суметь найти выход.

В тот вечер Ахашш не стал есть пришедшую горную козу. Он ушёл от семьи и от своего племени. Далеко в горах лёг среди раскалённых скал. Он думал о том, что его дети - они начало. И после его смерти, они будут жить и родят ещё детей. Но если есть начало у племени, то придёт и его конец. Дети и дети детей останутся в прошлом.

Он покачал головой. Разум его бился в клетке, стены которой были сплетены из двух половинок - начало, конец, начало, конец. И Ахашш подумал, в первый раз в своей долгой жизни, что нужна бесконечность, и она должна быть всегда, идти вовнутрь, вверх, вниз, в его голову и вокруг него, куда хватает глаз. А это значит, что он, Мудрейший Ахашш, должен сам разрушить созданный им мир и его правила. Или убить себя, чтобы позволить свершиться бесконечности.

И тут древний Ахашш первый раз испытал боль не тела, а боль от мысли, что стала разрывать его голову. Он раскрыл пасть и закричал, поднимаясь над кустами. Оглядывал витки своего мощного тела и видел - вот голова, а вот хвост, и этим он кончается. Тогда он лёг, слушая огромную боль в голове, не знавшей боли, свернулся и приготовился умереть.

Но послышался чужой голос. Кто-то шёл, распевая песню. Не тварь, потому что Ахашш не хотел есть и не смотрел, протягивая из глаз ловчую нить. Кто-то чужой, незнакомый шёл просто так. С туманом в глазах Ахашш увидел над собой смутную фигуру. Создание спускалось со скалы, держа на плече тушу горной козы. Оно присело рядом и, замолчав, смотрело на длинное тело Ахашша, на его потрескавшуюся, расписную шкуру. А потом, проговорив что-то, покачало круглой головой, и во рту были видны маленькие зубы без клыков. Пальцами, как у лесной обезьяны, но ловкими, существо распутало веревки на ногах мертвой козы и положило её у головы Ахашша. Подвинуло мясо поближе.

- Ты поешь, - сказало оно, и от незнакомых слов в тело Ахашша, в его голову вдруг потекло мягкое тепло, будто утренний свет Эуха, - нельзя лежать голодным, а то тебя найдут вороны и грифы.

Оно ещё раз показало зубы, не укусить, а по-другому. И ушло вниз, треща кустами и громко говоря певучие слова, подражая птицам.

Проголодавшись, Ахашш съел козу. И когда её смерть напитала тело, пополз вниз, по следам странного создания. От следов пахло голодом, и Ахашш знал: запах приведёт его туда, где оно живёт. А там Ахашш найдёт себе место, чтобы думать новые мысли о тех, кто отдаёт свою еду чужому и после уходит голодным, но поёт, как птица.

- Пока текут реки и моря поднимают шкуру волн, пока закрывает багровый глаз Эух и сменяет его холодная Ноашша, мудрый Ахашш остается мудрейшим среди разумных. Хотите знать, что было дальше?

- Дальш-ше...

- ... Сильны мышцы Ахашша, и коза согрела изнутри его тело. Он шёл с величавой мерностью, держа ноздрями запах, а памятью - очертания твари. Неслышимый, как утренняя роса, и могучий, как темнота ночи.

Позади остались скалы, и трава становилась сочней и гуще. След привел его в долину, по краям которой росли старые деревья. А в чаше её стояли логова, но не вырытые в скалах или земле. Разум Ахашша охватил это, пополнив картину мира. Он обвился вокруг толстого ствола, приняв цвет листьев, и ждал.

Эух вставал и шёл, клонился к верхушкам деревьев. Ноашша лила свет из круглого глаза. Эух, пройдя бездну, снова выглядывал и воцарялся. Ноашша ночь от ночи прикрывала белый свой глаз до тех пор, пока не уснула совсем...

Много увидел Ахашш, не закрывающий глаз и ума. Неуклюжие твари, ходившие, как еда, умели менять мир тем, что называли руками. Безобразно членённые отростки хватали любые предметы, и твари возводили себе пещеры на ровных местах, плели ловушки для зверей и собирали плоды с деревьев не пастью, а - руками.

Ахашш смотрел. А после смотрел на себя и видел пару, по которой создавал мир - голова и хвост, начало и конец. Те, кто ходили на двух ногах и делали всё руками, они все изменяли мир, даже их старики и детеныши, - потому что вместо головы и хвоста было большее.

Но Ахашш понял и другое. Он продолжал создавать мир, не они. Они лишь часть мира, созданная для бесконечности, и появились тогда, когда мысль о конечности мира должна была остаться позади. Мир продолжился. И, может быть, он продолжится в бесконечность.

Так возникло второе понимание Ахашша. И новые мысли, пришедшие вслед за той, что причинила ему боль, были сладкими, как жирная еда. Они кормили его мозг и приносили успокоение. Мир не умрёт. Твари нуждаются в помощи и защите, потому что они - совершенствуют мир Ахашша и его тело. Их умения - продолжение его мысли, и мир станет лучше и удобнее, если они будут делать то, что не может делать сам Мудрый, не имеющий рук. Но перед тем, как взять их в плетение мира, он должен наблюдать. Понять всё. Изучить.

Время - ничто для силы Ахашша. Эух и Ноашша приходили и уходили, шли дожди, ползали по небесам тучи, а мудрейший оставался в долине, впитывая знания. Он видел самцов и самок, следил за детенышами. Приходил в ночи к логовищу того, кто отдал козу, и слушал тёплое дыхание его самки. Он видел: они говорили друг с другом, раскрывая рты и шевеля губами. Но он ощущал, что у них идёт и настоящий разговор, из головы в голову, только невнятный и смутный, как разговор низших из племени Ахашша. Это занимало его.

А когда понял, что изучил отдавшего козу полностью и уже ничего нового не идёт от него в разум Ахашша, он принял в себя его тело, чтоб оно принесло высшую пользу, поддержав великий разум Мудрейшего.

И тут наступило еще одно великое понимание Ахашша. Вы все его знаете, оно держит наш мир.

- Нашш...

- Самка повела себя не так. Она была здорова и молода, её тело было совершенным телом твари долины. Но, увидев самца, уходящего к Мудрейшему, она не ушла ждать нового самца. Она хотела убить Ахашша, поднимая руками камни и громко крича. Бежала за ним и не давала насладиться теплом еды. Мешала. Любой другой на месте великого разума уничтожил бы помеху и продолжил наслаждение жизнью. Но Ахашш смотрел далеко во времени и чувствовал многое, даже после принятия пищи. Он лишь обезвредил самку, и, пока она лежала, не раскрывая своего рта и не шевеля отростками рук, ждал рядом.

Когда же самка очнулась, она заговорила на языке жизни, настоящем языке, но то не был язык разума. В нём не было слов, но сила его наполнила Ахашша счастьем. Он лежал и слушал, впивая мозгом то, что кричало сердце самки, и понимал, что нашел источник всему. Мир, в котором есть вещи настолько сильные, - не умрёт никогда. И это важнее того, что руки тварей могут делать мелкую работу для разумных. Надо только познать эту силу, изучая ее, наблюдая за тем, как её вызывать в тварях.

Так великий Ахашш создал мир в мире, и созданный им внутренний мир стал большим, чем его скорлупа. Так стал он создателем созданного. И так с тех пор живём мы, в мире совершенном и бесконечном, в мире вокруг скорлупы первого мира.

В полумраке тела шевелились и сплетались медленно, замирая. Не слышно было других звуков, кроме падения редких капель с вытянутых каменных сосулек к навершиям светлых башенок, созданных мерной водой. Свет, рассеянно колебавшийся под высокими сводами, исходил от каменных наплывов и был еле заметным. Медленные блики проплывали, очерчивая выпуклость глаз, и пропадали на матовой чешуе.

- Я повторяю то, что известно вам с яйца, но не затем, чтоб вы повторяли за мной. Знание должно превращаться в разум, ваш собственный. И каждый раз вы должны осмыслить сказанное заново, ведь вы растёте, наблюдаете, изучаете.

- Рас-стём...

- Идите. Да будет с вами сила Ахашша и мудрость его.

Еле видные, чуть слышно шурша, тысячи тел расплетались и двигались, исчезая в чёрном зеве подземного лабиринта.

 

Глава 18

Змей на щите

Акут устал стоять над Ладой, вытягивая шею. Сидел на корточках в привычной позе, свесив руки между колен. Мигали и вскидывались огоньки двух светильников, а она всё ходила вокруг стола, наклонялась, откидывала ногой подол цветной тайки. Выпрямлялась и закручивала светлые волосы в узел. Он расплетался, и волосы повисали, касаясь щита. Один раз Акут подошёл, подавая ей верёвочный шнурок - забрать волосы. И отступил с протянутой рукой, когда она шарахнулась от его прикосновения, защищая раненое плечо. Но после шнурок взяла и затянула на лбу. Мастер сел снова, следя за ее движениями.

Рисунок становился ярче, светил. Через медленное время она, отступив, села, почти повалилась на пол и что-то сказала хриплым голосом, показывая на рот. Красные блики отражались в тусклых уставших глазах. Акут засуетился, сходил в угол, где стояла забытая миска с кашей и тыква с водой. А потом ушёл к дверям и, стараясь не дотрагиваться до них, держащих снаружи на себе волшебный знак, потянул через щель в стене плеть дикого винограда. Обломил пару кистей с мелкими черными ягодами и принёс, подал. Красноватый блик осветил её зубы в недоверчивой улыбке.

Ух ты, - сказала Лада, принимая тяжелую кисть, - виноград? Только мелкий совсем.

А больше ничего не говорила, слишком устала. Поев, посидела молча, водя глазами по незаконченному орнаменту, вздохнула и снова подошла, склонилась над работой. Замурлыкала монотонную песню.

Акут сидел, покачиваясь, и видел перед закрытыми глазами странные картинки холодного жёсткого мира, в нём вместо кудрявых деревьев и обильных капель солнечного дождя - равнина с щётками сухих трав, под которыми что-то белое, как перышки убитых птиц. Квадратные дома с пустыми дырками окон, в них, похоже, никто не живёт, а заборы вокруг не сплетены из гнутого хвороста, что выбрасывает после дождей узкие глянцевые листья, а будто из сушёных лиан с короткими злыми колючками. Там, в этом тоскливом мире, по широким степным тропам пробегали блестящие звери, похожие на быстрых черепах, а из одной такой черепахи - цвета вечерней красной воды, вышла его белокожая женщина, одетая странно и узко, как пеленают беспокойных младенцев. И она боялась глазами и ртом.

Песня смолкла, Лада заговорила, выкладывая осколки - один к одному - занемевшими от усталости пальцами.

И Акут, сквозь дремоту услышав, не открыл глаза, стал смотреть дальше: вот она уже без одежд, и не только страх, но желание умереть, сразу же, чтобы всё закончить. Сидел, роняя голову на колени, боялся смотреть дальше, а проснуться не было сил. И видел в двинувшемся дальше сне, как на нетронутом ее плече, белом и слабом, наливается цветом и растёт силуэт одного из Владык. Вот уже все её тело обвито толстым туловом, расписанным радужными красками. Акут открывает рот, хочет крикнуть, что - нельзя так, её заберут, надо скорее вернуться, пока ещё не вся кожа её скрыта. И не может, только стонет прерывисто, захлёбываясь дыханием. Но надо крикнуть, надо!

Проснулся от собственного крика и взмахнул руками, теряя равновесие. Упёрся в пол, поднялся, переглатывая пересохшим горлом. И прикрыл ладонью глаза.

Свет стоял над щитом, не качаясь, куполом из цветных огней, прозрачным и сочным. И в основании его лежал круглый мир, собранный слабыми руками тощей девчонки, которая тут же, рядом со сделанной работой, сползла на пол и спит, свернувшись, поджав босые ноги.

Мастер Акут подошел, ступая осторожно, издалека глядя на картинку из осколков раковин, за каждую из которых можно было сменять двух коз или свинью с поросятами, а то и молодую жену. Встал над столом, погружая лицо в свет, и увидел. Увидев, застонал так же, как во сне, схватился за виски, накручивая на руки чёрные пряди волос.

- Ты! Что ты наделала? Как же теперь?

Весёлый и радостный мир, в котором двигались среди кудрявых деревьев жирафы и стояли важные слоны, где в траве шевелились и прыгали малые звери, на полянах танцевали люди, а в облаках над ними летели в радужный свет птицы, - этот мир по краю щита опоясывал змей, толстый и прекрасный, виясь по опушкам и вдоль троп, заплетая кольца вокруг стволов и петляя среди скал.

Он замыкал мир в себе, держа хвост в раскрытой пасти. И мир сверкал, светясь и живя.

Акут откачнулся, выныривая из света. Повалился на корточки рядом со спящей, схватил её за плечи. Тряхнул. Лада закричала, дёрнувшись, подняла руку, защищая плечо. Отползла, стукнувшись головой о чурбачок ножки стола. Тряпка с плеча упала, мягко касаясь ног мастера. Лада отвернулась, заплакала, закрывая лицо ладонью, изрезанной острыми краями раковины.

Мастер сидел на корточках, нагнувшись над ней, медленно опускал руки, пока согнутые пальцы не упёрлись в дерево пола. Сквозь слёзы от яркого света смотрел и смотрел туда, где в неровной рамке подживающего шрама бледно светилась новая кожа, тонкая и слабая, с еле проступающим рисунком -змейка, чей хвост захлестнул худое плечо, а узкая голова легла на ключицу.

- Что ты - от меня? Чего тебе? Чего вам всем? Я жила и... и... Я дочку потеряла, ты дурак, понимаешь? Носила, и нет её... А вы всё лезете и лезете!

Под краем света не было видно отвернутого лица, но плечо дергалось вместе со словами, и змея на коже шевелилась.

Акут вздохнул. Как объяснить ей? Вот держал в руках её ногу, растирал, согревая, и она лежала смирно, не боялась, что-то рассказывала ему. А теперь вся скрючилась, отвернулась, вроде и не она совершила чудо, пока спал. Сотворила мир на щите, живой. Нельзя отдать её Владыкам!

Сидя на корточках над плачущей Ладой, перебирал в голове случившееся с того времени, как увидел её на сером песке. ...Тавро на её плече. Ни у кого не видел такого - здесь, в лесу. Но давно, когда ушёл за своим ножом, видел там, в чёрных пещерах. Там был запах, тяжёлый и резкий, от которого голова кружилась и мысли уползали в тёмные углы. Всё, что виделось, казалось, вырастало, меняясь в голове, и сейчас он не был уверен в том, что увиденное происходило на самом деле. Женщины, привязанные к стволам перекрученных деревьев, с вершин которых свисали мясистые цветы. Цветы распахивали лепестки, тянули двойные тычинки, втыкая их в кожу. И кожа становилась бледной, а цветы наливались тяжёлым красным светом. Врастал в уши ноющий стон, болел, как бывает, когда в лесу схватишься за листья волчатника и волоски вопьются в ладонь. Стон долгий и усталый, будто его не слышат уже те, кто стонет. И клетка у неровной стены, а в клетке - мужчины. Белые пальцы на деревянных прутьях, совсем без крови, - так сильно цепляются за решётку. Прижатые к перекрестьям лица. Мужчины не стонали. Некоторые кричали громко, и рты их были, как пещеры внутри большой пещеры - чёрные и неровные. В клетке не было хищных цветов, но глаза мужчин видели, а уши слышали монотонную жалобу. Кому хуже?

Акут провел рукой по лицу, царапая кожу жёсткими пальцами. Зачем вспомнил? Так старался убить в памяти и думал - получилось. А сейчас увидел снова, как вчера. Потому что на некоторых женщинах, чужих по виду и в остатках странной одежды, - стояло тавро Владык.

- Я всё сделал правильно, - сказал вниз, в темноту, - я тебя спасу и буду беречь. Ты для людей, не для них.

И прогнал мысль о том, что те, чью жизнь медленно пили цветы, тоже были для людей, для тех мужчин, которых заставили смотреть и которые ничего не могли сделать.

- А я могу! Я не в клетке!

Он хотел это крикнуть, но не посмел, чтоб не испугать. Протянул руку - погладить по волосам, но убрал. И стал ждать молча, когда устанет и успокоится.

...Утро сказало о себе сонным чириканьем полевичков на крыше хижины и посвистом песенника, что жил на дереве у тропы. И, разбуженное птицами, стало светлеть небо, заглядывая в щели стен. Когда песенник смолк, набираясь сил для главной утренней песни, Акут услышал тихий шорох. Падали, рассыпаясь, черные перья последнего знака.

Лада спала, и он не стал её переносить на лежанку. Только накрыл своим старым плащом, он дырявый, но мягкий, подоткнул под босые ступни. И лёг рядом так, чтоб отгородить её от закрытой, но незапертой уже двери.

Когда солнце поднимется на три ладони над верхушками деревьев, они вместе пойдут к вождю. Он отдаст сотворенный девушкой мир и покажет племени её - подарок дождливого неба. Расскажет о том, что нож поженил их по её желанию. И что с этого дня Акут больше не будет жить один. У него - жена. И женщины, которые не приносят сыновей своим мужьям в первый год после свадеб, пусть выберут другого вестника ветра. Акут теперь муж.

 

Глава 19

Утро деревни

Деревня просыпалась, как было всеми утрами, идущими мерным караваном по времени вдаль. Малые круги времени, от одной ночи до другой, вкладывались в круги побольше - от одних длинных дождей до других, а вокруг этих средних кругов кольцевались ещё большие - от рождения до смерти. Круги жизни шли беспрерывно, накладываясь друг на друга; всплёскивали волнами, когда после длинных дождей играли в деревне свадьбы, и затихали. Но не стихали совсем. Женщины должны рожать, и, если случалось женщине выбрать себе мужчину не во время длинного дождя, она всё равно выходила замуж, рожая детей не дождя и Западного ветра, а света и других ветров.

Но главное время свадеб - время Длинных дождей. Солнце ещё светит, жарко и влажно, выжимая с поверхности кожи пот, а из мокрой земли меж деревьев - цветами пахнущую влагу. Но всё гуще идут с запада тучи, всё чернее их толстые животы, провисающие до макушек деревьев. День, другой - и солнце не сможет раздвигать их. На землю придут сумерки, а за ними - мерно зашуршит небесная вода. Вымоет до блеска листья и траву, глина на утоптанных тропах станет красной и жирной, а потом скроется под плёнкой воды. Свесятся с неба нитки водяной пряжи и сошьют тучи с рекой частым полотном серого цвета. Нити будут становиться всё крепче, и в один из дней река вспухнет, будто притянутая к тучам и потечёт на берега, пряча жёлтые пляжики, крутясь вокруг острых камней. А потом скроет и их, оставив на поверхности только верхушки.

Лес присядет на корточки: если выглянуть из хижины, то деревья короткие, а под ними, там, где толпились кусты над зарослями ягодника, - сплошное зеркало. Поплывёт по нему мусор, закручиваясь вокруг стволов, пронесёт мимо хижины мёртвую птицу или белку. Но дожди всё шуршат и шуршат, и вскоре всё будет чисто. Лишь кроны деревьев, хижины на столбах; и вода плещется под узкими мостками, скроенными, чтоб ходить из хижины в хижину. Часто ходить нельзя - под мостками проплывают смутные тени, и лучше не знать, кто приходит во время длинных дождей в деревню. Кто-то плывет под водой, оставляя на поверхности вилки пенных следов, и исчезает между стволами. Никто не рассказывает историй о том, что сто дождей назад из воды поднялось и забрало... Но есть табу. Зыбкое, как следы на воде. Ходи, но не праздно, а только по необходимости. За лечебной травой к Берите или к соседям за едой. Не пускай детей в одиночку бегать по скрипучим дрожащим настилам, перегибаться и смотреть в воду, кидая ореховую скорлупу.

Длинные дожди - время сказок и домашних дел, медленных работ и неторопливых дум. ...Время видеть сны. А ещё это время молодых - вчерашних детей. Они уходят из родительских домов в маленькие домики, выстроенные загодя. Им нет дела, кто проплывает под столбами хижин. В маленьких домах на сваях есть еда и калебасы с пивом. Матери выткали для своих детей мягкие циновки с красивыми узорами, а отцы просто не вмешиваются, покуривая глиняные трубки на верандах под соломенными навесами. Только прислушаются, как вскрикнет то там, то здесь молодой голос, и кивнут. Покурив, отцы тоже придут к жёнам, держа в головах крики выросших детей, и возьмут своих женщин снова и снова, молясь Большой Матери, спящей за тучами, чтобы Западный ветер приласкал не только молодых.

Но этим утром Большая Мать раздвинула тучи сильными руками и усмехнулась, глядя, как сверкают на листьях капли ночного дождя. Орали птицы, торопясь спеть до того, как, снявшись стаями, покинут они долину; из леса слышались далекие крики обезьян, слоны трубили, собирая детёнышей, - им тоже пора уходить. В деревне хозяйки бегали по дворам, проверяя, не остаётся ли чего ценного, занося внутрь мешки с пряжей и кормом для кур. И охотники собирались на последнюю перед дождями охоту.

Ночь закончилась. Большая Мать светила над краем леса, под низкими тучами. Ещё спали дети, приткнувшись друг к другу, и, прижимаясь к их бокам, дремали мышеловы.

Лада спала на полу под сбившимся старым плащом. Акут, лёжа на спине, сквозь прищуренные веки смотрел на светлые полосы крыши, слушая знакомый утренний шум. Просыпался.

На низком столе, укутанный в чистую тряпку, лежал щит, горбя круглую спину. А рядом сидел сизый с голубой спиной мышелов, мыл морду лапой, расчёсывал когтями усы и посматривал на хозяина. Акут сложенными большим пальцем и мизинцем отправил мышелова на утреннюю охоту. Сел, обхватив руками колени, положил на них подбородок. День пришел важный, из грозди самых важных дней жизни, эта гроздь у кого-то большая, а у кого-то из двух-трех плодов... И тут лучше не думать много, а просто идти по времени, делая дела - одно за другим. А которое не вспомнилось, то и не было важным.

Вставая, нагнул голову, чтоб не просыпалась на волосы труха с низкой крыши. Сам может спать где угодно, но теперь - жена, и надо мягкое ложе на двоих. Мало вещей у него! Мисок для еды всего две. Одежда...

Мотнул головой, и мысли порхнули в свет наступавшего дня. Пошёл к старой корзине, накрытой широкими листьями. Там валялись безделушки, которые мастерил для себя или чтоб лучше пелась песня, а иногда хотел подарить, но делал не так и бросал в корзину. Порывшись, вытащил гребень с толстыми зубьями, на спинке - резной силуэт лесной кошки.

Положил гребень на край стола, рядом с широкой кожаной лентой, по которой вился цветной орнамент из красных листьев. И пошёл к двери, стоявшей закрытой три дня и три ночи. Распахнул её в свежее, мигающее светом и облачными тенями утро, улыбнулся запахам мокрой земли и трав. Пусть всё идёт, как идёт, чего бояться, если щит лежит на столе важный, неся на себе мир. А раз так, то весь день устремится туда же, куда течёт его радость, как листья, ветки и лодки по речной воде. Так думал Акут, зная о силе правильно сотворённых вещей.

Стоя на пороге, щурил чёрные глаза, отвыкшие от наружного света, оглядывал поляну и деревья, блестящую траву, слушал крики детей и барабан, сзывающий охотников на последнюю охоту. Пальцами расчёсывал чёрные с сединой пряди, забирая их в хвост привычным жестом, как делал всегда, только чтоб не мешали.

- Пусть и в дождь не забывает о тебе Большая Матерь, мастер Акут! А я смотрю сдалека и все жду, жду, когда знаки пустят тебя к людям.

Кусты сыпали мелкие брызги, когда Кора отводила руками ветки.

Ступала важно, поддерживая над босыми ногами подол праздничной цветной юбки, и бусы в семь рядов на плоской груди побрякивали и шелестели. Близко не подошла, остановилась и вытянула шею, пытаясь за плечом мастера разглядеть, что там, в чёрном проёме дверей. В распущенных волосах кивал красный цветок речной лилеи.

Акут услышал, как за его спиной вздохнула спящая, и заступил дверь, чтоб не дать старухе увидеть.

- И тебе милости богов, живи их заботами, Кора. Что нужно от меня?

Кора топталась по росной траве, бежали, падая сверху, тени облаков, и белки глаз отсвечивали на коричневом, как жухлый лист орешника, лице. Казалось, морщится, стараясь придумать, зачем пришла. А может, и правда придумывала.

- Слыхала я, вождь дал тебе важную работу. Потому три дня ты не выходил?

- Да.

- Получилось ли?

- То не мне судить. Иди на площадь, если вождь захочет, пусть будут долгими его годы и тяжёлыми корзины с плодами, сам прикажет показать.

- Да, мастер Акут, да.

Кора отпустила подол, и он упал на мокрую траву, вытянула шею так, что натянулись по ней жилы. Акут оглянулся с досадой. Женщина моря проснулась и стояла позади него, прижимая руками к груди старый плащ, из-под которого свисала распустившаяся тайка.

- Иди, соседка, как вспомнишь, чего хотела, придёшь и расскажешь. Пусть светит тебе Большая Мать.

Он захлопнул шаткую дверь. Взял Ладу за руку, повел её к столу. Не говорил ничего, только подал гребень и вытащил на середину, под дыру в крыше, миску с водой, показал, мол, смотрись туда.

Лада, спросонья послушная, склонилась над колеблющейся поверхностью и стала расчёсывать спутанные волосы. А мастер смотрел, как держит она гребень в той руке, что ещё вчера не могла поднять из-за боли в плече. Прислушивался к себе - болит ли? Его плечо не ныло и не дёргало, только щекотало на нем кожу, будто подживает старая ссадина.

Кора стояла в той же позе, в какой застыла, когда хлопнула дверь. Держала рукой ветки у тропы, не чувствуя, что подол промок насквозь, и слушала, кусая губы от напряжения. Но ни голосов, ни движения - тихо. Потопталась ещё, отмахиваясь движениями головы от дальнего шума из деревни, что мешал слушать, но, когда на тропе показались женщины с корзинами, идущие к реке, вздохнула и пошла в их сторону.

- Что смотришь? - Лада выпрямилась и опустила руку с гребнем. Акут закрыл рот, отвёл глаза.

- Тут болит и тут, - она потрогала лицо у брови и на скуле, - в твоем тазике даже не видно, может, синяк. И вообще, что я в этой простыне, а под ней - голая.

Села на пол, кутаясь в плащ, положила гребень рядом. Волосы свисали вдоль лица прямыми светлыми полотнами, концами касались замусоренного пола. Широкие листья, настеленные поверх жердей пола, зашуршали, и перед опущенными глазами Лады показались грязные ноги мастера с редкими чёрными волосами на суставах пальцев. По большому пальцу ползла маленькая гусеница. Лада зажмурилась и отвернулась. Съёжилась, когда он провёл руками по её плечам и приподнял, ставя на ноги. Заговорил тихо, цепляя слова одно за другое, а длинные пальцы развязывали узел плаща на груди. Лада потянула тряпье на себя, но он возвысил голос и дёрнул. Она выставила вперед руки, ощерясь кошкой, но Акут уже оборачивал цветную тайку вокруг её тела. Подталкивая, подтягивал то там, то здесь, перекручивал, протыкал ткань деревянной шпилькой, укутывал плечи и, наконец, отступив на шаг, накинул свободный край на светлые волосы. Лада стояла запелёнутая, как кукла, но шевелила тихонько руками и плечами, чувствуя - ничего не мешает, всё как надо, не сваливается. Сделала шажок, подхватывая край длинного подола, расписанного цветными извивами, так, будто всю жизнь носила такое. Посмотрела на Акута, который присел на корточки перед ней, прижимая руки к груди и потом, разведя, одной рукой коснулся пола, другой показал на дырявую крышу:

- Пусть Большая Мать светит на твои волосы и грудь, женщина моря, и пусть Большой Охотник каждую ночь приносит тебе в подарок сны. Ты красива, как ветка в росе. Пойдём, скоро ты станешь моей женой, и никто не обидит тебя. Никогда.

- Спасибо, красиво, - ответила Лада на непонятую речь. И тоже, прижав руки к груди, коснулась одной лба, а другой указала на крышу.

Акут кивнул. Взял со стола увязанный в тряпки щит и открыл дверь в солнце. Не оглядываясь, сошёл по неровным жердяным ступеням. Лада помедлила, глядя на его макушку, освещённую утренним солнцем. А потом, вдохнув влажного воздуха, в котором речная вода путала запах с цветами, подхватила рукой подол и пошла следом.

 

Глава 20

Охота Меру

Охотник, идущий впереди, не видел веток, что свисали, касаясь лица. Они расплывались перед глазами в прозрачные пятна, не мешая смотреть на редкие метины, оставленные дикой кошкой. Глубокая точка от когтя в глинистом пятне на краю щётки травы, шерстины на нижних ветках, почти неотличимые от паутин, но короткие, и отблеск на них рыжеватый, а не прозрачный; нарушенный порядок тонких стволиков в гуще кустов: все вверх, к солнцу, а там, где прошёл зверь, - покосились еле заметно.

И запах... Посреди пряного месива - глина, насекомые, птичий помёт у гнезда, раздавленные плоды, полянки травки-едуки, мокрые листья, пот на коже охотников, - еле слышно веет теплым мускусом живого тела в солнечной шкуре.

Краем глаза видя свои коричневые колени и под ними растопыренные пальцы ног, мелькающие шагами, Меру думал: хорошо, что выдержал без трубки, теперь у Онны будет не две, а три солнечных шкуры. В положенный срок Оннали заберёт их с собой на приданое. Но о том пусть думает жена, а у Меру - охота.

Охотники позади переговаривались тихо. Меру хмурился, но молчал и шёл вперёд. Он любил охотиться один, но дожди вот-вот начнутся и, если кошка нападёт, кто разыщет раненого в сплошной воде, текущей с неба?

Меру знал, куда ведёт людей, и следы на зелени тоже говорили, - кошка вернулась к логову, семья ещё не ушла. Пахнет самец, тот самый большой мужчина с провисшим животом, способный в одиночку сожрать антилопу. У него морда в шрамах и порвана одна ноздря, а лапа величиной с человеческое лицо. Одна его шкура может покрыть весь пол в спальне. Но не отдаст он её просто так.

Когда поредевшие деревья открыли поляну, Меру стал ступать медленнее, задерживая ногу на весу и шевеля грязными пальцами, - ступня, как животное, сама искала, куда себя поставить без шума и крепко. Идущий следом тоже пошёл медленнее, обдавая потную спину Меру горячим дыханием, и тот снова свёл брови и перекосил рот, да так и оставил лицо сведённым в гримасу под белыми и зелёными полосами раскраски, забыл о нём.

Вот он, старый мужчина-кот, его плечи видны на другом краю поляны, где грозой выворотило дерево, а его женщина, подрыв глубже, устроила там нору. Кот стоит в высокой траве, лицо его раскрашено такими же полосами, как у Меру, только коричневыми и золотистыми. И глаза у него цвета бешеной воды у чёрных скал. Одно ухо повернуто в сторону охотников, Меру видит пещерную глубину уха, утишает дыхание, пуская его листом по воде - еле-еле, только чтоб сердце не остановилось. ...Сейчас, заведя руку за спину, пальцами показать охотникам, пора начинать: пара в обход поляны в одну сторону, пара в другую, а две пары и Меру, всего - рука, - медленно пойдут через густую траву прямо на зверя, готового убивать. Охотники знают, как скрадывать зверя, а кошки раз от разу забывают. Потому умирают чаще, чем люди.

Сделав знак, Меру пошел, пригибаясь в густой траве, уже не видя кота, но чувствуя мускусный запах его нутра и запах согретой ярким днём шерсти. Перед глазами толстые стебли, чуть покачиваясь, постукивали друг о друга. Надо пройти почти всю поляну. Ветер дул со стороны зверя, потому, когда кот выскочит на охотников, он не должен почуять их и свернуть в сторону. Хотя лесные коты редко сворачивают. Их женщины дерутся, только если спасают детёнышей, а коты-мужчины не упускают случая показать клыки и когти.

Ступни колола старая трава, гниющая плотным ковром. Над головой шуршали метёлки, собранные из светлых перышек. Волосы охотников покрыты серой глиной, полосами, чтоб головы их не казались чёрными пятнами среди рыжей и зелёной травы. ...А шкура старого негодяя хороша. Пусть скорее Онна выделает её. Меру завалит жену на мягкую шкуру. Не раз и не два раза. Пока ещё кругла шеей и плечами, и бёдра у неё качаются при ходьбе.

Меру поставил ногу ещё раз, отвёл левой рукой два сухих толстых стебля очень плавно, снова шагнул. И, лёжа на спине, ещё без боли в сломанной правой руке, рядом с которой воткнулось в дёрн короткое копьё с тяжёлым кремниевым наконечником, вспомнил мелькнувший длинной дугой солнечный свет в коричневых пятнах - один вдох назад.

Растопырилась, закрывая небо, огромная лапа с пучками грязно-белой шерсти между жёстких кожаных подушек, и когти, казалось, цепляли деревья на краях поляны. Стукнул в уши, разлетаясь, беспорядочный шум - голоса и рычание, что-то треснуло под спиной с костяным звуком, кто-то завыл, - и лапа дёрнулась вбок, а вместо неё брызнула на лицо Меру кровь, мазнул по глазам кусок надорванной шкуры.

Меру, выгибаясь и дёргая правой рукой, повернулся, быстро, червем, подобрав к животу ноги, перекинул через себя левую руку и смог ухватить толстое древко. Кот наваливался, наверное, смертельно раненный охотниками, но Меру это не помогло, потому что, пока зверь умрет, он успеет убить, а размаха нет никакого, и над ухом, в которое капает горячая слюна, раскрыта огромная пасть, жаркая, как день. Провести под брюхом руку с намертво схваченным копьем и размахнуться сбоку, попасть в толстую шею, отталкивая. Чтоб клыками в траву, а не в голову. ...И всё это - до следующего вдоха.

Меру потащил копьё, перед глазами замелькали чёрные весёлые круги, выдох длился и ещё не кончился, но он уже понимал - не успеет. Туша зверя валилась сверху, и охотник, поворачиваясь обратно, снова лежал на спине и видел над собой пасть, клыки и пещеру нёба с красными складками потолка. Увидел вдруг себя, маленького под этой жаркой крышей, идущего внутрь, в глубину, где смерть.

- Проси, - сказал голос внутри головы.

- Не успею... - отвечая, подумал Меру.

- Проси! - слово распухло, кинулось из головы наружу, и сбоку заорал второй охотник, тот, что воткнул свое копьё в кота и надорвал жёсткую шкуру:

- Проси Владык, Меру!

- Проси-проси-проси, - шуршала трава, и этим же словом кололи спину прошлогодние стебли.

И даже красная бездонная пасть, проглатывая рычание, выгрохотала языком не человека:

- Проси!

Меру открыл свою пересохшую пасть навстречу зверю и закричал туда, в глубину валящейся на него смерти, пахнущей гнилым мясом:

- Жизни прошу, Владыки!

И начал следующий вдох, последний для него или первый в продолжении жизни.

- Получиш-шь... за своих женщин...

- Да!

Вдох длился, воздух обжигал горло, а пасть наверху не остановилась, но рядом с ней показалось хмурое небо, сперва маленьким куском, побольше, и вот уже нет ничего: только круглые облака и синие просветы. Лёгкие Меру разрывало от воздуха, из которого ушёл в сторону запах зверя, он лежал теперь рядом, и Меру слышал кожей, как толчками бьёт ему на руку горячая кровь. А ногу щекочет шерсть, когда огромный старый кот дёргается, умирая.

Всего три вдоха и выдоха лежал Меру, пока сквозь чёрные круги перед глазами не стали видны мечущиеся фигуры охотников, размахи копий, шевеление метёлок травы над головой. И после пришла боль пополам с радостью. Неподвижная рука полна огня, что лезет по ней змеёй к голове и сердцу. А сердце, размахиваясь, стукает - живой, живой, живой!

Сдерживая стон, Меру сел, всё так же держа копье побелевшими пальцами левой руки. Правая висела, корябая землю чужими пальцами. Охотники, выросшие до неба, двигались около зверя, деловито добивая, древко копья торчало из окровавленной глазницы. Младший присел на корточки перед Меру, в руках держал ветку для лубка и полоски коры. Молча стал прикладывать к перелому, показывая, надо придержать ветку, пока он привяжет.

Меру сглотнул, хотел сказать что-то, рассмеяться. Но изнутри вдруг поднялось чёрное облако и стало словами в голове "я попросил...". И он тоже молча прижал к руке широкую ошкуренную ветку, придавил ею боль. Охотники отводили глаза. Перебрасывались словами, связывая мохнатые лапы зверя, готовя жердины. Меру никто не сказал ни слова.

После стояли кружком, положив руки на плечи друг другу, смотрели на корни травы и повторяли слова благодарности Большому Охотнику, подарившему добычу. Там, где стоял Меру, круг был разорван, его правая рука висела, укутанная в лубок и пальмовый лист, а стоящий рядом охотник опустил голову и свою руку не положил ему на плечо.

Когда зверь повис, пришлось подвязать ему хвост, чтоб не цеплялся за корни, и двое охотников приняли на плечи концы жерди, согнувшись от тяжести.

Меру шёл замыкающим, поднимая лицо к моросящему из толстого облака дождю. Ставил ноги, привычно пальцами нащупывая тропу, и перебирал в голове все крики, что слышал за полвдоха до смерти. Его охотники тоже кричали, чтобы просил! А теперь идут молча и отводят от него глаза...

 

Глава 21

Новое имя

Деревья обступили тропу, свешивая ветки, и концы их трогали покрывало на голове. Лада шла медленно, оглядывалась по сторонам, но, спохватившись, боясь отстать, смотрела на спину мастера, по которой змеёй двигался позвоночник, и лопатки сходились и расходились, когда он поднимал укутанный щит над кустарником. Под ногами то разъезжалась мокрая глина, то пружинил дёрн, а впереди, невидимый за деревьями, плескался шум человеческой жизни - голоса, смех детей, лай собаки, крики петухов. Справа вдруг распахнулась поляна, сбегающая к жёлтому песку, и за полосой его - серая речная вода, подёрнутая свинцовым блеском. День наступал беспокойный, переполненный плотными облаками и тучками, быстро катящимися по яркой синеве неба. От теней вперемешку с полосами солнечного света резало глаза.

Столько всего хотелось увидеть, услышать и хоть что-то понять, придерживая одновременно подол (Лада боялась: вдруг наступит, и всё наверченное на неё слетит на землю), что оставалось лишь отмахнуться от подробностей и просто идти, ступая по мягкой глине, держась глазами за смуглую спину идущего впереди мужчины.

Мелькая среди мокрых кустов, коричневые дети блестели глазами и зубами, делали рты кругло, удивляясь. Заметив, что смотрит, остановились, хихикая и дёргая друг друга за одежки. И после всё время слышался позади их топот и сопение.

Река проплыла справа, у воды - фигуры женщин, согнутых над корзинами. И снова - частые деревья, а шум всё ближе, и вот деревья разошлись в стороны, отпуская идущих, и они оказались на утоптанной площадке, окружённой заборами из гнутых жердей. За ними - круглые и квадратные хижины из жердей и бревен, заплетённых широкими листьями. Все дома на столбах, и входы, отмеченные распахнутыми плетёными дверцами на маленьких верандах, имели грубо сделанные лесенки в несколько ступеней. Под хижинами копались куры, поросенок бросился под ноги, визжа.Мастер, не оглядываясь, пересекал площадь, и Лада, под смех детей, шла за ним к длинному забору, за которым хижины толпились, смыкаясь стенами, и были крыты ровными вязанками тростника.

У раскрытых жердяных ворот переминались с ноги на ногу коричневые мужчины, пёстро украшенные поверх покрывал перьями и раковинами. Двое. Мастер, подойдя, коснулся лба и сердца свободной рукой, сказал:

- Пусть хранят вождя боги, пусть будет сон его легок и дни полны света, пусть жёны его не теряют красоты, и пусть Западный ветер приносит детей...

Он говорил и говорил, прижимая к боку щит, а Лада, не понимая слов, стояла позади и рассматривала украшенных мужчин. Даже вблизи невозможно было рассмотреть выражения смуглых лиц, над которыми нависали белые и цветные перья, а на шеях начинались ряды крупных бус. У одного, который потолще, среди бусин висела маска с узкими глазами и сведённым в страшную гримасу лицом. Лада отвернулась, чувствуя, как сверлит её взгляд пустых глазниц.

Потом заговорил толстый мужчина, так же касаясь лба и груди. Когда толстяк замолчал и махнул рукой внутрь, Акут обернулся и взял Ладу за руку. Она пошла следом, натыкаясь на горячую спину. Пройдя по чистому двору, поднялись по ступеням.

Прохладный полумрак пронизывали узкие лучики из щелей в плетёных стенах. Широкая и просторная середина дома была покрыта циновками, и, ступая босыми ногами, Лада шла, как по маленькой травке на поляне. У дальней стены, не доходившей до крыши, на высоком сиденье сидел кто-то грузный, и свет падал только на него, поблёскивая на лезвиях перьев. А по сторонам еле видные силуэты шевелились, шуршали шёпотом и смолкали, когда сидящий менял позу.

Остановшись посреди круглой комнаты, Акут дёрнул Ладу за руку, чтоб она наклонила голову так же, как он. Стоя со склонённой головой, Лада услышала, как её покровитель снова завёл приветствие и приготовилась ждать, но вождь махнул рукой. По сторонам снова всё стихло.

- Ты пришёл меня удивить, мастер Акут? Три знака назад ты ушёл в одиночество, чтобы сделать мне талисман, а вернулся - с женщиной?

Акут, остановленный жестом, прервал обязательные слова и, выслушав вопрос, ответил:

- Я вернулся к мудрому, от которого и уходил. Женщина здесь со мной, потому что ты, Мененес, должен услышать мой рассказ. Ты вождь, и все мы твои дети.

- А талисман?

Акут нагнулся и положил на циновку закутанный щит.

- Он здесь и ни у кого не было и не будет такой вещи. Он твой, как и было обещано. Позволь мне рассказать.

- Говори.

Глаза Лады привыкали к решётчатому полумраку, и она видела по сторонам, у стен, закутанные в покрывала женские фигуры с наброшенными на головы краями ткани. Из-под них - блестящие глаза. А по бокам сиденья, что, наверное, можно назвать троном, - тонкие мальчишки, лет по пятнадцать на вид. Чёрные волосы забраны кожаными лентами, копья, украшенные пучками травы и опять же перьев, да повязки на бедрах. Стояли, переминаясь, и поблёскивали сдержанными улыбками, рассматривая её. Под крышей зудели мухи. С улицы, где солнце, кричали дети и переговаривались взрослые.

- Я закрыл дом тремя твоими знаками, Мененес, да будет жизнь твоя легка и полна радости. И стал делать обещанное. Я не ел и не спал. И когда рассыпался первый знак, ветер сделал дыру в моей крыше, чтоб туда пролился дождь. Я делал тяжёлую работу, и силы мои уходили. А когда поднял голову, то увидел её. Ветер принес женщину племени моря. Дождь пролил её в разбитую крышу. И она лежала без сил, не помня себя. Но мне надо было выполнить обещание, потому я оставил её лежать и продолжил работу.

- Гм...

- Да. Но она подошла и смотрела. И я...

Акут замолчал. Молчал вождь, уперев руки в браслетах в широкие колени и разглядывая девушку. Лада молчала, не понимая, о чём говорят, из-под накинутого покрывала смотрела на сидящего вождя. Большой мужчина, лет пятидесяти, наверное. А может, и постарше, вон воздух какой, голову кружит от свежести, и едят все натуральное. Глаза у него медные, как гвозди с широкими шляпками, - посмотрит, как внутрь вколотил. На кожаной ленте перья, но не как в кино про индейцев, а сложным узором собраны в башенку, будто и, правда, корона. И никаких на шее и груди стекляшек, пробок и консервных банок, только глиняные бусины, деревянные фигурки да витые ракушки.

- Дальше.

Но Акут молчал, испугавшись того, что собирался сказать. Как он и дальше не спал, всё делал и делал щит для вождя, а женщина - подарок моря и ветра - сидела тихонько в углу, ждала, когда он закончит. И теперь он привел её к Мененесу просить разрешения жениться на чужестранке...

- Мастер Акут, я не волен весь день слушать тебя и смотреть на узел, в котором непонятно что.

- Да, вождь.

Бились под листьями потолка мухи, и перед лицом Лады спускался по светлой паутинке маленький паук. Покачался и полез наверх, перебирая лапами, то исчезая в тени, то показываясь в полосах света.

- Я... Я не знал, как сделать работу вернее. Сто тропинок путались в моей голове, и ни одна из них не вела к сердцу. А талисман берет силу только из сердца, не из головы.

- Я знаю.

- Я упал и бился лицом в пол, прося Мать и Охотника о свете, который направит меня. И тогда она, принесённая ветром, пришла. Её сердце знало дорогу. Она шла впереди по тропе своего сердца, вождь, а я, мастер Акут, шёл следом, первый раз в жизни. Вот, вождь Мененес, посмотри сам.

Присев на корточки, Акут развернул старую циновку. И веер света раскрылся, отделяя вождя, его воинов-мальчиков и кучку его женщин по сторонам трона, от Акута и Лады. Через занавес света неслись возгласы и причитания. Лада улыбнулась, поправляя на волосах покрывало. Свет лился в глаза, протекал к сердцу, в душу, и там становилось покойно, как всегда, когда она делала что-то, что точно получилось. Сейчас, стоя босыми грязными ногами на плетёном полу, под которым покрикивал петух и кудахтали куры, перед сказочным коричневым вождем, не похожим на виденных ею в фильмах и книгах персонажей, и одновременно похожим на всех них, она была спокойна. Потому что, когда всё сделано правильно, - это, как лодка, которая не течёт. Она не утонет.

Скрипнули полы. В занавесе лучей показалось тёмное лицо. Толстые пальцы бережно взяли щит за края, и свет колыхнулся, ловя стены и потолок, женские лица. Мененес сам отнёс щит к стене и водрузил его на пирамиду из ветвей, связанных лыковыми плетушками. Свет изменил направление, стал мягче, и вся круглая комната осветилась, будто вместо пола в ней - озеро, а вместо крыши - полуденное небо с солнцем в зените.

Постояв, вождь вспомнил об этикете и вернулся на свое место, сел, расставив толстые ноги и уперев руки в колени. Смотрел теперь на Ладу, на её неподвижную фигуру.

- Открой лицо вождю, женщина, подаренная Акуту.

Лада посмотрела на мастера. Он протянул руку и откинул край покрывала с ее головы. Женские ахи прошуршали и смолкли, когда свет лёг на почти белые волосы, повязанные кожаной лентой с ажурным орнаментом.

- Она не понимает?

- Нет, вождь, но она станет моей женой, и я научу ее языку.

- Скажи мне, мастер, а почему ты решил, что она будет твоей женой? Не моей?

- Она выбрала меня.

- Выбрала... Это важно. Как она могла выбрать, не умея сказать?

Акут повернул к свету свою ладонь, рассечённую узким шрамом:

- Она попросила мой нож и мою кровь на нём.

Вождь откинулся на резную спинку трона. Когда-то сам Акут вырезал на мягком дереве эти узоры, своим ножом. И сейчас спина вождя ощущала, как давят на неё резные картинки.

- Если твой нож уже соединил вас, я, вождь Мененес, отдаю тебе, мастер Акут, женщину моря. Но мне нужно её имя, чтобы сказать о вас Большой Матери и Большому Охотнику. Как зовут тебя, женщина, умеющая делать свет?

Лада видела: все лица повернулись к ней, ожидая. Акут смотрел напряженно, из-под бровей смотрел вождь, улыбаясь странной улыбкой. Не дождавшись, положил руку себе на грудь и возвысил голос:

- Смотри, женщина, я - Мененес.

- Я - Акут, - сказал мастер, глядя на Ладу и кладя руку себе на грудь.

Она помедлила. Согнула локоть, собирая на нём складки ткани, и сказала тоже, с вопросом в голосе:

- Я - Лада?...

- Это имя? - вождь рассмеялся. Зашуршали женщины, всплёскивая руками.

- Я - Лада, - повторила она.

- Твоя женщина, мастер, носит куцее имя, годное для девочки, а не для мастера, способного сделать такой талисман! Оно звучит, как шлепок по воде. Ла-да... И ничего не значит!

- Потому она здесь, вождь. Дай ей имя жены, Мененес.

- Ты хитёр, Акут, как лесная лиса. Время идёт, и скоро вернутся охотники. Вечером на площади праздник начала дождей. А ты заставляешь меня сидеть тут и придумывать имя для женщины! А куда девать то имя, что она принесла?

- Я возьму его!

От кучки женщин отделился силуэт, и в свет вошла молодая жена Мененеса, держа руку на круглом животе. Присела, касаясь другой рукой пола:

- Прости мне, вождь и муж мой. Но я ношу твоего сына, а имени у меня нет. Дай мне её имя, оно принесёт нам удачу.

- Оно коротко и смешно.

- Оно мне нравится.

Мененес улыбался, глядя на чёрные волосы, скрывшие лицо, на котором, он знал - тоже улыбка. Добрая девочка, жалеющая его больную спину. Она пожалела и эту, с непонятным белым лицом, похожим на морду раненого зайца в густой траве. И, как всегда, когда смотрел на неё, свою последнюю жену, он знал сердцем - последнюю, Мененес почувствовал себя молодым, ловким и страшно умным.

- Ты получишь это имя, но будет оно настоящим. Ладда-ха называю тебя. Носи его, и пусть сын наш будет сыном Мененеса и Ладда-хи.

- Ладда-ха, Ладда, - шелестело из женского угла.

- А ты, приносящая свет сердца женщина с белым лицом и глазами цвета древесной смолы, берёшь имя Вамма-Найяна, Найя. Носи его, пусть помогают тебе боги.

- Вамма-Найяна, - сказал Акут, повернувшись к стоящей девушке, - Найя - ясноглазая.

И поклонился вождю.

- Да будут боги всегда добры к тебе, Мененес, ты выбрал лучшее имя для неё.

- Оно и было её именем, - Мененес пожал плечами, - я просто достал его, когда пришло время. Идите, если ты не захочешь попросить чего-нибудь ещё в награду.

Акут накинул на голову девушки покрывало и взял её руку, потянул, кланяясь:

- Ты одарил нас, вождь. Пусть дни твои...

- Хватит, мастер.

Акут подтолкнул бывшую Ладу к выходу. Они уже миновали распахнутые двери, и солнце кинулось в глаза, когда догнал их голос вождя, холодный, как ночной ливень:

- Вернитесь!

Мастер остановился, отталкивая Найю за спину. Вождь стоял перед щитом, протягивая руку к извилистому рисунку.

- Скажи мне, Акут, мастер, которому не было равных, пока ветер не дал тебе Вамма-Найю, приносящую свет... Кто окружил светлый мир талисмана - этим?

Рука его повисла в воздухе, не прикасаясь к толстому телу змея, свивающему кольца по кромке щита.

- Я, - Акут не дал себе подумать.

- Ты, значит...

- Я...

- Это - змея, - сказала вдруг Найя, и все замолчали, повернувшись к ней. Нахмурившись, она подошла к шиту и прикоснулась рукой, заговорила быстро, показывая, трогая деревья, людей и жирафов:

- Не лезьте к нему, не ругайте. Я не знаю, что у вас тут делается, но надо было вот так, видите? Птицы, видите? А здесь, вот это, это танцуют, и платья вьются от музыки, всё поёт. ...Здесь плачут звери. И ничего другого нельзя. И вокруг - змея, потому что без неё - всё ненастоящее! Какого черта? Сперва за голову хватался и бегал, а теперь вы все причитаете. Так надо, потому что иначе не будет света! Он будет, но неживой! Всё.

Замолчала и, глянув исподлобья, потянула на лоб покрывало.

- Она, - сам ответил вождь на свой вопрос, - не ты, она. Но ты хотел защитить. У вас получится семья. А что дальше - пусть решают боги.

"Или Владыки", - и повёл рукой, отпуская Акута.

 

Глава 22

Терика и Терали

- Я буду отдыхать и думать, пока не вернутся охотники, - вождь махнул, отпуская всех, кто находился в гостевой хижине, и после его жеста только пылинки плясали в полосах света. Да маленькая Ладда-ха медлила у входа в лабиринт коридорчиков, связывающих хижины.

- Иди и ты, жена, - Мененесу больше всего хотелось уйти в заднюю крошечную комнатку, в которой их ложе, лечь, вытягивая ноги, и чтоб жена сидела на полу, держа его руку. Она умела молчать, когда нужно. Но сейчас пришли к нему мысли, которые не должны стать известными ей даже по выражению его лица. Мысли из той жизни, где спина его была гибкой, тело молодым, а голова и сердце полны мусора, как река в половодье.

Мененес передёрнул плечами. Подождал, когда стихнут шаги маленькой жены, и встал с деревянного кресла. Один ушёл в комнатку.

Там не было окон, только прорехи под плетёной крышей пропускали мягкий свет, рисуя на листьях стен чёрные узоры. На стене, над ложем с резным изголовьем из деревянных плашек, висели оба ножа вождя. Короткий ручной нож прятал острое жало в ножнах из коры кровянника. У него изогнутая ручка, гладкая и чёрная, как семена акации, промятая там, где ухватывают её пальцы хозяина. Вождь не знал, из чего она сделана, но, прохладная и удобная, никогда не выскользнет даже из потной руки. А длинный нож с изогнутым лезвием носил кожаные одежды. Ножны для короткого жала он сделал сам, уже здесь, а принёс его завёрнутым в обрывок тайки своей первой жены. Или дочери?

Мененес сел на ложе, упёр руки в колени, слушая, заболит ли спина. Годы текли, как серая вода в реке, и унесли воспоминания. Но так же, как река, понукаемая Западным ветром, поворачивает вспять, так и воспоминания - возвращаются. Их надо встретить, выслушать, поговорить, как с гостями. И отпустить, коснувшись рукой лба и сердца.

Большой Нож уже был в одеждах, когда он увидел его там... Подошёл к стене, неровной, в каменных складках. Споткнулся, потому что не мог отвести глаз. У самой рукояти виднелось начало клинка, светлое, уходящее в одежды. Снял с большого крюка и, держа в руках, оглянулся. Владыки смотрели, чуть покачивая плоскими головами. Он понял, что мена совершена, и потянул нож из упругой кожи. Смотрел на выходящий клинок и уже ни разу на тех, кого привел. Жалел только, что не мог оглохнуть на время. Они плакали, обе.

Уйти было тяжело и легко одновременно, потому что крики связывали ему ноги, но те же крики, хлеща по спине, гнали туда, где их не будет слышно...

Вождь прилёг, повернулся на спину и вытянул руку. ...Будто Маленькая сидит рядом и держит её. Пусть так. Смотрел на жерди, уходящие в солнечный свет, но видел другое.

...Вот он пришёл сегодня, худой, с тяжёлыми, в жилах, руками. Глаза, как у волка, из-под бровей. И привел её. У вождя два ножа, у Акута - нож и Найя, чьи глаза могут полоснуть не хуже лезвия. Не потому что она злая, а потому что всегда ищёт добычу для глаз и для сердца.

Что ж, такая и нужна Акуту. А он-то, старый дурак Мененес, вождь, каких не было в племени... Теперь, когда рядом по ночам спит, тихо дыша, тёплый зверёк, черноволосая Ладда-ха, Мененес оглядывается на долгую свою жизнь. И - страшно. Кажется, настоящей жизни всего и было, пока жил в отцовской хижине с ветхими стенами. Он был самый сильный среди ровесников и побить мог любого, и не было ему ещё трех рук, по пяти пальцев-годов, когда отец взял его первый раз на охоту. Мальчишки на следующий день трогали копьё Мененеса, носившего ещё имя своего отца, рассматривали на кремниевом наконечнике кровь. А он, передавая по кругу украденный из кладовки калебас с молодым пивом, рассказывал, как сам убил лесного лиса и какие у того зубы. Хвост его он повесит на дверях дома, в который уйдёт с девочкой-женой в следующие длинные дожди.

Акут был там. Сидел позади всех, скрестив худые ноги, и смотрел из-под тёмных волос. На целую руку младше Мененеса, сидел и сидел, как чёрная ящерица. Он всегда молчал, и мальчишки постарше иногда его били, потому что упрям, не шёл, когда приказывали стащить у мужчин листьев дымника для общей трубки или опрокинуть корзины с собранными девчонками ягодами.

И вдруг вырос. Через пару дождей стал выше Мененеса, гибкий, как обезьяна, и совершенно бесстрашный. Девочка-жена Мененеса смотрела в щели их маленькой хижины на Акута, когда он шёл по качающимся мосткам, вытягиваясь, чтоб рукой стрясти с веток воду. Пришлось её ударить. Она перестала глядеть в сторону Акута, но теперь уже Мененес смотрел, всегда. И то, что он видел, наполняло сердце желчью.

Акут бегал, как летал, и когда останавливался, поджидая остальных, грудь его не поднималась хриплым дыханием. Лучше всех скрадывал толстых птиц на полянах, и у его пояса висели они, болтая головами с раскрытыми клювами. Если по ночам, когда собирались в одной из хижин, девчонкам удавалось уговорить его, пел. Мокрая ночь замолкала, и не шелестел дождь, слушая песню. А когда взбесился старый козёл и вырвался за плетень, Акут вышёл на деревенскую улицу, не убил, нет, а подошёл, разводя руки, шепча слова, схватил за страшные рога, нагибая огромную голову с бородищей. И козёл пошел следом тихий, как девушка.

...Все девушки смотрели на Акута. А он вроде бы и не смотрел ни на кого. Терике Акут сплел семь браслетов из цветной коры, и все они были, как пенные узоры на речной стремнине. Она не снимала их, даже когда ложилась спать. Потому Мененес взял Терику первой настоящей женой. В первую ночь, когда дожди шуршали за стенами маленькой хижины, забрал браслеты, следя, заплачет или нет. И сжёг. Долго чиркал кресалом, разбрасывая искры в сырой воздух, и кора тлела долго. Но она стала его женой, а значит, никаких браслетов.

После оказалось, что Акут забыл не только о браслетах, но и о Терике. А Мененес остался с молодой женой. И вдруг понял, что без света любви Акута её лицо не нужно ему. Прогнал эту мысль, и жил с Терикой долго. Она родила ему дочь. Такие же, как у матери, у неё были глаза, узкие, как чёрные лодочки. И волосы свивались в длинную змею по смуглой спине. Тогда казалось - долго, целую жизнь прожил, а сейчас понял - один взмах птичьих крыльев. Один взмах и, вместо писклявого коричневого комка, - почти взрослая дочь бегает по мосткам крепкими ногами, пускает глаза-лодочки вдогонку молодым охотникам.

Мененес сидел тогда на пороге, ногами упершись в ступеньки, полировал лук шершавым листом скребника. Терика в хижине за спиной. А их дочь, пробегая по утоптанной тропе, отвела рукой низкие ветви и остановилась, вытягивая шею. Он посмотрел туда, куда и она. Увидел в просвете листьев худую фигуру Акута. Он уже жил один и всё молчал. Женщины шушукались, провожая его глазами. Мужчины смеялись. Потому что Акут не ходил на охоту. Лучше всех находил логовища лесных кошек, скрадывал огромных котов-мужчин. А на первой мужской охоте чуть не убил Яну, когда тот вспарывал светлое брюхо последнему в яме детёнышу. Кот и кошка уже были привязаны к жердям, и усы их слиплись от крови, а котят, - Мененес и все охотники знали, - заберёт другая пара и выкормит вместе со своими. Но Яну захотел маленьких мягких шкур.

Была драка, Акута скрутили и после ещё наказали на площади. И он перестал охотиться. Женщины носили ему еду, потому что он делал им браслеты, нанизывал на жилки красивые раковины и странные семена с деревьев, которые не росли у деревни, плёл сам - виданное ли дело! - циновки и тайки и сам красил их соком ягод.

И вот Мененес, храбрый охотник, настоящий мужчина, сидит на пороге своей хижины и готовит лук к завтрашнему дню. Его жена Терика копошится в доме. А дочь Терали, только что успевшая выпросить у Большой Матери маленькие груди, стоит стрункой и смотрит на этого, держа рукой мокрые ветки, чтоб лучше видеть!

Мененес тогда ничего не сказал. Пошёл на охоту на следующий день. Бессонная ночь не помешала ему найти антилопу-рогача и первому, увернувшись от острых рогов, всадить копьё в горло. А потом были ещё две женщины-антилопы, маленькие, подстреленные из лука.

Всю ночь в деревне шёл праздник, и утром, наевшись мяса, мужчины и женщины спали, устав танцевать и смеяться. А Мененес поднял жену и дочь ещё до света, в ту полосу между временем, когда Большой Охотник возлёг за облаками, а Большая Мать ещё не выглянула из-за реки. И увёл их в пещеры.

... Заныла шея, и Мененес, поморщившись, повернул голову. Вздрогнул, увидев за тростниковой занавесью блестящие глаза Ладда-хи. Она сидела на полу в дверях и смирно ждала, когда разрешит войти. Вождь увидел вместо её широких глаз узкие лодочки Терики, бывшей рядом с ним давным-давно, и махнул рукой, делая грозное лицо. Ладда-ха исчезла, не колыхнув занавеской.

...Он шёл тогда, и жена шла следом, ведя за руку Терали, их первую дочь. Обе оглядывались, держась посередине тропы, потому что лес вокруг менялся. Никогда Терика не ходила так далеко от деревни, но сейчас её вел муж и она не боялась. Когда корни лиан в сумраке стали ворочаться, хлюпая морщинистыми ртами, она только крепче сжимала руку дочери и улыбалась ей. Отворачивалась от пролетающих светилявок, потому что, рассказывая страшные сказки о лесе, дети пугали друг друга - вот пролетит светилявка и выпьет цвет из твоих глаз, будешь видеть только чёрные тени, - и ладонью прикрывала дочери глаза. И, он видел, старалась легче дышать, когда воздух стал краснеть и потяжелел, как намокший в крови подол тайки.

А он все шёл и шёл, на каждом перекрёстке тропы говорил себе "Акут" и выбирал нужный поворот. Он не знал, как не знал никто в их деревне и в той речной деревне, что лежала за порогами, и в той дикой деревне, охотников из которой они иногда встречали в лесу, - что правда, а что страшные сказки. Но знал, чего хотел. И верил, что сделает это. Когда вокруг тропы за лианами заскользили длинные тени и трава под ними, посвистывая, шуршала "ахашш-ахашш-ахашш", понял, что идет правильно.

...С улицы донеслись крики и стук барабанчика. Мальчишки встречали охотников. Он, вождь Мененес, вместо того, чтоб лежать без дела и нянчить прошлое, должен выйти, осмотреть добычу, похвалить. И разрешить готовиться к празднику уходящей Матери Айны. Последняя охота перед долгим сидением в хижинах. Всю ночь - танцевать и петь древние песни, раскачиваясь двумя шеренгами напротив друг друга - мужчины и женщины. И детей не прогонят спать, ночь праздника - для всех. Но выйти нельзя, пока не ушли из головы мысли о старом. Надо понять, что принесло ему сделанное в далеком прошлом. И что ещё принесёт?

- Ладда-ха!

Она возникла в тишине, голова опущена так, что волосы закрывают висящие на груди бусы.

- Скажи старухе, пусть выйдет к советнику, скажет. Я скоро приду смотреть на добычу и благодарить богов. Пусть охотникам вынесут пива.

Чуть прошелестела в ответ занавеска и простучали по ступеням твердые пятки.

- Большая Матерь, - сказал шёпотом и прислушался к тому, что внутри.

Пусто. Усмехнулся попытке. Просить Матерь после того, что он видел в пещерах. Притворяться, что Матерь поможет... Но надо принять все воспоминания. Не поможет Большая Матерь, светлая глазом на небе. И Большой Охотник, её разлученный муж - не поможет. Он, Мененес, один.

...К чёрному рту пещеры надо было подниматься по раскалённым камням извилистой тропки. Вокруг только ящерицы цвета песка с кровью сидели, высовывая языки, дышали часто. На середине тропы Терали ушибла ногу и заплакала. Терика присела, пошептала, растирая ей щиколотку. Она умела, как все женщины племени, и боль прошла. Но Терали плакала, цепляясь за мать, не хотела идти дальше. Терика повернулась и посмотрела на мужа. Сколько раз потом ему приходилось вставать по ночам и идти в двери, чтоб холодный свет Большого Охотника заполнил его голову. Чтоб за его взглядом потускнел тот, узких лодочек глаз на широком лице.

Постепенно всё забылось. И стало почти хорошо, спокойно.

Он тогда ответил на взгляд жены спокойным своим. Кивнул, мол, я тебе муж, слушайся и верь. И она взяла дочь за руку и пошла впереди.

А дальше уже проще. После чёрной дыры тропа пошла вниз. Их встретили у самого порога. И Мененес там отдал женщин. Забрать, передумав, не смог бы все равно, потому и не стал смотреть - куда их и как. Только вот плакали сильно. Но когда сказали ему в голову прямо, что за них, нелюбимых и никчёмных, получает не один, а два ножа, плач стал смутным, далёким. Вот они висят, вещи, что сделали его вождем. Отданные за двух женщин. Значит, они, эти женщины, сделали его вождём? Нет... Он взял Терику, потому что - браслеты. Акут. Мастер Акут сделал его вождём.

Боги знают, что Мененес - лучший вождь племени. Всегда есть еда, и свадьбы идут, как надо. Почти нет смертей на охоте. Племя растёт, и скоро надо будет строить третью деревню. Значит, всё, что было, - всё сделано для блага? Так и есть!

Мененес встал. Хлопнул в ладоши, призывая жён; они появились, и зверёк Ладда-ха позади всех, закутанных в длинные тайки, как и положено жёнам вождя. Она стоит скромно, но глаза светят из-под гладких волос.

- Одежду.

Пока мелькали, перенося с места на место низки бус и раковин, приглаживая перья на головной повязке, Мененес улыбнулся маленькой жене. И, вместе с ответной её улыбкой, вдруг вспомнил, о чём никогда не хотел вспоминать все эти длинные годы. О том, что, прижимая к груди полученные ножи, вышёл не сразу. О взглядах жёлтых глаз с высокими чёрными зрачками. И о наставлениях, полученных в глуби пещер, куда идти - через лабиринт, заполненный стонами.

 

Глава 23

Больница

В кабинете было сумрачно, и Лада, после солнечного коридора, вытянула перед собой руку. Другой придерживала огромный живот. Хрустящая халатом медсестра поймала её пальцы и, улыбаясь, потянула к застеленной кушетке. Глаз не отрывала от монитора. Лада легла, с удовольствием чувствуя прохладу чистого белья, и вытянула руки вдоль тела. Правая всё падала, но подвинуться было неловко, и она решила - пусть так, всё равно недолго.

Рожать назначили на завтра, - устав за девять месяцев, она радовалась всему, что приближало её к операционной. Кесарево так кесарево, скорее бы уж.

Волновали мысли о Липыче. Он вдруг стал много работать, приходил редко и ненадолго. Был нежен, и она знала - не врёт, работает, глядя в его обведённые кругами глаза, вахт нахватал дополнительно, всё волновался, что денег на первое время не хватит. С другой стороны, первый раз жена рожает, а он ночами на работе и днём на работе. И когда узнал, что завтра всё случится, вдруг рассердился, стал говорить, что работы как раз много. А пропустить нельзя. Потому что - деньги. Можно было бы в ответ рассердиться, но Лада, сидя у него на коленях рядом с белоснежной больничной кроватью, смотрела на редкие волосы спиралью вокруг макушки и думала: он просто боится. Их было двое, а станет трое. Девочка ещё будет. И решила, что сердиться не будет. Только боялась: вдруг он не придёт, когда она уже будет лежать в послеоперационной палате. И сказать о страхе никому нельзя.

Живот круглился высоко, и было так щекотно и приятно от холодного геля, а потом от круглой головы прибора, которым водила врач по коже. Лада не хотела смотреть на экран. Что там - все серое и движется. Всё равно ребенок в ней, показал его монитор или нет.

И вдруг стукнул брошенный на пластик стола прохладный цилиндр, и только халат мелькнул мимо, за горой живота. Хлопнула дверь. С ударом двери сердце Лады упало вниз, под тахту, и оттуда всё ей сказало, в ту первую секунду, когда ещё не успеваешь собраться и отогнать все мысли. Лежала, глядя в потолок, на белесый круг выключенной лампы, и мысли уже вернулись, нормальные такие, она вталкивала их в голову, будто уминала бельё в корзине. Всё в порядке, мало ли что. Ну, забыла врачиха выключить чайник в подсобке. Или позвал кто, а Лада не услышала. Да и не так быстро она убежала, просто прошла. Прошла просто! Может, и сказала что мимоходом.

Но сердце под ножкой тахты, как маленький кот с улицы, дичилось и не шло обратно. И было без него пусто и невыносимо страшно.

Когда дверь снова раскрылась, всё стало вязким и мутным. Медленно собирались у тахты белые халаты, хрустели противно. Трогали холодные руки живот. Лица были мертвы в свете монитора, а шёпот шуршал, будто они глотали слова, лишь бы она не поняла - о чём, и сверкали внезапно глаза с зеленоватых лиц, когда украдкой, как на раздетую в бане, взглядывали. И Лада вдруг возненавидела все эти штучки, которые прикасались к ней девять месяцев, и ничего не сказали, все иглы в измученных ускользающих венах и стеклянные витрины аптек, в круглые окошечки которых - рецепты, рецепты... А вот теперь, когда всего день остался, халаты собрались вокруг неё, и ничего не отменить, всё поползёт в завтра, разворачиваясь страшной лентой со страшными картинками. Смотреть - ей.

Когда открыла глаза, уже не было никого, медсестра вытерла живот корябающим полотенцем, помогла встать, они тут все были очень заботливые, десять минут назад Ладу это очень радовало, - и повела по солнечному коридору, молча. А Лада не могла спрашивать, только пыталась увидеть глаза, но лишь белая шапочка, светлый лоб и нарисованные брови. Неужто кто-то сейчас еще рисует себе брови карандашиком? Даже когда ехали в лифте и медсестра заполнила его весь своим хрустящим халатом и запахом духов и лекарств, не было глаз у неё - так всё мутно и страшно...

... Через полчаса в палату к Ладе пришла её врач, высокая, моложавая, в модно линялых джинсах под коротким халатом. Села на кровать, там, где Лада сидела, свесив с постели ноги и прижимая к животу подушку. Взяла её руки своими, с красивым маникюром. Встряхнула и сказала сильно, напирая на каждое слово:

- Что? Успела нареветься?

Лада глядела на пуговицы её халатика сухими глазами. А та стала говорить вещи, от которых никакие слёзы не помогут.

- Значит, слушай. Уж не знаю, как Мациров проворонил, светило, бля, восемь справок от него в карте подколоты, но риск есть. И очень большой риск. Ты слушаешь? Но есть и надежда! Может, лежит так ребёнок. Всё равно родишь, с животом не уйдёшь. И запомни - всегда можно родить ещё. Ты молодая, проверишься на генетику, муж пусть обязательно проверится. И будут у вас детки!

Она ещё говорила, но Лада мёртвыми руками уже поползла из её мягких, чистых, сильных пальцев. И только ждала, когда она уйдёт. Потому что страшно остаться одной, но эта же - на работе, и всё равно уйдёт, так пусть бы уже поскорее.

А потом. Патомм... Липыч, приехал, конечно. Когда позвонила, говорил много, что работа и завтра всё равно отгул... Но приехал и держал её на коленях, укачивал, руку положил на живот. А ей всё казалось, что оттуда сейчас вырвется что-то, как в кино, и кожа расползется клочьями. Она поплакала, понимая, завтра будет не до слёз, и ведь общий наркоз, она уснёт и, когда проснется, всё изменится.

Она отодвинулась от стены, прутья надавили спину, и через щели дул сквознячок. Зачем пришли эти мысли? Будто мало того, что вокруг. Ничего знакомого, языка не понять, лица почти чёрные, одинаковые. Хочется есть - обычной еды. Хочется чистых простыней и одежды. А вместо этого тощий хозяин привел её снова в хижину, что-то говорил, показывая руками на дыру в крыше и на дверь. После усадил на циновку, брошенную на полу у стены. Сам ушёл.

Не стала сидеть, где указал, прошла по хижине, заглянула в маленькую каморку, заваленную хламом: куски кожи, обрывки пятнистого меха, рога с запёкшейся кровью у оснований, какие-то глянцевые шишки рассыпаны, скорлупы больших орехов. Села напротив входной двери, прислонившись к стене. Решила: досчитает до пяти тысяч, и, если не вернётся тощий, она просто уйдёт - дверь открыта. Но задремала, и вдруг пришли эти мысли. О прошлом...

Странно, всё тогда ей казалось не имеющим других решений. Захотели ребенка? Липыч захотел, а она не слишком, но разве может женщина ребёнка не хотеть? Ей хотелось сначала просто пожить, чтоб понять о себе. Он упрекнул, что слишком себя бережёт. И потом пошли, одна за одной, всякие мелочи, о них мама говорила, когда Лада ещё девчонкой была. "Запомни, больная жена мужчине ни к чему - бросит", "не ходи лахудрой, мужу должно быть приятно дома", "худой мир лучше..."

Вот и старалась выглядеть всегда для Липыча - самой лучшей, всегда раскрасавицей. Вот и молчала, терпела, если вдруг всякие болячки, и надо бы просто полежать, ото всех отвернувшись, но как лежать, если свекровь, проходя мимо, зыркнет и глаза возведёт, мол, экая неженка. Вот и держалась за худой мир, соглашалась со всеми, себя скручивая до тоски смертельной. Со всеми в ладу. Вот и попала, Ладушка. Как Липыч посмеивался, хватая её за талию и притягивая к себе, - "лады, всё лады у нас, Ладушка!"

И разладилось всё... Как выписали из больницы, всё пошло валиться, будто из мокрой глины было слажено их счастье. Ни разу не поговорили с ним. Приходил поздно, уставший, к стене отворачивался. Страшно лежать рядом с горячей спиной, когда на смутном потолке крутится её личное страшное кино. Ну и...

Она спохватилась и стала считать про себя, со случайной цифры, упирая голосом, как та врачиха, чтоб вытолкнуть из головы мысли. Обняла колени и, примостив подбородок, смотрела на жёлтое солнце, пролезающее через жиденькую дверь.

...Юрок объявился, когда с Липычем разошлись.

Жила с девчонками на квартире, бегала в поисках работы. Очень хотелось уехать. Не домой, что там, дома. И не потому что посёлок, а просто всю жизнь хотелось чего-то, и всё думалось - успеется, потом-потом. И только, когда побыла на краю смерти, в белом тумане наркоза увидела годы своей жизни - горсткой в ладони. Лежат, как семечки вперемешку с шелухой, и страшно мало их, даже если отпущено дожить до ста лет, белый туман сказал - малость. Не забывала об увиденном, даже когда рвущая сердце боль превратилась в постоянное привычное нытьё в ежедневной суете. Как-то осталась одна в квартире, девчонки убежали в гости. Убираясь, посреди луж на полу и тряпок села рядом с распахнутым окном, сложив на коленях мокрые руки, и спросила себя - чего ты хочешь, Лада? Молодая женщина, потерявшая ребёнка и разведённая, у которой в старой сумочке лежит случайный диплом библиотечного техникума? Что тебе важно?

В окно грохотало шоссе, со двора слышались обрывки пьяной ссоры, дул резкий ветерок, недомытые стекла сверкали радужными разводами, за стеной орал "Оффспринг", и кто-то под музыку визжал и топал. И она сказала, почти крикнула, чтоб услышать себя в шуме огромного города:

- Хочу утром выходить на песок, босиком, к морю, прямо с чашкой кофе в руках. И чтоб в доме большой стол с рисунками, моими! А когда устанут глаза рисовать, идти по берегу, далеко-далеко, чтоб вернуться уже к ночи. ...С ним. И не надо народу!

Прислушалась, расхохочется ли ей в лицо столица?

Анетка говорила, елозя по личику ватным тампоном по вечерам:

- Какая же ты дура, Ладка! Иди к нам, в цех упаковки. Рисуешь классно, Зяма возьмёт тебя художником, я попрошу, а дальше сама-сама. Ты ему нравишься. Через пару лет институт, карьера. Мы с Ленуськой тебя еще возненавидим, когда будешь приходить и пальцем тыкать, тут уберите и тут подклейте.

Но городу было наплевать на её желания. И Ладе тогда стало стыдно за них, - никчёмные, нелепые. Девчонка, дурочка... мечты - одно, жизнь - совсем другое. Мечты - утренний холод песка под босыми ногами, жизнь - толстозадый Зяма с широким лицом, блестящим, как немытая сковородка. Мечты - летать, делая то, что приходит на сердце. Жизнь - больница и взгляд свекрови с приговором в нем "не справилась, даже ребёнка родить не сумела мужу"...

... Может, наказали её при рождении? Но за что её? Милая, мирная, старалась, как лучше. А всё валится и валится вокруг.

Юрок так обрадовался, что она обрадовалась тоже, хотя и побаивалась его, вспоминая, как в техникум приходил, высвистывал её из-за забора. Тогда это лестно было. Не успел ничего с дурочкой сделать, рассказывали, уехал быстро, потому что кого-то искалечил в драке. И вдруг, через столько лет, посреди Москвы, притормозила иностранная машина, и оттуда - он! Расцеловал и сразу за цветами сбегал. Вручил огромный веник роз в целлофане, смеялся, щуря монгольские глаза. Предложил было подвезти, но на часы посмотрел и, цокнув, извинился, дела. Стал доставать телефон, чтобы её номер записать, а потом вдруг обнял и, в лицо заглядывая, спросил, вроде как утвердил:

- Ты тут часто стоишь, на остановке, Лада моя?

- Да каждый день, - ответила сразу, так всё у него легко было, играючи и радостно. Хотела добавить, в какое время, но он легонечко за плечи встряхнул:

- Молчи! Сам найду!

Через день увидела красное авто - и Юрка рядом стоит картинно, оперся на полированный бок, держит цветами вниз веник из белых роз. Анетка с шага сбилась и ухватилась за её локоть длинными коготками, когда он Ладе замахал и пошёл к ним через трамвайные пути.

- Вот это чувачину ты прячешь, а? Ввау! Куда пойдёте сегодня?

- Брось, это старый знакомый. Куда идти, я его даже боюсь.

- Ду-у-ура! Улыбайся скорее и имей в виду: на таких машинах простые людишки не ездиют. А не хочешь сама - познакомь, слышишь?

Последние слова уже шипела шёпотом. Юрок подошёл и обеим руки поцеловал прямо посреди улицы.

- Две тысячи сорок четыре, - снова вспомнила Лада счёт. И снова забыла, падая в воспоминания и отмахиваясь от них.

А ничего у них с Юрой Карпатым и не было в тот день. В бар сходили. Через день - ещё. Смотрел сочувственно, слушая её кратко рассказанную историю. Ломал белыми пальцами шоколадку и время от времени совал ей в рот квадратики, следя, чтоб съедала. Ей стало весело и тепло. Довезя домой во второй раз, поцеловал её в губы в подъезде, один раз. Спросил, дыша в ухо:

- Хочешь, Ладушка?

- Прости, я ещё совсем... Не хочу, Юр. Я ведь полгода всего назад в больнице. Я...

- Не оправдывайся! Нет, так нет.

И окликнул её, когда уже поднимала руку к звонку:

- Слышь, Ладушка! Ты запомни: никогда не оправдывайся! Поняла?

- Да, Юра.

Закричали дети, так близко, будто за спиной, и она дёрнулась от неровной стенки. Прошлёпали по траве босые ноги, и, прошуршав, смолкло всё вблизи, а вдалеке шумела река и шумела деревня. Что-то будет, наверное, сегодня вечером. Потому что на широкой площади между хижин суетились женщины, катали обрубки брёвнышек, ставя их на попа, а две, крича по-птичьему и провожая Ладу глазами, вешали на заборы длинные гирлянды, сплетённые из синих огромных вьюнков.

Вечером, лёжа в постели, Лада рассказывала Ленке и Анет про Юру Карпатого.

- Он из нашего посёлка. Из школы выгнали или сам ушёл, компания у него была - сплошные уголовники. Мне всё издалека кивал да улыбался. А потом, когда я уже в райцентре, в техникуме, приходил к забору, помню, у нас физкультура, а он сидит на заборе, машет рукой. Приносил шоколадки. Смеялся, вот подрастёшь, Лада, и станешь моей любимой. И ничего себе не позволял. А мне что - шестнадцать, девчонки все завидуют. Да и не один он был. Болтали про него в поселке, что взрослую женщину, зав рестораном, у мужа увёл. А потом вдруг пропал, нету. Говорили, уехал, чтоб не посадили, подрался, вроде, с этим самым мужем, и тот попал в больницу, надолго. И вот, здесь встретила.

- Дела у него, видать, идут. Не тяни резину, Ладка. Будешь ходить в мехах, нет, ездить будешь. А вдруг он тебе квартирку прикупит?

- Лен...

- Что, Лен? Они приезжают, знаешь, какие хваткие? Это местные тюхи всё ждут, когда им денег в карман положат, а наши мальчики всё сами берут! Потому что свежая кровь, энергия, по телеку передача была про понаехавших тут, про нас, значит. Мы сильнее, понимаешь?

- Да не хочу я этой силы!

- А чего же ты хочешь?

- Я...

Лёжа на боку, Лада смотрела на голый Ленкин локоть с бликом от уличного фонаря. На блестящие глаза Анетки у другой стены. И поняла: не скажет им о чашке кофе в руках и песке под босыми ногами. Незачем.

- Ленусь, спи давай. Тебе завтра на свидание, нужно выглядеть.

Ленка послушно в одеяло замоталась и через минуту свистела носом.

- ...А через два дня сволочь Карпатый меня в машину свою красную посадил, в иностранную свою тачку, за город увёз и изнасиловал, - сказала вслух, сидя одна в чужой хижине, пронизанной жёлтыми лучами послеполуденного солнца.

- И вся любовь...

Не боялась, что кто-то услышит, а если и услышит, не поймёт - все здесь чирикают, как птицы. Вытерла слёзы со щёк, чувствуя, как скатывается под пальцами пыль. Жалеть ли сейчас, что, полетев над выстуженным полем, над недостроенными стенами и кривой сторожкой, она изогнулась и стряхнула с руки свою ненависть, от которой сердце жгло так, что казалось - умрет прямо там, в чёрном небе? Жалеть о том, что загорелась сторожка и земля вокруг неё занялась языками багрового пламени, и те, кто внутри - конечно, пропали, сгорели - сволочь Юрок Карпатый, дружок его Жука и старый алкоголик в засаленной тельняшке?

- Нет, - сказала, уронив слово камнем на старые циновки жердяного пола. И добавила:

- Устала...

Скрипнули ступени, и солнце перестало ковырять дверь тонкими лучами. Вот он вошёл, ещё один, тот, что резал ей плечо и держал связанной. А она даже бояться устала. Только поняла, плавая в огромной усталости, теперь - никакого лада, наплевать на всё. Будет делать только то, что нужно ей, и то, чего хочется. Во всяком случае - постарается. Щит делать хотелось. Даже для него, худого волка со взглядом исподлобья, хоть он её и резал. И змея вокруг созданного на щите мира - захотелось и сделала. Хотя толстяк на дикарском троне, кажется, был недоволен.

- Найя, - сказал волк, глядя на нее тёмными глазами. И заговорил дальше, показывая на выход, а другой рукой протягивая укрытую листьями миску.

- Не знаю я, чего тебе, - ответила, - а есть хочу, конечно. Червей нету там?

Червей не было и каши не было, той, с орехами. Лежали горкой кусочки жареного мяса и какая-то остро пахнущая паста. Лада поставила миску на пол рядом с собой, стала есть руками, макая куски в острое. Во рту заныло от настоящести еды, и слюна чуть не текла по подбородку.

- А ты? - спросила набитым ртом. Он молчал, сидя на корточках напротив и глядя, как ест. Протянула ему кусок:

- Сам ел? Как тебя там? Акум? Нет, Акут, да? Акут?

Волк вдруг улыбнулся так широко, что солнце пробежало по крепким зубам. Хлопнул себя по бёдрам и качнулся, теряя равновесие. Засмеялся, как мальчишка.

- Акут! - положил руку себе на грудь, - Акут!

- Угу, снова-здорова, - она вытерла руку об циновку на полу и приложила к тайке:

- Я - Лада. Лада!

Улыбка пропала. Он затряс головой и убрал её руку. Своей приложил снова и сказал убедительно:

- Найя! Вамма-Найяна. На-йя!

- Подожди. Так это я теперь - Найя?

- Найя!

Отодвинув миску, стряхнула его руку и нахмурилась. Её, оказывается, переименовали! Она теперь - Найя. Как он там ещё сказал? Вамм... Ну, то ладно, потом. А вообще-то, Найя? Опустив голову, она попробовала имя, шёпотом и чуть громче.

- Найя. Я - Найя...

- Найййя, - спела над головой маленькая птица, и река плеснула там, за входом, откуда дышал свежий водяной ветер.

- Найя, найя, найя-я-я, - говорил мир вокруг.

И она улыбнулась. Вдруг подумала о Витьке, как сидел напротив за грязным столом в сторожке, затравленно смотрел, а потом, перевернувшись лицом, кинулся на Жуку, прямо на нож, спасая её. И лицо его было таким пронзительно светлым, отчаянным, понимал, на смерть кидается, но кинулся всё равно. А она, Лада, когда поднял её над сухими травами и там, наверху, смотрел этим светом в её, Ладины глаза, не смогла остаться с ним. Припомнив все свои ресторанчики, Липыча с его валютным счётом и то, как, заворачиваясь в одеяло в съемной квартире, думала о руках Карпатого и о его монгольских глазах, хотела-хотела... Толкнула Витьку от себя, чтоб не видеть этого подаренного ей света и - не захотела. Так сильно не захотела, что вот она здесь.

Но теперь не Лада. Найя. И, может быть, всё пойдет по-другому? У этой, что с больным плечом две ночи творила мир, окружив его змеей.

- А знаешь, волк Акут, мне нравится. Я теперь - Найя. Договорились!

Подвинула миску с остатками еды и снова стала макать куски в пасту, пахнущую орехами и зеленью. Жевала, вытянув ноги и прислонясь к щербатой стенке, не торопилась. Иногда протягивала кусок Акуту, он брал осторожно, искажая лицо вопросом, и махала запачканной в жире рукой, разрешая:

- Ешь, ешь...

 

Глава 24

Меру просит вождя

- Найя, - шептал ветер, холодя ухо. И когда он, маленький и осторожный, уходил от лица, солнце трогало теплом, и снова слышалось: "Наййяяя...".

Акут сидел и смотрел, как спит, наевшись, его жена. Она сама захотела - женой, и всё повернулось так, что он сперва удивился, а после, подумав, кивнул, да, так и должно быть. Хватит бояться. Если судьба подарила ему эту девочку и если белая девочка оказалась взрослой женщиной, только худая совсем, но он станет много работать, и в их доме будет еда, - то зачем идти против судьбы? Она дважды согласилась быть женой. Первый раз, когда смешала две крови на лезвии его ножа. И второй раз, когда накормила его своей едой, прямо из руки в его рот. Он вспомнил, как бережно взял из пальцев кусочек мяса, прихватив зубами, как лис уносит в нору птичье яйцо - легко-легко, но не отпуская.

У Акута было много женщин, всегда. Если чья-то жена не беременела после свадьбы, она могла прийти к Акуту ночью. Только дневной свет не должен был видеть их. Акут иногда даже не знал, кого держит в руках, на чьих локтях и коленях Большой Охотник Еэнн, пролезая через щели в плетёной стене, ставит бледные точки. Акуту этого хватало. И нравилось. Чужие жёны делали так, что не приходилось тосковать сильным мужским телом, глядя на женщин днём, когда они стирали на реке бельё или ходили тропами, смеясь. Ещё они не мешали ему работать и думать о своём. Он не мучился мыслями, что будут есть его дети и хороша ли охота. Время от времени по ночам скрипели двери его хижины, и, мелькнув в лунном свете, женщины прижимались к его спящему телу, горячим дыханием обдавая плечо. И не получали отказа.

Но её, свою Найю, он хотел видеть днём. Слушать, как говорит непонятные слова и смотрит, убирая от виска длинные волосы. У неё глаза яркие, как те камушки из древней смолы, которые дети находят в речных заводях. Лицо, как у светлоликой Айны ещё до того, как стала она Большой Матерью. И маленькие груди, как подарок заревого дерева, что цветёт редко, и висят на нём потом бархатистые, широкие сверху и сходящие на нет сладкие желтовато-розовые плоды-заревки. Акут научит её настоящим словам. И тогда она будет его настоящей Найей.

Сегодня, когда солнце коснется верхушки старой сосны у реки, они пойдут на праздник Дождя. Вождь объявит о свадьбе Акута и Найи. Чтоб чужие женщины больше не открывали тайком дверь его хижины, никогда.

Он усмехнулся. Теперь вождю придётся подумать, кто будет в деревне Ночным Отцом.

Стараясь не скрипнуть, прилёг на жёсткий пол и вытянулся, не касаясь спящей, чувствуя лёгкое тепло, идущее от её тела. Пусть ещё поспит. Он увидел много страшного в ней, и страшное продолжало висеть на её худых плечах. Ей нужно хорошо спать и есть, а вместо этого Акут резал ей плечо и она три ночи творила из осколков мир на щите.

Повернулся так, чтоб солнце в нужное время упало на его глаза, и закрыл их. Усмешка ушла с лица, брови нахмурились, прорезала лоб вертикальная складка. ...Кромсал плечо своей Найе, и было ей больно, очень. Боль проходит и забывается, но сейчас, когда она брала из миски мясо, тайка сползла с руки, и увидел: поверхность плеча, с которого срезал рисунок, уже не пламенела запекшейся кровью. Тонкая, почти прозрачная кожа появилась на ране. И, будто сквозь неё просвечивая, виднеется там новая змейка. И кажется, она стала чуть больше?

Найя вздохнула во сне, поджимая ноги под длинный подол. Акут насторожился, но, услышав ровное дыхание, снова положил голову на жёсткий пол. Они не будут сидеть на празднике всю ночь и не пойдут смотреть, как девушки купаются в звёздах и кладут на ночную воду венки, чтоб Большие Дожди забрали их себе. Посмотрят на танцы, примут из рук Мененеса чашу свадебного вина и уйдут в хижину. Как хорошо, что не было времени заделать дыру в потолке: теперь Еэнн будет светить им до самого утра. Утром наползут тучи и начнется Большой Дождь. Но утром дыру он залатает.

Акут прикрыл глаза, засыпая, слушал, как дышит рядом Найя и как со стороны деревни прибегают на тонких ножках детские визги и женские крики. Во сне они были похожи на лесные шишки с растопыренными чешуями, но лёгкие-лёгкие, подпрыгивали...

Сквозь прозрачный сон, сторожа солнце на закрытых глазах, вспомнил, когда Онну отдали мужу, он все ждал, придёт ли ночью? Не пришла, ни разу. Акут это знал, помнил её запах. А теперь у Акута есть настоящая жена, дневная и ночная, одна. И хватит думать о прошлом.

Хижина Акута стояла поодаль от деревни, и потому звуки сливались в баюкающий шум. Спящий Акут не слышал, как женщины криками встречали охотников, которые вышли из-под навеса, где дожидались вождя. Вышли, прижимая к груди правые ладони, склонив разукрашенные глиной лица. И Мененес, откинув голову с высокой башней из перьев и раковин, сошел навстречу.

Встал у нижних степеней деревянной лестнички главного входа и смотрел, одобрительно кивая: на белой от жары глине лежал, раскинувшись, огромный лесной кот. Шкура мёртвого зверя блестела, как вода в полдень, и переливались на ней кольца-круги коричневой шерсти. Даже в доме вождя, пожалуй, не было шкуры такого размера, прикинул Мененес. Прижал руку ко лбу, к сердцу и хлопнул в ладоши, собираясь говорить. Охотники, подталкивая друг друга, приклеились глазами к его лицу.

- Я вижу, Большой Охотник был добр. Отличная добыча, прекрасный зверь. И его женщина убита?

- Да, вождь, пусть будут милостивы к тебе боги. Мы оставили её под навесом и трех маленьких антилоп.

- Хорошо. А котята?

- Им вырыли новое логово. Другие кошки заберут их.

- Успеют ли?

- Они уже ходили рядом, за деревьями, - охотник ухмыльнулся, - а логово рыл Кайру, он быстро справился.

Вождь улыбнулся тоже, и охотники засмеялись. Маленький вертлявый Кайру с огромным клыком, болтавшемся на тощей груди, нахмурился было обиженно, но, посмотрев на вождя, залился смехом, подвизгивая и утирая выступившие слезы заскорузлой от глины рукой. Кайру был никудышным охотником, и его всегда отправляли рыть логовища для котят.

- И копальщики нужны, что бы вы без нашего Кайру, - сказал вождь.

Перестав улыбаться, глянул на Меру, стоявшего позади всех.

- Почему ты молчишь, Меру? О твоей добыче говорит другой охотник? Так болит рана?

Смешки смолкли. Никто не оглядывался, но мужчины в маленьких набедренных тайках, хмурясь, поводили плечами, будто не яркая Айна смотрела на них из огромных дыр в тучах, а ледяной ветер налетел.

- Ты молчишь?

- Моя рана уже не болит, - ответил Меру хрипло. И добавил: - Почти не болит. Я...

Он смолк. Вождь подождал ещё и махнул рукой охотникам:

- Я дарю вам все шкуры убитых сегодня зверей и по куску мяса от каждого зверя. Я, вождь Мененес, не возьму ничего от этой добычи. Только мясо для праздника отнесите женщинам, пусть разводят большие костры. Идите к жёнам. А когда Большая Матерь тронет подолом верхушку старой сосны, приходите и будем веселиться.

Дождался, когда охотники, загомонив, откланяются, произнося прощальные слова к богам, и повернулся уходить. Но посреди тех, кто расходился, таща за жерди убитого кота, поправляя на плече луки и колчаны со стрелами, Меру стоял неподвижно, и вождь задержался возле ступеней, ведущих ко входу в дом.

- Вождь, мне нужно говорить с тобой. Мои слова - только для тебя.

- Тогда зайди, - сказал Мененес, не оборачиваясь.

В комнате, освещённой колеблющимся светом щита, он снова сел на резное сиденье и упёр ладони в колени. Значит, Меру молчал не просто так. Ну что ж...

Воин показался в дверях, задержавшись для ритуала приветствия советникам. Зашёл и встал, не обращая внимания на непривычный свет. Правая рука его была согнута и прижата к груди, левой он поддерживал её под локоть.

- Я слушаю тебя, лучший охотник деревни.

- Пусть они уйдут, вождь, мне нужно говорить с тобой.

- Нечасто приносят мне такие важные слова. А если они не такие уж и важные?

- Вождь...

Мененес махнул толстой рукой, отпуская сыновей, стоящих у двери с копьями. Те вышли, кланяясь, и тут же из солнечного света послышались их веселые крики. Дети, совсем еще дети.

- Мы одни, охотник.

Меру молчал, глядел сквозь дрожащий свет на вождя и вдруг повалился плашмя, прямо на сломанную руку, стукнувшись головой о жердяной пол. Циновка смягчила удар, и Меру ударился сильнее. Пополз к вождю, скрипя зубами от боли в раненой руке. И, поднимая голову, кривя лицо, с которого сыпались кусочки глины, забормотал:

- Вождь, да будут дни твои долгими, как вода реки, помоги мне, вождь Мененес. Я совершил страшное сегодня. Когда мужчина-кот бросился на меня, я знал, что он несёт смерть, мою смерть.

- И что?

- И тогда я... Я - попросил...

Голова его снова упала, стукнувшись. Мененес смотрел сверху и думал: охотник сейчас похож на старую корягу из тех, что выносит на берег река. Дети украшают коряги перьями и играют, будто это страшилища. На реке во время игры он увидел свою Ладда-ху, когда та еще носила тайку на бедрах, а не затягивала поверх грудей. Но корягу можно выкинуть, забыв страх. Да и сама коряга никогда не сделает ничего. А вот люди...

- Встань, Меру. Встань, - вождь постарался, чтобы голос его звучал тепло.

А сам подумал о том, что сначала эта белая, хмурая, окружила мир на щите змеёй. И вот теперь Меру. Попросил...

- Ты хотел жить. Что сделано, то стало. И чего ты хочешь от меня?

Меру сидел на коленях, опустив голову. На вопрос поднял голову, и вождь вздрогнул от мольбы в глазах охотника.

- Я не хочу... Онна и Оннали, я не отдам их.

- Но ты попросил и должен заплатить.

- Я могу отдать все шкуры и дом!

- Ты знаешь, чем платят за жизнь. Все знают.

- Вождь, все знают, но никто и никогда - сам не делал этого. Может быть, это сказки?

Мененес глянул в сторону и снова увидел в темноте коридора узкие глаза-лодочки. Встряхнул головой, и видение пропало. Ему захотелось наступить охотнику на голову, раздавить отчаянное лицо и рот, говорящий нелепицы от незнания. Никто не делал? Никто? Никогда?

- Ты мужчина или дохлая рыба?

Меру сжался от грохота голоса и встал, покачиваясь. Губы его тряслись.

- Не встретил смерть, как подобает, струсил и попросил Владык. А теперь надеешься, что это сказки? Я не могу тебе сказать, сказки ли это. Чего ещё ты хочешь от своего вождя?

- Я хочу говорить с колдуном. Пусть он расскажет мне, что сделать.

- Ах вот как... Ты хочешь говорить с Тику?

- Да, - Меру сказал, и лицо его, исполосованное глиной, успокоилось. Перестали трястись губы, он стоял прямо, держа раненую руку под локоть.

- Разреши мне говорить с Тику по-настоящему. Я всё сделаю, чтоб Онна и дочь остались в деревне.

- А если он скажет, что... - Мененес остановился и постарался не менять лицо. Ярость крутилась в голове. Он только сегодня вспоминал о том, как повёл жену и дочь, сменял их на ножи, а этот, коряга изломанная, плюнул словами на пороге смерти, и вот, вместо того, чтоб смириться и ждать, хочет драться за своих женщин!

"Потому вождь - ты, а этот всего лишь раненый перепуганный охотник", - пришла мысль, и ярость стала утихать.

Он простёр толстую руку, унизанную белыми браслетами:

- Я вижу твоё горе, охотник мой Меру. И обещаю: твой вождь, как и подобает отцу детей своих, сделает всё. Ты будешь говорить с Тику, как только Тику в следующий раз навестят серые бабочки сумерек. Иди, пусть Онна перевяжет твою рану и занимается шкурой. Всё будет хорошо.

- Спасибо тебе, да будут дни твои...

Мененес кивал в такт словам. А потом проводил глазами согнутую фигуру и застонал про себя. ...Впереди ещё целая ночь праздника.

 

Глава 25

Праздник

Маленькие барабаны стучали глухо, и поверх глухого стука деревянные флейты плели жилы мелодий. Замолкали, и тогда барабаны вздыхали коротко, будто наплакались, и вдруг разражались яркой дробью. Музыканты сидели на деревянной колоде, раскачивались, поводили худыми плечами, наклоняли головы и откидывали их в такт песне. Песню пели все. Тянули заунывно и вместе с тем весело длинный напев, смолкали, дожидаясь, пока женщины, хлопая в ладоши, вскрикнут что-то, на что все смеялись. И начинали снова. Будто и не пели, а просто разговаривали, делая что-то ещё, - один поворачивал мясо на вертелах из острых веток, другой набивал трубку, а кто-то, подобравшись к женщинам, хватал за бока, и те только локтем отталкивали, не сбиваясь с ритма песни.

Найя сидела рядом с Акутом, стояла у их ног широкая чаша, полная пахучего вина и поверхность питья морщилась от стука барабанов. Акут смотрел, как танцуют на площади девушки, вытягивая над головой руки, хлопают, отступают шеренгой, когда на них выходят, тесня, стройные фигуры молодых охотников. Найя тоже смотрела. Их место на возвышении, в верхнем ряду нагромождённых бревен, позволяло видеть девушек, закутанных в узорчатые тайки, и мальчиков в набедренных повязках и высоких коронах из перьев. Девушки были видны со спины, а у мальчишек в свете костров сверкали зубы, глаза и браслеты, отделанные крошками перламутра и мелкими ракушками.

Акут наклонился к Найе, указывая на девушек, проговорил непонятное, щекоча её плечо подвеской из чёрных перьев, прицепленной к кожаной ленте вокруг головы. Она пожала плечами. Переспрашивать, чтоб показал жестами, не захотела, - снова пришла и навалилась на неё усталость. Монотонная песня баюкала, и Найе казалось, она смотрит телевизор, в котором снова - про Африку. Но ветер кидал в нос острые запахи трав, горячего мяса, и встряхивала головой, понимая - она тут, с ними. Чтобы прогнать усталость, смешанную с тяжелым сном, поднимала голову, смотрела в небо, уже красное от низко стоящего солнца. И тогда её подвеска из белых перьев щекотала плечо Акута. Было тепло и влажно, длинная тайка с узорами отсырела по нижнему краю, и Найя подобрала подол до колен, переступая босыми ногами по куску меха, постеленному на шершавую древесную кору.

Акут тронул подол её тайки, снова сказал, показывая на танцующих девушек в разлетающихся покрывалах, скреплённых на груди большими круглыми застёжками из веточек и цветов. У Найи тайка накинута на плечи и одним углом на волосы, только руки от локтя были обнажены и лежали на коленях. А орнамент широкой полосой - тот же.

- Похоже, да, - кивнула она и улыбнулась вежливо. Ей было неуютно почти под ногами вождя, что сидел за правым плечом, а снизу поющие женщины смотрели на неё множеством глаз, налитых красным светом заката и отблесками костров в сумерках под деревьями. Мастер нагнулся, подхватывая чашу, подал Найе. Она приняла и поднесла к губам, после острого мяса и кислой зелени всё время хотелось пить. Глотнула и поняла - музыка снова смолкла. Отдала чашу Акуту. И пока он делал глоток, молчали барабаны и флейты, а женщины, подняв лица, ждали, не выпевая слов песни. Он нагнулся поставить чашу на плоскую площадку у своих ног. И сразу застучали барабаны, заныли флейты, и женщины со смешками, покачивая головами с высокими башнями причесок, снова запели скороговорки. Всё время так: только подаст ей чашу - тишина, после того, как сделают глоток, - музыка.

Два раза оглядывалась, всё казалось, что глаза вождя пекут затылок и спину, как горячие картошины ладонь. Но видела только большое колено и на нём - унизанную браслетами и перстнями руку с толстыми пальцами. Вспоминала, когда, придя на праздник, стояли перед вождем, он что-то говорил, рассматривая её и кивая, Акут что-то говорил, прижимая руку к груди, а потом вождь возвысил голос, не отрывая от неё глаз, и сбоку появилась красивая женщина, рослая и крепкая, с распущенными по круглым плечам чёрными волосами. Она и принесла глиняную чашу с вином, пахнущим пряно и хмельно. И, подав её Акуту, смотрела на него так, будто имеет право взглядом спрашивать. А потом стала смотреть в глаза Найи. Холодно, будто Найя не человек, а просто надо понять, что там внутри. Будто нагнулась над водой в омуте, разыскивая рыб.

И опять смотрела на Акута, когда он отхлебнул первый раз и, вытирая рот рукой, подал чашу Найе. И, не отводя взгляда от него, отступила на шаг, другой, исчезая в толпе таких же нарядных женщин.

Найя тогда подумала мельком, что, видно, связаны они. Но додумывать не стала: слишком много всего вокруг. Их толкали, вскрикивая, и Акут, держа чашу на руке, другой взял её за талию, повел туда, где сбоку у брёвен были вытесаны грубые ступеньки, застланные сверху мягкой травой. Три бревна, пять ступенек. Выше - на помосте, -знакомое ей резное сиденье с высокой спинкой. Когда они уселись, люди на площади, толкаясь, молчали и вдруг закричали разом, поднимая руки, хлопая над головой, и Найя съёжилась, опуская лицо. Но Акут оглянулся, и поняла, не на них смотрят, - рядом с резным сиденьем появилась плотная фигура. Вождь сел, положив руки на колени, качнулась высокая башня, сплетённая из волос, облиственных веток и раковин. И началась музыка.

Поначалу было интересно, Найя разглядывала танцоров, освещённых двойным светом - костров и солнца, музыкантов, толпу поющих женщин. Но музыка длилась и длилась, и дважды она трогала Акута за руку, показывая лицом в сторону реки, откуда пришли на праздник. Но он покачал головой, кивнув на чашу, опустевшую лишь вполовину, и поняла: пока не допьют, будут сидеть. Рядом с ними сидели ещё несколько пар, все молодые, с напряженными спинами. Девушки, как и она, укутанные покрывалами, и молодые мужчины с подвесками из чёрных перьев у виска, держащие на руке или поставившие у ног чаши с вином. Они тоже отхлёбывали по очереди и подавали чаши подругам, но музыка для них не смолкала, только старшие женщины улыбались и махали руками, не прекращая петь.

В голове кружился хмель, усталость склеивала веки. Найе казалось: вино в чаше превращается в море, бесконечное и бездонное. И тогда она сама нагнулась, взяла чашу и прислонила ко рту, хлебая в полное горло, стараясь только не разлить и не намочить покрывало. В тишине вытерла губы ладонью и подала чашу Акуту. Тот взял, глядя неверящими радостными глазами поверх края. И допил, в тишине, а потом встал и повернулся к вождю. С поклоном перевернул опустевшую чашу. Музыка всё не начиналась. Вместо неё писклявый голос крикнул что-то снизу, видно, смешное, потому что вся площадь разразилась хохотом, все лица расплылись в улыбках, и даже вождь улыбнулся, наклоняя голову с перьями.

- Теперь пойдём? - Найя потянула Акута за руку, собираясь встать. И он, отбросив чашу в сторону, - она полетела, подскакивая, по бревнам, ударила по колену сидящего ниже парня и разбилась на куски, поблёскивающие в свете костра, - принял крепко её руку. Пока спускались, под крики и смех, мальчишки набежали, хватая осколки чаши, показывали друг другу, хвастаясь. А солнце уже светило через деревья, и по расчерченной стволами воде текли красные змейки заката. Снова запели флейты, зашлись мелкой дрожью барабаны. Акут вёл её через толпу, окружившую танцоров. И вдруг Найе показалось: она споткнулась о чей-то взгляд и сейчас упадёт. Далеко, за рядами танцоров, увидела холодный взгляд женщины, подававшей им вино. Тогда усталость ушла, уступая место возмущению и злости.

"Что она смотрит? Будто я его отобрала!", Найя остановилась. Акут оглянулся с вопросом на тёмном лице.

- Подожди. Я... Я хочу остаться ещё, - показала рукой на танцующих. Девушки, каждая с большим венком в руках, протекали цветастой рекой на широкую тропу, ведущую к реке. И мальчики, приплясывая, выстраивались в затылок, собираясь последовать за ними.

На площади, откуда совсем ушло солнце, темнота играла с языками пламени. Люди сбились в отдельные группы, раговаривая и смеясь. Многие держали в руках недоеденное мясо, кусали от непонятных плодов, кто-то тряс пузатой тыквой, проверяя, совсем ли пуста, и опрокидывал в рот, выливая остатки. Музыка стала тихой, рассеянной, искрами в вечернем сыром воздухе. И часть музыкантов тоже встала; подзывая мальчишек, отдавали им барабаны и флейты, присоединялись к толпе.

Найя, держа Акута за руку, пошла между людей, вдыхая их запахи: пот, мускус, сладкие цветы и сочные фрукты, хмель и пиво. Искала глазами ту, смотрящую. Нашла и, подойдя вплотную, остановилась. Приложила к груди руку с пристёгнутым выше локтя краем тайки, и склонила голову, приветствуя. Подняв, посмотрела на черноволосую. У той задрожали губы, видно, хотела улыбнуться и не смогла. Медленно повторила жест, прижимая руку к груди и наклоняя лицо.

- Вот так, - сказала Найя. И прошла мимо, таща за руку мастера. Они двинулись вслед за солнцем и мальчиками, которые шли за своими подругами к наполненной закатом реке.

Идти было недалеко, и Найя еле успевала смотреть - на узкие листья кустарника, по которым ползали светляки, заполняя поверхность узорами; на мелькание локтей и покачивание бёдер впереди идущих, уже плохо видимых в сумерках; и на небо посмотрела, оно над тропой вилось ещё одной тропкой сочно-алого цвета с обкусанными чёрными ветками краями, а с боков наползали плотные комки тучек, озарённых закатным солнцем. Один раз оглянулась, - там, где остались всполохи костров, вождь сходил со своего трона, и люди расступались перед ним, кланяясь, давая дорогу к дому.

На берегу уже мелькали фигуры девушек и парней. Перекликиваясь, скидывая на ходу одежду, они бросали её на песок и бежали к воде, политой бронзой заката. Девушки несли на вытянутых руках венки.

Старшие оставались у кромки леса. Усаживались под кустами, и слышались оттуда тихие уже разговоры, покашливание и смешки.

Найя сошла с тропы, давая пройти другим, и остановилась, глядя на закат. Как всегда, когда видела настоящее, защекотало кончики пальцев, и она вспомнила о своих мелках и коробке с пастелью. Но выдохнула почти со стоном, поняв: никакие мелки такого не нарисуют, нет в них этой живой крови.

За мелким песком полукруглого пляжика вода разливалась спокойной заводью, и солнце садилось за ней в середину широкой прогалины, - на том берегу был такой же пляж, переходящий в лощину меж двух лесистых холмов. Верхушки кустов в лощине горели последним солнечным светом. Смотрелось в реку красное небо, казалось, проливаясь и соединяя воздух с водой. И в небе, по обочинам солнечного пути, громоздились чёрные тучи, будто отражая земной лес с лощиной в нем. Взгляд, проходя по облачному лесу, искал в центре его реку и в ней - пятнышки голов купальщиков.

Найя покачнулась и покрепче схватилась за руку Акута. Взгляд бежал по песку к воде, тянулся по красной полосе и, пройдясь по дальнему берегу, ускользал в лощину и оттуда - прямиком в небо, куда продолжалась тропа, а тучи по бокам её не давали увести глаза в сторону. Она задрала голову, почти падая, - яркая полоса неба над их берегом не прерывалась, соединяясь с лощиной, в которой находится деревня, и снова выбегала на песок, им под ноги. А оттуда...

- Вот он, змей вашего мира, - прошептала она, - я думала, вокруг, а он прямо через вас. И не разрывается. Никогда.

Что-то проговорил над её головой Акут и, поддерживая, увёл к деревьям, усадил на песок. Укрыл колени тайкой и, помедлив, осторожно обнял за плечи. От реки текла вечерняя свежесть. Кружилось внутри головы выпитое вино и закольцованная картинка мира, что прошёл через самое её сердце. И она прижалась к боку мастера, прислонив голову к жёсткому плечу. Сквозь полуприкрытые веки смотрела, как девушки входят в воду, зайдя по грудь, кладут на красную рябь венки. А мальчики, подойдя ближе, подталкивают их руками, и венки уплывают, крутясь, на самую середину реки, превращаясь в еле заметные черные точки.

- Пятнадцать, - шепотом считала Найя. Провожала взглядом один, уплывший против течения и вдруг исчезнувший посреди красной ряби, - ой...

Загомонили сидящие на песке люди, указывая на расходящиеся круги. Один из мальчишек, поднимая волну, побежал по пояс в воде к торчащим сбоку невысоким скалам, выбрался на них и прыгнул, прочертив в воздухе дугу тонким телом.

Кто-то вскочил, всматриваясь. Другие вытягивали шеи.

Найя считала про себя секунды, а сердце бухало, как маленький барабан на празднике. Там, где круги расходились все шире, не появлялась голова. А поодаль, будто ничего не произошло, плавали и ныряли остальные, разбивая рябь, в которую пришедшая ночь подливала плавленого серебра на место солнечной бронзы. Только силуэт девушки, пустившей утонувший венок, был неподвижен. Она стояла по грудь в воде, и плечи её покрывали мокрые волосы.

- Где он? Нырнул и нету. Где? - Найя стала выпутываться из-под руки Акута. Но он сказал что-то, сперва коротко, придавливая её к песку, а когда села, отодвинулся и стал говорить, показывая руками. И оглянулся на крики над водой.

Мальчик медленно выходил из воды, держа в опущенной руке растрёпанный венок. Девочка, оставляя на поверхности линии раздающейся воды, подбежала.

Они прошли совсем рядом, забыв на песке одежду. И Найя услышала, как тяжело дышит мальчишка. Девочка поддержала его, когда закашлялся и согнулся, плюясь выходящей из лёгких водой. И исчезли на узкой тропе, ведущей в сторону от деревни.

- Ну, все, - Найя поднялась, - хватит на сегодня. Я устала и плечо болит. Пойдём... - и, помедлив, добавила, - домой.

 

Глава 26

Ураган Найи

Мальчики, которым исполняется по три руки лет, да и те, кто помладше, но уже ходили на охоту со старшими, и детский голос их унесли сороки, давно держат в голове, какие девочки нравятся им. Ещё три-четыре года назад они просто бегали, злясь на то, что кто-то бегает быстрее, хоронились самого сильного, но постепенно, слушая, как отец, посмеиваясь, рассказывает после ужина о своем первом Большом Дожде, понимали - скоро и им туда, в маленькие временные хижины, где под плотной крышей, влажной от мерно идущего дождя, будет их двое. Мальчик и та, что пойдёт с ним. Спать вместе, болтать обо всём до хмурого утреннего света, снова спать, сидеть на мостках, заглядывая в бегущую под жердями воду, есть плоды хлебного дерева, макая их в овощную пасту, делить копчёное мясо, которое матери заботливо развесили вдоль дальней стены. Иногда ходить, накрывшись широким листом пальмы-песчаницы, в хижины родителей, - только из-за того, что матери укорят потом невниманием. Или украдкой подбираться к большому дому ведуна Тику, в котором собираются дети, узнавать древние легенды-уклады. Они тоже ещё дети, им интересно послушать сказки снова. Но они стыдятся своего интереса к детским забавам, мальчик трогает подружку за плечо и, взяв за руку, ведёт снова в свой маленький временный дом, чтобы там быть почти взрослыми. Пока у них почти всё ненастоящее, и даже груди девочки станут больше, когда она вырастет, но, прижимаясь друг к другу, чтоб согреться, они прерывисто дышат и учатся быть вместе - по-настоящему.

Дождь идёт и идёт, сквозь стены других домов пробивается маленькие огни светильников, и деревня похожа на стаю нахохленных серых цапель, стоящих в текучей воде на ногах-столбах.

Взрослые много спят, чинят то, что было свалено по углам: "в дождь починю, успеется, всё равно время некуда будет девать", слушают и рассказывают, поют длинные песни. Малышей матери, крепко держа за руку, уводят по особенным дням к Тику, чтоб он говорил с ними о том, как жить. А сами с дочерьми мнут луб для циновок, плетут, перебирают запасённые корни и плоды, готовят лепёшки. Прислушиваются к мужским разговорам, сторожат крик ведуна, чтоб забрать младших. Думают о том, как там, в маленьком гнезде, двое становятся взрослыми. И грустят, радуясь.

Всё это будет завтра, когда последний раз покажет Большой Охотник бледное торжествующее лицо и к утру уйдёт за облачное покрывало. Там ждёт его Большая Матерь, она уже напекла горячих лепёшек, надела красную тайку и лежит, раскинувшись, на огромном небесном ложе из пуховых облаков и плотных туч. И после того, как закроется облачный занавес, лишь раз покажет людям Большой Охотник своё лицо, в середине срока. А когда, завершая время дождей, покажется снова, тем утром Большая Матерь, потягиваясь, разведёт руками-лучами облака, выглянет, светя улыбкой утренней женщины после любви. И снова им разлука - до следующего свидания в пору Больших Дождей.

Акут вёл жену по тропе, ветки трогали одежду и локти. Под ногами шуршали старые листья и грели ступни, озябшие на вечернем песке. Акут шёл, его голова летела выше, кружась от того, что было на празднике и что будет в хижине, а сердце пело песню уверенности, без всякого страха. В его жёсткой руке лежала маленькая рука Найи, и время от времени он чуть крепче сжимал пальцы и оглядывался, улыбаясь серьезности светлого лица.

Он не был мальчишкой, ведущем девушку в первое гнездо. Но и она не была девочкой. Он видел её мужчин, когда она, мучаясь болью, приняла его в свою голову, нескольких. Один, самый близкий по времени был волком-изгоем, опасным и безжалостным. Перед этим был человек-крыса, все мысли которого - набить желудок и кладовые. Её беды, он понял тогда, рассматривая этих мужчин, - от того, что не было дано настоящего, равного по крови. Он, Акут, такой. Под ногой хрустнула ветка, и мастер нахмурился. Был ещё один, уже после тех двоих. Он в памяти Акута то становился лесным котом с весёлыми от бешенства глазами, а то вдруг свивался змеей. Но больше всего было в нем морского зверя-рыбы, из тех, что иногда приплывают в реку, кричат, высунувшись, и бьют по воде сильными хвостами. Но кот-змей-рыба не входил в тело Найи, потому не мог считаться её мужчиной.

"И он остался там, - Акут снова оглянулся, подбадривая Найю улыбкой, - а тут есть я, муж, мастер Акут".

Над чёрными щётками деревьев всходило багровое лицо Большого Охотника. Он ещё полон вечерней ярости, но чем выше поднимется, тем ближе к нему укрытое облаками супружеское ложе. И скоро лик его посветлеет, уйдя в высокое небо. Встанет, светя в незаделанную дыру на крыше, и Акут будет видеть свою жену всю ночь. Свет Еэнна сделает её кожу ещё светлее. Так и надо. Чтоб он, Акут, видел свои темные руки на её белых плечах. И груди. И - животе.

Он сглотнул и сжал руку Найи так, что она споткнулась. Поспешно ослабил пальцы и пошел быстрее, держа её, как птицу с тонкими косточками под мягким пером.

В хижине Найя уже привычно прошла в тот угол, где была постелена циновка, и со вздохом села, приваливаясь к стене. Мастер постоял у входа, держа дверь за веревочную петлю. Думал с раскаянием о том, что у них совсем немного еды, придётся через несколько дней идти по соседям, брать муку и лепёшки в обмен на новые рукоятки скребков с красивой резьбой, рисовать узоры на тайках и покрывалах. Но есть мешок сушёных ягод кровяника, пара снопиков болотного папоротника и даже тыква с вином где-то в ворохе хлама, кажется, была. Ещё скоро будут грибы. И лоза, что вьётся у задней стены, уродила много кистей.

Он закрыл дверь и плотно накрутил верёвку на петли. Медлил, не поворачиваясь. Вот сейчас, прямо сейчас, пока свадебная подвеска из черных перьев щекочет ему плечо, он может подойти и взять её. И он стоял, рассматривая неровные жерди, стянутые лубяными верёвками, понимая: пока стоит так, близкое будущее не изменится. ...А потом он даст ей поесть. Мясо на празднике было горячим и вкусным, но его жена ела мало, и он тоже. Двое после любви всегда голодны. Накрошит в миску побеги папоротника и зальёт их кислым вином. Когда стебли разбухнут, их можно будет доставать руками и есть, это вкусно, из детства.

Хижина за спиной молчала маленькими привычными звуками, в жердях скрипел сверчок, пофыркивал мышелов, сидя под самой крышей на балке, и далеко, за стенами, слышался смутный говор людей, расходившихся по домам, редкие вскрики пьяных, и флейта иногда дудела свои ветреные слова.

Поворачиваясь и разводя руки, Акут начал речитатив Первой Ночи дождя:

- Как те, за облаками, не глядят на нас, так и мы не увидим никого. Как дождь, что сливается с водами реки, так и мы будем одним телом. Как травы, что спят под водой и пьют её во сне, так и мы напоим друг друга любовью...

Опустил руки и присмотрелся. Тихо подошел. Найя спала, укутавшись узорчатой тайкой, только пальцы белели на краю ткани, накинутой на голову. В тишине, наступившей после слов Акута, снова стало слышно сверчка и ещё тише - мягкие звуки, с которыми мышелов вылизывал свою шкуру.

Акут опустился на корточки и задумался, сев, как сидел обычно - с руками, свешенными между колен. Он впервые читал слова мужа. А она спит. Но Найя - необычная женщина. Да и боли мучили её. И от сонной травы ещё долго спать хочется. Но он муж и может лечь с ней. Должен!

- ...Иди ко мне, чужая вчера и родная сегодня, - шепча речитатив дальше, он встал и пошёл в дальний угол, где из дыры в крыше сваливался на голые плечи холодный ветерок. Притащил туда старые шкуры, все, какие нашёл в завалах у стен, сверху насыпал охапками сухую траву, - всё хотел её выбросить, но мышелов любил спать, зарывшись, вот и пригодилась, сладкая запахом.

- ... Иди и дай мне войти. Ляг на общее ложе, одно для двоих, пока дождь говорит в небе, пока за небом делят ложе Большие.

Циновка старая, но это хорошо, не будет царапать её нежные бедра и ноги. Акут не хотел стелить ту, с чёрными и красными узорами по краям, которую стелил для женщин, приходящих ночами. И есть ещё одно... Он подошел к дальней стене и оторвал с деревянных колышков шкуру горного волка. Она висела тут очень давно, стала привычной, как лес и река. Ночные женщины всегда были горячи, им хватало снятой с себя тайки, укрыться от ночной свежести.

Бросил шкуру на циновку и, наклонясь, провёл рукой по мягкому меху, серому и косматому. Отец когда-то ушёл к самым горам, и Акут помнил: каждый вечер мать шла на окраину деревни, к дальней тропе, стояла там, всматриваясь. Отец вернулся, когда мать растирала зерно в каменной зернотерке. Кинул на порог огромную шкуру и прошёл к колоде с родниковой водой, напился, черпая грязной ладонью. И мать, которая всегда ругала детей за то, что пачкают воду, уронила камень и подбежала. Села на корточки и обняла его вымазанные глиной колени.

Их нет, и сестра давным-давно ушла к мужу в деревню за рекой, а шкура вот она.

Он перевернул шкуру мехом вниз, чтоб мездра не царапала голых тел, откинул. И пошел за женой. Осторожно, чтоб не разбудить, приподнял Найю, понёс на ложе, путаясь в крае тайки. Она не проснулась, когда положил её на мягкое. Только вздохнула и поджала к животу ноги, мёрзла. Акут подержал в ладонях ледяные ступни. Подол тайки был влажен от вечернего мокрого воздуха. Мастер отстегнул деревянные шпильки, которые держали покрывало, и вытащил ткань из-под тела Найи. Настоящего холода не было, только ветерок из дыры бродил по хижине, но шкура волка их согреет. А он согреет свою жену.

Но вместо того, чтоб укрыть девушку, сидел рядом и смотрел. Лежит на боку, сжав кулаки и подобрав их к подбородку. Ночной свет, коснувшись плеча, провёл дорожку по боку к талии, поднялся на бедре, а потом побежал дальше по согнутой ноге до самой ступни. Небольшая грудь видна под рукой. За спиной её скомканная шкура громоздится, как горный хребет, и сама Найя похожа на оброненный стебель водяной лилеи с поникшим цветком на тонкой шее. Такая светлая, что Акуту пришлось напомнить себе о том, что - были мужчины и входили в неё. Мужчина-крыса делал это почти со скукой, а волк-изгой делал ей больно и наслаждался этим. Но главная боль была не телу, а сердцу и потому никуда не ушла.

Он протянул руку, провёл по плечу, боку, бедру вслед за ночным лучом. Вёл бы и дальше, чтоб согреть в ладони её ступни, но не мог уйти от бедра. Опустил руку к тёплому уже, мерно дышащему животу, касаясь пальцами маленького звериного треугольника входа. Замер. Она не просыпалась, и Акут спросил себя, а почему он боится её разбудить? Ведь сама согласилась быть с ним. Повел рукой выше, снова к плечу, - повернуть её на спину, чтоб видеть и касаться уже обеими руками.

Глядя на живот, на темный лесок, обрамляющий вход, коснулся грудей, подставленных ночному свету, и, чувствуя их, хотел ещё сказать из того, что положено говорить мужу, но не помнил, что там дальше. Потому просто погладил, раздвинул ей колени и так же тихо, как мышелов идёт вдоль стены, скрадывая добычу, возлёг меж её бедёр. И вошёл туда, куда должен идти муж, на которого жена смотрела поверх чаши с вином на празднике Большого Дождя.

Двинулся медленно, не веря, что всё случилось так, как виделось ему, когда стоял и смотрел на жердяную дверь, перевязанную веревками. И утонул в движении, всё убыстрявшемся, застонал, прикусывая губу, сжав её плечи. Его кожа была горячей, он прижимался и отрывался, чтоб снова притиснуть себя к её прохладе, и скоро там, где они сходились и расходились, капли пота защекотали его рёбра. Закрывал и снова открывал глаза, вспоминая о том, что утром заделает дыру и следующими ночами будет... ах да, можно... светильник... если... только если за-хо-чет... она... Найя... Найя-а-а-а!..

И, увидев, перед тем, как кругами тумана заволокло его взгляд, она проснулась и смотрит вверх, на его лицо непонимающими глазами, но одновременно чувствуя, что её бёдра движутся навстречу всё быстрее, сказал в полный голос, хрипло, а потом закричал:

- Найя... Найя-а-а!

Крик заглушил её голос, а руки мёртво держали худые плечи, пытавшиеся выскользнуть. Он кричал, откидывая назад голову, опускал лицо снова и смотрел на неё огромными, как у ночной совы глазами. И рот его, полный крика, был круглой чёрной дырой на невидимом лице.

Мяукнув, сорвался с балки мышелов и ускакал в закуток-кладовку. Сверчок смолк, и только на ложе, на которое лился бледный ночной свет, хрипло дышал мастер, и кричала, пытаясь выбраться из-под обмякшего тела, Найя.

- Подожди, я... - он заворочался, отодвигаясь. И вдруг выгнулся луком, откидывая голову, захрипел, беспорядочно поводя перед собой руками со скрюченными пальцами. Ноги свело судорогой, они, скрестившись, елозили по полу, сдирая кожу с суставов. И голосом без языка, который вдруг распух, затыкая рот разбухшей в воде деревяшкой, он пытался сказать ей, но одно только "ыыыы" доносилось в настороженной тишине.

Найя скользнула вдоль потного бока, стукнулась коленями о пол и поползла прочь. У стены, ударившись головой, села, подтянув ноги, выставила перед собой худые руки.

- Нет! Нет! Ннет!!! - кричала монотонно и всё громче.

И вдруг тишина кончилась, разбитая ударом грома.

- Нет! - с каждым её криком гром приближался и рвал ночное небо на части.

- Ннет!!! - молнии рассекали влажный воздух, и он пылал, оставаясь перед закрытыми от страха глазами людей в запертых домах.

- Не-ет!

С последним криком пришел ураган. Бросился на деревья грудью и, протянув мосластые лапы, стал выворачивать воздух наизнанку, подбрасывая и разбивая крыши, заборы, оставленные во дворах колоды и унося кудахчущих кур из разворошенных курятников.

В рёве и треске снаружи уже не были слышны крики Найи. И мастера отпустили судороги. Он обмяк, распластав по смятой циновке вялые руки, вдохнул, скривившись от боли в рёбрах и мышцах ног. И медленно сел, держа рукой голову. Как только боль отступила, услышал рёв урагана. Встав, пошёл, пошатываясь, к тёмному углу, откуда белели растопыренные пальцы. Не подходя близко, упал на колени перед неслышно кричащей Найей:

- Найя! Деревня, дети, Найя! Я не буду, только не кричи, нет. Ты... замолчи, Найя, ты должна!

Но глаза её были закрыты, только голова билась о стену, цепляясь спутанными волосами за неровные доски. И тогда Акут, ожидая нового приступа боли, подполз к ней, схватил за растопыренные пальцы, потянул к себе. Она замотала головой, жмурясь все крепче. Но он, отталкивая её руки, прижал к груди голову, притиснув ладонь к обжигающему лбу, и закачался, морщась от щекотки в паху - ещё не ушедшей памяти того, что было на циновке.

- Посмотри, посмотри, посмотри, - повторял в такт качанию, стараясь не кричать и не дёргать ей голову. Ветер выл, размётывая сухие листья с крыши, и вот уже Большой Охотник, кривя рожи из-за несущихся туч, глядел не в дыру, а во множество длинных щелей. Дождь налетал, будто море принесло свои волны и забросило их в небо.

- Посмотри, посмотри...

Сердце его уже не колотилось, а стукало. И Найя стала не такой каменной в его руках. Он видел её лицо, на котором мелькали тени, и свет через щели в разрушенной крыше. И закрытые глаза. Но не зажмуренные до гримасы, или ему казалось так. Акут старался не думать о том, как там сейчас, где тонут припасы и маленькие дети падают с шатких мостков в подступившую грязную воду, откуда никто не выбирался, нельзя в неё падать. Нельзя думать об этом, чтоб сердце снова не начало греметь и пугать её.

- Посмотри ...

Ветер ухнул, загремел гром. И в свете молнии Акут увидел - открыла глаза. Глядела бессмысленно на располосованную светом крышу. А потом на лице отразился испуг. Подняла голову, всматриваясь, а рукой нащупала его бок и обхватила.

- Это ты делаешь, - сказал он, понимая, не услышит, но и всё равно, потому что не понимает слов. Больше ничего не мог сделать, только говорил.

- Ты сильная, сильнее всех. Но глупая. Там дети малы, а ты злишь Владык и мир. Ты перестань, Найя. Прошу тебя.

Глаза её раскрылись ещё шире. Молнии чертили в них огненные значки. Она проговорила что-то, но он не мог ответить. Только продолжал о своём.

- Ты посмотри и сделай всё тихим. Ты можешь.

Ёрзнув рукой по полу, она оперлась на его плечо и встала, оглядываясь. Медленно пошла к столу, на котором вперемешку валялись остатки раковин. Нагнулась и стала шарить руками, разыскивая что-то. Акут прислушался к ветру - как только она отвлеклась, молнии мелькали реже и ветер уже не бросался, а просто ревел.

Вернулась, неся в кулаке что-то. Оттолкнула его, обжигая злым взглядом. Но с ним ничего не сталось, потому что она потянула шкуру, белеющую выделанной мездрой, расправила и встала на колени. Протянула руку с зажатым в ней углем и прочертила жирную линию. Другую, третью.

Акут сидел и смотрел, как на светлой поверхности появляется лицо зверя. С круглыми совиными глазами и чёрным раскрытым ртом, с торчащими за ушами космами длинной шерсти. Еще штрихи - перекошенная линия плеч и лапы с когтями-крюками.

С каждым движением запачканной руки ветер утишал вой, становились слышны горестные крики со стороны деревни. Найя чертила и вот уже что-то сказала сама себе, без злости. Ещё больше пачкая руку, стерла ненужный штрих и, поправляя волосы, измазала углем щеку.

В наступившей тишине, от которой заболели уши и далекий плач вонзался в них, как комариное жало, размашисто положила последние линии. Встала, подтолкнув ногой край большой шкуры. Показала на Акута и показала на рисунок. Засмеялась горько и ушла в угол, таща за собой тайку и загремев чем-то по дороге.

Большой охотник светил через множество дыр в крыше. Мастер Акут сидел рядом с разостланной старой шкурой и смотрел на портрет зверя с глазами совы на сжатом в судороге лице богомола. Искал в нем человеческое и не находил.

Ночь медленно двигалась к утру, и тучи плотно громоздились вокруг небесной тропы, делая её все уже. Тучи ждали, когда, бледнея от страсти, Большой Охотник последний раз пройдет по ней к своей возлюбленной, чтоб закрыть тропу и начать Время Больших дождей.

 

Глава 27

Берита

Ветер взвыл и стих, начавшийся дождь уже не бросал себя в растрёпанные стены хижины, а лил мерно, шуршал листьями деревьев и шлёпал под столбами пола.

"Цыплят зальёт ведь, потонут, а есть - что?" - мысли шуршали в голове Бериты глухо, как дождь снаружи. Да не совсем и снаружи. Лёжа, скорчившись, на сундуке из корья, она чувствовала, как течёт по спине, щекочет бока и подмышки холодная вода. Но не встала, не имела сил ещё встать. Только повернула голову так, чтоб лучше слышать, правда ли утихает дождь или ей только очень хочется того? Подождут цыплята, всем будет несладко, не одной ей, а вот сундук...

На ухо ляпнула вода и потекла под волосы. Берита нагнула голову к плечу, промакивая ухо об ткань, но рук от шершавой коры не отрывала. Порадовалась тому, что толста, большая, - сундук подмок по краям, но сам сухой. Что цыплята! ...Слышно совсем близко: кричат женщины, детский плач, и мужские голоса слышны. Может, кто упал в воду, ой, горе-горе. А она про цыплят. Сказано, женщины ум имеют птичий, скачет в голове, как певчики по веткам.

Не вставая, ощупала бока сундука. Целый. И снова стала думать мелкие мысли. Гнала от себя ту, что подползала холодно и смотрела на неё ледяными глазами. Не ты ли, старая травница, виновата в том, что прилетел нежданный ураган? Не твоя ли жадность до редких Вещей разгневала тех, о ком и думать, а не только вслух сказать тревожно?

Всхлипнув, тряхнула головой и снова насторожила ухо. Вместо мерного шума дождя слышались крики, плач, а вместе с ними - редкие капли, срываясь с веток, роняли камушками звуки в пришедшую воду. Кончился?

- Не бывает так, - прошептала, удивляясь.

Но дождь не возвращался. Берита оторвалась от сундука, встала на коленях над ним, всё ещё держа руки, как нахохленная большая птица держит над гнездом крылья. И, тоже по-птичьи, завертела косматой головой, цепляя волосами за крупные бусины ожерелья.

Через просветы в крыше светил Большой Охотник, мигал, когда наваливались на него чёрные тучи, но тут же появлялся снова. Там, в небе, всё двигалось, переваливалось, но тучи не сыпали воду, только закрывали и открывали бледный зрак ночного светила, утишая постепенно валкий ход. Огонек светильника погас, залитый дождём, но всё было видно. И Берита решилась встать. Переваливаясь, пошла ко входу, оглядываясь на стоящий посредине жилья сундук. И как только выдернула его из тайного угла, где села с вечера - рассмотреть, полюбоваться? Тяжёл ведь и был привязан к стене, а вокруг гора домашних вещей, которые она растащила чуть-чуть, чтоб открыть крышку. Теперь надо снова уволочь его в угол, привязать накрепко и забросать, чтоб никто не видел. А вот поможет ли охранный знак, который всегда плела и крепила на крышку, непонятно. Если буря из-за неё, что теперь знать-то, только ждать, как будет.

Распутав узлы на двери, распахнула и присмотрелась. Хижины в бледном свете все были растрёпаны, и видно: у многих крыши скелетами звериными. Поодаль упали мостки, плохо, совсем плохо, как их чинить, если внизу бурлит пришедшая вода? Видны люди, мелькают тенями, стоит над всем заунывный женский плач.

- Берита! - голос грянул рядом, и она отпустила верёвку из рук, дёрнувшись, - что встала деревом? Иди к жёнам, делайте, что надо!

И кричавший, невидимый в тени кустов, затопал прочь по скрипящим мосткам.

- Да, да... - старуха распутала с пальца зацепившуюся верёвку. Обернулась снова глядеть на сундук. Странное творится. Дождь начался слишком рано, пришёл ураган. А потом стихло всё, и дождя нет! Пойдет ли, как шёл с начала времен, - в эту ночь? И как им всем теперь быть?

Сундук стоял, крепкий, квадратный, она сама его делала, хорошо, нож уже был, и кора снималась легко с заговорённых каменных деревьев. Сама пробила по краям дырки, переплела прочными жилами убитых антилоп. И на крышку приспособила хитрый засов, который, если повесить охранный знак, никто не откроет. Поблёскивали на полу лужи воды, но утекали в жердяной пол и слепли, оставляя лишь мокрые пятна. Надо сундук снова спрятать.

Она прошла в угол, пошевелила гору промокшего хлама - циновки, чашки, две старых колоды для зерна, глиняный круглый улей с треснутым боком. Но в самом углу сухо. И, ухватив ручку на боку сундука, потащила его по полу, надсадно дыша. Вон как тяжёл. Много там... всего... Согнувшись, тащила и старалась не думать о Вещах, которые тайно жили внутри тяжёлой коробки из коры. Женские мысли и желания много силы имеют, Берита знала. Можно так надумать, что и...

Она подтащила сундук почти вплотную, вылезла из щели между ним и стеной, шумно выдохнула, выпутывая пряди волос из ожерелья трясущимися от напряжения руками. Снова удивилась: как же она его выдернула из угла, даже и не заметила! Наклонилась, уперлась руками и стала, кряхтя, придвигать вплотную к стене. Наконец тяжелый ящик встал, как надо. И она, оглядев, пощупав края, снова отошла к скрине у дверей, где в мешочках лежали её нужные и всем в племени знакомые вещи: перья ночных и дневных птиц, клыки да когти убитых охотниками зверей, шкурки летних бабочек, скорлупа, сушёные коконы червя-болотника, пучки трав и ягоды в коробочках из коры.

Для охорона ей нужны перо ночное и дневное, она их поженит между собой, сплетёт колыбель из травы-семейки и, заплетя в кольцо деревянного засова, произнесёт нужные слова. И тогда перья будут держать замок так, что, кроме её руки и её шёпота, никто не откроет крышку. Не каждый и увидит сундук, даже если расшвыряет все вещи, наваленные сверху.

- Сейчас, погодь, да, - шептала она в ответ на горестные и деловитые крики из деревни, а толстые пальцы уже плели травяную цепку из прочных стеблей семейки, - вот только навешу, шепну и прибегу.

Охорон получился хороший, прочный. Берита зубами затянула последнюю петлю, стараясь как можно сильнее смочить узел слюной. Повернулась.

С приоткрытой крышки сундука смотрела жёлтыми глазами плоская голова на длинной шее, покачивалась. Рука с охороном повисла вдоль сбившейся юбки. Ноги ослабели, и Берита оперлась свободной рукой на край скрини.

- Я... - голос сорвавшись, пискнул мышью. В голове билось, вот, дожадничала, и с Корой связалась, ох, дура. Всё отберут, всё...

Она ждала слов гостя, не имея сил отвести глаз от жёлтого взгляда. Но голова молча покачивалась из стороны в сторону. А снаружи всё кричали, и кто-то издали помянул её имя, со злостью. Там... там уж все женщины собрались, кто умеет хотеть, ждут, потому что она знахарка, она должна им сказать, чего захотеть, чтоб не вышло хуже. Надо идти.

- Надо идти мне, - обратилась к мерному качанию головы. И, не дождавшись ответа, проследила взглядом, как узкое серое тулово обвивает сундук, а хвост уже нырнул внутрь, туда, где лежат её, Бериты, Вещи. Тайные, такие нужные ей.

- Зачем же, - зашептала и сделала шаг, а свободной рукой нащупала на кожаном шнурке пояса свой нож.

- Сшшш... - раскрылась серая с розовым пасть, светляком мелькнул двуострый язык. Берита замерла, пытаясь понять. И ещё шагнула.

- Я ведь всю жизнь и никогда для себя. Всё для вас, - поклонилась быстро, не опуская лица, и сама стала похожей на толстую короткую змею, - как велено, служила для здоровья нашего, женщинам рожать и для деточек. Не надо!

Пасть закрылась, но скрипнула крышка сундука, и серое тулово, шевелясь, полилось вслед за хвостом внутрь, перетекая по углам извивами.

Берита ещё шагнула. В груди глухо тукало сердце, а в голове мысли крутились, как мусор в речном водовороте. Зачем же так? Была ей радость только эта. От мужа-мужчины и от красоты своей она отказалась когда-то, много дождей назад. И вот пришли отобрать. А ей осталось и жить-то немного: Берита ходила смотреть в болотное окно на границе мира, видела срок. И как доживать? Как сумасшедшая Кора? По соседкам бегать?

- Оставь, что давали, - смотрела на змеиную голову уже сверху, а потная рука сжимала удобную рукоятку, - мне давно дали и навсегда. По самую мою смерть. Обещали так.

Свет жёлтых глаз потускнел. Гость кивнул, и Берита затаила дыхание. Но не кивок согласия, просто голова отвернулась, заглядывая в сундук.

- Не надо... - шагнула ещё и протянула руку с охороном. Кольца, покрытые серой шкурой, змеились, шурша в сундуке, и вот голова показалась снова. А в пасти, сверкая, любимое Бериты, то, что держала в руках так часто и не могла надышаться, любуясь.

- Н-нет, - старая рука со сведёнными пальцами мелькнула и схватила серую шею, прямо под плоской головой, - отдай!

- Ссссссс, - пасть не открывалась, чтоб не уронить взятого.

И тогда, глядя внимательно на руку, как на чужую, Берита подняла нож, чьё полукруглое лезвие блестело, как серп Большого Охотника, и, поднеся к схваченной шее, полоснула. Сипение оборвалось. Зазвенело любимое, упав внутрь, туда, откуда было взято. Шмякнулась поверх отрезанная плоская голова с тусклыми глазами и вялым шнурочком языка. А тулово уже всё было там. Берита со всей силы захлопнула крышку и, налегая, притиснула сверху, чтоб разбухший деревянный засов вошел в петли.

- Берита, жена старого Беру, - крик пришёл издалека, а может, и был, только не слышала раньше.

Крышка лежала плотно, и ничего не было видно снаружи, вообще ничего: ни капель крови, ни кончика хвоста. Старуха стояла, машинально обтирая краем юбки лезвие ножа, смотрела на крышку. Потянулась было открыть, заглянуть, может, привиделось ей. Но обругала себя злым шёпотом. Подхватив с пола, ловко вплела в петли засова охорон из чёрного и белого перьев.

- Как ночь ко дню, как муж к жене, прилипни, прорасти, никого не пусти, до светлого утра, до шёпота моего, - пропела, с облегчением глядя, как завиваются травяные жилки, пронизывая и оплетая дерево замка.

И крикнула в полный голос:

- Иду, тут я!

Закидала циновками тихо стоящий сундук. Осмотрев яркое лезвие в ночном свете, сунула нож в маленькие ножны на поясе. И заторопилась к выходу, переваливаясь.

Когда добралась по шатающимся мосткам в гущу людей, то уже была спокойна, всё подмечала вокруг и даже порадовалась: не так страшно, как ночь о том кричала. Из растрёпанных хижин голосили, убивались о курах и намокшем зерне, рыдала и смеялась молодая жена одного из охотников, прижимая к себе орущего сына, он спрятался с испуга в чуланчике, а мать билась, думая: утонул, упав с мостков. Когда почти дошла к большой хижине старого Тику, дёрнул за локоть мужчина, стоящий на проваленных мостках, рассказал: двое детей пропали, и матери их не придут.

- Тола камнем сидит, первый он у ней, а вторая кричит, рыбой бьётся, толку не будет. Вы уж там сами.

- Чини давай, - огрызнулась сочувственно и пошла дальше, хватая рукой хлипкие перила и подбирая другой юбку, чтоб не упасть.

В большой хижине было тихо. Шептались женщины, сидя большим кругом, и, когда Берита показалась в дверях, заслоняя свет, все лица забелели навстречу, и глаза, широко открытые, блеснули из темноты.

- Иди к нам, Берита, - зашелестело со всех сторон. Кто-то из женщин заплакал, и на неё шикнули.

- Скажи, Берита, что думать, чего хотеть?

Фигуры шевелились, освобождая ей место напротив двери. По крыше, треща жердинами, ползали мужчины, укрывая остов наспех набранными листьями песчаницы.

Берита прошла, дотрагиваясь до мокрых женских голов. Грузно уселась на свое место. Тихонько, скрытно от всех положила руку на рукоять ножа.

- Все тут? Все, кто может?

- Да, Берита...

- Подождём, когда крышу сделают. Молодые все целы?

- Целы, что им сделается, друг за дружку держались, - нервно крикнула молодайка напротив, - а вот сыночек Самумы, и первенький Толы...

- Тихо! - Берита подняла руку. Загомонившие женщины смолкли. Но в тишине одна сказала еле слышно:

- Давай попросим, Берита, пусть вернут детей, - и смолкла, сама испугавшись сказанного.

Свет убывал, ложились на крышу широкие длинные листья. Мужчины тоже примолкли и работали быстро, торопясь скорее закончить и уйти от женской ворожбы. Большая комната пахла женскими телами, их страхом, и ещё наплывал из угла кислый и острый запах. Берита принюхалась. Снова Тику сидел один и глотал настойку из трав и болотника. Но женщины ждали, смотрели на неё большими, блестящими от тревоги глазами, и надо было говорить с ними.

- Ветер ли, дождь, а то холод приходит, или Большой Охотник злится и не дает еды, мы знаем: смерти идут к нам, и даже в яркие дни бывает так, что заблудится дочь в лесу, упадёт сын со скалы в стремнину. Вы все это знаете.

- Знаем... - прошелестело по кругу и померкли глаза, головы опустились.

- Нет нужды просить, если судьба так повернулась, - а внутри её толкнулось тихонько насмешливое: "Судьба, говоришь, Берита?" - и она сказала громче, чтоб заглушить голос:

- Много просить - больше потерять, это я вам говорю, я ваших детей принимала и лечила, и вас и мужей ваших. Сейчас закроется крыша, и я вам скажу. А вы мне верьте.

- Да, Берита...

Стало тихо. Шелестели вздохи в наступающем мраке, шелестели листья на крыше, и покашливали мужчины. И вот, оставив только одно отверстие, под самым глазом Ночного Охотника, мужчины с шумом слезли, и шаги их стали удаляться по скрипучим мосткам. А там, куда они шли, всё замолкало - разговоры, крики и даже плач. Люди знали: нельзя мешать женщинам хотеть, надо сидеть тихо и только думать о том, чтобы у них получилось.

Темнота стояла в большой просторной комнате, как вода в тени. И только в оставленную дыру смотрел белый глаз Большого Охотника. Столб света падал в центр и высвечивал постеленную круглую циновку с вытканным звездой узором. В промежутках меж чёрных лучей красным прочерчены линии к самым краям. Женщины сидели, поджав под себя ноги, каждая на острие луча и плотно прижимали ладони одна к другой, смыкая круг в целое. Рассеянный свет еле-еле показывал лица с чёрными глазами-провалами и линией закрытого рта - каждое похоже на лик Охотника.

Берита держала руки, как и они, на весу, касалась сухими ладонями: правой - горячей ладони Ронки, левой - подрагивающей влажной ладони Сании. Первый раз Сания сидит в круге, но она уже родила двоих, женской силы в ней много, боится пока, ну ничего, привыкнет. За жизнь несколько раз приходится собирать женщинам племени большой круг, и это не то, что пожелать молоку не киснуть или вернуть убежавшего за околицу ребенка.

Берита лица к Охотнику не поднимала. Смотрела на женщин, по очереди на каждую. И с мыслями собиралась. Она пока не знала, что будут хотеть, но не сильно волновалась, потому что не всё нужно знать наперёд: боги всегда здесь. Надо просто начать...

- Из времени до времени и через время, - сказав, замолчала и слушала, как женщины шёпотом повторяют за ней:

- Из времени до времени, через время, время, вре-мя...

- Как дереву и траве, зверю в лесу, рыбе в реке...

- Как дереву и траве...

- Дай нам заботу, Большая Мать!

Берита запрокинула голову. Уже не надо было смотреть на круг. Шёпот женщин начинался одновременно с её словами. Никто не сбился, повторяя, и рука Сании перестала дрожать.

- Дай нам защиту, Большой Охотник!

Лица смотрели вверх, лепестками огромного цветка с серединкой звездой. В такт словам женщины наклонялись вперед, не опуская лиц, и снова откидывались. Казалось, цветок ожил и дышит, шевеля белеющими лепестками.

- Подари нам время, Большая Мать, защити наше время, Большой Охотник!

- Подари нам... Большая Мать...

- Дай! - резко оторвала Берита свои ладони от рук соседок и, подняв над головой, хлопнула, выкрикивая слово.

- Дай!!! - одновременный хлопок прозвучал треском расщепленного дуба в грозу.

- Дай нам день, ночь и день.

- Дай! - руки поднимались над чёрными волосами, сходились в одновременном хлопке и снова опускались, прилипая к соседним.

- Забери с глины воду!

- Забери!!!

- Так хотим! - последний раз сошлись руки над головой, опустились и срослись. Закрылись чёрные провалы глаз, и лица, обращённые к дыре в крыше, будто ослепли от ночного молока.

Берита тоже закрыла глаза. Свет падал на лицо, и она его слышала. Будто пальцы бродили, трогая её мясистые щеки, морщины на лбу, круглый толстый нос. И было страшно, что лёгкость их превратится в жёсткость, как у корней каменного дерева, и вдруг продырявит щёку, вырвет язык. Силен и храбр небесный охотник Еэнн, но пуще того - зол и мстителен. Но её старые сухие ладони упирались в ладони женщин, а их ладони - в другие, и все они были живые, тёплые, полные не волшебного, а самого земного, женского. Тем и сильны.

Остальное теперь - без слов, нельзя и в голове, просто надо хотеть, очень сильно. Того, о чём крикнула Берита и вторящие ей женщины круга. И оно придёт.

Но время тянулось, будто стало тягучим уже сейчас, до исполнения. Не было знака. И Берита испугалась. Хотелось открыть глаза и посмотреть, точно ли все хотят, во всю ли силу? Но нельзя: всё пропадет, исчезнет, виновата останется она.

Ещё немного, ещё сильней! По лбу побежали горячие капли, одна поползла по носу. Воздух в круге почти гудел от напряжения. Ну!..

И на грани отчаяния вдруг всплыла перед закрытыми глазами Бериты картина: отрезанная круглым лезвием голова с тусклыми глазами и дёргающееся тулово на сверкающих тайных вещах.

"Мой нож, я - сильна им", - пришла мысль без слов, хлестнула изнутри по горлу весельем. И будто этого ждал круг. Загудело в центре, собралось над звездой смутное облако, скручиваясь в высокую спираль с острым кончиком, щупающим воздух. И устремилось в дыру, навстречу глазу Большого Охотника.

Женщины не видели, сидели, закрыв глаза, повинуясь обычаю. Гудение, становясь тоньше, превращалось в визг, уходило всё дальше, и выше. И в тишине улетевшего звука комната, вздыхая, наполнилась запахом ночных цветов.

Знахарка опустила руки на колени. Открыла глаза. Женщины сидели, переглядываясь, разминали ладони, молча ждали, что скажет.

- Спать не ложитесь. Дел полно, - сказала Берита, - утром Большая Матерь выйдет на небо и потом ещё раз выйдет. Надо припасы проверить, крыши зачинить, птицу половить, какая недалеко убежала. Дождя не будет. И та вода, что успела прийти, уйдёт.

Ухмыльнулась, услышав, как ахнула Сания, прижимая к щекам ладони, а глаза блестели восхищением и гордостью.

- Берита, жена старого Беру, да поддержат тебя хранители всего, это мы сделали, да?

- Да, дочка. Нос не задирай, часто нельзя того делать.

И поторопила встающих:

- Ну, пошли, бегом, куры, скажите мужчинам, пусть вертятся быстрее.

Сама задержалась. Собирая круглую циновку, качнула растрепавшейся головой. Жена старого Беру, значит. Не сама выбирала, племя ей назначило дерево в мужья, когда пришла Берита из лесу, оставив там свою женскую красоту, и объявила, что не будет у неё мужчины-мужа.

Уходя к раскрытым дверям, позвала:

- Тику? Ты где, старая коряга?

Но ведун не отозвался. Или заснул, тихо сидя в дальнем чулане, или убрёл наощупь по мосткам к соседям, от настоящей ворожбы подальше.

Добираясь к своей хижине, Берита посматривала вниз, на убывающую воду, и улыбалась. В доме глянула на гору вещей в углу. Сухо и нетронуто, даже и разгребать не стала. И работать она не пойдёт. Пусть молодые управляются, а утром, как засветит яркий свет с неба, придут мужчины, зачинят ей крышу, а она цыплят переловит. А сейчас - устала так, что и поесть нету сил.

Но, уже снимая с шеи ожерелье, остановилась. Вернулась в ночь и прошла по мосткам над огородом. Старый Беру-хлебник стоял, свесив тяжёлые ветви, и свет обливал ночным молоком большие плоды. Берита нашарила на поясе нож, погладила рукоять.

- Эй, Беру! - говорила негромко, но вслух, зная, в суете и выкриках со всех сторон её не услышат.

- Эй, великан! Спасибо тебе, долгая у нас была жизнь. Но я, Берита, знающая травы и думы, стала сильнее тебя. И теперь я беру себе нового мужа.

Подняла над головой руку с изогнутым лезвием.

- Вот мой муж. Беру его по любви. И нарекаю - Еэру, Хранитель тайн.

 

Глава 28

Айна и Еэнн

В те времена, когда все реки текли только в море, не поворачивая вспять, а пыль от больших волн сеялась до самого неба, не было в нём Большой Матери, и не было Большого Охотника. Небо светилось само, и светилась от него живая пыль воды. Не умирали деревья, плоды на них висели вперемешку с цветами; и птицы вили гнёзда прямо на земле, потому что звери не знали, что такое охота.

Люди в те времена были прекрасны, как небесный свет. И прекрасней всех женщин была Айна, светлоликая. Были у Айны волосы огненные, как грива степной лисы, глаза синие, как небо, кожа светлая, как водяная пыль на свету. Пела Айна медленные песни, и рыбы сходились к берегу, когда сидела она на камне, полоща в воде ножки. Кормила Айна рыб ягодами и маленькими листочками. И смеялась, глядя, как они выползают на берег. Нагибалась и пускала их обратно в воду, чтоб не забыли дышать, где умеют.

Всё племя любило Айну. Но некогда ей было думать о любви. Слишком светла была светлоликая Айна. Слишком занята светлыми хлопотами. То птенец далеко упорхнёт от гнезда, то кусты народят столько ягод, что гнут, ломая себе ветки, и надо снять лишние плоды. Всё время Айны уходило на заботы о жизни. И жизнь не кончалась.

Но однажды, когда наползли с запада тяжёлые тучи, закрывая собой небесный свет, пришёл в племя чужак из-за леса, с той стороны, где торчали далёкие горы, порвав покрывало деревьев.

И красив же был Еэнн!.. Выше всех мужчин племени, стройнее всех, и руки его были самыми сильными. Смуглым было его лицо под шапкой тёмных волос, и широки плечи. А за плечами висела длинная сумка с торчащими ветками.

Деревня всегда привечала гостей, Еэнна усадили на лучшее место, подали чашу молодого вина, наломали ломтей хлебного дерева, целое блюдо цветных ягод поставили у правого локтя, ешь, гость, пей, гость, и рассказывай, откуда пришёл, что там интересного. Охочи были люди до рассказов, похожих на сказки, слушая, били себя по бёдрам, ахали и охали, но после забывали всё быстро. Им хорошо жилось на берегу широкой реки, несущей к морю тёплые воды.

Еэнн рассказывать не стал. Выпил вина, протянул чашу - наполнить снова. Размял в руках плод хлебника и кинул налево, где птицы. Зашептались женщины:

- Как добр наш гость, он позаботился о птицах!

Сверкнул Еэнн глазами, рассмеялся и опрокинул блюдо с ягодами по правую руку. Набежали на цветную россыпь мелкие мыши и колючие ежи. Крякнул кто-то из мужчин:

- Каков молодец наш гость, он заботится о малых зверях!

А гость одним махом выпил вторую чашу и снова протянул её. Встал с полной чашей в руках и стал кричать, насмехаться над людьми, которые как дети:

- Эй вы, глупые, как новорождённые щенки! Разве вы мужчины? Вы - мышиные няньки! Разве вы женщины? Вы - ореховые скорлупы! Как скучно вы живёте! Всё бы вам на свету и всё бы вам песни петь!

- А что же нам делать? - спросили его мужчины, удивляясь. От времени до времени и через время жили они так, и никто никогда не смеялся над светлой их жизнью.

- Драться с волками! Убивать лесных кошек! Вешать шкуры их на стены и хвалиться этим. Догонять женщин, когда они убегают, и хватать их за волосы, когда они плачут.

- А нам что же делать? - спросили женщины, изумляясь. От времени до времени и через время уходили они из семей к мужчинам, рожали детей, и никто никогда не обижал их.

- Вам? Наряжаться, петь тёмные песни, после которых мужчины не могут заснуть; обещать и обманывать.

Сгрудились мужчины отдельно, женщины отдельно, стали шептаться, оглядываясь на Еэнна. Пожимали плечами и качали головами. И вышел тогда из толпы вождь, старый, с белыми волосами, погладил седую бороду, сказал, поклонясь:

- Ты гость и потому ложись спать в лучшем доме. Мы принесём тебе еще плодов и питья. А когда проснёшься, иди своей дорогой. Нам не нужна твоя правда, принесённая из-за серых скал. Мы будем жить так, как жили от времени до времени и через время.

- Да вы не живёте, - снова крикнул Еэнн, - вы, как пыль, поднятая речными порогами, светитесь бледно, а хвать рукой - и нету в ней ничего.

Засмеялся растерянным лицам и ещё крикнул, скидывая с себя одежду:

- Я без женщины не сплю.

Опустив головы, вышли вперед пять самых нежных девушек. Гостю - всё. Но посмотрел на них Еэнн и махнул рукой:

- Не нужны вы мне. Я хочу эту!

И повернулись все: за распахнутыми дверями стояла Айна. Она тоже шла гостя послушать, но задержалась у птичьего гнезда на плетне. Выпутывала птенцу лапку. Подняла Айна глаза, и будто синяя синева спустилась с неба на белую глину дороги.

- Эту! - крикнул Еэнн.

Посадила Айна птичку обратно в гнездо, погладила пальцем маленькую голову. И пошла по дороге от дома к реке.

Разозлился пьяный Еэнн. Всех расшвырял, в три шага догнал Айну, схватил за длинные волосы. Ахнула она, падая на колени. А он нагнулся смотреть: потекут ли слезы из синих глаз.

Но зарокотали тучи, сердясь за Айну, взмахнул ветками ветер, сердясь за Айну, застучали на берегу камни, сердясь за Айну. И когда Еэнн поднял лицо, посмотреть вокруг, махнула она головой и вырвалась. Побежала среди деревьев, только волосы мелькали зарницами. Кинулся следом Еэнн, рыча диким зверем.

Легко бежала красавица Айна, пыль и мелкие листья порхали из-под босых пяток. Но быстро бежал и Еэнн, тяжёлые ноги топтали птичьи гнезда, калечили неловких зверей, не умеющих увернуться. Медленнее его бежала Айна, потому что на бегу смотрела, чтоб не наступить, не ударить случайно маленькое зверьё, не сломать веток старых деревьев. Помогали они красавице: то тропу заслонят, то под ноги охотнику кинутся, то в глаза сухих листьев набросают. Заревел тогда Еэнн и, оглядевшись, увидел на поляне зайца. Схватил его за длинные уши, крикнул:

- Смотри, женщина! Смотри, как я вырву ему трусливое сердце и съем!

Пискнул заяц и повис, лапы растопырил, а глаза от страха и боли свёл к носу.

Всплеснула руками светлоликая Айна и на бегу остановилась так, что и ветер остановился, и туча забыла пролиться дождём, и камни забыли стучать друг о друга. Тихо-тихо было, когда шла она обратно, протягивая Еэнну руки:

- Отпусти маленького, сильный мужчина. Я иду к тебе...

Засмеялся Еэнн, одной рукой держа за уши зайца, а на другую намотав рыжую косу Айны. Хотел было ударить зверька оземь, раз девушка всё равно у него. Но посмотрел сверху в её глаза... И отпустил зверя.

- И меня отпусти. Я сама пришла к тебе и не убегу.

Пошли они рядом. В самую глубину леса повела Айна Еэнна, под низкие ветви, туда, где свет был только от её рук и лица, а больше там света и не было. Легла Айна на мягкий мох, вытянула руки и закрыла глаза. Лёг рядом с ней и Еэнн, не отрывал глаз от лица светлого. Хотел по привычке своей скрутить сильно, сжать, чтоб крикнула, чтоб кровь у него заиграла, но тёк светлый свет из её лица, от высоких скул, от бледных сжатых губ, да такой свет, что смуглая кожа мужчины побледнела и сама засветилась.

Словно змеи сплетались тела, проминался под ними лесной мох, колыхались гибкие ветви. А после заснул Еэнн, закрыв тёмные глаза. А красавица Айна села рядом, убирая в косу огненные волосы, и смотрела, как светится во сне его лицо. Пела песню любви, непрошеной и грустной.

На звук этой песни, тихо ступая, шли через лес мужчины, были их лица сердиты и мрачны, а в руках сжимали они толстые палки. Нашли старое дерево, укрывшее Еэнна и Айну, окружили и кинулись на гостя. Вскрикнула Айна, простёрла руки над спящим, не давая дотянуться. Но уже проснулся Еэнн. Выдернул из своей сумки тонкую ветку, острую, как жало, вскочил и воткнул её в грудь первому, кто подбежал. Зашатался мужчина, схватился за грудь. А оттуда закапала на мох, на листья кустарника красная кровь. И все расступились молча. ...Только вскрик Айны и хрип раненого, что умирал на листьях.

И умер первый из не умиравших до того времени. Стояли люди, глядя и удивляясь. Стоял Еэнн, держа в руке ещё одну ветку-жало. Наклонилась над умершим Айна, омыла его лицо синими слезами небесных глаз. И тоже встала.

- Ты, Еэнн, принёс нам смерть. И любовь. Ничто не будет, как раньше. Видно, пришли новые времена, но как грустно жить от времени до времени и через время, провожая старое и зная, что оно ушло, как утекает вода из реки в море. Я ухожу, мне здесь не место теперь. И ты уйдёшь, потому что и ты полюбил.

Вышла она из-под полога листьев, подняла лицо к светлому небо и поднялась в него. Только волосы вспыхнули красным огнём. Закричал тогда Еэнн от боли в раненом сердце, - вроде, и не ударил его никто, а рвётся грудь на куски. Поднял руки к небу, где в синеве засияло лицо красавицы Айны, обжигая глаза до слез.

- Возьми меня! - закричал.

- Иди, - ответила Айна, - но мы не встретимся больше. Я буду днём, ты - ночью. Когда я в небе, ты будешь спать. Когда ты выйдешь на небо, я уйду. Слишком много несчастий, когда мы с тобой вместе.

- Всё равно! - крикнул Еэнн. Поднял руки и растворился в синеве дня.

Люди ушли в деревню. Но Айна правду сказала в своем плаче. Смерть отворила ворота для ночи. И мужчины и женщины не забыли Еэнна. Стали учиться ходить на охоту, стали спорить и ссориться. Смотрел на них сверху Еэнн, ухмыляясь бледным ликом. А потом выходила в небо светлая Айна, но и тогда людям не становилось легче. Терпела Айна, прятала свои слёзы, и взгляд её обжигал огнём. Высыхали колодцы, и река позабыла, где берега, став ниткой среди камней. Ссорились люди из-за воды и еды. Звери, боясь, ушли в чащу, птицы, боясь, стали вить гнёзда на верхушках деревьев. И только заяц, спасённый Айной, бегал поблизости, сторожил длинные уши, слушая и думая. Косил испуганными глазами.

И однажды, никому не сказав, побежал далеко, к серым скалам, где жило страшное, которое лучше не трогать, с которым нельзя говорить. Но заяц сказал:

- Страшное, невидимое, неслышимое! Сжалься над теми, кто полюбил! Дай им свиданий. Пусть светлая Айна и темный охотник любят друг друга, как могут. Может, тогда станет лучше всем?

- Ты просишшь за тех, кто чуть не убил тебя? - прошелестел ветер в странных деревьях.

- Да.

- Ты хочешшь им счастья? - зашуршало в странной траве.

- Да!

И всё замолчало вокруг. Долго ждал заяц, боялся, но не уходил. Но время текло, извиваясь, и заяц, повесив уши, собрался упрыгать обратно. И тут зашуршало, зашелестело, посвистывая и поскрипывая:

- Что ж, храбрый трус, беги. Скажи своей Айне, пусть не боится плакать, когда ей захочется. Если сильна их любовь, то и слёзы их будут сильны.

Как ветер в степи, убегал заяц от странных шёпотов и хвост поджимал так, что навеки стал он коротеньким. Выбежал на пригорок и прокричал светлой Айне слова о слезах. Уши поставил, стал ждать: что будет?

Светлоликая в небе молчала. А потом потемнело вокруг, и полились с неба светлые слёзы Айны, плач по любимому. Весь день плакала Айна, не заботилась о птицах и мелком зверье, горевала свое горе. Так и ушла за дальнее море в слезах. А мокрый заяц, дрожа, дождался свирепого лика Еэнна и ему прокричал те же слова-шёпоты. И заплакал Еэнн. Храбрый и злой, плакал в тёмном небе, кривил бледный лик. Слёзы его текли так плотно, что превратились в тучи, закрывшие небо. Не стало дня, и не стало ночи.

Но заяц поставил уши и услышал: там, за тучами, из которых текут и текут слёзы с неба, встретились, наконец, Айна и Еэнн. И забыли о своих слезах. Потекли слёзы к земле сами по себе, наполняя реки и колодцы, трогая мокрыми руками корни деревьев.

И тогда поскакал промокший заяц через лес и поляны, через степь и вдоль берега реки, через деревню к морю, закричал:

- Слушайте все! Нет больше девушки Айны и нет Еэнна. Большая Матерь выходит на дневное небо, а ночью сменяет её в чёрном небе Большой Охотник. Весь год будут служить они людям и зверям. Кормить траву светом и укрывать гнезда тьмой. А ко времени Длинных Дождей там, за тучами, стелет Большая Мать облачные покрывала и ждёт домой Большого Охотника. Только за тучами встречаться им. Такое им счастье. И нам так жить.

Слушали зайца люди, кивали. С тех пор, как появилась на земле ночь и пришла в мир смерть, стали они серьёзнее и умнее. И такое бывает счастье, понимали они. И согласились, что так - правильно.

С тех пор каждый год приходят на землю Длинные Дожди и идут две луны от полного лика Большого Охотника до второго полного лика его.

Время любви и терпения - для всех.

===

 

Глава 29

Тику и вождь

Деревенский ведун Тику был таким, будто кто-то взял старого за шиворот, повертел и попробовал спеть его. Песня вышла корявая, голос, что пел, то поднимался к веткам деревьев, а то нырял в мышиные норы, бормоча и заикаясь.

Тику сидел на ворохе мягких листьев, подвязанных лианами в кривой тючок, подогнув под себя короткую жилистую ногу, а другую вытягивая перед собой. Дрожащий свет жирника падал на шевелящиеся пальцы и острое колено, а дальше всё было в тени.

За стенами большого дома шёл правильный дождь, через два выпрошенных женщинами дня он начался под утро, и теперь всё снова было, как надо. И дети пришли: от совсем маленьких, которых матери привели в первый раз, крепко держа за руку и оттаскивая от жиденьких перилец мостков, до тех, кому последний раз слушать старого Тику, его легенды и уклады, учить заклинания для жизни и знать то, что должен знать каждый лесной человек.

- Так повелось от начала времен и так будет всегда, - сказал Тику детям, полукругом сидящим на полу, - крепко помните сказ о Большой матери и Большом Охотнике. И идите уже.

Дети шептались, кто-то толкнул соседа локтем под бок, тот вскрикнул и рот прикрыл рукой. Тику подтянул ногу, обхватил руками колено, потёр. Кости ноют и будут ныть всё время, пока идут дожди, хорошо успели молодые перекрыть заново крышу, хоть не мокро спать. Вспомнив, что не позвал матерей, ведун поднялся, кряхтя.

- Сидите ещё.

И пошёл, размахивая кривой рукой и припадая на искалеченную ногу, но не к выходу, откуда шептал дождь, а внутрь, в узкий коридорчик. Прошёл в каморку, где лежали припасы. В своём доме Тику всё знал наизусть, а особенно тайный угол, куда и ярким днём не доставал свет. Нащупал циновку, откинул и достал большую тыкву с узким горлом. Потряс и приложил к уху. Внутри, проснувшись, зашевелилось, постукивая о стенки, легонько, как ночные летуны-кровососы.

- Ну-ну, - сказал Тику с довольным смешком. Открыл рот и опрокинул в него узкое горло сосуда. Вторую руку, сложив ладонь ковшом, придерживал у подбородка, чтоб не выпали мимо размокшие кусочки коры, смятые листики и длинные волосяные травинки. И чтоб детки болотника, которые правильно развелись и росли в приготовленном зелье, не шмыгнули мимо рта.

После трех глотков оторвал бутыль и прислушался к себе. В голове запищало тонко и весело, а воздух перед глазами расшили огненные травинки.

"Как мушкам фонарики дарены", - подумал Тику, ухмыляясь щербатым ртом. И представил себе мушек - маленьких, прозрачных, с весёлыми глазками и тоненькими ручками, в каждой по светильничку крошечному, ручками машут, крылышками трепещут.

"Мушечки мои"... Снова поднёс ко рту и хлебнул, стараясь, чтоб глоток был побольше. Мушки так и замелькали перед глазами, а пол поднялся мягким бугром под босыми ногами, толкая в пятки.

Тику вытер губы и, сунув бутыль на место, закутал циновкой. Пусть стоит, зреет. Через день останется на донце два глотка гущи, тогда он сделает новый отвар, зальёт шевелящихся на дне болотничков еще раз. И пусть плодятся. Без света не вырастут, а только будут, как надо, разлепляться на две половинки и снова, снова.

Пол подтолкнул его к стене, которая дышала, выпячиваясь, шевелила у лица невидными листьями, что только вот выросли и щекочут. Тику провел рукой по листьям и пошёл обратно, через коридорчик, который чудесно превратился в зелёную тропу посреди ласкового леса. Шёл, молодой, стройный, и выжженный лесным пожаром глаз был на месте, и пробитая когтем щека снова цела, а сам - красавец, каким никогда не был. Впору песню запеть, чтоб услышала его любимая, встретила на пороге, смеясь.

Из большой комнаты слышались шум и возня, дети, соскучившись сидеть, тихонько дрались, и кто-то уже упал в круг, стукнувшись головой, заревел через прижатую ко рту чужую руку. А вокруг - смешки, всё громче.

- Ну-к-ка, - прикрикнул Тику, неровно проходя через сидящих, споткнулся, все смолкли, отодвигаясь, но сумел выпрямиться и побрёл дальше, к открытой двери.

На мостках постоял, качаясь, и, повиснув на перилах, прокричал срывающимся голосом крик для матерей:

- Да сохранит Мать... Большая Матерь... вас и дет-тей, идите и буддь-те спокойны. Все тутт.

И засмеялся счастливо, подставляя теплому дождю широкое одноглазое лицо с вырванной и криво зажившей щекой.

- Старый ворон, хрипит, ровно в лесу заблудился, - ругнулась в ближайшей хижине молодая женщина и выбежала на мостки, присоединяясь к другим, идущим вдоль перил.

А Тику ждал, крича снова и снова. Ему казалось, голос его звучен, как голос молодого ветра, трогающего речные колокольцы. И пусть утром он будет плакать от боли в горле, где сейчас копошились, сползая внутрь, маленькие болотники, но зато вечером снова достанет свою тыкву и будет счастлив.

- Да будет ночь твоя тихой, спасибо, учитель Тику, - дети проходили мимо, держась за руки матерей, и Тику, крича и булькая горлом, кивал им и поднимал вверх трясущуюся искривленную руку. Дождь лился на неровные космы волос и на лицо, стекал по редкой бороде, которую, как и положено ведунам, Тику не брил, капал на узкую грудь, чуть прикрытую ветхой тайкой.

- Да сохранят боги твой сон, учитель Тику...

- Да будет дождь для тебя тёплым, учитель Тику...

- До завтра, учитель Тику, пусть сны твои...

- Пусть рот твой не знает голода...

Крича в дождь, Тику не заметил, как все ушли и он остался один. Открыл рот, ещё крикнуть, но раньше крика послышался голос из-за спины:

- Помолчи, Тику.

Уцепившись за перила, повернулся и среди мушек с чёрточками огней, прищурясь, стал разглядывать гостя. Привалился спиной к жердям и стал сползать, кланяясь.

- Да сохранят боги... вождь... Мене... Менес!

- Встань. Веди меня в дом.

Вставая, Тику тряхнул головой, разгоняя мушек. И ещё больно стукнул себя по бёдрам сжатыми кулаками. Мушки разлетелись, забрав свои фонарики, писк внутри головы стал тихим-тихим.

Шёл, слушая, как мягко и грузно ступает за спиной важный гость. И поёживался, дёргая худыми плечами. Не первый раз приходил к нему Мененес, но так и не привык ведун, что он идёт впереди вождя.

В большом круглом зале ещё пахло детьми, их свежим домашним запахом. Но вождь, усаживаясь на пододвинутый тючок, на который Тику набросил новую циновку, сморщил нос:

- Снова пил отту, Тику?

- Я...

- Ладно. Твоё дело, старик. Только не вздумай в одну из ночей сбежать к Большому Охотнику. Ты знаешь, что болотник делает с теми, кто берёт его в себя.

- Я понемногу, вождь, да хранят тебя боги дождя и леса.

- И скал, Тику.

- И скал, - повторил ведун мёртвым голосом. Стоя на коленях перед Мененесом, опустил голову так, что жидкая борода коснулась дерева пола.

Дождь мерно шумел, и шум его пока что был слышен. Минет день, ещё один и ещё, шум станет привычным. Тогда станет слышно, что нет ничего вокруг: ни птичьего пения, ни шороха и писка мелких зверей в кустах. Ничего, кроме людских голосов, ветра, что треплет верхушки деревьев, налетая с реки, и иногда странных звуков из-под мостков, вьющихся от одного дома к другому. Там, внизу, куда нельзя смотреть и не стоит прислушиваться, нагибаясь, вдруг булькнет что-то, выталкивая на серую поверхность воды крупные радужные пузыри, застонет утробным мычанием, приближаясь, переходя с одной стороны под мостками на другую, и стихнет, удаляясь. Только еле видимый след усами разойдётся по воде, да длинная тень протянется, неспешно колыхаясь.

Но пока дождь шумел: шелестел, возился в кустарнике, шлепал по широким листьям на мокрых обвисших ветках. Двое мужчин в тёмной большой комнате молчали. Один согнулся, упершись в пол искривленными руками, другой сидел, думая своё, крепко уставив в жерди толстые ноги и положив руки на колени.

- Что же не спросишь, Тику, какое дело к тебе у твоего вождя?

- Жду, скажешь сам, вождь, да хранят боги тебя и твою семью от времени до времени и через время.

- Скажу, старик. Завтра вели матерям, чтоб не приводили детей. Два дня не пей болотника. Что?

- Ничего, вождь Мененес, я слушаю тебя.

- Выдержишь?

Тику молчал. Мененес присмотрелся, но не увидел лица, только морщинистый лоб, освещённый слабым светом скачущего огонька глиняной лампы.

- Выдержишь.

- Да, мой вождь.

- Я принёс тебе семя, - отняв от колена руку, снял с пояса маленький кожаный мешочек, - возьми.

Согнувшись, Тику подошёл. В протянутую ладонь из мешочка упали два бугристых орешка. Вождь вытряхнул ещё два и затянул мешочек, сжал в кулаке.

- Ты знаешь, что сделать, не забудь, сегодня же!

- Да, вождь.

- А через два дня я снова приду. Смотри же, сумеречные бабочки должны найти дорогу в твою голову.

- Да, вождь, пусть дожди будут всегда тёплыми для тебя и твоих жён.

- Будут, Тику, будут.

Мененес поднялся, прицепил мешочек к поясу, прикрыл складками тяжёлой, богато украшенной тайки. Пошёл к выходу, а Тику, не разгибаясь, двигался за ним. Орешки давили ладонь, кусая острыми бугорками.

Под навесом за дверью Мененес остановился. Смотрел на пелену дождя, которая чуть заметно светилась сама по себе, под сплошными низкими тучами.

- Если придет к тебе Меру, раненный на последней охоте, подлечи, дай траву, чтоб рука его заживала быстрее.

- Да, вождь.

- Но пусть рот твой будет закрыт, как запечатанный улей. Ты понял?

- Да, вождь.

- Я сам поговорю с ним. После того как бабочки улетят.

- Да, вождь, - ответил Тику. Поднял голову, не услышав больше голоса вождя Мененеса. Широкая спина, охваченная по лопаткам расписной тайкой, исчезала за струями дождя. Скрипели мостки под тяжёлыми шагами.

- Да сохранят тебя боги, - прошептал Тику, - бедный большой человек, да сохранят тебя...

Вернувшись в хижину, постоял у двери и закрыл её, намотав на петли лохматую верёвку. Хромая, взял светильник и прошёл в каморку. Бросил хмурый взгляд на угол с тыквой и отвёл глаза. Нельзя. И мушки улетели, не радуют его. Совсем нельзя. Тем более сколько там осталось, почти на донышке, а у него семена.

Встал на колени перед приземистым горшком, отдельно стоящим у стены. Сдёрнул с него сухой лист, придавленный камушком. Шепча и хмурясь, пальцем левой руки выкопал четыре ямки и положил в каждую мокрые от его пота орешки.

- Сухой земле, земле без воды, деток даю, отту лью, - сходил в угол, принес ту самую бутыль и, закусив губу, капнул из узкого горлышка в каждую ямку, следя, чтобы поровну. Чёрные болотнички, потрескивая, расползались по комкам земли, но, почуяв семя, собирались у ямок, сваливались и, пока Тику светил, наблюдая, ввинчивались в бугристую поверхность орешков.

Он потряс опустевшей тыквой, откуда выпали в остатках отвара отты последние глянцевые червячки, и кинул ненужную посудину за спину. Вздохнул. Теперь заново делать отту из сухого травья. А это не меньше, чем одна рука дней. Вот уж вождь, что случилось у Мененеса, если сам пришёл и не в срок? Слушать сумеречных бабочек больно и понять их нелегко. Каждый раз, как вождю нужно их выслушать, Тику потом долго лежит без сил. И лицо его становится лицом мертвеца.

Висевшим на поясе острым шипом он уколол руку повыше ладони и пустил в каждую ямку по капле медленной крови. Вот и кровь его течет не как вода в быстрой реке, а как сок тягучего дерева. Сколько раз осталось Тику встречать сумеречных бабочек? Особенно если Мененес станет звать их чаще, чем раньше?

- Старик Тику... - он присыпал ямку землёй и криво улыбнулся, перекашивая шрам на щеке. Всего на одну руку лет он старше вождя. Но Мененес крепок, и у него молодая жена, дочь его бывшей жены. А Тику скоро рассыплется на корни и гнилые ветки, уйдёт в тёмную воду.

Он поклонился горшку и, шаркая ногами, вернулся в большую комнату. Привалил к стене тючок, на котором сидел сам, поучая детей, и на который усадил Мененеса, потому что больше не было удобных вещей в его хижине. Лёг на пол, обнял вязанку листьев искривлённой рукой с торчащими шишками суставов и уткнулся лицом, вдыхая запах леса. Зажмурил глаза и попробовал вернуть мушек, вылетавших из весёлой и ласковой отты - его жены и матери. Захотел сильно-сильно и, засыпая, улыбнулся. Мушки вернулись, чертили темноту под закрытыми веками маленькими огоньками светильников и тонко пищали, смеялись.

Ничего, думал старый Тику, морщась от того, что лист щекотал ему угол рта, ничего. Зато вождь одарит его: как всегда, после бабочек, отдаст ему их крылья. И Тику сделает себе курево, настоящее. Ничего, что после нескольких затяжек ноги его будут ныть ещё сильнее, а руки перестанут разгибаться. Чтоб не болело, будет потом отта, свежая и весёлая отта-жена.

 

Глава 30

Уроки языка

Летели выше и выше, в чёрное небо, и ветер протекал мимо, будто они - головой вниз в лёгкую, но тугую воду. Ветер давил лапой в макушку, волосы, облепив щёки, щекотали шею. Земля осталась на дне пропасти, и хорошо. Там - всё плохое, прижалось к стылой степи, утыканной кустиками высохшей полыни. И снежок сыплет у самого дна воздушной пропасти, потому что низкие тучи они пролетели. Должны быть тут звёзды, но их не было, не было и луны, а просто чёрная пустота и ветер.

- Страшно?

- Смеёшься? - и Найя рассмеялась сама, глотая вкусный воздух, как в детстве чистый лёгкий снег, набранный в застывшую руку.

- Забочусь...

Лицо его белело в темноте, и на нём - глаза только и были видны. И руки она чувствовала на своей талии. Подняла свои, медленно, пробуя, что может тут, в полёте, сделать, просунула к нему под мышки, обхватила за спину, притягивая к себе. Полностью, от ступней до груди, прижалась и вздохнула: так было хорошо. Ещё голову на грудь ему, да закрыть глаза, пусть заботится.

Так и летела, прижатая его и своими руками, его подбородок мягко упирался в макушку, и ветер уже не доставал, не давил. Только внутри гудело, потому что, неподвижные в пустоте, продолжали лететь.

- Витя... - сказала она обычное имя, туда, в расстёгнутую рубашку и сморщила нос, который щекотал уголок воротника. - Витя.

Не позвала, просто отметила словом.

- Лада, - нажимая подбородком на макушку, проговорил он. И она снова засмеялась.

- Нет. Теперь - Найя. Лада осталась там, в степи. Пусть её. Найя. Нравится тебе?

- Неважно... нравится или нет, совершенно неважно.

Найя попыталась приподнять голову, чтобы увидеть его лицо.

- С-соверш-шенно...

На неё смотрело лицо змеи, неподвижными глазами, двуострый язык показывался из розоватой пасти и прятался снова.

- Нет! Нет-нет! - она разомкнула руки, отталкивая от себя плотное круглое тулово, дёрнула ногой, вокруг которой заплетался гибкий хвост.

- Нет!

Перед глазами прорезался тусклый свет - длинными серыми полосами. Шум ветра стал мерным, льющимся, с редкими поверх него ударами-шлепками.

"Дождь, - она повернулась, выдёргивая из-под себя затекшую руку, - хижина, дождь. И - этот..."

Села, оглядываясь. И тихо заплакала, узнавая хижину со щелястыми стенами, набросанный по углам хлам, сутулую фигуру на корточках со свешенными руками, поодаль у стены. Плакала сидя, раскачивалась, обхватив рукой болевшее плечо со съехавшей повязкой.

- Да что же это... Теперь уже и во сне, в снах. Куда мне? Тут мокро, болит, тоска. Спать - страшно.

Мужчина поднял голову, проговорил что-то. Поднялся, сделал шаг, но не подошёл, остался стоять напряженно, не зная, что делать.

- Не хочу. Уйди, - она привалилась к стене и закуталась в сыроватую тайку. Дрожала.

Но он всё-таки подошёл, неся на вытянутых руках скомканную циновку. Встал поодаль, протягивая, чтоб могла взять сама. И как только взяла, резко отвернулся. Так и стоял, сгорбившись, и по спине в сереньком свете утра было видно: прислушивается к её движениям. Не вставая, она выпуталась из тайки, накинула сухое и закуталась до самого подбородка. Тайку хотела отбросить подальше, но, подержав в руке, спросила хриплым от слез голосом:

- Где посушить?

Акут повел плечами.

- Что молчишь? Вон мокро, если положить, заплесневеет. На, возьми...

И он повернулся, всё так же, не подходя, взял из её пальцев мокрую одежду и унёс в соседнюю каморку. Вернулся с миской, накрытой листом.

- Угу, - сказала Найя, - поели, поспали, посидели, снова поесть. Нормальная такая жизнь.

Отвернулась. Есть не хотелось. Хотелось спать, но возвращаться туда, где змеиные глаза смотрели на неё, не могла. Потому, посидев немного, перебирая высунутой из покрывала рукой мелкие веточки и листки на полу, вздохнула и протянула руку:

- Давай.

Рассматривая насыпанные в миску орешки, залитые тягучей массой, спросила:

- Это что? Как по-вашему будет?

- Мирит, - Акут присел рядом, тронул орехи пальцем. Найя поморщилась.

- Мирит, - он вынул орех, сунул себе в рот:

- Вкусно! Ешь!

- А это? - она потянула орешек высоко над миской, так что тягучий сироп повис дрожащей ниткой.

- Мирит эгоя.

- Ясно. Мирит, а на нем - эгоя. Сок, что ли, какой? Из дерева?

Выслушала длинное объяснение, в котором повторялись два узнанных слова, махнула рукой.

- Ладно. Пусть будет мирит с эгоей.

- Эгоя, - поправил мастер, глядя, как жуёт.

- Вкусно. А это как назвать? - она охватила миску пальцами, посмотрела на него с вопросом.

Акут ответил. Найя повторила. Ела, спрашивала, указывая испачканным пальцем, с которого тянулись дрожащие нити эгоя, паутины ночного паука. И мастер, внимательно ожидая следующего вопроса, поспешно отвечал, смотрел в лицо, проверяя, понятно ли, повторял снова и снова. Поправлял, если, запинаясь, говорила неверно. И кивал, когда у неё получалось.

Снаружи мерно лил дождь, слышались через него слабые, сонные звуки деревенского дня. Кто-то кричал, гремела посуда, вскудахтнула курица, а потом заорала сильно и смолкла.

- Суп будет у кого-то, - отметила Найя. Отставила миску и встала, утомившись сидеть. Придерживая покрывало, пошла к выходу, распахнула дверь. Дождь закрывал мир серым занавесом, и по нему крупными бусинами текло с маленького козырька над дверью.

- Похоже, надолго, ни одного просвета.

Услышала, что он подошёл сзади совсем близко, и сказала, не поворачиваясь, почти ласково:

- Ты учи меня языку, учи. А тронешь ешё раз, я тебя твоим же ножом зарежу, когда спать будешь, понял? Не понял, конечно...

Повернулась, уперла ему в грудь вытянутую руку, толкнула сильно. И Акут поспешно отступил, отворачивая лицо от сверкнувшей в её глазах ненависти.

- Вот выучишь меня, я тебе тогда всё и скажу, герой.

Она постояла перед нитками быстрых капель. Очень хотелось войти в теплый дождь, побыть под ним. Но намокнет мягкая циновка, и снова будет холодно ей в хижине. И она вернулась, стараясь не смотреть на осточертевшие стены.

- Хоть бы кончился дождь скорее, - пробормотала, идя к стене, на нагретое место, - в лес сходить или к реке.

И повернувшись, сказала, показывая на рот:

- Пить хочу.

Изобразила сложенной ковшиком ладонью, как зачёрпывает и подносит ко рту. Махнула в сторону дождя:

- Вода! Понял? Во-да! Пить! - потянулась к пустой миске, повертела в руках, прикидывая, что можно сполоснуть её под дождевой водой и набрать. Вкусные были орехи, но эта эгоя склеивает рот.

Мастер закивал. Снова не подходя близко, осторожно потянул к себе миску. Найя смотрела, как он, отвернувшись к стене, что-то там делал. Потом махнул ей рукой и отступил, выдерживая выбранное ею расстояние. Она подошла, присматриваясь. В поставленную на пол миску стекали быстрые капли с кончика лианы, протянутого внутрь через щель в стене. Цветные. Как яркие стеклянные бусины, сыпались быстро и весело, превращаясь в лужицу светлой воды на донце миски. Или не воды? Облизывая липкие губы, дождалась, когда миска наполнится под край, взяла её, поднося ко рту.

- Касс-ирит, - подсказал Акут.

- Угу, - напиток блестел молочным перламутром и пах свежими яблоками.

Найя пила, и в голове её становилось светло, а на душе весело. Не хмель, а просто прозрачно всё. "Смотри, не размякни, - напомнила себе, искоса глядя на мужчину, - помни, что сделал". Но, выпив до дна, снова поставила миску под кончик лианы.

День всё шёл, и вместе с ним шёл дождь, но день менялся, становясь чуть заметно светлее и ярче, а дождь оставался мерным, и Найе было удивительно слышать, что там, за его колыщущимся покрывалом, идёт жизнь, такая, как всегда. Кричат и смеются дети, женщины длинно и певуче переговариваются (в одной фразе Найя услышала знакомое "мирит"), гортанно вскрикивают мужчины, будто играя во что-то. Звуки были мягки, хижина стояла на самом краю деревни, и их приглушало расстояние.

"Не сидят по домам молча, не ждут, когда кончится дождь, живут", - мысль промелькнула и ничем не закончилась, просто оставила зарубку. И до самого вечера Найя ходила по хижине, касаясь рукой вещей, стен, пола и циновок на нём. Смотрела на Акута, спрашивала и повторяла за ним новые слова. Уставая, садилась, привалившись к стене, разглядывала всё, что попадалось на глаза. И, отдохнув, снова кружила по комнате, заходила в каморку, чуланчик и в закут, где в полу было проделано отверстие, а глубоко внизу булькала протекающая вода. Вспомнила, как в первую ночь искала туалет и удивилась, что как-то после смутно помнила, был ли уже этот закут. Или Акут соорудил для неё?

Но спрашивать было рано, слишком мало слов, и она шла обратно, подходила к распахнутой в мерный дождь двери, протягивая руку, спрашивала:

- Это что?

Получив ответ, не зная, верный ли, ждала, когда тёплая вода нальется в ладонь, подносила к лицу, отпивая глоток:

- Это что?

А потом, когда уже не разглядеть стало углов, Акут затеплил огонёк светильника, достав чирок из ящика с плотной крышкой. Найя, падая от усталости, всё боялась ложиться спать. Но глаза слипались, и скоро она стала бояться просто заснуть посреди заданного вопроса. Тогда он ушёл к расстеленному ложу, на котором так и лежала огромная серая шкура с нарисованным на ней углем чудовищем, откинул край, показывая длинный мягкий мех, и отошёл. Проговорил, прижимая руки к груди. А потом отстегнул от пояса нож, вынул его из кожаных ножен. Протянул Найе, рукояткой вперед, и она взяла, глядя на прыгающие по худому лицу красные тени. Акут ушёл в дальний угол, лёг там на пол и, поджав жилистые ноги, отвернулся к стене.

Найя, с ножом в потной ладони, постояла посреди комнаты. Сон слетел, когда пальцы коснулись рукояти и сжали её. Вот сейчас, пока лежит наружу спиной и по цепочке позвонков бродят блики огня, подойти и всадить, по самую ручку, глядя, как потечёт из-под лезвия кровь и запахнет в хижине не цветами из переполненной миски под лианой, а тяжело и резко.

"А потом?" Можно, конечно, попробовать, как тогда с Витей, из мёрзлой степи, захотеть сильно и улететь. Куда? Куда-нибудь...

- Уже улетела, спасибо, - зло прошептала Найя, - куда еще занесёт?

Пошла к откинутому краю шкуры, забралась под тёплое, мягкое, пахнущее немножко зверем и немножко травой, удивительно уютное. Положила нож рядом, на пол, чтоб, если вдруг, сразу схватить. И заснула, приказав себе - никаких снов не смотреть, вот чтоб вообще - ни-ка-ких!

Так и спала. А мастер, слушая её ровное дыхание, снова сел на корточки и сидел, думая, покачивал головой и поднимал иногда брови. А потом, вспоминая, как лежал там же, под шкурой, кривил лицо, вздыхал и встряхивал волосами, отгоняя воспоминание.

После поговорил шёпотом с богами, поклонился, снова лёг на пол и заснул.

 

Глава 31

Студия

Месяц влажного тепла - странный московский апрель. Только что март кусал щёки и руки сжимались в холодные кулаки, уползая вглубь рукавов, - перчатки доставать лень, и вот жаркое, мокрое на вид солнце лапает шею и голову огромной ладонью, тянет пар от обтаявших по краям снежных куч, а во дворах, среди снега, бегают, сверкая посинелыми коленями, футболисты. Один, самый маленький, сидит на низкой чугунной ограде, потея под грудой наваленных на коленки пальто и курток.

Куртки и шубки, ещё вчера такие уютные, лёгонькие, давят плечи, натирают воротниками потные шеи. И глаза у спешащих людей одинаково затравленные и раздражённые: наденешь весеннее - вечером прихватит мороз, наденешь зимнее надоевшее - так и протаскаешь полдня на себе, а после на руке тяжкую, обвислую мёртвым медведем куртку. Завтра, может быть, падёт на огромный город снег, но может - снова будет солнце и почки ещё сильней набухнут, копя в себе зелень. С каждым днём будет припекать почти по-летнему. Чтобы через пару недель спохватиться весне, нахмуриться и отвернуться в обидах неизвестно на кого. И предусмотрительно повешенная за дверью куртка снова станет уютной и нужной, а лёгкие кроссовки придётся сунуть на полку до настоящего лета, короткого, послеиюньского.

Охранникам хорошо. Они выходят из своих домиков, на въездах в банки и посольства, оставив внутри зимнюю одежду, и стоят, прислонясь к нарядным стенам, щурятся на апрельское солнце. А если подует из пригородов, со снежных перелесков зябкий весений ветер, то в домишке всегда есть чайник и натоплено.

Витька перекинул куртку с одной руки на другую и кивнул мужчине в униформе, огибая конец полосатого шлагбаума. Тот, красуясь солнцезащитными очками, сделал рукой - проходи. И Витька прошёл чистеньким двором с газончиком, закованным в ажурный чугун оградок. Трава на газончике ровная, под гребёнку, зеленейшая, как поддельный ликёр, хоть в футбол по ней гоняй, если бы не ёлочки, натыканные по зелёному коврику.

Фасад здания блестел тремя вывесками небольших, но солидных учреждений: филиал известного банка, консалтинговая компания, туристическое агентство. Но Витька в обход здания направился к невидному подъезду с обратной стороны. За решёткой двора громоздилась готическая многоэтажка, и в гулком её дворе, куда солнце добёрется разве что к маю, долеживал снег, убранный под голые кусты на клумбах.

Вывески на подъезде не было, но стоянка для машин редко пустовала. Поднимаясь по старым ступеням, Витька уже знал - есть работа или нужно будет подождать. Слоняется охрана вокруг сверкающего авто, шофёр, уперев руки в колени, пытается заглянуть под днище, выворачивая мощную шею. Машины постоянных клиентов уже узнавались.

А ещё Витьке нравился контраст между длинной и узкой лестничкой, идущей на третий этаж странным разворотом с лишним окошечком между вторым и третьим, и простором высветленной лампами студии, что открывалась, распахивалась до боли в глазах, сразу за двустворчатой дверью, обитой серым алюминием.

Пробираясь вдоль стены студии, Витька кивнул девочкам-ассистенткам и пошёл, таща тяжёлую куртку, в подсобную комнатку, чтоб там, отдышавшись от апрельского влажного тепла, приготовить камеру и выйти в зал. Встать рядом с Альехо и ждать. Когда тот кивнёт, пробурчит указания или просто махнёт рукой, не отрывая глаза от видоискателя.

... Женщины в кресле, на кушетке, у искусственного окна, за гардиной которого были скрыты лампы разных цветов, на Витьку не глядели. Смотрели в объектив или на лысину мастера - грустно, со значением, обещающе, с томной усмешкой. И было забавно видеть со стороны, что нежные взгляды и томные - адресованы невысокому толстяку в старых брюках с залосненными коленями.

Когда Альехо переходил с места на место, Витька подавал объективы. И снова стоял рядом. Снимал сам. Но, как только Альехо менял позицию, бросал съемку и покорно тащил за мастером зонтики и лайтбоксы.

Говорил Альехо мало. Новенькие клиенты сперва всё смотрели на него выжидающе, готовясь подчиняться командам сесть, изогнуться так или эдак. Но мастер молча бродил вокруг, снимал, как они не знают, куда деть руки и ноги, краснеют и раздражаются от этого незнания. И всегда получалось хорошо.

Витька ходил, таскал, убирал провода, вёл клиентов в гримерную и туалет, думал о своём и даже мечтал о чём-то. Альехо был и не против. Первое время Витька старался. Очень! Смотрел жадно и жадно слушал, что скажет мастер. Но шли дни, махал вялой ладонью охранник на въезде, молчал Альехо, переходя по матовому полу то в одну сторону от выбранного места съёмки, то в другую, и на креслах, у окна, на изогнутой кушетке, большой кошкой вытянувшейся посреди студии, - так же менялись женские и мужские лица. Сперва разные, но изо дня в день - накрашенные рты, носики, волосы, подхваченные холёной рукой, ножка на пол, ножка на приступке, ковбойские сапоги и кружевные мантильи... И вот уже примелькались до того, что стали все одинаковые.

А потом всё заканчивалось. Гасли софиты, уходили уставшие клиенты, договориваясь с Альехо о следующем сеансе. Приходила уборщица в сером халате, толкая перед собой тележку со швабрами. И, пока двое сидели за компьютером в маленькой комнате, по-черновому отсматривая материал, если работа была срочной, - шлёпала мокрой тряпкой, тарахтела шторами, ворчала под нос. Крупным щелчком гасила верхний свет, и студия исчезала в сумраке. Только неярко горели лампы в комнатушке. Альехо на Витьку не отвлекался, просто работал молча. Витька сперва ждал чего-то, крутился вокруг, наклоняясь над столом и глядя через плечо в монитор, ожидая, что мэтр скажет, тыкая пальцем, объяснит, что тут правильно, а чего делать нельзя. И в один из разов покраснел до макушки, когда Альехо сказал с явным раздражением:

- Чего мелькаешь, сядь, работай.

Витька сел напротив, отгородился крышкой лаптопа и уставился в экран, ничего не видя. Даже в горле защипало, как в детстве, когда бежал соседской бабушке помочь, гордясь по дороге, ах, какой он добрый мальчик, а бабка стала кричать, чтоб убирался, а то сворует сумку. Тогда и заплакать было можно, хотя и стыдно. А тут...

Сегодняшний день отработали быстро. Не приехала известная дива, за неё извинились по телефону, и солнце ещё вовсю лезло в огромные стекла крыши, а Альехо уже ушёл, уехал на съёмку в театр, сам.

Витька повертел в руках куртку. Кинуть на плечи или просто затолкать в рюкзак, чтоб не мешала? Сложил. А в руку привычно примостил небольшую фотокамеру, купленную взамен той, пропавшей в бешеной зелёной воде Азова, под скалами. Когда брал в правую руку аппарат, то снова пришло и толкнуло воспоминание о том, как держал так же старый, в котором сложена была память о странной зиме. Держал, как птицу. И отпустил, когда понял, что есть в мире вещи важнее отснятых кадров. Теперь вот и не знает, было или приснилось. Спускаясь по узкой лестничке, подумал - было, не потому что помнилось как реальность, а потому что сны со времени приезда в Москву перестали сниться. Те самые, в которых почти дошёл до чёрной пещеры, проваленной в толщу угловатой скалы. И молчала на коже, по всему телу вытатуированная многоцветная змея.

Сделав охраннику, прогуливавшему новенькие фирменные очки, рукой, вышел на неширокую улицу, по которой проталкивались медленным потоком блестящие авто, и встал, думая, куда пойти.

Домой не хотелось. Вслед за своей звездой - модной певичкой Тиной Тин, уехал из его жизни рыжий Степан. И оказалось, что шумный Стёпка крепко связывал его с миром, в котором трещали глуповатые, на всё согласные девчонки, заглядывали в лаборантскую приятели, тащили курить и пить пиво, охали и ахали тётушки, торгующие цветами или квашеной капустой. Витька вспомнил, как пару лет назад рыжему приспичило сделать фотосессию с канарейками. Полдня мерзли на Птичке, Степан сто продавцов уговорил сняться с клетками, а сто первый, бросив рабочее место, рвался морды набить и камеры отобрать. Потом сидели в грязном китайском ресторанчике, найдённом в закоулках, Степка и там умудрился снять репортажик, закадрив попутно прозрачную девочку-официантку, оказавшуюся нормальной отечественной казашкой. Через неделю втроём съездили в детский интернат, подарили им клетки с канарейками. А лаборантская украсилась портретами желтых и пестрых птиц.

Не было в Москве Наташи. Теперь, вспоминая неловкую и быструю встречу (она приехала в Москву на неделю и улетала в Грецию, везла туда какую-то выставку), страшно жалел, что не топнул ногой, хватая "египетскую женщину Наташку" за руку и не украл её на целый день, - на парковой скамейке пить кофе в зыбких пластиковых стаканчиках.

А тогда, в гулком помещении выставочного зала, она кинулась ему на шею, расцеловала, роняя на паркет кипу рекламных буклетов, и всмотрелась:

- Какой ты стал!

- Какой, Наташ?

- Ты стал... - она задумалась, отодвинулась и осмотрела его снова, - ты стал - глаза. Понимаешь?

- А раньше не было их?

- Раньше, - махнула рукой с тем же серебряным толстым кольцом, - раньше был виден нос, подбородок, уши торчали. А теперь, уеду и буду помнить - глаза.

- Ну вот...

- Дурачок, это же здорово!

Её позвали. Примеряли к стене картину с синими лошадями и кричали требовательно, чтоб смотрела. Она отошла, оглядываясь, побежала к рабочим, стала командовать, сразу включившись, но всё оборачивалась на него и кивала, мол, подожди.

Витька сперва ждал, прохаживался. А потом достал камеру и стал снимать. Стремянка, грязные подошвы на ней, а выше - картина косо на стене, с падающим на неё солнцем. Женщины в углу, в серых рабочих халатах, что-то зашивают огромными иглами с белой бечёвкой. Наташа. Наташа так и эдак, и ещё вот так. В узких брючках и широком свитере, падающем с одного плеча, с бейджем, криво приколотым к пушистой вязке. Когда подошла, стал прятать камеру, а она сказала, виновато улыбаясь, произнося имя твердо, как говорила когда-то на яхте красавица Ингрид:

- За мной уже приехали, Витка, машина ждёт. Ну что же мы так с тобой, а?

- Спишемся, - бодро ответил он, обнимая её, и поцеловал в пепельную макушку, - созвонимся. Напишешь мне?

- Да, Вить, напишу, всё-превсё.

Можно было махнуть за город. Бродить среди голых деревьев, разбивая подошвами лежалый скучный снег, увидеть первые листья и щёточку травы на чёрной жирной земле.

Витька поправил толстый, набитый курткой рюкзак и двинулся через людей, сверкание витрин и автомобилей - к Арбату. Там, на отполированной гостями булыжной мостовой, уставленной кукольными фонарями, на улице, куда москвичи, презрительно хмыкая, не забредали без дела, среди лоскутной суеты красок и звуков хорошо было снимать людей, разных.

 

Глава 32

Чай у Альехо

Не было снов. Первое время Витька был рад этому. Слишком много всего произошло зимой в маленьком рыбацком поселке, и то, что случилось, надо было попробовать уложить в голове, а если в его жизнь вмешаются сны, то всё запутается ещё больше. Но чем дальше, тем чаще ему казалось - выпал, прорвал плёнку и болтается в вакууме, в котором ничего не происходит. Будто резкая остановка после бега, когда внутри ещё всё бежит и хочется размахивать руками, говорить громко, неважно что. Но говорить о зимних событиях оказалось некому. Он-то думал, Альехо выслушает.

А ещё молчала Ноа. Просто жила рисунком на коже, не росла, хотя куда уж расти дальше - Витька носил теперь футболки с глухим воротом, чтоб не косились в студии клиенты на многоцветный рисунок, начинающийся под ямкой на горле.

Работая в студии или снимая на улицах, он плавно нажимал пальцем на спуск и замирал внутри, прислушиваясь - не шевельнется ли? Отсматривал на компьютере снимки, кое-что нравилось, а кое-что было действительно сильным, снова слушал, потирая рукой грудь через рубашку. А она не отзывалась. Как-то, выбрав снимок старой женщины, что сидела под зонтом, светлое, в тонких морщинах её лицо было расчерчено пунктиром капель, а в руках - пучок зелени, казавшийся в свете лица - чем-то ужасно важным; вскочил и, дергая рубашку, закричал:

- Ну? Что молчишь? Посмотри, это я сделал, ведь что-то могу!

Подбежал к зеркалу в коридоре и смотрел, уже не надеясь на осязание, - увидеть хоть маленькие движения своей ноши.

По батарее снизу постучали. Витька был тихим соседом, и потому любой шум в его квартире нижними жильцами воспринимался болезненно. В ответ на стук он схватил помятую бронзовую вазу с натыканными в неё перчатками и варежками, швырнул в открытую дверь комнаты. Ваза с визгом проехала по полу и бумкнулась о стенку. Нижние притихли, но продолжать шуметь Витьке расхотелось. Один в пустой квартире с высокими потолками, кому кричать, с кем ругаться?

Медленно возвращаясь в комнату, думал, а может, всё высосано из пальца, придумано? Какой из него мастер. На побегушках у Альехо ему быть и всё. А может... Может, всё уже и было? Может, эта зима - всё, что судьба приготовила ему, и дальше надо продолжать жить, как раньше? Тоска...

Но со светлого экрана глянула на него старая красивая женщина с мягкой улыбкой. И Витька, застёгивая пуговицы, хмыкнул, улыбнулся и пошёл жарить яичницу. Свистел, не заботясь о том, что "высвистит деньги", как пугала бабушка и, поворачивая белые и желтые кляксы с шипящими корочками, наказал себе обязательно позвонить завтра Стёпке. И Наташке.

- Выберемся, - сказал, усаживаясь на деревянную лавку, - да, милка моя? Молчишь и молчи, но всё у нас ещё будет.

Сейчас, бродя по Арбату, выбирал место, останавливался и снимал, не прислушиваясь к Ноа. Привыкал к одиночеству. Люди шли и шли, смотрели прямо перед собой, вертели по сторонам головами или не сводили глаз друг с друга. Фонари вырастали чёрными стеблями из грязноватых куч снега, дома на краю зрения кололи глаз яркими вывесками и сверкающими витринами. А перед ним - лица. Широкие, худые, с разными бровями и ртами, с глазами внутрь или по сторонам. Улыбки, плечи, колени под распахнутыми из-за тепла пальто. Тут, на Арбате, можно было просто снимать, не улыбаясь просительно, не волнуясь, что кто-то нахмурится и возмутится. Поодаль возились с аппаратурой чёрные одеждами телевизионщики, за ними стояли уличные художники с мелками наготове. Люди пришли сюда - себя показывать, потому соблюдался редкий баланс между непосредственностью движений и поз и готовностью быть запечатленными. Витька медленно шёл, отходил к бамбуковой стенке летней веранды кафе, ещё не полностью смонтированной, но уже за столиками народ, - в руках чашечки и стаканы; пробирался в самую гущу, снимал совсем близко - глаза, лица, улыбки, спины. Не выстраивал кадр, нажимая на спуск машинально, без напряжения. Радовался тому, что вечером будет долго сидеть и удивляться кадрам, которые не запомнил, а они - вот, получились. Отдыхал.

Заметил двух девчонок, одна играла на флейте пана, держа сомкнутые палочки прозрачными пальцами, вторая ходила вдоль слушателей и, требовательно выставляя пышную грудь, совала кепку с ворошком мятых купюр. Витька вклинился в небольшую толпу, снимал так, чтоб девочки оказывались в рамке оттопыренных ушей и чужих волос, а вот чей-то профиль с поджатыми скептически губами, а на заднем плане у столба, пригорюнившись, слушает пёстро одетый циркач, и на его плече, точно в такой же позе, пригорюнилась мартышка...

- Эй, дядя, сперва кинь, а после снимай! - в видоискатель въехала, заполняя мир, пышная грудь с тонкой серебряной цепочкой в ложбинке.

Витька полез в карман, бросил в подставленную кепку захваченные горстью десятки. Девушка улыбнулась и пошла дальше по кругу, а он снова вскинул камеру. И опустил, хватаясь за проснувшийся телефон.

- Ты, Витя, если не занят вечером, - проговорила трубка голосом Альехо, - приходи в гости. Мама звала, пирог будет. И переночуешь у нас.

- Хорошо, Илья Афанасьич... Спасибо...

Пошел, выбираясь из толпы, прижимая телефон к уху, чтоб не пропустить ни слова.

- Адрес помнишь?

- Да, конечно.

- Ну, ждём. К семи.

Московская бестолковая весна, разгулявшись днём, притихла, пугаясь неопрятных куч синеющего снега. Но на углах у фонарей из-под полы тётки показывали и сразу прятали тугие пучки крымских подснежников.

Витька один пучок Ольге Викторовне принёс, - сперва топтался около яркого ларька, уставленного вёдрами с розами и гвоздиками, но купил всё-таки маленький пучок замученных белых цветочков, скорее для себя, чем для хозяйки. И они втроём сидели на кухне, снова стояла там облезлая сахарница с веночком нарисованных роз и вазочка с домашним печеньем. И посредине в хрустальном низком стакане пахли освобожденные от тугой резинки цветы.

Ольга Викторовна улыбаясь, что-то рассказывала, тарахтел на табурете у батареи огромный рыжий кот, иногда открывал сонные глаза и разглядывал людей. Ели жареную картошку и тушёную курицу. А Витька поверить не мог, что был тут меньше полугода назад, совсем другим. Но тогда хоть понимал немного, каким был. Казалось, что видел дорогу.

"А чем дальше, тем больше туману", - смотрел на запотевшее оконное стекло, кивал, поддакивая, мешал чай тонкой серебряной ложечкой, иногда постукивая по чашке, чтоб звенела.

А потом Ольга Викторовна ушла стелить ему в маленькой комнатке. Альехо пил чай, разглядывал стол. И Витька тоже стал смотреть на стол, со вниманием особенным, но стараться устал, пару раз что-то спросил, получил односложные ответы и замолчал тоже.

- Я тебя, Витя, технологиям учить не буду, - сказал Альехо, стоя у раковины и споласкивая чашку, - ты всякие компьютерные штуки получше меня знаешь. И снимаешь давно. А вот как голову с сердцем помирить и самого себя узнать, это скажу. Покажу, куда идти, а там - дойдёшь или нет, твоя воля.

- Да, Илья Афанасьич.

- Давай чашку.

- Я сам.

- Сиди уже, в гостях ведь.

Перемыв посуду, сел, положил на стол старые руки с короткими пальцами, стал смотреть в лицо. Так редко раньше смотрел, что Витьке от неловкости жарко стало. Вроде как надо изобразить внимание трепетное, но что уж тут изображать перед человеком, глаза которого так видят. Альехо усмехнулся. Сказал:

- Не мучься, слушай лучше. Дерьма не смотри, журналы всякие дрянные не раскрывай, понял? В интернете своем среди недоучек и самоделкиных не крутись. Это самое первое.

- Но там тоже бывают...

- Пусть бывают. Но тебе теперь - нельзя. Другим можно, а тебе - нет. Завтра возьмёшь у меня кое-что из альбомов, изданы хорошо, цветопередача нормальная. Их и листай. Покажется скучно - всё равно листай, не пропускай ни одного снимка. Подумаешь - не твоё, всё равно смотри, даже если плеваться потянет.

- Хорошо.

- Когда что почувствуешь, сразу мне скажешь.

- В смысле что? Почувствую что?

- Не знаю. Как у тебя будет, не знаю, но поймёшь, не дурак. Возьми для начала первых. Стиглиц, Стейхен, Ман Рэй. Не мельтеши, открой и гляди долго.

- Да.

- Не смотри, как сделано, успеешь. Слушай, что внутри появится.

- Хорошо.

Кот у батареи раскрыл глаза от сна без зрачков и глядел на хозяина, не видя. Снова положил голову на лапы, развернулся мягким животом кверху. Заснул.

- Сумеешь рассказать - расскажешь. Не сумеешь - больше читай, слов набирайся. Книги опять же бери проверенные.

- Э-э...

- Да. Классику мировую

- А кого, например?

- Кого в школе учили, того и читай.

Витька повертел в руках вымытую чашку, поставил рядом с подснежниками. Сказал медленно:

- Хорошо.

- Остальное - как делал, так и делай. Ходи больше, снимай много, думай, смотри. А сейчас, иди-ка спать. Завтра с утра поедем в театрик один, надо там девочку доснять, актрису.

В маленькой жаркой комнате Витька сел на свежую, пахнущую стиркой постель, посмотрел на стеллаж во всю стену. Подошел, наугад вытащил большой, неловко выпирающий широким краем из аккуратного ряда книг альбом в потрепанной супер-обложке. Разделся, рассматривая обложку с черно-белым снимком, завалился на одеяло и раскрыл альбом на первой странице.

- Ну, начнём прямо сейчас.

"Печальная нежность запотевшего стекла, перед которым склонились предметы, думая своё, а за ним, за дорожками слёз - мягко изломанные ветви деревьев и дачные стулья, вросшие в серую траву..."

Витька сел, не отрывая глаз от разворота альбома. Нащупал выключатель настенной лампы, щёлкнул. В новом свете снова смотрел, отводя книгу от глаз и приближая.

Слушал сердце. Оно шевелилось под сбитой футболкой и вдруг заболело. За окном шумел город, а из снимка в комнату, освещённую неярким светом двух ламп - под потолком и за спиной, - лилась тишина. Только шуршал уже прошедший меленький дождь, он остался на кончиках травинок, и капли сползали вниз, впитываясь в землю.

- Ноа? - шепнул, положив руку на грудь. И там, а он думал это только в сердце его, но нет, под рукой, знакомо и так радостно, что снова пришло, возвращается, - она двинулась, шевелясь по коже.

- Ноа? Ты видишь, да?

- Ты - видишь... ш-шь...

- Я ведь смотрел уже. Это помню, видел. Но не так.

- С-смотри по-нас-стоящ-щему.

Он кивнул и смотрел долго, не переворачивая страницу. А после встал выключить свет и снова лег, положив раскрытый альбом на грудь. Заснул, удивленно улыбаясь. И во сне ушел туда, в маленький тихий сад на окраине Праги - трогать рукой мокрые стволы деревьев.

 

Глава 33

Серые Бабочки

Серые бабочки сумерек. Они прилетают к больным, но те слишком заняты болезнью, и жизнь, борясь со смертью, гонит прочь из головы серых бабочек, осыпающих с прозрачных крыльев пыльцу, от которой першит глубоко в горле. Прилетают они и тогда, когда на охоте смерть подходит близко, но, взмётывая подолом тайки, расшитой картинами погребальных церемоний, смерть забирает бабочек так быстро, что люди не успевают заметить. Только сердце вместо того, чтоб сделать следующий удар, вдруг останавливается. Смерть прошла совсем рядом, и сердце снова ударяет в ребра. Даже память о прозрачных крыльях, мелькнувших за полвздоха до касания смерти, улетает.

И прилетают они не ко всем.

А ещё серых бабочек можно позвать. Если долго пить отту, без перерывов, пока другие охотятся, выдают замуж дочерей и садятся на почётные места у костра на праздниках. И если разыскать в самых глухих местах леса, там, где он уже становится другим, бугристые семена ош. Никто не видел, с каких деревьев они падают, на какой траве растут. Они - просто семена ош.

Тику тоже не видел ни разу, как растут. Даже не собирал, хотя и знал, слышал мальчишкой, что изредка их находят, далеко. А потом ушёл за семенами ош из деревни за рекой, оставив на пороге хижины молодую жену, и закатный свет Большой матери держал оранжевые ладони на её смуглых плечах. Очнулся - в родной деревне от собственного крика, потому что разорванная горным медведем щека горела лесным пожаром. Таким же, в какой попал он на дальнем краю леса. Крик резал горло, и только нежная отта спасла от невыносимой боли. И стала ему новой женой, когда, качаясь, встал и, подойдя к чаше с водой, увидел свое отражение. Шрам через щёку открывался, как второй рот, показывая осколки зубов, рука не сгибалась, и навсегда искривилась спина, так что одним плечом Тику теперь показывал на потолок, а другое клонил к полу.

Отта прогоняла боль и гладила сердце. И когда Тику, выздоровев,ушел в заброшенную хижину, маленькую и такую же, как он, кривобокую, отту пришлось делать самому. Дважды он уходил на болота и, становясь на четвереньки, копал жирный ил, разыскивая болотников. Но он был уже взрослым, охотником, и болотники, которые так часто шли сами к пальцам, когда они мальчишками бегали по лесным тропам, не находились. От боли Тику поднимал голову и выл, кособоча плечи, кричал Большому Охотнику, прося помощи.

А когда однажды не смог встать и лежал на полу, обнимая охапку сушеной травы, то впервые в его хижину пришел вождь, один. Большой, как горный медведь, стоял над скорченным Тику, разглядывая его. А потом вынул из сумки на поясе тыкву, полную новой отты и поставил рядом. Уходя, сказал:

- Мы вместе росли, брат мой Тику. Мне жаль тебя. Прогони свою боль.

В тыкве, потрескивая, возились молодые болотники. И Тику не позабыл сквозь сладкий дурман отты, допивая, оставить на донце гущу и приготовить новый отвар.

А через несколько дней был призван к вождю. Шёл, улыбаясь страшной двойной улыбкой, в которой зубы были видны во рту и через дыру в щеке, а дети бежали следом и, когда оглядывался, прятались в кусты. Заплакала девочка, сидящая посреди дороги и закрыла глаза пыльными кулаками. А Тику шёл, хромая, размахивал длинной рукой, короткой придерживал на впалой груди тайку. Он всех любил.

- Я велю построить для тебя большую хижину, Тику, - сказал Мененес, выслушав ритуальные пожелания.

- Да, вождь.

- Ты будешь хранителем укладов и легенд. Дети должны знать что-то о жизни до того, как начнут её.

- Да, вождь.

- За это ты будешь получать еду и одежду от женщин.

И, не услышав сразу положенной благодарности, добавил:

- Тебе дозволено пить отту.

- Да будут дни твои светлыми, мой вождь!

- Но пей её в меру, я не хочу, чтобы ты ушёл к Большому Охотнику, не успев отблагодарить своего вождя. Ты меня слышишь, калека?

Тику сидел на коленях, сидеть было больно, и через мутные слёзы смотрел на рисунок циновки перед глазами.

- Ты для меня отец и мать, вождь Мененес, да будут жёны твои полны детьми.

- Хорошо.

Вождь замолчал. Тику зашевелился, упираясь длинной рукой в циновку, а вторую прикладывая к груди. Надо встать, не вскрикнув, и поклониться ещё. И замер, услышав вопрос.

- Скажи, брат Тику... Когда ты умирал в огне... И когда принял тебя в лапы горный медведь... Видел ты бабочек сумерек?

Больше всего Тику хотелось посмотреть на лицо вождя. Но он не посмел. Сказал хрипло:

- Да, вождь Мененес. В огне и рядом с медведем. И когда лежал, а женщины лечили.

Он не увидел, что вождь, выслушав, кивнул, будто знал ответ заранее.

- Хорошо, Тику. Иди. К дождям хижина будет построена и ты соберешь детей.

С тех пор прошло много Дождей. Тику жил в большой хижине, рассказывал детям то, что знал, и то, что приходило к нему из отты. И в каждое время Дождей приходил в хижину вождь, один, ночью, когда гасли все светильники в хижинах. Приносил семена ош, показал, как посадить и что потом делать. И, когда ростки выползали из жирной земли, каждое утро Тику ронял капли своей крови из надрезов на запястьях под серые стебельки. Четыре стебля, два утра без отты, восемь капель крови.

А потом наступала ночь бабочек...

Тику задремал, сидя на полу, обхватив длинной рукой тючок с листьями. Без отты боль возвращалась, ползала под кожей колючей ящерицей, пилила кости зубчатым хвостом, грызла нутро жаркой пастью. Нельзя лежать или сидеть, прислонясь к стене, только вот так скрючиться, привалившись к мягкому тючку. Боль возвращала память. Он думал через дрёму о том, что, может быть, жена родила ему сына. Или дочь. И сейчас сыну никак не меньше трех рук пальцев. Он уже охотник. Пусть только не будет в его голове злого ветра, что прилетает из-за серых скал и уносит покой. Пусть не идет он следом за пропавшим отцом искать то, чего нельзя искать человеку. А если дочь... Она, наверное, похожа на мать, такие же весёлые глаза и круглые щёки. И волосы длинные, а на концах кос - речные лилеи... Пусть она...

Тонкий скрип вошел в уши и прогнал мысли, бросился в сердце, выжав через кожу ледяной пот. Тику зажмурился, покрепче обхватил тючок. Рот просил отты, кости просили отты, и голова кружилась от ясности - без отты.

Скрип смолк, снова только дождь шумел ровно. Деревня спала после ещё одного ленивого дня. Тику ждал, не открывая глаз. И когда заскрипело снова, громче, прошептал охранительные слова и медленно встал, отпихивая тючок к стене. Сегодня ночью уже не спать ему.

Касаясь длинной рукой стены, он захромал в чуланчик. Из чёрного входа лился мягкий, еле заметный свет. Скрип сдвоился, потом добавился ещё один. Тику постоял в дверях. Сколько раз входил к бабочкам, когда они созревали, и всё боялся. "Вождь ждёт, сегодня", - напомнил себе и пошёл через бледный свет к горшку у стены.

Серые стебли за два дня выросли в длину мужского локтя и стояли, клоня тяжёлые головки. На каждой висел плод размером с детский кулачок. Чёрный, бугристый, редко утыканный короткими шипами. У основания каждого шипа кожица, лопнув, уже расползалась, и оттуда, изнутри, шёл волнами свет, и было видно, как ворочается бледное тельце.

Тику отпрянул и чуть не упал, когда из трещины выломилась волосатая лапка, подёргиваясь и складываясь. "Зато сегодня буду пить отту, потом", - сказал он себе. И попятился к противоположной стене. Там, на покосившемся сундуке, стоял глиняный светильник. Тику унёс его на мостки перед входом и, хоронясь под навесиком от капель дождя, затеплил на глиняном носике огонек. Рыжий хвостик мигнул и выпрямился, задрожал.

- Вот так, - Тику поставил светильник на жерди и снова ушел в хижину. Четыре бабочки, рождаясь из чёрных плодов, скрипели, и от этого скрипа было больно в голове. Старик не пошёл в чуланчик, боялся. Держась за стену, сполз на пол и сел, кряхтя, ждать, когда придёт вождь.

Чтоб выгнать из головы скрип, стал думать о Меру, что приходил днём. С перевязанной лубом грудью и неподвижно примотанной рукой, принёс Тику крошечного поросенка, только народившегося, уже опалённого и натёртого пряностями. И, после приветствия и разговора о новостях, после выкуренной без торопливости трубки, потемнев лицом, стал говорить.

Тику усмехнулся. Глупые люди. Они думают, раз он болтает языком и дети слушают его, раскрыв рты, то - всё знает и всё умеет. Меру просил совета. И помощи. Значит, пришёл и за умением, и за знаниями. За крохотного, на три укуса голодного рта, поросёнка, захотел изменить судьбу, которую сам себе сотворил. Изменить её покалеченными руками Тику и его больной без отты головой. И ещё Меру сказал, когда ждал ответа:

- Позови серых бабочек, колдун. Я буду говорить с ними. Выкликну тех, у кого просил мены. Попрошу их отдать мои слова обратно.

Тику смеялся. Хохотал, хлопая Меру по плечу, падал на спину и дёргал ногами. Но всё это - в голове. Снаружи он покивал и стал плести сказку о том, что бабочки сами выбирают время, когда прилететь, и что он, мудрец Тику, принимает поросёнка в дар и, как только взмахнут над хижиной серые крылья, призовёт Меру и устроит так, что бабочки услышат. И услышат те, кто взял обещание охотника. А пока дал Меру отвара листьев кровянника, велел смачивать рану и научил заклинанию, чтоб кость быстрее срослась.

Он поднял голову. Через шум дождя и близкий, уже неумолкающий скрип, слышались тяжёлые шаги. Шаги уверенного большого человека. Тику встал, усмехнулся, перекашивая занывшую щёку. Конечно, что ему, большому вождю, ведь не ему слушать бабочек. Ему слушать то, что они прошепчут для Тику. И за это вождь велит женщинам кормить старика и стирать его одежду, а вовсе не за сказки детям.

Большая фигура заслонила слабый оранжевый свет на пороге.

- Все готово, старик?

- Да, мой вождь. Слышишь?

Мененес не ответил. Прошёл к стене, грузно сел на тючок и упёрся руками в колени. Тику вдохнул, выдохнул, успокаивая сердце. И побрёл в чулан. Неся горшок, откидывал голову, насколько мог, морщась от резкого запаха. Плоды раскачивались на стеблях, из трещин торчали щетинистые лапки, хорошо видные в свете, что лился изнутри.

Он поставил горшок в середину комнаты и сел напротив, так, чтобы сосуд стоял между ним и вождем. Только вождь сидел вдалеке, у самой стены, а Тику почти касался глиняного края посудины.

- Уже сейчас? - Мененес говорил шёпотом, глядя на бледные блики, ползающие по лицу Тику.

- Да.

Ведун нагнулся над стеблями, поднял руки, обнимая тёмный воздух, и заговорил, почти касаясь губами ближнего плода:

- От времени до времени и через время... От начала живого через жизнь и до смерти его... Выйди из трав и крови, то, что приходит из трещины, той, что проходит по краю... Между жизнью и смертью...

Запах входил в его ноздри и в рот, а когда он закрыл рот и перестал дышать, шёл в раскрытый шрам на щеке, и Тику замычал от боли. Боль была не та, что приносят когти и клыки, и не та, которую дарит тоска. Боль чужого, непонятного, того, что не скажется никакими словами. Боль от того, что в запахе и в скрипе не было ничего от человеческого мира.

Неслышно упали на влажную землю рваные кожурки ближнего плода. Бабочка сумерек сидела на стебле, вцепившись в него складчатыми лапками, и поводила глазами, блестящими, как чёрные камушки. Медленно раскручивались и снова скручивались спирали двух пар усиков. А на спине сырым комком шевелились свернутые тряпочки крыльев. Длинное тельце дышало, надуваясь и опадая, и светилось так, как светят мёртвые гнилушки в лесу, только ещё мертвее. В этом свете узор из щетинок по спине и брюшку был чётким и страшным.

Тику взялся руками за края посудины и повернул её так, что у лица оказался следующий плод. И снова зашептал слова, содрогаясь от отвращения, когда губы прикасались к шевелящемуся комку.

Вторая бабочка уронила с себя кожуру. И в хижине стало светлее. Вождь уже не откидывался, прижимая к стене широкую спину. Наклонился вперёд, глядя на шепчущего Тику, и жадно смотрел, шевеля губами за ним заклинание. Каждый раз, когда Тику передергивался от прикосновений к лицу, Мененес широко раскрывал глаза, и на его лице отражалось мучительное наслаждение.

Третья гостья, родившись, прибавила мёртвого света. И наконец все четыре, скрипя и надувая туманные брюшки, сидели на стеблях, свесив вниз тряпочки крыльев.

Тику отполз чуть подальше и поклонился, не вставая, раскинул руки, прижимая ладони к полу.

- Я, Тику, ходивший по краю, видевший смерть, говорю вам, моя темнота - для вас, моё сердце - для вас, мои уши и голова - для ваших речей. Я готов слушать.

Скрип стих. Зашуршали подсыхающие крылышки, выпрямляясь. По две пары на каждой бледно светящейся спине, каждое крыло шириной в ладонь и длиной в две ладони.

- Снова старик, не пожалей старик, ты уже почти мёртв, старик, - тонкие голоски налезали друг на друга, перемешивались и постукивали, как ребро костяного ножа о край звонкой миски.

- Что спросить, вождь? - голос Тику зазвенел и сорвался.

Мененес, не слышавший тонких голосков, вздрогнул и сглотнул пересохшим горлом.

- Спроси про эту, новую жену Акута, что отдала своё имя. Она нужна Владыкам? Что дадут мне за неё? Или - убить?

Тику слушал перезвон жалящих голосков, не успевая вдумываться в смысл вопросов.

- Она будет нужна, потом. Береги.

- Да, да. Ещё спроси... О Меру. Что сказать ему?

...........

- Он выбрал... Пусть ждёт.

- Хорошо. Ещё, ещё спроси...

- Скорее, вождь!

В голове Тику кружились, сталкиваясь камушками в водовороте, пронзительные маленькие голоса, кусали лоб изнутри до красных пятен перед глазами. И подкатывала к горлу тошнота от запаха тварей. Крылья покачивались, складывались с легким треском и раскрывались снова, перебирали по стеблям коленчатые лапки, сверкали чёрные бусины глаз.

- Они сейчас полетят!

- Сколько женщин отдать? И - дети?

Тику зашептал вопрос, не вникая в смысл спрошенного, но, говоря, остановился. Отдать?...

Было слишком больно думать, и он договорил. С трудом ворочая во рту слова, знакомые и незнакомые, и уже сам стараясь не думать о них, ответил вождю:

- Пять. Одну руку пальцев. Сначала двоих детей. После - трёх женщин. Кроме той, о которой спросил раньше.

И, передав ответ, Тику почти закричал, не имея сил терпеть того, что крутилось в его голове:

- Всё? Уже всё?

- Всё, - сказал Мененес. Выпрямился и, сжимая кулаками тайку на коленях, приготовился смотреть дальше. Неслышный ему писк оглушил Тику:

- Готов, старик? Мы идём, старик, плати, старик.

Взмахнув крыльями, бабочки одновременно поднялись в тихий воздух и закружились над Тику, который медленно поднимался на колени, раскрывая руки и откидывая голову. Свет вспыхивал волнами, всё быстрее и быстрее. А потом, как всегда это было и раньше, бабочки упали на обнаженную грудь, на лицо и плечи Тику, ввинчивая в кожу лапки и усики. Распластывая по коже бледные тельца, прижимались всё плотнее, растекались и становились прозрачными. Было видно, как под щетинистой кожицей брюшка волнами проталкивается чёрная свежая кровь.

- Давай, старый калека, - вождь привстал, не отводя глаз от дергающегося тела ведуна, - корми их.

Мененес тяжело дышал и не замечал, как кулаки мнут богато расписанную ткань тайки.

Простонав, Тику свалился на пол, навзничь, чтобы не повредить бабочек. И те, пронзительно пища, всасывались в кожу всё глубже. Пока на поверхности тела не остались лишь серые подрагивающие крылья.

Шуршал дождь. Вождь, тяжело дыша, отёр потное лицо разорванной тайкой и встал. Подошёл к лежащему старику.

- Ты жив, Тику?

И улыбнулся, услышав стон. Повёл плечами, покрутил головой, стряхивая напряжение в шее.

- Вставай. А то растеряешь своё богатство.

Тику поднял руку и коснулся крыльев, распластанных на груди. Бережно, стараясь не повредить, стал снимать их одно за другим, наощупь. И, держа собранные на ладони, с трудом сел. Когда поднял руку - снять с лица, вождь отвернулся. Сказал:

- Я принес тебе отты, за порогом, два кувшина.

Тику молчал. Склонив набок голову и щурясь от мелких капелек крови, усеявших лицо, обирал крылья с плеч. Они всё ещё слабо светились, угасая в его ладони.

- Я доволен тобой, старик. Твой вождь подумает, как отблагодарить тебя ещё.

"Мой вождь велит принести мне еще отты", - равнодушно подумал Тику. Положил собранные крылышки на циновку и медленно встал, вытирая ладонью кровь с лица и груди. Но ответил:

- Да будут дожди всегда теплы для тебя, Мененес.

- Так и будет, старик.

Вождь шагнул к выходу, где всё ещё дрожал, покачивая рыжим хвостиком, огонёк в плошке. Но обернулся.

- Скажи, Тику. Они показывали тебе что-то? Когда... ты их кормил?

Тику стоял, покачиваясь, над горкой прозрачных сухих крыльев. И вспоминал. Чёрный зёв пещеры, смуглую женщину - спина укрыта плащом чёрных волос поверх цветного рисунка на коже. Девочку, что разглядывает ветки, отводя их рукой и смеясь. А следом, касаясь плечами, идут двое - Найя, отдавшая имя любимой жене вождя и незнакомый мужчина с кожей светлой, как песок на речном берегу. И всех их вдруг закрыли спины ещё многих людей, идущих мерным шагом, с головами, склонёнными на грудь.

И, открыв рот рассказать, вспомнил вопрос вождя, который не хотел вспоминать. Сколько отдать женщин? "От-дать", - стукнуло в голове, и он увидел уже своё: тёплые от закатного света плечи молодой жены. И Тику сказал равнодушно:

- Показали долгую жизнь племени, сытую. И тебя, Мененес, вождём ещё десять рук пальцев. Да будут дни твои светлы, а ночи сладки.

Мененес глянул на старика. И молча ушёл за пелену дождя, опрокинув светильник в лужицу набежавшей с навеса воды.

 

Глава 34

Сны разных людей

Он ступил ногой на сухую глину тропы, придавил, чувствуя, как сперва щекочут, а потом покалывают босую подошву комочки, тут же разваливаясь. Вдохнул и засмеялся от запаха свежих листьев и сладких цветов. Отгоняя толстого шмеля с синим бархатным брюшком, нечаянно попал прямо по нему, и летун, густо прожужжав, свалился в куст на обочине.

- Ноа? Мы снова здесь?

Она оглянулась, и Витька еле удержался, чтоб не заорать от радости, глядя на её смуглое лицо, блеснувшее улыбкой. Идёт, показывает себя и улыбается! Ему! Не как раньше, когда шёл, уставая не от ходьбы, а от желания заставить её повернуться, посмотреть на него. Она тогда поворачивалась, но всегда была - не она, другие, - женщины из его прежней жизни.

Тогда они почти дошли... Он завертел головой, одновременно пытаясь не терять её взгляда, возвращаясь к нему, а ноги шли и шли, ступая по щекотной глине.

Лес был другим. Вместо жирных тяжёлой зеленью зарослей вокруг звенело солнцем прозрачное разнолесье, тонкие чёрные и коричневые стволы, облитые светом, тянулись вверх к шапкам яркой листвы. А внизу - целый мир свистел, шуршал и поворачивался к идущим: спирально закрученной лианой с красными цветами, куртинками белейших колокольчиков на стеблях в человеческий рост, стаей пёстрых птиц, носившихся среди зелени, бабочками, раскрывающими и складывающими синие и лиловые крылья.

- Мы где? Всё изменилось...

- Ты меняешься, - отозвалась на ходу Ноа.

- Ну да, сон. Теперь я знаю, когда я внутри сна.

Она протянула руку и на ходу сорвала скрученный лист, повернувшись, показала: если опрокинуть его макушкой книзу, из острия каплет прозрачная влага, - подставив раскрытый рот, глотала, потом бросила, и лист плавно опустился на плотную шапку кустарника. Витька, высмотрев для себя, сорвал тоже. Пил, радуясь свежему вкусу.

- Но мы идём туда? В пещеры?

И чуть не наткнулся на неё, так резко остановилась.

- Ты ещё туда хочешь?

- Я? - он не знал, что ответить. - Ну...

Ноа смотрела ему в лицо с требовательным ожиданием и будто подсказывала, нахмурясь, - скажи верно!

Он чувствовал себя школьником с неперевернутым билетом.

- Мне казалось, ты выбрал. Там у тебя - учитель, ты делаешь то, что хотел делать. Всё есть для жизни, разве нет?

Вдалеке рыкнул гром, закрывая небо, поползли над краем леса белые облака. Громоздились прекрасными горами, наползая друг на друга. И под ними лес темнел, уходя в тень.

- Не всё. Ещё не всё.

- А терпение? Живи и появится то, чего пока нет.

- Да? А если не появится?

Она пожала плечами, переступила и стрельнула взглядом в сторону, будто наскучив разговором. Когда же было такое лицо у неё? Да, вспомнил Витька, когда она сидела, сложив руки на коленях, как школьница, и слушала Карпатого с приятным равнодушием. Внимала благосклонно. А потом... Что же такое сказала она? Ах да, о хмуром Генке и его девчонке, которую он помчался спасать. Ноа сказала, они не нужны, бесполезны.

- Я хочу туда, - ответил Витька и бросил развёрнутый пустой лист. Тот опустился, скользнул к тонкому стволику куста и, чмокнув, прирос, выпрямился.

Лес мрачнел, облака набухали по низам чернотой, волочились брюхами по макушкам деревьев. И гром гремел и гремел ближе.

- Что ж, подмастерье. Ты - выбрал.

Светлая глина тропы запестрела точками. Капли защелкали по голым рукам. Ноа отвернулась и пошла вперёд. Так же, как прежде, покачивая широкими бёдрами и напрягая при каждом шаге мышцы красивых ног.

Витька вытер залитое тёплым дождем лицо и поморщился: вода еле заметно пахла кровью.

- Угу. Иду.

Гром прогремел сильнее. Но Найя не проснулась. Заворочалась, натягивая на себя мягкую шкуру. Во сне она шла босиком по тёплым лужам и доставала из промежутков меж дождевых струй - слова. Слово своё и слово чужое, их надо было правильно взять, ухватить за тёплые птичьи животы и сложить в горсти. Сложенные парами, они начинали пищать и пощипывать ладони. Щекотно и смешно. "Их надо нарисовать, когда проснусь", - и улыбнулась, увидев картинку, полную слов-птиц.

Отягощённые влагой деревья кивали ветками, преграждая тропу, но можно было идти, не отводя листвы, подставлять лицо, пусть проводят по нему, гладят, роняя воду на плечи и шею. Тропа вела. Руки и голова полны птиц. Но гром всё гремит, слитно, будто у него каша во рту, и наплывает откуда-то еле заметный запах тревоги.

Найя повернула голову вправо и остановилась. От её тропы отходила прогалина, такая же просторная, как тропа, и так же свисали на неё тяжелые ветви. Вдалеке, с одного края взгляда на другой, прошли две фигуры. Женская, с высокой грудью и откинутыми на спину чёрными волосами. И следом - мужчина сверкнул мокрыми плечами, и нет его, скрылся за ветками.

Запах тревоги шёл от прогалины волнами, но был раздражительно слабым. Как ни раздувай ноздри, всё равно непонятно, точно ли он есть.

Птицы в руках зашевелились, тыкаясь в кожу острыми клювиками, и Найя сделала шаг, другой - по своей тропе. "Мало ли кто ходит в лесу рядом с деревней ещё одной тропой". Но, продолжая идти, слушая ворчание и перекаты грома, щурясь от воды и сверкания далеких молний, думала и другое: у мужчины волосы тёмные, но это от воды, не чёрные. И светлая кожа. "А ещё, - подумала, медленно отпуская птиц, - они идут туда, куда и я, только по другой тропе".

"Это чужой сон"...

Разбуженная далёким громом Берита села на постели, натягивая циновку до горла. Смотрела в дальний угол, где под горой домашнего хлама прятался сундук с Вещами. Ей приснилось, что гром загремел оттуда, и там, внутри, всё ворочалось, светя через щели. Во сне в сундуке вырос лес, такой, как там, где тропы кончаются, упираясь в скалы, - непонятный и грозный, полный неназваных зверей и опасных трав. И по лесу, тропами, шли люди. К скалам. Не надо бы им туда... Берита нащупала спящий рядом нож Еэру. Она видела незнакомца и с ним смуглую женщину. Но и тех, с кем жила рядом, видела тоже. В памяти сна наплывали друг на друга лица и фигуры: Онна, муж её Меру, большая фигура вождя превращалась в скособоченный силуэт старого Тику, а следом и вдруг впереди - братишка юной Оннали.

"Это не мой сон, я его не хочу"... Тряхнула головой, рассыпая по плечам неприбранные седые волосы, чтоб прогнать то, что увидела последним, - длинное тулово и плоскую голову на нём, а по шее Владыки - кровавая лента раны.

С тех пор, как она убила гостя и заперла сундук, не открывала ни разу. Проходила мимо, отворачиваясь, но втягивала воздух, пытаясь различить запах мёртвого тела. Дождь лился мерно и был тёплым, ласковым, какой он всегда. За порогом уродились грибы, а в специальной широкой щели, аккуратно уложенные на подставку, наливались соком концы лианы. Запаха из сундука не было. И потому всё сильнее тянуло разгрести хлам, открыть, посмотреть, что там в сундуке, как? Но - страшно.

Берита слушала, не проворчит ли гром, но он остался во сне, там, где не сама она шла, а была кем-то, смотрела на смуглую женщину и говорила с ней. Видела руки, не свои - светлые, держащие лист с питьем. Что за напасть - смотреть чужие сны!

Рассердилась и снова легла, придвигая нож поближе. Закрыла глаза. Надо увидеть свой сон, пусть в нем будет подсказка, что делать дальше. Но перед закрытыми глазами поплыла курчавая зелень леса, прочерченная узкими сверху тропами. И Берита поняла, они все, все до единой, в конце концов, приводят к скалам в гуще странного чужого леса. А сама она проваливается в следующий чужой сон, сон того, кто летит, посвистывая перьями в сильных крыльях, и смотрит вниз, то одним глазом, то другим, видя всё целиком, сверху.

Белая чайка спала на воде. Она не знала, в каком мире находится это тихое море, цвет которого вдали сливался с цветом неба. Но это не тревожило её. С тех давних пор, как её убил человек с неспокойной душой для того, чтоб заставить свою подругу страдать, чтобы сильнее страдать самому, чайка утратила все привязанности, кроме одной - искать еду и место для сна. Ей снился мир, опоясанный змеями. Внутри, в сфере, ограниченной змеёй горизонта, змеёй облачной тропы по середине неба, змеями ползущих с запада на восток облаков и змеями ветров, дующих из жары в холод и наоборот, было много еды. Там было тепло и сытно, там жили люди, которые собирали еду для себя, и многое перепадало убитой в незапамятные времена белой птице. Но чайка была недовольна. Она видела сердце лесного мира, спрятанное в чёрных пещерах скал. Там, внутри, было много еды, бесконечно много, но ничто не попадало наверх. А белой птице, лишённой всего, кроме голода, хотелось есть. Положив головку с острым клювом под крыло, она плеснула в нежной воде красными лапами. И, покачиваясь на тихой воде, улетела в другой сон, перебирая в памяти сытные миры, в которых бывала.

Берита в хижине задышала ровнее, разошлись нахмуренные брови, и рука отпустила нагретую рукоять ножа.

- Терика...

Маленькая жена вождя приподняла голову и повернулась к мужу. Прикрытый узорчатым покрывалом щит у стены светился сквозь ткань, и в слабом свете профиль Мененеса был будто вырублен из комля каменного дерева.

- Ладда-ха, - подсказала она, прикоснувшись губами к толстой мочке его уха. И постаралась улыбнуться. Вождь имеет право дарить любовь многим женщинам, но всё-таки ей стало грустно. Дождалась, когда он задышит ровнее, и легла на спину, глядя в потолок, где на широких балках бродили медленные отсветы щита. Перебирала в голове женщин деревни. Ни одной с таким именем не вспомнила. Ни среди замужних, полных женской силы, ни среди девочек, ещё носящих тайки по-мальчишески, вокруг бёдер. И, прижимаясь к широкой спине, догадалась - вождь придумал имя для их дочери! Положила руку на круглый живот и заснула с улыбкой.

Тику не спал. Отставив в сторону пустой кувшин из-под отты, уже залитый приготовленным отваром, он достал из тайника коробку, слаженную из коры. Вынул крыло сумеречной бабочки и положил на колени плоскую раковину. Крыло надо было долго растирать сухими пальцами, терпя острую щекотку от мелких игольчатых осколков. Должен получиться тонкий порошок, без крупиц. И дышать надо в сторону, чтоб не развеять его по затхлому воздуху. Работа была долгой, Тику сначала бормотал заклинания, потом пел длинные песни, а потом просто молчал, думая о своём. Пока не чихнул от того, что порошок стал подниматься в воздух сам по себе. Он взял с пола приготовленную половинку скорлупы чёрного ореха и бережно ссыпал в неё мерцающий порошок. Долго возился, стряхивая остатки со светящихся пальцев, а когда уже ничего не стряхивалось, облизал каждый, вытер пальцы насухо. И, ухватив щепотку порошка, насыпал её горкой на молодой лист песчаницы. Скорлупу прикрыл вощеной тряпицей, замотал и отнёс в тайничок, в котором валялись такие же, но пустые скорлупки.

Капнул на серый порошок отты и стал ждать.

Отта, принесенная Мененесом, была сделана хорошо, свежая и сильная, полная юрких и крепких болотников. Тику дважды прочёл заклинание роста, и лужица серой грязи на листке засветилась, стала подниматься, как поднимается из лесной подстилки гриб под тёплым дождем. Еле слышно хлюпая, горка ширилась, подрастала, вытягивая вверх щупальца серого плотного дымка. Тику замолчал и наклонился над ветвящимися струями, широко раскрывая рот и единственный глаз. Серые дымные веточки, покачиваясь, нащупали острыми кончиками дорогу и пошли - в рот, в ноздри, в глаз и во впадину на месте выжженного второго, в уши и в рваную дыру на щеке.

"Забыл, - мелькнуло в хмельной голове Тику, - забыл сказать, что хочу видеть, старый дурень". Но сумрак уже заполнил его мозг, и Тику застыл, сидя на потертой циновке, уронив руки с вяло раскрытыми ладонями и уставив в стену широко раскрытый глаз. Он видел то, что сами сумерки захотели показать ему сегодня.

 

Глава 35

Зелье Коры

- Ты куда?

Оннали остановилась на пороге, держась за притолоку, браслет, сплетённый из цветной травы, съехал ближе к локтю. Повернулась к отцу удивленным лицом. Но ответить не успела.

- Оставь её, - сказала мать, сидящая у дальней стены над разложенной шкурой. Руки Онны мерно скребли рыхлую после вымачивания мездру, и, сдвинув на край горку белёсой слизи, женщина поворачивала и стряхивала скребок в старую миску. Иногда ребром ладони отодвигала мышелова, который фыркал и пытался сунуть в миску нос, но тряс головой, отпугнутый резким запахом шкуры.

- Я - отец. Пусть она...

- Оннали идёт к сестрам, ночевать. Твоя дочь выросла, Меру, - Онна улыбнулась девочке и кивнула, показывая, что идти можно, - у них теперь свои заботы.

Оннали шагнула за порог.

- Стой! - Меру поднялся с ложа, придерживая неподвижную руку. Пошёл к дочери, запахивая на бёдрах длинную тайку. - Я пойду тоже.

- Мама...

Онна отложила скребок и встала.

- Меру, ты заботливый отец, но хочешь, чтоб парни смеялись над нашей дочерью? Ей на следующий год выбирать!

Меру молча схватил дочь за локоть и ступил на мостки.

- Мама!..

- Да будут тёплыми дожди на вашей крыше, и пусть не переводится в доме еда!

Меру вздрогнул, отпуская руку дочери. Из-за угла хижины под навесик ступила Кора, потряхивая головой, облепленной мокрыми прядями волос. Улыбаясь, цепко оглядела всех троих: надутую Оннали, хмурого Меру, поклонилась стоящей в глубине дома хозяйке:

- А я вот мимо шла, дай, думаю, загляну к Онне, пожелаю ей добра. И тебе, Меру, смелый охотник, пусть рука твоя заживёт поскорее.

Меру буркнул ответное пожелание. Онна промолчала, вытирая покрасневшие руки. Кора внимательно глянула на девочку.

- Оннали собралась к сёстрам, рождённым вместе? Красавица Оннали, будешь там самая лучшая.

- Чего тебе, соседка? - спросила Онна.

- А ничего, Онна, ничего. Я шла домой спать, вот к Сании зайду. У них уродило лесное дерево, мне обещали отсыпать ягод. Пойдём вместе, дочка? Ты к сёстрам, а я за ягодами.

Оннали кивнула и посмотрела на мать, тихонько отступая от отца. Онна стояла, думая. Она не любила Кору, но уж лучше пусть соседка доведёт Оннали до девичьей хижины, чем появится там отец-охотник. Засмеют дочь, задразнят, а ей выбирать себе мальчика-мужа. И сказала мягко:

- Меру, поди в дом, пусть рука твоя отдохнёт. Кора проводит нашу дочь.

- Провожу, милая, провожу.

Меру вернулся и лёг, не спуская глаз с жены, которая, подойдя к двери, посмотрела вслед двум фигурам в сетке дождя и снова занялась шкурой.

- Что с тобой, Меру? Лесной кот сломал тебе не только руку, но и разум? Ты стал как заяц из дальней степи. Что случилось, скажи?

- Ничего.

Руки Онны мерно двигались, и шкура светлела, становясь всё мягче и ровнее.

- Ты выросла красавицей, Оннали, да полюбит тебя Большая Матерь и даст в мужья лучшего.

Идя вслед за девочкой по узким мосткам, Кора разглядывала еле видную в сумраке фигуру, стянутую подмышками красной тайкой. При каждом шаге шелестел на щиколотке браслет с деревянными бубенцами.

- Ты уже выбрала себе первого мужа, дочка?

Девочка, не оборачиваясь, отрицательно покачала головой. Дождь выгладил тёмные волосы, и они блестели в далёком свете из окон домов, стекая по плечам, как водоросли.

- Может, тебе нравится мой старший, Корути? Он ловок и силён, у него красивые бёдра и много мужской силы.

Оннали фыркнула и закрыла рот мокрой ладошкой. Кора со злостью посмотрела на узкие плечи девочки. Огляделась вокруг. Мостки вились блестящей полоской, ветками от них отходили другие - поуже, к хижинам семей. Они уже прошли половину пути, и впереди за струями дождя мелькал рыжий огонёк, зажжённый в хижине, принимавшей сегодня ночью девочек-невест.

- Ох! - Кора присела, схватившись костлявой рукой за хлипкие перильца. - Ногу подвернула. Помоги, дочка.

Оннали наклонилась и бережно помогла Коре подняться. Та, цепляясь за её руки, тяжело и с кряхтением встала. Медленно, прихрамывая, двинулась вперёд, опираясь на девочку.

- Нет, не могу. Дай посижу. Не уходи, Оннали, пожалей старуху.

Оннали нетерпеливо посмотрела на рыжий огонёк. Там давно собрались подружки, расчёсывают друг другу волосы, вплетая в косы водяные цветы и веточки кудрявника. Смеются, бросая на циновку разноцветные камушки с загаданными именами мальчиков. А потом будут петь песни и шёпотом рассказывать о том, кто кого выбрал. Но она помогла Коре опуститься на мостки и присела рядом. Приподняла подол широкой старухиной юбки и взяла её щиколотку крепкими пальцами. Зашептала детское заклинание на боль и ушиб:

- Косточки и кожица, пальцы и пятка, плясать не мешаю, болеть не разрешаю. Иди, боль, в тёмную воду, к дальнему броду, съешься рыбой в море, не возвращайся боле.

И дунула, округляя пухлые губы.

- Ах, молодец, красавица, - Кора, дождавшись конца заклинания, покрутила костлявой ногой, пошевелила пальцами, - вот и не болит. Иди, посиди рядом с Корой.

Похлопала по влажному серому дереву. Девочка снова оглянулась на дальнюю хижину и села, подобрав под себя ноги.

- Я тебе за лечение открою секрет, - Кора задрала широкую юбку и отцепила от пояса маленькую тыкву, заткнутую свернутым листом, - знаешь, что это?

- Нет.

- Открой, понюхай. Не бойся.

Оннали поднесла горлышко к лицу и сморщила нос. Кора привалилась к её плечу и зашептала в самое ухо:

- Это травка, что растёт под корешками водяной лилии. Никогда из земли головы не кажет. Если выпить глоточек, то любой самый красивый охотник только на тебя смотреть будет. Ты меня вылечила, ты добрая девочка. Попей.

Оннали поднесла горлышко ко рту. Кора жадно смотрела, вытягивая сухие губы, будто сама пила.

- А имя называть? - спросила Оннали шёпотом.

- Какое имя?

- Ну, охотника того... Кому понравиться...

- Называй, - поспешно согласилась Кора, нахмурившись, и сразу же улыбнулась напряженно, - называй, только пей поскорее, а то заждались тебя подружки.

- Я тихонько, шёпотом.

- Правильно, шёпотом. Ну!

Оннали открыла рот и, скривясь от резкого запаха, поднесла тыкву к лицу.

Над рябой от дождя водой, над мостками и крышами хижин вдруг, всплеском, раздался вой, страшный и заунывный. Оннали ойкнула и, откидывая руку, уронила тыкву. Маленькая посудина стукнулась о мокрое дерево, перевернулась и прыгнула в воду, расплёскивая остро пахнущие капли.

- Что это, бабушка?

Кора с отчаянием всплеснула руками. Наступая на юбку, вскочила и нагнулась над мостками, пытаясь разглядеть в сумеречной воде плавающую бесполезную бутылку.

- Страшно! - Оннали, вскочив, уцепилась за руку старухи, оглядываясь.

Кора открыла рот, чтоб выругаться, но над водой снова разнесся вой, окрашенный чёрной тоской. И она испугалась.

- Пойдём, - потащила девочку за собой на свет огонька, но тут же бросила ее руку, - иди, беги сама. Я уж домой.

- А лесные ягоды? - Оннали хотела напомнить, что старуха обещала её проводить, но постеснялась.

- Не нужно мне их, - и тощий силуэт скрылся на боковых мостках, уходящих в сторону хижины Коры.

Всё замолчало вокруг. Деревья, отягощённые водой, клонили на мостки обильные листьями ветки, небо опустилось совсем низко, огонёк впереди сверкал ярче. Оннали всхлипнула и, прижимая кулаки к груди, мелко переступая и оглядываясь, побежала к огоньку, стараясь не подходить к перильцам. Гнала мысли о том, кто кричал так страшно, баюкая в крике чёрную тоску. Нельзя думать: его рыло с перекошенной пастью, из которой торчат в стороны кривые клыки, а над низким щетинистым лбом - сутулые плечи и круглая спина с гребнем жёстких волос. Нельзя видеть по-настоящему, а то придёт, появится из-за чёрных деревьев и погонится за Оннали. Съест.

Сидя в маленьком чулане на куче тряпья, качаясь из стороны в сторону и дёргая себя скрюченными пальцами за жидкие волосы, кричал старый Тику. Глаз его был крепко зажмурен, а перед согнутыми коленями на полу, расползалась, шевелясь, серая лужица истощённого порошка крыльев сумеречных бабочек. Жирный серый дымок окутывал голову старика, ползал по лицу и вытекал из ушей.

Тику кричал. Увидев внутри головы истину мира, в котором жило племя смелых охотников и их красивых жён. Не мог не кричать. Потому что, как ни зажмуривай единственный глаз, показанное бабочками не уходило.

 

Глава 36

Театр

- Ты молодой, тебе перестроиться легче. Плёнка тебя не сильно задела, успел поснимать-то на плёнку?

Солнце смотрело на крыши, и снег съезжал к самому краю, нависая обмякшими языками. Потом падал, валился с шумом, шмякаясь в грязные лужи. Воробьи, чирикая так, что резало уши, плескались, трепеща жёсткими крыльями. И, выкупавшись, подскакивали к самым ногам, задирали головы, смотрели нахально чёрным бисером глаз. Витька крошил и кидал им купленную в киоске булку. Альехо несколько раз подносил камеру к глазу, снимал бурные птичьи драки и стеклянные капли, брызжущие из луж.

- Да не снимал я толком. ...У нас в семье фотоаппараты не переводились. У папы, помню, был сначала "Фэд", "Смену" он мне отдал и снимал "Зенитом". Когда ушёл, то и "Зенит" мне достался. Но я что, ездили с пацанами на мопедах, рыбалка, дальние пляжи. Снимал их только. Палатки, сухарь в зелёных бутылках, потом девчонок, когда уже стали возить с собой. Это же не съёмка...

Он искоса поглядел на Альехо, ожидая втайне, что тот возразит. Но учитель только покивал задумчиво, соглашаясь, что - не съёмка. И Витька оторвал кусок булки, закинул его в середину лужи. Поднялся птичий стрёкот, к мешанине воробьев и воды заторопились вперевалочку голуби.

- И что ж, когда ездили, ни разу не захотелось снять - море, небо с облаками? Песок у воды?

- Нет, ну, может, пару раз, - Витька криво улыбнулся. Пожал плечами, - я не задумывался об этом, даже сейчас. Вот пока вы не спросили. Дурак, да?

- Не думаю. Просто пути у всех разные, Витя. У тебя, значит, такой, не прямой путь.

Они помолчали. Вокруг сверкало, звенело, пищало и чирикало. За спиной рыкали, разворачиваясь, автомобили, и Витька оглядывался, думая увидеть ту самую, которую приехали снимать.

- Не крутись, - Альехо глянул на часы, - ещё полчаса у нас.

- А...

- Я тебя раньше вытащил, посидеть, посмотреть.

- А-а...

- Когда же стал ты именно снимать? Не девочек...

- В Киеве в студию ходил. Недолго. Стали нам теорию рассказывать, и скучно стало. Я же из посёлка переехал, мне было интересно - по городу.

- С камерой ходил?

- Да. Но опять всё то же. Одноклассники. На спине у льва или в чугунных воротах рожи корчили. Ну или на дерево кто залезет.

- Зато тебя девочки любили, да?

- Угу. Фотик мой любили. Приглашали всегда на дни рождения, на всякие гулянки.

Витька хмыкнул.

- Им нравилось моделек изображать. Всё из шкафа повытянут, сто раз переоденутся, ах, Витенька, вот так меня сними и вот так. Получается, как мы сейчас в студии.

И замолчал, испугавшись: вдруг Альехо обидится на сравнение. Но тот улыбнулся. Усаживаясь поудобнее, поправил забранный резинкой хвост. И тогда Витька сказал хмуро, делясь обидой:

- А один раз меня позвали, это уже перед выпускным было. Собрались на Днепр, на маёвку. Подошёл сзади, к девчонкам, а они обо мне. Настя, была такая, через губу не плюнет, спросила эдак, мол, и этот на фига-то придёт? А ей ответили, ну он же с фотиком, всех пощёлкает. Я ушёл. "Зенит" отцовский на полку закинул, долго потом не доставал.

- Как ты сказал? Через губу не плюнет? - Альехо расхохотался, снимая очки. - Ну не обижайся, я так, хорошо рассказываешь.

- Ладно. То ж дело прошлое.

- А потом?

- Потом с мамой в Москву переехали. Втроём жили. С тёткой Аней. Мать всё ездила в Киев, у неё там мужчина остался. Стоматолог. Женатый. Я его... не любил, в общем.

- А она любила.

- Да. А я поступил и проучился три года, чтоб в армию не идти. В академию Горячкина. Сельхонавоз мы её называли. И тут стоматолог развёлся. Опаньки, приехал, устроили совет, и маму я отправил жизнь налаживать. Сам остался с тёть Аней. И бросил академию.

- А мать и не знала, да?

- Никто не знал. Год провалял дурака, потом скандал, потом на работу устроился. На почте посылки сортировал. А потом познакомился со Стёпкой. И он меня устроил к себе, в фотолабораторию при институте. Там и прижился. А тётка уехала к дочери, в Саратов.

Он замолчал. Раскрошил остатки булки и кинул веером. Серые плитки покрылись скачущими воробьями. Сказал медленно об очевидном, которое и не думалось, и не проговаривалось до этого:

- Илья Афанасьич, получается, что рыжий Степан меня повернул. Он такой, ничего не боялся, хотя мало что умел. Всё время то за город тащил, на какие-то гонки мотоциклетные, то на ипподром, под кабаками мы с ним стояли, помню. И всё там, где людей побольше. Тогда я и понял, что можно снимать не только знакомых да на работе карточки для атласов научных.

- И стал снимать?

Витьке стало неловко. Загорелись уши, и он подумал: это просто солнце греет. Потёр горячее ухо ладонью.

- Нет, не стал. Не нравилось. Так и клепал на работе фото для справочников и диссеров. Ходил за Степаном, потому что - весело с ним. И фотик таскал свой, потому что вроде как пропуск везде.

- А что не нравилось, Витя?

- Да всё! Толпы, лица, моторы ревут, Стёпка лезет ко всем разговаривать.

- Погоди.

Альехо встал со скамейки и ушёл за куст сирени, утыканный крупными почками. Копошась, задевая ветки, щёлкнул что-то над Витькиной головой. Витька обернулся. Увидел угол чёрной крыши с языком снега, и с него - пунктир капель, ниткой в центр лужи.

- Посмотрим, потом, - Альехо снова уселся, закрывая объектив крышкой.

- Вот так, как вы сейчас, я никогда не мог. Даже как-то в голову не приходило. Нет, вру. Приходило, да я думал, а кому оно нужно?

- А сейчас?

- Мне нужно.

- Ну это главное, Витя.

Он снова глянул на часы и повернулся, снимая крышку с объектива. От машины, что уже отъезжала, встраиваясь в поток, шла в распахнутом пальто девушка, тащила огромную кожаную сумку, и потому одно плечико всё поднимала вверх, и походка была покачивающейся. Сверкали большие дымчатые очки, и под ними - улыбка. Прыгали по плечам тёмные волосы, стриженые квадратно.

Она почти бежала, прямо на камеру Альехо, а он, улыбаясь, снимал. Витька встав, топтался рядом.

- Ух, - сказала чуть хрипловатым голосом и, покачнувшись, схватилась за Витькин локоть, - извините! Опоздала?

- Мы раньше пришли. Знакомься, это Виктор.

- Аглая, - сказала девушка, разглядывая Витьку через дымчатые переливы стекол. И добавила, - Жара.

- Э-э, да?

- Это зовут меня так, не пугайтесь. Здорово, правда? Аглая Жара. Илья Афанасьич придумал! Возьмите сумку, а? Всю руку оттянула.

Витька принял сумку, и втроём они пошли на высокое крыльцо с парящими от солнца ступенями.

Проходя следом за Аглаей и Альехо вниз по цементным ступеням, а потом узким коридором с выпяченными вдоль стен трубами, Витька тащил сумку, жалея, что тяжёлая, стукает по ноге - без неё поснимал бы сейчас. Женский силуэт двигался, изгибаясь, отходя то к одной стене, то к другой - на фоне светлого, дымного от пыли прямоугольника далеко впереди. А за съеденной тенями фигурой, перекрывая её, квадратный силуэт Альехо, его большая голова с поблёскивающей лысиной над венчиком собранных в хвост седых волос. Иногда он поворачивался, и был виден профиль с коротким большим носом. По бокам выступали из теней металлические колена труб.

В конце концов Витька не выдержал, поставил сумку к стене и, не надеясь, что получится, сделал несколько кадров уходящих спин. Подхватил сумку, догнал. Аглая, прижимая острое колено к двери, налегала, ковыряя в замке. Распахнула обитую старым деревом дверь:

- Прошу!

Витька вошёл, оглядываясь. Крашеные жёлтым стены упирались в грязноватый побелённый потолок, в углу громоздилась ломаная мебель, какие-то стулья и шкафчики с распахнутыми дверцами. Зеркало, большое, длинно положенное над маленькими столиками, заваленными склянками с гримом, угол с ширмой. За открытыми следующими дверями кто-то бегал, громко топая, покрикивал голосом начальника и мелькали фигуры.

- Ну, вот, - Аглая села на табурет, отразив спину в зеркале, и, зажав руки между колен, смотрела на Витьку, - нравится?

- Мрачно как-то.

- Ага. Арендуем подвал хлопкопрядильной фабрики. Сверху всё пусто, но туда нельзя, дорого. А в подвале вот нашлось нам место. Мы и переехали. Уже сезон тут отыграли.

- Экспериментальный театр у них, Витя, студенческий.

- Ага... - Витька протянул сумку, и Аглая махнула рукой, показывая в угол. Альехо, не глядя по сторонам, прошёл к разбитому креслу, сел и вздохнул, прикрывая глаза.

- Ну? - девушка смотрела на Витьку.

- Что, ну?

- Чего делать мне?

- А-а-а...

- Витя, сегодня твой день. Я Аглаюшке сказал, сегодня ты снимаешь. Начинай.

Витька застыл. Он за последние месяцы так привык молча стоять на подхвате, что сейчас не мог собраться с мыслями. Открыл рот, спросить, но испугался: спросит ерунду, и эта, с фарфоровыми щеками, полускрытыми ровной завесой волос, сразу поймёт: он - никто. Глянул на кресло. Альехо оплыл удобно, устроил голову на подставленной руке.

- Свет плохой, - сказал Витька в тишину. Аглая пожала плечами, потом задумалась и уже собралась ответить, но он добавил, - штатив поставлю щас. А ты что будешь? Дела у тебя какие?

Поднялась рука в красном вязаном рукаве, блеснули на запястье часы.

- Час одеваться, гримироваться, потом репетиция, в зале. Через полчаса девчонки еще придут, сюда.

- Ну давай я зал, что ли, посмотрю. А ты пока тут...

- Не надо, - сказал Альехо, не открывая глаз, - работай. В зал потом.

Витька разозлился. Казалось ему, что злится на Альехо. И на эту, с тонкой шеей над красным вязаным ошейником. Но понимал внутри, злится на свою растерянность. И пошел к стене, снимая с плеч рюкзак.

- Ладно, гримируйся. Делай, что надо, не отвлекайся на меня.

Аглая раздражала его скрытой усмешкой, которую он усматривал на белом лице и в тёмных глазах. А может, просто вообразил. Возясь с небольшим штативом, мрачно думал о том, что в таком свете чёрт знает что наснимаешь. И как там Стёпка вещал: надо разговорить объект, чтоб раскрылся. Да что Степка, вот он с Альехо в студии каждый день... Но даже припомнить, как и что делал Альехо, не получилось.

Поставив треногу, повернулся, привычным жестом охватывая камеру. И вдруг, будто попав совсем в другое место, - поплыл внутри.

Наполненная жёлтым тусклым светом большая комната, казалось, уже была снята, и уголки кадра изломаны, как у старого снимка в бабушкином альбоме. Аглая сидела спиной, придвинув лицо к зеркалу, и вокруг него горели маленькие лампочки, так что за невидным в деталях её силуэтом ярко выделялось в зеркальной раме белое лицо с тёмными глазами. Витька медленно, не отводя глаз, нагнулся к камере.

- А мама мне вчера звонила, всё просит, чтоб я ей купила шапочку, как соседка носит. И не понимает, за такой надо специально на Черкизовский ехать, день потратить. Ну я съезжу, как соберусь домой, съезжу.

Она салфеткой вытирала помаду с губ, прижимая так сильно, что смазывала вместе с помадой слова. "Съефжу" ...

С Витькой вдруг случилось что-то. Отдалились невнятные голоса и, говоря бу-бу-бу, стали фоном, жёлтым, как старые стены. Он отрывался от камеры, смотрел, увязая глазами в её волосах. Снимал. Тонул глазами в зеркале, изрисованном чёрными пятнами протертой амальгамы, и снимал, как глядит на него та, которая за стеклом. Вот засмеялась в ответ на бу-бу-бу Альехо и плавно, как из глубины на поверхность, стала подниматься с табурета, держась рукой за стол, по-во-ра-чи-ва-яссь...

И Витька снимал, зная, что тут и вот здесь движение превратится в дымку на кадре.

Возилась за ширмой, выбрасывая на старый вытертый холст в бамбуковой рамке красные рукава снятого свитера, и он повисал ими, как кто-то, вытащенный из воды. И Витька снял: край ширмы, белые пальцы, яркое пятно свитера.

Он будто опускался под воду, голоса звучали невнятно, замедленно, растягивая звуки. И никакого азарта внутри, никакой дрожи, захлёба. Другое. Плавное и беспрерывное, как течение реки, полной жёлтого ила.

А потом Аглая вышла, наряженная в грубую хламиду до самого пола. Одеяние соскальзывало с плеч, и она дергала ими, приподымая одно, как на улице, когда тащила сумку. Проходя мимо, взглянула на него искоса, и он еще раз снял. А следующий, когда подняла голые руки, ещё не садясь, но уже придвигая удобнее табурет ногой в каких-то кожаных грубых сандалиях, - не успел. Но не расстроился, медленно всё внутри, плавно...

- Цветы надо, - услышал вдруг собственный голос, уходящий от замедленности времени в басы, - белые.

Подумал мельком, что откуда ж, и продолжал снимать, но протянулась рука, сбоку, в кадр, и посреди театрального тусклого хлама легли розы, белые, с жёсткими, как ненастоящими, листьями. И Аглая, держа руки у волос, поднятых над шеей, оглянулась, засмеялась лицом, глазами, не открывая рта с закушенной зубами шпилькой.

Свитер остался за спиной, красный посреди комнаты-кадра-сепии и висел там, уже не нужный. А тут, среди жёлтого и серого, где в углу снова выпирает круглое колено трубы с брошенной на него тряпкой, - белые цветы, правильные до кукольности, и эта кукольность припылена сверху медленной и жёлтой суетой беспорядка, а потому - нужна, - единственно верная тут.

Хлопнула возле уха дверь, комната наполнилась женскими фигурами, лицами, голосами. Распахнутые пальтишки и плащи, откинутые назад пышные волосы и воробьиные стрижечки, блестящие сумки, очки в металлической оправе. Фигуры двигались, заслоняя друг друга, перемещались в неяркой желтизне, и свет становился то ярче, а то уходил.

Витька не отвлекался. И когда Аглая, оказавшись совсем близко, заглянула в видоискатель смеющимся глазом, он только кивнул, подхватил штатив и пошел следом за ней в открытую дверь, где была ярко освещённая сцена и чёрный зал с несколькими пятнами белых лиц. Он даже что-то говорил, но казалось ему, за него говорит кто-то другой, и Витька доверился этому другому, пусть ведёт ненужные разговоры, а он - занят, плывёт.

Таскал штатив, путаясь в грубо покрашенном холщовом занавесе, отходил в глубину, потом даже прошёл через сцену за спиной актеров, держащих в руках листки с ролями и, запнувшись за провод, услышал чье-то раздражение и свой голос опять. И в зал спустился. Ходил в темноте, кажется, что-то рассказал Альехо, который там, за спиной, не мешал, но был рядом. Встал в проходе за партером и снимал, пока не почувствовал, что его дёргают за свитер, оглянулся и кивнул возмущённому худому лицу с резкими морщинами на лбу. Отодвинулся чуть, не собираясь терять точку съемки, и ещё поснимал.

... Резче стали голоса, и Витька услышал медленные строфы, а в зале за спиной чей-то шёпот. Сцена отдалилась, теряя резкость, и он оторвал руки от камеры. Аглая, стоя сбоку, у самого занавеса, крикнула что-то, опустила голову, изогнув тонкую шею, как шахматная лошадка, и ушла, скрылась за колышущейся завесой, перебирая рукой складки ткани.

Шёпот, стук и хлопки, резкий голос режиссёра, скрежет сверху, где ворочал прожектором осветитель, и кто-то за сценой гремел и обыденно ругался, - иногда, видимо, спохватывался, понижал голос, но увлёкшись, снова начинал кричать про краску и вёдра. По яркой сцене ходили девушки в венках и что-то речитативом рассказывали.

Витька оглянулся. Альехо не было рядом. И в зале вроде бы тоже. Он подхватил штатив, пригибаясь, прошёл в сторону, поднялся по боковым ступеням и нырнул в проход между двумя занавесами. Оглядываясь, вспоминал, шёл ли тут. Но лабиринтов не случилось, быстро нашёл гримерку и заглянул.

- Давай, давай, Витя.

Альехо все так же, уютно облокотясь, утопал в раздавленном кресле. У зеркала в ярком красном свитере Аглая, расчёсывая чёрные волосы, говорила что-то. Увидев Витьку, замолчала. Стала серьёзной и, отвернувшись, взялась за тюбик губной помады.

- Садись, - Альехо махнул рукой в сторону облезлого пуфика на гнутых ножках, - отдохни.

- Да я... - Витька подошёл и почти свалился на мягкое сиденье.

- Аглаюшка, есть у тебя там, в шкафу? Давай отметим.

Аглая открыла дверцу тумбочки, повертела в руках вытащенную бутылку:

- Портвейн, Илья Афанасьич, дешёвый.

- Славно, - немедленно согласился Альехо, - не люблю все эти коктейли.

- А вы, Витя? - она смотрела строго, без улыбки.

- И я, - ответил он и добавил несвязно, - а что, ну и я тоже... не люблю.

- Так наливать?

Альехо, посмеиваясь, кивнул, и она, разлив по стаканам, подошла, подавая их. На Витьку глянула быстро и ничего не сказала. Он взял стакан, сидел молча, слушая, как плавно останавливается внутреннее движение.

- За что пьём? - голос молодой актрисы был стеснён и осторожен.

- Да просто, - Альехо отпил и сидел, улыбаясь. Витька подумал смутно, что за сегодняшний день мастер наулыбался за все предыдущие месяцы. Чего это он? А Аглая - наоборот. То смеялась, болтала. А тут вдруг молчит, только смотрит исподлобья.

Выпив, Альехо огляделся и поставил пустой стакан на пол.

- Ну, Витя? Хорошо поработал?

Витька молчал. Допил тяжёлое вино, хватающее за язык и дёсны. Покатал стакан между ладоней. Собрался пожать плечами и сказать что-то для случая подходящее, но услышал свой голос, все еще немного растянутый в жёлтую глубину:

- Да. Все получилось.

... Когда собрались, Аглая проводила их по узкому коридору, и шли уже не на светлый прямоугольник, а к закрытой двери. Но она распахнулась и там, на улице - солнце, зелень травы на газонах, цветные машины. И те же воробьи орали, разбрасывая солнечные брызги из луж.

- Витя... - сказала она ему в спину, стоя в открытых дверях в своё экспериментальное театральное царство, и он оглянулся. Белое, прозрачное лицо, какое бывает у настоящих брюнеток, глаза строгие, тёмные.

- Витя... А можно я к вам приду?

- Ко мне?

- Да. Вы меня еще сфотографируете. Можно?

- Ну... - он посмотрел на уходящего учителя и смешался. Вот дошёл-то, девчонка на свидание просится, а он за разрешением оглядывается.

- Конечно. Звоните, Аглая.

 

Глава 37

Рассказы Акута

Время превратилось в воду. Секунды торопились ниткой бусин с угла навеса и исчезали в натёкшей лужице у стены. Минуты шлёпали тяжёлыми каплями с концов опущенных ветвей. Всплёскивали часы канувшим в воду подгнившим суком или рыбьим хвостом под мостками. И плавно текли дни, как пришедшая в деревню серая река с её толстой, как одеяло, водой, бывшей теперь - везде.

Найя утром выходила на порог, смотрела на небо, пытаясь найти просветы в тучах, но тучи громоздились клубами и полосами, и даже когда приходил ветер, он просто гнал их по небу бесконечным стадом, - вчера от реки в сторону леса, сегодня, - от скал к морю, которое там, в низовьях, - должно ведь быть.

Несколько дней прошли в ожидании и терпении. После еды - грибов, измельчённых с ягодным соком, тушенного в глиняной миске мяса, за которым Акут сходил, унося из хижины сверток разрисованных тканей; ягод, напоминающих виноград (лоза росла над крышей и пролезала внутрь, где для концов её была сделана на стене подставка), - Найя учила язык. И дни текли незаметно, первые несколько дней дождя. Когда прошло время называния предметов, настало время глаголов, и она ходила, садилась, показывала на рот или что-то изображала руками. Складывала первые предложения, напряжённо смотрела на мастера и, не выдержав сурового своего вида, иногда смеялась, когда начинала понимать. Ей хотелось знать о том, как попросить петь, рассказывать. Это было нелегко, но получилось. И Акут, утомившись уроком, с удовольствием садился, приваливаясь к стене, - петь медленные тягучие песни, в которых Найя ловила отдельные знакомые слова, как выбирала наощупь в закрытом мешке нужный предмет. С каждым днём слов становилось больше.

Она всё ещё быстро уставала и часто, утомившись, замолкала и уходила на постель, ложилась, отворачиваясь, и закрывала глаза. Оставленный мир цеплялся за неё, приходя воспоминаниями, болело плечо, и болело сердце, когда перед глазами вставала промерзшая степь с будыльями сухих трав и в ней - сторожка, начинённая человеческим звериным. Но под шелест дождя приходила дремота, и Найя уплывала в прозрачный дневной сон, различая в нём смутные очертания нового мира, в котором ей теперь жить, пока не набёрется сил и не решит, что же дальше. Если захочется решать.

...Сказать о "рисовать" было труднее. Она искала в хижине бумагу, но, видимо, тут не знали о ней. Не было и кусков коры или сухих листьев, годных для того, чтоб чертить на них заточенным угольком. И стены из жердей, переплетённых сухими лианами, не годились.

Потому Найя и не настаивала особенно. Даже если Акут поймёт, что она тоскует по своим мелкам, ощущая в пальцах их сухую радостную твердость, что сделает он? Кругом стоит, течёт, льётся серая вода. И Найя решила, пока идёт дождь, поучится языку, потерпит. А потом выйдут, и там она что-нибудь придумает.

В день, когда смогла, запинаясь, пересчитать пальцы и не ошиблась, уже могла складывать короткие предложения. Попыталась рассказать Акуту о своих планах - дождаться солнца и выйти в деревню, в лес. И закаменела, глядя на его растопыренную руку, которую он раскрыл, сжал пальцы, снова раскрыл, - и тут Найя сбилась со счёта. Замотала отрицательно головой, стала спрашивать коротко, как можно яснее. Показывала на потолок, вышла на мостки из-под навеса, повторяя уже знакомые слова о дожде, небе, о днях и ночах. Акут вопрос понял. Стал говорить в ответ, тоже останавливаясь, подбирая слова, морщась, когда не мог обойтись без незнакомого ей:

- Там, за тучами, Большая Мать Айна и Большой Охотник Еэнн. Муж и жена (тут он показал на себя и на Найю). Вместе (положил на грудь ладонь, а вторую протянул к Найе и медленно соединил их, вспоминая одновременно, как были они так, вместе). Когда Большой охотник покажет полный лик (показал вверх и обвел лицо пальцами, от лба до подбородка), то дождь идёт. А когда Большой Охотник покажет второй раз полный лик (показал на пальцах число и снова обвёл себе лицо), тогда дождя не будет. И покажется Большая Матерь.

Найя смотрела на него беспомощно. Тогда Акут, вздохнув, ушёл в чулан, вернулся с мешочком ягод. Говоря короткие слова о дожде, днях и ночах, расчистил место на полу и стал выкладывать сморщенные багровые шарики. Каждая ягода - один день дождя. Не слишком заботился о ровном, день в день, счёте, потому что понимал, главное - показать протяженность Времени Дождей. Он ведь видел, как уходит к порогу и смотрит на тучи по нескольку раз в день.

- Подожди... - она вела взглядом по неровной дорожке, похожей на брошенные на пол бусы, - тридцать... Пятьдесят и еще. Два месяца, что ли?

Она говорила на русском, и Акут смотрел на неё внимательно, не кивая, но с жалостью, пожал плечами. И руками развёл.

Найя снова подошла к порогу. Серая сетка дождя булькает, всплёскивает, журчит под мостками на нескончаемом ровном фоне шумящей воды с неба.

- Какой ужас. Как же вы живёте, сидите лягушками среди воды и всё?

Говорила, не задумываясь, на каком языке сказалось. И Акут ответил, тоже не заботясь, поймёт ли она его:

- Время дождей дано для любви. Ничто не мешает. Лежать рядом и соединяться, учить тела быть вместе - для радости. Я не виноват, что ты не хочешь любить своего мужа.

Но она поняла. Чужая речь, входя в её разум, устраивалась там и, казалось, дремала, но на самом деле дышала, двигалась, росла. Изо рта проникала в мысли. И ещё не становясь своей, слишком мало времени прошло, чужая речь уже не засыпала, когда Найя отвлекалась. Не шла пока обратно управлять словами, но понимать сказанное Найя стала. Вспышкой, с этой самой фразы, в которой звучал горький упрек.

Сначала она сбилась дыханием от возмущения. Как он может? Он, привязавший её, измученную, почти утонувшую, и резавший плечо ножом. А потом изнасиловавший её, пока спала. И он ещё упрекает? Ей хотелось выкрикнуть ему в лицо не один, а сто раз, показать, как сильна ненависть. Но чужая речь шевельнулась в голове - "твоего языка не поймёт, а я ещё не выросла, как надо". Соединяясь с мыслями, чужая речь говорила внутри головы, напоминая о том, как кормил её мастер и как смотрел, стараясь угадать любое желание. Как подтыкал шкуру и уходил спать к дальней стене, укрываясь короткой рваной циновкой. Пел ей, сидя на корточках. Зажигал светильник, тратя небольшие запасы масла, и сделал ей гребень расчёсывать волосы. А что она знает об этом мире? То, что мастер делал с ней, а она думала о совершённом только на своём языке, словами другого мира, из которого сама ушла, захотев этого со смертельной силой, - понимал ли он, что делает плохо, думая об этом словами и мыслями здешнего мира?

Два языка сплетались в её голове, заставляя мозг работать полнее и думать глубже.

- Тогда, - сказала Найя, выслушав свои мысли, - учи меня дальше, Акут. Пусть придёт день, когда ты сможешь мне всё рассказать, а я смогу понять.

И дни потекли. Привыкнув к мысли, что дождь перестанет нескоро, Найя училась. Взяв у Акута нож, она сделала первую зарубку на толстой жерди у двери, но через несколько дней спохватилась, что стала пропускать их, махнула рукой. И время потекло, свободное от плена стальной клетки часов или запаянного стекла колбы. Шло, как хотело. Медлило или пускалось частить звонкими каплями.

Частило, когда они разговаривали, помогая языку жестами. Медлило, когда Акут уходил, унося сделанные вещи, и возвращался с едой и следующей работой. Найя просилась пойти с ним, но он выставлял перед собой ладонь в отрицательном жесте. И на первую её обиду присел рядом на корточки, потрогал за ногу и, когда зло повернулась, посмотрел снизу умильно, как мышелов, просящий кусочек чёрного гриба. Она вздохнула и кивнула, отпуская его без груза обид. Глядя, как смывает дождь очертания его спины, подумала снова: она ведь не знает почти ничего, пусть пока так. А вот когда он сумеет рассказать, тогда она решит и, может, просто убежит сама.

Акут кормил свою жену и пел ей песни. Смотрел, как она ходит по хижине, показывает рукой на стены и миски, поворачивая к нему лицо с вопросом. Торопился ответить, радуясь тому, что нужен. И всякий раз, когда она с трудом, ломая и коверкая слова, повторяла за ним нараспев простые предложения, приходила грусть и острая жалость к ней, не понимающей своей силы. Акут знал, ударь он её сейчас по лицу, внезапно, наотмашь, когда она доверчиво смотрит, ожидая помощи, то вместе с обидой и яростью, подняв, может быть, ещё одну бурю, Найя заговорит на настоящем языке, выкрикнет пылающие слова и с той поры будет всё понимать. Но, понимая, будет следить за ним потемневшими глазами, забившись в дальний угол хижины и прижимая ладонь к подживающему плечу. Нет. Пусть идёт путём малого ребенка, привыкая к нему, своему мужу, и, может быть, когда-нибудь поймёт: они связаны и нет им судьбы поодиночке. Нет ничего просто так, и, найдя Найю на берегу, он выполнял своё предназначение.

Потому садился к стене и начинал говорить, не выбирая слов, не деля их на простые и сложные. Видел по её лицу, на котором уже не появлялось выражение беспомощной злости - понимает уже почти всё. А не поймёт, он расскажет ей снова и снова.

Говорил, когда отдыхал, но чаще - размешивая цветные порошки сушёной коры, ягод и листьев; полируя рукояти каменных скребков мерными одинаковыми движениями или свернутым клочком тряпки нанося на края циновки цветные узоры. Однажды Найя долго стояла за его спиной и после, присев на корточки, отобрала у него тряпочный узелок. Заглянула в лицо, нахмурясь с вопросом. И он, улыбаясь, кивнул. Пока Найя вытягивала руку, захватить побольше места для узора, он смотрел на шею, тоже вытянувшуюся, напряжённую и на рисунок на плече. Змея, окружённая кольцом шрама, становилась ярче. И больше. И, переведя взгляд на возникающий узор, Акут вдруг понял ещё одну связь. Змея на плече и рисунок на циновке... Тогда, чтоб не мешать ей творить ещё один мир, нарисованный и оживающий в сердцах тех, кто будет смотреть на него, он, не вставая с колен, переполз к стене, свесив руки, закрыл глаза и снова стал рассказывать.

"Мир создали добрые боги. Глядя на лес, реки и море из облачных домов, окружили людей заботой. И потому у людей есть всё. У женщин есть красота и мужчины. У мужчин есть храбрость в охоте и мужская сила в любви. Всем любящим даются дети, и нет семей без сынов и дочерей. И чтоб не приходили в деревни несчастья, лес вокруг полон ягод, плодов и зверья. Река несёт свои воды к морю, перемешивая их с рыбой и водорослями. А иногда поворачивает свой ход, чтоб и в верховьях народ ел вкусную морскую рыбу и черепах. Всё есть у лесного народа. Есть даже такие, как я. Мастера, чей удел не охотиться, а делать вещи красивыми. Есть ведуны, чей удел - знать будущее и учить детей становиться взрослыми. Есть знахари, которым раскрыты секреты трав и существ из речного ила. А ещё есть..."

Он замолчал. Найя, протянув руку с обмакнутым в синюю краску узелком, повернулась к мастеру.

- Ты замолчал? Скажи! - попросила, медленно выговаривая слова.

Акут пожал плечами, глядя на рисунок на её плече. Ответил нехотя:

- Есть Владыки.

Издалека слышались крики детей, и Найя, вместо прежнего чириканья, ясно слышала через дождь детскую считалку: "след на тропе, песня в голове, птица в листве, капли в синеве. Из круга пойду, грибов найду, селешке отдам, а тебе не дам!"

- Кто они? Владыки - кто? - она ждала и не видела, что краска капает с мокрой тряпки.

- Ты спрашиваешь меня? - Акут встал, подойдя, отобрал у нее узелок и стал класть новый узор, чтобы скрыть пятно.

- Кто они?

- Ты носишь на плече их знак.

Он работал молча и не оборачивался. Найя, выдвинув подбородок, осмотрела плечо, по которому вилась яркая татуированная змейка. Вспомнила рекламный щит тату-салона на пляже и как она, подгоняемая смехом девчонок, пошла в маленький дом рядом со спасательной станцией. И там потратила все подаренные на день рождения деньги.

Она хотела спросить дальше, но язык, на котором говорила, вдруг стал тяжёлым и непонятным. Привычно кружилась голова. И она ушла туда, где откинут край шкуры на мягкой циновке. Легла, закутываясь в длинный мех. Засыпая, спросила:

- Кто такая селешка?

- Селешка?

- Дети там, далеко, пели.

- А-а... Селешка - рыба, что живёт в бочке с водой для питья. И вода всегда свежая. Её кормят черным грибом.

- Теперь всё. Все слова теперь. Мои...

Акут не встал. Только прислушался, как засыпает, меняя дыхание. И снова прижал мокрый от краски узелок к узорам, смело намеченным Найей. Думал о том, что пришли вопросы, которых он боится. А она нет. Потому что не знает пока ответов.

 

Глава 38

Аглая

- ...Стервец полосатый! - крик рыжего ввинчивался в ухо, казалось, Стёпка вот, за стенкой в кухне. Голос был маленьким, как раз по размеру мобильника, и Стёпка потому представился куклой, бегающей по неубранному столу.

Витька заулыбался. Поудобнее перехватил телефон.

- Ты как там? Тина как?

- Да все путём. Гостиницы на одно лицо, на одну, то есть, мебельную морду. Вроде и люксы, Викуся, а никакого дизайна, полировка да хрустальные вёдра с цветами.

- Я же не про мебель, Стёп.

- И я не про мебель. Я об том, что вроде ездишь-ездишь, а всё оказалось одно и то же.

- Жалеешь?

- Не. У нас любовь же.

Витька пошёл в коридор, по дороге прихватывая и рассовывая по местам вещи. Слушал Стёпкины возгласы. Вот были вместе, и, казалось, ближе и не было никого у Витьки. И сейчас он рад разговору. Но не о чём говорить. Было б несчастье или хотя бы неприятности, Стёпка примчался бы. И он к нему. А когда вот так, всё только крутится в душе, что расскажешь?

- Ты-то как? Успехи, а? Альехо доволен?

- Нормально, Стёп. Учусь. Доволен, кажется.

- А тут, Вить, не поверишь, вчера был концерт, так местная босота Тинке подогнала фаэтон с лошадями. Как ещё сами не впряглись, чума...

- А говоришь, неинтересно. Я рад.

- Да ты расскажи, расскажи...

Динькнул звонок у входной двери. Витька дёрнулся обрадованно. Сказал:

- Стёп, ко мне пришли. Давай потом ещё позвоню, хорошо?

- А-а-а, наконец-то! А то монах, блин. Я понял, да? Да?

- Стёп, давай, пока. Тинке привет.

Он щёлкнул замком и открыл дверь, договаривая. В серой рамке скучного коридора стояла Аглая, склонив к плечу голову, и тёмная чёлка наискось пересекала фарфоровый лоб. Витька опустил руку с телефоном.

- А-а...

- Здравствуйте, Виктор. Вы простите, я у Альехо ваш адрес узнала. И решила так вот, наудачу.

- Заходите. Конечно. Только неубрано...

Посторонился, пропуская её вперед, и пошёл следом, показывая на дверь в комнату. Пытался на ходу припомнить, не валяется ли там чего. Но плюнул мысленно.

- Вот. Садитесь. У стола вот. Стул. Кофе, может?

- Да, конечно.

Обошел её, присевшую к старинному круглому столу, на котором компьютер белел чужеродно, и хотелось его накрыть вязаной салфеткой, чтоб в стиль бархатной скатерти. Аглая сидела немного боком, смотрела вокруг.

- У вас красиво.

- Да? Не знаю.

Витька огляделся. Он привык к старой теткиной квартире и теперь, вместе с Аглаиным взглядом, снова узнавал примелькавшиеся вещи. Массивная стенка тёмного дерева с тусклыми стёклами, за которыми толпились чашки лимонного фарфора с выпуклыми драконами. Обои в полоску с раскиданными там и сям кудрями блёклых цветов. Пара больших кресел с пухлыми велюровыми подлокотниками. Не новые и не модные вещи, вразнобой, без стремления создать интерьер - родные просто. Тусклая фарфоровая ваза на полу. Этажерка на гнутых ножках с затолканными на полочки журналами, а на верху, покрытом бархатной скатеркой, - фарфоровые овечки, балерины и вдруг - Медной горы хозяйка с навечно приоткрытым сундучком, из которого золочёная цепка в белую фарфоровую руку.

- Это ваши? Родня?

Аглая встала, поправляя широкую чёрную юбку, подошла к стене. Широкий свитер падал на бёдра, и фигура пряталась там, под его грубой вязкой. Витька встал рядом, наново рассматривая большую рамку со множеством чёрно-белых фотографий. Вернее, уже желтовато-серых.

- Да. Был у деда в посёлке, выпросил.

- А почему все в одной рамке?

Подняв белое лицо, смотрела в неподвижные лица давно умерших, но когда-то молодых женщин в светлых косыночках и мужчин в галифе с широкими лампасами.

- Там у всех так, старые фото. Я с детства это видел. Наверное, чтоб на рамках сэкономить. А теперь интересно, да?

- Очень.

У неё был тонкий, с горбинкой нос. И Витька подумал: когда она постареет, он станет больше, крупнее. Но она всё равно останется красивой. Такой вот, значительной. Поймав его взгляд, Аглая стесненно улыбнулась. И он снова спросил:

- Кофе?

- Да. ... Витя. Давайте я сделаю. Мне так ловчее.

- Ну...

В кухне она задвигалась от стола к мойке, взглядывая на него вопросительно, когда открывала дверцы буфета. Он понял - ей так, и правда, ловчее, сел на любимое место и только подсказывал про жестянку с кофе и в каком ящике ложечки.

- Я не умею сидеть в гостях, стесняюсь. А когда делаю что-то, всё проходит.

- Как же вы, актриса ведь.

Аглая приняла с плиты турку с шапкой коричневой пены, разлила кофе по чашкам и села напротив. Подумала, хмуря тонкие брови.

- Вы удивитесь, сколько среди тех, кто на людях всё время, стеснительных. Я думаю, это метод борьбы с собой.

- Ужасно.

- Почему?

- Всю жизнь себя мучить, выходить туда, где чужие лица смотрят.

Она поднесла большую чашку к лицу и вытянула губы, касаясь горячего края. Витька потихоньку разглядывал лицо, белое, как прозрачный краешек чашки, думал о том, что её он будет снимать. Должен. И надо ведь что-то увидеть, эдакое. В ответ на свои слова увидел улыбку. Губы её изгибались странно и мило, как ломтик солнечной дыни на детском рисунке.

- Вы не понимаете. Или не знаете. Когда себя пересилишь и выйдешь на сцену, они все - твои. И это я их взяла за горло, всех. Заманила. И, если скажешь, пойдут, не раздумывая. Это лучше наркотика.

- Аглая, а вы талантливы?

- Да. Я только мало что умею ещё.

"Тогда мы родственники почти", - Витька не осмелился сказать вслух, потому что это значило сказать ей, почти незнакомой, о собственном таланте.

Чашка показала измазанное гущей донце, и она отобрала, унесла к раковине, помыть.

- Прекрасный кофе, спасибо вам, Аглая.

- Тебе, наверное, уже. Ну, на ты...

- Ага, надо было соли насыпать.

- Соли?

- Ну, вместо сахара. Типа, пуд соли.

Она рассмеялась. Покивала. Разговор не особенно клеился. Витька всё ждал, когда заговорит о съёмке, а она спрашивала о пустяках, хвалила старые шторы на антикварном карнизе с толстыми деревянными кольцами. Он стал маяться подозрением: неужто происходит обычный такой съём. Вроде и хорошо, она красивая и неглупая девочка. И ему чего ж сидеть в монахах, вон и Стёпка обрадовался. Но при одной мысли о том, что надо говорить намёками, замолкать значительно и тонко улыбаться, просчитывая, когда можно будет сесть поближе и руку на колено, а после приобнять, - появлялась скука. Вот пусть бы она всё сама, подумал и устыдился своей лени.

- Витя, давай уже о серьёзном, да?

- Давай.

Она ставила чашки на сушилку, вытягивая руку из свитера грубой вязки, любит, наверное, такие свитера, сегодня не красный, а серовато-синий, и потому лицо ещё прозрачнее над растянутым воротником. Снова села и, положив руки на стол, стала смотреть на сплетённые пальцы.

- Я когда увидела, как ты снимаешь, я захотела. Чтоб снял меня. Ничего не подумай, ладно?

- Не буду.

- В общем, я подумала, человек с таким лицом, он что-то сделает такое. Пусть даже мне не понравится, ну, вернее, это я так, ну просто. Я же не знаю. И тех ещё не видела, из театра, какие ты сделал.

Стиснула сплетённые пальцы.

- Ерунду говорю?

- Да нет. Я понял. Кажется.

- Вот. Ты скажи, где, может, здесь или к Альехо в студию надо. Я заплачу, если не совсем дорого...

Он неловко скривился, махнув рукой.

- Да посмотрим, не думай про то.

- Хорошо, не буду.

И замолчала. И он молчал. В тени жёлтой полосатой шторы солнце чертило на её волосах светлую дорожку, делая одно ухо прозрачным.

- Сиди, я сейчас.

Сходил в комнату, взял камеру и, настраивая режим, пожал плечами. Ждал, придёт ли то самое состояние, которое было тогда, в подвале. Но устав ждать и прислушиваться, решил: просто поснимаю.

Подошёл к кухонным дверям. Она, сидя в прозрачной тени, повернула к нему лицо. Забыв про своё ожидание, он плавно поднёс камеру к глазу.

- Ты - японская принцесса. Да?

Она подняла руки, поправляя волосы:

- Да.

И в квадратике видоискателя пространство, содержащее в себе сушилку с чашками, белый пластик кухонной мебели, жёлтое дерево столешницы, затуманилось. Вместо него зашевелилось вокруг - другое. Клонились ивовые тонкие ветки, трогали гладкие волосы, шея тянулась стеблем из бумажно стоящих слоёв расписанной ткани. А лицо фарфоровое, потому что покрыто слоем светящейся пудры. Ткнулся в тонкие пальцы свиток с привязанной к нему веткой цветущей сливы.

Он снимал её в кухне. И в комнате, где она у книжного шкафа, поднявшись на цыпочки, вытаскивала с верхней полки поманившую книгу. ...Силуэтом на фоне окна в бьющем снаружи апрельском солнце. На диване, с подобранными под широкую юбку ногами. Со скомканным свитером, прижатым к груди и поверх него - лямочка светлой майки. Мягко затенённую сдвинутой шторой фигуру, на коленях, спиной к нему, и диван под коленками продавлен ямкой, а юбка лежит на полу...

Утром Витька проснулся, гадая, что жужжит в ванной, пока она, одетая и причёсанная, не подошла поцеловать его в макушку. Завернувшись в одеяло, следил, как прячет в мягкую сумку маленький фен.

- Спасибо, Витя.

- Я уже встаю, давай кофе попьём. И поедим. Завтрак сделаю.

- Не надо, мне уже пора. Ты лежи, я дверь захлопну.

И ушла в коридор. Он лежал, слушал, как шуршит плащом, звякает чем-то у зеркала, и думал, вот сейчас встану, сейчас. Договориться о встрече, да и просто неловко: девушка одна уходит, надо сказать хоть несколько слов.

Хлопнула дверь. За стёклами ворочалось шумное городское утро, крича клаксонами машин.

Он вытянулся, как кот, напрягая мышцы на бёдрах, икрах, сводя до судороги пальцы ног. И подумал: кота теперь можно и завести. Спокойная такая жизнь. Квартира, работа, девушка. Которая, увидев его расписанную кожу, широко открыла глаза и не удивилась, только кивнула, проводя пальцем по цветным извивам. И он ей был благодарен за то, что не спрашивала. Но вместе с пришедшим покоем и благодарностью стояла внутри грусть, покачиваясь тихой водой в тени листьев, - ночью касался кожи, держал руку, трогал и прижимал. И каждое касание - не о ней, не для неё, а отражением воспоминаний: тут не такая, другая, и - тут тоже. Сладко пахнущая, нежная и гибкая, но - не такая...

...Собрался ещё поспать, перебирая в голове дела дня. Но сон ушёл и, Витька встал, пошлёпал, не одеваясь, на кухню варить себе кофе.

Стоя у плиты, застыл, накрытый дежавю. Точно так же он стоял тогда, в самом начале, когда убежала скандальная Ирка. Так же солнце лезло через прореженную полосатую ткань, правда, неяркое, осеннее и потом вовсе ушло. И Степан кричал в трубку незадолго до того утра. А потом... Потом Витька сел на тёплое дерево лавки, держа в руках горячую чашку. Пил. И после пришла к нему тоска, погнала в стылую степь.

Всё почти так же. И совершенно не так.

Он поставил чашку на стол. Сходил в комнату за мобильником и, отключив звук, положил его на край столешницы, стараясь вспомнить, где телефон лежал тогда. И сел, упирая в край лавки босую ступню, положил подбородок на колено.

"Я жду Ладу", - пришла смутная мысль, и он кивнул ей. Но и ещё подумалось: "Только её теперь по-другому зовут, у неё настоящее имя. Нна-Нуи-и-Ноа. Нет, не оно. Вамма-Найя, приносящая свет".

 

Глава 39

Праздник Еэнна - середина дождей

- Вамма... - она смотрела на свет, собранный в ладони. Мягкий, он шевелился, щекотал кожу, вдруг горячел, взблёскивая иглами лучей. И приходилось закрывать глаза, чтоб не уколоться. Сладко болело плечо.

- Вамма... - темный воздух колыхался над скомканным светом, уколотый лучами, отпрыгивал в стороны, и тогда звучало дальше и снова:

- Най-я-а...

От прикосновения лучей она открыла глаза. Хижину заливал бледный молочный свет, по нему пробегали неясные тени.

- Найя...

Акут сидел рядом, длинные волосы свешивались на плечи. На концах шнурка, которым перехвачен лоб, чётко виднелись узелки плетения.

Найя потянула к горлу мягкую шкуру, отгораживаясь. Мастер покачал головой и выставил руку ладонью к ней.

- Нет. Я сижу. Ты иди из сна. Слушай.

Снаружи, из бледного света, тяжко дышали барабаны и ныли дудки. Когда смолкали, слышался шорох листьев по крыше хижины.

- Что это?

- Песня.

- Свет. Откуда?

- Еэнн. Он вышел из облаков, смотреть на нас. Праздник середины Дождя.

Найя откинула шкуру и встала, пошла к выходу, стягивая на груди тайку.

Выглянула в распахнутую дверь. Блестели мокрые деревья, по воде бежали серебряные зигзаги. Она подняла голову. Вокруг облачной тропы посередине неба громоздились тучи, а на тропе, освещая края туч круглым лицом, клонилась, рассматривая затопленную землю, яркая луна.

- Как? Уже полнолуние?

- Еэнн... Оставил жену и вышел к нам. Утром уйдёт, и время дождей продлится.

- И что теперь? Мы выйдем, да? Пойдём в деревню?

- Все должны смотреть на Еэнна и просить его.

- О чём?

- О главном себе.

Найя вернулась и зашарила рукой по сложенным на выступы стены мелким вещам.

- Где же, где мой гребень? И лента в волосы.

- Вот. Я сделал тебе.

В бледном свете лента, лежащая на ладонях мастера, казалась залитой малиновым молоком. Разрезанные концы сплетены узлами в решётки и на них - чёрные шарики гладких семян. Найя взяла подарок.

- Спасибо. Это просто лента? Ни для чего?

- Как говоришь?

- Что я должна? Сделать или что?

Он пожал плечами.

- Возьми. Твои волосы белые, как молоко степной козы. Кровь ягод - красиво на белом. И новая тайка.

Найя расчесала волосы и завернулась в белую тайку с красным узором по подолу, - вот куда уносил миски, что вырезал ночами, повязала на волосы ленту. Мастер глянул исподлобья и, быстро отвернувшись, стал собирать мелочи в сумку на поясе, резко двигая руками.

- Что? Я без красоты? Эй?

Она придерживала узел ленты на затылке и смотрела ему в спину, на согнутые плечи.

- Говори!

- Свет от тебя.

Его плечи согнулись ещё больше, и Найе показалос: мастер сейчас ткнётся лбом в жердяную стену.

- Что?

- Ты...

Медленно повернувшись, выпрямился, свесив руки вдоль тела. Под локтем выпирал угол сумки, висящей на плече. Свет полосами ложился на лицо, блестели из тени глаза, когда он поднимал их и снова смотрел в пол, проговаривая медленные слова.

- Ты светла, как Еэнн, белая жена мастера Акута. Но Еэнн - злой охотник ночи. А ты - Вамма-Найя, несущая свет. Твоё лицо - белые сумеречные цветы, когда на них падает свет ночи. Я ... Я не видел жён такой красоты.

Найя молчала. И Акут отвернулся, опустив голову.

- Пусть люди думают про нас хорошо.

- Пусть думают. Хорошо, - повторила она, соглашаясь и ожидая продолжения.

- Ты - жена. Я - муж. Там, где праздник. Когда Еэнн уйдет и все пойдут спать с жёнами, я лягу там, - он махнул рукой в угол, где ложился, завернувшись в старую циновку, - а ты...

- Пойдём, мастер Акут.

Найя взяла его за руку и потянула к залитому светом выходу, где под ночным ветром вились по воде сверкающие змейки.

- Я поняла. Ты мне муж там, где люди.

Шли по извивам мостков, чёрных на серебре воды. Найя оглядывалась по сторонам, смотрела, теша глаза блеском воды, убегающей под ночные деревья. Поднимала глаза к небу и вздыхала, наполненная его высотой и простором. Так хорошо ступают босые ноги по ребристым мосткам, так приятно давят на подошвы лианы, скрепляющие жерди. Она поводила плечами, дышала, и, отодвинув всё сказанное мастером на потом, наслаждалась простым: идти, смотреть вдаль и вверх, слушать открытые звуки, не смягченные стенами.

Всё ближе гремели маленькие и большие барабаны, вдруг взрёвывала труба, верно, кто-то дул в раковину. Слышался смех, и по соседним мосткам, топоча, пробегали дети. Маленьких держали за руку старшие. Девочки толкались стайками, роняя в воду цветки. За ними следовали мальчики, смеясь и крича. Силуэты, вырезанные чёрным на сверкающем фоне вод, вдруг пропадали в тени, и тогда только топот, смех и шепотки говорили о том, что все идут к центру деревни.

Впереди светлело. Ветки деревьев уже не трогали лицо и плечи мокрыми листьями, они расступались, отходя дальше от мостков. Держась за руку Акута, Найя вышла вслед за ним на кольцевой помост вокруг площади.

Площадь превратилась в серебряное озеро. Лик полной луны отражался в центре сверкающей чаши. Везде на перилах висели люди, болтали, смеялись. Двери в хижины зияли чёрными прямоугольниками. И за озером, напротив, где был раньше утоптанный вход во владения Мененеса, прямо из воды поднималась лестница к центральному дому. С одной стороны распахнутых дверей сидели женщины, закутанные в покрывала, а с другой - музыканты с белеющими на чёрных коленях барабанами.

Ни в одной хижине не было огня, и всё вокруг залито светом луны.

Акут подвел её к перилам, встал рядом. Мимо, подыскивая себе место, шли мужчины и женщины, касаясь их плечами. Здоровались, смеялись, на ходу рассматривали Найю. Она сначала оглядывалась на каждый возглас, но потом, предоставив Акуту произносить положенные слова, взялась за перила и стала смотреть на колыхание лунной воды, забранной в оправу чёрных мостков на низких столбах. Вода шевелилась, двигалась, утягивая взгляд в глубину, и глаза болели от того, что глубина пряталась под светом, как под слоем фольги.

Найя перевела уставшие глаза на лестницу напротив. Чёрными ступенями, смазанными лунным светом, та уходила в воду. Что-то уже видела она такое, но где, не могла вспомнить. Вытянув шею из-за плеча Акута, посмотрела направо. Невдалеке такая же лесенка уходила под серебро воды с их стороны.

Барабаны, стукнув, замолчали, и сразу смолкли разговоры и смех. Только ветер дышал над деревьями, бросая на волосы горсти теплого дождя, но и он становился слабее, тише. Стих совсем.

Слышалось только дыхание людей и поскрипывание сырого дерева под босыми ногами. А потом, вплетая голос в чёрно-серебряную картину, запела женщина. Наверное, это была одна из жён вождя, что сидели неподвижно обок противоположной лестницы. Найя переводила взгляд с одной фигуры, закутанной в покрывало, на другую, пытаясь понять, кто из них поёт. Казалось очень важным - привязать звук, тянущийся к небу хрипловатой медной нитью, к одной из женщин. Но медная нитка тянулась, вилась и не хотела привязываться. Будто кончик её сам болтался в сумрачном, разбелённом луной воздухе.

Песня смолкла. И все зашевелились, поднимая руки, прикладывая к груди, сгибаясь в поклонах. В чёрном проёме большого дома появилась фигура вождя в белых одеждах. И когда затихли его люди, опустив головы и прижав к груди руки, - вождь поднял свои, с которых поползли к плечам широкие рукава.

- Дети мои! Дети леса! Ваш вождь, ваш отец, как было всегда и как будет, снова приветствует храбрость Еэнна, приведя вас под его глаза. Мы хорошо жили, славно охотились, и женщины племени любили своих мужей. Мы смотрим в лик Ночного Охотника, нам нечего бояться!

- Нечего бояться, - зашелестели вокруг. И задвигались, опускаясь и поднимаясь, руки.

- Был хороший год. Нас обошли болезни. Женщины родили крепких детей. И лес был добр к нам. Небесная семья дала нам отдых, чтобы мы, отдохнув, шли дальше тропами жизни.

- Шли... дальше... Да, вождь!

- И ещё... Боги дали нам новое! Акут!

Найя вздрогнула. Акут отпустил её руку и поклонился.

- Ты здесь, мастер?

- Да, мой вождь, - ответ его проплыл над серебряной чашей воды, навстречу вопросу вождя.

- Наш мастер, ночной отец жданных детей, вестник Западного ветра, нашёл себе жену. ...В иной год охотники убивают слона. Иногда мужчины идут за реку и приводят сразу целую руку молодых жён. Каждый год должно быть что-то новое, не бывавшее прежде. Это - закон жизни. Покажи нам, мастер, свою жену, подаренную Западным ветром.

- Они же знают, - шёпотом сказала Найя, - мы ведь тогда, на празднике...

- Ты не была женой тогда, - тихо ответил Акут, взял её руку и повёл за собой. Люди расступались, и Найя видела проплывающие мимо лунные лица и освещённые плечи.

Встали у верхней ступени лестницы, ведущей в воду. За сверкающей гладью, с другой стороны, прямо напротив, стоял вождь Мененес. Луна освещала высокую башню из волос и перьев, широкие плечи в складках богатой ткани. Но не было видно глаз на лице, скрытом тенью.

- Женщина, получившая имя от самого вождя... Скажи нам, нравится ли тебе твой муж?

Акут чуть заметно сжал руку Найи. Она закрыла глаза, вспоминая слова.

- Да будут дожди всегда тёплыми для тебя и твоих жён, вождь Мененес.

- Хорошо.

- Мне нравится мой муж.

- Греет ли он тебя ночами?

- Да, мой вождь.

- Кричишь ли ты?

- Что?

Вокруг зашевелились, и шёпот, как невесть откуда взявшиеся сухие листья, полетел над водой. Она поняла и прикусила губу.

- Да, мой вождь.

Вождь молчал. Найя смотрела на его квадратную фигуру, ждала. ...Она будет просто соглашаться, говорить "да" на каждый его вопрос, не прислушиваясь. Всё это - по обычаю, наверное.

- Что ж... Нам повезло с милостью богов. Они подарили племени белую женщину, из-за которой родилось имя младшей жены вождя и родился волшебный щит в руках мастера Акута. Так пусть же она, Вамма-Найя, несущая свет, исполнит обряд благодарности.

Акут сжал пальцы Найи, она дернулась от боли и неожиданности. В тишине, полной и плотной, вождь спросил, с насмешкой в голосе:

- Ты не хочешь поблагодарить вождя за милость, мастер? Твоя женщина избрана.

- Да будут боги щедры к тебе всегда, вождь Мененес. И к твоим детям и жёнам. Я...

- Что? - голос вождя наполнился величественным удивлением. Найя, замерев с рукой, стиснутой пальцами мастера, подумала: слишком величественным, напоказ.

- Я... - Акут снова молчал, не зная, как продолжить. Притихшие люди обернули к ним лица, похожие на ночные подсолнухи.

- Она не годится для благодарности, вождь! Она слаба и худа, в ней нет настоящих сил. Нет!

Говорил, больно сжимая и разжимая руку Найи. А она смотрела в стиснутое страхом лицо мастера, пытаясь понять.

- Ты не можешь говорить "нет" своему вождю, - Мененес не шевелился, лицо его было недвижным, а голос - уверенным и спокойным, - но ты сказал, и я смеюсь над твоими словами. В ней нет сил? Но там стоит щит с радугой, её щит.

- Нет!

- Хватит, мастер. Ты живёшь в племени из милости, ты не охотник. Будешь исполнять сказанное мной или...

Мененес хлопнул в ладоши над головой. И по бокам мастера выросли чёрные воины с копьями, не те мальчишки, что стояли у трона, пересмеиваясь, а взрослые мужчины со взглядами готовых убивать.

- Стойте! - Найя выдернула руку и шагнула к перилам, схватилась на них и, налегая грудью, возвысила голос:

- Что я должна сделать, вождь?

- Спуститься по лестнице и перейти площадь, Найя, несущая свет. Принести мне, вашему отцу, поклон благодарности, омытый тёмной водой больших Дождей.

Найя посмотрела на серебряное зеркало воды, покрытое мелкой рябью. На лестницу, вылезающую из серебра прямо к ногам вождя.

- Хорошо.

- Нет!

Но она ступила в сторону, уворачиваясь от расставленных рук Акута:

- Я хорошо плаваю. И вообще... хватит уже за меня решать.

Вокруг площади прозрачной чашей стояла тишина, а внутри её сдавленные шепотки бродили от одной группки людей к другой. Все ждали.

Мененес прошёл вперед, к верхней ступени лестницы. Позади двое, сгибаясь, вынесли стул с высокой резной спинкой, и вождь сел, положив руки на подлокотники. Теперь луна светила на его лицо. И глаза на нём были - чёрные ямы на светлом, как пятна на лике Еэнна.

Найя ступила на первую ступеньку и повернулась, бережно вынимая руку из закаменевших пальцев Акута. Постаралась улыбнуться ему, но луна, светя на худое лицо, рисовала на нём такую тоску, что Найя только сейчас испугалась по-настоящему. Мастер, стоя на мостках чуть выше, протянул руки и стал развязывать ленту на её волосах.

- Милость богов с тобой, светлая Найя. Моя любовь с тобой.

Белая с красными узорами лента повисла в опущенной руке.

Найя вздохнула. Ступила ниже, в сверкающую рябь, чувствуя, как прилипает к коленям намокшая тайка.

- Твоя жена и спит с тобой, не снимая одежд? - голос над водой остановил её. Она снова оглянулась, стягивая на груди белую ткань.

- Ты знаешь, мой вождь, я делаю волшебные вещи. Узоры на тайке моей жены принесут нам хороший год после дождей.

Голос мастера прерывался от ярости.

- Хм ...

Под легкий шёпоток Найя нахмурилась. И, не дожидаясь ответа вождя, пошла в глухую, непрозрачную воду, нащупывая босыми ногами дерево ступеней. Вода поднималась. Выше колен, по бёдрам, до груди. Найя ждала, что намокшая ткань спутает шаги, всплывая пузырём, но подол тайки висел, ровно колыхаясь. И тяжелели ноги, уверенно придавливая ступени.

Когда вода достигла плеч, снова выросла на мостках медная нитка женского голоса. Песня без слов тянулась заунывно, к ней присоединялись ещё голоса, тягучие, разные, и Найе казалось, что над серебряной водой плетётся циновка из медных и бронзовых нитей.

Вода, покачиваясь, встала у подбородка. Найя сделала маленький шаг, ещё два. Ступни защекотала трава, и вода коснулась губ мёртвым тёплым поцелуем. Найя встала на цыпочки и приготовилась плыть. Но не смогла оторвать ног от примятой травы.

- Ты должна дойти, - тревожный шёпот мастера лег на медную плетёнку песни, - иди, Найя, ты дойдешь.

"Ну"... - подумала она, закрывая глаза, сжала губы и пошла, не дыша - вперёд и вниз, небольшими плавными шагами, без остановок. Когда вода сомкнулась над её головой, песня стала еле слышной, как во сне.

 

Глава 40

Озеро

... Во сне.

Найя шла, медленно переставляя ноги и боясь открыть рот, чтоб не хлынула в горло вода. Волосы, как чужие, трогали плечи. Руки держала перед собой, как человек, идущий по тёмной комнате, когда предметы есть только в воспоминаниях и места их в реальности приблизительны. Она помнила размеры площади и знала, что сможет дойти, не пытаясь вдохнуть. И приоткрыла глаза.

Тут не было темноты. Серый переливчатый свет бежал полосами, складывался гармошками, расходился веерами. Но был он... тёмный, хоть всё и видно. Тёмный, будто она далеко от этого места, далеко в глубину. Найя оторвала взгляд от своих белых рук с растопыренными пальцами. Взбивая ткань, которая лениво надувалась водой и опадала снова, двигались колени. Белые ступни зарывались в лохматую траву, которая становилась всё короче.

"Почти середина, тут вытоптано", - мысль проплыла в голове, и Найя посмотрела вперёд. Там терялись в полосатом сумраке твёрдые ноги столбов, подпирающих хижины, и тонкие опоры мостки. "Я дойду"...

Её плавно качнуло, и она взмахнула руками, чтоб удержать равновесие. Её сон! Она засыпала, представляя себе пещеру, а в ней чёрную реку с медленной водой. Вытягивались по воде золотые кляксы нездешнего света. В снах она заходила в реку, чтобы выйти с другой стороны. Исцеленной и новой. Новой...

Волосы облаком плыли рядом с лицом. "Только нет золота, вместо него свет - серебряный". И чуть не упала, закрывая плывущей ладонью глаза - сверкающая вспышка кинулась в глаза. Пробежала вдоль тела справа упругая волна. Найя замерла на секунду. И тут же пошла дальше, уталкивая поднимающийся внутри страх. Не одна тут, под тёмной водой. Сердце смялось в холодный комок, все картинки из фильмов мелькнули перед глазами, все акулы загрызающие и монстры душащие.

И не всплыть. Неспроста идется ей плавно и увесисто, будто на ногах свинцовые обручи. Ей здесь - идти. До конца.

Замелькали вспышки, проносясь мимо, и каждый раз тело обдавало упругим движением воды. Найя шла, поднимая колено и чувствуя тяжесть повисшей в воде ноги, опускала её, и поднимала вторую ногу. А вокруг мельтешило всё быстрее, полосатый свет подёргивался рябью и расходился веерами, вспышки проносились перед лицом, сбоку, наискось, вода толкала в лицо, в спину или сбивала поднятую для шага ногу. И шуршал в ушах беспрерывный шёпот без голоса. Шелесты и шепотки складывались в слова, но они наползали одно на другое и сплетались так тесно, что Найя не понимала их. Снова нащупав подошвами короткую траву, разжала кулаки. Она прошла середину площади. Вон она, лестница, широкая, по ступеням бежит серая рябь подводного света. Две ступени, и голова её покажется над водой.

"Вдохнуть!" - закричало в голове внезапно. Как будто проснулся ребенок, заорал, требуя еды. Найя подняла правую ногу и плавно опустила на самую нижнюю ступень лестницы.

Крик в голове снова забился, требуя - побежать, взлететь, кашляя и отплевываясь, выбраться, на воздух. И - вдохнуть!

Но она медленно подняла левую ногу для шага. "Уже всё" - сказала себе. И вдруг всплыла память о втором своем сне: тёмная вода в комнатах, постель с намокшими простынями. А по воде - живые зигзаги.

Он был отражением первого сна в зеркале страха, и она прогнала воспоминание.

Нужен ещё один шаг... Волна толкнулась, что-то обвило ноги, не давая ступить. Найя дернулась и остановилась, стреноженная. Чьё-то тело вилось по тайке, прижимая к коже мокрую ткань, сжимало грудь и ползло по шее, наливаясь тяжестью.

Она изо всех сил вытянула шею, запрокидывая лицо. Недосягаемо колыхалась близкая поверхность воды, и Еэнн корчил рожи, расплываясь кривым белом лицом. Под тяжёлым телом ткань поползла с плеча, на котором заныл шрам.

"Выйти, выйти-выйти-выйти" - билась кровь в висках. И навстречу внутреннему крику вдруг пришел шелест, медленный и ленивый:

- Женщина, помеченная силой, не понимающая силы... Начни новое. Без страха... С-страха...

Она снова дёрнулась, взмахивая руками. И снова была остановлена стягивающими грудь и ноги кольцами. И тогда, не успевая думать, через панику, которая кипящим озерцом плескалась в её сознании, Найя зажмурилась и открыла рот, вдыхая воду.

В уши стукнул тягучий звук гонга. ...Посреди огромной степи, на стволе старой кривой груши висел он медным тяжёлым солнцем. На сухой траве спал, раскинувшись, темноволосый человек, чьё лицо во сне меняло выражения так же быстро, как бежали серые письмена под водой. И лицо его становилось то нежным, почти детским, а то скручивала его такая гримаса, что - человек ли? Или - демон?

Мерно дыша, чувствуя, как вода струится по горлу, протекая в легкие, Найя открыла глаза и встретила взгляд близких глаз с вертикальными зрачками в густом янтаре радужки. Покачивалась узкая шея, переходя в мощные кольца.

- Я хочу к людям, - проговорила Найя, проталкивая через себя серую воду, - пусти.

- К малым? Ты им не нужна, избранная. А они не нужны тебе.

- Я хочу!

Кольца зашевелились, лиясь по телу, проскальзывая меж плененных ног. Взметнулся острый кончик хвоста и поплыл перед лицом, отводя от него облако светлых волос.

- Желание должно быть с-сильным. Нас-стоящим. Люди не могут желать так. Не разреш-шают с-себе.

- Я человек.

- Ты? - янтарные глаза приблизились. В ложбинке сомкнутых челюстей показывался и прятался двуострый язык.

- С-смешна незнанием. Люди уничтожат тебя. Ты - другое.

- Всё равно!

Она посмотрела в круглые глаза с ненавистью, вспоминая белую ленту на ладонях Акута. И круглый живот Ладда-хи вдруг вспомнила.

- Пусти! Я иду к людям!

Кольца по телу заструились сильнее, стискивая и отпуская.

- Иди, пойманная собой... Вернёшьс-ся позже...

Петли ослабели, упругое тело подтолкнуло её к ступеням. Найя качнулась, взмахнула освобождёнными руками. Сделала шаг. Голова её показалась над водой. А позади, из сумрачной воды, спрятанной под серебром лунного света, ползли за ней слова:

- Пус-сть вес-селятся. Вода свободна, пока их бог смотрит на неё. С-скажи это.

Не отвечая словам, заглушаемым мокрыми прядями волос на ушах, она поднималась, краем глаза видя, как беспорядочные вспышки бледнеют и гаснут. Перед ней возникли последние ступени, сухие, залитые светом луны. И прямо за ними - чёрными столбами, ноги вождя, сидящего в ожидании.

Найя шла в полной тишине, по которой ставили светлые точки капли воды с её плеч и подола. И напротив ног, вокруг которых вольно были брошены на дерево помоста края расшитых одежд, остановилась. Вождь сидел, опираясь на колени кулаками, и смотрел в её мокрое лицо.

- Ты? Ты вышла из вод?

Он откинулся и осмотрелся. Тишина ждала знака. Кулаки Мененеса перед глазами Найи сжимались и разжимались. Она стояла, больно дыша ночным воздухом. И только она видела движения рук вождя, говорящие ей о смятении большого человека. А потом вождь встал, воздевая раскрытые ладони. И над гладким серебром воды загремел его голос:

- Боги явили нам милость! Вамма-Найя, несущая свет, прошла тёмные воды и говорила с Владыками! Нас ждет хороший год, сытная еда и дома, полные детей!

- Ай-яяяя! - крик рванулся со всех сторон и стих, повинуясь жесту Мененеса. Шагнув вперед, он поднёс руку к лицу Найи, к её губам.

- Я, твой вождь и отец, благодарю тебя, женщина моря.

Найя хотела ответить, но рука мазнула по губам и опустилась к её руке. Найя повернулась, дёрнутая незаметным движением Мененеса.

- Вот стоит та, что была под водой и вышла. Слушайте люди, что скажет она. А я растолкую вам слова.

- Скажи им, - сквозь зубы велел, продолжая оглядывать чёрные силуэты вокруг озера.

- Что?

- Придумай! Скорее!

Найя оглядела безмолвных ждущих людей. Кашлянула и сказала, слушая, как её голос, усиливаясь, кругами расходится над гладью озера:

- Вода свободна, пока Еэнн смотрит в неё. Празднуйте и веселитесь!

Тишина не ушла. Люди не шевелились. Лёгкий ветер прошуршал по верхушкам деревьев, сбрасывая с ветвей частые тёплые капли.

- Я, ваш вождь и отец, принимаю слова из тёмных вод. Веселитесь дети, пока Еэнн добр к нам!

- Ай-йяя! - крик взорвал забелённый светом воздух, и вода в озере мгновенно вспенилась чёрными блестящими телами. Люди, смеясь и крича, прыгали с мостков и перил, ныряли и вздымали фонтаны серебряных брызг. Найя смотрела с изумлением на всеобщую радость.

- Еэнн, дай мне хитрости в охоте!

- Храбрый Еэнн, пусть женщины любят меня!

- Милости в снах, дай мне, небесный охотник!

- Попроси Айну дать мне сына, Еэнн!

Крики сплетались, перемешивались и были подобны мельтешению черных тел. Визжали дети, которых отцы поднимали из воды, показывая небесному Охотнику. Смеялись девушки, бросая на бурное серебро цветки, выбирались по лестницам и снова кидались в воду, прямо в руки парней.

Мененес постоял, озирая веселье. Сел на резное сиденье и похлопал по изогнутому подлокотнику:

- Сядь рядом, у моей левой руки, Вамма. Ты хорошо справилась. Отдохни. Вон идёт твой муж.

Акут пробирался через толчею, расталкивая мокрых людей. Не отрывал глаз от присевшей на помост Найи.

- Ты угадала правильные слова для племени. Хорошо.

- Я не угадала.

- Нет? - Мененес перегнулся через кресло. Найя посмотрела в широкое лицо, раскрашенное белыми узорами.

- Не придумала?

- Нет.

- С кем ты говорила? Кто сказал слова?

Она пожала плечами. Ей было сложно говорить длинные фразы. Ответила просто:

- Владыки сказали слова.

Вождь отвернулся. И Найя увидела, как снова ладони его сжались в кулаки.

- Иди. Иди к своему мужу, женщина моря.

Акут стоял поодаль, прижав к груди руку с зажатой в ней лентой и склонив голову перед вождём. Отжимая мокрые волосы, Найя пошла к нему. Вождь кивнул мастеру, отпуская их. Отвернулся, продолжая смотреть на праздник. Не было музыки и пения. Побросав барабаны и раковины, музыканты прыгали в воду вместе со всеми, крича Еэнну о самом желанном. Смеялись жёны вождя, сбегая по ступеням из-под его ног.

Найя, глядя в замкнутое лицо мужа, потащила из кулака свою ленту.

- Пойдём, Акут. Уже всё.

Он послушно повернулся и пошёл следом за ней опять через мокрую шумную толкотню. На этот раз он молчал, поднимая голову только за тем, чтоб убедиться, что вот она идёт впереди, таща его за руку маленькой белой рукой, и мокрая одежда прилипает к её бёдрам. А Найя кивала и улыбалась возгласам встречных, прижимала к груди свободную руку в приветственном жесте.

На противоположной стороне остановилась и Акут, идя, как заведённый, наткнулся на её спину.

- Уже всё, мастер, - засмеялась она, радуясь тому, что всё, кажется, кончилось, а о том, что было сказано под водой, и о снах, приходящих раньше того, что случается, - она подумает позже, в тишине и покое дождей.

- Ты вышла... - Акут крепче сжал её руку и притянул к себе. Коснулся подбородком её волос.

- Я вышла. Ты это сказал.

- Тебя не было! - он оттолкнул её от себя и всмотрелся в лицо, - ты не могла! Ты умерла бы. Время шло и шло!

- Я - вышла. Я - женщина моря, так? Потом будем говорить, мастер.

- Да... Ты - вышла? - он опустил голову и сказал сдавленно, - не женщина моря, нет. Я придумал, чтоб тебя не забрали. У тебя нету вот тут, чтоб дышать в воде, - и он коснулся пальцем её шеи под ушами.

- А ты не пойдёшь в воду?

- Я?

Найя вздохнула и засмеялась. Осторожно забрала у мастера свою руку и стала повязывать голову лентой. Сказала на своём языке:

- Ты как телёнок. Ну рад, понимаю. Знаешь, меня, наверное, никто так не любил, большой чёрный взрослый телёнок. Ты очень хороший, хоть и порезал меня зачем-то.

И добавила, переходя на местное наречие:

- Ты идёшь просить Еэнна о главном? Пока он смотрит на воду и на людей?

Мастер рассеянно оглянулся. Сдвинулся, чтоб не мешать нырять вскакивающим на перила подросткам.

- Зачем мне Еэнн. Я буду просить тебя. О главном.

- Меня? Я не бог.

- Моё главное - ты.

- Ну, хорошо. Тогда давай просто посидим и посмотрим.

И она села под перилами, свешивая босые ноги вниз, над головами купающихся. Акут, помедлив, сел рядом, придвинулся так, чтоб касаться её плечом и бедром.

Еэнн висел посреди неба. По краям облачной тропы громоздились крутые тучи и наползали всё ближе. По воде уже пробегала иногда тень, и тогда крики стихали. Но туча останавливалась, и люди снова и снова, торопясь, прыгали, ныряли, выкрикивая желания.

На противоположной стороне Мененес взмахом широкого рукава подозвал к себе Ладда-ху, и маленькая жена прибежала, потряхивая мокрыми волосами, держа снизу круглый живот.

- Иди в дом, Ладда-ха.

- У меня есть ещё желания, муж мой.

- Иди в дом!

- Я ещё не попросила твоей любви у Еэнна, - она села у ног мужа, тяжело дыша и блестя улыбкой, прислонилась к его колену.

- Маленький глупый заяц, нельзя сделать мою любовь ещё сильнее. Иди в дом, девочка. Еэнн последний раз смотрит, и тучи уже закрывают его лик. Я не хочу, чтоб ты осталась в ночи в тёмных водах.

- Да, мой муж. Ладда-ха самая послушная жена. Тебе так нравится?

- Конечно.

Она встала, склонилась перед вождём в поклоне. И не разгибаясь, схватила его руки и прижала к мокрому животу:

- Вот тебе вода Еэнна, большой человек. Скорее проси, пока она не высохла!

- Заяц и есть, - Мененес рассмеялся, глядя на макушку, блестящую от воды. Но она топнула босой ногой:

- Проси!

- Ты делаешь вождя смешным для его людей...

- Проси, мой муж! Чтоб я всегда любила тебя!

- Нет!

- Проси! Я знаю, это твое желание!

Мененес напряг руку, чтоб оторвать от крепкого, дышащего живота. И ухнул внутри себя в чёрную глубину своих желаний. Спасаясь и понимая, что он приносит в жертву ту, которую любит больше всего, проговорил шёпотом, чтоб только она и слышала:

- Еэнн, сохрани в ней любовь ко мне.

- Навсегда, - подсказала Ладда-ха, смеясь.

- Навсегда, - послушно повторил он. Отнял руки от живота и, вытирая их о складки одежды, приказал:

- Иди в дом! Иначе я накажу тебя, глупый заяц с подаренным именем!

Когда Ладда-ха убежала, он откинулся на спинку кресла. Резные звери кусали за лопатки и плечи. У женщин - всё через любовь, а он велик, он - вождь. И племени нужна его сила. Он попробовал, но Владыки не взяли белую женщину, это их воля, они соблюдают свои интересы. А он меж двух вод - тёмной водой Владык и светлой водой жизни - должен думать о себе, потому что он - отец всем малым.

Оглядывая купальщиков, который становилось все меньше в воде, Мененес нащупал на груди ожерелье из чёрных зерен сон-дерева. Посередине был укреплён светящийся камень размером с орех. Когда Мененес подарил себе этот камень, найдя его в странном схроне, то сразу понял: камень дан ему не просто так. Пришло его время.

Матери на мостках звали детей, поглядывая на тучи, которые всё ближе подползали к Еэнну, сужая облачную тропу с редкими по ней звёздами. Но озеро всё ещё сверкало серебром, и дети, подначивая друг друга, прыгали, делая вид, что не слышат материнских криков. Уже кого-то увели за ухо, а кто-то вырывался из рук отца, выпрашивая ещё один разок, единственный - и всё! И из большой хижины, примыкающей к хибарке Тику, пахло вкусной едой - печённым на камнях мясом, щиплющим язык вином.

Мененес оторвал камень от шнурка и сжал в кулаке, пряча малиновый блеск. Посмотрел на облачную тропу. Еэнн смотрел сверху половиной круглого лица. Мененес перевёл взгляд на колыхание воды у ступеней. По правую руку несколько мальчишек спешно докупывались, откликаясь на крики матерей. И вылезали, шлёпая по ступеням мокрыми ногами. Проскакивая мимо вождя, прижимали руки к груди, кланялись низко.

Еэнн почти скрылся за тучами. Мененес опустил руку и выронил камень в щель между жердей. Тот мелькнул и, покачиваясь, пошёл ко дну, плывя в толще воды малиновым огоньком. Мененес с негромким восклицанием взмахнул рукой, и мальчик, стоящий на ступенях, оглянулся по направлению его жеста. Глянул на узкую облачную тропу и, поворачиваясь, прыгнул в потемневшее серебро воды.

Еэнн скрыл свой лик за чёрными тучами.

Найя широко раскрыла глаза, сидя на влажном дереве. После сверкания воды и луны темнота казалась чёрной ладонью.

- Сейчас. Глаза найдут свет, - Акут придержал её и, подняв, стал оттаскивать от края, - нельзя теперь, вода чужая.

- Да, - Найя поёжилась, вспоминая резкие вспышки и густой янтарь нечеловеческих глаз.

- Мерути! - внезапный крик рассёк темноту, и она снова сомкнулась, становясь гуще от прозвучавшего в женском голосе отчаяния и страха: - Мерути, сын мой!

Пришёл говор, и кое-где у дверей хижин затеплились прикрываемые ладонью огоньки жирников, - мазали воду кровавыми пятнами.

- Мой сын! Он остался в воде! Нырнул и...

Красный огонёк слабо осветил бьющуюся фигуру женщины в мужских руках. Из чёрных туч брызнул дождь. Найя слизнула с губы капли. Такой же мёртвый и тёплый, как вода в чаше озера. Выдернула руку из пальцев Акута.

- Нет! Не дразни Владык!

- А кто? - Найя крикнула так же, как кричала на той стороне мать. - Ведь никто из вас! Я!

- Нет!

Но она уже бежала к лестнице, расталкивая чёрные фигуры. Страх плакал внутри и хватался за рёбра, как за решётку, цепкими дрожащими лапками. Но на голове страха топталась злость, замешанная на усталости. Устала бояться, устала бояться, ус-та-ла, шлёпали по дереву босые подошвы. И - горе в голосе матери, теряющей ребенка, кричало в ушах. Не давая себе опомниться, Найя прыгнула в чёрную воду, свалилась мешком, поднимая брызги.

Приготовилась встать, но вода изменилась, и она поплыла, ныряя и раскрытыми до боли глазами всматриваясь в мутную толщу. Всё было одинаковым, мутным и почти чёрным. Не рябил серый свет, сплетая фигуры, не мелькали вспышками глаза Владык. Но они были тут, тело ощущало упругие волны движения чужих жизней.

"Глазами не увижу"... Нырнув поглубже, она замерла, зажмурившись, повисла в толще воды, медленно всплывая. Слушала свою кожу. И посреди мерно прокатывающихся по телу волн от движения чужих тел вдруг уловила издалека мелкое беспорядочное биение - так зверёк мечется, попав в силки. Не открывая глаз, повернулась и поплыла навстречу колебаниям воды. Выныривая за воздухом, успела услышать обрывок женского рыдания и снова вниз, уже глядя через мутную толщу. Внизу и впереди светил красный расплывчатый огонёк, и рядом с ним, закрывая свет движениями, бился скорченный силуэт, окружённый длинными невнятными тенями.

Над ним Найя снова нырнула, ударилась о столб и, перебирая по нему руками, опустилась до самой земли, отталкивая ногами плотные упрямые тела, скользившие вокруг. Мальчик бился над ней, раскидывались по-лягушачьи ноги и подтягивались к животу, а от запрокинутой головы отделялись и всплывали к поверхности серые пузыри. Он все реже и слабее дёргал ногами, рука повисла в толще, будто указывая на что-то вдали. Вильнув телом, Найя подставила плечи и, бодая головой вялое тело, толкнула его вверх. Кольца змеиных тел резко сокращались, и она повернулась, руками поддевая и растаскивая их. В голове билось и гудело от недостатка воздуха, а дышать, как в первый раз, под водой она не рискнула: всё уже было тут другое. Всё, кроме вольных и плотных движений Владык, хозяевами мелькающих в водяной толще. Вцепившись рукой в плечи вяло висящего мальчика, изо всех сил потащила его вверх, всплывая сама. Другой хваталась за столб, подтягиваясь повыше. И наконец, теряя сознание, выскочила головой в пустоту воздуха, переворачивая и дёргая детское тело.

На чёрной поверхности воды закашлялась мучительно, прижимая спасённого своим боком к столбу под мостками, цепляясь за него руками.

- Мерути, мой Мерути! - на ступенях женщина крутилась, визжала, сотрясая мостки, протягивала руки поверх держащих её мужчин.

- Да, норм, всё в поряд-ке, вот он, - Найя выплюнула слова вместе с водой из горла. Все замерли, пытаясь разглядеть, откуда донесся голос. Только мать, пытаясь спуститься, задёргалась сильнее на верхних ступенях, упала к самой воде, взбивая волны и брызги, но её крепко держали мужчины, стоящие выше. Найя хрипло вздохнула. Похоже, никто не поможет ей. Издалека слышался крик Акута, прорывавшегося через толпу. Она приняла тряпочное тело мальчика на руки и, стараясь держаться на поверхности, толкнула перед собой к ступеням. Там его подхватили мужчины, стараясь не спускаться к самой воде.

Медленно выбралась следом и села рядом с матерью, что раскачивалась, прижимая к груди сына. Акут рвался к ней, но воины, охраняющие вождя, держали его, заламывая руки.

Найя с трудом подняла голову и посмотрела на Мененеса. Лицо его в мигающем свете факелов было чёрным и неподвижным.

- Пусти моего мужа, вождь.

- Ты нарушаешь волю богов, - голос вождя напомнил ей шелесты Владык, - ты так сильна?

- Я просто... - она сглотнула и сморщилась.

- Иди в свой дом, женщина без правил. Я буду думать о тебе.

Найя увидела, как из разжавшегося кулака мальчика выпал и засветился на сыром дереве круглый камушек огненного цвета. Тяжело встала и подошла к Акуту, взяла его за руку.

- Пойдем отсюда, мастер.

Они шли, а люди вокруг жадно слушали слова Мененеса о смелости мальчика, вернувшего ему оброненный в воду амулет. Люди кричали хвалы вождю и радовались благополучному завершению времени Еэнна.

Голос раскатывался над чёрной водой, шелестел мелкий дождик, и снова пришедший ветер дёргал верхушки деревьев. Мененес, договорив, отправил племя к праздничной еде и встал. Злыми глазами посмотрел на камень, который вернул ему Меру с поклоном. И сжав в кулаке, отправился в дом. Но, не дойдя до порога, остановился, услышав догнавший его шёпот.

- Все с-свершилось верно, пос-слушный. С-сложное вкус-сно. Ты будешь награждён. Будеш-шь...

Оглянулся, проверяя, слышит ли ешё кто шелест у самого уха. Но с тихим говором люди расходились. И Мененес, успокоенный, двинулся внутрь, к вкусной еде и женщинам.

За углом общего дома, в котором горели светильники и на праздничных чистых циновках стояли деревянные и глиняные миски с едой, привалился к плетёной стене Тику. Он не выходил к людям сегодня ночью. Но и не пил отту. Теперь, когда Мерути был спасён и вождь ушёл в дом, Тику сидел у стены и плакал. Слёзы жгли его единственный глаз, падали на реденькую бороду. Он боялся.

 

Глава 41

Странные Вещи

Акут уложил её на мягкую шкуру и отбросил в сторону мокрую тайку, белую, расписанную по краю лесом красных цветом.

- Не на-до...

- Силы твои забрала вода.

- Я буду спать...

- Да. Молчи.

Из сумки на поясе достал мешочек и, погрузив в него руки, вынул их - белыми. При каждом движении с пальцев срывались слабо светящиеся облачка, расплывались в сыром воздухе хижины. Дождь снаружи шумел и шлепал. Акут наклонился, положил белые руки ей на лицо, поверх полузакрытых глаз.

- Сухое...

- Камень Айны.

Ладони двигались, осушая влажную кожу, и Найя вздохнула, обмякнув телом на шкуре. Невесомый порошок пах солнцем и немножко школьным окном с яркими стеклами. Май. Звонок. Хлопание сумок о столы.

- Это - мел. Мел?

- Нет этого слова. Камень Айны. Она высушила макушки скал за поворотом реки, когда не могла плакать, навсегда. И камень Айны не берет воду. Он сухой и в дождь.

Чуть помедлив, Акут огладил её плечи. Смотрел, как через белую дымку просвечивает витая змея. Она уже спустила закрученный хвост к самому локтю, а голова лежит на ключице, носом к ямке под горлом. Руки его остановились, дрогнув. Один завиток захватывал правую грудь, расцвечивая кожу почти до самого соска.

- Ещё...

Руки продолжили движение. Мерно, кругами, иногда еле заметно, иногда нажимая сильнее, он втирал порошок в светлую кожу. Погружал пальцы в мешочек и снова касался тела. Живот, бёдра. Треугольник входа... Мягко повернуть на живот. Змея позвоночника под ладонью. Ниже, по круглому. Подождав, когда мастер закончит со спиной, Найя сама повернулась снова. Колени... И к самым щиколоткам. Ступни, такие узкие, что его ладонь удивлялась. Маленькие пятки.

Пройдя по каждому пальцу отдельно, Акут встал и перевернул на спящей Найей пустой мешочек, встряхивая. Облачко порошка поплыло вниз, по пути расходясь, становясь прозрачным туманом.

Его странная жена вздохнула во сне, укладываясь на бок. Он осторожно вытащил из-под неё шкуру и накрыл, подтыкая со всех сторон. Ушёл в свой угол. Сел, прислонившись плечами и затылком к жердям стены. Закрыв глаза, потирал ладони, умывая их остатками порошка, который скользил и поскрипывал, как крыло бабочки на зубах. Уперся ладонями в колени, оставляя на них белые светящиеся пятна, и застонал негромко. Он хотел её. Так сильно, как никогда и ни одну из череды ночных женщин, весёлых и лёгких, уходящих в свою жизнь сразу после горячей ночи. Вот она, почти дочь ему, но одновременно - женщина, лежит в нескольких шагах. Дышит. Сам укрыл. И можно сделать то, что уже сделал однажды, по незнанию, уверенный, что она всё поняла. ...Даже если она будет кричать, тело её от этого не изменится. Поить отваром листьев сон-дерева, понемногу. Она еще слаба, нескольких капель хватит, чтобы стала ещё слабее, не засыпая. Половина времени дождей впереди. Запереть дверь наговорённым корнем семейки - до первого взгляда Айны. Кормить ягодами и грибами, что растут у задней стены... А потом...

Ударился затылком о стену. Сморщился. Ударился ещё раз.

Змея на её плече растёт. На празднике не успел остановить, кинулась в тёмные воды, но не ушла. Не ушла! Говорила с Владыками, и они не взяли её! Значит, змея вырастет и возьмут. Отберут у него.

А впереди есть время, предназначенное для любви. Закон жизни. Время Дождей сотворили боги, чтоб ничто не мешало телам соединяться.

Акут вытянул перед собой руки раскрытыми ладонями вверх. Кожа еле заметно светилась. Глядя сильно, так что заслезились глаза, он вырастил на одной ладони их сплетённые тела, и как она под ним бьётся, чуть заметно, не имея сил встать, сбросить, оттолкнуть. И над бьющимися, как рыбы, телами посеял мыслями мелкую сетку дождя.

Перевёл взгляд на пустую ладонь. А что вырастить тут? И увидел её лицо, когда, дотрагиваясь до миски или стены, смотрела на него в ожидании слова и губы уже складывала - повторить за ним. Круглый подбородок приподнят. Глаза, полные доверия, когда забывала о том, что он с ней делал, раньше.

Акут медленно и больно сжал кулаки. Стукнулся затылком о стену. Полетели сверху древесные крошки, уркнул мышелов, перебегая по балке крыши. Мастер повалился на бок и скорчился, подтягивая колени к животу, а кулаки держа у горла. Закрыл глаза и стал ждать сна.

Большая хижина светилась живыми огнями. Мужчины сидели на циновках и лежали, устроив головы на коленях у женщин. Вилась над очагом сонная песня сытых усталых людей. Они съели мясо с овощами, запивая еду ягодным вином и пивом из плодов пальмы. Рассказали друг другу всё, что хотели рассказать, смеясь и пугаясь. И примолкли, досматривая танец огня. Многие уже исчезли, парами, ушли по извивам мостков в хижины, чтоб лечь вместе. Несколько раз окликали старого Тику, спрашивая друг друга, кто видел его, но еда была вкусна, и разговоры приятны, потому забывали. Куда он денется, видно, кончилась у старика отта, а без неё он, как старый барсук, нос не кажет из норы. Когда потухнет очаг и разбредутся по домам последние, Тику выйдет из своего чулана и приберётся. А мяса женщины ему оставили, целую миску с горой прикрыли широкими листьями.

Берита сидела напротив двери, смотрела на огонь через опущенные веки. Выдёргивала широкий подол юбки из-под спящего мальчишки, что все подкатывался к ней под бок, а его мать улыбалась и гладила до блеска отмытые мальчишеские худые ноги. Берита улыбалась в ответ, одними губами. А сердце в груди, под низками старых бус, бухало в тревоге. Что-то шло не так в их мире...

Пламя костра стало маленьким, не мешало видеть открытый вход. И за ленивыми языками пламени Берита узнала в сидящем угловатом силуэте Кору. Удивилась, что та молчит. Не трещит лесной птицей, как обычно, потому Берита и не заметила её раньше.

И вдруг поняла: Кора не только молчит. Она смотрит на неё, Бериту, не отводя глаз. Как смотрит из веток древесный лазальщик, когда идёшь по тропе, - цепляется за тебя глазами-бусинками и не отводит их.

Берита повернулась к соседке и через спящего мальчишку заговорила тихо, о простом. Спросила о мешках с зерном, не намокли ли. И сколько шкур принёс домой её охотник. Но и не видя, ощущала на толстой щеке колючки Кориного взгляда. И наконец выдернула подол из-под мальчишкиного бока и встала. Переваливаясь, пошла в обход сидящих людей, кивая, смеясь и отпуская шуточки. Рядом с Корой остановилась, посмотрела сверху на зализанные волосы, сплетённые во множество тонких косичек. Но Кора не подняла головы. И Берита не стала ей ничего говорить. Просто вышла в мокрую темноту.

Дождь шумел равномерно, не пропуская деревьев, крыш и налитой под мостками воды. Шелестел мокрым по мокрому, шлёпал и вздыхал в листьях медленным ветром. Вокруг озера-площади светились в хижинах красные огоньки.

Берита шла медленно, по сторонам не глядела. Ждала.

- Эй, соседка!

Кора догнала её и пошла следом, часто шлёпая босыми пятками.

- Мне поговорить бы.

- Чего тебе?

- Давай постоим, Берита. Сердце моё сейчас выскочит.

- Попей отвара из черностебля.

- Не успеваю я за тобой, Берита. Ладно. Пойду к вождю, спрошу, понравились ли ему Вещи из схрона.

Берита остановилась. Повернулась к замершей на мостках Коре. В глазах у той плясали точки далеких огоньков.

- Ты...

- Вот и хорошо, а то я вся умаялась, бежать-то.

- Я медленно шла.

- Мне надо серьёзное сказать, секрет. Не в спину же.

- Пойдём ко мне.

- Пойдём, пойдём, соседка!

И дальше шли молча и быстро. Шлёпали пятки Коры по дереву, но не слышно было жалоб на усталость и сердце.

В хижине Бериты пахло свежими плодами хлебника и холодной золой очага. Кора огляделась и присела на чурбак у открытой двери. Схватилась за низку бусин и стала перебирать их руками.

- Зажгу огонь. Рассказывай.

- Ох, соседка, к тебе милостивы боги. Айна не обходит тебя своей любовью, вон как родит хлеб твой древесный муж Беру. И Еэнн вкладывает в твою голову разум лечить людей. А я, ох, сплошные несчастья, сплошные!

- Хватит плакать, Кора.

- Ты давала мне зелье. Для Оннали. Дай ещё.

Берита, стоящая на коленях у очага, отдёрнула от лучинок обожжённую руку. Снизу вверх окинула взглядом нескладную фигуру у дверей. Юбка провисла меж худых колен, острые локти торчат в стороны, и пальцы, как пауки, шевелятся, перебирая бусины на плоской груди.

- Кора, боги накажут тебя. И меня накажут. Ты получила, что хотела, чего же ещё?

- Глупая девчонка разлила зелье в воду. Дай мне ещё, Берита. На старости лет я хочу пожить богато и спокойно, в уважаемой семье Меру и Онны.

- Спокойно? - Берита смотрела в свежий огонь и говорила с ним, а не с Корой, - не будет нам покоя. Что-то идёт к концу. Наверно, мы слишком долго жили в скорлупе, как в яйце. Наверно, наступают больные времена.

- О чём ты, Берита? Дай мне немножко зелья, и я пойду себе. А к Мененесу, да будут тёплыми для него дожди, не пойду, шутила я. Мы ведь с тобой подруги. Должны помогать.

- Да... О чём я. Сама не пойму, о чём, Кора. Но в голову приходят чужие сны чужих людей и мысли, которые не мне думать...

Она расправила на полу подол широкой юбки и, перебирая его в пальцах, снова посмотрела на Кору. По широкому лицу Бериты перебегали блики огня. Но под их мельканием лицо старухи было спокойным.

- Я не дам тебе зелья, Кора. В семье Онны творятся странные дела. Белая жена мастера Акута вошла в тёмную воду, спасла сына Меру и не ушла, вернулась к людям. Теперь мальчик станет ей маленьким братом, их дыхание будет общим. Зачем, Кора? Кто так решил? Боги?

- Не дашь? - пальцы Коры замерли среди бусин. Она опустила руки и начала медленно:

- Тогда вождь...

- Да что ты мне тычешь? Вождь, вождь, да будет еда его всегда свежей и не убывает... Ты хоть слышишь меня? Нельзя теперь делать не по сердцу. Близятся сроки!

- Да? - Кора вскочила, дернув низку. Заскакали по полу чёрные и красные бусины-семена.

- Я всю жизнь!... Детей! А муж мне и слова ласкового... Гни спину, Кора, вытирай носы, вот и прошла твоя жизнь. Я хочу!...

Берита посмотрела на худую фигуру, воздетые к потолку руки. Вздохнула.

- Глухая ты, соседка, как есть глухая. И дура.

Поймала мысль, проскочившую в голове искрой. И стала говорить медленно, нащупывая и додумывая на ходу:

- Нету зелья, Кора. Теперь до следующего года, пока не созреют травы. А хочешь, вместо зелья я тебе отдам Вещь? Сама выберешь...

- Ты! - крикнула Кора и смолкла. Опустила руки. Стала смотреть на тяжело поднявшуюся с пола Бериту.

- Совсем нету?

- Совсем, соседка. Уж извини.

- А ... про Вещь... Ты правду сказала?

- Конечно. Мы же соседки, должны помогать. Помнишь?

- Ну...

Глаза ее прищурились, и она уперла руки в бока.

- А где твой нож, Берита?

- Кора! Мозги у тебя с мышиный горошек! Ты что, думаешь, я тебя около сундука зарежу?

Берита рассмеялась, чувствуя, как закололо у неё сердце от воспоминания о глухом стуке, с каким свалилась в сундук отрубленная голова Владыки. Ей самой бы отвара черностебля попить. Но ведь от этого он не помогает.

Кора молчала упрямо. Сделала было шажок к дверям, но тут же вернулась обратно, кося на выход глазом. Берита задрала подол широкой юбки. Тронула на тельном поясе ножны с полукруглым Еэру.

- Вот, видишь? Нож у меня, он закрыт одеждами его и моими. А я отойду в дальний угол. Даже на порог отойду. Сама откроешь сундук и выберешь себе Вещь.

- Какую захочу?

- Д-да...

- Я хочу две!

Кора сверкнула глазами, в тишине слышалось её тяжелое частое дыхание. Сердце Бериты ворочалось в груди, будто разрывая там что-то.

- Хорошо, глупая старая мышь. Ты получишь две Вещи. Но если будешь ещё выпрашивать, я тебя, и правда, зарежу.

- Ты. Ты не сможешь! Мы ведь с детства росли вместе, а, Берита?

- Кора! Ты хуже репья. Иди к сундуку, я уже сняла заклинание. И прячу нож, видишь?

- Да...

Берита пошла к выходу вдоль противоположной стены, смотря, как Кора отходит, всё так же с опаской поглядывая на неё, вглубь дома. Огонь кидался в круглом домике очага и, ничем не прикрытый сверху, бросал на стены и потолок колеблющиеся отсветы, тёплые и яркие. Было видно, как разгребала Кора хлам, отбрасывая его на пол, но свет спутывал движения, и Берита, стоявшая, держась за толстую жердь с кожаными дверными петлями, пропустила главное. Услышала, как соседка ахнула. Сердце Бериты остановилось. Но огонь мелькнул, и она увидела просто согнутую спину, перекошенную, чтоб не мешать свету попадать на её руки.

Берита перевела дыхание. Кора не увидела мертвого Владыку. Значит, его там нет. Подойти бы посмотреть, но старая репьиха закричит, пугаясь. Пусть роется. Жаль, конечно, каждую из Вещей, но, если время потекло рекой, стоит ли оставаться на берегу? Если плыть вместе со временем, можно выплыть к новым временам...

- Это. И - эту. Да?

- Что хочешь, соседка.

Кора звякнула чем-то, метнулась к стене, прижимая к груди добычу.

- Стой там. Я закрою сундук.

- Нет! Я пойду.

- Ну как хочешь. Но мне надо сказать тебе...

- О Вещах? Ты не одна в деревне, старая Берита, я знаю, как их хранить.

- Я знаю, что знаешь. Но уж больно мелкий у тебя ум. Стой там, слушай.

И, глядя на прижавшуюся к стене тощую старуху, Берита заговорила:

- Вещи, что были схоронены, ждут хозяев. Мы берём их только на время.

- Я знаю, Берита.

- Молчи! Они должны уйти от нас такими же, как пришли. Смотри, трогай, храни. Но не испорти Вещь, которая не твоя. И - никому не показывай! У каждого человека могут быть тайные Вещи, но они должны быть - тайными.

- Да, да...

- И ещё. Я знаю, у тебя уже есть одна тайная Вещь.

- Мы же вместе с тобой!

- Теперь у тебя их три. И ни одной из странного схрона - у Мененеса. Поняла?

- Что?

- Не болтай. А то вождь обвинит тебя в том, что ты молчала о схроне. Не меня. Тебя.

- А-а...

- Иди уже. Я закрою сундук.

И они снова стали двигаться вдоль стен. Берита просто шла, а Кора отступала, чтоб между ними всё время был огонь. Когда Берита подошла к раскрытой крышке, упёршейся в стену, Кора, добравшаяся до двери, спросила:

- А шкурка водянчика-ползуна зачем тебе там? Красоты никакой и драная вся.

- Ползуна? Это... От мышей это. Наговоренная шкурка лучше всего от мышей.

- Скажи-ка. Ну оставайся, соседка, лёгких тебе снов. Я бы с тобой еще поболтала, но сама понимаешь, Вещи. Надо их убрать.

- Иди. Да будут и твои сны лёгкими.

И, слушая частый топот босых ног, добавила про себя: "а умишко твой - потяжелел бы" .

 

Глава 42

Треснувший шар

Мостки под босыми ногами поскрипывали и иногда прогибались. Но Кора наизусть ставила ноги, много набегано ими за время дождей. То зёрен выпросить у Теньи, то посмотреть новорождённого и поздравить, чтоб получить обязательный подарок от охотника, ставшего отцом. Или просто рассказать соседкам о том, что видела, и о том, что придумалось, если видела немного. Никто из деревенских не бегал по мосткам так часто, даже дети, тех матери строжат, а Кора сама мать и вдова - её строжить некому.

Шла быстро и осторожно, прижимая к груди завернутые в тряпьё Вещи. Одна покалывала кожу холодным кончиком, проклюнувшим тряпку, другая приткнулась кругло и тяжело. Кора, боясь уронить, нащупывала пальцами ног жерди попрочнее и не подходила к перилам. Хижина выпирала неровным углом из-за спутанных веток, и Кора обрадовалась, что темно. Нет мальчишек, разбежались. Старший, наверное, с дружками, может курят, бездельники. Младшие - близнецы, как всегда, у Теньи. У той своих четверо и ещё двое не объедят. Кора их сама отправляла и одёжки надевала похуже, Тенья женщина жалостливая, а то, что она скажет про мать в сердцах гадостей, ну так что ж, от Коры куски не отвалятся, зато дети сыты и спать Тенья их всегда уложит...

Мостки хлюпали. Тут, у самой хижины, нависшей проваленным краем крыши, сверху всегда текло, и дерево пропиталось небесной водой. Хорошо бы заставить старшего починить навес, но разве же он мать послушает. Усмехнется - и нет его.

Кора потянула на себя дрожащую от старости дверь. Конец распустившейся верёвки запутал пальцы, и она постояла, пожимаясь от ночного холода плечами, - не отпуская прижатого к груди свёртка, шевелила рукой, стряхивая верёвку.

"Смотреть буду одна"... Ступила внутрь. Постояла, всё не решаясь положить сверток, но надо ведь разжечь очаг, чтоб видно. Опустившись на корточки, положила тряпку сбоку, у порога. Проползла, не поднимаясь с колен, к середине комнаты, нащупала под камнем очага сплетённую из лыка коробку. Достала черкушку и кусочек скреба. Откинула каменный диск с домика очага и чиркнула. Огонёк осветил кучку полуобгоревших лучинок. Вот хорошо, не надо идти в чулан за растопкой, видно, Корути убежал на праздник, и очаг сам потух.

Огонь, потрескивая, ел щепки и толстел, наливался прыгающим светом. Когда вытянул над квадратными камнями языки, разглядывая стены с чёрными полками и старые сундуки по углам, Кора оглянулась на свёрток. Подойдя, взяла его и, не разворачивая, пошла к двери - запереть. И только убедившись, что сырая верёвка закручена на несколько узлов, вернулась к очагу и села, скрестив ноги, натягивая на острых коленях юбку. Повернулась к свету, чтобы огонь тоже смотрел. И стала медленно разворачивать тряпьё.

Огонь трещал, облизывая жарким языком толстое полешко. Красные блики плыли по круглому, размером с голову младенчика, прозрачному шару. Зажигались точками на светлом металле второй Вещи. Кора взяла тяжёлый шар в руки. В глазах, полуприкрытых нависшими веками, мелькали огоньки, и такие же прыгали по шару, соскальзывали и снова взбирались по гладкому боку. Она вздохнула, потому что сердцу не хватало места в груди. Насмотревшись на шар сверху, приподняла его и стала разглядывать на просвет.

Внутри прозрачности плыл город. С башенками и шпилями, с круглыми кровлями над крепенькими домами. Ажурная городская стена окружена пышными деревьями джунглей. Деревья висели, склоняясь над стеной, пролезали в проёмы, забегали на узкие улочки и широкие площади. В некоторых домах даже выглядывали из окон, свешивая вниз кудрявые ветки. Не было людей на улицах и около домов, но город жил, дышал и смотрел ей в глаза по-разному прорезанными в теплых стенах окнами.

- Ай-яя, - выдохнула Кора и повернула шар: рассмотреть дома и деревья с другой стороны. Шар повернулся, а город в нём - чуть медленнее. Плавно взметнулись в толще шара сверкающие искорки. Кора замерла, не дыша. Искорки долетели до макушек башен, поднялись в маленькое небо звёздами. И поплыли вниз, укладываясь золотистой пыльцой на крыши, мостовые и кроны деревьев.

Ночь стояла, опустив небо с тучами на самые крыши деревни. Спали под каплями мокрые деревья. Подёрнутая рябью вода под мостками бесшумно прорезалась разводами, всплеск - и снова лишь дождь шумит и каплет. Всё вокруг спало. Только старая Кора сидела с занемевшей спиной, в которую дул ледяной сквознячок из прохудившейся стенки, и медленно вертела в руках шар с городом внутри.

- Город... - сказала себе, - тот, в лесу. Или - другой? Ай-я, как красиво...

Снаружи всплеснул под ночным ветром дождь, она оглянулась, прикрывая шар руками. И снова обхватила его пальцами, гладя. Он был такой тяжёлый и прохладный, так ласково укладывался ей в руки. Смотрела, забыв о второй Вещи, оттягивавшей провисший подол. Когда-то, она была тогда молодой и, казалось ей отсюда, красивой и звонкой, как лесная птичка, её муж ушёл в дальний лес, уводя с собой их первенца. Вернулся один. Сказал, что первый сын, названный ещё детским именем по имени отца своего - Сота, Соути, - утонул в диком озере у него на глазах. Очень она тогда убивалась. Плакала, бегая по песку у реки, падала головой в быструю воду. А Сот молчал. Он тогда всё время молчал и ничего ей не рассказывал. Потом, конечно, всё позабылось, со временем. Родили еще одного. Кора не позволила назвать его так же, как умершего. И стал он её сыном, Корути. А потом близнецы.

- Всё я бегала, всё бегала, - шепотом рассказала она шару. Качнула его, и под жарким взглядом огня метнулись над городом медленные искры.

- Всё на мне: и за детками, и постирать. А Сот только на охоту ходил да сидел в углу, лук себе вырезывал. Разве же я виновата, что он увёл моего мальчика, отдал его лесному озеру? Я петь любила и чтоб людей было много. А он сидит и сидит в углу, ровно лесная сова, брови хмурит.

...А потом задрала Сота лесная кошка. Когда с охоты принесли тело мужа, она даже и погоревать не успела толком. Младшие кричат, орут, есть просят. Корути где-то бегает, сердце о нем разрывается. Так и похоронили, второпях, не успела оглянуться, как уже над пригорком в лесу, где Сот, вырос куст кровянника.

- Теперь вот и жизнь прошла. А после люди говорили, что ходил Сот город смотреть. Там Соути и потерял. Что же мне теперь? От такой жизни старухой стала. А как хотелось - пожить.

Искры летели и падали, медленно, плавно. И Кора шмыгнула носом, жалея, что её жизнь не текла так же, а мельтешила, как летние тени от листьев. Видно, права старая Берита - про её глупость. Но откуда взять ум, если жизнь - мельк - и пролетела...

Стала бережно заворачивать шар в тряпку. Закутывала круглое, с которого края тряпки сползали, не хотели держаться. И остановилась.

- А... - сказала себе, думая пришедшую мысль. И уже молча, обхватив пальцами свёрток, додумала остальное. Зачем у себя держать? Можно же сторговаться с Онной, потихоньку. - Пусть Онна глянет, какие есть у Коры Вещи. Пусть одну возьмёт и отдаст Оннали за её сынка. Шар не отдаст, нет. Он только ей, Коре, в утешение. Но есть ещё две Вещи.

Прозвучал в голове голос Бериты. Что она там говорила - нельзя показывать, можно только хранить и смотреть. Мало ли. Берита одна живёт. Нет у ней настоящих деток, даже муж у неё - дерево. Когда-то была Берита красавицей. Высокая и сильная. Но боги дали ей ненужный ум, не отсюда. И ум увёл её в лес, далеко, куда и мужчина не каждый ходит. Сама ушла, сама вернулась. Но ушла девой, с волосами до колен, с грудью, в которую только бы молока для вновь рождённых. А вернулась...

Кора вздохнула. Не хотела вспоминать, как шла Берита по тропе посреди деревни, а люди смотрели на неё из-за плетней и молчали. Твёрдо ступали толстые ноги под разодранным подолом, тряслись обвисшие щёки. Жидкие пегие волосы по плечам, как струйки серой воды. Ни на кого не смотрела. Ушла в свой дом и жила одна, долго. Кора сунулась было. Страшно, но любопытно очень. Увидала через плетень, как Берита на коленях стоит в огороде, ямку роет руками. А после задрала юбку, вытащила оттуда нож, настоящий, как у главного охотника племени, только резало у него полукругом, как ухмылка Еэнна. Полоснула по толстой руке и потекла кровь в рыхлую землю. Берита другой рукой себя за запястье держала и стискивала крепко, так что пальцы побелели. И кровь капала быстро-быстро. А губы шевелились. Вдруг подняла глаза прямо на Кору. И улыбнулась, оскалилась, как её нож. Как Еэнн ухмыляется с черного неба.

Кора заходить не стала, нет-нет. Отпрыгнула и убежала домой, да там сидеть не смогла. Побежала по соседкам. Много чего было говорено тогда с женщинами. И ходили, на Бериту не глядя, вроде и нету её. Но потом заболела девочка Наскии, принесли её из леса, она там в заросли ядовитого мха упала лицом, обожглась и встать не могла и покричать не могла, лежала, пока мальчишки не вытащили за ногу. Наския плакала, ой, плакала, выла. Кора уже стала гирлянды плести, потому что кто же после мха живёт, а тем более с таким лицом. Но пришла Берита, сама. Принесла горшок с отваром. Всех выгнала из дома, села рядом с девочкой. Кора в щель смотрела, видела. Умыла ручищей, побрызгала на голову и живот. Ко рту поднесла и заставила выпить остатки. И всю ночь сидела рядом и пела страшную незнакомую песню. Утром, когда девочка заснула и дышала ровно, без бульканья, разрешила матери войти. И та повалилась на пол, увидев, как на глазах зарастают на личике дочки ожоги.

С тех пор Берита лечит. Но негоже женщине жить одной, и вождь, да будут дни его светлы, а ночи полны женщин, призвал её к себе и разрешил выбрать мужа. Берита осмотрела мужчин, что стояли, опустив головы, и дрожали от страха, что укажет на одного из них, и расхохоталась. Даже слёзы текли по толстым щекам. Смеялась, что ест она теперь много и не прокормит её ни один охотник. И вождь разозлился её смеху. Велел ей выйти замуж за хлебное дерево, что росло у неё за плетнем. Чтоб муж родил только еду, раз ей другого не надо. Берита кивнула, подбоченясь. Ответила: того, что ей надо, у мужчин племени нет, она его сама добудет. И добывала.

...Давно это было. Красота её забылась и молодость. А то, что стала она знахаркой, так теперь это главное. Чуть заболеет кто - бегут к Берите. Вылечит.

- А были когда-то подругами, - поделилась Кора со свёртком, придумывая на ходу то, чего и не было. Росли вместе, да. А вот в хижину к первому маленькому мужу Берита не пошла. Так что вся их дружба - ещё до взрослой женской груди, а после уж врозь.

В спину дуло сильнее, и Кора потерла поясницу, не вставая. Отложила на пол завёрнутый шар, нашаривая в подоле вторую Вещь. Тяжёлая, холодная. Нет в ней такой красоты, как в прозрачном шаре с городом. Но уж больно страшно было копаться в сундуке у Бериты, схватила, какая под руку подвернулась. Кора повертела в пальцах блестящий плоский кругляш. Зацепила ногтем похожую на птичий клюв закорючку сбоку. Кругляш зазвенел и развалился в руке на две половинки. Ахнув, попыталась удержать, и вскрикнула, увидев, как мигает на неё изнутри глаз, чёрный и страшный. Даже бросить хотела, но это же Вещь. Зажмурившись, держала на вытянутых руках и боялась. Протянутые почти над очагом пальцы припекал огонь.

Кора приоткрыла глаза и посмотрела снова. Два кругляша держала она, соединённые петлёй, как дверца и стенка. Чуть повернула, и снова мигнул изнутри глаз. Моргнула, присматриваясь. И раскрыла глаза широко.

- Мои глаза-то! Вот как оно!

Сидела, согнувшись, не обращая внимания на ледяной сквозняк, гладивший спину, вертела в руках яркие соединённые пластины. В обеих отражалось её лицо, так же, как в створках отполированной раковины, только яснее, будто Кора вынула свои глаза и вставила их в Вещь, и теперь они живут там, моргают ей.

- Ахх-ха, - бормотала, разглядывая свой нос и зубы, краснеющие в бликах огня.

Сердце её прыгало. Нет в ней глупости! Шар оставит себе, будет смотреть. А это вот, с глазами внутри, отдаст Онне за дочку. Пусть смотрится своим красивым лицом. Разве что у вождя есть такая штука, а ни у кого больше нету. Есть чаши с водой, есть диски из перламутровой ракушки. Но чтоб вот так!

Кора высунула язык, глядя на свое отражение. Замычала и засмеялась. А если с Онной не получится, она маленькую Оннали подманит на кругляш, как птичку на зернышки. Главное, пусть Корути заберёт её в хижину дождей. Никуда она не денется от мальчика. Он красив и гибок. Уже знает женщин постарше себя, Кора слышала, выследив сына летом на лесных тропах, как кричат и стонут они под его бёдрами. Но взрослые женщины мягки в любви, они её ценят, а девчонке надо еще показать настоящую сладость. Вот пусть в хижине и покажет. Сезон дождей долог. Девочка пойдёт в хижину по приказу матери или чтоб досталась ей Вещь. А когда стерпится, то и поймёт, какой сладостью наполнит ее Корути.

- Да... - сказала шёпотом. И замерла, услышав позади насмешливый голос:

- Боги продолжили тебе праздник, мать?

- Корути, сынок!

Попыталась спрятать Вещь в ладонях, и кругляши, снова прозвенев, захлопнулись, прикусив кожу на ладони.

- Что там у тебя?

- Ничего, сынок.

- Покажи!

Он метнулся от пролома в жидкой стене хижины, гибко, как лесной зверь, между матерью и очагом, схватил её запястья жесткой рукой.

- Нет!

- Дай мне это!

Кора прижала Вещь к груди. В голове запрыгали короткие мысли о том, что вторая лежит на полу и он заметит. Но хоть тайник не разворошила, а то увидел бы его, и куда потом прятать.

Мальчик навис над ней, сверкая глазами и зубами, по её лицу проскользила низка бус с его шеи. Сильными руками снова схватил и, выворачивая, стал раскрывать согнутые пальцы.

- Больно, Корути!

- А мне хочется. Я же т-твой любимый сын, так?

- Уйди! Сама покажу. Дай.

Он наступил ей на ногу, нарочно сильно давя, и Кора заплакала, трясясь плечами.

- Корути, я же для тебя. Подожди. Я же тебе только. Оставь, я расскажу всё.

- Дай сперва. Потом и расскажешь.

Устав бороться, Кора пихнула ему Вещь и заплакала сильнее, прикрывая лицо локтем. Обмякла, когда он отступил, вырвав из пальцев тяжелый кругляш. В хижине встала тишина. Только огонь трещал всё слабее, забытый, просил ещё дерева, да всхлипывала Кора.

- Ах-ха... - сказал сын, и она приоткрыла глаза, вытирая их пальцами одной руки, а другую опустила, незаметно нащупывая сверток, не откатился ли.

Корути вертел в руках Вещь. Подцеплял твердый клювик сбоку, слушал, как прозвенев, открывалась. И снова прикрывал, пока не щёлкнет.

- Мать, это что?

- Тебе рано знать, сынок. Боги рассердятся.

- Откуда взяла? Украла?

- Не стыдно тебе?

Он фыркнул насмешливо и снова закрыл, открыл, слушая звон.

- Что, спрятать хотела? От меня? Если бы я не вернулся до утра, так и закопала бы где? Или в дупло свалила? А всё говоришь, любишь меня. Врёшь, все врёшь.

- Корути! Я только про тебя и волнуюсь. Сядь, сынок, я расскажу.

Он обошёл очаг и сел, скрестив ноги. Кора вытерла щеки, шмыгнула носом. Какой же красивый у неё сын! Наверное, сильно любила она старшего Соути, если второй родился - как вроде его же и вложили в живот. Корути сидел, вертя в руках вещь. Чёрные волосы, охваченные плетёной лентой, свисали на плечи ровной завесой. Кожа коричневая, блестящая от молодости. Длинные руки со змейками мускулов, тонкая талия изогнута над небрежно повязанной тайкой. Ноги, как у самца антилопы, мускулистые и крепкие. А ведь муж её Сот был широк и приземист. Видно, хотела Кора таких мальчиков, вот и получались от её великого хотения.

- Это... Я нашла это в лесу. Боги дали мне Вещь не из нашего мира, чтобы у тебя была самая красивая невеста. Я отнесу её родителям, и ты получишь лучшую девушку племени. У вас будут красивые дети, сынок. И сытая жизнь. Отдай мне её, Корути. Я хочу, чтоб тебе хорошо было.

- Мне? Чтоб я жил так, как прожила ты? Охота, дети, снова охота. Жена с животом и куча щенков?

- Корути! Боги велели нам жить так.

- Я ещё молод, мать. Боги не сказали, что молодые должны носить на себе узду, как деревенские козы. Пусть женщины рожают сразу, как появляется у них грудь. А я хочу просто пожить.

- Хорошо, сынок. Отдай мне, я спрячу. И когда ты...

- Нет. Ты сказала - моё? Вот и будет моё.

Зазвенел замочек, вещь снова закрылась, мелькнув забранным внутрь светом огня.

- Нельзя так, сынок. Это заговорённая Вещь.

Корути рассмеялся. Вскочил легко и выпрямился, потягиваясь всем телом.

- А кто ж заговорил её? Уж не старая ли коряга Тику? Окунул в отту и стал над ней плакать и выть, а?

- Корути!

- Я её забираю.

- Нет!

Она смотрела, как сын складывает вещь в мешочек у пояса, в котором зашелестели курительные листья.

- Корути, нельзя, сынок. Оставь её дома. Хочешь, я отвернусь? Или выйду. Найди ей место, пусть лежит, а потом возьмёшь, когда захочешь жениться. Да?

- Она мне нужна. Сейчас.

Он двигался по хижине, танцуя, взмахивая длинными руками просто от того, что сильное тело требовало движения. И смеялся, потряхивая чёрными волосами. Кора смотрела беспомощно. Как же объяснить ему, что нельзя выносить Вещь из хижины, нельзя показывать никому.

- Но ты же не отдашь её? Корути?

- Тебе какое дело? Она моя.

- Нельзя, сынок!

- Вот заладила, - он резко остановился возле матери, глянул сверху в лицо бешеными глазами. И сказал, почти прошипел, радуясь тому, что говорит:

- А будешь скрипеть, я тебя поучу, как мужчина учит женщину. Поняла, старуха? Твой век прожит, дай мне жить.

И мелькнул к выходу, только ветер пронесся, омахивая Кору холодом. В дверях остановился, глядя на неё.

- У меня есть, кому подарить эту штуку. И мне за то будет сладко, мать.

Она смотрела на смеющегося сына. И вдруг поняла. Спросила хриплым голосом:

- Ты понесешь её Варайе? Не-ет, сынок, нет!

Корути уже исчез в темноте, но, услышав произнесенное матерью имя, снова появился в прыгающем свете. Сощурив глаза, стал говорить нараспев, дразня потрясённую мать:

- Глаза у Варайи, как речная вода в тени. Руки Варайи - кошачьи лилии на закате. Лицо Варайи светит всем мужчинам - и молодым и старым. Живот её... Ты хочешь услышать, какой живот у Варайи, мать?

- Не смей, Корути!

- Живот её, как гладкая раковина. Бёдра Варайи крепки, как раздвоенный ствол бархатного дерева. А меж ногами её вход для мужчин. Щедра Варайя, особенно с теми, кто приносит ей подарки.

- Корути, она уже взрослая женщина! И боги не дают ей детей!

- Ну и что? Зато боги не отбирают у нее красоты, мать. Пусть видит себя в этих створках. Мы с ней убежим в лес и ляжем там на мягкую зелень.

- Замолчи!

Пока сын говорил, Кора мелкими шагами обходила очаг и, крикнув, бросилась на него, хватая руками гладкие волосы. Корути, зарычав, оттолкнул женщину. Зацепившись ногой за каменный край очага, она упала, отдергивая руку от столба взметнувшихся искр, ударилась головой о свёрток, лежащий на полу. Откатываясь к стенкам очага, завёрнутый шар звякнул, и Кора закричала, чтобы скрыть его звон.

- До утра заживёт, мать. А там братья вернутся. И кормить тебе не надо их, чужие люди покормят.

Смех Корути становился слабее, вот уже его заглушил твердый постук пяток по сырому дереву. А потом и он стих вдалеке.

...Кора еще полежала, упираясь теменем в корявый камень очага. Иногда на щёку ей падала злая искра, и она вздрагивала, прикрывая веки, из-под которых текли слёзы. Рукой водила по жердяному полу, обдирая кожу. И наконец, нащупав, ухватила растрёпанный сверток. Медленно села и зашептала, не слыша себя за стуком сердца и шумом в голове:

- У меня - город. Он его не увидел, нет. Пусть идёт, куда хочет. Мальчик вырос. Нет у меня теперь мальчика. Но есть - город.

Развернула тряпку и, погладив шар, поднесла к лицу руку. Огонь в очаге стал маленьким, тихим, сворачивался клубком, как мышелов, собираясь сунуть нос под лапу. Засыпал. И в дремлющем свете рука её, мокрая, светилась золотыми искорками.

- Нет... - сказала Кора, - да нет же! Нет!

По боку шара змеилась трещина, от основания через всю его макушку. И через неё выступали капельки жидкого, наполненного золотыми искорками. Кора прижала шар и заплакала, чувствуя, как намокает кожа на её груди, под бусами.

Конец первой части

Татуиро

(serpentes)

Вторая часть

 

Глава 43

Ночь Аглаи

Аглая лежала под тонким одеялом, натянув его до подбородка. За окном большое дерево махало переплетёнными ветками. Через них светил фонарь, он был ниже второго этажа старого дома, и потому тени от веток ползали по ночному потолку. Всегда по-разному и всегда одинаково. Когда Аглая просыпалась ночью, то ползающие по смутной белизне тени - первое, что входило в открытые глаза. Иногда, лёжа с закрытыми глазами, придумывала, - вот откроет и увидит что-то совсем другое. А когда глаза открывались сами, не дожидаясь, пока сон весь утечёт в своё сонное царство, шевеление теней само становилось частью сна, что-то рассказывало жестами. Проснувшись, она пыталась вспомнить, что именно, но не могла. Зыбкие картинки касались век, но тут же размывались, исчезали.

Сегодня за окном был ветер, и тени мельтешили, сливаясь в сплошную сетку. Ветер подкрикивал, полоскал ветки, перестукивал чем-то и еле слышно скрежетал на краю захламлённого балкона. Двери на балкон вели важные, двойные, с толстыми старыми рамами, крашенными белой краской и выпачканными ею же шпингалетами. На тех местах, где шпингалеты входили в пазы, краска стёрлась, и там фонарь ставил яркие точки. Их было хорошо видно, потому что занавеска вечно висела сдвинутая. Аглая не любила глухих окон и радовалась тому, что напротив дом стоял наискосок и её открытого окна никто не видит. Правда, сама она, уйдя в угол комнаты около окна, могла видеть в соседнем доме живую картинку телевизора - соседи напротив тоже не зашторивались, у них и занавесок не было. Это ей не нравилось, будто окно раздели и заставили стоять голым. Мельтешил огромный телевизор. У неё вообще его не было.

Был ноутбук и интернет, ей хватало. Вчера весь вечер просидела в сети, разыскивая фотографии Виктора. Сто раз пересмотрела все страницы официального сайта Альехо. Там, на отдельной страничке, были выложены три десятка снимков Вити. Она знала их наизусть. Первые работы выложены целым блоком, среди них, наверное, старые есть. А потом идут уже московские. Множество разных лиц. Мешанина крыш, вывесок, столбов, асфальта. Ракурсы, крупные планы. Да много разного. И во всех - грусть. Будто сверху по небу туча, а солнце садится, и лучи его светят сбоку. Красиво и немного печально. И ещё что-то. Если рассматривать каждый снимок, неважно, что на нём, то вдруг тяжело глотать. И хочется повести рукой за спину, где сонной мышью лежит мобильник с хвостом зарядного. Позвонить. Просто так, потому что ведь нельзя так сразу, только из-за того, что смотришь на монитор, сказать, что любишь.

- А если я это чувствую? Всё равно нельзя? - сказала шёпотом, шершавя губы о край пододеяльника.

Наверное, нельзя. Нельзя говорить о любви человеку, которого два раза в жизни видела. Даже если любишь. И не потому нельзя, что глупо. А потому, что вдруг это пройдёт быстро, а уже сказала. Что же тогда, говорить уже в другую сторону, мол, не люблю? Это ей не нравилось. Мама всегда говорила, глядя на неё, серьезную: "ну, много на себя навьючила? Снова будешь за всех тащить, пока не свалишься?" И Аглая хмурилась, удивляясь, что можно по-другому. Там она была ещё Надя. Всеобщей Надеждой прозвал отец. Смеялся. А она тосковала от этого шутливого, потому что надо ведь оправдывать. Отличница. Хотела остаться, но с такими оценками надо ехать, чего же хоронить себя. Поехала. Поступила. Как и решили, на экономический. И вдруг этот театр. Похоже, не быть ей экономистом, не ходить в строгом костюме, соблюдая дресс-код. И даже имя у неё теперь другое, с надеждой никак не связанное.

И этот ещё, с оттопыренными ушами и со своим фотоаппаратом... Аглая поморщилась. Нельзя так, ворчливо. Ведь совсем другое чувствует. И потом, они переспали. Нет, занимались любовью. Дурацкое выражение. Всё равно что сказать "занимались печалью". Или радостью. Но было - так... Летала.

Она повернулась на бок и стала смотреть в сторону хозяйкиной стенки, поблёскивающей стеклами. За ними почти пусто, хозяйка все своё прибрала. Аглаины мелочи кинуты на нижние полки, так в беспорядке и лежат, привыкла. Не о том думается. Хотела о Викторе. О любви. А не о потерянной помаде, которая завалилась, верно, в самый угол полки, красивая, надо найти, чтоб не покупать другую.

Комната была квадратная, с высокими потолками и потому походила на шкатулку. Она живет в шкатулке. Диван с откинутой обморочно спинкой - это, допустим, бархатная подложка для драгоценности. И на ней - Аглая. Она изогнулась под одеялом и сделала лицо. Как на этюдах учили: покажи нам, девочка, бриллиантовое колье. Она показала. Режиссеру понравилось. Потом, убрав с лица многокаратную улыбку, предложила:

- Давайте я вам хохлому покажу.

- Что?

- Да хоть что. Ложку расписную, хотите?

Режиссер откинулся на спинку стула и приготовился смотреть. Показала. Он долго хохотал, сняв очки, вытирал глаза скомканным платком. Ложка решила всё. И теперь Аглая - Тиргатао, жена древнего царя, который проиграл войну и от него потребовали победители, чтобы он Тиргатао убил вместе с дочерьми. Но она убежала на родину, переплыв с рыбаками мелкое и потому очень бурное море. Снарядила там своё войско. И победила.

- Я уверен, - говорил режиссер, разглядывая Аглаины острые плечи и прозрачное лицо, - наша царица была женщина дородная, увесистая, худых тогда не любили. Но... ложка!..

И засмеялся снова, качая головой.

Аглая улыбнулась. На выставке античной керамики видела женщин на вазах. Ничего и не толстые они были. Может быть, жёны, сидящие на женской половине домов с двенадцати лет, они и толстели. Но не флейтистки и кифаристки, не гетеры, держащие кубки. Чуть склонённая голова, а нога отведена назад и упирается пальцами в рыжую обожжённую глину амфоры. Но пусть режиссёр думает, как хочет, если не верит глазам. Он ведь тоже на выставке был, всей группой и сходили, когда выбрали пьесу. Правда, Тиргатао не гречанка. Она была вольной наездницей, почти амазонкой. Летала по степям по-над зелёной водой древнего моря. Какого цвета были её волосы? Наверное, рыжие, выгоревшие на концах, там, где выбивались из-под бронзового шлема. Ну и что. Зато худая черноволосая Аглая умеет показать ложку. И на сцене умеет так, как делает это Витька на своих снимках. Плакали её строгие костюмы и блузки с красивыми воротниками...

Поворочавшись, откинула одеяло и встала. Босиком пошла к двери. И, взявшись за ручку, прислушалась. Сосед ложился поздно. Ночами сидел в кухне с электрогитарой, перебирал неподключенные сухие струны. В кухне, чтоб не мешать спать своей девушке, невесте, которая приезжала на каникулах в гости. Потом Настя уезжала доучиваться, а Женя оставался в кухне, окружённый проводами, как маленький лохматый ктулху щупальцами. Тренькал.

Сейчас было тихо, через старые календари, которыми были закноплены дверные стёкла, не пробивался свет. Аглая сунула ноги в тапочки и вышла в широкий коридор. Женя ей не нравился. Не приставал, нет. Настя у него была замечательная красавица, и удивительно было слышать, как он по вечерам, устав на работе (да-да, в костюме и с галстуком), устраивал ей плаксивые телефонные скандалы, придираясь к любым пустякам. Если только слушать, как он кричит, шлёпая носками по линолеуму широкого коридора, гремя сапожными щётками и тюбиками с кремом у вешалки, а потом снова возвращается в кухню, то Настя представлялась Аглае бесцветной и тощей, с жидкими серыми косичками и вечно обиженным ртом. Но никак не высокой стройной красавицей с длинными, до попы, русыми волосами, убранными в небрежный жгут. После того, как злость была сорвана, Женя веселел и, чмокнув трубку, что-то радостное говорил вышедшей в кухню Аглае. Однажды Аглая спросила у приехавшей Насти, когда они пили чай в кухне, а Женя убежал заводить машину, и было слышно, как она тыркает под балконом:

- А ты его любишь? - и тут же захотела, чтоб вопрос вернулся в неё и умер. Но Настя улыбнулась. Сказала спокойно, о привычном:

- Мы с ним пять лет уже вместе. Я была знаешь какая? Худющая, как палка, страшненькая. Ниже Женьки на полголовы. И вот, выросла. Обогнала. Он иногда злится.

Аглая покивала и пошла к плите налить еще чаю. Ей хотелось спросить ещё: "а тебя Надеждой не звали раньше?".

- Он добрый, - сказала Настя ей в спину. И Аглая не удержалась:

- Это ты - добрая.

Но больше никогда ничего не говорила. Только думала по ночам теперь и о них. Добрая и тихая красавица Настя. И некрасивый, с отвратительным характером Женя. Любит она его? Или благодарит? Или ответственность за то, что так долго вместе? А может, жалеет?

Аглая неслышно отворила свою дверь и пошла по коридору. Женя не спал. Через матовое в звёздочках стекло мерцал голубоватый свет компьютера. Аглая зашагала погромче, щёлкнула выключателем. Пусть знает, что она бродит, а то еще набежит из комнаты, и столкнутся в дверях туалета.

Вернувшись, снова легла, глядеть, как машут чёрные ветки на белом потолке. Когда будут листья, то ветки станут лохматые и широкие, будто в мех одетые. И будут не перестукивать, а шелестеть. Это уже скоро, через месяц. Когда будут листья, их отношения с Витей, наверное, в какую-то сторону сдвинутся. Может быть, он возьмёт её с собой, - молча ходить рядом и смотреть, как снимает. Она мешать не будет. Потом сядут на майскую траву есть бутерброды, которые приготовила. А ещё он будет сидеть в зале или бродить там, как тогда на репетиции, спотыкаясь и кивая тем, на кого не смотрит. А Аглая будет - Тиргатао. Поднимая руки, воззовёт к воинам племён, что, захватывая рукой бороды, думают, идти ли войной на полис, за женщиной. Царицей.

А может, будут жить там, где они вместе спали недавно, и она утром, тихо, чтоб не разбудить, сняла со своего плеча его руку. Сама пошла в ванну, было так здорово пойти самой, как будто она собирается на работу, пока спит муж.

Рассмеялась про себя слову "муж". Но тут же нахмурилась, как всегда, правя себя. Чего смеяться? Из-за того, что один раз была там, один раз спала, и уже мечтается ей, что он её муж? Ну мечтается, так что же теперь? Мечты на то и мечты, чтоб быть глупыми и смешными.

Когда в школе училась, встречалась с Коленькой Тоцким. Его все так и звали ласково - Коленька Тоцкий, хотя он был высокий спортивный мальчик. Сильный и добрый. Однажды Надя повела его в старый город, к водонапорной башне красного кирпича. Там в заборе был пролом, а в маленьком саду собирались вечерами наркоманы. Но было утро, и они прошли мимо кусков картона и тряпок в кустах, мимо белых палочек пустых шприцев, к закрытой двери. Сковырнули старый замок, висевший на одной дужке, и долго поднимались кручёной лесенкой, прижатой к стене. На маленьком балкончике стояли, смотрели на шапки зелёных листьев, крыши и троллейбусные провода. А потом она велела ему себя поцеловать. Коленька удивился, но поцеловал. Они с ним уже много целовались. Но на башне надо было, затем и повела. Он не спросил, а то бы ответила, что теперь у них в жизни вот это - есть. Не потому что само получилось, а потому что она так решила и сделала. Это же так просто иногда бывает - сделать себе кусочек счастья и сложить его в воспоминания. Интересно, вспоминает ли Коленька Тоцкий о том, как они поцеловались, а вокруг летали ласточки, и шорох от крыльев был слышен у самого лица?

Разрешив себе мечтать, как хочется, даже о глупостях, Аглая подоткнула одеяло со всех сторон, подтянула его к лицу и заснула. Ей снился сон, который она не запомнит.

 

Глава 44

Уклады

- Вы странно живёте, - Найя протянула руку ладонью вверх, - дай мне это.

Они сидели на корточках по разные стороны очага. Очаг был сложен из обтёсанных ноздреватых камней, покрыт плоскими плитками так, что в центре оставалась квадратная щель, из которой выпрыгивали узкие язычки пламени. Найя держала руку чуть в стороне, чтоб не обжечься, и смотрела на Акута. Он помедлил над раскрытой берестяной коробкой, из которой торчал сухой мох клочками. Положил камешек ей на ладонь. Найя повертела прямоугольный брусок, провела пальцем по шершавому боку.

- Такой ровный. И не очень похож на камень.

- Это чирок.

- Как?

- Вот, - Акут протянул ей серый камень, показывая, что надо положить его на колено. Другой рукой, сжав пальцы, сымитировал резкий удар.

- Так делай.

Найя, придерживая рукой камень, чиркнула по нему шершавым бруском. Зашипела сквозь зубы, уронив камень с колена и потирая место, где кожу укусила выскочившая искра.

- Так делают огонь для еды. И греться. Только надо покормить его кусочками мха. И тонкими палочками.

- Я знаю! Читала в книжках, ну и в кино, - она мешала два языка, вставляя слова, которым не было перевода. Улыбнулась его нахмуренным бровям и поправилась:

- Картинки. Как на щите и как на шкуре я рисовала. Только не я, другие. Рисовали другие.

- У вас нет огня?

- Есть! Только у нас его делают другими вещами, - стала показывать пальцами и оглянулась, ища что-нибудь похожее. Подняла с пола тонкую ветку, обломила конец:

- Вот. Видишь, маленькая палочка, ещё меньше этой. А тут, на конце, - она потрогала пальцем, - тут сера, это такая штука... Ну как сказать тебе. И коробочка. Маленькая, вот такая. Берёшь палочку и, как ты, только потихоньку, р-раз, - подняла ветку перед собой и снова показала пальцем, - тут огонь! Маленький.

- Это черкушки и скреб. Скреб лёгкий и плоский. Для женщин хорошо. Но он кончается. И черкушки быстро кончаются. А большой чирок - мужской. Он навсегда. Мой - от отца, видишь? А камень-огонь можно найти на берегу.

Акут отобрал у неё брусок и показал стёртые грани с одной стороны. Найя кивнула. И пожала плечами.

- У вас нет железа. У вас луки и копья. Наконечники каменные на них. А этот твой чирок, он смотри, какой ровный. Как на станке сделан. И он будто из руды. Хотя какой из меня учёный. Может, это и нормально для вашей жизни. Но ты сказал, и такие есть, как я показывала?

- Это Вещи для всех. Так всегда было. Из времени до времени и через время. Они должны быть, чтобы был огонь.

- А кто их сделал? Было ведь время, когда не было огня?

- Как это?

Она уселась поудобнее, глядя на узкие языки пламени.

- Ну... Давно, давно.

Акут рассмеялся, глядя как на ребенка:

- Огонь был всегда.

- Раньше людей?

- Зачем раньше? Без людей зачем огонь? Были люди, и был огонь. Всегда.

- Ну-у-у. Хорошо. Но всё равно! - Найя смешалась, подбирая слова. Акут поставил на огонь широкую миску, полную длинных волокнистых стеблей. Полил из тыквы. Шептал заклинания и, подводя глаза к крыше, благодарил богов. Стебли оплыли, и между ними забулькали пузыри. Лопаясь, пахли вкусно и сытно, как пахнет зелёный борщ с крошеным яйцом. Найя заёрзала, подбирая под себя ноги, и вытянула шею, ловя запах.

- Есть хочу, пахнет вкусно!

- Жди немного. Как появится цвет, другой.

- Какой? - она повела рукой, показывая на стены и предметы, - коричневый, как жерди в стене? Красный, как краска для циновки? Синий, как те камушки в углу?

Рассмеялась. И Акут, следивший за выражением её лица, сразу засмеялся в ответ.

Она изменилась после праздника. Спасла маленького Мерути и сама будто спаслась от чего-то. Или просто выздоравливает? Он сидел на корточках, убирал за ухо длинные пряди волос, чтоб не мешали смотреть, и улыбался в ответ на её улыбку. Думал: "вот какая ты на самом деле, женщина цвета Еэнна".

Мелькнуло в голове воспоминание, как сидел, вытянув перед собой ладони, и хотел дать ей отвара сон-дерева. Ей другой, той, что все время уходила от него в сон, и, пока спала, между бровей прорезала лоб вертикальная складочка и у губ появлялись горькие складки. А потом открывала глаза, и первое, что в них, - испуг.

- Эй-эй! Ты свесил голову, как ночная сова, где твои уши, мастер?

Она смеялась. Над ним. И Акут ответно оскалился в шутку:

- А ты болтаешь, как глупый лесной птичик, которому оторвали голову, а он и не заметил!

- Фу, гадости говоришь! Зачем так про птичика? Жалко его...

- Птичика? - Акут рассмеялся. - Зачем жалеть птичика, он не человек.

- Ну и что? Он маленький, - Найя нахмурилась, внимательно глядя на мастера. Увидела, что тот посмурнел в ответ, следя с недоумением за её лицом, и снова улыбнулась, - давай есть, я есть хочу.

В миске пузыри поднимались, расталкивая стебли, и наливались малиновым жаром. Акут пошевелил варево деревянной палочкой:

- Видишь? Вот новый цвет, ты его не знаешь!

Найя посмотрела на булькающую поверхность.

- Знаю! Такой был камушек у вождя, помнишь? За которым прыгнул Мерути.

- Да будут дни отца нашего светлыми и ночи полными сна, - проговорил Акут, кивнув.

- Вот и камушек тот, - Найя подставила свою миску и говорила, глядя, как мастер, подцепив палочками длинные стебли, кладет ей еду, - он был не просто круглый. Граненый, как... как цветок. Снизу граненый, а наверх кругленький. И оправа лапками держит. Кто его делал, Акут? Ты? А чем?

- Не я. Это - Вещь. У вождя их много, он ведь вождь.

- Не понимаю.

- Ешь. Огонь делал тебе еду, ешь.

- Остынет, будет невкусно, - задумчиво сказала Найя, как мама говорила ей в детстве. Подхватила палочками стебли и отправила в рот. Прожевав, сказала:

- Ты мне расскажешь, да? О Вещах.

- Ешь. Расскажу. Потом.

- Ты мне всё расскажешь? Все, что знаешь сам?

- Всё расскажу.

- Точно?

- Как ты сказала?

- Неважно. Потом так потом.

Оторвала кусочек горячего стебля и зашипела, подзывая мышелова. Тот прыгнул сверху, с перекладины, и завертелся, изгибаясь, топорща усы и жмуря жёлтые глаза. Конец пушистого хвоста мелькал, сверкая в сумраке хижины, как болотный огонёк.

- Вот мышелов. Это же кот. И не совсем кот. У наших котов глаза не такие. И уши острые. А хвост - без кисточки. Или с кисточкой?

Найя отдала мышелову ещё кусочек и положила палочки в миску, которую держала на коленях. Лицо её стало серьезным.

- Акут. Я забываю, как было там. В моей прежней жизни. Я помню, что было, но какое оно было, я забываю!

- Ты говоришь непонятно.

- Знаю. Ну и что. Зато я говорю много и потому быстро учусь. Но я не хочу забывать! Акут, мне нужна... бумага! Или плоские листья, большие. Как те, что на крыше!

- Зачем?

- Я буду писать на них. Рисовать свою прежнюю жизнь.

- Рисуй на циновках.

- Ты унесёшь их женщинам!

Он пожал плечами, собирая стебли с краев миски.

- Ты поела? Хочешь ещё?

- Нет! - она поставила миску на пол. Встала на колени и заговорила, сжимая кулаки:

- А тебе наплевать, да? Ты меня кормишь и лечишь. И чтоб было тепло спать. А мне надо ещё, другое! Я пришла сюда и, и... Я не знаю, что будет дальше!

Мастер доел, отложил палочки и, поднеся к лицу, вылизал миску. Сказал, обтирая щёки ладонью:

- Ты глупая, как все женщины. У вас всё вот тут, - он прижал руку к груди, - и ещё вот тут, - рука опустилась ниже.

- Ты!

- Молчи! Твое странное сердце бьётся, и стук его идёт сюда, - он прикоснулся смуглым пальцем ко лбу, - но там мало места. Ты живёшь, и вокруг тебя - жизнь. Зачем тебе другая? Она осталась там. Ты не хочешь туда. Зачем держать её тут и здесь? - он показывал пальцем на лоб и снова на сердце.

- У меня тут, - Найя поднесла ко лбу свой палец и уперла его так, что он согнулся, - хватит места на две жизни. И ещё на две!

Акут смотрел, как она стоит за очагом на коленках, из-под короткого подола домашней простой тайки светятся голые ноги. И палец прижат к середине лба, а по бокам два серьёзных глаза - на него. Губы сжаты. На щеке размазан сок от еды. Светлые волосы забраны в два жгута с вплетенными вьюнками. Такая красивая.

Он кивнул.

- Ты Найя, несущая свет. Не такая, как другие женщины, и я верю, ты говоришь из головы, а не только из сердца. Поживи тихо, Айна высушит лес, и деревья дадут новые листья.

- А вдруг я все забуду?

- Ты не должна бояться.

- Ну... Ладно. Хорошо... Я сыта, мне тепло, и твой гребень помог мне красиво расчесать волосы. Теперь я хочу быть одна.

- Спать?

Найя направилась к ложу, укрытому шкурой. Сказала, не поворачиваясь:

- Я буду думать. А потом спрашивать ещё.

Акут усмехнулся вслед. Но в усмешке была и растерянность. Забрал миски и ушёл к раскрытой двери.

Она лежала, кинув шкуру на ноги и, повернув лицо, смотрела в открытый проём. Там мелькала его фигура, когда споласкивал посуду под струей воды, текущей с жёлоба на крыше. Потом ходил, проверяя перила, и, прихватив висящий снаружи пучок лиан, подвязывал расшатавшиеся жерди. Прямоугольник проёма чертили тонкие линии падающей воды. А шум дождя был уже привычен и не слышим.

Мастер завел вполголоса песню, но Найя не стала вслушиваться и узнавать в ней слова. В голове её тоже будто шел дождь. Мысли текли частыми каплями, сменяя одна другую, и непонятно было, какую надо подумать раньше, какая самая важная.

"Живут, как дети. Правда, есть опасности, они ходят на охоту и могут умереть от ран или укусов, но это случается очень редко. Есть ядовитые растения, но слишком много вокруг того, что помогает им жить без забот. Кругом еда... Вот они с Акутом, который не охотится, живут месяц, от полной луны до другой полной, и уже пошёл второй месяц. А он всего-то несколько раз сходил в деревню - принести вяленого мяса и каких-то вкусностей. А не сходил бы, то и не умерли бы. Каждый день в одном углу хижины вырастают грибы на тоненьких дрожащих ножках с оранжевыми шляпками размером в ладонь. Вкусные даже сырые. А в другом - подставка под грозди ягод с конца лианы, пропущенной через щель в стене. А ведь снаружи лиана пустая, ягоды растут только на одной ветке. И этот напиток, что сочится с другого стебля в подставленную плошку".

Акут вошел, прижимая к груди чистые миски. Поставив посуду, ушёл к своему столу, сел на пол и стал растирать сушёную кору для красок. Продолжал тихонько петь.

Найя повернулась на спину, закинула за голову руки и стала смотреть в потолок. Там, на толстой балке, сидел столбиком сытый мышелов и, по-беличьи складывая лапы, вычесывал густую шерсть на груди. Ворчал в такт песне.

- Акут?

- Что тебе?

- Как зовут мышелова?

- Мышелов.

- А имя? Ты - Акут, я - Вамма-Найя. А наш мышелов?

- Он не человек.

- Ну и что. Давай его назовём. Дадим ему имя. Пусть будет...

Она вспомнила Полковника, рыжего, с отчаянными усами и порванным ухом. Приходил на диван и запрыгивал, тяжелый. Она охала и сталкивала его, ругаясь. Но Полковник топорщил усы, немилосердно месил лапами и, подломив их, сваливался, будто обессилев, на её живот. Приоткрывал один глаз щёлочкой в ответ на упрёки и тут же притворялся, что спит. А потом, и правда, засыпал, становясь ещё тяжелее. Нельзя, нельзя вспоминать, потому что тогда надо и про маму, и как папа ушёл. И как уехала в Москву, замуж, а потом больница. А после - Карпатый...

- Акут!

- Что тебе?

- Пусть он будет - Генерал. Давай?

- Не знаю такого имени, Геньи... ра? - мастер попробовал повторить и рассмеялся.

- Нет. Не надо Генерал. Пусть будет - Синька. Потому что он синего цвета. Давай?

- Никто не дарит имена зверям.

- Почему?

Мастер пожал плечами и вытер испачканные коричневым порошком руки о тайку. Придвинул другую плошку с кусочками ярко-красных веточек.

- Потому что они живут только для людей. Люди владеют теми, кто не носит имен. Так всегда было.

Найя села, подтянула колени и, положив подбородок, стала смотреть на его согнутую спину. Мерно двигался локоть, скрипели в плошке сухие веточки, разламываясь. Ворчал над головой мышелов, и, когда встряхивался, сверху опускался теплый шерстяной запах.

"Вот и ещё. Они дикари вроде бы. И у них должны быть всякие сказки о зверях, которые как люди. Я же читала. Африканские, всякие. Но нету. Всё тут - для людей, он сам это говорит. И удивляется, как может быть по-другому. А когда я спрашиваю о смертях на охоте, то - так повелели боги. Конечно. Боги и всё, без вопросов"

Она снова захотела бумагу. Обычную такую тетрадку, в клеточку. Дома были целые залежи, ещё со школьных времен. И она всегда что-то чертила на этих клетчатых листочках. Карандаш бы, любой. Найе казалось, если рука обхватит граненый стержень и она увидит, как белая поверхность покрывается кружевами орнамента, то мысли сразу придут в порядок. Если бы не этот дождь - уйти к реке. Сесть и, наклонившись, рисовать на мокром песке. Пока не разболится спина и в глазах не потемнеет.

Откинув шкуру, встала и подошла к низкому столу. Акут поднял голову на её шаги и снова опустил, растирая краску. Найя села на пол рядом, потянула к себе третью плошку с сушёными листьями. Стала ломать их на мелкие кусочки.

- Это какая будет?

- Синяя. Как вечернее небо.

- Хорошо.

Мурлыча бесконечную песню, Акут поглядывал сбоку на её серьезное лицо и на цветы вьюнков, качающиеся в косах. Чуть улыбнулся, когда услышал - подпевает, тихонько.

- Акут...

- Что, мой светлый мастер красок?

- Мне нужно рисовать, Акут. Очень нужно!

Он налил в плошку воды из скорлупы ореха и смотрел, как, зашипев, порошок превращается в красное озерцо с запахом леса. Не знал, что сказать. Думал. Потом, помешав, спросил хмуро:

- Чтобы помнить ту жизнь?

- Нет. Мне просто очень нужно рисовать! Вот тут нужно!

Найя приложила к груди измазанную руку. Смотрела на него серьёзно.

- Я... я сама не знала, что нужно так сильно. Но вот...

И заплакала, опустив голову. Цветок на конце косы закачался и, попадая в плошку, пачкал стол пятнами краски. Акут поднял руку. Медленно, замирая внутри, коснулся светлых волос. Провёл. Найя не отшатнулась. Сидела и плакала горько, как ребёнок, оставленный матерью без еды.

Мастер гладил её по голове и думал, удивляясь, о том, что вот, сытая, в тепле и уже смеётся его неловким шуткам. Но плачет. Плачет от того, что никому не приносит слёз, кроме неё. Даже он, мастер Акут, не умеет тосковать так о своей работе.

- Когда уйдёт ночной сон, я пойду в деревню, Найя. И принесу тебе столько циновок, белых и новых, вот, - он растопырил свободную руку, - или вот, ещё больше, - не отнимая от её волос другой руки, сжал и снова растопырил пальцы:

- Они будут твои. А потом придет время Айны. И мы придумаем, как быть.

- Но где ты их возьмешь? Что дашь взамен? Ты бедняк, у тебя даже нечего постелить, чтоб ты спал хорошо.

- Я тебе сказал. Не плачь. Пусть плачет Айна, пока есть у нее слёзы. А ты - улыбнись. И мышелов придет к тебе получить имя. Как ты сказала? Геньи-ра?

- Синька.

- СИника. Ты даришь ему красивое имя.

Найя вздохнула. Поправила волосы и снова взялась за плошку с листьями, постаравшись отодвинуться из-под его руки так, чтобы не заметил её движения.

Но он заметил. Отодвинулся сам и молча продолжил работу. Но в сердце его не пришла грусть. Потому что Акут видел и другое. То, что она замечает, как неудобно ему спать на полу. И что постаралась не обидеть его, отодвигаясь.

 

Глава 45

Разговор в студии

- Женечка, ты в Москву? - Аглая посторонилась, пропуская соседа, он быстро ходил по коридору, засовывая в сумку моток проводов, прислоняя к вешалке футляр с гитарой. Чёрные остроносые туфли стояли послушной парой, начищенные, ждали ног. Курточка с оттопыренными карманами показывала краешки дисков, мордочку штекера на тощей шейке провода. Пакет за неровными боками прятал разбитые кроссовки. А на зеркале, данью рабочему дню клерка, отражаясь, лежала на пластиковой папочке глянцевая сумочка-барсетка.

Аглая улыбнулась. Нелегко уезжать из снятой квартиры в подмосковном городке на целый день в столицу, чтобы первую половину дня проводить в офисе, среди таких же лощёных мальчиков в начищенных туфлях, а вторую - бегать по ночным клубам на прослушивания. Женя играл и пел рок, стандартно-пафосный, в меру громыхающий. И, конечно, романтические баллады собственного сочинения. Забывались они сразу же, как убирал пальцы от дрожащих в последнем аккорде струн. Все новые песни Женя играл Аглае, и она слушала, чища картошку. Кивала, когда песня заканчивалась. Ей не нравилось, но спорить с автором она не собиралась. Казалось ей - зря придется спорить. А своим ощущениям она привыкла доверять.

- Соберешься за полчаса?

- Засекай время!

И она тоже заторопилась, попадая в промежутки его движений. Он в ванную чистить зубы, Аглая в кухню за бутербродом, он в кухню допить остывший кофе, она - в ванную, быстренько посушить мокрые волосы. Утренний автомобильный поток в сторону столицы уже закончился, и, значит, надежда доехать вовремя была. Электричек Аглая не любила.

Ехали привычной долгой дорогой с мелькающими по обочинам навечно пыльными заборами и одинаковыми от грязи домами. Так плотно укрывало их серое одеяло близкой дороги, что у Аглаи всякий раз портилось настроение - да как живут тут люди под бесконечный рев двигателей? Вон в яблоневом садике - качели и деревянный столик в беседке. Неужто дети тут летом играют...

Деревья уже были чуть сбрызнуты толстыми почками, тоже покрытыми слоем пыли.

- Вот тут, знаешь, сколько квартирка стоит?

Обочины распахнулись, открывая новенькие розовые и белые многоэтажки,торчащие обглоданными сахарными костями на серой земле. Ни единого деревца, только спортплощадки, очерченные сеткой-рабицей, да лоскутные вывески магазинчиков на остановках.

- Эх, вот бы нам с Настькой ипотеку! Вон в том доме ничего так себе, начать можно. А потом поближе перебраться, с доплатой. И - в центр.

- Когда потом, Женя? Через сколько лет?

- А как масть пойдет. Может, и сразу получится, есть у меня одна маза... Болтать не буду, чтоб не сглазить.

Он держал на рулевом колесе только большие пальцы, а кисти расслабленно висели, чиркая по коленям. Щеголял водительским мастерством. Острый короткий нос и волной взбитые надо лбом тёмные волосы делали его похожим на героя аниме. На вид лет тринадцати, не старше. Объезжая вставший у остановки троллейбус, не выдержал и поделился:

- У Курского вокзала райончик, с одной стороны склады, с другой старый фонд, вот там.

- Женя, там воздуха нет, вообще.

- Ну и что? Зато самый центр! Не, ну ты прикинь, Надежда, а? Мы и - москвичи!

Аглая промолчала. Краем глаза видела, Женя крутится, посматривает, ожидая ахов и пожеланий. Но не могла заставить себя исполнить ритуальную пляску у костра: "мы самые крутые, у нас все получится, бойтесь нас, утритесь все, хей-хо, столица, мы пришли"...

Ей было не до того. Она носила в себе воспоминания о ночи с Витькой. Как ребёнка, наверное, носят беременные женщины. Это было, как будто в неё налили осторожно, по самое горло, тёплого и нежного, у которого два центра тяжести - один в самом низу живота, другой - в сердце. И говорить пустяков не хотелось. Только слушать то, что происходит внутри.

- Ты не выспалась, - сказал Женя, не дождавшись ответа, - бледная, как смерть, и глаза опухли.

Отомстил за невнимание и сразу повеселел, заулыбался.

- Ничего, Жень. Сегодня мою казнь репетируем, как раз подходяще.

- Ты не обижайся, Надежда, театр этот ваш - глупость полная. Бесплатно трубите, а могла бы уже в офисе пристроиться, карьеру начать. Глядишь, через пару лет соседями стали бы.

Они все-таки попали в пробку и стояли теперь среди глянцевых, измазанных весенней грязью автомашин, продвигаясь медленными рывками. Справа от них в десятый раз впритирку проезжал синий автомобиль с ревущим мальчишкой на заднем сиденье и притороченным на багажнике садовым инвентарем.

- Эх, скоро дачники попрут, хоть на стоянку кидай тачку до осени, - Женя расстроился от перспектив и стал потихоньку Аглаю изводить, задавая невинные с виду вопросы, наполненные нескладными издёвочками. Когда она взглядывала на него, широко раскрывал глаза и невинно хлопал редкими ресницами.

- А-а-а, понимаю! Звездой хочешь стать? Может, и на телевидение нацеливаешься? Так там уже по возрасту не пройдешь. Москва, Надюха, такое дело, тут надо сразу все хватать и держать.

- Жень, я просила, не называй меня Надей.

- Ну да, у тебя псевдоним. Только Аглая - это будто пенсионерка какая. Да ты не обижайся, хорошо?

- Я не обижаюсь. А ты Достоевского читал, Жень?

- Ну...

Пробка кончилась, он газанул, вздохнув с облегчением. Взбирались на широкий мост, под которым ползла электричка и стояли на платформе толпами люди.

- И что там твой Достоевский?

- Он девушку описал в романе. Очень красивую. Это её имя - Аглая.

- В каком романе? Как называется?

- "Идиот"...

Женя пожал плечами, осклабясь, мол, ну что я говорил. Чтобы не плестись в потоке машин, свернул за маршруткой на боковую тихую улицу, стиснутую пятиэтажками. На голых газонах под высокими разлапыми деревьями бродили голуби, ворона носила в клюве рваный пакет. Проплыла мимо вывеска маленького музея.

- Женя, тут высади меня.

- Тебе не в институт разве? Я в центр, подкину, чего.

- Мне тут надо.

Хлопнув дверцей, улыбнулась и махнула еле видному за стеклом соседу рукой. Стояла на узком тротуаре, прижимаясь к чугунному парапету, чтоб не мешать прохожим, собиралась с мыслями. До репетиции куча времени. Думала доехать с Женей до центра, выскочить на Кузнецком, пробежать по магазинам. Обещала костюмерше посмотреть кисею. Но дальше слушать соседа сил не было. Лучше на метро.

Пошла, застёгивая на ходу пуговицу у горла, ветер кидался из-за домов, с разных сторон, будто не помнил, откуда пришёл. Заблудился.

Бежала через площадь около метро, на которой всё так же, как у других станций: базарчик с огромными яблоками и кистями бананов, киоски с журналами; нищие и алкаши на ступеньках подземного перехода; вальяжные милиционеры, зорко вычисляющие, кто из смуглокожих одет поприличнее; бабульки с разложенными на граните ветками вербы и шерстяными носками.

Над людским винегретом - ещё винегрет. Торговый центр, увешанный вывесками, биллборды над автомобильной дорогой, кинотеатр с рекламами сантехники, духов и золотых колец. Над этим - чехарда многоэтажек разной высоты, с разными крышами, балконами и антеннами. Споткнувшись, посмотрела вверх. Взятое в рамки проводов и фонарных столбов небо было небом. Пока ещё. Плыли по нему жидкие тучи из серой ваты и кое-где - белоснежные, подсвеченные солнцем облака.

Аглая опустила заслезившиеся глаза. Наугад выбрать улицу, по ней и пойти, вдруг там, в глубине жилого района, всё-таки есть тихие деревья и, может быть, птицы на них. Другие, не вороны. И не надо ей сейчас никакого леса или пустынного пляжа. Просто маленький скверик с тремя скамейками, сесть и потихоньку мёрзнуть среди запертых на железные цифровые замки подъездов. И чтоб в скверике - пусто.

Запищало в сумке, и она, запустив руку, долго ловила телефон в просторном нутре. Увидев, кто вызывает, обрадовалась.

- Да, Илья Афанасьич! Да!

- Что кричишь, вроде в лесу нашлась? Ты где сейчас?

- Я в Новогиреево, возле метро. А что? Вы хотите, чтоб я?..

- Хочу. Ты там аптеку найди, спроси эфир, один пузырек. И приезжай. Сможешь?

- Смогу. У меня репетиция позже. А сейчас - смогу, конечно.

- Ну, ладно. Эфир не забудь!

- Да. Илья Афанасьич... А...

- Ты про Виктора?

Аглая промолчала, держа телефон холодными пальцами.

- Нету его. Отпустил сегодня. Так что? Едешь?

- Да, - сказала упавшим голосом. Сунула мобильник в сумку и пошла к метро, разыскивать аптечный киоск.

- А он сказал, что Аглая - имя как у пенсионерки.

- А ты сказала, что - дурак?

Аглая пожала плечами и отхлебнула горячего кофе. Повернулась поудобнее на роскошной кушетке и сунула ноги в тонком нейлоне под блестящий искусственный мех.

- Согрелась? Ещё налить?

Альехо сидел рядом в большом кресле, и в полумраке пустой студии поблёскивали очки и лысина. Придерживал кружку с кофе на колене рукой.

- Разве дураку поможет, если называть его дураком? А нам ещё жить рядом неизвестно сколько.

- Ну пусть его. Нищий он, Аглаюшка. Нищий духом.

- Но ему-то - хорошо!

- Вот и говорю, пусть его. То, что ему хорошо, тебе не годится. Он музыкант, значит? О музыке с ним говорила?

- Когда только познакомились, говорила, да. Один раз.

- И что?

- И ничего. Я тогда послушала, как играет, стала рассказывать, что надо ходить слушать великих, столица ведь. Концертов множество. Найти свой стиль, неповторимый...

- А он?

Она поставила чашку на пол и укрылась до пояса. Передёрнула плечами.

- Посмотрел, будто я полная дура. Больше не говорила.

- Ну и правильно.

- Я не знаю.

- Тоже правильно. Сомневайся. Всегда. Но главное, своё делай сама. Выбрала путь, иди.

- Да я не выбрала ещё. Ох, Илья Афанасьич, если брошу институт, дома начнется такое!

- Талант у тебя.

- А кому он нужен?

Голоса отдельно от них ходили по просторному залу, выглядывали в приоткрытые двери лаборантской.

- Кому нужен? Вселенной нужен, мирозданию. Ты мне веришь?

- Не знаю. Насчет вселенной - не знаю.

- Мне веришь?

- Верю.

- Тогда просто верь. А поймёшь - потом. Кроме ипотеки и карьеры, есть еще мир, большой. В нём каждому - своё место.

- И мне?

- И тебе. Если не той дорогой пойдёшь, сразу почувствуешь.

- А как?

Он кашлянул. Встал и ушёл за приоткрытую дверь в конце студии. Через шум включенной воды заговорил громко:

- Всё просто. Болеть начнешь. Всё будет делаться через силу со многими, вернее, лишними усилиями. Люди, Аглаюшка, смешные бывают. Выберут себе чужую дорогу и на ней всю жизнь спотыкаются. А рядом своя лежит, пустая и прямиком в небо. По ней бы идти, как лететь. А нет, не видят.

Он вернулся и шёл по гладкому полу, мешая слова со звуком шагов:

- И знаков увидеть не хотят, пусть им куст горящий и из него инструкций по пунктам, всё равно будут лбом стенку прошибать рядом с открытыми дверями.

Громыхнул алюминиевым коробом старой лампы, потянул провода. Щёлкнул выключателем и направил в лицо Аглае мягкий свет.

- Посиди спокойно. Если что умеешь - делай. Самое высокое из того, что умеешь. Маленькое пусть другие делают.

- А детям что оставить? - тихо сказала Аглая.

- Деньги? Дети растрынькают.

- Вас послушать, всё просто.

- А всё и есть просто. Сложностей люди накрутили, чтоб оправданий себе побольше. Есть заповеди, есть голова, сердце. Чего же ещё?

- Не знаю... Но это как-то совсем просто!

В мягком свете она хмурила чёрные тонкие брови, сводя их на переносице, а Альехо стоял над ней, склонившись, держал одной рукой лампу за длинную шею и чуть поворачивал плафон, рассматривая. Аглая взмахнула рукой. Он поймал её руку и придержал:

- Не крутись.

- Да вы и не слушаете, - отняла руку. По-прежнему свет рисовал чёрточку между бровей.

- Знаю я всё, что скажешь. Тебе двадцать, а мне - пятьдесят шесть...

- Вы моложе выглядите...

- Помолчи. Мне лет тридцать долдонили всё то, что ты мне сейчас хочешь сказать.

- А вдруг я знаю то, чего ещё никто вам... А?

- Давай. Свое если - говори.

Аглая подняла лицо и стала смотреть на Альехо с вызовом, кусая губу. А потом засмеялась.

- Илья Афанасьич, ну вас. О чём ни захочу, всё оказывается, чужое. Вы - хитрый лис!

- Да. И мне нужен пузырек с эфиром, купила?

Она потянулась за тахту, стараясь не менять позу, подняла с пола мягкую сумку. После слов тишина встала в студии ватой, шуршала краями.

- Как тихо. Будто и нет города там. А голос, как в шаре.

- Где?

- Ну, говорят - как в колоколе, но там звонко. А мы будто в шаре, голоса бегут вокруг, не уходят. Я сказала ерунду?

- Нет... - он принял пузырек коричневого стекла и сунул в карман брюк. Отвел лампу, свет метнулся и уставился в угол, освещая набросанные на спинки стульев ткани. Альехо снова уселся в кресло и вытянул ноги.

- Ты поговори просто,- попросил.

- О чём?

- О чём хочешь. Просто поговори, - и подсказал:

- О Викторе, например.

Его лица в полумраке снова не было видно. За тяжёлыми шторами через стеклопакеты еле-еле пробивался дневной шум. И в неровном пятне света комкались цветные покрывала в углу. Аглая смотрела по сторонам, чтоб не смотреть в сторону Альехо. А потом, вздохнув, заговорила тихо и медленно:

- А что о нём? Я его два раза в жизни видела. Спасибо, познакомили. Он... Он мне нравится очень...

- Нормально это, - утешил Альехо. Тогда Аглая вздернула подбородок и добавила:

- И я его люблю!

В наступившей тишине Альехо кашлянул. Она молчала, потому что к глазам изнутри внезапно подкатили слёзы. И закончила упавшим голосом:

- Вот...

Сидела, отвернув лицо, рассматривала освещённый угол, ничего там не видя, ждала. Но Альехо молчал. И она оглянулась, пытаясь разглядеть выражение его лица. Он листал журнал, шурша еле видными страницами.

- Видите! Вам наплевать совсем!

- А что ты хотела услышать? Утешение какое? Любишь - люби. Может, и сложится у вас.

- Вы... Вы каменный какой-то. Зачем я вам, Илья Афанасьич? Модель, да? Просто для того, чтобы снимать? А зачем тогда зовёте, разговариваете?

Он захлопнул журнал и уронил его на блестящий пол рядом с креслом. Сцепил пальцы.

- Ты умная. Молодая и дура ещё, но умная. В лице у тебя есть глубина. Когда говоришь, её видно. Когда страдаешь - ещё глубже становишься. Тебя снимать хорошо. Такие сейчас редкость.

Аглая спустила с кушетки ноги и скользнула ступнями по гладкому, нащупывая сброшенные сапожки. С каменным лицом обулась и встала, аккуратно сложила мягкий плед. Посмотрела сверху вниз на сидящего в кресле пожилого мужчину.

- Это жестоко, Илья Афанасьевич. Пожалуй, я пойду.

Он всё молчал. И Аглая прошла мимо, ставя ровно ноги и постукивая каблуками, не сбиваясь. Сняла с вешалки у дверей свой плащ. Надевала медленно, будто ждала, что остановит. И, уже открыв дверь на лестницу, снова повернулась к сидящему:

- Спасибо вам.

- За что?

- За разговоры. За всё - спасибо. Мне хорошо было у вас. С вами.

- Пожалуйста. Вопрос можно, напоследок?

Она ждала, держась за ручку двери. Альехо поворочался, меняя позу.

- На что обиделась?

- Как? Вы хотели обидеть, ну и... Обидели.

- Нет! - он сморщился с досадой, махнул рукой. - Если умна, не будь дурой. Просто скажи словами, в чём твоя обида?

Она захлопнула дверь, и блёклый свет из пыльного коридора умер, погас. Прислонилась, шурша плащом.

- Я для вас - только модель. Получше, чем те, дневные, с деньгами. Но всё равно модель. Как вы сказали? С глубиной в лице. Редкость.

- Угу, угу, - он кивал в такт словам, сплетал и расплетал пальцы, - всё?

- Да.

- А что ахать не стал насчет любви?

- ... И это тоже. Но это я переживу. А расчётливость ваша - противна.

Илья Афанасьевич сидел, рассматривая собственные руки. Слушал, как дрожит её голос там, внутри сказанного, и как она старается, чтоб он этой дрожи не услышал. Пока говорила (а он и слушал вполуха, - с первых слов понимая, что скажет), думал о том, что, наверное, надо бы - жалеть, гореть, своё вспоминать. Сочувствовать и любоваться. Вспомнил о Наташе, как вместе сидели на полу, на вытертом ковре в его комнате, а вокруг, рассыпанные, блестели снимки. И как она, заплакав, ушла в коридор, утыкаться носом в свою шубку.

- Снимай свой плащ, иди, сделай ещё кофе.

- Не хочу.

- Ты мне нужна. Надо объяснять - объясню. Хотя и сама поняла бы. Утешать не буду. Сильная - справишься. Тем более несчастья нет, сказал же, любишь - люби себе на здоровье.

Аглая еще постояла у двери, по-детски держась за круглую ручку. Голова подсказывала ей: весь разговор - нелеп. Обиделась на что? Да, обидно, очень. Если вернуться сейчас, да ещё и кофе идти варить, получится - он её победил и командует. Но та же голова шёпотом спросила: "а тебе это важно, важнее, чем ваши встречи и разговоры?". И, сняв плащ, Аглая снова повесила его на гнутый крючок.

- Вам нельзя так много кофе, - сказала, проходя мимо, - в вашем возрасте.

Альехо кивнул в ответ на колкость:

- Вот, молодец.

- Потому что язва? - она за дверью подсобки зазвенела ложечкой, зашуршала пакетом с молотым кофе.

- Живая потому что.

И сказал погромче, чтоб точно услышала:

- Через полчаса придет Витя. Портрет твой будем делать. Амбротип.

 

Глава 46

Рана Акута

Найя выплывала из сна, как из тяжёлой воды, когда кончается в лёгких воздух. Сон не хотел отпускать. Там, в глубине его, она разговаривала о чём-то неслышном с мастером Акутом, который стоял перед зеркалом, высоким, до самого потолка, и стаскивал через голову вылинявшую футболку. Она говорила, кажется, упрекала и о чём-то просила горячо, сжимая кулаки, и от этого внутри тоже всё сжималось. А потом воздух сна кончался, и она поднималась из глубины, больно вытягивая шею, чтоб высунуть голову в реальность и вдохнуть. Но сон тяжелел, и вот, снова внизу, на полувздохе, она говорила мужчине, стоявшему перед зеркалом, просила, чтобы он... Но снова её увлекало вверх, куда она устремлялась, вытягиваясь резиново, оставаясь на месте. Там, внизу, она видела его острые локти и ещё закрытую футболкой голову, а ниже, на выступивших узких мускулах плеч и спины, - лежала огромная цветная змея, двигала головой, рассматривая Найю, и из сомкнутой пасти мелькал двуострый язык. Снова рывок вверх, и даже звуки приблизившейся реальности раздавались в ушах, но тут уже она сама заупрямилась и осталась внизу, во сне, потому что надо было договорить. Акут опустил руки, уронил смятую футболку к босым ногам, прижимая локти к ремню джинсов. Тело змеи скользило по коже, переливаясь, как льётся широкая лента, нет, как толстая гладкая труба, и кое-где петли тулова уже поднимались, отлипая, и под ними краснела точками кровь.

Во сне она любила его, худого и угловатого, изогнувшегося над поясом джинсов, и его опущенные под тяжестью твари плечи кололи ей сердце. Там, в светлой комнате без окон, с трещащими на потолке палочками ламп, истекала нежностью и вдруг - ревностью, потому что за дверями слышались голоса, шаги, - и она была уверена - он нужен всем, главный, самый важный, и все ждут, когда можно будет войти и забрать его. У неё. И надо было уговорить - не выходить туда, где быстро и шумно ездят машины, кивают решётчатыми шеями краны над скелетами домов, а листья деревьев покрыты серой пылью. Надо назвать его имя. Тогда повернётся, увидит. Посмотрит в глаза, а в них - всё.

- Акут, - проговорила, чувствуя, что удержаться во сне уже не может и, начав говорить его имя там, заканчивает тут, в мире, где всё наоборот и нелепо, - А-а-а-кут...

И открыла глаза. Сверху синим пером свешивался пушистый хвост мышелова. Шумел дождь за стенами. Найя закрыла глаза, пытаясь вернуться. Бросила мастера там, в глубине не его мира, и ушла, не узнав, увидел ли он её взгляд.

"Увидит здесь". Мысль прошуршала и ушла. ...Здесь не то, совсем не то. Там ему будет плохо, а он остался. Там он другой и беззащитен. Не тот, что здесь смотрит на неё неподвижно, когда думает, что она спит. И она боится, потому что это взгляд мужчины, который рано или поздно не справится с собой. Слишком близко они друг от друга. И слишком недавно она была совсем слаба. И слишком сильно заботится он о ней, потому что всё здесь для неё - чужое. А где не чужое? Там, в мире больших и маленьких городов, автострад, переходящих в разбитые просёлки? Она забывает, как выглядят вещи, которые окружали её там постоянно. Вот смешно, разве надо было смотреть на них в упор, запоминать? Просто были, на краю зрения. И вот остаётся лишь знакомый по памяти шум или запах, а внешнее, то, что должна бы помнить лучше всего, ведь рисует, оно уходит, как тающий лёд, выброшенный из магазинного холодильника на летний асфальт. Но это не главные мысли. Главное то, что она оставила его в чужом для него мире, ненужном ему. И он там - слаб.

- Акут? - села, стряхивая с себя шкуру, и всмотрелась в полумрак. В хижине стояла тишина. Шуршали сухой травой в чуланчике мыши, крапал дождь за стенами. И в тихой темноте не было никого, кроме неё.

- Акут?

Надо встать и пойти, нащупывая ногой пол, чтоб не наткнуться на вечно валяющиеся куски дерева и обрывки кожи, скорлупы больших орехов. Достать из-под камня чирок и кремень, зажечь огонь в очаге. У самого входа, под низким порожком, росли скользкие грибы, толстые, как огурчики из бочки. Если разломить такой гриб, он светился яркой голубизной, но Найя не любила ощущение мокрого бархата на пальцах и этот холодный свет. От воспоминания о грибах свело рот и она дернула плечами. И вдруг испугалась, сильно. Завертела головой, стараясь что-то услышать через буханье сердца. Потянула на себя шкуру и укрылась до самой шеи, отгораживаясь от ночи её теплом. Снова сказала шёпотом, уже понимая, что не услышит, нет его:

- Акут...

Медленно легла, натягивая на себя шкуру. Успокаивала себя, мало ли куда пошёл. Может, захотел подышать и ушел на мостки, подальше, чтобы не будить. Но с чего она взяла, что он так уж сильно печётся о ней? Да, смотрел тем своим взглядом, так он мужчина. А она - женщина. ...На празднике видела, как на него смотрят женщины. Красивые местные женщины, с сильными плечами и круглыми бёдрами. Найя знала такие взгляды, так смотрят на то, что принадлежит им. Или принадлежало. Она всегда сильно чувствовала людей, и мама с детства ругала её за то, что другим казалось мелочами, - кто-то не так посмотрел или ухмыльнулся. И Найя перестала верить глазам. Ждала поступков, как мама учила. От того случалось ей попадать в неприятности. И если бы только в неприятности. Тогда, в Москве, стоя на краю автомобильного потока, не поверила холодку, пробежавшему по спине от лезвийного взгляда Юры Карпатого... Вместо того дождалась улыбки и ласковых слов, уговоров подружек, шоколадки в баре и его поцелуя.

Найя скинула шкуру и встала. Сверху муркнул мышелов, и она позвала шёпотом:

- Синика, иди сюда.

Мышелов спрыгнул, щекоча голую ногу мягкой шерстью.

- Иди со мной, Синика, сделаем огонь.

Ей казалось: если в очаге загорится живое скачущее пламя, то открыть дверь в мерный дождь, будет не так страшно. Она зажжёт и выглянет - посмотреть. А он, наверное, ушёл. К женщине. Одной из тех, черноволосых, что рассматривали её, улыбаясь удивленно и высокомерно. Время дождей - время для любви. Он сам так сказал.

Сидя на корточках, царапая колено углом очажного камня, ударяла над клочком мха чирком и не дышала, глядя на искры. Они падали на растрёпанные волокна и гасли.

- Да что же такое...

Сон все ещё крутился в голове, как варево, которое мешают ложкой, и на поверхность памяти всплывали мелкие детали. Были голоса, да. И один звал мастера. Женский голос. А вдруг Акут остался там, в её мире?

Кремень упал и больно стукнул по пальцам ноги. Найя быстро нагнулась и, оцарапав плечо о камень очага, стала шарить рукой. Нашла и перевела дыхание. Утро, конечно, настанет, но как до него дотерпеть? Она зажжёт огонь!

- Зажгу, - прошептала и сосредоточилась. Досчитала до десяти и чиркнула, целя наугад. Веер искр рассыпался над подставленной ладонью, и один из кусочков мха загорелся, еле слышно потрескивая. Она бережно положила его на лучинки и стала кормить огонёк нащипанным мхом.

- Во-от, - сказала, жмурясь от жара. И отодвинулась, убедившись, что огню достаточно еды. Синика сидел рядом, в круглых глазах отражались маленькие костры.

- Где твой хозяин, Синика? - Найя встала и пошла к выходу. Положила руку на дверь и толкнула. Постояла, прислушиваясь. И толкнула сильнее. Дверь не шевелилась. Заперто? Снаружи?

- Синика... - она звала зверя шёпотом, не зная, что делать. Конечно, мастер мог уйти по своим делам и позаботился о том, чтобы никто не вошёл, не обидел, пока его нет. Но страх шуршал внутри Найи, как мышь.

- Что мне делать, Синика?

Зверь сунулся около её ног к закрытой двери. Мелко обнюхивая влажное дерево, уркнул и, присев на задние лапы, по-беличьи стал царапать перетянутые лианами жерди. Заворчал громче.

Найя еще раз подёргала дверь, налегла. И застыла, услышав стон. Уперлась плечом в жерди.

- Уйди, Синика, не мешай.

В узкую щель зашептал, поплескивая, дождь. И - чернота. Снова стон, откуда-то снизу. Перебирая руками, Найя опустилась на корточки и нерешительно сунула руку в черную щель приоткрытой двери. Отдернула, когда пальцы запутались в мокрых волосах. Но сразу сунула снова и ощупала, выворачивая кисть. Лоб, волосы на нем, ухо. Низка бусин, стянувших шею.

- Акут?..

Он лежал там, снаружи, привалившись к двери. Найя села на пол, спиной прижалась к двери и стала толкать. Жерди больно резали плечи.

- Н-ну... Ещё чуть. Чуть...

Он стонал при каждом нажиме, и Найя подумала: можно покричать туда, в щель, вдруг кто услышит и придёт, оттащит его от двери. Но не стала. Уперлась в пол босыми ногами и надавила сильней. Теперь в щель можно было протиснуться. Высоко поднимая ногу, чтоб не наступить на лежащего, пролезла, царапая бока и обрывая подол тайки. Дождь тут же стал поливать горящую кожу. Найя присела на корточки, хрипло дыша и ощупывая руками Акута.

- Что ты? Тебе больно?

Не дождавшись ответа, перевалила его на бок. И ещё раз, чтоб освободить дверь. Снова склонилась над ним, пытаясь рассмотреть в прыгающем свете очага грязное лицо и согнутые плечи. Он лежал, неловко скрутившись, прижав колени к животу.

Путая слова двух миров, она потащила его в хижину. В зыбком свете было видно, как негладкие полы оставляют на смуглой коже ссадины и глубокие царапины. И Найя, не справляясь с обмякшим телом, стала толкать его, перекатывая, поближе к очагу.

- Ес-ли сломано что, извини, не могу я тащить, тяжёлый, чёрт.

И, тяжело охнув, наконец, уложила его рядом с очагом. На дрожащих ногах сходила к порогу и, сорвав скользкий толстенький гриб, вернулась, на ходу разламывая его. Снова присев, стала водить над Акутом, освещая голубым светом те места, куда не падал свет очага. Другой рукой ощупывала руки, бока, ноги, боясь найти свободно двигающиеся кости под мокрой кожей.

- Ну, что с тобой? Всё целое вроде.

Заплакала. Обломок гриба освещал её потное лицо, мешая синий свет с красными бликами огня.

- Синика! - ей больше некого было звать. Зверь муркнул и подошёл, мягко ставя лапы. Обнюхал плечи и волосы. И завыл утробно, сунувшись к той щеке, на которой лежал мастер. Попятился. Снова вернулся и опять вытянул шею, урча все громче.

- Там, да? - отодвинув мышелова, Найя подсунула руку под голову мастера и повернула её к свету очага. На виске, через спутанные волосы, просвечивала чёрная рана. Болезненно скривившись, она отдернула руку, следя, чтоб пальцы не попали в блестящее месиво, и стала поворачивать мужчину так, чтобы рана оказалась сверху. А потом села рядом, не притрагиваясь, глядя на то, что открылось глазам. Позади, то выше, то ниже, выл мышелов, не умолкая.

- Заткнись, кошак, - машинально велела, не отрывая глаз от раны, и сморщилась. В чёрном месиве мелькали белые нити, ползали, переплетались, вдруг делаясь цветными. Тогда лицо мастера становилось спокойным и мягким. А потом нити снова светлели, расплетаясь, и по скулам его, одновременно со стоном, бежала гримаса боли.

Смотреть было жутко, оторвать взгляд невозможно. Но надо сделать хоть что-то. Найя поднялась, оторвала болтавшийся край подола и, смочив его в миске с водой, собралась приложить к ране, от которой крепко пахло кровью и раздавленной зеленью.

- Ты что? - уронив тряпку, схватилась за оцарапанную Синикой руку. Тот крутился рядом, ворчал и, увидев, что Найя смотрит, отбежал ко входу. Выскочил за двери и закричал оттуда.

- Надо идти? - голос Найи упал. Но понимала, надо позвать кого-то. Вождя? Или ту толстуху, которой все кланялись, а Акут рассказал, что она лечит. Где она живет?

Снова закричал Синика, показалась в проёме круглая морда с торчащими усами.

Найя сказала мастеру:

- Я пойду. Найду того, кто знает. Ты пока лежи.

Шла следом за зверем по шатким мосткам, отламывая скользкой рукой от гриба - кусочек за кусочком. Голубой свет шевелился, и в нём шевелились силуэты деревьев, выскакивали вдруг столбики и перила, стены редких хижин, мимо которых вёл её, Синика. Там внутри все спали и хижины были слепые, без огней. А мостки уводили всё дальше, узенькие, вихлялись шатким лабиринтом среди чёрных стволов. И вдалеке мерцал теплый огонёк в маленьком одиноком доме. Огонёк подплывал всё ближе, и Найя уже видела: домик аккуратен и крепок, с ровно уложенной крышей. Мостки окружали его кольцом, и в одном месте кольцо расширялось, давая место большому дереву с поникшими ветвями, на которых висели странные плоды, похожие на детские колыбельки или огромные фасолины.

Синика торопился, свернув хвост над спиной, прямо к закрытой двери. Найя подошла за ним. Вздохнула и постучала по стенке кулаком.

Берита насторожилась и быстро отодвинула от огня в тень глиняный горшок. Сидела молча и ждала. После второго стука встала, переваливаясь, отнесла горшок в дальний угол и прикрыла ветошью.

- Боги хранят меня, - сказала громко, обернувшись к двери, и замолкла, слушая.

- Дай мне помощи, женщина, - и после паузы, - да хранят тебя Айна и Еэнн...

Брови старухи поднялись, сделав морщины на лбу чёрными в свете огня. Она шагнула ближе и взялась за сплетённый на ручке узел из стеблей.

- Это ты, белая женщина моря?

- Дай помощи. Мастер Акут, он... - за дверями послышались всхлипы и сильный удар, такой, что посыпался с притолоки сухой мусор.

Берита расплела траву, шепча заклинание. Приблизила лицо к жердям и сказала громко, касаясь губами влажного дерева:

- Назови свое имя. Целиком.

- Лада, ой, нет... Я - Вамма-Найя, несущая свет. Открой дверь, старуха!

Услышав, как прозвенели в голосе отчаяние и злость, Берита усмехнулась, но морщины на лбу не разгладились. Открыла дверь. В ровных струях дождя, прищурившись, рассмотрела Найю, увидела поодаль мышелова с завёрнутым на спину хвостом.

- Иди в мой дом, Вамма, сядь у огня и расскажи.

И выставила перед собой ладонь, увидев, что та подзывает зверя:

- Он пусть останется. У меня свой, подерутся.

- Иди, Синика. Иди домой. Сторожи Акута.

Хвост мелькнул и скрылся за завесой дождя. Найя пошла за хозяйкой, переступая дрожащими ногами.

- Сядь у огня, да хранят тебя наши боги, пусть глаза твои будут ясными и ум светлым...

- Там мастер. Он, с ним... плохо!..

- Сядь!

Найя сжала губы и села на гладкий обтёсанный камень. Положила руки на колени и стала смотреть на старуху, которая, обойдя очаг, сунула на огонь плошку с цветной влагой. Села напротив. Блики танцевали на круглых щеках, зажигали точки в маленьких глазках.

- Как живут твои сны? - старуха говорила нараспев и, помешав жидкость круглой палочкой, вытерла её о подол широкой юбки, - как идут твои дни, маленькая жена одинокого человека? Как...

Найя, поняв, что это просто ритуал, вежливая беседа, хлопнула ладонью по колену:

- Всё хорошо! Там - Акут! Иди со мной! Он...

Старуха, подняв палочку, сделала в воздухе резкий жест:

- Жди! Или ты хочешь, чтоб сердились боги?

Найя вскочила.

- Ты! Он там умирает! Синика привёл меня к твоему дому. Ты! Никто ведь больше! Боги подождут, иди со мной!

Берита смотрела снизу, как белая женщина в оборванной тайке, с исцарапанными руками, стоит, танцуя от нетерпения, сжимает грязные кулаки. Варево на огне ахнуло и пошло булькать, взрываясь светящимися пузырями. Старуха через подол подхватила миску, понюхала. Кивнула. Протянула её Найе.

- Прими. Твой один глоток. Остальное - твоему мужу.

Найя перевела дыхание. Обошла очаг и протянула руки. Но Берита отрицательно цокнула, показывая, надо просто отпить, не касаясь.

Опустившись на колени, Найя коснулась губами горячего края и глотнула, не чувствуя вкуса. Над краем миски смотрела на Бериту с мольбой.

- Идём.

Проходя мимо полки, Берита прихватила травяную плеть и, сунув миску Найе, уже вышедшей на мостки, закрыла дверь и ловко заплела охранный узел, бормоча под нос.

Найя шла впереди по мосткам, нащупывая подошвами выпуклые деревяшки. Миску несла перед собой, посматривая, чтоб не выплескивалась цветное варево. Берита подобрала руками подол и плотно ставила широкие ступни.

- Он, он ушёл, а пришел с болезнью. Вот тут, - Найя двинула локтем, пытаясь рассказать и показать.

- Неси и молчи.

В распахнутые двери был виден мелькающий свет очага и чёрное тело, привалившееся к камням. Синика, ворча, забегал в хижину и выскакивал обратно.

- Да хранят боги тепло в этом доме, - Берита быстро проговаривала привычное, войдя следом за Найей и, сразу наклонившись над мастером, откинула волосы с виска, чтоб не лезли в рану. Замолчала на полуслове. Проводя толстыми пальцами по склеенным волосам, обернулась к Найе, стоящей сбоку с миской в руках.

- Вот как... Ты, значит...

- Я не знаю, что ты там! Скажи, он умрёт? Умрёт?

Старуха рассматривала её внимательно, ощупывая глазами ноги, короткий подол, открывающий бедро, локти, отставленные в стороны, висящие на грудь светлые волосы. Лицо, сведённое страхом и напряжением...

- Поставь туда, - показала в угол, - и подойди, Вамма-Найя, сбережённая для жизни.

Взяла подошедшую Найю за руку и потянула вниз, ставя её рядом с собой на колени. Провела рукой по плечу мастера, вниз, к локтю. И дальше, к сжатому кулаку. Разогнула сведённые пальцы. Внимательно рассмотрела пустую ладонь.

Найя, глядя то на её руки, то в лицо, порывалась сказать и прикусывала губу, останавливая себя. А Берита, потыкав пальцем в пустую грязную ладонь, потом - в другую, задумалась.

- Что? - не выдержала Найя.

- Сумка где? Его сумка.

- Он - так. Лежал там, а я, мне Синика...

- Ага, вот! - старуха дёрнула за край набедренной повязки. Развязала и потянула из-под мастера. Найя отвела глаза, но тут же стала смотреть снова, боясь пропустить важное. Берита, ощупав верхнюю кромку ткани, выдернула из складки узелок. Тяжело села на пол и, расправив на коленях юбку, стала развязывать лоскут.

Найя снова ударила кулаком по бедру. Смотрела на старуху с ненавистью. Вместо того, чтобы осмотреть страшную рану, где ползают цветные черви, та ковыряет толстыми пальцами тряпку, что-то выискивая. А он лежит и, может быть, умирает.

- Вот они! - на подоле тряпка раскрылась вялым цветком, показывая спрятанные внутри чёрные семечки. Старуха лизнула кончик пальца и бережно тронула одно плоское зернышко. Собрала тряпку в кулак, чтоб не рассыпать, и, нагнувшись, коснулась пальцем чёрного месива раны. Найя смотрела, как палец старухи вошел до первого сустава, потом двинулся глубже и, под стон Акута, погрузился в рану почти целиком. И лекарка застонала, дергая головой и закрывая глаза.

- Да, - пропела хрипло, почти прошипела. Выдернула измазанный чёрной слизью палец, - теперь будете так: твоя боль - его, его боль - твоя...

Тяжело поворачиваясь, встала, держа перед собой грязный палец, как чёрный сучок.

- Вот столько и столько светлых дождей, - растопырила пальцы другой руки, - и столько же ночных дождей он будет, как ребёнок. Ты жена, вымой его и укрой. Согрей. Как сумеешь, - снова быстро оглядела Найю и ухмыльнулась, увидев, как та наморщила лоб последним её словам.

- Это, что принесла, давай пить, по глотку, когда скажет зверь, - она кивнула в сторону неутомимо мелькающего вдоль стены мышелова, - да хранят тебя боги, белая обуза нашего мира. А я пойду.

Повернулась и пошла к двери, неся перед собой руку с торчащим пальцем.

- И всё? Ты лечи его!

Старуха обернулась в дверях.

- Нельзя вылечить от желания болеть. Только ты можешь. Захочешь - быстро. Не захочешь - умрёт.

И, уже выйдя, заглянула снова:

- А зовут меня - Берита. Беро-Беруни-Берита, жена хранителя Еэру.

- Да хранят тебя боги, Берита, - Найя смотрела в чёрный прямоугольник входа. И позвала, вспомнив и испугавшись:

- Берита, а - помыть... Сразу, сейчас?

- Да, - донеслось из темноты, полной шороха воды и чёрных куп мокрых деревьев.

 

Глава 47

Найя лечит мастера

Ночь топталась в проёме, и шёл там, в ней, непрерывный дождь. Найя стояла, опустив руки, и не могла повернуться, всё смотрела в темноту, слушала. Затылком знала: он лежит там, неподвижной корягой, освещённой прыгающим светом. И никто не поможет. Берита ушла. Синика ходит и ходит, шелестя шкурой по деревянной стене, помуркивает иногда - не зовёт, просто сторожит дом, пока она... Пока ей надо...

Ей надо помыть его. Уложить в постель, укрыть шкурой и согреть. И ждать, когда Синика подскажет время, чтоб поднести к губам миску с вязкой жидкостью, которая сама по себе движется, колыхаясь. Будто в ней что-то живое.

Оторвав взгляд от ночи, посмотрела на миску, стоящую на полу. Так и есть. Мерцает и закручивается радужная влага. Найе стало тошно от того, что всё вокруг - живое, движется, и, кажется, нет спокойных вещей, которые не отзываются на взгляд или прикосновение. Вспомнила о горячем, изнуряющем иногда желании, чтобы рисунки её были - живыми, отклеивались от неё и жили сами. А она, существуя отдельно, чувствовала бы связь с теми, сотворёнными ею вещами, которые ушли и - живут. Тогда казалось - это прекрасно. Но разве могла она думать, что желания могут сбываться - вот так. Совсем буквально, но будто с насмешкой. Нечем рисовать и не на чем. Но всё вокруг оживает, как только соприкасается с её, Найиной, жизнью. И кажется, всё больше вокруг движения. И всё движущееся зависит от неё.

... Его надо помыть. Медленно подошла к лежащему телу и, не наклоняясь, сверху стала разглядывать. Хочет ли она, чтоб выжил? А как не хотеть, он - единственная ей защита тут. Без него - идти в деревню, говорить с людьми, с вождём, и кто знает, что будет. А он - оберегал.

Найя тряхнула головой. Это все - логика. А надо просто захотеть, сильно. Тогда выживет.

Опустившись на корточки, отвела с мокрого лба прядь волос. В ране продолжалось шевеление, но тонкие нитки радужных червей не становились белесыми, и лицо мастера спало, как спит человек, смотрящий хороший сон.

"Это от семечка, наверное", - подумалось ей. Но сколько можно думать, не время.

Сбоку, приткнувшись к камню очага, лежал развернутый узелок с россыпью чёрных зерен. Найя связала кончики ткани и огляделась, ища место, отнесла к стене, сунула в щель между прутьев. Медлила идти обратно.

Не глядя на Акута, стала ходить по хижине. Наломав грибов, разложила их по полкам и повтыкала в щели, так что хижина осветилась мёртвым голубым светом. Покопавшись в хламе, сваленном в углу, вытащила большую долблёную плошку. Выдернув из кучи сухой травы изрядный пучок, тщательно протерла пыльное дно. Отнесла ко входу и подставила под неровную струйку воды, бегущую с угла крыши по кривому водостоку. Нашла старую, изношенную циновку, которой мастер укрывался, когда ложился спать на полу. Осмотрела и, плотно сжав губы, рванула. И ещё раз. Смяла клочья в комок и, подойдя к неподвижному телу, положила рядом. Не стала смотреть и разговаривать, будто была обижена на Акута... Снова пошла ко входу - проверить, наполнилась ли миска. И, принеся её, большую и тяжёлую, полную уворачивающейся ночной воды, поставила на пол. Вернулась закрыть дверь. Тучи висели всё так же черно, и, казалось, утра не будет. Но ей и не нужно было утра. Пока что.

- Синика... Я всё делаю правильно? - спрашивала, не глядя на зверя, а просто отмечая свои действия.

Зверь муркнул, подошёл и потёрся тёплым боком о её голую ногу. Найя вздохнула и, присев на корточки, опустила старую тряпку в воду. Отжав, провела по грязной шее. Макнула в воду и, снова отжав, протёрла плечо.

- Видишь, Синика, я делаю. То, что надо делать.

Подняв его вялую, вымытую сверху руку, замолчала, глядя на чёрное пятно подмышкой. Слизь в мерцающем свете отблескивала жирно и равнодушно. Найя закусила губу и, еле касаясь, стала протирать рану, держа слабую руку на весу. Акут молчал, не шевелился. Скосив глаза на сгиб его локтя, Найя сглотнула. Со сжатой в кулаке тряпки медленно срывались на пол грязные капли. На сгибе кожа чернела и расходилась, будто туда плеснули кислотой. И там, в свежей ране, уже шевелилось, поблескивая.

- Синика!.. - испуганно посмотрела на сидящего рядом зверя, - дать ему попить? Сейчас? Смотри, ему совсем плохо!

Но мышелов заворчал и снова стал мелькать вдоль стены, иногда возвращаясь и толкая её руку холодным носом. Найя вздохнула прерывисто и продолжила макать тряпку и протирать кожу. Худые плечи, покрытые свитыми узлами мускулов, на тощих боках - лесенка рёбер. Бедро, поверхность ноги. Найя оставила тряпку в воде и с усилием повернула Акута на спину. Впалый жесткий живот. Грудь, почти без волос. Жесткая поросль от пупка вниз.

- И тут, значит... - она уже не отвлекаясь, работала механически, только краешком сознания снова удивлялась, что тело у него, как у мальчишки, моложе лица с резкими складками от носа к уголкам губ. Дважды вставала, уходя в двери и, выплеснув воду, ставила миску под струю. Ожидая, смотрела в дождь, думая равнодушно, что ночь тянется и тянется, а пока она его моет, на теле появляются всё новые и новые чёрные раны.

Закончив, оттолкнула миску, и та перевернулась, вылив на пол грязную воду. Вода ушла под плотно уложенные жерди, и только чёрное пятно показывало, где была. Найя бросила тряпку, вытерла лицо мокрыми руками. В голубом свете, насыщенном запахами крови и давленой зелени, тело Акута казалось покрытым пятнами чёрной краски.

- У него так вся кожа слезет! Может, я что-то делаю не так?

Мышелов сел рядом со стеной, куда Найя спрятала сверточек, и вдруг заорал.

- Что? Эти семена?

Повинуясь требовательному вою Синики, подошла и снова вынула тряпицу, развязала узлы. Плоские семечки лежали на серой ткани.

"Он ушёл за ними. И пострадал. Но принес всё равно. А потом старуха смотрела на меня как-то, по-другому совсем, будто что-то узнала. И сказала тогда. Насчёт того, что вот, значит, что... Что?"

И слова Бериты всплыли в дремотной от усталости и переживаний голове про то, что сама должна хотеть, а то он - умрёт.

Найя лизнула кончик пальца и подхватила на него крошечное семечко. Оглянулась на Синику. Зверь молчал, глядя на нее жёлтыми глазами.

- Значит, так?

Раскрыла рот и положила семечко на язык, зажмуриваясь, чтобы не думать о чёрных ранах мастера, которые, возможно, от них и получились. Семечко треснуло, защекотав язык. Найя подавила желание выплюнуть его немедленно и сглотнула наполнившую рот слюну.

- И что?.. - и замолчала, услышав стон. Повернулась резко. По обнаженному телу Акута пробегали волны голубого света от обломышей грибов, красные пятна от гаснущего костра. А страшных язв на коже почти не было. Исчезали на глазах...

- О Господи! - прошептала она. - Значит, и тут всё - от меня? Из-за меня?

И вдруг одновременно с тем, как открылись его блестящие в лихорадке глаза, её стукнуло изнутри горячо и нежно - любовью. Найя ахнула и пошатнулась, цепляясь за стенку. Там, внутри себя, она видела себя саму, лежащую на циновке, со сдвинутой шкурой, из-под которой высунулось голое колено, голова склонилась к плечу, сомкнуты спящие ресницы. Мысленно смотрела, протягивая не свою - его руку, - погладить по светлым волосам, тихо-тихо, чтобы не разбудить. Но отдёргивала, потому что вслед за нежностью поднималось и захлестывало до самых глаз, до пелены в них - такое желание навалиться на это спящее тело, подмять, стискивая руки и дыша в лицо, хватая губы раскрытым ртом, что только, скрутив себя в узел, можно было удержаться. Чтоб снова, тяжело дыша, вернуться в нежность. А в голове, держа на краю, бьётся и бьётся тяжкий медный гонг, ударяет коротким словом "нет-нет-нет"...

- Си-ни-ка, - опускаясь на подгибающихся ногах простонала зверю, а смотрела в полузакрытые глаза мужчины. И тот, моргнув, открыл их, и уже не просто лихорадочный блеск смешался с голубоватым светом. Очнулся.

"Нет-нет-нет", гонг в её голове затихал, пуская вместо запрета другое - громкое и злое "да-да-да!", и снова замелькали картинки, в которых она - под ним, круглый подбородок поднят, а губа закушена до капельки крови, на шее бьётся жилка, и, если смотреть ниже, то груди смяты его телом, которое прижимается так, что ей не хватает дыхания, и отрывается, освобождая, чтоб успела - один хриплый вдох, чтоб жила только для его мерного движения в ней.

Акут пошевелился, дёргая рукой, попытался повернуться и застонал снова. И в голове Найи стихли удары "да", будто его стон остановил размахи гонга, кидая медную колотушку в обратную сторону. "Нет. Нет! Нет!!" - всё громче и громче...

- Хватит! - она схватилась за голову руками, дёрнула себя за волосы, чтобы собственной болью перешибить ту, которая оглушала. - Не надо! Хватит!

Синика вился вокруг её колен, протягивая по коже пушистый хвост. И она, увидев, как свет ушёл из закрывающихся глаз мастера, смогла посмотреть на мышелова.

- Что, - прошелестела без голоса, опустила руку на тёплую голову.

И зверь, лизнув ей дрожащие пальцы, пробежал к миске, сел рядом.

- Да...

Она сумела поднять миску, не расплескав медленное питьё, и, присев рядом с мастером, устроила его голову у себя на коленях. Гоня от себя все мысли, любые, кроме одной, о том, что Синика рядом и подскажет, когда надо давать больному попить, поднесла край миски к сухим обметанным губам. А про то, что сделало с ней семечко, - потом подумает. Когда дотащит его до постели, уложит и укроет волчьей шкурой. А ещё его надо согреть...

Ночь засыпала, прикрывая ресницами дождя тёмные глаза, и лицо мира светлело. Где-то за тяжёлыми тучами раскинулась на облачных покрывалах Айна, смеясь яркой улыбкой бледному лику своего мужа, которого полюбила не за что-то, а просто - полюбила. Свет их любви проходил через тучи, и люди просыпались, закидывая за голову затекшие от крепкого сна руки. Мужчины поворачивались к жёнам, рассматривая помолодевшие сонные лица, мальчики смущённо отворачивались, языком проводя по зубам и вспоминая, что было ночью. Девочки поправляли волосы, стесняясь сразу встать, и нащупывали рассыпанные бусины, собирая их в горсть...

Найя сидела на циновке, укрытая шкурой огромного волка, мягкой и тёплой, смотрела перед собой тусклыми глазами. На полу стояла миска с остатками питья, сидел мышелов, завесив круглые глаза плёнками век. Когда ветер всплеснул мокрыми ветками, глаза его приоткрылись, и, низко заворчав, он толкнул её руку.

- Да, - она нащупала миску. Повернувшись, откинула шкуру и, подсовывая другую руку под чёрные волосы, приподняла голову мастера, - попей, Акут.

Так же, как долгой ночью, которая под конец стала казаться вечной, он сперва застонал, приоткрыл губы и, не меняя выражения спящего лица, послушно сделал глоток. Она отняла миску и поставила. Так же, как ночью, после каждого глотка пришла к больному крупная дрожь, и Найя, подтягивая шкуру, легла ближе, обхватила трясущееся тело руками и ногами, стала дышать ему в шею. И дрожь стихла. Он снова спал. А она - нет. Проваливаясь в дремоту, тут же выныривала обратно, вспугнутая то шорохом пробежавшего в стенке мыша, то плеском воды снаружи, то порывом ветра. А там снова ворчал Синика, и снова надо было откидывать шкуру, подносить миску к губам, укрывать и прижиматься, согревая.

Ей казалось, если заснет, то умрёт в сон, останется там. И кто тогда поднесёт к губам мастера питьё? Миска казалась бездонной, но посветлевшим утром, очнувшись от далёких криков в деревне, Найя увидела с облегчением, питья уменьшилось вполовину. А значит, придет время, когда она сможет хоть немного поспать. От усталости её уже не волновала чёрная рана на виске. И то, что, стараясь согреть, она прижималась к его обнажённому телу. Не было нужды прогонять ненужные мысли - сами ушли.

Проваливаясь в очередной раз в дремоту, обнаружила: одна, почти неслышная мысль осталась и трогает её голову маленькой ручкой. Смогла ли она захотеть, чтобы он - жил? Но додумать её не было сил, и Найя, видя себя во сне убедительно складывающей руки, попросила мысль - не уходить, подождать, чуть-чуть.

- Вот немножко посплю... - прошептала. И, кажется, сразу же раздалось низкое ворчание мышелова. Снова - рукой нащупать миску, снова приподнять голову мастера...

Мутными глазами увидела: Синика за то время, что показалось ей секундой, успел поохотиться - на полу лежал полузадушенный мыш, потрескивая хитиновыми короткими крыльями, а фасеточные глазищи уже погасли - умирает. Синика поддел мыша лапой, глядя на хозяйку. И захрустел, завтракая.

"Мне тоже надо поесть". Поставила миску и легла, прижимаясь к дрожащему боку Акута. Даже подумать о том, чтобы встать и искать по хижине еду, было невмоготу.

Слушая, как стихает дрожь, сквозь наползающий сон принюхалась - он стал слабее, ужасный запах крови и зелени, будто раздавленной тяжёлым ботинком. Может, она его вылечит?

За стенами шёл и шёл тихий светлый дождь, далеко кричали дети и кто-то пел и смеялся.

...Когда Акут выпил последний глоток, Найя сунула на пол пустую миску и, обхватив мужчину, мгновенно заснула. Не почувствовав, что он, шевельнувшись, обнял её слабыми руками.

Сытый мышелов лёг в ногах и заворчал, как далекий гром за рекой. Светлый день уходил, тучи из серых снова становились чёрными. Еэнн и Айна заснули, устав от любви, от жадности - успеть налюбиться на целый год предстоящей разлуки.

 

Глава 48

Амбротип

- Всё?

- Замёрзла? - Альехо говорил из приоткрытой двери лаборатории, отвернувшись к столу, что-то делал там, отводя локти и наклоняя большую голову. Аглая нашарила висящий на спинке стула шарф, потянула на себя, прикрывая плечи и грудь. Тонкая шерстяная ткань покалывала кожу.

- Подожди... - Витька оглянулся, придерживая старый фотоаппарат с чёрной гармошкой, стоящий на тонких ногах посреди узкой комнаты.

- Илья Афанасьич, ещё надо бы.

Альехо вошёл, глянул на прикрытую шарфом Аглаю, которая уже спустила с широкого сиденья босую ногу. Протянул Витьке толстую пластину:

- Сам сможешь?

Витька принял на кончики пальцев прозрачную пластину и, слегка поворачивая, стал поливать её коллодием из широкогорлой бутылки. Снова резко запахло эфиром.

- Поверти, чтоб растекся ровнее, - подсказал Альехо. Приоткрытая дверь обозначалась красным светом фонаря, - и слей с уголка в бутылку, не забудь.

- Край смазал...

- И хорошо, пусть будет. Да делай скорее, заморозишь ведь девочку.

- Мне не холодно, - Аглая прокашлялась, скомкала в руках край шарфа, спохватившись, прикрыла складками бедра и колени.

- Врёшь, - дрожишь, отпечаток будет смазан. Но и то неплохо, даже интереснее. Но глаза, глаза пусть будут в фокусе.

Витька аккуратно вставил мокрую пластину в аппарат и приложил глаз к видоискателю. Чёртов учитель, мог бы и предупредить. Позвонил, выдернул, сказал: надо помочь. А что тут Аглая и снимать придётся по-новому, не сказал. Хоть посмотрел бы в справочниках, что за амбротип и с чем его едят.

Съёмка в театре, когда познакомились с Аглаей, тоже была сюрпризом. Но хоть камера своя, привычная, и можно было спрятаться в знакомый процесс. ...Спрятаться в камере. Дело как дом. Или - нора. Если мир вокруг неизвестно что готовит, делай своё, и будь, что будет. И дело - вывозит. Или помогает не мешать мирозданию.

- Сиди так. Сейчас.

Посмотрел поверх камеры в светлое серьёзное лицо с очень тёмными глазами. И рука белая-белая поверх складок цветной ткани.

- Ты заверни вокруг груди и прижми сбоку.

- Так?

Она сосредоточенно обернулась краем расписного полотна и стянула на груди концы. Из-под руки складки падали, прикрывая живот и одно колено, а второе, поймав блик, длило ногу в бесконечность за край кадра. Сверху, из кашпо на стене, свисали плети растения. У Витькиной бабушки такие росли. Традесканции. Как они тут, без живого света? Плети попадали в кадр рядом с обнаженным плечом, а горшка не было видно, и - хорошо. Складки ткани, листья. Два неярких акцента - вполне достаточно, чтобы создать ассоциацию.

Витька ещё не знал, какую именно, но, действуя на ощупь, иногда проговаривал мысленно то, что делал. Как бы объяснял сам себе. Альехо сказал недавно: "вперёд не планируй, пусть кадр сам приходит, но объяснить после - сумей, на то тебе и дали язык".

- Мёрзнешь? Сейчас.

- Нет же. Тепло, правда, - улыбнулась, но, спохватившись, согнала улыбку и снова сидела серьёзная, с настороженным блеском в глазах.

- Получусь, наверное, кукла деревянная...

- Нет, - засмеялся Альехо из-за двери. Чем-то плескал, двигал кюветы, - сиди уже, выдержка длинная, начнёшь порхать - все смажется.

- Снимаю...

Время потекло. Без щёлканья секунд, плавное и ровное, как тёплый кисель из наклонённой кружки. Витька, сняв крышку с объектива, слушал внутреннее время и одновременно - ухом прислушивался к таймеру. И когда внутри что-то сказало шёпотом: "всё", - таймер тоже щёлкнул.

- Готово, Илья Афанасьич.

- Неси сюда.

- Мне одеваться? - Аглая наклонила голову к плечу, свесились иголочки ровно подстриженных волос. Витька замер с пластинкой в руках. Вот так давно-давно трогали чёрные волосы плечо девочки на плакате, который мастер татуировок прятал за старым шкафом. Она сидела, опираясь рукой в пол, и собиралась вставать, изгибая спину, прикрытую вместо шарфа вытатуированной по всему телу змеёй.

- Ты... - он не знал, что собирался спросить. Или... Пусть она, соскользнув с продавленного бархатного сиденья, сядет на пол, спиной к нему. А он её узнает! Но кожа её - белая, чистая до прозрачности, нет на ней никакой татуировки.

- Что?

Он отвернулся, давая ей встать и одеться.

- Ничего...

Обошёл, неся в руках вынутую пластину, и протиснулся в красный свет лаборатории.

- Давай сюда. Иди проявим, - Альехо протянул руку.

- Подождите! - Витька сунул ему пластину и выскочил обратно в комнату.

- Аглая, ещё один кадр. Хорошо?

Она стояла уже в маленьких трусиках, прижимая к груди блузку. Витька подбежал к столу, где лежали стопкой пластины. Стал готовить ещё одну, поливая раствором над широкой кюветой. Держа за уголки, вернулся к фотоаппарату.

- Ты, пожалуйста, вот здесь, встань на коленки, спиной ко мне. Сбоку от стула.

- Раздеться?

- Что? Д-да, пожалуйста.

Сунув в аппарат пластину, метнулся в угол, зацепил в куче сваленных драпировок тонкий хвост ткани, посмотрев на просвет, бросил, потянул другой.

- Да! Вот...

Подошёл к стоящей на коленях девушке и, уложив прозрачную цветную ткань с чётким рисунком на плечо, окутал спину, протянул по бедру, бросил край ей на колено.

- Вот, натяни немного. Так, да.

Пятясь, отошёл на пару шагов.

- А теперь чуть-чуть привстань. Рукой об пол обопрись, пальцами.

Он сунул голову под чёрное покрывало.

- Давай. Стоп! Замри.

И снова наклонилась глиняная кружка вязкого времени, истекая медленными секундами, что непрерывной струйкой исчезали в маленьком прошлом.

- Всё. Кажется, всё.

Выпрямляясь, осторожно вынул пластину. Повернулся к полуоткрытой двери и наткнулся на взгляд Альехо, от которого стало... Непонятно как-то. Держа мокрое стекло в руках, сказал:

- Вот...

Альехо не ответил. Просто взял пластину и снова ушёл в красный свет.

- Я одеваюсь?

- Да. Теперь точно, да. Спасибо тебе.

Помедлил и пошёл туда, где учитель проявлял отпечатки. Встал рядом - смотреть, как в кювете под перекатывающейся жидкостью появляется на стекле чёрная фигура на белом полу. Первые пластины лежали рядышком на столе. Но Витька глянул мельком и снова уставился на последний снимок. Альехо, перекладывая пластину в кювету с фиксажем, позвал:

- Аглаюшка, иди к нам.

Аглая, одевшись, стояла у продавленного стула в маленькой комнате, где снимали. Смешное такое полукресло с пышными бархатными валиками на ручках. Когда Витька, обойдя, скрылся в лаборатории, сердце ёкнуло. И сразу же обругала себя в мыслях. Ну и что? Работа ведь. Но мог бы хоть улыбнуться. Правда, она сама хотела, чтоб отвернулся поскорее, одно дело - сидеть голой на полу или в кресле и совсем другое - одеваться, путаясь в невесомых колготках пальцами. Вместе спали, он её видел, всю, и всё равно стыдно и в глазах жарко щиплет. Хорошо, что ушёл. ...Но всё-таки мог бы улыбнуться мимоходом.

Теперь она стояла и внутри себя покачивалась, как лодка на привязи у старой сваи. Пойти? Сделать вид, что всё в порядке, ей интересно, - посмотреть, смеясь и ахая. Или уйти? Тихонько, пока они там шуршат, звякают, и вытекает в полуоткрытую дверь красноватый свет с кислым запахом реактивов. Со стороны это будет выглядеть... Ах, какая, странная загадочная, развернулась, исчезла. Такие поступки раздражают, это потом, кто захотел, тот подумает: почему ушла.

Пойти к ним? Или нет?..

Застегнула пуговку на груди. В большом гулком зале, где стоят по углам старые и новые лампы, склоняя металлические шеи, остался её свитерок. И плащ висит у выхода.

Поправила волосы. Собралась внутренне, велев себе перепрыгнуть через общие для всех, одинаковые мысли. Почему ей грустно? Из-за того, что не улыбнулся, показывая, они - вместе, и он помнит их ночь? Это - общее, так чувствует каждая женщина. Но разве только это?

И Аглая снова увидела лицо Виктора, когда упавшие на её плечо волосы защекотали кожу. Он что-то увидел - за ней! Не в ней, а за ней, будто там стояла другая, и смотрела на её мужчину. И, увидев, окутал шарфом, который сам выбрал, уже зная какой. Она-то думала, кадр пришел ему в голову, но кажется, дело в другом.

"Уйти"... сделала шаг к выходу в студию, с болью уверенная: не её видел! И остановилась. Ну и что? Здесь - она, и никого больше. Всё остальное - в его голове и сердце.

"А чего ты сама хочешь?" - спросила себя. И, получив ответ, повернулась и пошла на багровый свет.

- Вовремя, - Альехо оглянулся, - свету подбавь, вон маленькая лампа.

Щелчок смешал красный свет фонаря с матовым светом на стенке. Аглая подошла и встала рядом с Витькой над разложенными пластинами. Альехо поднял одну, повертел, показывая, и уложил на чёрную подложку.

- Надо покрыть краской само стекло, будут тени глубокими. А пока смотрите так.

Из квадратной глубины на них смотрела женщина. Тени забирали сходство, и была она похожа на Аглаю и одновременно не похожа. Будто с её лица смотрели глаза другого человека.

- Ну-у, - протянул Альехо, - для первого раза неплохо справился. Что скажешь, моделька? Нравится?

Края пластины были смазаны, будто это вырванный пожелтевший лист. Вырван из времени, чтоб быть сохранённым навсегда. Но из какого времени? Из чьего? Аглая молчала. Альехо толстыми пальцами приладил рядом второй снимок и третий.

- Ишь, что в тебе... Сама-то видишь? А дулась сегодня, обижалась. Разве ж у кого получится - так?

- Это... - она не стала продолжать, только показала рукой на последнюю пластину. Витька сам взял её и бережно приложил к чёрному фону.

Стояли втроём и молчали, глядя. Пропадая в темноте фона, светлая фигура сидела на коленях, касаясь пола пальцами одной руки. Изгиб спины. Узкие пятки, чуть темнее остальной кожи. Черные иглы волос по плечу.

И через все тело - рисунок длинной полосой, из-за плеча на спину, с неё на талию и бедро, а там, пропадая, продолжился в воображении...

Аглая смотрела на сидящую девушку, как на что-то чужое, не на себя. Перевела взгляд на другой снимок, где серьёзное лицо и глаза, наполненные не её мыслями, а рука стягивает на груди складки покрывала. За спиной сбоку - несколько листьев выбиваются из-за рамки, и потому кажется, что там их много, густо растут, заползая в кадр.

Альехо, увидев, как они оба застыли в одинаковых позах, уперев руки в холодный стол, отошёл и стал прибираться около каплющей раковины. А потом взял кипу бумажек и ушёл с ними через узкую комнату в студию. Было слышно, как он там, покашливая, устраивался на тахте. Немного изменился свет, когда зажёг над головой лампу.

Но они не замечали и не слышали. Оба вроде бы без мыслей просто смотрели. И после, одновременно оторвав взгляды от глубоких квадратов, в которые, казалось, можно было погрузить руку, как в желтоватую воду, чтоб развернуть к себе человека на снимке, - посмотрели друг на друга. С тихими лицами молчали, ожидая, кто заговорит первый. И сказали почти одновременно...

- Это не я, - сказала Аглая, внимательно глядя на Витьку.

- Так это - ты? - сказал Виктор, утверждая, но и спрашивая.

Она затрясла головой, закрывая глаза и морщась.

- Нет! Нет! Ты сделал что-то. Это не я, видишь? Другая...

Витька подумал: "тогда сразу две других", - но сказал:

- Может быть, ты сама себя не знаешь!

- А ты, значит, раз, и узнал, да?

- Не кричи. Пожалуйста!

Аглая осмотрелась, пытаясь успокоиться. И, правда, смешно, это всего лишь картинки. Но из неяркого квадрата - этот взгляд. Женщина с тёмными прозрачными глазами, уголки век опущены. И губы полные, тоже с опущенными уголками. Широковатое лицо с маленьким подбородком.

- У неё даже лицо другое, посмотри сам.

- Тени так легли. Это - ты.

- Похожая на другую. Скажи, да? У тебя была вот такая - с круглыми щеками, да?

Витька открыл рот, собираясь сказать, но Аглая, повернувшись, выставила ладонь:

- Нет! Молчи. Пообещай мне, что расскажешь. Потом, сам.

- Хорошо. Я расскажу.

Проходя через студию, где склонённая лампа освещала устроившегося на кушетке Альехо, она схватила свитерок, сминая рукава блузки, надела его, дёрнула с вешалки плащ.

- Позвони, Аглаюшка, - вдогонку крикнул Альехо, продолжая перебирать бумаги. А вслед промчавшемуся Витьке ничего не сказал, только посмотрел внимательно. Из дверей лаборатории полз в большой зал легкий запах эфира.

Апрельская Москва ударила по глазам жадным солнцем, вошла в уши ревом машин и множеством голосов. Витька держал Аглаю рукав, заставляя повернуться.

- Ты совсем бледная, тебе бы выспаться...

Аглая приподняла лицо, глядя снизу:

- Через пару часов меня будут казнить. Сначала побьют плетьми, потом поведут туда, где стоит палач с открытым мечом. Но всё в порядке, это просто репетиция. Смерть будет позже.

- Хочешь, я за тобой зайду? И поедем ко мне?

- Хочу.

 

Глава 49

Кора и шар

Близнецы кричали, ссорясь, и Кора выгнала их на мостки, велев гулять, пока светло. У неё болела голова так сильно, что мутилось в глазах, и бегающие по хижине мальчишки казались тенями. Она смотрела перед собой, проснувшись и сев на сбитом комками мешке с травой, и видела перед глазами маленький город. Раненый шар истекал золотистой кровью, точил её через трещину, и все тряпки и мягкие листья, в которые он был завернут, промокли, наверное.

После того, как убежал Корути с Вещью, Кора, выплакавшись, спрятала шар за кадушкой с квашеной зеленью. Не за маленьким бочонком, откуда мальчишки черпали прямо ладонью, смеясь на её окрики, а за большой, запечатанной глиной бочкой. И теперь каждый шаг по сырой хижине отдавался в груди сознанием того, что город умирает в тайной нише среди изогнутых жердей.

Сначала она хотела уговорить себя. Вещи приходят и уходят... Наверное, так. Кора не знала точно, ведь никто не говорил о Вещах прямо. Запрета не было, а просто - не говорили и всё. И не спрашивали. Есть же такое, о чём не спрашивают. То, что надо было знать о Вещах, которые для всех, знали и так: вождь собирал женщин несколько раз в году. И раздавал Вещи для всех, нужные. Понемногу, конечно. Там были маленькие чирки в красивых ровных коробочках, нездешние прозрачные бусины, маленькие шарики, блестящие, как ножи, а внутри скакал и пел птичкой ещё шарик - поменьше, иногда иголки, острые и злые, хорошие для шитья. И мужчинам давались вещи, мужские. Им - большой вечный чирок, или особенные наконечники для стрел, или искристый камень, чтоб точить об него каменные ножи...

Это было всегда. Люди находили схроны, говорили о том вождю. И вождь, да будут дни его полны тепла, справедливо оделял свой народ. Ведь лес - он для людей, как все звери в нем и все птицы в небе.

И Странные Вещи были всегда. Но такой схрон редко кто находил. Кора знала, сама не помня, откуда, что вождь сам ходил за такими схронами. И Странные вещи приходили к нему. Потому что он - вождь. Все понимали это. Но каждый, наверное, мечтал иметь Странную вещь. Ту, которая без пользы, и даже непонятно - для людей ли сделана. Мечты эти были тайными. Вот только Кора раскрыла свой глупый рот и наболтала Берите о найденном схроне.

Думая, Кора ходила по хижине, брала в руки то ворох грязной детской одежды, то палку с привязанной плашкой, которой подтыкала снизу протекающую крышу, переносила с места на место, просто так. Лишь бы не думать о шаре. Когда, плача, сидела над ним, трогая пальцами рану-трещину, то постаралась захотеть, сильно, как могут хотеть женщины племени. Но видно права Берита: распрыгала Кора свою женскую силу по летнему песку, растрясла под ласковыми деревьями. Просто так, ни для чего. Даже и любви горячей, памятной, не было у нее.

Бросила в угол связку старых бус, всё собиралась заново перенизать, да вот сколько дождей уже валяются, попадают под ноги. И сейчас сил нет. Прав Корути, никчёмная она старуха. А он сильный, её сын. Все, что растеряла Кора, в нём есть. Но злое, как тени в зарослях кровянника, даже смотреть туда страшно.

Близнецы, покричав и натопавшись вблизи хижины, убежали. Видно, снова кинулись к Тенье, поедят у нее, а может, и спать останутся. Коре это на руку всегда было. Но сейчас, оставшись одна, женщина вдруг испугалась. Стараясь не смотреть в угол за кадушкой, пересекла хижину и вышла на мостки.

Тут было светлее. День ещё не ушёл, и дождик прыскал мелко, будто утешал - недолго осталось, скоро расстанутся небесные любовники, выплакав свои слёзы, и выйдет Айна на голубое небо смотреть на лес сухими глазами. Можно будет везде ходить, не боясь, что подломятся мостки и заберёт тебя тёмная вода. Кора прижалась к шатким перилам и посмотрела вниз. Поверхность воды рябила еле заметными точками капель. Вздохнула. Ей, Коре, от того нет толку. Все соседки кинутся летние дела делать. Понесут из домов сушить постели, станут убирать дворы, снова раскопают маленькие огороды. А значит, уже не придёшь просто так, поболтать. Или надо помогать хозяйке, или искать, кто не занят. А таких, кроме Коры, в деревне и нету.

Фыркнув, покачала головой, свесив над перилами давно немытые волосы. Глупые женщины. Всю жизнь, как муравьихи, делают одно и то же! И за что только любят их мужья? Ну конечно, за то, что у таких женщин всегда приготовлена еда набить им животы. А глупым мужчинам того и надо, они и на охоту не шли бы, только любили своих жён, ели и спали, поглаживая брюхо.

Дождь шумел мерно и тяжело, капли уже не прыскали, а били по воде, оставляя в ней лунки. Скоро ничего не будет видно. Кора оглянулась на свою хижину. Там, внутри, грязно, и валяется под ногами старый хлам. Она бы убралась, но что толку - придут близнецы и снова всё раскидают. Конечно, нехорошо, что посреди дома валяется разорванный мешок со старыми листьями, уже сгнившими в труху, их надо выкинуть, мешок зашить. Но столько хлопот и для чего? Чтоб мешок лежал в углу и новые листья в нем приходили в негодность?

Нет уж, Кора не на то родилась, чтоб... "А на что родилась?" - голос в её голове слился с шёпотом воды. И Кора сжала перильца сухими пальцами, выставила вперед подбородок. Она умела прогонять мысли, которые приходили колоть её стыдом, р-раз, тряхнула головой, перебрала сплетни, и, глядишь, мысли ускакали в лес, можно жить дальше, как и во времена первого сына. Но сейчас мысль пришла тяжёлая, как камень с вершины серой скалы, и придавила Кору так, что не увильнуть. Нужен ответ. Но и это Кора умела. Мысли-камни приходили к ней и раньше. Нужно просто найти ответ, неважно - правильный или нет, главное - в него поверить.

Она выпятила худую грудь. Ответ у неё есть. Давно к нему шла, и сейчас, будто Айна осветила её глупую голову, - всё стало понятно. И почему Сот и Соути ушли невовремя, а за близнецами смотрит Тенья, и в доме вот нечисто. А потому что...

- Корути, - шёпотом сказала Кора. Припомнила гибкую фигуру сына, его горящие, как у лесного кота, глаза, волосы - ровной завесой из-под плетёной кожаной ленты. И то, какой он неукротимый, бешеный, не терпит, когда кто-то лучше его, и всё-всё может сделать, чтоб оставаться самым сильным, самым главным. И голос женщины наполнился гордостью и новым знанием.

- Корути, - сказала громче, слушая, как отражается от воды и деревьев имя сына, - мой Корути станет вождём! Потому что он - лучший. А я его выносила и родила!

И тут же мир вокруг загорелся, как роса на листьях, засверкал, и Кора засмеялась, радуясь пониманию. Вот как! Всё встало на места! Все мелочи, которые она прятала от себя, отворачивалась, не желая их думать: как сын побил её за то, что не нашёл дома еды, или как отобрал у близнецов яйца птичика - сменять на курительные листья, как прогнал ту девчонку, что пришла к хижине и плакала, просила что-то там вернуть, пока отец не заметил пропажи... Это из-за того, что он - избран. А она мать избранного. Разве избранные метут полы или стирают тряпки?

Кора расправила плечи и улыбнулась. Перед глазами теснились лица, полные восхищения. Все смотрели, как сидит на резном троне прекрасный Корути. А по левую руку, она - мать вождя, уважаемая женщина. У Корути много жён, все они склоняются перед ней, чистят её украшения и одежды. А ещё у неё есть большой сундук, больше, чем у Бериты, и он полон Странных Вещей. Она никому их не отдаст, и все найденные людьми, будет складывать в него...

Шар! Кора вернулась в реальность, будто ударенная по лицу. Пока она думает вперед, он лежит там, раненый. К Берите нельзя, старуха смотрит тяжело и всё видит своими острыми глазами. Не поможет, скажет, Кора сама виновата. Тику? Он совсем сошёл с ума, старик. Кроме отты не видит ничего и не хочет знать. Надо идти к мастеру Акуту! Он добр и не учит, как жить. Может быть, он знает, как вылечить маленький город.

Кора засуетилась, топая по скрипучим мосткам. Провела худой рукой по волосам, кинулась в хижину. Нашла у холодного очага коробку с огрызками мыльного камня. Выбежала за порог и, скинув на бёдра повязку, стягивающую тощие груди, сунула голову под струю воды, бегущую с проваленного угла крыши. Намыливая волосы, даже замурлыкала девичью песню. Всё будет славно. Мастер вылечит шар, ведь шар не зря сам пришёл к Коре, она - мать избранного. Это пока секрет, но теперь её жизнь стала нужной. Близнецов пусть смотрит Тенья, Корути пусть веселится с Варайей, бедный её молодой вождь, после, когда сидеть ему на троне, на веселье не останется времени. А Кора будет служить самому лучшему, красивому и смелому мужчине племени. Сыну!

Под мостками, пока Кора фыркала и напевала, перебирая волосы, плавно пронеслись тени, выгибаясь так, что на поверхности вода разошлась чёрным вилками.

... - Материнс-ская любовь. Хороший уровень, с-сильный. Без мыслей.

... - С-совсем без мыслей - редкость.

... - Ахашш...

Найе снилось широкое мягкое кресло в узкой комнате. Сидя в нем, она удивлялась, как могла испугаться, что забывает? Вот стены с длинными лампами, вот смешной старый фотографический аппарат, она такой видела где-то в музее. Нет окон, по стенам висят горшки с комнатными растениями. Как они тут, без живого света? Но вьются и раскидывают плети с острыми листиками. А за треногой - Витя с чёрным покрывалом на голове. Как давно она не видела его. Даже во снах. И не хотела - слишком больно. Но сейчас обрадовалась. Как... как брату. Смотрела, как он наводит на неё объектив, помогала, правильно садясь, послушно стягивая на груди тайку. А потом он остановился, увидев в ней - другое. И тут помогла. Ведь когда-то спас её, кинулся с отчаянными глазами. И они теперь связаны навсегда, как все, кто друг друга спасает просто так, без мелких причин.

Вставая с колен, отталкиваясь рукой от холодного линолеума на полу, она плавно уходила из сна, оставляя Витьку в его мире с его людьми, и спокойно радовалась тому, что повидались. Это было очень нужно после бессонной тревожной ночи с мастером, которого трясло в больной лихорадке.

Улыбаясь, открыла глаза. И продолжала улыбаться, глядя на Бериту напротив их ложа, большую, как рыхлый мешок. Старуха сидела на скамеечке, глядела, не мигая, сцепив на животе толстые руки с короткими пальцами. Обок стояли чужие красивые миски, маленькая и побольше, из-под листьев, которыми были накрыты, пробивался запах горячего мяса. Найя, которая спала сидя, сглотнула слюну и чуть не кинулась к мискам, отбрасывая шкуру. Голод радостно кричал внутри, довольный, что еда рядом. Но мастер пошевелился, крепче обхватывая её талию, и Найя положила ладонь на волосы спящего.

- Спасибо тебе за лекарство, Берита, да хранят Боги твой сон и твоё умение. И спасибо тебе за еду.

- Еда не моя, - Берита не шевелилась и не смотрела на укрытого по самую макушку Акута. Не отводила взгляда от лица Найи.

- Пока ты спала, приходила Онна, мать Мерути. Ты спасла его на празднике.

- Да.

- Она стояла у входа, и я взяла её подарки. Онна не захотела войти.

- Да. Пусть хранят её Боги.

- Ты не спросишь, почему не зашла?

Найя пожала плечами. Она наоборот бы узнала, почему без спросу зашла Берита, села и разглядывает их, спящих в одной постели. Но верно тут так принято.

- Она принесла поесть, я благодарна.

- Иди и поешь.

Найя завозилась под шкурой, расцепляя руки мастера. Берита ухмыльнулась. Под её взглядом Найя, не вылезая, потуже обмоталась сбившейся тайкой, хорошо, легла в ней. Укрыв мастера, подошла, собираясь сесть рядом со старухой.

Берита подняла руку и резко дернула за конец тайки. Найя, растопырив пальцы, попыталась поймать скользящую по бёдрам ткань, но старуха спрятала руку за спину, убирая одежду.

- Стой ровно! - прикрикнула.

Но Найя стоять не собиралась. Сузив глаза, метнулась, перегибаясь, вывернула старухе руку и выхватила покрывало. Согнувшись, распутывала комок ткани, чувствуя, что злые слёзы сейчас закапают Берите на колени.

- Ты уже её взяла, женщина, - голос старухи был мягок и ласков, - подожди всего два вздоха, дай посмотреть на твое тело.

И напомнила:

- Твой муж был в чёрных ранах...

Найя покраснела и выпрямилась, опуская руку с краем тайки. Спросонья совсем забыла, что бабка - знахарка.

Берита внимательно осмотрела её кожу и покрутила рукой, прося повернуться. Найя послушно повернулась, чувствуя со страхом, как у неё зачесалась лопатка и на пояснице тоже. А вдруг она заразилась?

- Прячь свою белую кожу, женщина моря. И - ешь.

Когда оборачивала подмышками ткань, пришел Синика, прянул круглыми ушами и заорал на Бериту. Та засмеялась, расставляя большие ноги, растянула меж колен юбку, подхватила зверя и сунула к своему животу, тиская.

- Нос твоего зверя чует моего, хотя мой сидит дома. На тебе, не кричи, - она залезла рукой в миску с кусочками мяса и угостила мышелова.

- Это Синика, - сказала Найя через набитый рот, жуя и глотая, - он умный.

- Си-ни... - старуха сделала круглые глаза, - ты дала имя зверю?

- Ага. А что?

Берита глянула на мышелова, облизывающего её пальцы. Позвала нерешительно, останавливаясь на слогах:

- Си-ни-ка!

Зверь муркнул и поднял круглую, измазанную едой морду. Берита поспешно стряхнула его с колен.

- Иди, ешь там, - швырнула в угол огрызок. Синика мелькнул голубой меховой лентой.

Найя отодвинула большую миску. Отхлебнула из маленькой чего-то густого и сладкого, как кисель. Вытерла рот рукой.

- Берита, да хранят тебя всякие ваши боги. Мне нужны ответы. Кто их даёт?

- Ты хочешь знаний? - старуха сдвинула колени и медленно расправила юбку. На лбу её как собрались морщины во время выговаривания имени зверя, так и застыли, не расправляясь.

- Да. Акут отвечал мне. Но он болен. Кто даст мне ответы? Я уже могу понимать.

Проём двери и квадратное окошко, ничем не прикрытое, набирали ночной темноты. И огонь, тихо живший в очаге, становился ярче. Берита смотрела на молодую женщину, сидящую перед ней на полу с подобранными под цветную тайку ногами. Совсем девочка с виду, вон какая шея худая. Но рот сложен упрямо, и глаза серьёзные, почти злые. Да, ей нужны знания, иначе её упрямство не те горы свернет.

- Я могу дать тебе ответы. Не все. Но ты должна дать ответы мне.

- Я?

- Ты сделала круглые глаза. Хочешь меня обмануть?

- Я? Нет! - Найя махнула рукой, пожала плечами, стараясь не путаться в словах, - ты спрашиваешь. Тебе нужны ответы. Про меня? Нужны?

- Мне нужны ответы. Про тебя.

- А никому не нужны!

- Откуда взяла?

Найя вспомнила недавнее прошлое. И стала перечислять, водя рукой по колену:

- Вождь говорил своё про меня. Эта женщина, мать мальчика, она думала про меня - своё. Думала, сама знает ответы. И Акут...

- А он что?

- Он не хочет ответов. Он...

- Он любит. И боится твоих ответов. Ещё?

- Всё. Я болела. Никого не видела больше.

Берита потерла руками колени, собирая на них юбку. Найя заметила, что старшие женщины в племени носили не тайки, которые так легко снять, выдернув пару деревянных шпилек из драпировок, а обычные такие человеческие юбки. И обёрнутые вокруг груди однотонные повязки, края которых стягивались кожаными шнурками. Были похожи на старых цыганок поэтому.

- Твои глаза остры, маленькая женщина. И ты просишь знаний не для того, чтоб сварить из них еды или выбросить их в воду. Но знания ранят. Видишь меня? А я была такая, как ты. Только лучше.

- Да будут боги...

- Хватит. Пусть лучше Боги дадут тебе силы, чтоб знания не сломали тебе плечи.

- Я не боюсь.

- Глупые не боятся. А ты приготовь себя, как охотник перед большой охотой. И я дам тебе столько, сколько сможешь выдержать.

Мышелов мелькнул наискосок через хижину, и женщины повернулись к ложу, прислушиваясь. Акут под шкурой заворочался и стих.

- Спит, - сказала Берита, - скоро проснётся. Наше с тобой время - вот такое, - она отметила ногтем половинку толстого пальца.

Найя поднялась и ушла в угол, где спрятала узелок с семенами. Положила его на пол перед Беритой, развязала хвосты тряпки. Посмотрела с вопросом, собираясь спрашивать. Но знахарка, поняв, заговорила сама, подбирая слова попроще:

- Все любят. От доброй любви рождаются красивые дети. Так устроен мир. Но редко приходит другая любовь. Злая. Тогда мужчина - Еэнн, женщина - Айна. Он делает с ней, что хочет. Она делает с ним, что хочет. И даже если оба убьют друг друга, глядя в глаза, в которых нет человека, только звери без имени, то будут любить - до последнего дыхания. К Акуту пришла такая любовь. Он нашёл её на песке, принёс в дом, укрыл от всех и - любит.

- Но я... Я не люблю его так! Я его - не люблю!

- Любишь. Так любишь.

Найя смотрела на старуху с ненавистью. Ей казалось: с затенённого потолка спускается толстая паутина и прилипает к голове и плечам. Да как они смеют тыкать ей тем, чего нет! Она сама решит, кого ей любить! Уж не этого черномазого урода, почти старика, от которого пахнет козлом, а потные волосы вечно слипаются на концах.

- Это мое знание, Вамма. Теперь я хочу твоего.

- А про семечки?

- Потом. Сначала скажи мне. Ты правда пришла из моря?

Найя подумала о лице мастера, когда он говорил об этом, сам не веря и не желая правды, но правда была в том, что нет у неё ртов на шее - жабр, догадалась она тогда. И голова закружилась от количества вопросов, которые хотели ответов. Тут, в этом мире, были племена, жившие под водой? Или и сейчас есть? И где этот мир? Что он такое? Хорошо, она будет честна с Беритой. Чтобы после спрашивать - без конца.

- Я пришла не из моря.

- Откуда? Из леса за большой рекой? Или... - Берита сложила пальцы в охранный знак и оглянулась на дверь, - из степей за серыми скалами?

- Берита... Мой мир - не здесь. Я не знаю, как рассказать. Нет тут моего места, совсем нет. Мой мир - другой. А где он - я не знаю!

Она жестикулировала, меняла выражение лица, помогая словам, и отчаивалась, понимая: деревенская бабка, хоть и умная, не поймет, как это - прийти из параллельного мира... Но Берита просто кивнула, оставив Найю с открытым ртом:

- Миры, через которые летит мёртвая птица. Я так и думала. Понятно, почему ты такая. Мир другой, люди другие. Но хоть женское у тебя всё на месте.

- Птица? - ответы множили новые вопросы. И Найя снова пожалела о том, что нет бумаги, нет карандаша, записать, пока не вылетело из головы.

- Скажи, Берита...

- Дай мне ещё один ответ и получишь свой. Мне скоро уходить, Вамма.

- Хорошо.

- Как ты пришла?

Холод ноябрьской степи кинулся из воспоминаний, и плечи Найи покрылись мурашками.

- Нет! Не говори, что было. Скажи, как ты пришла? Как?

- Я... - она обхватила себя за плечи. Оглянулась. Ужасно захотелось под шкуру, к тёплому телу мастера, прижаться, обхватить ногами его ноги так, чтоб пальцами упираться в жесткую ступню. Привычно лечить его, а потом закрыть глаза и заснуть. Вот только куда придется проснуться? Картины осенней степи ворочались перед глазами, громоздились друг на друга кучей серых картонок на помойке, и становилось дурно, будто от них шёл запах гнили. Тошнота волнами подходила к горлу, и в ней показывался то грязный кадык старика, жадно глотающего водку, то оскал Карпатого, или белые, как отмокшие корни, пальцы Жуки на её колене. И вслед за тошнотой застучало, толкаясь снизу, через сердце в голову, - уйти. Уй-ти! Немедленно, уйти!!!

- Хватит, Вамма из другого мира, стой!

Найя открыла глаза и больно сглотнула, задышала хрипло. Руки вяло упали и остались лежать на коленях, вздрагивая.

Берита поднялась и, встав рядом, положила тёплую руку на её волосы.

- Твоя сила очень большая. Может быть, больше реки. А может быть... Нет, не скажу. Но ты не умеешь с ней. Ложись к мужу. Подумай о том, как взять свою силу. Тогда сможешь хотеть по-настоящему.

- И его болезнь уйдёт?

- Да.

Она помогла Найе встать и повела её к постели. Откинула шкуру волка. Стала развязывать узел тайки. Найя, отводя её руку, села на шкуру.

- Ты обещала ответы.

- Смотри-ка, упрямая!

- Это для чего? - указала рукой на развернутый узелок с семечками. А Берита снова украдкой посмотрела на яркую татуировку через всё плечо и грудь. И снова ничего не сказала о ней. Вернулась на место и села, подняв узелок, положила на колени и стала перебирать крошечные плоские семечки, следя, чтоб ни одно не упало.

- Злая любовь - сильна. Сильнее ветра и долгих дождей. Злая любовь смеётся над теми, кого мучает. Они не уйдут из её петель. И когда один любит больше, он узнает отчаяние. Тогда он уходит к зарослям таммы. Среди веток таммы с длинными колючками живут птицы. Они любятся и умирают, - шипы протыкают им грудь. Птицы-таммы не несут яиц, как лесные птичики. Кровь их падает на цветы, и те рождают ягоды таммы. Семечки в ягодах таммы - полное знание злой любви. Ты знаешь, что в мужчине, он знает, что в тебе. Твоя боль - его. Его - твоя. Когда вот так, - она лизнула кончик пальца и, показав прилипшее к нему семечко, раскрыла рот. Но не стала класть на язык, вернула на тряпку. Бережно свернула тряпицу и туго завязала концы.

- Вот и всё.

Найя вспомнила размахи медной колотушки внутри себя, а значит, внутри мастера, и как он хотел её, хотел зло и больно, почти убивал в мыслях...Чем он лучше Карпатого? Глянула на чёрную макушку над краем шкуры почти с ненавистью. И так же - на Бериту.

- В нём очень страшно, Берита. Зачем он показал мне? Я уже думала - добрый.

- В нём зверь и в нём - человек. Он устал биться один. Он кричит о помощи. Ты любишь, ты помогай.

- Да не люблю я... - Найя устала возражать, - но почему раны? Черви эти цветные?

- Цветы таммы, которым не досталось крови, пьют её сами. Собирать ягоды в густых ветках нелегко. Он не оберёгся. И цветы его ранили.

- Чёртов ваш лес.

- Твоя любовь вылечит его.

- Мы будто по кругу ходим! Сколько мне говорить! Я его...

И замолчала, прерванная стуком в дверь. Берита лицом показала, надо окликнуть.

- Кто там? - сказала Найя и подавила смешок, представив себе обитую дерматином дверь со штампованной узорчатой ручкой.

- Да хранят боги ваш дом, красавица из морей, пустите соседку!

- Кора? - брови Бериты поползли вверх, она сплюнула на пол в досаде, растёрла слюну широкой ступней, - открой ей.

И отступила в чуланчик.

- Ах, красавица, ты уж прости, что я... Ночь за стенами, наверное, вы спите, а сон дождей сладок, для молодых, хотя Акут уж какой молодой, но зато ты у него - молодая жена, красивая...

Кора как встала посреди хижины, так и тараторила, не сходя с места, только поворачивалась и стреляла глазами, чтоб ничего не упустить. К тощей груди прижимала сверток, спелёнутый в широкие листья. Вымытые волосы блестели светом из очага, и звякали на шее бусы в несколько рядов, шелестели, поскрипывали.

- Мне нужен муж твой, красавица, дело у меня, работа для него. Не обижу. Ты давай разбуди его, пусть посмотрит. И пусть сделает побыстрее.

- Он болен.

- Ах! - Кора торопливо скроила жалостное лицо и снова затарахтела:

- Ну, не умирает же! А вам без работы не прожить, вы уж не брезгуйте. Он у тебя не охотник, что подадим, то и съест. Давай, красавица, буди.

Найя тяжело глянула на худую дёрганую фигуру Коры. Протянула руку:

- Давай работу.

Та смерила её глазами, но, подумав, заулыбалась.

- Молода ты работы такие делать. Это не битые ракушки на щит лепить, да будут Боги добры к нашему вождю. Моя вещь ценная, ни у кого такой нету. Только посмотреть если - посмотри. И - буди мужа.

Замолчав, стала разворачивать сверток. Подмокшие листья падали на пол.

- Вот, - Кора подошла к сидящей Найе и протянула шар. Из трещины на боку сочилась искристая жидкость, и ладонь женщины засверкала мелкими точками. Губы её задрожали.

- Это мой город, видишь, он ранен, его надо сделать, чтоб как новый.

- Это же! - Найя протянула руку. Кора отдёрнула было свою, но всхлипнула и вложила мокрый шар в её ладонь. В красном свете очага метнулись внутри шара искры, доплыли до поверхности сока, из которого уже выступали острые шпили городских башенок. Найя держала шар, смотрела, поворачивая.

- Это же игрушка! Откуда? Стекло. Ты знаешь, что это - стекло?

- Что за слово, не знаю такого слова, - Кора сплела мокрые пальцы и быстро прошептала охранные слова, - это город, мой. Я сама его нашла. А мастеру за него я отдам - вот это!

Наклонив голову, перебрала узелки на кожаном поясе, выдернула из-под юбки шнурок с висящим на нём кисетом. Достала из раскрытой горловины длинный блестящий предмет.

- О Господи... Да это же... Карандаш. Цанговый! - Найя беспомощно глянула в сторону чулана. Взяла из руки Коры гранёный стержень и надавила на кнопку. Карандаш послушно раскрыл маленькие челюсти, показывая обломок грифеля, спрятанный внутри.

- Видишь, какая вещь. Нет таких больше. Я отдам. Только пусть сделает мне город, мой.

В узком проеме показалась большая фигура Бериты. Уперев руки в широкие бока, она вышла на свет и смерила яростным взглядом растерянную Кору.

А из-за спины Найи послышался хриплый голос проснувшегося Акута:

- Найя... Пить...

 

Глава 50

Пещера и змеи

Меру сидел на скамейке, потирая перевязанную лубом руку. Следил за тем, как жена ходила по хижине, подбирая разбросанные маленьким Мерути игрушки. Когда проходила близко, падал на лицо мужа её женский запах - трав, которыми мыла волосы, и рослого красивого тела. Уносила запах с собой, в дальний угол. А Меру опускал голову, чтоб не видно было, как раздуваются ноздри, ловя невидимые следы. Рука почти не болела. И от того сильнее болела душа. Ложась вечером с Онной в постель, он осторожно обнимал её здоровой рукой и боялся: услышит, как бухает его сердце. Старался лечь, не прижимаясь к ней животом и бёдрами. Раньше, до той охоты, подавался к ней, и Онна смеялась тихонько, чувствуя, как упирается в неё мужской корень. А теперь, вдыхая запах травы от её волос, тут же вспоминал, что пообещал тогда, на охоте, за свою жизнь. А рука почти не болит и, может быть, он тогда просто испугался? Как сопливый щенок, задрожал, стал вилять хвостом, чтоб перевилять страх. И пообещал зря? Вдруг лесной кот уже умирал и просто свалился бы сверху, раскинув лапы с длинными гнутыми когтями, а Меру вылез бы из-под него. А руку вылечил бы Тику, мало ли рук и ног ранят в лесу охотники племени...

Его красивая, умная жена ни разу не удивилась тому, что муж лежит бревном. Гладила по голове и плечам, осторожно проводила пальцами по больной руке и поворачивалась, чтобы заснуть.И тогда, следом за теми мыслями, всегда приходила другая, вползала болотным ужом в тростники. О том, что будет там, куда её заберут. О дочери Меру не думал влажными тёплыми ночами. Не успевал. Потому что, как только сворачивалась кольцом в голове эта мысль о том, что Онна будет там и больше он никогда не увидит её, не прижмёт к своему животу спящую и не почувствует широкими ноздрями запах травы от волос, - входила в него тёмная мужская сила. И Меру разворачивал к себе жену, притискивал здоровой рукой и брал. Брал так, как до того - никогда. ... После первой такой ночи, неловко двигая больной рукой, приладил на внутреннюю дверь ещё одну циновку - поплотнее, чтобы спящие в маленькой комнате дети не слышали, как стонет их мать и как он сам рычит, захлебываясь и дёргая головой по подушке, набитой сухими листьями, - чтобы стереть со щеки слезу.

После приходил сон. Пустой, видно посланный богами, чтобы отдохнуть от страшных картин. А когда наступало серое утро, визжащее поросятами за стеной и перекликающееся криками соседок, мысли снова просыпались и ползали внутри головы. Тогда надо было что-то делать. Чинить крышу, управляясь одной рукой, поправлять стены и полку в чулане, чтоб не падала посуда. Помочь Онне кормить двух коз, привязанных в дальнем закуте. Но стоило сесть с занывшей от усталости спиной, баюкая перевязанную руку, как снова в голове начинался шелест и шуршание.

"Отдал жену, сам отдал, закричал, накормил страх обещаниями..."

- Меру? Рука болит?

- Что?

Онна присела на корточки, заглядывая снизу в опущенное лицо с квадратными скулами и широким носом. Протянула руку к повязке - поправить.

- Не надо. Не болит, - и, чтобы отвлечь женщину от своего лица, спросил, - а где Оннали? Уже вечер, где она ходит?

- Ты опять? Оннали ушла к подругам. А сын твой уже уснул. Ты много работал, Меру. Иди в постель, я принесу попить и сабы. Хочешь сабы? Я сменяла у Сании целый мешок, свежей.

- Да... Ты не хлопочи, ложись. Сабы не надо.

Он встал и пошёл к плотно закрытой на ночь двери. Откинул деревянный засов и вышел на мостки, вдыхая мокрый воздух. Над крышей раскинуло крону дерево, дождь застревал в его глянцевых листьях. Только по краям, где ветки были пореже, капли скатывались, шлёпая, торопились убежать в воду.

Меру нагнулся над перилами, смотря вниз. В темноте не видна была вода, заполнившая весь мир. Только морось и шлепки. И в голове снова шуршали мысли о том, что всё сделал неправильно и вождь отказался помочь. А старик Тику бормотал ерунду про всё, кроме его раненой руки. И теперь, хоть выломись сухой веткой, а повернуть ничего нельзя. Можно только подумать о том, что делать дальше. Как не ошибиться? Скоро выйдет Айна, высушит мокрую после ушедшей воды землю. И его женщины - взрослая и маленькая, уйдут в лес, по тропам, которые такие разные. Одни тропы - для еды, вдоль них растут кустарники с ягодами и хорошие травы. Но вот другие... Петляют по лесу, иногда выбегают к реке и даже делают вид, что поворачивают снова в деревню, но на деле все ведут туда, где лес становится чужим для людей. И там, на тропах, всегда пахнет так, будто за деревьями только что кончилась охота.

В доме за спиной тихо ходила Онна, под мостками иногда слышались всплески. Мокро шелестели листья, переговариваясь стекающими каплями.

- ...Ты можешь выбрать, Меру. Отдай одну. А другая - останется.

Меру тряхнул головой и потёр висок. Мысли шуршали, покусывая лоб изнутри, казалось, они выползают через уши и протекают в воду сквозь сплетённые жерди. И шорох складывается в слова.

- Выбранную приведёшь сам. С-сам. Выбереш-шь и приведёш-шь...

Мужчина открыл рот, чтобы криком заглушить страшный шёпот, но сдержался мучительно, боясь испугать жену и спящего сына. Вцепился в перила и стиснул кривую жердь так, что боль выстрелила в пальцы, как сломанный сучок.

- Меру...

Он застыл, услышав шёпот из-за ствола дерева.

- Меру...

Боясь посмотреть, слушал затылком тихие неровные шаги. И совсем рядом - хриплое дыхание, перемешанное с резким запахом отты.

- Тику? Что ты тут делаешь, старик? - оглянувшись на мягкий свет очага, льющийся из дверного проёма, Меру оттеснил старика обратно к стволу дерева. Говорил тихо, чтобы не услышала жена.

Тику послушно попятился и встал, привалившись к грубой коре. В темноте его фигура казалась частью старого дерева, изломанным кривым корнем. Он молчал, только глаза время от времени ловили свет и взблёскивали красным.

Меру хотел сказать старику, что тот напугал его и потому рассердил, но вместо того рассердился на себя. Хорош охотник - стал бояться всего, даже старого калеку. И спросил, почти не понижая голоса:

- Что тебе, дед? Нужна еда? Видишь, моя рука почти зажила от твоих настоев. Хочешь, я крикну Онне, она принесет поесть и питья? Только отты не проси, нет у нас.

- Нет, Меру. Еды не надо. Я сыт, охотник, - Тику говорил шёпотом, торопясь, и слова налезали одно на другое, делая речь невнятной.

Меру подступил ближе, вслушиваясь.

- Тогда что?

- Ко мне пришло знание. Ты просил о серых бабочках сумерек. Они рассказали... Но знание, оно... слишком... Я хочу его тебе...передать тебе...

- Мне?

- Оно и твоё тоже.

- Тогда говори.

- Нет, - старик затряс головой, замелькали над серым светом воды космы волос, - не здесь. Ты приходи ко мне. После дня, завтра. Скажи женщине, я снова полечу тебе руку.

Меру оглянулся на свет очага. Онны не было слышно, наверное, ушла к сыну.

- Хорошо, старик. Я приду. Пусть боги хранят тебя в ночи.

- Да, да...

И, когда Тику собрался уходить, ступая за толстый ствол, Меру удержал его за плечо.

- Зачем ты шептал мне?

- О чем, Меру?

- О том, что могу выбрать. Сам. Это - часть знания?

Тику отодвинулся от перил, держась за ствол дерева скрюченной рукой.

- Я... не говорил ничего. Мое знание ещё молчит. Это не я, охотник.

И ушёл, прихрамывая, исчез за чёрным стволом. Меру вернулся в дом. На пороге постоял, держась за дверь. Прислушался. Среди редких шлепков капель, всплеснула и зашелестела вода под мостками.

- Выбереш-шь. И приведёш-шь... - прошуршала темнота.

Меру захлопнул дверь и плотно задвинул засов, шепча закрывающие слова.

Белая чайка летела сквозь ночной дождь. Поворачивая маленькую голову, смотрела на зеркало воды, из которого торчали густые деревья. Она знала: дальше, за лесом, стоящим по пояс в воде, воды меньше и деревья покрыты ею лишь чуть выше корней. А ещё дальше из мелкой воды выползают тропы, ведущие выше, через изломанный лес, к серым скалам с чёрными зевами пещер. Там, рядом с ними, уже нет дождей, и если долететь, то можно устроиться в тёплой густой листве на ветке рядом со стволом и поспать, прикрыв жёлтые глаза. Но знала и то, что сон у серых скал не приносит покоя, воздух там тяжёл и пахнет тревогой.

Чайка не имела ума, а только животное знание о том, где хорошо её телу, покрытому гладкими скрипящими перьями. Ей нужно было место без дождей, отдохнуть, набраться сил и снова лететь через этот мир - в другой и дальше, дальше...

Добравшись до окраины затопившего лес озера, птица летела в сыром воздухе, в котором уже не мелькали частые капли, дышала его тревогой, и голод мучил её не меньше, чем усталость. Она отдохнёт, дожидаясь восхода. А потом будет ждать еды. Животное знание и чуть слышный запах крови, разлитый вокруг, говорили, что в этом мире еды скоро будет много. Чайку не волновало, откуда и почему. Но тогда у неё будет достаточно сил, чтобы улететь за пределы. Вернуться к тёплому зелёному морю, где по утрам рыбаки выходят ставить сети и можно весь день сидеть на кривом шесте ставника, переругиваясь с такими же белыми птицами, следя за выпрыгивающей из воды мелкой рыбёшкой.

Впереди серыми призрачными силуэтами замаячили скалы, укрытые понизу черной неразберихой кустарника.

Чайка выбрала последнее перед пустошью дерево и села на толстую вытянутую ветку. Вцепилась в кору красными лапами, сложила влажные крылья и заснула, закрыв холодные, будто подёрнутые корочкой льда глаза с острым зрачком. Прямо перед ней тропа, петляющая до того по лесу, выползала к подножию скал и лезла вверх, к широкому входу с неровными осыпающимися краями. Оттуда, изнутри скал, пахло живой едой. И смертью.

Внутри скального массива, после лабиринта тропы, уже одетой в каменные неровные стены, пустота распахивалась огромной пещерой, в которой верх и низ связывали неровные глянцевитые колонны, созданные медленно каплющей водой. Между ними петляли тропки-желоба, истёртые до блеска. А на выступах стен стояли медные чаши светильников - в каждом лепесток ровного пламени, от которого на стены, колонны и пол ложились жёлтые блики. Свет тянулся вверх, но не доставал потолка, и потому казалось: колонны спускаются прямо из чёрной пустоты. И так же черны были провалы в стенах, куда вползали блестящие тропки, уводящие в глубь горы.

Скальный зал не был пуст. На жёлтых тропках, на площадках у стен, вокруг колонн, по их каменным натёкам - сотнями, тысячами вились длинные расписные тела, исчезали за поворотами, снова появлялись и, еле слышно шурша, стекались к каменному помосту у дальней стены, зализанному плёнкой медленной воды, окаменевшей за тысячелетия.

Тусклый свет бросал на шевеление разрисованных шкур жёлтые и красноватые блики, и казалось: колонны и стены, что уходили в чёрную пустоту, - поднимались из колеблющейся живой массы.

На возвышении, ярко выделяясь на желтоватом фоне, сплетались несколько длинных тел чудовищного размера. Коричневые с серым, украшенные чёрными зигзагами и полосами, они покачивали головами на длинных шеях, раскрывали розовые пасти, и мелькали оттуда блестящие двуострые языки. Плоские головы медленно двигались. В раскрытых глазах с вертикальным зрачком отражались блики жёлтого пламени. Шуршание и шорохи заполняли пещеру невидимой легкой соломой, заполнившей пустоту. Шёл разговор без человеческих слов, передаваясь из одной плоской головы в другую.

- Новые молодые, достаточно ли сильны вы, чтобы выслушать главное?

Медленное струение тел по изгибам пещеры замерло, и тысячи голов поднялись, раздувая основания шей.

- Да, Владыки. Мы выросли, пришли, вс-се, мы с-слушаем...

- Настало время сменить шкуру этого мира, ахашшш...

- Ахашшш...

- Мир постарел. Иссяк. Мир послужит нам последний раз и будет изменен. Чтоб мы и дальше шли в вечность.

- Ш-шли в вечнос-сть...

- Когда земля, кормящая людей, принесёт им новый урожай, наступит время Большого Ахашша...

Вздрогнули поднятые головы, быстрее замелькали языки чёрными плетками. Семь старых змей на каменном помосте вели бесконечный медленный танец, сплетая и расплетая толстые, как брёвна, тела. Семь пар глаз смотрели на шевелящийся цветной пол, под которыми лишь изредка просверкивал жёлтый цвет истертого камня.

- Больш-шой Ахашшш...

- Много тел умрут. Но Ахашш - вечен, пока мы меняем шкуру мира, что создан нами, Владыками. Идите, новые молодые. Учитесь сплетать тела. Время до Ахашша - время танца тел. Подготовки взятых людей. Время собирать свежую Аа-шши, сильную Аа-шши, которой хватит на всё. Идите. И будьте вмес-сте вс-сегда.

- Вмес-сте... Вс-сегда...

Тела на помосте сплелись в тесный клубок, стоящий на концах напряжённых хвостов. Собранный из семи змей, он колыхался и двигался без перерыва, не меняя формы. А сверху вырастали шеи, увенчанные плоскими головами. Янтарные глаза смотрели, как молодые змеи, посвистывая чешуёй по камню, выглаженному тысячами тел, растекаются по жёлтому залу, вползают в чёрные входы внутренних лабиринтов и исчезают в жаркой неподвижной темноте. И всё тише становится шипение и посвистывание чешуи по тропам:

- Ахашш-ахашш-ахашш...

Когда зал опустел, шевелящийся клубок опустился, расплетаясь на отдельные тела, неровной звездой растёкшиеся по склонам каменного помоста. Крупный старый змей заструился по жёлобу тропы к узкой нише в стене, в которой неподвижно стоял человек, мужчина, чьё тело блестело от пота и руки висели вдоль бёдер. Не прерывая движения, постоянно свивая и раскручивая медленные кольца, змей поднялся, покачивая голову перед лицом с пустыми глазами, глядящими перед собой. Мелькнул двуострый язык, касаясь потного лба.

- Прос-снись и с-следи за огнём. Он должен быть хорош, когда люди заполнят это место. Это месс-сто.

Мужчина моргнул, и его глаза ожили. Поднял руки и поклонился, прижимая к груди сжатые кулаки. Разлепил губы, проговаривая слова, будто припоминая их, забытые на время сна:

- Да, Владыка. Я послушен.

Змей развернулся и заскользил прочь, давая мужчине возможность выйти из ниши.

- Владыка!... Ты обещал. Моя жена?..

- Увидиш-шь её. С-скоро. Послужите Большому Ахашшу. Станете силой Аа-шши...

Проследив, как исчезает в чёрном проеме узорчатый хвост, мужчина, покачиваясь, двинулся к ближайшему светильнику. Взял стоящий у основания колонны сосуд с маслом и подлил в медную чашу. Его руки, которых не было у змей, поднялись, поправляя фитиль.

Не смотрел по сторонам, где вдалеке, теряясь в жёлтом полумраке огромной пещеры, другие человеческие фигуры поднимали к светильникам истощённые руки. Он не знал их. Он думал о своей жене.

 

Глава 51

Кошмар Аглаи

Она кричала, потому что страх был огромен и, казалось, сожрал её целиком. Кричала внутри его студенистого колыхания, а вокруг были холодные взгляды, рассматривающие её, и пасти раскрывались, показывая розовое нутро, до ужаса нежно-розовое, из которого мелькали чёрные плетки жал. Напрягая руки и ноги, рвалась и задыхалась от того, что через живот была крепко привязана, и при каждом движении что-то тугое и холодное впивалось в кожу. Запястья саднили под петлями, растягивающими руки так, что даже рвануться вперёд, выгибаясь, не могла. И ноги дёргались, когда пыталась коснуться земли хоть кончиками пальцев, обвисая на жёстких захватах, распявших её у каменной стены.

За плоскими головами видела лицо Виктора, он стоял, оплетённый сверкающей татуировкой, и голова змеи, отлепившись от его кожи, тоже смотрела на неё. Его взгляд, холодный и бесстрастный, янтарные глаза змеи над его плечом. И глубокий глаз объектива, направленный на неё.

Снова закричала без всякой надежды, просто потому что молчать было невозможно.

- Аглая? Что с тобой? Ну?

Когда на её плечи легли руки, дернулась и, мотая головой, отползла к стене, сминая подушку. Цокнул выключатель, ночник на стене в виде картинки-пейзажика лунной поверхности затеплился жёлтым сонным светом. Зажмурилась. Точно такой свет тёк по огромному залу, в котором она, её...

- Выключи! Убери!

- Хорошо...

- Не трогай меня! - в темноте его руки стали легче и исчезли. Сглотнув, она отпустила край смятой простыни и потрогала горло. Там, где во сне давила петля, не давая дышать - ничего. Дыхание было хриплым, но свободным. Прижав запястье к носу, вдохнула запах, боясь почуять кровь, но - ни ссадин, ни липкого, которое так ясно ощущалось несколько минут назад, не было, конечно, не было. Сон.

Ей стало стыдно за свой испуг. И уже сама потянулась, нащупала на стене выключатель. Цок... В жёлтеньком свете лицо Витьки было серьёзным и озабоченным. Сидел, опираясь руками в постель, ссутулив плечи, и смотрел на неё. Широкая полоса татуировки казалась протянутым поверх тела прозрачным шарфом, плотно приклеенным, но уж, конечно, не живой змеёй. Аглая вспомнила, как днём в студии он обвивал её талию и плечи цветной полосой ткани. Тряхнула головой, хмурясь. И заговорила, стараясь не связывать воспоминания с кошмаром.

- Мне сон приснился, плохой.

- Ну, так сон же? Сейчас пройдёт, да? - он осторожно погладил её волосы.

Она уклонилась, поворачивая голову - посмотреть в окно. Шторы защищали их ночь от неспящего города, лишь несколько самых сильных огней висели на чёрной ткани, как мутные цветы с острыми лепестками.

- Вить... Мне сны не снятся. Вообще. Никогда...

- Что, совсем не снятся?

- Да. Я раньше переживала, потом привыкла как-то. Махнула рукой. А тут сразу такое...

- Расскажешь?

Аглая сползла пониже, придавила головой подушку. Теперь над ней был его живот и рёбра, через цветной рисунок она видела, как поднимается от дыхания грудь. И кожа складочками на боку от того, что сидит, неудобно скрутившись. Потянула его, чтобы лёг, поёрзала, вздыхая, устраиваясь. Подталкивая, отвернула от себя и прижалась к его спине целиком, вкладывая согнутые колени в его ноги. Вздохнула ему в шею.

- Тебе так слышно?

- Угу, - он шевельнулся, прижимаясь крепче.

- Это про тебя сон.

- Да.

- Я была в пещере, очень большой. Привязана. Знаешь, не верёвками, а чем-то... круглым, тугим . Везде: через горло, за руки и ноги, через живот. Спина болела, потому что стенка там - холодная и неровная. А вокруг - змеи. Что?

Почувствовав, как напряглось тело, приподнялась на локте - посмотреть на его профиль. Ждала, когда повернёт голову, глянет в ответ и успокоит взглядом. Не повернулся, и профиль на фоне подушки стал жёстким, будто нарисованным.

- И всё? - спрашивая, почти не шевелил губами.

- Витенька... посмотри на меня, пожалуйста. А?

Теперь она сидела над ним, так же, как он недавно. Витька повернулся на спину. Серые глаза темнели на серьёзном лице. И всё. Ни удивления, ни интереса. Просто ждал.

Аглая смотрела на него. На глаза, широко расставленные, и из-за этого иногда казалось, что чуть косые, заячьи. На прямой нос со шрамиком сбоку. Плотно сжатые светлые губы. Хотела спросить, почему испугался так, но вместо того сказала растерянно, с надеждой на ответ:

- Я тебя люблю...

Он не ответил. Только потянулся, нашёл ее руку и приложил ладонью к губам. Помолчав, спросил, щекоча кожу:

- А ещё что видела? Почему про меня?

Аглая снова увидела бесстрастные глаза из сна. Но поверх её ладони смотрели другие, серьёзные и встревоженные. И она ответила:

- Ну... змеи эти. Они были похожи на твою.

- И всё?

- Да, - ответила, чтобы только увидеть, как из его взгляда уходит тревога. И она ушла. Шевельнулись губы, он снова поцеловал её ладонь и, закрывая глаза, обхватил, притянул к себе, прижимая рукой поверх лопаток.

- На мою насмотрелась, вот и снится ерунда.

А она снова увидела плоские головы, покачивающиеся, меняющие положение, чтобы... чтобы лучше увидеть, как бьётся привязанная к стене.

- Вить... ты мне обещал показать снимки. Мне ведь утром в институт, потом домой.

- Не забыла.

- Ну что ты! Когда засыпала, пожалела, что не успели.

Она села, но Витька снова притянул её к себе, поцеловал в кончик носа, поправил волосы за ухом. И отпустил.

- Бери простыню и тапки. Пойдём, чуть-чуть посмотришь. Только недолго, чтобы выспалась.

- Хорошо.

Витька голый прошёл по комнате, нажал на кнопку компа. Ей хотелось сидеть и смотреть, как он ходит, как двигаются лопатки и кожа на боку собирается складочками, когда поворачивается. Как наклоняется, выставляя одно плечо всегда немножко вперёд. И свет монитора перебирает волосы над оттопыренными ушами.

- Ну, что ты там?

Подхватывая край простыни, чтобы не наступать, подошла через полумрак большой комнаты от жёлтого света над постелью к голубоватому свету монитора и замялась, разыскивая взглядом табуретку. Витька обхватил её рукой, усадил на сдвинутые колени. Уложил её руку поверх своей шеи и, щекочась лохматыми волосами, устроился так, чтобы смотреть из-под руки.

- Тебе же неудобно.

- Тебе удобно?

- Да.

- Сиди тогда.

И Аглая затихла на его коленях. Пусть снятся страшные сны, и пусть он даже не ответил на её слова про любовь. Если потом сидеть вот так, вдвоём, как одно.

- Какую папку?

Смотрела на ровные ряды жёлтых квадратиков и подписи под ними.

- Мне выбрать, самой?

- Угу.

- Тогда эту. Порталы.

Он двинул мышку, открывая первый снимок.

... Над вытоптанной в белую пыль дорогой посреди степи - старый дом без дверей. Сверкает побелка там, где не съёл её ветер, а там, где сошла, что-то говорят старые камни изгибами трещин, пишут тем, кто умеет прочесть. В толстой стене, так что надо поднять голову, - проём бывшего окна, в котором через внутреннюю пустоту - другой. И там, за слоями камней и нутра бывшего дома - небо с крутым краем облака...

- Витя...

- Что?

- А всё облако, оно где? Край виден, а за домом, в небе, - его нет.

Под её рукой шевельнулись плечи. Ответил:

- Фотошопом я не пользовался.

... Огромный обрыв по всей площади кадра, и видно, как время сжимало в кулаке слои, сминая, как пластилин. И потому цветные слои изогнулись, рванулись петлями, как её крик во сне, в попытках вывернуться из кулака. Но только изменили себя, не сумев уйти. И в самом низу придавленная массивом глины узкая нора, чёрный глаз без дна, туда, в толщу. А по краю - запачканные кристаллы слюды, торчат, вылезая из глины, как неровные зубы...

- Это где?

- Азов. Там есть места, которые будто жуёт время. Земля ползёт в море, обваливается, зарастает травой и снова сползает. И так было всегда. Но берег всё время на одном и том же месте. Сколько я его помню с детства.

- Вить, а почему порталы?

- Альехо сказал. Не объяснил, просто сказал, чтоб я папку такую завёл и туда складывал снимки, которые мне покажутся - для неё. Вот я и складываю. Может, ты объяснишь?

- Я?

- А вот, посмотри.

Он открыл ещё одну фотографию.

- Ой... Это же ты сегодня! Как...

- Получилось, да?

- Очень!

- А знаешь, почему снял? Ты туда смотрела.

... На фоне размытой кирпичной стены переплелись ветки с нежными точками крошечных листьев. И в мешанине тонких суставчиков, почек и острых листов вдруг - явственно видимый центр, куда взгляд направлялся, будто его подталкивали. И, нащупав ранее невидимое, увязал в зелёном туннеле - не оторвать, не отвести...

- Я даже не помню.

- А ты болтала что-то, смеялась. А потом вдруг замолчала, и лицо стало такое... сонное немножко. Я сразу повернул фотик по направлению взгляда и снял. А потом уже сам посмотрел.

- Увидел?

- Знаешь, нет! Увидел потом, когда скидывал. Ты на кухне крутилась, с ужином. Кстати, спасибо тебе за ужин, девочка моя.

Все картинки, увиденные и нет, вылетели у Аглаи из головы. Она судорожно вздохнула. Девочка. Она его девочка...

- Тебе, правда, понравилось?

- Очень вкусно.

- Я буду... могу, в смысле, я могу тебе иногда готовить.

- Сразу видно, не москвичка! - поддразнил он её и боднул головой в живот. Она засмеялась счастливо.

- Пойдём, - он тыкался лицом под сваливающуюся простыню, и руки уже не просто придерживали её на коленях, - пойдём, ну их, картинки. Тебе же утром рано уходить.

- Сейчас, подожди, ещё две посмотрю, нет три, - смеясь, перегнулась через голую спину и под его рычание, двинула мышкой.

.........

- Вить. Витя... Я кажется, открыла не то. Это. Это она, да?

Витька выпутался из простыни и посмотрел на экран. Круглое лицо с широкими скулами ответило улыбкой раскрытых карих глаз. Пушистые волосы ореолом разбросаны за края кадра.

- Как она здесь? Я же убрал, убирал, то есть.

- А для меня нашлась. Как нарочно. Она - твоя девочка, так?

- Аглая...

- Нестрашно, - говорила храбро, держа руку на тёплой пластмассе, но голос задрожал и сорвался, - я сама виновата, влюбилась, как дура последняя.

- Не надо так.

- А как надо? Я не знаю, как надо. Я только вот люблю тебя. А ты не можешь и потому не ответил. Потому что она, вот такая.

И добавила шёпотом, сползая с его колен:

- Красивая очень.

- Аглая!

Витька повис на стуле, глядя, как прошлёпала к постели, потеряв по дороге его растоптанный тапок, и повалилась навзничь, лицом в подушку. Простыня распласталась по полу белым языком.

Стало слышно, как ворочается за окном огромный город, вскрикивает гудками машин, мяукает сигнализацией, грохает издалека подъёмными кранами, и где-то рядом, может быть, в весеннем ночном дворе - пиликает перепутанной музыкой.

Он не пошёл утешать. Заговорил, и шум города вернулся на своё место, за плотную штору.

- Аглая. Я могу тебе всё рассказать. Вообще всё. Если ты меня после этого бросишь или сдашь в психушку, делай. Но я не злодей и не псих. И никому до сих пор я не рассказывал, даже Альехо. Ты будешь первая.

- А она?

- Её нет. Вообще нет в этом мире. Может быть, папка со снимками - всё, что осталось от этого человека.

Аглая приподняла голову от подушки. Нахмурилась, чтобы скрыть метнувшуюся внутри радость, мысленно топнула на неё ногой.

- Она... умерла?

- Нет же! Давай так. Я просто расскажу тебе. Всё расскажу.

- Хорошо, - Аглая села и снова замоталась в простыню, - хочешь, сварю кофе?

Витька встал из-за компа и натянул на себя старые спортивные штаны, висевшие на спинке стула. Стал похож на маскарадного японца с разрисованным татуировкой торсом.

- Придется. Рассказывать - долго. Только знай, - он поднял руку, - в психушку сам не сдамся, буду драться!

- Принято.

- И тебя не отпущу, если соберёшься от меня убежать!

Вставая, она завернула простыню под мышками и туго затянула концы. Засмеялась счастливо.

- А что сделаешь, если соберусь? - спросила, проходя в коридор. И споткнулась, услышав одно слово в спину:

- Свяжу...

 

Глава 52

Ночная кухня

Свет в кухне был неприятен и резок. Вытаскивая из буфета ложечки, Витька оглянулся, поморщившись. Он любил свою кухню и, когда был один, - в последнее время часто - то сидел в ней, читая за едой, или валялся на узком кожаном диванчике под подоконником, рассматривая взятые у Альехо толстые альбомы с фоторепродукциями. Телефон, привязанный за хвост к розетке, лежал на широком самодельном столе рядом с коричневой глиняной чашкой. В комнату Витька шёл только поработать с компьютером. А с тех пор, как в специально отведенной нише кухонного шкафа поселились эти самые альбомы, практически не выходил в сеть, помня указания Альехо - не смотреть среднего, не замыливать глаз. Иногда усмехался с раскаянием, думая, что сказал бы учитель, увидев альбомы в кухонной нише, под полками с чашками и тарелками. Или на деревянной лавке у стены, куда Витька их складывал стопкой и потом доставал наугад, закидывая руку за голову.

Сейчас, не садясь, посмотрел на завёрнутую в простыню Аглаю, стоящую у газовой плиты. Она держала за длинную ручку замурзанную турку, а другой рукой поправляла на себе простыню, потом - волосы, падающие из-за уха. Убирала их, и становился виден нос с горбинкой и изогнутые губы.

Витька дождался, когда зашипит над туркой коричневая пенка и кофе уляжется в старые фарфоровые чашки в виде белых цветков лотоса, - он пил обычно из кружки, но Аглая выбрала эти и поставила, протерев полотенцем. Открыл навесной шкафчик.

- Ты не против? - вынул длинную свечу, завёрнутую в газетную трубку, и блюдечко с наплывами парафина. Аглая, усевшись на лавку, улыбнулась и кивнула, снова уронив заправленную за ухо гладкую прядку. В тихих глазах стоял покой, почти счастье. Витька, капая на блюдце горячие капли парафина и выпрямляя длинный столбик свечи с незаметным огоньком, подумал с раскаянием: она так рада сидеть тут, ночью, да ещё и при свете свечи. А он станет рассказывать ей мрачные, нехорошие вещи, большую часть которых так и не сумел понять до конца, хотя пережил сам.

Идя к выключателю у двери, попробовал увидеть привычную кухню глазами девушки, у которой впереди бесконечная ночь с любимым. Это он - её любимый...

Глазами Аглаи кухня была хороша. Полна тихого уюта и старых вещей, без злого блеска новейшей кухонной утвари, похожей больше на запчасти космического корабля. Витька надеялся, что ей это нравится. Но если не нравится - он купит новую мойку, комбайн, гремящую и воющую кофемолку. И что там ещё. Да что захочет. Вот только - она его любит. А он?

Тихо щёлкнул выключатель, и лицо Аглаи упало в шевелящийся сумрак живого огня, изменяясь. Светлый подбородок и тёмные ямы, скрывающие глаза, белые полосы рук, подпирающих скулы.

Витька сел на деревянный большой табурет - его любил Стёпка и, приходя, сразу падал на него со вздохом, облокачивался на стол и начинал рассказывать, поворачиваясь за Витькой вместе с табуретом, теперь линолеум весь во вмятинах, а сколько ругал он его, но Степан надувался и даже в комнату к компьютеру шёл, с пыхтением таща табурет за собой. Витька рвался другу его подарить с условием, чтоб Степан ходил с ним по улицам, если такая большая любовь. Стёпка от подарка отказался, посулив, что он его и так усидит до самого пола. Но вот уехал, стервец. А ещё сидела Тина Тин, певичка Танечка, завоевавшая столицу, но так и не сумевшая разлюбить рыжего Степана. Ну и девочки всякие были. Хорошо, что недолго.

Ночной мрак подходил и отступал, следя за движениями огненного хвостика на толстом полупрозрачном стебле. Чашки ожили, шевелили вылепленными из фарфора лепестками, казалось, сейчас раскроются, и кофе, тёмной стенкой стоящий за белым фарфором, выплеснется на жёлтую столешницу. Витька взял чашку обеими ладонями, чтоб фарфоровый цветок не раскрылся. Вспомнил, как пил кофе у безымянного мастера татуировок, а на коленях сидел тяжёлый мягкий кот, мурлыкал. Там, за шкафом, он нашёл свою судьбу. Девочку с чёрными прямыми волосами, падающими на одно плечо, девочку с татуировкой-змеёй через всю спину, грудь, живот, плечи и бёдра...

Темнота позади него наполнялась тенями. Они всё прибывали, толпились молча, призрачно дыша, от чего пламя свечи колыхалось. Ждали. Витька заглянул в прошлое, такое недавнее, переполненное разными людьми и событиями. И испугался, поместятся ли они в небольшой темноте его кухни.

Но напротив сидела молодая женщина, которая полчаса назад отдала ему себя, целиком, вместе с душой и сердцем. Мешала ложечкой сахар в чашке, приподнимая прямые плечи. И угловато красивое тело её было красиво завёрнуто в белую ткань. Так, будто всю жизнь ходила в таком вот, вместо настоящей одежды, купленной в маленьких бутиках или на распродажах. Ждала. Он привел её сюда - слушать нелёгкий рассказ, и она пошла, потому что он - её мужчина.

Отхлёбывая кофе и глядя в её глаза, понял: места в кухне хватит для всех его воспоминаний, мыслей, догадок и вопросов, потому что она ждет не просто рассказа, а подставляет ему эти прямые, чуть поднятые худые плечи. Чтобы помочь.

Наверное, всё идёт, как надо.

И стал говорить, колыша голосом пламя свечи.

... - Когда сделал татуировку, я просто пьянел от того, что многое можно, понимаешь? Она, как ключ, сработала. Всё стало получаться, будто надо мной опрокинули большую коробку и оттуда посыпались всякие удачи. Знаешь, как здорово знать, что всё получается!

Глядел в глаза над краем полупрозрачной чашки, на крошечные жёлтые огоньки в них. Ждал, когда кивнёт, рассказывал дальше, вспоминая сам, удивляясь, перескакивая из одного воспоминания в другое, останавливался и, отставив пустую чашку, упирал ладони в тёплое дерево стола. Сидел молча, собирая мысли. Поднимал голову на тихий вопрос:

- Ты... закрутило тебя, да?

- Да! Да, закрутило! Стал смелым и, знаешь, почти дураком. Да что почти, дурак и был. Но появилась девушка. Наташа.

- Вы с ней...

- Нет! Ну... сначала да. Но после всё сложнее. Она будто показала всё с другой стороны. Я увидел то, что было раньше отвёрнуто от меня. Она не лучше меня и не хуже. Просто держалась за меня, а я за неё. Будто шли по горной тропке и друг другу то руку протягивали, то подталкивали. А теперь нет её, разошлись наши тропки.

- Наверное, тебе уже не нужно, чтобы кто-то подталкивал.

- Наверное, нужно, чтобы кто-то другой, - снова остановился, замявшись. Нужно сказать, что она вместо Наташи? Теперь.

Но Аглая встала и, прижимая локоть к боку, чтоб не свалилась простыня, забрала его пустую чашку, унесла к раковине. На складках простыни огонь рисовал желтоватые разводы.

- Я думал, татуировка мне помогает, именно мне. А оказалось, она - сама по себе. Понимаешь?

- Нет пока.

- Ты сядь, пожалуйста. Я хочу на тебя смотреть.

- Я ещё сварю кофе...

- Хорошо, - теперь он смотрел на её профиль, прикрытый прядью, которую она не убирала за ухо, наклоняла голову ниже, будто защищаясь.

Рассказал о том, как встретил в ноябрьской степи Ладу. И что там было, в маленькой сторожке, где пили Карпатый и Жука. Когда говорил о драке, Аглая дёрнула турку, и пролитый кофе зашипел, погасив голубой венчик газа. Стиснула кулак, прижимая к ладони обожжённый палец. Он не заметил и, рассказав о побеге и о том, как увидел на плече Лады татуировку с маленькой змейкой, остановился. Сидел на табурете, положив на стол перед собой кулаки, перед неровным пламенем свечи.

Аглая разлила кофе по чашкам и села. Откинулась к стене, ощущая лопатками шершавые прохладные обои, тоже положила на стол маленькие кулаки. Пламя прыгало в глазах обоих.

- Я глупо рассказываю, - медленно сказал Витька, - думал, если рассказать по-человечески, то можно самому себе объяснить. Но там ещё сны. И полёты. Я же говорил, захочешь в психушку. Меня.

- Витя... Ты рассказывай. Всё как есть.

- Хорошо. В общем она росла, моя Ноа. Я ведь сделал тату на ноге, небольшую. Но когда что-то получалось у меня по-настоящему, татуировка росла. Сперва было страшно. А потом - привык. И летал с ней. Ночами. Разговаривал. Я псих?

- Угу. И своей ненормальностью взял да и вырастил, на всё тело.

- Так ты мне веришь?

- Да, - она взяла чашку, следя, чтоб не морщиться от боли в обожжённом пальце, поднесла ко рту и отпила горячей жидкости. Бережно поставила обратно. Ответила на его взгляд своим - спокойным и безмятежным. Она не знала, верит или нет. И не хотела знать. Она - принимала то, что говорит мужчина, сидящий напротив.

Витька перевёл дыхание. До того рассказывал, внутренне нагибая голову, как будто шёл под проволоками. Но безмятежность взгляда разрешила, и дальше он двинулся, не пригибаясь.

- Моя змея, Ноа, я ведь думал, она и есть моя девушка, та, которую увидел на старом рисунке, спрятанном за шкафом, она оказалась - сама по себе. Ей было всё равно, кому помогать. Ключ он и есть ключ. И когда мне пришлось защищаться, когда меня били тут, во дворе, ногами, и думал - убьют вовсе, я стал - Карпатым. Внутри. Этим уродом, быдлом, ненавижу его, всегда буду ненавидеть. Лада ведь убила его из неба, где летели, выстрелила в него огнём из руки, она очень сильная, наверное, в сто раз сильнее меня. И я думал - всё. А он вернулся. Ты знаешь, как это - иметь внутри зверя? Конечно, когда пришли меня убивать зимой, ночью, я бы не выжил. Но Карпатый и Ноа вместе, они... В общем, мне тогда, после драки, всю ночь было очень плохо. Но этим, которых послали меня забить, им еще хуже! Убил он их, Аглая. Я их убил.

- Ты защищался.

- Да сто раз говорил себе это! Но в том и дело, не я. Карпатый внутри меня. И ему было сладко там, когда на снег брызгала кровь, чёрная под фонарями. Тащился он. И меня... заставлял. И я... И мне... сладко...

Витька провёз чашкой по столу. Плеснулась в фарфоре тёмная маленькая волна.

- Теперь мне страшно. Когда он ещё появится? Вместе с Ноа он очень силён. Как пропасть. Чёрная и без дна.

- Витя... Ты сказал, что во снах ищешь пещеру? И Ноа ведёт тебя?

- Да... Я думал раньше, ведёт к ответам. Но после Карпатого. Понимаешь, он та же пещера, только вниз. Куда я иду? И не знаю, идти ли...

В мелькающем мягком свете он попытался разглядеть выражение её лица. Но свет то рисовал улыбку, которой не было, то окунал в тень ресницы или кривил уголок рта. И Витька просто спросил, хотя понимал - ей-то откуда знать...

- Как думаешь? Идти?

Аглая молчала, опустив глаза. Ресницы чернели полукружиями и лежали глубокие тени на нижних веках. За окном тоскливо завыла проснувшаяся машина, захлебнулась на середине жалобы. И следом внезапно защёлкал соловей, облюбовавший для песни тихий дворик в спальном районе.

- Витя... Я не могу сказать тебе сразу. Так много всего, даже больно. Давит.

- А ты сама чего хочешь? Ну, чтоб я...

На затененном лице ресницы поднялись, и блеснуло в глазах рыжее живое пламя.

- Я хочу любить тебя, - в такт мерным словам пальцы лежащих на столе рук разжимались и сжимались, - ждать тебя с работы, а по выходным вместе далеко за город и в рюкзаке бутерброды. И ещё чтоб ты меня водил в ресторан иногда потанцевать... лапал во время танца. Да вот. И когда вырастут дети, чтоб мы им это рассказывали. И смеялись.

Замолчала, наблюдая за его страдальчески смявшимся лицом. Соловей за полосатой шторой рассказывал о том, что время любви никогда не уходит надолго, вот - оно здесь, под худенькими руками деревьев с нежными маленькими листьями...

- Видишь. Тебе всё это не нужно.

- Да нет же!

- Витя, не ври хоть мне! Я ведь специально так сказала. Чтоб лицо твоё увидеть!

Он схватил чашку с остатками кофе и вдруг швырнул её в угол, в раковину. Аглая вздрогнула, когда раздался звон и в полумраке мелькнули тусклые фарфоровые брызги.

Витька посмотрел на чёрные кляксы по кафельной стенке, потёр лицо ладонью, будто хотел содрать щёку и ухо.

- Извини... Я уберу, потом.

Она стягивала ткань на груди, сама этого не замечая, будто боялась, что он кинется и сорвёт. Сказала шёпотом, но упрямо:

- Ничего. Я договорю, да?

Дождалась кивка.

- Тебе дали дар. Ты не можешь от него отказаться. Нельзя. Значит - иди.

- А зверь внутри? Вдруг он...

Она отпустила ткань и махнула рукой, заставив пламя отпрянуть. По стене запрыгала изломанная тень.

- Ты должен справиться! Не дадут того, с чем не сможешь справиться, понимаешь?

- Да кто дал? Кто-то мной распорядился и дёргает за нитки, куклу нашли! Кто?

- Наверное, Бог.

Он усмехнулся.

- Бог? Ты веришь?

И стал серьезным, услышав:

- Да.

Соловей заполнял молчание, из-за его щёлканья и переливов не слышно было машин и неспящих людей. Соловей стал больше, чем огромный город за окнами. Витька сидел прямо, смотрел на Аглаю. Она снова убрала прядку за ухо, и лицо в движущемся свете наполовину сгоревшей свечи было взволнованным, а ещё таким, какое, наверное, будет у неё всегда, даже когда дети родят своих детей и притащат их бабушке, чтобы ещё пожить, развлекаясь и работая. Мудрым и очень взрослым. Почему он так часто видит её в будущем? И почему это не пугает его, а притягивает сильнее и сильнее?

- Я ещё не все рассказал, ещё был юг, море. Зимой. И там было много всего.

- Так расскажи.

- Нет, - он встал. Обошёл стол и взял её руки, потянул к себе, поднимая.

- Пойдём в постель. Пойдём, моя девочка, моя храбрая, маленькая девочка...

Нёс в комнату, следя, чтоб не стукнуть головой о двери, и наступал на свалившуюся простыню. Останавливался в коридоре, чтобы найти губами её лицо. Шептал маленькие смешные слова, чувствуя, как она прижимается крепче и лежит на его шее худая рука.

- Я расскажу. Потом. Сейчас надо туда, там наша ночь, и мы там одни.

Она, прижимаясь, крепко держалась за его шею. Целовала невидимое лицо - куда придётся. И думала - одни. Если не считать Ноа, обвившей его плечи, грудь и бёдра...

 

Глава 53

Спальня

В тишине пощёлкивали часы из раскрытой в коридор двери. Мерно делили время и вдруг спотыкались, замирали и снова щёлкали. Аглая слушала, глядя в потолок, пыталась вспомнить, как они выглядят - часы в коридоре. Не помнила. Своё время она оставила в сером подъезде с исчирканной побелкой на стенах.

После любви лежали, касаясь друг друга плечами. И, пошевелясь, она придвинула к Витьке ногу, прижала, выворачивая, чтобы - всей ступней. Время бродило верхами спальни, не входя в сознание, не ныряя в их глубину, стоявшую вокруг двух тел мягким мешком. То, что они делали сейчас, слипаясь так тесно, что, казалось, рёбра входили друг в друга, перемежаясь, делая одно общее из двух разделённых тел, оно окружило, укрывая от всего - от темноты жилья, мыслей, памяти. И от постука времени.

"Мы, как в лодке", - подумала, ощущая плавное покачивание. И была уверена: Витька его тоже чувствует. "Тут правда, где мы. Порознь - одно, а вместе - что-то совсем другое. Не я, не он. Мы"

Проплыла неясная мысль, тоже покачиваясь - интересно, у него, мокрого и мирного, лежащего рядом, было так ещё с кем-то? Может, так бывает у всех? И только у неё было... по-другому... - проще?

Мужчины... Был мальчик, ровесник, в выпускном классе, с которым они купались на Волге, лежали на горячем песке, а потом шли к нему в пустую квартиру. Аглая тогда поссорилась с Коленькой Тоцким ужасно сильно. Увидела его вечером в центре с мороженым и Светкой из параллельного и, сжав губы, на следующий день пригласила Григу на пляж купаться. И так же, с серьёзным лицом, кивнула, когда замялся у своего подъезда.

Грига был невысокий, с алыми губами, обведёнными темным пушком, с круглыми смешными ушами. Целеустремленный тихоня, приносил в класс самостоятельно отремонтированные мобилы, продавал дешевле, чем в комиссионках, учился хорошо. Когда отваливались друг от друга после секса, мокрые от летней жары за высокими окнами, Аглая вспоминала, - Грига вздыхал по красавице Аньке из десятого, но та на него и не смотрела. Потому спал с Аглаей, тогда ещё Наденькой Бакулиной, средней внешности девочкой, не самой востребованной мальчиками. И это её обижало. Получается, одна - недосягаемая, а спать с той, что попроще. Но останавливала обиду, понимая, сама делает то же самое с Григой.

Через два месяца вернулись его родители, заниматься любовью стало негде. Вдвоём они прошлись по осеннему городу, посидели в парке на тёплой от сонного солнца скамейке, съели по хот-догу. И разошлись по своим делам, ни о чём не договариваясь на будущее. Аглая вздохнула тогда с облегчением и углубилась в учёбу.

И только закололо сердце, когда после новогодних каникул, вернувшись в класс, узнала, что Грига, напившись, в праздничную ночь перебил окна в Анькиной квартире, попал в милицию и через неделю уехал вместе с родителями - заканчивать школу где-то на Крайнем Севере. Сидя над учебником, думала, вот он, оказывается, до безумия любит долговязую Аньку, которую вечно ругали за джинсы, что еле держались на бёдрах, сползая с косточек. А она, Надька Бакулина, холодная, как рыба, и рассудок маячит над правым ухом, наблюдая и комментируя. Никогда - глупостей, никогда без ума. Хоть совершай их нарочно. А нарочно - что же за глупости...

Может быть, поэтому так рвануло ей душу в самодеятельном дурацком театрике, где на сцене отрепетированные чужие глупости и безумства становились её собственными, и можно было не слушать маленького холодного наблюдателя за правым ухом. Может, поэтому так смотрели на неё из зала, даже плакали иногда, отбивая ладони хлопками.

А Коленьку Тоцкого она больше не водила на старую башню целоваться. Не любила ведь.

Был и в Москве один. На её курсе. Нет, двое. И - помощник режиссёра...

Аглая повернулась к Витьке, отбрасывая влажную простыню. Встала на коленки и, нагибая голову, придержав рукой пряди волос, чтоб не щекотали ему кожу, поцеловала в живот, возле пупка. И ещё - повыше, рядом, укладывая поцелуи кольцом. Под губами его живот чуть вздрагивал, дышал, и от этого она чуть не заплакала. Опираясь на одну руку, больно тянула себя за волосы и целовала-целовала, готовая закричать, разинув рот так широко, чтобы он вошел в неё весь. Проглотить, как огромная рыба. Вместе с этой постелью, кухней с оплывшей свечой на столе, с квартирой и не спящим за окнами городом. Взять в себя целиком. И после - родить его.

- Что?

- Я говорю, я бы тебя родила, сама. Или съела.

Он засмеялся, и живот под её губами напрягся.

- Иди ко мне, дай я тобой укроюсь, - обхватывал её руками, придерживая, чтоб не сваливалась. Крутил головой, выискивая места для поцелуев - под ухом, в ямке у горла, около ключицы.

- Хочешь ещё кофе, поедательница меня?

- А ты хочешь рассказывать дальше?

Он перестал смеяться. Гладил её спину, а она чувствовала - руки скользят машинально. "Я будто без кожи, всё чувствую, что в нём внутри. Даже - что думает".

- Мне надо рассказать... Когда говоришь, многое становится понятнее.

Аглая сползла с его живота. Легла рядом, положив через мерно дышащую грудь свою руку, забросила ногу на его бедро, предупредила:

- А ты лежи, как тебе удобно. Не тяжело? Рука не мешает?

- Мне очень хорошо, маленький чёрный кот.

- Не надо кофе. Ты говори так. А когда захочешь, мы пойдем в кухню.

- Да.

Пощёлкивали часы, спотыкаясь через равные промежутки своего времени. Изредка шумела вода в трубах, переливал весеннюю ночь ранний соловей за шторой, и далеко-далеко грохала и шумела большая стройка. Привычно-неслышно рокотали автомобили, и летел, наверное, перемигиваясь зёленым и красным огнями, ночной самолёт. Этажом ниже тихо плакал ребенок, замолкал и снова плакал.

А в тёмной комнате вокруг постели, глядя на двух лежащих и скомканную в ногах простыню, стояли фигуры, клоня смутные лица. Белозубый демон Яша, плоть от плоти рыжей глины и выгоревшей травы над зелёной водой Азова. Хмурый Генка в растянутой кенгуре, с накинутым на лоб капюшоном, рыбаки в оранжевых клеенчатых робах. Другая Наташа, длинноногая, с плечами, укрытыми водопадом каштановых длинных волос, а в руке - початая бутылка коньяка.

- Она просто пришла, и как бы это, ну, как само собой, переспали. Понимаешь? Мне это и не нужно было, но раз уж пришла...

- Понимаю, - и подумала: "ох, Грига..."

- А потом оказалось, не всё нужно брать, что само в руки идёт. Всё скрутилось, как старая верёвка, куча узлов, поди распутай. Её Яша подослал. Но и сама она. И я - сам. Получилось, мы - связаны. И не мог я к ней относиться, как к обычной такой девке, которой меня раскрутили. Она этого засранца любила больше жизни. Как могла, так и любила. Но что удивительно - ведь и он её любил! Делал с ней такие вещи, продавал всем подряд, кто больше заплатит, даже возил по курортам с другими своими барышнями - там отдавал за валюту. И одновременно - любил. Вот говорят - гений и злодейство несовместимы, так? Спорят. А любовь и зло? Они вместе бывают?

- Выходит, бывают.

- Да. Сам видел. Ну, вот... Они меня в оборот взяли. Яша хотел, чтобы я снимал его достижения там, в посёлке. Думаю, сам толком не понимал, чего от меня хотел. Но он будто был внутри больше, чем снаружи, и это его разрывало, крутило. За что ни возьмётся, вроде всё получается у него, но в тёмную сторону. И - мало ему. Понимаешь, не так мало, чтобы ещё больше грязного, а как будто одной темноты ему мало, а света ему не давали.

- Кто не давал, Витя?

Всё стихло вокруг, ожидая ответа. И даже часы, щёлкнув, примолкли и не шли дальше.

Витька осторожно снял с себя её руки и подвинул ногу. Сел, обхватывая колени.

- Я был там. В обычном приморском посёлке. И одновременно я был будто в другом измерении. Если поехать сейчас, там - всё человеческое, знакомое. Я уверен.

- Это если другой поедет.

- Что?

- Не ты...

Он повернул белеющее лицо.

- Ты хочешь сказать... Я туда всё это привез? С собой?

- Нет же! Ты тот, кто может видеть. Спрятанное. Я так думаю.

- Значит, если бы не я поехал, а Стёпка?

- Позанимался бы в спортзале, закадрил бы местную девочку, Яшину спортсменку, поснимал бы морских пейзажиков. А вот как Наташа ныряет с рыбами за счастьем - не увидел бы.

- А ты умница...

- Это я с тобой только, - она прижалась щекой к его бёдру, - ты страшное обещал рассказать. О демоне.

- Сперва о Ларисе. У которой я жил. Она сказала, живёт, чтоб ждать, когда приду я. Чтобы хранить меня. Было странно это слышать. Но я поверил, когда увидел демона ночью. И Васька его видел, мы вместе спрятались и смотрели. Я тогда решил просто поверить и делать, что надо. ...Демон и Яша. Он. Они - одно. Или демон в него входит. Тю, блин!

Он вскочил с кровати, заходил по комнате, резко поворачиваясь, мелькая в сумрачном зеркале. Аглая, потянув на себя простыню, смотрела. Витька наткнулся на стул, ушиб босую ногу и выругался шёпотом. Она, проведя рукой по стене, цокнула выключателем, засветив лунный пейзаж над головой.

Витька стоял босиком на ковре, поджимая ушибленную ногу. Смотрел куда-то в жёлтый расплывчатый свет, свесив руки вдоль голых бёдер. И в сумраке татуировка шевелилась в такт дыханию.

Аглая подумала, глядя на цветные кольца змеиного тела: вот сейчас зашевелится отдельно от его тела и начнет разворачивать кольца, соскальзывая вниз. Повернёт к ней плоскую голову с нечеловеческими внимательными глазами, раскроет широко прорезанную пасть...

- Ты смотришь на Ноа? Она не помешает нам.

Подошёл к постели и, встав на колени, за руки притянул её к себе, прижимая к нарисованной змее. Аглая, подавив внутреннее сопротивление, подалась к нему, закрывая глаза, обхватила за шею.

- Куда я тащу тебя? От нормальной жизни куда? Посмотри на себя, красивая, умная, учишься, талантливая. Нужен я тебе со всем своим странным? Ведь это как с ума сойти. Только по своей воле. Разве я могу? Тебя...

- Я люблю тебя, - сказала она в горячую шею. Поцеловала расписанную кожу. И снова поцеловала, повторяя, - люблю, я тебя люблю, люблю тебя.

И, говоря, знала: этими словами рассказывает ему всё - и что не боится, хоть и страшно ей. Принимает всё, что в нём есть, и даже то, чего ещё не знает и боится узнать. Говорила, будто кидала камушки в воду будущего, не зная, услышит ли всплеск. Знала только одно - сколько бы ни продлилась её любовь, но пока она в ней, будет говорить ему снова и снова:

- Я тебя люблю, родной мой.

Всё притихло в мягком желтоватом свете, льющемся от лунных кратеров и зубчатых гор. Даже часы потикивали шёпотом, казалось, настораживая ухо, чтобы слушать, как двое вздыхают на тёплой постели, переворачиваются и приноравливаются друг к другу, срастаясь, сначала медленно, а потом - быстрее и громче, мелькая согнутыми коленями, выставленным напряжённым локтем и плавной линией бедра... И, вздёрнутые коротким криком, непонятно у кого вырвавшемся, да и неважно, одно ведь, - часы поспешно защёлкали, навёрстывая замедлившееся время.

Витька обмяк, придавливая горячее женское тело, дышал рядом с ухом, не имея сил сдвинуться. И она под его тяжестью расплывалась, мягчела, принимая. Дышала, вдыхая на его выдохе, чтобы не мешать.

- Аа-глая-моя-жара, - с его щеки капнула на нос тёплая капля пота, и она улыбнулась щекотке, - я должен сказать тебе...

- Да, - её голос таял, уплывая в жёлтую темноту.

Витька, потяжелев, просунул руку ей под шею, другой обхватил плечи, стиснул так, что дыхание сбилось.

- Я меняюсь. Ты должна знать. Пещера теперь и во мне, девочка. Ты еще можешь уйти. Утром встанешь - и домой, и не приходи больше.

Она резко открыла глаза. Лицо над ней казалось лицом незнакомца с глубокими тенями и поблёскивающими зубами в приоткрытом рту. Он... Он наблюдал...

- О чём ты? Витенька... Ты правда хочешь, чтоб ушла?

Тело его становилось всё тяжелее, и руки стискивали её, как жесткие корни. Аглая, напрягшись, уже хотела рвануться, но застыла, закусив губу. Страх плеснул внутри, обдавая сердце кипятком, и оно прыгнуло, спасаясь. Но она не хотела спасаться. Пошевелившись, выпростала руку и протянула, пальцами собирая испарину с его скулы. Смотрела в провалы глаз, не отворачиваясь, не пряча взгляда. Сказала медленным шёпотом:

- Ты - мой. Понятно? Никому не отдам тебя. Ни Карпатому, ни твоей гадюке, пусть даже она меня задушит. Пусть даже твоими руками.

Блеснули в чёрных тенях глаза. Будто проснулся и только сейчас увидел её. А злой блеск зубов ушёл, губы стали мягче, и вместо оскала показалась его, знакомая ей и такая любимая уже улыбка. Взяв её руку, поцеловал мокрые пальцы. Зашевелился и сполз, не отпуская руки от лица, лёг рядом.

- Прости, - говорил невнятно, прикусывая пальцы по очереди, - прости, но я должен был сказать. Боюсь за тебя.

Аглая повернулась на бок и смотрела в его лицо, отыскивая следы того, кто только что говорил с ней. Перевела взгляд на плоскую голову Ноа и её внимательные глаза. Стала гладить Витьке волосы, пропуская пряди сквозь пальцы, расправляя и укладывая.

- Я так мало знаю тебя. Ты казался таким, таким... Просто солнышко, светленькое.

- А теперь?

- Теперь вижу - другой. Ты - больше.

- Больше солнца?

- Шути-шути. Ты больше простенького. Там в тебе - глубина. И это не пещера, Витенька. Ты - глубже себя.

- Это плохо?

Пожав плечами, она покачала головой, щекоча голые плечи концами волос.

- Это - сложно. Но знаешь, я ведь тоже совсем не простая. И мы можем, можем быть такими, какие есть, оба.

- Ты согласна на такое?

- Да.

Слово встало в сумрачной комнате невидимым столбом, крепким, как маячная башня. Витька откинулся на подушку, глядя в потолок. И Аглая увидела, как его лицо становится мягким и светлеет.

- Ну что ж. Нам будет очень непросто. Но мы попробуем, да?

И ещё одно "да" встало в сумраке комнаты.

Изогнувшись, он нашарил на стене выключатель. Щёлк, и комната ушла в сумрак, как в глубокую воду.

- Мне Альехо как-то одну вещь сказал. Я не понял тогда. Тот, кто не ходил в темноту, не увидит настоящего света. А я не хотел в темноту. Но она сама приходит. Изнутри. Понимаешь?

- Наверное, да.

Щёлк. Мягко сверкнули гранёные подвески люстры, забелел бочок старого кофейника за стеклом шкафа.

- И это не Ноа. Это я сам, во мне. Не боишься?

- Боюсь.

Щёлк. Блики погасли, и на чёрной шторе мутно нарисовались огни далёких фонарей.

- Я сам боюсь. Могу сделать тебе больно. Если мы решили, что пойдём до конца вместе.

Щёлк. Свет очертил рамку монитора и круглый край полированного стола.

Аглая молчала.

- Но я клянусь тебе, что...

Щёлк. И после молчания его слова упали и канули в ночной воздух:

- Я никогда тебя не уничтожу. Сберегу.

Невидимый, он повернулся, взял её за плечи и прижал к себе. Притиснул живот к животу, колени к её ногам, щекой придавил ухо.

- Ты веришь мне?

- Верю.

- Тогда спи. Это только ночные разговоры. Утром будет другое, светлое.

- Да, мой любимый.

Она послушно закрыла глаза и приготовилась спать. Про себя удивилась: вот же всю жизнь делала всё сама и решала сама. А теперь человеку, который и сам не знает, что с ним и что в нём, - отдала себя. И это правильно для неё. Оказывается так. Удивительно!

- Аглая?

- Что, любимый мой?

- Кота заведём? Белого, огромного.

- Нет.

- Как это нет? Ты моя и не слушаешься?

- Кошку. Маленькую, чёрную.

Он фыркнул ей в ухо. Сказал, сдувая влажные волосы с виска:

- Будет у меня две кошки, маленьких, чёрных. Ладно уж.

 

Глава 54

Меру и Серые Бабочки

Женщины созданы для многих вещей. Для радости смотреть на них, когда идут, покачивая широкими бёдрами, и вдруг - поворот головы на стройной шее и взгляд на тебя. Для домашних работ, пока мужчины делают свои, трудные и опасные мужские дела. Женщины - для ночей, чтобы они были горячими, как солнечные пятна на песке у реки, там, где цветут водяные лилеи и пахнут так, что кружится голова. Потому женщины племени леса сильны и красивы. И, наверное, потому каждый год некоторые из них исчезают в зелёной чаще леса, не возвращаясь. Или уходят в озеро исполнять обряд благодарности Владыкам. Тоже навсегда.

Никто не говорит о том, куда ушли и что там с ними, просто все уверены: там лучше. Туда - забирают. Но незнание страшит, и потому никто не захочет уйти сам, по собственной воле. Или отдать свою женщину.

Меру споткнулся на выскочившей из полотна жерди, схватился перевязанной рукой за перила и застонал от дернувшей боли. Пошёл дальше, поглядывая в сумрак под босыми ногами и придерживая ноющую руку здоровой.

Но есть неспокойные, которым мало жить в семейном доме, мало готовить еду и ждать, когда вернётся с охоты муж, сбрасывая на порог шкуру добытого кота. Они, будто боги лишили их разума, уходят блуждать по дальним тропинкам. Если такая смотрит в сторону леса, то рано или поздно уйдёт совсем, не вернётся. Только старая Берита вернулась. Но она знала, чего хочет, и силы в ней побольше, чем у десятка охотников. Меру помнил, как мальчишками они бегали на реку ночью смотреть, как Берита купается. Она всегда приходила одна, скидывала на лунный песок светлую тайку и шла к воде, высокая, сильная, с красивыми плечами и гордой головой. Сколько раз они прятались в кустах, ожидая её возвращения из воды, но Берита, взрослая девушка, не захотевшая себе мужа, уплывала далеко и плавала так долго, что мальчишки убегали домой, - не остаться бы без ужина. Или засыпали среди веток, налёживая себе бока. Однажды проснулись, крепко прикрученные друг к другу лианами, втроём. Так и ворочались, а потом их нашли малыши и привели перепуганных матерей. Было стыдно, женщины смеялись, ведя их домой, но, когда Берита встала на пороге хижины, сложив на груди руки и еле заметно улыбаясь, а чёрные волосы покрывали одно плечо и спускались волной до самых колен, смех умолк. Только одна из женщин, кивнув и заторопившись, сказала негромко, убедившись, что отошли далеко:

- От Бериты получить трёпку - не стыдно. Лучше трижды пойти на охоту с мужчинами.

И вот Меру старше той Бериты, мокрой от речной воды. У него есть дочь, которая несколько раз убегала на дальние тропы. Жена, лучше которой нет в деревне, да и в тех деревнях, что дальше в лесах, - тоже нет. И вместо того, чтобы держать глупую, непослушную дочь за подол, обещая ей трёпку, если ещё хоть раз убежит одна... - он пообещал их обеих. Сам.

Он потряс головой, будто колючая мысль, засевшая внутри куском репейника, могла выскочить и утонуть в качающейся воде. Но не выскочит, растопырилась злыми иглами и растёт, занимает всю голову. Онна посмеивается время от времени, глядя, как её муж застывает с недоеденной сабой в миске. А потом хмурится, смотрит в лицо, спрашивает о руке. Лучше бы ругала, лучше была бы ленива и грязна. И смотрела на соседа через забор, чтоб можно было оттаскать её за волосы и не жалеть, что отдал...

Но, надавливая босыми ступнями на влажные жердины, Меру знал: какую угодно всё равно любил бы и не отдал.

- Но ведь отдал, - сказал хрипло. Хотелось стукнуться лбом о шершавый ствол старого дерева. Стать по-настоящему безумным. Ничего не помнить, не знать. Но там, впереди, еле заметно мигает тусклый огонь. Это Тику поставил на пороге большой хижины светильник, чтоб Меру знал, куда идти. Старик ждёт его и что-то расскажет, важное. И пока Меру не узнает, хватит и одного безумца в этой ночи. Лишь бы старик не выпил столько отты, что она отобьёт ему память.

Меру пошел быстрее, поглядывая на слабый огонёк. От мягко колышущейся воды шёл запах тревоги, как свежий холодный пот, выступивший от страха. Но сверху, проливаясь через ветки деревьев, дождь нёс ласковый запах цветов. Это новые почки, скоро дожди кончатся, и деревья знают о том, как знали всегда, от времени до времени через время...

Меру шёл и думал: жизнь так устроена, что всему в ней есть место, и потому можно не думать. А потом приходит несчастье к кому-то одному, и тогда появляются мысли, и от них становится больно сердцу. Злая мысль ходит по кругу, держа в зубах собственный хвост, и разрывает голову острыми краями. Но если прикрикнуть на неё, там, в голове, то можно заставить мысль отпустить хвост, развернуться. И тогда становится легче, но только на время. Потому что приходят вопросы. Почему всё казалось таким понятным и правильным раньше? Где ответы на вопросы? И почему он, Меру, лучший охотник племени, не задавал их себе никогда?

- Куда забирают женщин? - прошептал он в такт шагам и оглянулся: не слышит ли кто...

- Где они потом? - дерево под ногами поскрипывало, и иногда мягко щёлкал сучок, цепляясь за влажную древесину.

- Куда деваются мужчины, что уходят за своими женщинами?

Ухнула над самой головой ночная сова и заворочалась в ветках, обсыпав охотника мелкими брызгами. Он, застыв, выдохнул. И снова пошёл вперёд.

- И почему никто не думает об этом?

Огонёк приближался, не становясь больше, только светил чуть поярче.

А за спиной Меру, невидимые под мостками, чертили воду расходящиеся вилки следов. Плоские головы торчали на изогнутых шеях, как ветки, упавшие с дерева. Шел неслышный ему разговор.

- Следующий уровень. Мыс-сли, вопрос-сы... Хорош-шо...

- Очень хорошо, ссс... Полон силы, и чем больше узнает, тем станет сильнее.

- С-старик направит его.

- Ахашш...

- Не с-слиш-шком ли рано?

- Мы держим время в петле... Ахашш...

- Ахашшш...

Оглянувшись, Меру переступил порог, придерживая приоткрытую дверь. Пламя светильничка, стоящего на мостках, затрепыхалось, освещая коричневые икры и подобранный край тайки. Наклонившись, он подхватил глиняный сосуд за горячий бочок и, светя в глубину коридора, плотно закрыл за собой дверь.

Глядя поверх слабого огонька, Меру ждал. Чутким слухом охотника слышал, как живет большая, почти пустая хижина. Мыш скребся за плетёной стенкой, плескала вода под полом. Над крышей сонно чирикнул птичик, укрытый широкими листьями. И около дальней стены, куда не доставал свет, неровно дышал старый Тику, иногда переступая с ноги на ногу. Когда переступал, дыхание его сбивалось.

- Что молчишь, старик? Сам звал меня...

Пламя метнулось от звуков хриплого голоса. И ещё раз, когда Меру прокашлялся, сердясь сам на себя за этот хрип. Он защитил огонёк рукой и, медленно ступая, пошёл на дыхание. Тику молчал.

Меру отвел руку от огня и увидел блеск глаза на кривом от шрама лице.

- Ну? Говори.

Тику, подковыляв, потянул из рук охотника глиняную плошку. Поставил её на полку, привязанную к жердям у окна. Махнул рукой в сторону стены, у которой валялся тючок с листьями и стояли два чурбака. На одном - прикрытая листом скорлупа большого ореха.

- Иди, Меру, сядь. Я расскажу, что надо сделать.

Уселся на пол, напротив охотника, присевшего на чурбак, и, поворочавшись, обхватил длинной рукой тючок, притиснул к боку и облокотился на него.

- Без отты всё болит у меня, Меру. Время течёт, как большая река, но эта река не хочет забрать мою боль, оставляет мне. А зачем? Я не виноват перед временем, я просто попал в лесной пожар, и медведь чуть не сломал меня насмерть. Теперь я - старая коряга Тику, и мне нужна отта, чтобы боль засыпала, хоть иногда. Болит ли твоя рука, охотник?

- Почти нет, да заберут боги и твою боль, Тику.

- Не заберут.

Старик смотрел на огонёк, свет прыгал по ямам на его лице, забирался в рваную дыру шрама. И Меру казалось, что Тику строит рожи огню. Но он слышал, как медленно и трудно дышит хозяин дома, и знал - это огонь насмехается над калекой. Но он слышал и время, которое истекало, как сухой песок из кулака, и от этого в груди ныло и царапало. Совсем скоро выглянет из небесной спальни бледный от вечной ярости Еэнн, и дождь кончится. Выйдет утром яркая Айна, полная супружеской любви, высушит землю, с которой ушла вода. И откроются лесные тропы...

- Тику!... Я...

- Помолчи, сильный человек. Ты попал в петлю. Охотник стал добычей и попался сам.

- Что ты бормочешь, дед!

- Молчи! - Тику оскалился, выкрикнув, и взмахнул рукой. Скрючив пальцы, охнул от боли, прижал руку к груди, баюкая. Меру смотрел, сморщившись от жалости и нетерпения.

- Ты, лучший охотник, забыл о терпении? Как же сидишь в засаде, когда нужно победить кота или медведя, а?

Меру молчал, вспомнив о терпении. Но так мало его осталось, меньше, чем времени до Айны.

- Скажи, Меру... Ты... Если твоя Онна утром оступится на мостках и упадёт в воду, уйдя навсегда, ты возьмёшь себе другую жену? Молодую жену, Меру, только что ставшую женщиной?

- Я... Ты же знаешь, старик, каждый может взять себе новую жену, чтоб она родила ему детей.

- Хитришь. Пришёл ночью и знаешь, зачем пришёл. И хитришь? Тогда так спрошу. Ты захочешь новую? Будешь ждать в постели, когда она придёт, расчесав волосы?

Фитиль в лужице масла чуть слышно потрескивал. Притих мыш за стенкой, будто тоже ждал ответа Меру.

- Нет, - Меру сказал слово и замолчал. И не хотел продолжать, потому что главное слово - сказано. Но колючие мысли внутри головы не давали покоя, и он сказал ещё:

- Никто мне не нужен. Только она, эта. Онна - моя. И я хочу, чтобы так всегда и ещё хочу, чтоб я погиб на охоте, а она кричала на моей могиле, дёргая себя за волосы. Потому что я не смогу похоронить её. Пусть лучше я - первый.

Тику надтреснуто засмеялся.

- Вот она - смелость охотника. Ты готов убежать в смерть от своего горя. Почему не убежал тогда, когда бросился на тебя лесной кот?

- Не суди меня, дед. Я сам... Я...

- Ладно. Я не про тебя говорю. Про себя тоже. Когда-то лес поманил меня, и вот я такой. А моя жена. Знаешь Меру, какая красивая у меня была жена? Там, за рекой.

- Ты был женат?

- Неважно. Болтаю. Без отты мой ум замутился, а язык крутится во рту сам. Но ты пришёл, и, значит, всё сдвинулось с места. Да помогут нам боги. Если они ещё помнят о нас.

- Да помогут нам...

- Открой скорлупу, Меру.

Он полулежал, обнимая скрюченной рукой тючок, и следил за движениями гостя.

- Насыпь на лист порошка. Горку. А остальное унеси туда. Чтоб не рассыпалось, когда ты будешь смотреть и слушать.

- Я?

- Ты хочешь защитить своих женщин. Я не охотник, Меру. Я был дураком и струсил вернуться к жене. Так ты - не будь трусом. А дураком ты уже был там, на охоте.

Руки Меру, держащие скорлупу, дрогнули.

- Все мне кричали, чтоб я попросил. Вот я и...

- Никто не кричал, дурак. Это кричал твой страх, Меру. Внутри тебя.

В голосе старика была усталость и боль.

- Там стоит тыква с оттой, возьми её, - велел охотнику, уносившему плотно накрытую скорлупу, - и дай мне. Сядь здесь, на полу.

Старик наконец, бросил свой мешок и поднялся. Присев на колени возле чурбака, капал отты на горку серого порошка, шептал заклинания. И когда порошок зашипел и потянулись от него вверх извилистые струйки серого дыма, показал ладонью стоящему рядом на коленях охотнику:

- Вот так голову наклони и дыши. Нет, стой!

Придержал его трясущейся ладонью.

- Я старый дурак. Скажи бабочкам, что ты хочешь увидеть. И после - дыши.

- Как мне спасти Онну и Оннали? - шея Меру напряглась так, что жилы стали видны даже в прыгающем свете догорающего фитиля.

- И ты дурак. Не то, Меру!

- А что?

- Спроси, как сделан наш мир.

- Нет! Я хочу своих женщин! Жена и дочь!

- Где твой ум? Нету? Тогда слушай меня! Раз в жизни сделай больше, чем убивать на охоте! Спрашивай, ну!

Меру глотнул, сжимая кулаки - здоровый и больной, стреляющий в локоть огнём. Закрыл и открыл глаза, глядя, как острия серых струек слепо тыкаются в лицо, нащупывая его дыхание.

- Спрашивай!

- Как. Сделан. Наш. Мир... Как?

И, проговорив, в отчаянии от того, что сделал, - непонятно, правильно ли, послушавшись старого калеку с повреждённым оттой умом, нагнул лицо над струйками, широко раскрывая рот и глаза. Вдохнул.

Еле слышно бормоча дым клубился, свивался тугими верёвочками и, вцепляясь кончиками, вползал в рот, ноздри, глаза и уши охотника.

Тику, раскачиваясь, смотрел на него слезящимися глазами. Подвинулся ближе, таща за собой тючок, и сунул его под перевязанный локоть Меру.

- Да помогут тебе боги, сильный дурак, прости старика, что накричал, заставил. Но я не могу с этим сам.

Отполз подальше и прислонился к стене. Меру с лицом, превратившимся в маску, клонился всё ниже к исчезающей горке порошка, мычал, не закрывая рта, и трясся, тыкаясь локтем в подставленный тючок.

- А женщины твои... Что ж. Наверное, и их ты увидишь, может быть. После главного. Или научишься думать. И тогда уж...

Бормотал, прислушиваясь к тому, как утихает в сдавленной кривыми костями груди боль одиночества знания. Почти задрёмывал, зная, Меру просидит над чурбаком немалое время. Главное: уследить, когда бабочки отпустят его. Дать попить, и, если будет совсем плох, пусть возьмёт отты.

- Я правильно сделал. Ему есть за что драться, и он сильный, охотник. А я что - старая коряга Тику. Отта ещё есть, когда провожу, то и выпью. Пусть идёт думать. Да. Он сможет. Или не сможет, но всё равно, теперь ему нести эту добычу.

 

Глава 55

Ноа и Аглая

Может ли умереть, стать прахом то, что находится в расщелине между жизнью и смертью? Прах серых бабочек вился тонкими струями, но они не были теми бабочками, что летали, присаживаясь на солнечные пятна в лесу. Серые бабочки лишь названы так, потому что являлись увидевшим их - с крыльями и выпуклыми глазами, но ничего от живых не было в них. Они - самая суть пустоты, грань перехода, которая есть всегда. Для тех, кто осмеливался смотреть, или тех, кому суждено было на грани между жизнью и смертью увидеть: пустота принимала форму, сама. В этом мире было именно так.

Витька спал и никаких бабочек не видел. Только застонал во сне, когда снова ему стало восемь лет и он, раскачавшись на тарзанке, выпустил из рук лохматую петлю, обжигая кожу ладоней, и полетел на корявый ствол степной груши. Тогда не успел ни вскрикнуть, ни даже моргнуть, зацепился неловко отставленной ногой за низкую ветку, его крутануло в воздухе, и, стукнувшись скулой, обдирая ухо об кору, свалился вниз, в ямищу между сухими корнями. Шум в голове утихал, и снова услышался стрёкот степных кузнечиков и голос маленькой Таньки, которая, боясь подойти, стояла черным столбиком, заслоняя солнце, спрашивала:

- Витька? Ты живой... там?... - а в голосе уже звенели кузнечики слёз.

Во сне, пришедшем через два десятка лет, Витька ясно увидел, как трещины в коре груши затянула серая дымка, встала туманом между его целой головой, летящей на ствол, и его же разбитой со всего маху головой, которая будет через мгновение. И в этой дымке была пустота бесконечности. Он летел медленно, как космический корабль через галактики, - неподвижно висел на огромной скорости, и не мог отвести глаз от серого тумана, в котором шевелились чудовища и вырастали деревья, рушились города и толпы людей плоской волной кидались от края к краю, умирая вместе, чтобы осыпаться из серого тумана мелкой трухой.

Во сне его затошнило, и тошнота, как уже пришедший удар, так сильно вздёрнула летящее в воздухе тело, что снова неловко отставленная нога дёрнулась, цепляясь за низкую ветку. И с ударом о землю он проснулся, вскидываясь с влажной подушки. Рывком садясь, взмахнул руками и, уже приходя в себя, увидел в остатках сна, как серый туман разлетелся плоскими хлопьями, похожими на крылья больших бабочек. Витька придержал одну руку другой, оглядываясь в жёлтом сумраке, чтобы не разбудить спящую рядом Аглаю. И не увидел её.

Спуская ноги с постели, прислушался, стараясь за стуком сердца и собственным хриплым дыханием понять, что там, в чёрной дыре дверного проёма в коридор, зажурчит ли вода, скрипнет дверь.

Но было тихо, и даже город тяжело молчал, будто и он, ударившись, потерял сознание и лежал за окном плашмя.

Витька еле слышно выругался, чтобы совсем проснуться. Успел мельком подумать о том, что стал часто ругаться и злиться. И трудно сдержаться.

Хотел окликнуть Аглаю, но тяжёлая тишина раздражала, беспокоила. И он просто пошёл в коридор, тихо ставя босые ступни. У зеркала, наполовину скрытого висящими на вешалке куртками и плащами - откуда у одного столько старья, всё собирался половину выкинуть, но после жалел, придумывая, как можно снять Стёпку в дедовом макинтоше или Тину в забытой тёткой пелеринке, - на ходу нажал ладонью тёплый пятачок выключателя. И прошёл, не останавливаясь, с чувством помехи от того, что промелькнувшая в зеркале фигура выглядела как-то не так.

Беспокойство покусывало, подгоняло. Свернув за угол, Витька встал в коротком коридорчике, ведущем в кухню. За матовыми узорами стеклянной двери вздрагивал огонёк свечи, бросая блики на два силуэта по обе стороны стола.

Два? Витька провёл рукой по груди. Опустил голову, всматриваясь, но в слабом мерцающем светом разглядеть ничего не смог и, протягивая руку вперед, шагнул к стеклу.

Нащупал холодную круглую ручку, потянул на себя. Открывал медленно, чтоб не скрипели петли. И, придержав дверь, чтоб не ударилась о стену, замер в проёме.

Но две женщины, сидящие друг против друга, даже не пошевелились. Темноволосые, обнажённые, сидели прямо, положив руки на столешницу, а между ними скакал на огарке свечи рыжий хвостик пламени.

Слева сидела Аглая. Свет рисовал небольшую грудь, чуть видную за рукой, и линию подбородка, показывал чётко вырезанные ноздри и тёмные ямы над скулами. Переливался бликом на пряди волос, наискось прочертившей щеку.

Женщина, что сидела справа на длинной деревянной лавке, была не так худа, свет ставил мягкие точки на круглых плечах и сильном подбородке, а волосы, забранные в небрежный жгут, спускались по спине, и хвост жгута лежал рядом с голым татуированным бедром.

Витька, опустив голову, глянул на собственную кожу со следом рисунка. Без Ноа будто чужую. Прижал руку к груди.

Край полных губ татуированной женщины чуть изгибался в улыбке, и Витька, потирая грудь, подумал: это она ему улыбается, не переводя взгляда. А Аглая сидела неподвижно, вперив блестящие глаза в глаза собеседницы.

- Что... ты...

Рука Ноа поднялась со стола и вытянулась к нему, показывая ладонь в останавливающем жесте. Чуть повернув кисть, поманила. И снова ладонью остановила, показывая, где надо встать.

- Не бойся. Она спит. И будет спать, пока я смотрю ей в глаза.

- Оставь её.

Отсюда, близко и сверху, ему было видно, какие они разные. Сильная, с круглыми руками и плечами Ноа. Ложбинка между полных грудей с чётко очерченными горошинами сосков, колено крепкой ноги, поставленной на перекладину под столом, - ноги женщины, которая проходит за день большие расстояния и, плавно садясь отдохнуть, не опирается рукой о землю. Бронзовые блики на густых волосах.

И худая, как школьница, черноволосая Аглая, с прямыми плечами и маленькой острой грудью. И сидит тоже, как школьница, смирно, положив руки ладонями вниз, не шелохнется.

- Подожди. Немного. Дай мне досмотреть её сны.

- Ты!

Но, не отрывая продолговатых глаз от лица Аглаи, Ноа вдруг вздернула верхнюю губу и зашипела. Мелькнул острый язык между белых зубов.

Город молчал, так странно, не бывает такого, чтобы не слышно вообще ничего. Но вот она - тишина, тяжёлая, плоская, как чьё-то мёртвое тело... Не тикали часы в коридоре. За облезлой дерматиновой дверью не гудел лифт.

- Вот, всё, - Ноа отвела глаза от Аглаи и взглянула на Витьку, улыбаясь, - теперь она спит сама по себе, пусть. Ей не нужны наши разговоры.

Плавно повернувшись, подтянула на лавку босые ноги и, обхватив руками колени, уютно села, вздохнув, как после утомительной работы.

- Сядешь?

Витька подтащил Стёпкин табурет и уселся, стеснённо ощущая свою раздетость.

- Случилось что? Или так пришла, из-за того, что мы с ней спим?

Аглая продолжала сидеть, глядя туда, где было лицо отвернувшейся сейчас Ноа. Было неловко смотреть на неё, почти больно. Жалко.

- Там сейчас что-то происходит, мастер. Старый Тику не стал смотреть сон серых бабочек и показал его Меру, глупому охотнику, отдавшему своих женщин змеям. А я смотрела этот сон вместе с охотником через твою женщину. Через неё.

Она повела плечом в сторону Аглаи.

- Не понимаю. Тику. Меру. Они кто? И как Аглая?

- Ты видел сон?

- Я? Этот? Нет, я...

- Что ты видел? Ты умирал?

Витька вспомнил шершавый ствол груши, несущийся в лицо.

- Д-да. Из детства. Чуть не разбился тогда.

Ноа кивнула. Покусывая кончик косы, смотрела на Витьку.

- А может, я и не умирал.

Кожа без рисунка беспокоила, как свежая ссадина, хотелось водить по себе руками, будто разыскивая потерянное.

- Ногой зацепился и упал. Случайность.

- Но ты видел серых бабочек.

- Не знаю. Туман видел, в нём - всякое. А что?

- Серые бабочки приходят, когда рядом стоит смерть.

- Я их не видел, - упрямо сказал Витька.

Ноа кивнула:

- Правильно. Теперь их будет видеть она, - и снова небрежно повела плечом.

- Почему она?

Витька глянул на Аглаю, и ему показалось, что угловатые плечи тонут в еле заметной серой дымке.

- Весь мир трагических случайностей, твоих случайностей, теперь - её. Потому что она тебя любит. И всё готова принять на себя, чтоб защитить.

- Так не бывает.

- Не бывает такой любви?

- Она не сможет! Я ведь могу попасть под машину, когда она, ну в театре, например. И умру. Так?

- Так.

- Вот!

- Я не о том. Я о готовности. Ты будешь жить и можешь даже умереть, но с этого времени ты никогда не один. Она беспокоится о тебе - всегда. И потому твои серые бабочки теперь у неё.

Он опустил глаза, разглядывая столешницу. Блюдце протягивало чёрную овальную тень, прыгающую в такт пламени.

- А ты? - он снова потёр грудь ладонью. - Разве ты не со мной всегда?

- Я - не человек, Вик. Ты многому меня научил, но я не человек.

- Жалеешь?

- Не умею жалеть.

Ноа улыбалась, крутя кончик косы.

- Чему ты радуешься?

- Ничему, - пожала круглыми плечами, - мои губы это умеют, я улыбаюсь.

- Ноа, - он чувствовал, как терпение утекает из него, как вода, - хватит загадок! Я даже не знаю, как и что надо спросить. Расскажи мне так, чтобы я что-то понял!

Ноа повернула голову и посмотрела на огарок:

- Да. Пришло время перемен. Её сон сказал мне. Я расскажу, пока живёт этот свет, а большего и не надо. Ты будешь знать, какие задавать вопросы.

- Я слушаю тебя. И ещё, Ноа...

- Да, мастер?

- Если тебе всё равно, может, перестанешь улыбаться?

- Да, мастер.

Он снова посмотрел на Аглаю и сморщился с жалостью.

- Я хочу увести её в комнату. Я могу? Она?...

- Да, мастер. Она спит, но послушается тебя. И возвращайся.

Витька встал, ногой отпихивая табурет. Взял вялые ладони, лежащие на столе, в свои руки и потянул, глядя в лицо женщины. Аглая, всё так же смотря перед собой, поднялась, послушно переступила босыми ногами.

В комнате, уложив её сначала на бок, он поколебался и, подумав о том, что он уйдёт в кухню, а она так и будет лежать в темноте, спокойно глядя на батарею у окна блестящими, широко открытыми глазами, повернул на спину. Шёпотом выругался, когда рука потянулась к её лицу, к векам.

"Как у мёртвой" - стукнуло в голове. Нагнувшись, прижал к её векам губы, целуя. И вздохнул с облегчением, увидев, как они смежились. Выключил лунную картинку и, обмотавшись по поясу полотенцем, пошёл в кухню, к другой женщине, ждавшей его.

 

Глава 56

Ночные истины

- Мир состоит из множества вещей, явных и скрытых. Невозможно познать их все, но можно понять законы, по которым живет мир. Без этого знания будешь цепляться за мелочи, и они похоронят тебя под собой, как хоронит себя земля под слоем старых листьев. Я расскажу тебе главное, и ты сможешь думать и спрашивать. Сперва думай, мастер. А потом задавай свои главные вопросы. Ты готов?

Витька кивнул, глядя на свои сжатые кулаки, лежащие на тёплом гладком дереве столешницы. Сказал:

- Какая длинная ночь.

Ноа, пошарив за спиной, удобнее подняла старую кожаную подушку и оперлась, полулёжа на длинной лавке, прислонилась головой к высокому шкафчику в углу, согнула ногу и снова взялась руками за скрученные волосы. Посматривала из полумрака, блестя глазами, и крутила пальцами кончик косы, щекотала скулу и уголок губ.

- Знаешь, как приятно ощущать, что есть руки? Вы - люди, не понимаете, какое тело вам дали.

- Ты уж говори, а?

- Я уже говорю. Наша ночь длинна, потому что твоя женщина любит тебя и длит своё счастье. Она - хранитель времени и воспоминаний. Никого не бывает лучше для жизни, мастер света. Знай.

- Я... хорошо, я буду знать. Но я не понимаю...

Ноа снова выставила вперед ладонь, пошевелила пальцами, глядя на них.

- Об этом хватит. Помни - сначала думай, а потом спрашивай.

- Хорошо. Давай тогда дальше?

Пальцы Ноа переплетались, сгибаясь. Рассматривая их, она подняла и вторую руку, стала складывать пальцы, рисуя в воздухе фигуры, плавно перетекающие из одной в другую. В свете свечи руки казались облитыми розовым соком.

- Людские тела совершенны. И самодостаточны. Вы можете всё. Но почти ничего не делаете. Это раздражало бы, если бы мы умели раздражаться. Но эмоции - это ваша суть. Мы можем другое. Взамен пальцев, ног и сердечных волнений змеям дан разум. Холодный и потому почти совершенный. Логика его безупречна, потому что наш мозг не затемняют страсти.

- Да? Но тебе нравится твоё тело. Это что - не эмоция?

- Нет, мастер. Это - физическое удовольствие. Удовольствие от владения телом. Но осмысленное. Вот я, живущая на тебе рисунком, иду в ваш мир, ступая по земле босыми ногами. И могу сделать так, видишь?

Она сплела пальцы и вывернула руки, рисуя в воздухе сложную фигуру, засмеялась.

- И могу не только замыслить сделать что-то, но и сделать! Руками!

- Ясно.

- Вот мы и пришли к главному, мастер.

- Ноа, может, не надо так - мастер...

- Надо. Ты мастер.

- Ладно.

В бархатной тишине, окружавшей их разговор, ничего не было, кроме мягких теней, темноты за краями стола и огонька на оплывшем огарке. Огонь стоял ровно, не шевелясь, и прозрачная капля, набухшая на краешке свечи, никак не могла потяжелеть и скатиться в лужицу парафина. Время стояло, и молчали часы в коридоре.

- Давно, когда люди ещё почти не умели пользоваться руками и головой, а слушали лишь сердце, змеи уже были древними и разумными. И самым мудрым был старый Ахашш. Он был раньше всех, и не было змеи, которая бы помнила мир без Ахашша. Он был огромен разумом и велик телом. Понятно, что он и создал мир, потому что не было мира до Ахашша, весь он был в его мозгу и памяти.

- Есть такое направление в философии...

- Молчи.

- ...

- Но и самое совершенное тело подвержено законам жизни и смерти. Ахашш знал, что умрёт. Это не волновало его. Но он беспокоился за мир, которому придётся жить без него. Змеи совершенны и быстры, умны и холодны, но не было второго Ахашша. И он понял: мир тоже может состариться и умереть, а с ним и вся раса великих змей. Разум не заставишь ослепнуть, и его нельзя уговорить - не видеть очевидного. Ахашш пережил множество поколений змей и видел: раса идёт к своему закату. Было что-то, чего змеи не получили. Но так как этого никто не видел, то никто и не познал. Кроме Ахашша. Он нашел людей. Об этом есть старая легенда, которую рассказывают новым поколениям ахашша.

- Подожди. Новый ахашш?

Ноа выпрямила руки и прикоснулась кончиками пальцев одной руки к другой:

- Видишь? А теперь, - она сплела руки, - малые змеи вместе - ахашш. Не тот, великий древний, а постоянный, бессмертный ахашш, в который всё время приходят новые, получая накопленные знания. Это великий Ахашш научил расу быть им.

Пальцы её шевелились в собранном клубке, бросая живые тени на задумчивое лицо. Витька посмотрел на свои кулаки. Вспомнил вдруг спортзал, превращающийся в пещеру, змей и девушек в ней, сглотнул.

- И что же он нашёл - в людях?

Ноа расплела пальцы и улыбнулась.

- Глупость. То, что было отринуто змеями ещё до времен. Страсть, упрямство, умение совершать нелогичные, бессмысленные поступки. Идти против разума, наперекор, и умирать от этой глупости. Змеи живут дольше людей на неисчислимый срок. Разум помогает им сберегать себя.

- Так что же...

- А то! - её глаза сверкнули. - Каждый глупый, упрямый и мятущийся человек приближает свою собственную смерть. Но раса людей продолжает существовать и не умирает! Мудрые змеи рождают потомство всё реже, наша раса стареет, мастер. А вы - вы идёте в вечность со своими глупыми горячими сердцами. Мало этого! Мы знаем, что за смертью - пусто. Ахашш умер, и тело его сгнило так же, как гниёт старый плод, упавший с дерева. А вы уверены, что после смерти живёте дальше. И потому можете позволить себе не беречь эти совершенные тела, бросая их в огонь неразумных страстей.

- Ну, не все уверены. Я, например, атеист. Это когда...

- Не трудись. Я много знаю о людях. Ведь не зря же я - Ноа.

Витька не очень понял, но, торопясь, чтоб не забыть, поставить метку словами, спросил о другом, наполовину утверждая:

- А ты разозлилась! Сказала о смерти Ахашша и про людей и разозлилась? А говоришь - не можешь.

- Не могут змеи, Вик. А я уже не совсем змея. Я - Ноа. Мы избраны. Для того, чтоб быть с вами, мастера.

- Подожди. Я думал, Ноа - имя.

- Змеи Ноа уходят к людям. К тем, кто разрешает себе жить сердцем, к самым неразумным, что не слушают даже слабой человеческой логики. К тем, кто весь день может сидеть на корточках и снимать кадр за кадром, как распускается цветок. Тебе это знакомо? И нам надо познать это в людях.

- Так значит вы сталкеры? Или шпионы?

- Разумная цель предполагает разумные действия. Раса змей должна выжить.

- И потому вы нас изучаете? Ты сидишь на мне, подсматриваешь и подслушиваешь? Потому что вашей долбаной расе нужны твои сведения?

Он вдруг стукнул кулаком по столу. Звякнула чашка по блюдцу. Ноа широко улыбнулась:

- Да! Вот так! И ещё - как ты кинул в угол, разбил! Сделай!

Витька набычился, сказал, не поднимая глаз:

- Не дождёшься...

- Дождусь. Но если хочешь сдержаться - сдержись, конечно. Твои глупости останутся при тебе, и ты всё равно будешь их совершать. Как тогда, у моря, спасал мелких ненужных и потому победил демона. Но я не шпион. Змеи Ноа уходят навсегда и никогда не сплетутся в ахашш, разве что перед сменой мира, умерев после танца. Мы можем только быть с вами. Жить с вами, сплетаясь в одно. Мы изгои, выбранные ахашшем изгнанники, самые разумные, самые сильные и быстрые разумом.

- Но тогда зачем же? Это как раз глупо, мне кажется.

- Нет, не глупо. Это лишь один из возможных способов выжить. Там, в мире змей, применены все возможные способы, и миссия Ноа лишь один из них.

- И что он может дать вам?

- Кто знает. Знание бесконечно, и мы можем найти неузнанное, действуя. А ещё мы можем родить нового великого Ахашша. Кто-то из нас, связанных с вами.

- Да? Да чем это лучше человеческой глупости - пойти туда, не знаю куда, сделать то, непонятно что!

- Намерениями. Охватить ещё неизведанные области. Цель ахашша - искать способы. Мы лишь инструмент общего разума, один из пальцев.

Витька смотрел на неподвижный огонёк.

- Мне надо об этом подумать, - сказал глухо.

- Конечно. Ты мастер. У тебя дар, живущий в сердце, а если ты будешь ещё и думать, ценность твоя для бытия возрастет стократ. Думай, да.

- Но всё равно ты разозлилась? - напомнил он.

- Мы действуем друг на друга. Я даю тебе силу, ты даёшь мне страсть. Когда мы сплетены, я живу твоими чувствами. И я могу злиться, грустить и радоваться.

- Я если я сейчас уйду? Брошу тебя тут, заберу Аглаю и уйду, уедем.

- Тогда я умру, - Ноа пожала плечами, глядя на огонёк.

- Ты умрёшь без меня... А я останусь без дара...

- Глупый. Конечно, нет. Тебе придётся труднее, и всегда будут соблазны - продать дар, сунуть в дальний угол, забыть, не захотеть больше трудиться, терпеть насмешки и жалость малоумных. Но это будут твои решения, человеческие, не следствие нашей разлуки. ...Но ты не оставишь меня.

- Почему? Ведь если ты не нужна мне...

- Потому что пожалеешь. Меня, неблагодарную, уже бесполезную. Ту, которой неважно - умрёт или нет. Совершишь очередную глупость.

Витька смотрел на свои руки, лежащие на нагретом дереве стола. Ноа - на него, спокойно и тихо.

- Да, ответил, - совершу. Не оставлю тебя. Наверное, я дурак.

- И этим удержишь мир, который всё время сползает в пропасть, - мягко сказала Ноа.

- Серьёзно? Удержу жалостью? Глупостью?

- Конечно! А ты думал, мир держат деньгами? Или - едой? То, что для тела, оно есть у каждого животного, и лесной кот может убивать лучше, чем многие люди, а любая птица совьёт гнездо и выведет птенцов. Но совершать поступки вне логики могут лишь люди и беззаветнее всех - вы, мастера. Мастера света, доброты, времени. Для того вы и есть, счастливцы.

- Да уж. Счастливец я, дальше некуда...

Ноа откинула голову и расхохоталась, всплёскивая красивыми руками. Смеялась, облокачиваясь на подушки, сгибая в коленях ноги, и даже подняла одну, показывая круглую розовую пятку, потягивалась, как большая кошка. Витька посмотрел с удивлением:

- Ты чего? Вдруг?

- Смешно ворчишь! - она вытерла уголок глаза, продолжая смеяться.

И Витька засмеялся тоже, глядя на неё, красивую, сильную и такую одинокую без своего дурацкого ахашша, в чужом мире, где был у неё только один он, дурак, научивший змею грустить и смеяться.

- Ты так и поглупеешь, со мной-то... Мне уже хочется сказать - ой, дура!..

- Нет, Витя. К сожалению, твоему сожалению, не смогу поглупеть. Умела бы хотеть, то и хотела бы этого. Но я Ноа. И солгать никогда не смогу тебе.

- Мне тебя жаль, Ноа.

Она кивнула:

- Да. Вот способ удержать тебя. Мы будем вместе.

- Скажи, Ноа. А если я стану тебе бесполезен, ты меня предашь? Да?

Она перестала смеяться. Посмотрела внимательно и с сожалением.

- Я никогда не предам тебя, мастер. Не умею этого. Но я сделаю так, как велит мне мой разум.

Снова пришла и встала в кухне тяжёлая тишина, и огонёк, пометавшись, вытянулся ровной ниткой.

- Значит всё-таки предашь...

Она не ответила. Смех умер, будто сгорел в ровном пламени. Витька страшно захотел в комнату, посмотреть, как там Аглая, нагнуться над тихим лицом и услышать, как дышит, зная, что в её человеческом сердце - он сам.

- Рассказывай дальше.

...

- Когда великий Ахашш понял, что вы жизнеспособнее нашей расы, он сбросил шкуру старого мира и создал другой. В новом мире змеи и люди стали жить вместе, рядом. Люди строили города, прекрасные, как утренний сон. Устраивали праздники, и наступила эра благоденствия. Дети людей и змей рождались рядом. Но змеи не могли сломать рамок своего разума и делали то, что людьми трактовалось как предательство.

- Что именно? - перед глазами Витьки вновь засветила багровыми факелами пещера, наполненная серым туманом и лианами, распинавшими людские тела.

- Многое. Это неважно сейчас перечислять.

- Мне важно!

- Змеи жаждали жизни и брали её, извлекая эмоции. Зачем ждать долго, если можно что-то сделать быстро? Глупостью людей легко управлять. Забери женщину, и мужчина, тоскуя, будет искать, хотя вокруг множество других. Уведи ребенка, и мать захлебнётся в горе. Дай одному то, чего нет у других, и вырастет зависть и злоба. Змеи стали выращивать низкие быстрые и мощные чувства. Энергия их велика, и раса змей набирала сил.

- Какие же вы. Так нельзя, это, это... Сволочи вы.

- Всего лишь эксперимент, мастер.

- И что потом?

- Потом выяснилось, что путь этот неверен.

- Не помогли вам низкие человеческие чувства? Об этом вы не подумали, о том, что низкое не сможет дать настоящую силу?

- Не только это. Люди ведь тоже учились у змей - думать. Цивилизация обеих рас накопила множество знаний. И люди стали защищаться. Была война.

- И - кто?

Ноа пожала круглыми плечами:

- Никто. На вашей стороне была жертвенность и бесполезный героизм, на стороне змей - холодный разум. Война длилась и длилась, истощая обе расы. Города поглотили джунгли, оружие приходило в негодность, а делать его сами змеи не могли. Они забирали людей к себе, чтоб те работали, но люди предпочитали умирать, почти все.

- Но некоторые всё-таки работали, да?

- Конечно! Змеи долго готовили людей, и многие из них изменились. В нужную сторону. Но другие сводили на нет все разумные усилия.

- Знаешь, я не могу вас пожалеть. За это. Вы заслужили кару.

- Возможно. Но мы пытались выжить. И не могли. А когда стало ясно, что мир зашёл в тупик и все средства исчерпаны, великий Ахашш сменил шкуру мира ещё раз. Погибли почти все - и змеи, и люди. Кроме Избранных, вошедших в спячку в нижних пещерах. Они, проснувшись, основали новый мир.

- А люди? Вы всех уничтожили?

- Не всех. Были отобраны самые здоровые особи, мужчины и женщины, дети. И сохранены.

- Господи! - Витька стукнул по столу кулаками, отгоняя кружащиеся перед глазами картинки.

- Есть такой яд у некоторых членов ахашша...

- Пе-ре-стань!

Ноа послушно замолкла, ожидая. Тишина звенела еле слышно, и в ней Витька услышал тяжкие удары. Понял, это его сердце пытается справиться.

- Дальше. Говори... дальше.

- А дальше... Было ещё множество миров. Один за другим. Разных. Все они что-то давали разуму ахашша, удерживая мир на краю пропасти. Пришёл и этот мир в череде прочих. Мир счастья для людей, окруженных заботой. Без памяти о прошлых реальностях, ничего не зная, они живут в деревнях, ведя простую жизнь, ходят на охоту и любят друг друга.

- А змеи?

- Для людей они - легенды. Невидимое и неслышимое, то, что прячется на концах дальних троп. Владыки.

- Подожди. Если легенды, значит, - выдумка? И люди живут, думая, что вас нет?

- Легенда никогда не выдумка, мастер, и то, что в воображении, всегда существует, в разной степени. У людей леса есть боги. И ещё у них есть - Владыки. Богов нужно просить и благодарить. А Владыки всё делают сами.

Прозрачная капля, наконец, набухла и, скатившись по остатку свечи, замерла бусиной у донышка блюдца. Тикнули часы, и с ночной улицы послышалась дальняя музыка. Ноа прислушалась, убирая волосы от уха.

- Наше время двинулось, мастер.

- Но ты не договорила!

- Я ещё говорю. Но твоя женщина скоро позовёт, и это нельзя откладывать на потом. Она держала время за хвост, и ночь продлилась. Она сделала это, чтоб побыть с тобой подольше.

- Я пойду к ней. Но скажи ещё, сколько успеешь!

Ноа встала, спустив ноги с лавки, выпрямилась и повернулась к нему. Бронзовая коса скользнула по бедру. Тёмные глаза внимательно и цепко держали его взгляд, и Витька, как привязанный им, медленно поднялся ей навстречу. Протянул руки, принимая в объятия. И услышал шёпот у самого уха, в то время как, еле заметно касаясь, она придвигалась, захлёстывая собой его шею, грудь, протекая под локтем, возвращаясь на место татуированным по всему телу рисунком.

- Владыки берегут людей от несчастий и лишних смертей. Не боги, придуманные ими для людей, а сами Владыки. Но, оберегая, они поддерживают баланс. Ровно столько людей, сколько погибло бы от нелепых случайностей, забирает ахашш в пещеры.

Шёпот становился всё тише, еле слышный за шипящими звуками.

- Жизнь змей и людей продолжается, мас-с-стер. Сосуществование в такой форме. Для этого мира - так...

- А что они делают с ними там, в пещерах? Ноа? Ну говори же!

- Ищут способы снова и с-снова...

Тиканье часов стало громким, как стук молотка по стене, и Витька нагнул голову, отчаянно стараясь услышать. Но, улегшись на кожу, застывая привычными кольцами, Ноа смолкла. Он вцепился в кожу скрюченными пальцами, стараясь отодрать рисунок, морщась от боли в расцарапанных мышцах.

- Подожди, Ноа. Мы были в том мире? Во снах? Туда шли? Ты вела меня - туда?

- С-сам ш-шёл...

Зашипел и погас крошечный огонёк в лужице парафина, в кухне стало темно. Витька бросился к зеркалу в коридоре. Загремел отброшенный табурет, хлопнула о стенку дверь, дребезжа стеклом.

Стоя перед зеркалом, всматривался в нарисованные глаза на плоской голове, улегшейся на ключицу.

- Ты обещала ответить на вопросы! Ты! Когда?

И замолчал, прислушиваясь до звона в ушах, боясь пропустить тихий шёпот. На груди поверх татуировки набухали капли крови из царапин. Но вместо шелестящего шепота глиняным колокольчиком прозвенел из комнаты сонный голос Аглаи:

- Витя? Ты где?

Он подумал: скоро настанет утро. И лежащая сейчас в его постели, подарившая время своей любви почти бесконечной ночи, ждёт. Он должен отдать ей долг, он может. Тем, что нужно ей, - поцелуями, ласками. Так удивительно знать, что он так важен, необходим. Как воздух.

- Витенька?

- Да, родная, я здесь, иду.

Поднял руку и провёл по разрисованной коже, стирая кровь. Шепнул, глядя в зеркало:

- Это всё страшно. Но - спасибо тебе, за правду. Я буду думать.

И вошёл в комнату, глядя, как по краям тяжёлой шторы светлеют полоски скорого утра.

 

Глава 57

Меру и Тику

Меру пел. Сидел на бугристом полу и не чувствовал, как жерди давят ноги и бедра. Больной рукой, обвязанной полосками лыка, обнимал Тику за скособоченные плечи, в здоровой держал кувшин с оттой. Когда замолкал, чтобы горло немного отдохнуло, становилось слышно через дальний шелест дождя, как потрескивают в отте юркие болотнички. Тику кивал песне, а в паузе поднимал косматую голову и провожал взглядом каждый глоток отты. И снова кивал, когда охотник подсовывал ему ко рту узкое горлышко кувшина, - вытягивая губы, ловил на язык струйку хмельного напитка.

- Не бойся, дружище, я - Меру-охотник, у меня одна здоровая рука, но зато верная, не промахнусь. Открывай только рот.

И Тику послушно открывал рот.

Сначала он боялся спросить, что там, в сером тумане, увидел гость. А потом лицо Меру испугало его. И он решил: пусть выпьет, пусть. Знание всегда тяжело. А когда кувшин опустел больше, чем наполовину, Тику забыл. Вернее, решил: потом, всё потом. Они так хорошо сидят, поют. Двое мужчин, друзья. У Тику давно не было друзей, и рука Меру на плече грела, кости переставали болеть.

- В лес ты бежишь, моя ты моя,

всё равно догоню, моя ты моя!

Меру подтолкнул старика, и тот подхватил скрипящим голосом:

- От меня убежишь в траву ты, в траву.

Но поймаю тебя любовью своей!

- Своей! - вскрикнул, повторяя припев, и замолк, потому что Меру остановился, перестал качаться и опустил голову. Стукнул об пол булькнувшим кувшином. Снова в тишине, шелестящей дождем, зашептались болотники в остатках отты.

- Расскажи о своей жене, Тику.

- Моей?

- Ты сказал, был женат. Где она? Расскажи.

Тику снова увидел окраину деревни, старый плетень, увитый острыми листьями. И Карью. Солнце покрасило её плечи в золотой цвет, а лицо в тени, и Тику понял - не помнит он лица. Плечи золотые помнит и то, что скулы треугольные, как у лесного енота, а глаза забыл и рот. Каритоа-Карья-Керессе. Она сажала у хижины цветные вьюнки и любила спать на боку, закинув на мужа горячую ногу.

- Ты плачешь, дед?

- Нет... Нет! Разве охотники плачут, Меру? У меня была красивая жена. Её собирали в хижину другого, для первой любви. А я украл. Ударил. Не сильно, только с ног сбил и забрал с собой. Она была тяжёлая, мы потом смеялись, после. ...Нёс, уронил в кусты, думал, убежит. А она выползла и села на траву, стала выбирать из волос ветки и листья. Посмотрела. Н-на меня. В каждом глазу её была звезда.

- Вот уж ты удивился..

- Не-ет. Я знал! Потому и украл. За рекой. Это было. В дальней деревне, три дня пути по тропам. Остался там.

- Так ты отсюда? Когда ж это было, старик?

- Моя родня жила тут. Все уже умерли. Но я не такой и старик. Вождь Мененес всего на одну руку, - и он растопырил дрожащую пятерню, - всего на одну моложе меня.

Меру в слабом свете попытался рассмотреть лицо Тику.

- Ты его знал? Т-тогда знал? А?

Тику не ответил. И Меру, помолчав, сказал невпопад:

- У Мененеса- молодая жена. Одна из многих... его.

- Да.

Меру сгорбился, убрал с плеча старика руку и положил обе на колени, свесил тяжёлые кисти. Хмель уползал из их голов, пугаясь вопросов и мыслей.

- Ты знал, что он... Что он сам увёл жену и дочь.

- Знал, Меру. Я приходил. К матери из-за реки, помогал ей. И утром, когда собрался обратно, ведь у меня там Карья, встал рано, до Айны. День был праздничный, и не было охоты, все спали ещё, все, кроме утреннего тумана. И Мененеса. Я встретил их на лесной тропе. Мененес держал за руку свою первую жену, а та вела дочь. Прошёл, будто меня нет. А потом догнал, у реки. Один. И посмотрел. А ведь я был старше и уже был хорошим охотником! Но... Он сказал, чтобы я не приходил больше, а за моей матерью они присмотрят. Сами.

- Присмотрят, значит...

- Я не приходил больше.

- А потом? Как ты жил?

- Я был - дурак. Знаешь дураков? Они... Я был жаден до знания, собирал его, как... как безумная старуха собирает у реки цветные камушки, прячет и забывает. Кто-то внутри ел меня, не давал жить. Я уходил в лес, кружил-кружил, у-у-у. А потом услышал про орехи ош. С-семена ош...

- Серые бабочки.

- Да-а. А я уже собрал всё, что знал. Больше не было мне! Ни крохи знаний. И тогда я понял! Понял!

Голова Тику тряслась, по лицу бежали тени и блики огня. Меру сбоку взглядывал, болезненно морщась тому, как проходит по морщинам пьяного старика его прежняя жизнь.

- Если найду их, семена ош, получу целый колодец! Нет, реку! Море того, что можно спрятать. Тут!

Он ударил согнутой рукой в лоб, завешенный жидкими прядями волос.

- И ты ушёл их искать?

В прохудившемся углу большой хижины мерно падали капли, одна за другой, казалось, что там, в просторной темноте, кто-то ходит на тонких, как соломины, ножках. Потрескивал забытый на полу кувшин.

- Моя Карья... Она пела и плела венки из любимых цветов. И всё ждала меня. А я. Уходил каждый день, когда не было охоты. Я забыл лицо своей жены, Меру! Не сейчас... Ещё когда... молодой и здоровый. Ночевал в лесу и возвращался, ел, у нас всегда была свежая и вкусная еда. И снова уходил. А она ждала меня и встречала. Пела, расчесывая волосы. А потом я ушёл. Она стояла, держала руку у лба, чтоб Айна не мешала смотреть мне вслед. А потом я стал такой...

Он упёр руки в колени и тяжело поднялся. Покачиваясь, поворачивался, показывая сидящему охотнику перекошенную фигуру и болтающуюся кривую руку. Блеснули зубы в рваной щеке.

- Охотники нашли меня на краю пожара. Принесли сюда и лечили. И никто не узнал меня. Только Мененес. Он ведь не зря вождь, Меру.

- А твоя мать, старик?

- Давно умерла. Я - один.

- Но твоя жена там, за рекой. И может быть, она родила тебе сына?

- Или дочь. И ей дали другого мужа. С ровными руками! У него не ноют кости... Отта теперь моя жена.

Он свалился на колени, опрокинул кувшин над кривым ртом. Протянул охотнику. Тот посмотрел, как по жидкой бороде ведуна, извиваясь, ползут болотники, и взял кувшин, сжал в руке узкое горло.

- А орехи? Ты нашёл их?

Тику засмеялся. Голос его скрипел и кашлял.

- Нашёл, Меру! Всё нашёл! Посмотри! Большая хижина, еда. А орехи мне приносит вождь Мененес, да будут боги к нему и так и эдак. И я могу есть знания, приходящие с бабочками, рвать их, как мясо, или складывать в сундуки! А когда во сне приходит Карья и стоит, заслоняя глаза от света, я пью отту. Наверное, я счастлив, Меру.

- Ты дурак, старик.

- Да.

- И я тоже.

- А-а-а! Я говорил!

Меру наклонил кувшин и через зубы выцедил остатки отты, сплюнул на пол червей. Прислушался, призывая хмель. Тот не торопился в ясную тяжелую голову.

- Старик, я жил, не думая. И что? Теперь я в горе и ты ещё больше прибавил мне его. А теперь плетёшь, что знать - нельзя? Показываешь свои шрамы?

- Э-э... Не путай! Ты не думал. И я не думал. Что толку от знаний, сложенных в угол? Их надо брать, как ты берёшь для копья новые наконечники, когда старые затупились. Их надо думать! Так думай, охотник! Ты получил от меня подарок, ты сильный мужчина. И может быть, твои женщины останутся с тобой.

- Я... - начал охотник медленно, не зная, что скажет.

Старик вытянул дрожащую руку:

- Не надо, Меру. Ты узнал. Иди. Там твоя жена, и пусть она не встретит тебя прутьями за то, что ты выпил. Спи и думай.

Охотник поднялся. В полумраке белела перевязанная рука. Конец повязки распустился и болтался в тёмном воздухе. Меру накрутил на палец полоску лыка и стал стаскивать, разматывая. Тику равнодушно смотрел.

- Уже не болит, - согнул и разогнул руку.

- Иди. Да будут с тобой, - Тику помедлил, - ну... пусть боги.

Меру покачнулся в дверях, ухватился за притолоку. И шагнул в темноту.

Деревня спала. На половине дороги, когда вдалеке уже виднелся огонёк на пороге его дома, Меру остановился. Держась здоровой рукой за перила, оглядывался, мерно дыша, чтобы отта выветрилась из головы. Мир плыл вокруг и вдруг останавливался, чтобы просвистеть птицей или всплеснуть водой, срывающейся с мокрых веток в другую воду. Меру задрал голову, глядя в небо, потому что страшился увидеть в ветвях и в тумане то, что узнал. Но перед глазами в остатках серого тумана двигался, пошевеливая цветной чешуей, огромный змей, охвативший весь мир, держал в пасти кончик хвоста. И внутри кольца - люди, зверьё, деревья, реки, текущие в море. И чёрные пещеры, куда уводили змеи сбереженных ими от случайных смертей женщин, мужчин и детей. ...Небо, в которое смотрел Меру, ничем не отличалось от черноты увиденной им пещеры. Он затряс головой, не желая вспоминать дальше, что там, внутри черноты, в которую идёшь навстречу мутному желтоватому свету.

Но увиденное, придя, не хотело оставлять его. Зажмурил глаза, надеясь, что картины исчезнут, но они были. Ухватился за ствол дерева, прижался, задевая локтем и головой низко висящие ветки. С листьев полилась на плечи тёплая ночная вода, намочила волосы и лицо. Стало полегче. Отпустил корявый ствол и пошёл дальше, упорно глядя на огонёк.

"Там нет Онны. Я бы увидел. И Оннали нет", - повторял в такт шагам, надеясь не испугать жену выражением лица. Но следом вползала мысль: "пока нет".

Потому что в показанном серыми бабочками время перепуталось - там были люди, которые ещё сегодня днем ходили по деревне и здоровались с ним. Много людей. И ещё - вовсе другие. Не отсюда. Черноволосая девушка, по возрасту вполне может быть чья-то жена, висела, распластанная в змеиных петлях по неровной стене. Худая, со светящейся белой кожей и чёрными, как ягоды плетника, глазами. А в нишах стен стояли, свесив руки, мужчины, будто спали. И Меру узнал охотника, пропавшего в лесу ещё до прошлых дождей.

"Я буду думать. Я - охотник, лучший! Как скрадываем нового зверя, думая, куда он идёт, и чем убить... так я - буду думать, со знанием Тику вместо копья и лука".

На пороге хижины снова посмотрел в чёрное небо. И увидел в еле угадываемых просветах иголочки дальних звёзд. Скоро дожди закончатся.

 

Глава 58

Любовь Найи

Острые башенки со шпилями, за которые цеплялись крошечные лианы с листьями, почти неразличимыми глазом, протыкали поверхность золотистого сока, мокро поблёскивая. Найя приблизила лицо к самому стеклу и всмотрелась. Вход в башенку был увенчан аркой, и туда, в глубину, шёл пологий подъём, теряясь за поворотом. Без ступенек. Не было окон в стенах, но под самым шпилем - одно, круглое, без переплетов. И так - на всех башенках. А рядом вперемешку - большие и маленькие дома со ступенечками к дверям. Но рядом со ступенями у многих покатые сходни с серединкой, вогнутой жёлобом.

За круглым стеклом метнулся свет очага, и Найя прикрыла уставшие глаза. Город внутри можно было рассматривать бесконечно, находя всё новые детали. У городской стены даже были видны начала широких дорог, терявшихся в изгибе стенок шара.

Заворочался на ложе мастер, простонал что-то во сне. Найя положила шар на лавку, придвинула к самой стене, чтобы не уронить ненароком. Прошла к постели и села на край, разглядывая спящего.

Когда две старухи, покричав друг на друга, успокоились и уселись в разных углах хижины, скрестив злые взгляды, Акут, напившись, протянул руку и взял у Найи принесённый Корой шар. Чуть не уронил, и Кора подхватилась с чурбака. Вскинула руки костлявыми крыльями и уронила, повинуясь окрику Бериты. Упала на место, только глазами следя за своей вещью.

- Выйди из хижины, - сказал он тогда Найе, глядя на шар, - пройди по мосткам, туда, к задней стене. Там - ветки, сверху. Листья острые и тёмные, как перо ворона, увидишь. Принеси...

Говорил трудно, останавливаясь и поворачивая голову, будто болело горло. Сгибаясь под низкими ветками, полными воды, Найя принесла листья на вытянутой ладони. С обломанных черешков сочился тягучий сок, и капли оставались на полу чёрными пятнышками. Наступив в одно, Найя дернулась. За босой ногой потянулась дрожащая липкая паутина застывающего сока.

Акут скомкал два листа, сунул в рот комок и разжевал, морщась. Смачивая палец тёмной слюной, втёр её в трещину на боку игрушки. Когда по боку зазмеилась жирная полоса, краем волчьей шкуры затёр лишнее.

Кора, подалась вперед, а Берита тяжело смотрела на нее.

- Так и будет? - визгливый голос взрезал стоячий воздух, - да я и сама! Могла! Что? Так и будет?

- Угомонись. Или хочешь, чтобы вся жизнь вытекла из твоей Вещи? - мастер протянул шар Найе, показал жестом, чтоб продолжила полировать стекло.

- Нет! Нет! Вылечи вещь, мастер!

Акут откинулся на циновку.

- Пусть сохнет. Когда выйдет Айна, надо идти в лес, далеко, искать пустую траву. Её сок крепкий, как котовий коготь, и прозрачный, как небо. Иди пока, Кора. Поживи так.

- Поживи, старая курица! - загремела Берита, воздвигаясь с лавки. Уперла руки в широкие бока, бросая в Кору злые слова. - Ты! Ты! Негодная, пустая, как...

- Помолчи, старая обжора! Небось молчала, когда рылась со мной в лесной подстилке, а?

- Да заткнитесь обе! - крикнула Найя и подняла над головой шар. - А то тресну об пол!

Как всегда, сердясь, она мешала два языка, но старухи тут же примолкли. Берита, посмотрев с удивлением и уважением, еле заметно кивнула своим мыслям. А Кора, ахнув, стиснула кулаки и вжала их в тощую грудь, глядя на шар в поднятой руке.

- Вы что не видите? Он болен, и ему надо спать. Шар я сохраню, вот тут - она пересекла хижину и положила игрушку в тряпки на широкой лавке у стены, - пусть сохнет. Придёшь, когда выйдет на небо Айна, - она повернулась к Коре и дернула подбородком, - иди!

И Кора, бормоча и всё прижимая кулаки к раздёрганной повязке, метнулась к выходу, как тощая черная птица, спотыкаясь, со злыми слезами в прищуренных глазах.

- А ты, - Найя повернулась к Берите. Но та уже встала и одёргивала на толстых боках юбку.

- Хватит, женщина из другого мира, угомонись. А то придется вынести тебя за порог и макнуть в холодную воду. Станешь и правда женщиной моря.

Она пошла к выходу и остановилась на пороге. Сверху с балки заорал на нее Синика, и она отмахнулась от зверя.

- Трать силы на мужа, Вамма-Найя. А пока не можешь править своей силой, проси богов. За знанием - приходи. Я отвечу на твои вопросы.

- Да будут боги добры к тебе, Берита, - сказала Найя в захлопнувшуюся дверь. И повернулась к постели. Акут снова спал, откинув вверх подбородок. На редкой щетине подсыхали пятна застывшего сока.

...Теперь Найя сидела и рассматривала своего мужа. Раненый шар тихо лежал в тряпье, золотясь круглыми боками. Снаружи сонно чирикали птичики, что не улетели, остались мокнуть, пощипывая свернутые спящие бутоны будущих цветов.

Не глядя, потрепала по меховой шее вьющегося у ног мышелова.

- Попали мы с тобой, Синика, бабки чуть не подрались, а? Этот спит снова. Но ему лучше, видишь?

На коже мастера уже не было чёрных язв, в которых шевелились цветные черви. Но он был слаб и почти все время спал. Она усмехнулась. Двое усталых. Она пришла в этот мир, неся на себе огромную усталость, и тяжесть её не уменьшается, а всё прибывает. А тот, кто взял на себя заботу о ней, сам стал ещё одной тяжестью. Теперь Найя поит его лечебным отваром, обмывает свежей водой и подсовывает под обмякшее тело деревянную миску. Вот не было печали...

Смотрела на узкое лицо с двумя складками от носа к губам, на чёрные круги под глазами и раскиданные по циновке длинные волосы. Соль с перцем, говорила мама про такие. Чёрные, по всей длине пробитые сединой. Похож на индейца, как их показывали в старых фильмах. И лоб так же перехватывает кожаной повязкой. На старого индейца.

Во сне лицо Акута разгладилось и стало моложе. Жёсткие ресницы полукругами лежали на смуглой коже. Да не такой уж он и старый.

- Привыкаю, - усмехнулась и снова потрепала Синику, пришедшего под руку. Упрямо сведя брови, стала искать в лице спящего черты богомола, набросанные ей в гневе на изнанке большой шкуры. Она ведь видела! Над собой! И нарисовала, чтобы он - помнил, знал про себя. Но глаза мужчины были покойно закрыты, и рот сложен мягко, без напряжения.

Тогда велела себе вспомнить, как положила на язык семечко и увидела его изнутри, узнала мужскую правду, и правда испугала её, отвращая. Но воспоминания пришли сухие, как осенние листья, никакого испуга не было в них.

"Он очень любит", - напомнила себе. И это не было догадками, какие каждая женщина строит, перебирая поступки и фразы, выражения лица. Это было правдой и потому было таким... жестоким. Страшным.

"Женщине нельзя быть внутри мужской головы". Откинув шкуру, скользнула глазами по смуглой коже согнутой руки и худого бока.

"Или надо быть умной. И ещё - сильной". Нагнулась, втягивая воздух над согретым шкурой телом. Запах сонного пота слабости - от болезни. И ещё почему-то запах жаркой травы, разморенной солнцем. В слабой от зноя степи растёт полынь, и её серо-зелёные кустики пахнут пряно и сильно, ничего им не страшно - ни зной, ни зимние ледяные ветры. Акут пах полынью, и Найя подумала: она становится, как Синика, - зверем. Там, где не хватает мыслей, берёт запахи и движения, жесты и вкус.

И вдруг, дыша его телом, замерла. А что если он будет спать, становясь всё слабее, и угаснет, умрёт? Терпкий мужской запах сменит запах смерти, одинаковый для всех. Его, Акута, не будет...

Рука задрожала, и край шкуры упал на согнутый мужской локоть, накрывая собой запах крепкой травы, настоянной на солнце. А на сознание Найи тяжко упал мир, в котором не будет этого тёмного, худого и жилистого мужчины, с его устало висящими руками, когда он опускает их - отдохнуть. С тайным взглядом глубоко посаженных глаз на неё, когда думает: она не видит. Пустой мир. Без Акута...

- Нет! - сказала, нагибаясь под тяжестью увиденного, и уперлась руками в постель, соскальзывая ладонями по шкуре. - Нет!

И, рванувшись и переворачиваясь внутри себя, как в водовороте, захлёбываясь от огромного облегчения, - разрешила себе.

Дрожа от накрывшей её волны, оглянулась на Синику - уцепиться за привычное. Тот сидел посреди хижины, умывал морду лапой. И вдруг стал для Найи - радостной частью её нового мира, потому что - связан с её мастером и ни с кем больше. Укрылся радугой её внезапного счастья.

... "Или надо очень сильно любить!"

Растерянно улыбаясь, она встала, беспрерывно оглядываясь на спящего, прошла к очагу и придвинула каменную крышку так, чтоб огонь угасал потихоньку, не прося больше дров. Вернувшись, откинула шкуру, осторожно, чтобы не потревожить спящего. Легла, прижимаясь, легонько, но всем телом, отдавая себя его коже - любой, не заботясь, есть ли на ней чёрные признаки болезни. Зарыла лицо в размётанные волосы и поцеловала мастера в шею, там, где неровно билась слабая жилка. Обнимая его рукой, а вторую сгибая и укладывая так, чтобы не мешать, заплакала. Потому что теперь - всё, что угодно. Лишь бы вместе. И ничего не страшно, даже смерть его, потому что тогда можно умереть следом.

"Как же я жила?" Целовала жесткую шею, начало плеча и спутанные волосы, сжимаясь от счастья, от того, что рядом простирается целая страна его тела, по которой можно будет идти медленными поцелуями, долго-долго, останавливаясь и прерываясь, зная, что потом снова наступит их ночь. И никогда не будет краев в этой стране, никогда.

- Мой. Мой мастер Акут...

Огонь угасал, трогая красными лапками закопчённые очажные камни. Перед глазами Найи полнилась темнота, но её губы видели его ухо и шею, а нос чуял запах. И её кожа, по которой пробегали щекотные искры, видела своим собственным зрением его, неподвижно лежащего рядом.

- Нельзя умирать... Столько всего ещё нам. Ты смотри, не вздумай даже. Мне не страшно, просто я жадная теперь.

В голову падали, протыкая время, картинки того, что ещё надо успеть - просыпаться утром и смотреть, как спит, просыпаться и видеть - сидит и смотрит, как спит она. Кормить, глядя, как наклоняет край миски и смеётся измазанным ртом. И ещё - лежать под ним, как тогда, когда проснулась, а он - сверху. И пусть хоть убьёт своей любовью. Лишь бы идти вместе туда, откуда пришло увиденное сейчас. Лишь бы жил.

Всхлипывая, прислушалась к дыханию. И тихо-тихо вынырнула из-под шкуры, сразу же затосковав по его телу. Но надо было сделать одну вещь. Что там сказала Берита? Пока не умеешь справляться со своей силой, проси богов...

В тусклом свете угасающего огня прошла к дальней стене, где стоял маленький алтарь. На нём - вырезанная из дерева женская фигурка и рядом - мужская, побольше. У женщины - длинные волосы яркого цвета из тонких шелковистых травин, пальцы Найи запутались в них. Лицо мужской фигурки покрыто мозаикой из перламутровых крошек. Чёрные дырки глаз и открытый в крике рот.

Найя, посмотрев в белое яростное лицо лунного бога, решительно отвернула фигурку к стене. Поставила Айну в центр деревянного столика.

- Я... Я не умею молиться, Большая Мать. Знаешь, у нашей матери на руках сидит маленький бог. А у меня никогда не будет детей, теперь. И у тебя почему-то нету. Я после спрошу у Бериты, почему.

Тряхнула головой, сердясь на себя за пустые слова. Длинные волосы защекотали шею, рассыпались по накинутой на плечи тайке.

- Но ты - для жизни, Айна. Несёшь свет. Я прошу у тебя... Дай ему долго жить. Пусть выздоровеет. И пусть мы с ним, вместе. Я для себя не прошу. Вру... для себя. Дай мне счастья, Айна! Мое счастье - он. Пусть мастер живёт. А любит он меня и так, я знаю.

Склонившись над алтарем, она замолчала и прижала руку ко лбу, вспоминая, что видела - так делают здесь, молясь. Но что-то не давало покоя. Выпрямилась и подняла руку, пропуская пальцы через светлые пряди волос.

- У меня ничего нет, Айна.

Снова пошла к постели и, сунув руку под изголовье, осторожно достала нож мастера в чёрных кожаных ножнах.

- Это всё, что я могу отдать, Айна, - встав перед алтарем, отделила прядь и, натянув, отсекла лезвием. Положила прядь к ногам деревянной богини. Отрезала следующую. И, подхватывая прядь за прядью, отсекала, шепча и улыбаясь.

Когда статуэтка по пояс утонула в светлых, смутно видимых в полумраке прядях, ощупала неровные, торчащие во все стороны концы и рассмеялась.

- Вот! Всё!

- Найя...

Вложив нож в ножны, пошла на голос, ёжась от непривычного прикосновения к шее коротких волос. Проходя, оставила нож на лавке, рядом с шаром. И, нашупав тайник в стене, достала узелок с семенами таммы.

- Ты хочешь пить, Акут? - сев в ногах, смотрела на еле видимое лицо.

- Что ты? Что с тобой, Найя?

- Это? - она провела рукой по волосам. Но он, не увидев, в полумраке, повторил:

- Что с тобой? Твой голос...

- А-а, - улыбнувшись, села поближе. Развязала на коленях тряпицу. Лизнув палец, подцепила на мокрый кончик семечко.

- Ты видишь это, Акут? Тамма. Открывай рот.

- Я не хочу, - он отвернул голову. Говорил трудно, будто тащил камень в гору.

- Не бойся, мастер. Возьми.

И зажмурилась, почувствовав движение его языка кончиком пальца.

- И я возьму.

Семечко лопнуло на языке, ударило в горло пощипывающими крошечными брызгами.

... В нём, слабом, царила она - Найя-море, Найя-хлеб, Найя-вода, свет падал из её глаз, и тепло истекало из её рук. Бёдра наливались лунным светом и круглились, закрывая мир. Её лицо приближалось, как солнце, и он тонул в её дыхании, умирая. И воскресал с каждым вдохом, потому что надо было смотреть, держать её взглядом, не отпускать от себя, прирастить к сердцу. И потом, протянув руки, потом, после, когда снова станет сильным, если не умрет до того, - сжать и притиснуть к себе, разделить надвое, разломить, как плод хлебника, зарываясь в мякоть с запахом жизни. И там умереть, вместе...

- Да, - сказала она показанному таммой.

- Найя? - в голосе мастера удивление смешалось с недоверием. Он замолчал и сел, откидывая шкуру. Семечко шипело и шевелилось на его языке, растекалось на невидимые части и всасывалось, оставляя в голове знание о том, что там, внутри женщины, сидящей на краю постели изогнувшись, чтоб не мешать ему лежать.

- Найя? Ты?

- Я, мастер, - и она засмеялась. Вытянула руки:

- Лежи, не вставай. Ты слабый.

- Тамма! Она говорит мне... Ты?

- Ты не веришь тамме?

Он слушал её новый голос, мягкий, как шкура лесного кота, живого, опасного и сильного, - весь для него. Голос женщины, пришедшей ночью в постель к своему мужчине.

- Я...

- Лежи.

Он откинулся, стукнувшись затылком о деревянное изголовье. И, глядя в потолок, почувствовал, как, откинув шкуру, скользнула под руку, прижалась к груди, обхватила ногами. Без тайки. Молча.

Потому что тамма всё сказала за них.

 

Глава 59

Змея Найи

Сквозь мрак, тихо покачиваясь, плыли светляки. Найя лежала с широко открытыми глазами. Тело, после близости с её мужчиной, плыло так же, тихо покачиваясь, и, кажется, улыбалось.

Её мужчина... Прислушалась к тому, как звучали эти слова. Он и правда - её? Не просто мужчина, лежащий рядом, чья грудь подымается и опускается, шевеля край волчьей шкуры, не мужчина, живущий с ней. Он - её. Наверное, потому и светляки?

Синика сидел посреди хижины и, фыркая, поднимал лапу с выпущенными когтями, - ловил. Промахиваясь, совал лапу к морде, лизал, помуркивая. И снова пытался поймать зеленоватые огни, легко уворачивающиеся от веера когтей.

Акут дышал ровно. Иногда подергивалась рука, плечо, и Найя понимала тогда - спит, крепко спит. Подумала с раскаянием, намаялся с ней, жил рядом, разговаривал, учил и приносил еду. А она всё это время - боялась и ненавидела.

Вздохнула и рассмеялась, вспоминая, как было полчаса назад. Снова закружилась голова. Вскочила бы и кричала чепуху, танцевала по жердяным полам, подбрасывая босой ногой циновки, но нельзя - спит. Пусть спит, набирается сил. Когда проснётся, она накормит его, и пусть снова берёт свою женщину. Покачала головой, глядя на плывущие огни, слушая тихий шелест дождя. Оказывается, она бессовестная. Это называется - страстная? Наверное, нет. Это просто любовь. Не знала раньше, что можно так хотеть, с такой жадностью, пропадать в нём изо всех сил, будто падая в пропасть. Или взлетая.

- И ещё я хочу есть, ужасно, как зверь в лесу, - прошептала, радуясь занятию, которое скрасит ожидание до пробуждения мужа.

- Муж... - отодвинулась, чтобы в полумраке рассмотреть спящее лицо. Почти не видно, слишком смугл и тёмен. Но вспомнила снова, как нависал над ней недавно, и лицо его превратилось в маску богомола, в которой ничего человеческого, и как всё внутри зашлось и обрадовалось этому. По тёмному лицу пробегали отсветы гаснущего светильника, и она смотрела жадно, не отрываясь, рвалась ему навстречу, будто хотела разбиться об его живот и грудь, до боли. И если бы превратился в зверя совсем и разорвал, закричала бы от радости. Так вот что такое - настоящий муж.

Нащупав босыми ногами край сбитой циновки, встала и потянула из его пальцев свою руку, медленно и осторожно. Укрыла шкурой, не зажигая огня, пошла в угол хижины, к мешкам и глиняным кувшинам. Мимо лица проплывали пахнущие дождем огни, как в море, когда ныряешь ночью. Растопырила пальцы - поймать, но размытый огонь лениво увернулся, осветив ладонь бледным светом. Найя снова засмеялась, опускаясь на корточки рядом с полупустыми мешками, запустила в один руку и достала горсть орешков в непрочных, как сухая бумага, скорлупках. Ела торопливо, оглядываясь и прислушиваясь к тому, не проснулся ли. Но слышала только помуркивание Синики, неутомимо игравшего со светляками.

Наевшись, прихватила пустую миску и, пройдя к задней стене, нашупала и уложила по глиняному краешку конец лианы, погладила и сжала. Капли, стекая, защекотали пальцы. Найя ждала, облизывая пересохшие от орехов губы. Пусть натечёт побольше. От невидимой миски поднимался мягкий аромат цветов и бродящего сока. И она опять подумала, удивляясь и радуясь, что её нос чует в сто раз больше, глаза видят то, что за краем зрения, и даже спиной она знает, что происходит позади. Это её тело вспоминает всё, что умеет.

- Я так задумана, - прошептала. Что-то произошло с ней, будто под длинными столбиками цифр, многоточий и вопросительных знаков проведена, наконец, черта. Но под чертой - бесконечно продолжается белый лист. На котором ещё писать и писать знаки своей судьбы.

Всё радовало её сейчас, и это обрадовало тоже. То, что было с ними перед тем, как мастер упал рядом на постель, сползая с её потного плеча, и заснул, будто умер, оно переполнило её силой, которая - откуда взялась? Но её точно было больше, чем две их силы, сложенные вместе. Была она другая - третья сила.

Большими глотками выхлебала напиток, остро наслаждаясь утолением жажды, вытерла губы и оглянулась. Светляки размытой лентой протягивались к окну, к щелям в двери и, просачиваясь, уходили в дождь.

- Синика... - сказала шёпотом, раздумывая, что бы ещё сделать. И замерла испуганно, прислушиваясь к своему телу. На груди, повыше рёбер и у самого горла вдруг набухло тяжестью, запульсировало, шевелясь. Найя осторожно, пугаясь и не понимая одновременно, повела вспотевшую руку с миской, ставя её на пол. Медленно коснулась кожи и отдернула пальцы в страхе, нащупав плотное тело, выпирающее бугром под горлом. Ужас кинулся в низ живота, подломил ноги, заставляя сесть на пол. И - в голову, распяливая виски, между которыми трепались, не улетая, бессмысленные мысли и вопросы, словно бельё на веревке.

- Синика! - повторила дрожащим голосом, глядя в стену перед собой и держа на отлёте руку с памятью прикосновения к чужому, лезущему из её тела. У ног защекотало меховой лентой, и Синика муркнул негромко. Не зашипел, не крикнул, как бывало, когда в хижину заполз огромный, похожий на скорпиона членистый зверь размером с хорошую крысу. Просто закрутился рядом у ног, как будто ничего не случилось, тихо помуркивая, подталкивал к очагу.

Пригибаясь, чтоб не отрывать ладонь от вьющейся меховой спины, Найя двинулась к сложенным камням, медленно села, стараясь держать спину прямо и зашарила руками, доставая чирок и кремень. Разводя руки и болезненно кривя лицо, смогла зажечь огонёк и сунула горящую веточку в горку приготовленной растопки. Смотрела в заплясавший огонь, боясь перевести взгляд на своё обнажённое тело, с которым происходило что-то, прижимаясь сухой тяжестью, ворочалось на боках и бедрах, скользило непрерывно. И наконец, прерывисто вздохнув, решительно наклонила голову. В оранжевом свете очага змеиное тело, льющееся по изгибу бедра, казалось цветной водой, свитой в тугую медленную струю.

В глаза ей, покачиваясь, уставился немигающий взгляд. Покрытая блестящими гранёными многоугольниками кожи плоская голова приблизилась, и Найя увидела, как мелькнул раздвоенной плеткой язык из выгнутой расщелины в центре сомкнутой пасти.

- Пришшло время, женщщина...

Голос, сухой, как осенние листья, раздавался в голове Найи. Глаза тёмного янтаря смотрели, не отрываясь.

- Он спит, твой мужчина. С-спит. Дай мне с-свои руки...

Найя, повинуясь ленивому приказу в шипящем голосе, медленно подняла дрожащие ладони и положила на круглое тулово, там, где оно подергивалось, будто пытаясь освободиться, оторваться от её кожи. Подавила желание дёрнуть изо всех сил, отбрасывая помеху.

- Ос-сторожно, женщина... без с-страха...

Мелкие испуганные мысли, натыкаясь друг на друга, замерли, прислушиваясь к одной, пришедшей, чтобы как-то объяснить и успокоить.

"Этот мир, в нём есть и... такое... наверное"

Мысль толкнула к ней память о татуировке, что росла с каждым днем. И - вот...

Петли обвисли на послушно подставленных руках, кожа на рёбрах и груди натянулась. Найя скривилась и потянула, упираясь в пол широко расставленными ногами. По лбу бежал ледяной пот, сердце лихорадочно билось. С лёгким треском тулово отрывалось от кожи, оставляя саднящие полосы. И проскальзывало, оставляя в руке следующие обвисшие петли. Проминая бедро и внутреннюю сторону ноги, с тихим треском отлепился кончик хвоста, и всё тело змеи заскользило по оставленным ссадинам, не покидая кожу Найи. Она закрыла глаза и вздохнула, откидываясь, держа пустые руки ладонями вверх на коленях.

Синика сидел напротив, за очагом, смотрел через языки огня круглыми совиными глазами, обернув пышный хвост вокруг лап.

Скольжение змеи по коже успокаивало, гладило ссадины, и боль стихала, превращаясь в слабое нытьё, будто её тело мурлыкало бесконечную медленную песенку.

- Хорош-шо... - сказала змея, не прекращая беспрерывного движения, - в с-следующий раз прими меня с-стоя.

- В следующий? - убаюканная неостановимым движением, спросила сонно. И кивнула: - Хорошо, - не то соглашаясь на следующий раз, не то просто отдыхая от неожиданной боли.

- Хочешь спросить, Вамма-Найя, женщина двух миров, демон места, избранного тобой? Спроси... Ещ-щё веришь в вопросы...

Узкая голова скользнула в ладонь и устроилась там, глядя ей в глаза.

Стараясь не обращать внимания на движение тела по коже, Найя тоже смотрела в получеловеческие-полузмеиные глаза, немного вытянутые, с выпуклым блеском на влажной поверхности и вертикальным, медленно пульсирущим зрачком.

- Ты... откуда ты?

- Сама позвала. Там, где не знала себя и не родилась настоящая. Личинка, яйцо, куколка женщины. Но внутри - Найя. Зов был ус-слышан. Поселила на плече. Помнишшь?

Немигающие глаза приблизились, глядя внутрь расширяющимися зрачками.

...Шелест дождя смазался, отдалился, и сквозь него Найя услышала детские крики и женский визг, мужские возгласы и присвистывание вслед им - трем девчонкам, идущим по тропке среди обдерганных прохожими кустов. Впереди шла Ленка, мерно покачивая круглыми бёдрами, обтянутыми белоснежными брючками, а на локотке - такая же белоснежная огромная сумка с золотым фигурным замком, швыряющим по сторонам горсти солнечных бликов. Чёрная Ленкина маечка так сложно переплетала по спине лямочки, что казалось: на Ленку напал осьминог и терзает. За ней шла Найя, тогда ещё Лада, девчонки заставили её надеть шорты, хотя она ужасно стеснялась белых ног без загара. Потому юркнула в серединку, чтобы прикрыться спереди ничего не боящейся Ленкой, а с тыла - Анеткой в крошечной юбке, и шла, слушая, как та, спотыкаясь и подворачивая ноги на выступивших корнях, ругается шёпотом. Впереди за деревьями блестела вода, все крики - оттуда. Обгоняющие их мужчины улыбались оценивающе.

"Тропа, как здесь, где весь лес ими полон", - мелькнула поверх всплывшей в памяти картинки мысль, но тут же память и показала: сунутые под каждый куст смятые пластиковые бутылки, комки обёрток от мороженого, тряпочки презервативов на ветках в глубине кустарника.

Они поехали в Серебряный бор на целый день - выходной, и ещё у Лады день рождения, не торчать же в жаркой съёмной квартире. Сидя, скрестив ноги, на пластиковом топчане и поправляя на носике огромные солнечные очки, Ленка подняла тост за именинницу, и они дружно выпили тёмного ледяного пива. Ладу заставили накрасить губы подаренной помадой, осмотрели критически и запретили стирать. А потом, вдруг собрав вещички, бросили насиженное место и потащили Ладу, с её малиновыми с блёстками губами, куда-то вдоль водных велосипедов, полуголых парней в бицепсах, матерей с детьми и мячами. У белого домика спасателей затащили в крошечный салончик с невидной вывеской и, поставив перед худым мужчиной с карими, будто налитыми слезой от напряжения глазами, но со спокойной улыбкой на узких губах, наконец остановились.

- Вот, - сказала Анетка, - мы её привели.

- Пусть выберет, а мы расплатимся.

- Вы что, Лен, Анька?

- Ты же сама кричала - хочу и хочу татуировку. Вот и получай подарок!

И Лада растерянно приняла в руки потрёпанный альбом со множеством рисунков. Девчонки толкались, совали головы, щекоча плечо волосами, ахали и водили по страницам наманикюренными пальцами. В конце концов Лада не выдержала и, прикрикнув на них, выгнала за порог, ткнув пальцем в первую попавшуюся картинку. Мастер пошёл к креслу, натягивая латексные перчатки, но она сказала, оглядываясь на закрытую дверь:

- Вы извините. Я, правда, очень хочу, хотела. Но у вас нет такой.

- А эту, что выбрала?

- Эту... - Лада махнула рукой, натягивая чуть подпёкшуюся кожу, - я так, чтоб не чирикали над ухом.

- Так что же хочешь?

- А можно я сама? Нарисую.

- Конечно.

Лада взяла протянутый татуировщиком планшет и фломастер. Подумав немного, провела линию шеи и плеча, обозначила край подбородка. И, припоминая смутные картинки из повторяющегося сна, нарисовала изогнутое тело, захлестнувшее округлость плеча, узкую голову, лежащую на ключице, продолговатые глаза и тонкую плёточку змеиного языка.

- А хвост вот сюда, кольцом, но не до локтя, а повыше, - и, закончив, подняла глаза на мастера, опасаясь увидеть насмешливое недоверие профессионала. Но тот смотрел на рисунок серьёзно, потом, переведя взгляд на неё, стал разглядывать со спокойным удивлением. И она подумала: глаза у него похожи цветом на спелые вишни.

- Где взяла рисунок? Видела где?

- Я? Нет... Вы только не смейтесь, приснился.

Но тот смеяться не стал. Кивнул. Подойдя к двери, сказал кому-то снаружи:

- Василёк, на сегодня шабаш, до конца дня у меня работка.

И улыбнулся Ладе:

- Садись, сделаем тебе личную змею.

За окном Ленка что-то самозабвенно врала, посмеивались мужские голоса и слышалось Анеткино стесненное хихиканье. Несколько раз девчонки заглядывали в салон и, помахав Ладе, мужественно смотревшей на них через пелену слёз, снова уходили за столик под окном, и оттуда слышался смех и хлопки открываемых на жаре бутылок.

Когда Лада вышла, солнце уже садилось, просвечивая красным сквозь колючие ветки кривых сосен, и вода, освободившаяся от множества купальщиков, зализывала мелкими волнами раны от людского веселья. Плечо горело, и ужасно хотелось есть. Посидели ещё все вместе, глядя на темнеющий бор, когда засобирались домой, Анетка, дёрнув Ладу за руку, прошептала ей на ухо, что приедет утром, и оглянулась на быковатого спасателя Вадика в джинсах, с рубашкой на плече и глупой улыбкой победителя.

Ладе захотелось, чтоб мастер пригласил остаться её, но он попрощался и исчез за деревьями, а они с Ленкой заторопились к метро. Уставшие, горячие от московского летнего солнца. Ленка подворачивала ноги, ругала каблуки и торчащие корни.

... - Я тебе блузочку сошью с голым плечом, будешь ходить на всякие пати, все обзавидуются, Ладка!

Лада шла, чувствуя, как горит на руке кожа. Кивала обещаниям, улыбалась.

Потом привыкла. И почти забыла про свою змею.

Покачала ладонь с лежащей на ней плоской головой. Вот про эту - свою. Казалось ей: татуировка и татуировка. И только Витька там, в ноябрьской степи, увидев, вдруг тряхнул её, закричал, что она - умеет. Раз есть у неё змея!

Найя протянула вторую руку и осторожно, медленностью жеста как бы спрашивая разрешения, дотронулась до сухой плоской головы, погладила. Все вопросы вылетели из головы.

- Не могу спрашивать сейчас. Только скажи, я и ты - вместе? Как тогда, в степи?

- Вмес-сте.

- Ты со мной... Потому что я рисую, да? Но я давно уже не рисую, знаешь?

- Женщины людей говорят и противоречат с-сказанному, - в голосе змеи не было иронии, просто отмеченный факт, - ты уже задаёш-шь вопросы...

- Ну так ответь!

Змея молчала. Мелькал и прятался длинный язык, трогая кожу ладони. Дышал у голой ноги Синика. Заворочался мастер Акут, застонал и вдруг позвал через сон:

- Найя!..

И она напряглась, вытянула шею, прислушиваясь, прижала змеиную голову крепче и отдернула руку:

- Извини. Там Акут, я должна - к нему.

- Вот твой дар, женщина женщин, несущая свет. Ты любишь. Вс-стань.

Найя встала, подхватывая руками тяжёлые кольца. Нетерпеливо оглянулась в сторону постели. Змея заскользила из её руки, тыкаясь головой в кожу, по рёбрам, под локтем, через поясницу. Скользя, петли круглого тулова прижимались к саднящим полосам, прирастали, будто влипая в женское тело, становясь цветным рисунком. Легла на грудь голова, повернулась, укладываясь. Спрятался раздвоенный язык.

Найя, проводя руками по гладкой коже и уже уплывая мыслями от случившегося, быстро пошла к постели, откинула край шкуры, всматриваясь в худое тёмное лицо.

- Я здесь. Дать тебе попить? Ты голоден?

- Иди ко мне.

И, забыв о змее, своем ужасе и воспоминаниях, она нырнула под нагретую её мужем шкуру, прижимаясь к жесткому худому боку. Сунулась лицом к шее, так что его длинные волосы упали ей на лицо, и засмеялась.

- Я пришла, Акут.

 

Глава 60

Лашатта

- Тута вот сделай полоски, - Мерути пересел с корточек на коленки, вытянул шею, чтобы лучше видеть, как Найя проводит кисточкой по боку глиняного зверя.

- Это кто будет?

- Лошадка.

- Нет такого зверя, - он нахмурил широкие брови, накручивая на кулак край короткой детской тайки.

- А вот и есть, - заспорила Найя. Макнула кисть, сделанную из разбитой на конце ветки, в плошку с белой краской, подумала, держа её на весу. Улыбнувшись, стала вести вдоль бока белые полосы. Лошадь из рыжей глины, обожжённая на очаге, с чёрными подпалинами на шее и ногах, стала похожа на большую конфету.

- Нету! - Мерути плюхнулся, садясь и вытягивая ноги под занавес бегущих с крыши капель. - Отец показал бы мне. А так - нету таких зверей.

- Они не отсюда, - она аккуратно поставила точки-глазки и стала покрывать тонкими полосками рельефную гриву, - помоги лучше. Вот тут сам нарисуй.

- Пф... - мальчик отвернулся презрительно и стал смотреть на серую пелену дождя. Но не выдержал и оглянулся, косясь. Наблюдал, как глиняный зверь становится пёстрым.

- Ну что же ты?

- Я - охотник! Моё дело - идти в лес, приносить добычу. А вы делаете пустое. Ты и твой муж Акут.

- Пустое! - передразнила Найя, сердясь и все-таки улыбаясь. - А кто попросил? Ведь тебе делаю!

- Вот и делай! А мне нельзя! Я - мужчина!

- Знаешь что, мужчина? Вот рассержусь и выброшу лошадь в воду, пусть уплывёт от тебя.

Поднимаясь, взмахнула рукой с зажатой в ней игрушкой.

- Нет! - Мерути снизу крепко схватил ее за подол. - Не надо! Скажи чего, я сделаю.

- Ладно уж. Сиди, жди. Я принесу другую краску, сделаем ей красивые глаза, да?

- Да-да, - поспешно согласился мальчик и отпустил Найин подол.

Она поставила игрушку у стены, куда не долетали капли, и ушла в хижину. Проходя мимо постели, присела на корточки, разглядывая лицо Акута. Мирное, спокойное тёмное лицо. Дышит ровно, чуть улыбаясь. Найя нагнулась и стала дышать в такт, с удовольствием читая запах мужчины, как слова в книге. Вот резкий пот остался от утра, когда они занимались любовью. А вот примешался к нему еле слышный запах давленой травы с примесью старой крови, это уходит болезнь, цепляется, становясь всё слабее. К особенному запаху его волос примешался запах глины и немножко мела. Ах да, вчера Найя набрала воды и, согрев на очаге, мыла ему голову синей глиной, отведя на мостки. Сидела, положив его плечи на свои колени так, что голова свешивалась над краем мостков, черпала ладонью тёплую воду из миски и, поливая, перебирала пряди, мурлыкала песенку со смешными словами, пришедшими в голову. Акут лежал смирно, поворачивал голову, когда она подталкивала её рукой, и хмыкал, слушая.

- Ты что там? Спать ушла?

- Тише, разбудишь!

Она поправила край шкуры просто так и, поднявшись, прошла в чуланчик. Возвращаясь, прихватила для мальчика горсть сладкого сушеного корня. Мерути гостинец принял, разделил на две части, спрятал одну в кожаный кармашек на поясе.

- Сестре, - объяснил кратко. И, отгрызя половинку корешка, протянул руку за кисточкой. Нахмурившись, стал рисовать там, где пальцем показывала Найя. Она смотрела сбоку на его надутую, как у хомяка, щёку. Мерути очень ей нравился. Сейчас ей нравилось всё вокруг.

- Я обхитрил Рейсути, младшего сына советника Рейсу! - похвастался мальчик. - Он хотел быть главным охотником у нас. Я привёл его к броду, и он упал в омут. Я знал, что там дырка, а он нет. Барахтался, кричал.

- Ну и глупо. Ты ему помог хоть?

- Нет! Зато теперь я главный, всегда.

- Дурачок ты, Мерути. Можно же по-другому победить.

Мерути насупился и сунул ей в руку кисть, вымазанную синей краской. Стал смотреть в дождь. Низкая ветка, лежащая локтем на крыше, собирала на широкие тёмные листья капли и, потяжелев, вздрагивала, роняя на жерди маленькие водопадики. Снова собирала воду, клонясь.

- Ты - другая. Наверное, умеешь другое. А я - нет. Я ещё маленький, вот такой, - он показал ей мизинец с обломанным ногтем, - а ещё ты... ты вот с этим, - повернул палец по направлению к её плечу с цветным рисунком.

- С чем? - Найе хотелось услышать от него то, о чём умалчивали взрослые.

- Сама знаешь!

- Будешь меня дразнить, не отдам лошадку!

Мерути опустил голову, вертя в руке обломок корешка.

- Ну и не отдавай, - сказал шёпотом.

Возникла пауза. Найя прислушалась к хижине, а потом ощутила, как её слух охватывает всё пространство вокруг: серую воду в точках звонких капель, небо с тёмными и светлыми тучами, чуть погромыхивающими издалека, деревья с торчащими между ними крышами, откуда - разговоры и звон посуды, слабый стук домашнего ремонта, кудахтанье сонных кур. Будто набросила сетку на мир и поймала все его звуки. В шум и плеск дождя вплеталось дыхание мальчика, и Найя встревожилась. Неровное и частое. Присев на корточки, она заглянула в круглое лицо.

- Мерути, ну ты чего? Я смеюсь, это же твой зверь. Тебе делаю.

- Нельзя говорить. Про них - нельзя. А ты спрашиваешь...

- Не говори тогда. Хочешь, расскажи мне сказку, а? Или я расскажу? Я много знаю сказок.

- Не хочу.

Он вздохнул и, прощая Найю, спросил:

- А муж не побил тебя за волосы? Ты их куда потеряла? Мыши обгрызли ночью, да? Или прилетела птица со страшным клювом и...

- Стой-стой, сказочник, - Найя тряхнула головой, и короткие кудряшки защекотали уши, - я их отдала Айне. Попросила, об одной вещи. И отдала. Потому что у меня больше ничего нет.

- А... - мальчик кивнул. И снова задумался. Найя повертела у него перед носом лошадку - в белых полосках, с расписной гривой и хвостом, с синими большими глазами:

- Готово. Только надо, чтоб высохла. А то размажешь руками. Я отнесу к очагу.

- Опять будешь нюхать своего Акута...

- Ну ладно, тут поставлю, у стенки.

Устроила игрушку и снова села перед мальчиком, взяла его за краешек уха:

- Эй, охотник? Что с тобой?

- Я её тоже отдам, - хриплым голосом сказал Мерути и отвернулся, чтоб Найя не увидела, как стремительно набегают на глаза слёзы, - только я... Я Еэнну отдам. Я ведь мужчина.

- Конечно, мужчина! А что попросишь взамен? Новый лук и стрелы? Копьё?

- Мне про сестру надо... - он вытер кулаком слёзы и наконец посмотрел на собеседницу. Мокрые глаза были наполнены тоской. У Найи заныло внутри. Ей захотелось прижать мальчика к себе и сидеть так, чтобы из её тела в его перетекало утешение и радость. И вдруг... "моя девочка была бы такой" - пришла к ней своя тоска. Но она её прогнала.

- Расскажи мне, Мерути, - попросила, - я никому не скажу.

Обняла мальчика, прижала к себе, баюкая.

- Я про неё вижу сны, плохие, - он говорил тихо, и губы щекотали ей руку, - что она уйдёт, когда проснется Айна. Она сама хочет. В лесной город хочет, который стоит пустой, давно уже. А там плохо! Нельзя ей!

- А ты скажи сестре.

- Она говорит: я маленький и глупый.

- А маме? Или отцу?

- Им нельзя, - Мерути помолчал, вздыхая. И продолжил, трудно, медленно говоря слова:

- Отец сам хочет. Увести. Отдать. А потом не хочет. И снова хочет! Я устал весь уже...

- Подожди. А как ты знаешь, чего он хочет?

- Когда я упал в яму и меня закопала глина, прямо в рот набилась, я не дышал почти, Оннали меня вытащила, молилась и говорила заклинания. И я снова стал дышать.

- Да.

- А ещё меня поймала лиана. Душила за горло, я висел вниз головой, и кровь капала уже, прямо по глазам текла. И опять Оннали спасла, да будут боги любить её всегда.

- Какая хорошая у тебя сестра!

Мерути отодвинулся, убирая от себя Найины руки, сказал с отчаянием:

- Ага! И теперь я про неё знаю! Потому что я был там, где смерть! Никто не знает, ну, может, Тику только, но он совсем потерял ум, только пьёт отту и бормочет. И я знаю теперь про многих то, чего не видать!

- И про меня знаешь?

Он опустил голову. Тёмные волосы на макушке торчали в разные стороны, и Найе захотелось пригладить их, расчесать. Чтоб не услышать о будущем. Но она заставила себя сидеть неподвижно.

- Да, - шёпотом сказал Мерути. Поднял голову и посмотрел на неё с мольбой, - я знаю, что ты сильная. И ещё, что ты любишь своего Акута и всё для него сделаешь. А кто сделает для Оннали? Я люблю, но я маленький же!

Вопрос повис в мокром воздухе, казалось, на него тоже падали и падали крупные капли, делая слова тяжёлыми. Найя смотрела в поднятое круглое лицо, в тёмные глаза и на брови, поднятые домиком. Да что же это такое? Сытый, тайка крепкая, без дырок, видно - мать хорошо следит, чтоб был её сын одет и здоров. А кто бережёт мальчика от страхов? Все заняты только собой? Почему никто не может утешить мальчишку?

- Мерути... Обещаю тебе, я помогу твоей сестре.

- Правда? Она ведь тебе никто!

- Глупый! Ты тонул в озере, и я тебя спасла, помнишь?

- Я кланяюсь тебе, храбрая Найя...

- Помолчи. Ты мне теперь как брат. Или - сын. А значит, твоя сестра мне тоже родная, понимаешь?

- Кровь разная, - тоскливо сказал Мерути, - а если так, то - чужие.

- С Акутом тоже кровь разная, но ты сам сказал, я для него всё сделаю!

- Так то муж. Муж и жена - одно, так заведено от времени до времени и через время.

- Не крути мне голову! Я сказала, мы родные, так и будет, понял? А лошадку оставь себе, не будет Еэнн играть твоей лошадкой.

С облегчением и радостью увидела, как уходит из глаз мальчика взрослая тоска. Подумала, приглаживая его волосы, ну хоть так, а то куда годится, малыш совсем, а мается заботой целыми днями. Вынула из его руки корешок и сунула мальчику в рот. Мерути послушно захрустел, по-заячьи двигая подбородком.

- Тоже мне мужчина! Ты еще маленький толстый заяц, и надо, чтоб мама пела на ночь песенки. И это правильно. Успеешь ещё назаботиться и натревожиться, понял?

- Мугу, - отозвался Мерути, улыбаясь с набитым ртом.

За углом хижины заскрипели мостки.

- Мерути! - звонкий от напряжения голос накрыл тихие звуки дождя, - иди домой, сын!

Найя подняла голову. Онна, в коричневой плотной тайке с чёрной полосой по подолу стояла поодаль. Прижала руку к груди и чуть поклонилась, сразу же снова нахмурившись и строго глядя на сына. Найя встала. Тоже чуть поклонилась женщине, снова чувствуя, как щекочут уши короткие волосы и ветерок холодит открытую шею. У Онны волосы были длинные, богатые, висели тщательно расчёсанной блестящей волной, промытой дневным дождём. Оглядев стриженую голову Найи, та подняла брови. Но тут же лицо её стало бесстрастным. Правой рукой она сняла с плеча широкий ремень, на котором висел плотно закрытый горшок:

- Кланяюсь тебе, храбрая Найя, и благодарю за то, что спасла моего сына от смерти. Прими похлёбку, я варила её для того, чтобы... - и вдруг запнулась, переменяясь в лице, будто тень от ветвей пробежала по векам и губам. Но справилась с собой и твердым размеренным голосом продолжила, - чтобы муж твой Акут, да будут боги добры к вашему ложу и ласкам, поскорее выздоровел.

Найя, забыв о волосах, смотрела, не отрываясь, в лицо гостьи, понимая обострёнными чувствами, что именно заставляет у той темнеть глаза и прерываться голос. По спине её будто поползли капли холодного дождя, и вдруг ослабели ноги. В голове застукало гулко, и она проговорила, не слыша своего голоса:

- Да будут боги добры и к тебе, Онна, к детям твоим и к мужу твоему Меру.

Смотрела, как та чуть вздрогнула при упоминании имени мужа. И вдруг накатила на неё злость. Кинуться бы на эту, высокую, с прямыми плечами, на одном - рубец от снятого ремня по гладкой коричневой коже. А грудь какая - поднимает сборчатую плотную ткань дыхание, и в такт ему сверкают на низке вокруг шеи полированные глиняные бусины. Вот почему она так смотрела на празднике, когда подносила вино!

- Идём домой, Мерути, - женщина смотрела на сына, опуская ремень с посудиной на настил, - отвяжи еду и пойдем.

- Я сам приду, - Мерути встал, но с места не двинулся, опустил голову и смотрел на пальцы ног, шевеля ими по жердям, - мне ещё забрать надо, вон, - дёрнул подбородком к стене, где стояла игрушка, - лашатта...

Онна помолчала. На игрушку не посмотрела. Покусала губу и снова повернулась к Найе, оглядывая её с головы до ног.

- Мой сын полюбил тебя, женщина моря. Так сказано в правилах жизни: кто спасает, тот роднится со спасённым.

И, поворачиваясь уходить, добавила с усмешкой:

- Хорошо, что только это роднит тебя и моего сына. У тебя и так родни - полдеревни...

Скрипнули под твёрдыми шагами мостки, и женщина скрылась за углом дома. Мерути вздохнул и спросил:

- Не высохла ещё моя лашатта?

- А ты потрогай рукой, - отозвалась Найя, обдумывая последние слова Онны.

- Почти сухая! Я так возьму, под живот, и понесу. Благодарю тебя, добрая Найя, за мою жизнь и за лашатту.

- Хватит уже! У нас знаешь, как говорили? Кто старое помянет, тому глаз вон.

- Как это? Выколоть глаз, да?

Найя махнула рукой:

- Это сказка такая. Мерути? А почему твоя мать сказала, что у меня много родни?

Мальчик, выпятив губу, устраивал на руке игрушку.

- Акут - отец жданных детей. Когда нет их, жёны шли к нему, и получались дети. Наверное, потому.

- А... - и она смолкла. Вспоминая шелест змеи о том, что она всё ещё верит в вопросы, подумала с тоской: лучше бы не спрашивать вовсе, не знать. Но не удержалась:

- А Оннали?..

- Нет, - Мерути покачал растрепанной головой, - Меру-охотник всё сделал сам, он сильный. Его жене не надо было ходить к Акуту.

Найя выдохнула. С нетерпением ждала, когда мальчик, неловко придерживая одной рукой игрушку, другой снимет ремень с ушек горшка. Подошла и, присев на корточки, помогла ему повесить на плечо сложенный ремень.

- Иди. Хочешь я провожу тебя?

- Я сам знаю дорогу!

- Ну хорошо, хорошо.

Мерути поклонился, прижимая руку с лошадкой к груди. И пошёл, быстро ступая короткими крепкими ногами, чуть кривыми, как у отца. Замедлив шаг, обернулся:

- Ты не забудешь, Найя? Про мою глупую сестру?

- Нет, малыш, беги.

Когда короткая тайка мальчика скрылась в ранних сумерках, Найя сжала кулаки. Повернулась и пошла в хижину, сперва медленно, потом быстрее, дёрнула кожаный занавес на двери так, что край его сорвался с петли и повис. Забыв о своем желании ничего не знать, закусив губу и ничего не видя от злых слёз, торопилась к мужу - спрашивать о женщинах, бывших с ним до неё.

 

Глава 61

Ноа Найи

Дождь шёл и шёл, звуки его давно расслоились, превратившись из монотонности в целый мир. Дождь то шептался сам с собой, а в другой раз вспоминал о листьях и шевелил их, похлопывая крошечными ладошами по их мокрых ладоням. И тогда можно было разобрать, с какой стороны дождь пришёл и куда он уходит. Если шепчет меленько, значит, сонный ветер с запада тащит свою вечернюю тучу, и первым новый дождь встречают заросли кровянника, стоящие тесной толпой за стеной хижины. А если медленные и плавные шлепки время от времени прерываются шумом стекающей в озеро воды, - это встретили его большие деревья с другой стороны, те, за которыми лежит одеяло вспухшей от воды реки.

Серые краски без солнца давно перестали быть серыми, тоже расслоившись на множество тонких оттенков, которые так здорово рассматривать, сидя на мостках, покачивая над водой босыми ногами. И Найя училась смотреть и слушать. Удивлялась: сколько же всего, оказывается, оставалось неуслышанным! Шум воды плёл полотно, вышивая его множеством других звуков - деревни и леса, людей и рыб. И - странных звуков, которые были, но определить, чьи они, Найя не могла.

Но сейчас ей не нужны были странные звуки. Она лежала на спине, глядя в тёмный прогал под крышей, в котором еле виднелись балки, одну руку бросив вдоль тела, а другую положив через грудь Акута так, чтобы пальцы касались его живота. И чуть заметным, но уже привычным усилием держала руку немножко на весу, делала её легче, колыхая в такт дыханию мужчины. Слушала звуки их дома. Еле слышно потрескивал в очаге засыпающий огонь. Иногда трещал сильнее, и Найя знала: сейчас из сумрака появится поперечная балка. Красивая, чуть закопчённая поверх срезанных толстых сучьев. Где-то там сидит Синика, она не слышит его дыхания, но зато время от времени мышелов с чуть слышным чмоканием вылизывает шерсть, и Найя улыбается, воспоминая: однажды не удержался на балке и свалился, дико оря, в кучу старых мешков в углу. Акут целовал её, дернувшись, прикусил ухо, и Найя завизжала. А Синика удалился с достоинством, и она подумала тогда: гонору у него столько же, сколько у каждой земной кошки. Хотя они внешне, кажется, вовсе другие... Мех точно не синий у кошек. Или бывает и синий?

Кроме огня и мышелова, за стенами поцокивали маленькие шажки. Это бродил матёрый мыш, а цокали вовсе не коготки, а края выпуклого хитинового панциря, когда мыш стукался им о стену. Мыш жил в хижине давно, Акут, пожав плечами, сказал на её расспросы - всегда. И Синика коротал время, выслеживая старика. Но тот был хитёр, и после неудачной охоты Синика притворялся: вовсе и неважно ему, ну ходит древний мыш, всё равно там кроме панциря и сожрать нечего... Попритворявшись, Синика приходил к Найе за утешением. Она совала ему кусочки чёрного гриба и щекотала пушистый живот. Акут крутил головой, глядя. Удивлялся. А Найя удивлялась в ответ. Спрашивала, ну неужели тут никто не играет со зверьём? Она помнила, как Акут, смеясь, сказал про то, что голову свернуть птичику, и вся недолга. Подумала тогда: он просто шутит так, по-дурацки. Но нет. В этом мире, казалось, каждый был сам по себе. Вот твой муж и твои дети, женщина, люби их. Другие семьи пусть любят только своих. А звери - для пользы.

На реке всплеснуло, охнуло грузно, и сразу зашелестели деревья. Водятся ли в реке бегемоты? Или ещё кто большой? Надо будет спросить мужа, когда проснётся. Убирая руку, тихо-тихо повернулась на бок. Лежать на локте было неудобно, но она всё-таки лежала, сдерживая свое дыхание, чтобы слышать его - мерное, сонное. И снова, как это бывало сейчас с ней постоянно, мягкой сеткой накрыло её счастье. Он - её муж? Счастье сопровождало всё, что связано с её мужчиной. Вот подумала "её" и снова растерялась от радости. ...В стриженой голове, под волосами, которые ни с того ни с сего стали виться кудряшками, ходили важные толковые мысли, и на лицах их играли усмешечки. Чему радуешься, спрашивали толковые мысли, ну мужик, самый обыкновенный, не красавец и не такой, на каких ты западала всю жизнь. Полупустой домишко, ходишь босиком, руки вечно в краске, пальцы исколоты деревянными и костяными иглами. И он так же. Да ещё и баб к нему перебегало полдеревни, ох, найди, дурочка, женщину, которая не лежала вот тут, на этом самом месте, женщину, которую не трогал он своими жёсткими руками...

Найя не мешала важным мыслям. Пусть ходят. А то ведь совсем можно сойти с ума с таким счастьем, да ещё и без мыслей в голове. И любая из этих трезвых мыслей снова вызывала в ней прилив удивленной радости. Будто кто-то большой, наблюдая и покачивая головой, подталкивал её в плечо огромной мягкой ладонью - к счастью.

Они даже поругаться не смогли в тот день, когда, узнав от Онны про женщин, она растолкала Акута и, крича, расплакалась, чтоб он тут же обнял и стал целовать, путая пальцы в коротких волосах на её затылке. Потом, устав от любви, спали вместе...

Слушая дыхание мастера, легла удобнее, прижалась к его плечу щекой. Осторожно закинула на его бедро голую ногу. И тут же пожалела об этом, потому что - голые и слишком близко. Сон, реявший над ней мягкой паутиной, улетел, рассыпался. Вздохнув, прижала руку к груди, чтоб сердце стучало сперва в её кулак. Надо дожить до утра. Не будить же его каждые два часа в самом деле! И, повернув лицо, стала, еле касаясь губами, целовать мужское плечо.

Акут заворочался, и она перестала дышать, прислушиваясь. Повернулся и, шаря жёсткой рукой поверх скомканной мягкой шкуры, нашёл ее ногу, перекинул через себя поудобнее, мягко развернул Найю. И она закрыла глаза, уплывая в мерное движение тел.

Синика перестал вылизывать лапу, сел, обернувшись хвостом, и слушал, как внизу, под ним, сбиваются всё быстрее и быстрее горячие тела, слипаясь кожей и расходясь в стороны, чтобы снова удариться друг о друга. И, дослушав до стона и рычания, улёгся на балке плашмя, закрыл круглые глаза.

Через минуту спали, трое. Только старый мыш ходил, стукаясь панцирем о миски на полу и, найдя, утащил в угол мешочек с остатками орехов, там и сгрыз.

Во сне Найя летела, обняв свою Ноа, черноволосую и смуглокожую, зарывала лицо в её длинные, треплемые ветром волосы и без слов пыталась рассказать ей о своем счастье. И Ноа, отодвигая голову, смотрела на неё, слушала и кивала, тоже смеясь.

- Мы правильно летим, Ноа, да? - спрашивала и радовалась заранее, уверенная в ответе. Полёт казался движением в русле огромной небесной реки, что сама увлекает её за собой.

- Ты любиш-шь, - отвечала ей Ноа вместо утвердительного ответа, и Найя понимала, это и есть "да".

- Люблю... - она смотрела вниз, видела запрокинутые лица. И любила. Маленького, измученного серыми бабочками Мерути, его запутавшегося отца и красивую мать, с волной прекрасных волос по плечам и вечной заботой о доме и детях. Тонкую Оннали с цветком в браслете на щиколотке и грузную Бериту, научившую её понимать тамму. Бедного пьяного Тику и его незнакомую Карью, которую, может быть, он выдумал, но всё равно и её надо любить. Маленькую Ладда-ху, принявшую её имя, чтобы защитить своего будущего сына. И толстого Мененеса с его глупыми мыслями, что ворочались в голове, как камни, - вождя, который полюбил и стал беззащитен.

Вздохнула так сильно, что закололо в груди, и, прижав свою Ноа за плечи, рванулась ещё выше, туда, где сияла круглоликая Айна, обречённая на вечную любовь к бледному от ярости Еэнну. И, глянув вниз, увидела мир, который жил под тучами, странный мир со странной любовью, которой будто кто-то всё время подрезал крылья. И, плача от жалости, поняла: она его любит. Леса, круглившие кроны огромных деревьев, реки, сходящиеся к морю, в котором она обязательно будет плавать. Серые скалы, торчавшие вдалеке, и бескрайнюю степь за их грядой. ...В этом мире Синика и старый мыш, птичики, спящие в мокрой листве, лесные коты с мехом цвета молодого мёда, и морщинистые слоны, живущие там, где редко ходят люди. Столько всего!

- Ноа! - голос её усилился, стал тревожным и радостным одновременно, зазвенел, биясь в небо, будто оно твёрдое, как в старых легендах. - Ноа? Этот мир - мой?

- Твой, женщина. Бери его. Но будь с ним ос-сторожна...

- Буду, сестра. Я ведь люблю!

- Любовь бывает раз-зная. Это самый сильный дар, сила силы. Больше него - нет.

- Но я ведь просто... - не договорила, потому что во сне понимала - уже не просто. Она - не просто несчастная девочка Лада с несложившейся судьбой. И надо это принять.

Под рваными облаками мелькала земля, сверкнула ещё одна река, и лес, расступившись, показал песчаные широкие пляжи. Её глаза стали видеть шире, дальше, и сердце зашлось от размеров того, за что ей предстоит отвечать перед судьбой. "А если не справлюсь?" - мелькнуло в голове, но она не спросила этого вслух. Потому что ответ уже был внутри. "Нет разницы в количестве сделанного и во времени, отведённом на все. Главное, чтобы оно было пОлно, моё время"

- Я буду осторожна. И сделаю всё, что смогу.

- С-сможеш-шь многое...

Босых ног коснулся ледяной ветер. Найя поёжилась, глянула вопросительно на подругу и увидела обморочно закрытые глаза, бледную до синевы кожу на скулах.

- Ноа? Что с тобой? - сжала руки на плечах женщины и почувствовала, как та истончается под пальцами, ускользая. Ветер гудел в ушах трубой, а снизу волнами шёл ледяной сквозняк, от которого поджимались и каменели пальцы на ногах. Хватая слабеющее тело, меняющееся под руками, она, следуя логике сна, зная, что и как надо, прижимала его к себе, выкинув из головы мысль о том: полетит сама или - упадёт?

- Я тебя не брошу. Иди ближе, ну! - на лету пыталась уложить вялое длинное тело так, как помнился ей рисунок татуировки, но потом просто прижала к себе одной рукой, а второй взмахнула, чтобы развернуться в полёте.

...И села, сбивая ногами шкуру. Зашуршал в углу мыш, убегая. Синика наискось мелькнул в жидком свете утра, соскакивая с балки.

- Тише! - шёпотом приказала непонятно кому - то ли себе, то ли мышелову. Нагнулась над спящим мужем. Акут захрапел, и Найя потной рукой повернула его голову набок. Сглотнув, задышал тихо, и она, поцеловав ему прохладный лоб, снова прилегла рядом. Ночь выстудила внутренность хижины, и Найя, подтащив сбитую волчью шкуру, укрыла обоих до самого подбородка.

"Ну, здравые, куда убежали?" - призвала она мысли. Вверху через щели сочился серый свет утра. "Летела, - подумала Найя и поправилась,- мы летели. Я и моя Ноа, теперь буду так её называть. Над лесом было хорошо, очень хорошо, радостно, хоть и страшновато. Но то был внутренний страх от... размеров того, что увидела. А потом? Потом показались скалы. Торчали острыми зубами над лесной кашей. И там пришел ужас. Ноа стала... превращаться..."

Она снова увидела, как сходит смуглость с высоких скул, оставляя вместо себя мёртвую синеву. "Ей было плохо, и я повернула, обратно, от скал. Лежу теперь и обдумываю сон. Пусть это всего лишь сон!"

Она положила руку на грудь под шкурой, погладила кожу.

- Когда мы сможем поговорить, Ноа? - спросила шёпотом и замолчала, прислушиваясь.

- Что с тобой было?

В деревне прокричал петух, ему ответил другой, и заблеяла коза. Уже слышался далекий стук, и изредка перекликались сонные женские голоса. "Да ведь сегодня последний день дождей", - вспомнила Найя. Ночью выйдет Еэнн, тучи уйдут, и завтра, уже завтра появится солнце. Солнце-Айна. Странно и думать об этом, она совсем забыла, как выглядит настоящий солнечный свет. Закрыла глаза, засыпая, и улыбнулась тому, что солнце - будет. Но сквозь наплывающий сон пришла и села рядом тревога, как мышелов, терпеливо ждущий добычи. Напомнила: а еще маленький Мерути боится за сестру, надо об этом не забыть.

- Я помню... - сон уносил Найю в тихую лёгкую воду, расчёсывал спутанные волосы, поправлял пряди за ухом, дул на опущенные ресницы.

- Я сделаю всё, что смогу...

Во втором за эту ночь сне она смотрела на свою Ноа с тревогой и жалостью. Потому что смуглая женщина стояла посреди огромной пещеры, залитой тусклым желтоватым светом, и, опустив голову, слушала шелест и шуршание, обтекавшие её со всех сторон. Вылощенный каменный пол лишь изредка поблёскивал среди длинных цветных тел, укрывавших его сплошным ковром. А на возвышении, медленно танцуя на множестве напряжённых хвостов, будто на тонких, вставших на цыпочки ногах, шевелился, меняя цвета на бугристой поверхности, огромный шар, сплетенный из живых змеиных тел. Все плоские головы были повернуты, и все неподвижные глаза смотрели на стоящую женщину.

Найе хотелось крикнуть, чтоб оставили в покое, не трогали, - это её Ноа. Но позади, в одной из чёрных дыр, откуда несло влажным живым ветерком, плакал ребёнок, и Найя рвалась туда, потому что так же плакала её крошечная дочка, прожившая всего несколько дней там, в мире капельниц с блестящими иглами. И внутри её росло и набирало силу насмешливое отчаяние. Оно смеялось горьким смехом, повторяя и повторяя, что никакой силы в ней нет, сказки, сказки! С-сказки и с-сны!..

Акут сидел над спящей женой и время от времени краем ладони вытирал ей текущие из закрытых глаз слёзы. Осторожно, стараясь не разбудить.

 

Глава 62

Дерево Варайи

Оннали расчёсывала волосы. Грузные тучи выливали последние в этом сезоне дожди, и открытую дверь занавешивала частая сетка воды. Девочка сидела на циновке, кинутой в углу на топчан, рука её поднималась и опускалась, ведя гребень по блестящим гладким волосам. Всё темнее становилось за стенами дома, и ярче горел огонь в очаге. За плетёным занавесом тихо говорила что-то мать и изредка отрывисто отвечал ей отец. На полу за очагом сидел Мерути, согнувшись так, что видны были только тёмные взъерошенные волосы и красноватые от огня плечи.

- Мерути, - негромко сказала Оннали, - иди, расчешу тебе голову.

Мальчик, не разгибаясь, отрицательно качнул головой.

- Иди, хватит играть. Завтра пойдём встречать Айну, а ты такой лохматый.

- Не хочу.

- Тогда иди спать.

Брат не ответил. Оннали перевела взгляд на дверной проём, но там уже совсем стемнело. Поднялась и затянула под мышками тонкую девичью тайку, немножко гордясь, что носит, как взрослая девушка, поверх груди. Глянула на брата свысока, но тут же вытянула шею, увидеть, что он там делает со своей новой игрушкой. Обойдя очаг, присела рядом на корточки:

- Дай мне посмотреть.

Мерути отвернулся, пряча лашатту в руках.

- Ну? Ты чего такой жадный?

- Нельзя тебе.

- Почему это? Жадный, да? - и, посмотрев наверх, ойкнула шёпотом, всплеснула руками. Мерути быстро поднял голову, отнимая от живота прижатую игрушку. И Оннали, засмеявшись, выхватила лашатту.

- Отдай, - зашипел мальчик, оглядываясь на неясное пятно света на занавеси в спальню родителей, - отдай, глупая, нельзя тебе трогать!

Оннали, вскочив, отбежала к стене и вертела в руках глиняного зверя. Увидев, что брат бросился к ней, встала на цыпочки и высоко подняла игрушку над головой. Рассматривала её, запрокидывая скуластое лицо.

- Подожди. Отдам, сейчас. Не кричи, а то отец нахлещет прутом.

Мальчик снова посмотрел на занавесь и насупился. Молча стоял рядом с сестрой, страдальчески сводя тёмные брови, сжимал пустые кулаки. Переминался с ноги на ногу.

- Какая гладенькая. А тут шершавая совсем, так надо да?

- Это шерсть длинная. Найя сказала - грива. У лашатты на шее - грива.

- Смешной зверь. Зачем он? Шкуры хорошей нету, перьев тоже. Зачем такой ненужный зверь?

- Сама смешная. Найя сказала, на них ездят. Садятся на спину и ездят.

- Да-а? Может, и мы будем, - она хихикнула, - на рогачах или козах, да? Сел на спину и поехал. Только куда? Везде можно пешком.

- Оннали, - мать позвала из-за колыхающейся ткани, - веди брата спать. Завтра вам на праздник.

Девочка сделала круглые глаза, показывая брату, чтобы молчал. Он закивал и ещё быстрее стал переминаться, шевеля пальцами ног.

- Хорошо, мама.

Нахмурила тонкие брови и сказала громко:

- Мерути, скажи богам свое слово и быстро в постель.

А сама, улыбаясь несчастному виду мальчика, присела на корточки за очагом и поманила его рукой. Шепнула:

- Давай, чтоб слышно было.

- Сон на траве, сон на листве, - послушно нараспев заговорил мальчик и, протянув руки, стал выкручивать игрушку из пальцев сестры, - дай-те нам отдых ноч-чью, большие родители мира, дайте нам светлого дня...

Оннали откидывалась назад, с удовольствием ощущая, как волосы щекочут ей плечи и касаются пола, и не давала игрушку, дразнясь. Но в мелькающем красном свете вдруг увидела на щеках мальчика мокрые полоски. Разжала пальцы.

- Ты чего? Забери, не нужна мне твоя лашатта, - шептала сердито, чтобы не жалеть брата, потому что испугалась: он ведь почти никогда и не плакал - охотник, мужчина, - я не сделала ничего, смотри, целая...

Мерути отвернулся. Встал, опираясь ладошкой о голое колено, как маленький старичок. И сказал:

- Мне теперь её надо мыть. Она - Еэнну. А ты - женщина!

Оннали смотрела, как, тихо ступая, прошёл вдоль стенки к дверям и выглянул под дождь, прижимая игрушку к боку. Косясь на занавесь в родительскую комнату, подошла к брату.

- Я... я же не знала. Ты не сказал, - и наклонилась к его круглому, как у медведя, уху, - и потом... я не женщина. Ещё. Не надо мыть лашатту, а то краска ведь.

- А врала? - сурово шепнул брат и тут же улыбнулся. Лашатта была такая красивая, похожая на лепешечку, какие пекли в верхний день лета и разукрашивали сладким млечным соком. Куда же её под дождь.

Оннали пожала плечами и прищурила один глаз, перебирая пальцами бахрому браслета. Она давно говорила брату о том, что совсем взрослая, а он - малышня. Но сейчас призналась, что привирала, женская кровь ещё ни разу не красила её тайки. И на сердце от радости брата стало легко, будто она бабочка или листик - вот раскинет руки и полетит под редкими уже каплями. Ступила под дождь, раскидывая руки, подняла лицо с открытым ртом. И ахнула.

- Смотри, брат!

По небу, по самой середине его, тучи разваливались, будто кто провёл по чёрному пуху огромным пальцем, и светили через реденький слой точки звёзд. А там, где небо подпирала щётка больших деревьев, вставало бледное зарево, заливая звёздные точки неярким светом.

- Вот он! Еэнн скоро покажет нам лик!

- Оннали! - крик матери заставил девочку вздрогнуть. - Накажу! Закрой двери и спать!

Бормоча слова богам, Оннали втолкнула брата внутрь и крепко затянула на засове обережную петлю. Пятно света на занавеске родительской спальни погасло. Мерути побрёл на свою циновку в крошечной комнатке, лег навзничь и закрыл глаза. Рукой прижимал лашатту к груди. Сестра, погремев крышкой очага, пригасила огонь.

- Спи, - шепнула, укладываясь и натягивая на себя одеяло из птичиковых шкурок, - завтра пойдём хвалить Айну.

Мерути не ответил, старательно сопя и жмурясь.

За углами постукивали быстрые мыши, сверчок в стене тренькал бесконечную песенку. И дождь Мерути слышал, а он хоть и маленький, но уже знал, что это означает. Вода перестала бежать равномерно и незаметно для слуха, она то приходит, то иссякает, значит, там, наверху, - дыры в небе, тучи поредели. Вот и слышно, то кап-кап-кап, а то - капп... капп... и тишина.

Мерути не волновался тому, что обережная петля помешает ему выйти к Еэнну. В его уголке, где навалом лежали сломанные игрушки, миски с расколотым краем и старые маленькие капканы, была в стене дырка, у самого пола. Он её немного расширил и заткнул старой циновкой. ...Иногда хорошо быть маленьким, думал Мерути, покачиваясь на волнах дрёмы, вот отец нипочем не пролезет в эту дырку. У него широкие плечи. Когда-нибудь у Мерути будут такие же плечи и взрослое мужское имя. Он отдаст его своему первому сыну, как повелось от времени до времени и через время...

Грудным ночным голосом вскрикнула за стеной мать, и Мерути, очнувшись, открыл глаза. Ощупал прижатую к груди лашатту. Чуть не проспал! Повернулся на бок и замер, глядя перед собой. Ждал, когда заснёт мать, и к постукиванию мышиных панцирей добавится мерный отцовский храп.

За крепкой большой хижиной, укрытой плотно прибитыми вязанками тростника, а поверх них - пальмовыми листами, восходил на небо Еэнн, потягивался и осматривал землю сквозь редеющие облака. Детям нельзя встречать первый взгляд Еэнна, можно заболеть смертной тоской и перестать расти. И взрослым, имеющим детей, тоже лучше не попадаться на глаза небесному охотнику, когда он только покинул ложе горячей и светлой Айны. Зависть его может лишить мужчин ночной силы, а женщин - желания. Только молодые, те, что впервые провели время дождей в маленьких хижинах, могли выйти на встречу с Еэнном и просить его. Мальчики - чтоб не кончалась полученная мужская сила, а девочки - о вновь и вновь приходящей сладости желания...

Мерути знал о запрете. Но - сестра. Глупая, любимая Оннали, самая красивая, хоть и глупая. Без него она пропадёт. Потому, дождавшись, когда всё вокруг заснёт, мальчик тихо поднялся и, отодвинув накиданный хлам, протиснулся в дыру, больно расцарапав голую спину сухими жердинами стены.

Огромное дерево лиственника стояло само по себе, мостки не приближались к его корявому стволу, изрезанному расщелинами старой коры. Давно, когда дерево было стройным и только набирало силы, в макушку его ударила молния во время грозы, пришедшей посреди зноя. И вокруг вмятины от ожога стали расти новые ветви. Год за годом лиственник подымал черную от молнии развилку выше, и она, уже большая, как ложе, всё глубже пряталась в густой листве. Летом и весной дети лазили в развилку играть, натащив туда старых игрушек и рваных мешков. Но во время больших дождей озеро окружало толстый ствол, дерево стояло пустым, а ветви свисали к самой воде.

В самом начале дождей Варайя, взяв за руку старшего Корути, привела его вечером к мосткам напротив лиственника. Дразня, велела закрыть глаза руками и ждать. Корути стоял, переминаясь от нетерпения, изгибая стройную спину. Устав ждать, открыл глаза. Тишина вокруг, только дождь мерно шлепал по огромным листьям и, скатываясь, плескал водой о воду внизу. Красивое лицо мальчика стало злым. Он сжал кулаки и огляделся, мелькая головой, как уж-водянчик, ловящий муху. Варайя, поманив, ушла?

Но из гущи ветвей позвал его тихий смех, и, проскользнув по толстой ветке, нависшей над мостками, женщина протянула ему смуглую руку, украшенную множеством красивых браслетов. Корути, оскалившись, подтянулся и закинул ноги на толстый сук, обрушивая водопады с широких листьев. А Варайя, мелькнув ящерицей, уже ждала его в развилке, раскинув согнутые в коленях гладкие ноги.

С тех пор они приходили сюда, и никто не тревожил их в кроне лиственника, на широком ложе, куда Корути постелил украденную из дома лучшую циновку. ...Иногда, в хижине, поедая сготовленную матерью еду, он вдруг думал о том, что Варайя, гибкая Варайя с круглыми бёдрами, с никогда не закрывающимся ртом, но всегда прикрытыми, как от сладкой боли, глазами, она ведь - взрослая женщина. Вдруг там, с мужчиной. И, отбросив миску, срывался, убегая по мосткам. Оглядываясь, подкрадывался к лиственнику, слушал, а потом, как лесная кошка, вскидывал тело на толстую ветку, щерясь крепкими зубами. Но никогда не было там Варайи, без него - не было...

Сегодня Корути был зол. Лежал на боку, согнувшись, ловил руками прохладные ступни Варайи, которыми она, играя, то упиралась ему в живот, то щекотала или проводила по носу маленькими пальцами, натёртыми душистой травой. Лежа навзничь, она вертела в руках подаренную Корути странную Вещь, щёлкала клювиком-замочком, открывала, подносила к лицу, в бледном свете восходящего Еэнна старалась рассмотреть свой нос и глаза.

- Что же ты молчишь, мой сильный мужчина, мой корень, стебель моей травы? Тебе плохо с Варайей? Варайя надоела тебе?

- Нет.

Женщина изгибалась лежа, поднимала над головой босую ногу, любуясь, и снова укладывала её так, чтобы пальцы упирались в жёсткий живот мальчика.

- Тогда весели меня, малыш! А то я поищу себе другого мужчину!

- Я не малыш! - Корути ухватил её ступню и сжал. Варайя ойкнула. Вырвала ногу и поджала, потирая ступню.

- Мне больно! Думаешь, подарил игрушку, и ты мой хозяин? Посмотри, какая у тебя Варайя!

Выпрямляясь, встала во весь рост и тряхнула головой, рассыпая по плечам чёрные кольца волос. Корути сидел напротив, обхватив колени руками, и, подняв глаза, следил, как она танцует телом, переминаясь с одной ноги на другую, изгибает спину, и по круглому бедру бежит размытый блик. Одной рукой держится за свисающую ветку, в другой - раскрытая Вещь.

- Ну? Ну? - дразнит, отступая на шаг, когда он, вытянув руку, пытается поймать её щиколотку.

- Ты красивее Айны, - оставив попытки, проговорил наконец, Корути. И снова ощерил зубы в яростной гримасе:

- Завтра, уже завтра Айна будет светить и вода уйдет! Где же мы с тобой будем?

- Скажи спасибо лиственнику, он был нам домом. И не волнуйся, тайных домов много. Иди ко мне, мой храбрый мальчик, мой воин, победивший Варайю.

Скрещивая ноги, плавно села, притягивая его сильной рукой. Корути подполз ближе и замер, прижимаясь головой к её налитой груди.

- Пусть посмотрит на нас небесный охотник, - шепнула женщина, и мальчик почувствовал, как мягчеет её тело, будто жара растопила его, как плывет оно под его тяжестью. С мыслями о том, кого и сколько раз принимала Варайя в других своих тайных домах, Корути навалился на неё, рукой отводя в сторону согнутое колено. И прижался, ёрзая, тоже как ящерица, сцепляя зубы от ярости, думая о других её мужчинах и теряя голову от этого.

- Тс-с-с... - женское тело вдруг напряглось. Обхватив мальчика за шею, Варайя прижала его к циновке.

- Что?

- Молчи. Кто-то идёт. Маленький кто-то...

По залитым бледным светом мосткам осторожно двигалась маленькая фигурка. Дойдя до изгиба дорожки, остановилась и выпрямилась, вытягивая над водой руки с зажатым в них тёмным предметом.

- Тише... - Варайя вытянула шею, прислушиваясь. Над ними шелестели широкие листья, а маленький кто-то, стоя на свету, стал медленно, запинаясь и подбирая слова, говорить:

- Храбрый Еэнн, небесный охотник, да будет копьё твоё всегда в крови зверя. Прими мой подарок и дай мне взамен...

Замолчал, и тишина встала вокруг. Редко крапал дождь, чуть слышно щёлкая по листьям. Лился через поредевшие тучи свет Еэнна.

Мерути присел на корточки, положил на мостки лашатту. В ночном свете она казалась мёртвой и глаз вместо весёлого синего стал чёрным и страшным. Мальчик вздохнул, вытащил из складок тайки круглый тяжелый голыш и, размахнувшись, ударил по расписному боку игрушки. Тенькнули глиняные осколки. И двое на дереве увидели, как мальчик поднял лицо к ночному небу.

- Сохрани Оннали, храбрый Еэнн, пусть она не уйдёт!

И замолчал, прислушиваясь и ожидая знака. Варайя шевельнулась, убрала руку от шеи Корути. Еле слышно звякнул замочек на металлическом кругляше.

- Что ты?.. - Корути оглянулся и увидел улыбку Варайи.

- Тс-с... - она вытянула руку, ловя в зеркальце белый луч Еэнна, проникший через прогал в листьях. И направила пойманный луч на горку осколков.

Мерути охнул и прижал к груди кулаки. Сидя на корточках, смотрел, как пляшут по разбитой лашатте лунные блики. А потом поднял счастливое и испуганное лицо к небу.

- Да будет жизнь твоя в небесах сытой и счастливой, Большой Охотник!

Повторяя слова благодарности, сгребал черепки, скидывая их в воду. Варайя, тихо смеясь, водила за его руками бледным лучом. И когда последний осколок, булькнув, пошёл ко дну, захлопнула зеркальце.

Мальчик встал, кланяясь. И тут Корути, которому надоело ждать, когда Варайя закончит развлекаться, приложил ко рту сомкнутые ладони и ухнул страшно, как ночная неспящая птица. Мерути повернулся и побежал, спотыкаясь.

- Ах, Оннали, я спас тебя, - передразнила мальчика Варайя и, уже не сопротивляясь, легла на спину, раскидывая ноги и прижимая к себе Корути свободной рукой. Он, тяжело дыша, толкал её животом, притискивал рёбрами большие груди. А она, следя за тем, как перекашивается его лицо, подавала навстречу бёдра и шептала:

- Ты принес мне хороший подарок - весёлый. Я стала Еэнном на время глупых слов мальчишки. Корути, ты подаришь мне ещё таких вещей?

- Да, Варайя! Всё, что захочешь, Варайя, всё-всё-всё-о-о, что захочешь!

В просветах облаков белое лицо Еэнна то становилось ярким, то бледнело снова. И на смуглой спине Корути, затенённой чёрной листвой, появлялись и исчезали светлые полосы как на разбитой игрушке, принесённой в жертву.

 

Глава 63

Оннали уходит

Ей снова снился самый прекрасный сон из виденных. Город в лесу. В нём маленькие радуги висели на листьях, как разноцветные бусы, мышеловы, мерцая голубым мехом, разговаривали человеческими голосами, а птичики пели так звонко, что на глазах её появлялись слёзы, делая мир ещё ярче и радужней. Радуги, дрожа, переливались, соскальзывали с крыш, текли рядом с ней, поднимая плоские головы с мудрыми глазами цвета морской смолы, и Оннали, смеясь, опускала руку, чтобы почувствовать ладонью прикосновение радуг. Расцветали на деревьях посреди жёлтых стен цветы - огромные и пышные, как белые озёрные птицы с кудрявым пером. Рассказать бы всем, как тут! Она хотела позвать маму и отца, но у них множество дел: Айна выходит смотреть, всё ли в порядке, и мама весь день будет хлопотать в доме и во дворе, следя за уходящей водой; отец, рука которого уже хорошо зажила, вынесет к плетню свои ловчие сети и дедушкино копьё, сядет проверять стрелы, натягивать тетиву на большой лук. И все будут готовиться к празднику.

Надо позвать Мерути, решила она. И позвала, просыпаясь. Открыла глаза в полумрак и замерла, ощущая ладонью прохладную плоскую голову.

- Мерути, - повторила в тишину, тихо садясь на постели. Брат не отозвался, она слышала, как он сопит и время от времени бормочет во сне. И снова в её руке шевельнулось, тыкаясь, как маленький щенок. В комнатке не было темноты, из щелей, покачиваясь в бледном свете стоящего в зените Еэнна, плыли зелёные светляки, и Оннали засмеялась. Они пришли, как приходят каждый год к тем, кто проснулся ночью, чтобы сказать без слов - время дождей подошло к концу. Утром яркий лес закивает мокрой листвой, роняя с веток множество капель. И на них будут радуги.

Она посмотрела вниз, на свою руку. И ни капельки не удивилась, увидев устроившуюся в ладони расписную змеиную голову. Проследила глазами за извивами длинного тела, улёгшегося кольцами на постели.

- Ты пришла ко мне?

- Приш-шла...

- Из города? Ты очень красивая...

Змея скользила по её ноге и бедру. Оннали жмурилась от удовольствия. Она знала, знала, что это будет вот так - мягко и радостно, так же, как бывало очень давно, до неё, до нынешних времен. Откуда взялось это знание? Оно просто приснилось, предположила, поворачиваясь, чтобы змее было удобнее скользить по телу.

- Город ждёт тебя, Оннали, - голос шелестел в голове, ласково щекоча виски изнутри, - нам пора, Оннали, ты идёшь? Ш-шь?

- Я не могу до утра, - прошептала она гостье, подставляя вторую руку и переливая длинное скользящее тулово из одной ладони в другую, - вход закрыт оберегом до самой Айны, потому что - Еэнн, первая его ночь с нами.

Тело змеи заскользило от рук и постели, охватывая запястье девочки кончиком хвоста.

- Чуш-шь, пус-стяки, Оннали. Иди...

- Ой, - светляки, покачиваясь, осветили дырку в стене среди раскиданного хлама. Оннали засмеялась, увидев. Какой хороший у неё брат: позаботился, чтоб можно было выйти!

- Тиш-ше...

- Да, да. И Мерути придёт? Со своей лашаттой?

- Он ждёт тебя, - повторила змея, свиваясь кольцом возле дыры и вытягивая голову на напряжённо стоящем тулове.

Оннали нашарила лежащую в изголовье праздничную тайку и, встав, обернулась в неё, закалывая нарядными деревянными шпильками. Встав на четвереньки, полезла в узкое отверстие, бережно придерживая тайку рукой и нагибая голову, чтоб не цепляться волосами за жерди. Змея плавно скользнула следом.

В родительской спальне Меру проснулся резко и тяжело. Может быть, упала с дерева сухая ветка... Он лежал и смотрел на водоворот пограничных светляков под балками крыши. По их валкому ходу было видно, откуда идут тихие сквозняки, неощутимые телом. Сколько раз во взрослой жизни просыпался Меру в первую ночь Еэнна смотреть на шествие зеленого света? И всё время рядом была его Онна. Совсем молодая, спящая, разметав руки, и её колено давило ему поясницу, а он не хотел повернуться, терпел. И потом лежащая на спине с запрокинутым, как во время любви, подбородком, с горой живота. Меру клал руку на её огромный живот и слушал ладонью, как там внутри бьёт пяткой его сын. После не выдерживал, поворачивал неуклюжую Онну к себе спиной и входил, придерживая живот руками. А поверх, меняя путь от каждого его движения, плыли светляки и освещали нос Онны, закрытые глаза Онны, волосы Онны.

Он сморщился. Завтра вода начнет уходить в реку и откроются тропы. И что же ему, самому лучшему охотнику? Бегать за женой и дочерью, хватая их за подолы? А кто поведёт мужчин на первую охоту в новом лесу?

Меру следил за танцем светляков и вдруг замолчал внутри, как на охоте, сосредоточился на том, что перед ним. Зеленые зыбкие огни выстраивались непривычной дорожкой, толпились у балки и обтекали её. Тускнея под крышей, ускользали в щели. Туда им и дорога. Но никогда раньше они не выбирали себе такого пути.

"В твоем доме в первую ночь Еэнна, охотник, открыта дверь"...

Меру поднялся тихо, будто он растущее в лесу дерево. Неслышно подошел к дверному проёму спальни и встал за плотным занавесом. Разленившийся за время дождей слух не хотел ловить крошечных звуков, и Меру злился, напрягая мозг. Что там, правда ли шевельнулось, перекатилось, зашуршало? Или это просто дети спят?

Он старался не думать, почему не идёт из спальни в свой дом, знакомый ему до последнего колышка в стене. Наконец, почти перестав дышать, услышал. Тихо говорила с кем-то его дочь. Засмеялась, спрашивая. "Наверное, шепчутся с братом", - сказал себе Меру. Но оглянулся - светляки за его спиной продолжали собираться возле балки, закручиваясь.

Тогда охотник приподнял край занавеси и вышел к потухшему очагу. Вдоль стены прокрался к двери в комнатку детей. И встал сбоку, стараясь дыханием не шевелить отошедший край занавеса. Оннали уже не говорила. Слышались тихие шаги, звук от передвигания по полу небольших предметов. Вот стукнула чем-то, ойкнула, еле слышно рассмеялась. И снова только дыхание осталось в его ушах.

Он качнулся к двери, не отрывая от пола широких ступней. Пальцем поддевая край занавеси, медленно отвёл, одновременно стараясь сразу острить взгляд по свету комнатки. И увидел, как исчезает в разобранной стене край яркой тайки. Что-то шевельнулось рядом с мелькнувшей ногой дочери, и Меру сглотнул, увидев стоящую на длинном тулове змею. Покачивая плоской головой, змея рассматривала его неподвижными глазами. Открыла и закрыла пасть, мелькая плёткой языка, еле видной в полумраке. Не торопясь, стекла к полу, сворачиваясь кольцами, и устремилась за девочкой в неровную черноту дыры.

Меру открыл пересохший рот, чтобы крикнуть. На ватных ногах вошёл в детскую, путаясь плечом в занавеске. Краем глаза увидел спящего сына. Нагнулся к дыре и понял: туда ему не пролезть, придётся разламывать стену. И, выпрямившись, прислонился к небольшому окошку, затянутому частой решеткой из звериных жил. Через мутные клетки увидел красный силуэт Оннали и вокруг неё - змеиные тулова, скользящие по отсыревшему дереву мостков. Вились вокруг босых ног, стояли, касаясь опущенных рук, переливались через кривые перила к воде и снова появлялись на плотно сбитых жердях. Охотник вцепился руками в край окна и закрыл глаза. В его голове снова возникла Онна. Лежала, раскинув руки, белея нежной кожей у локтей и под грудью, вольно разомкнув ноги с полными длинными бедрами. Его женщина. В которую он сотни раз входил, как нож входит в мякоть спелого плода, разваливая его надвое.

Открыл глаза. Стоявшая в ночи Оннали, дочь охотника Меру, обернулась, движением матери запахивая тайку на груди. Посмотрела в частый перёплет окошка, но не увидела ничего. Улыбнулась, опуская руку с раскрытой ладонью, и пошла от дома. Меру, содрогаясь, увидел, как скользнула в ладонь плоская голова ползущей следом змеи.

Ноги его были где-то там, далеко внизу, когда шел обратно, еле переступая, и он не чувствовал их.

- Где ты был, муж мой, мой корень, стебель моей травы? - Онна, не открывая глаз, прижалась к его плечу. - Всё в порядке?

- Пил воду. Всё... хорошо.

Она задышала ровно так и не проснувшись. А Меру услышал, как его сын, оставшийся в спальне один, без сестры, пробормотал что-то во сне. И, повернув к себе жену, Меру снова, как уже и в начале этой ночи, раскрыл её и вошел. Зажмурившись, будто прятался от света Еэнна, от мыслей о сделанном выборе. На мгновение увидел свою мать в тот день, когда сговорили за него Онну, и услышал снова её слова "много детей сможет родить тебе эта женщина". Много... Они ещё молоды, и его жена, сможет... родить... ещё детей.

Онна, не открывая глаз, двигалась под его руками, держась за широкие плечи мужа. И женское лицо в рассеянном зеленоватом свете стало совсем молодым. Как лицо её дочери...

Почти одновременно с грудным вскриком Онны на другом конце деревни в изукрашенной шкурами лесных котов спальне проснулся Мененес. Он не слышал того, что делалось в хижине Меру и на мостках вокруг неё. Просто с каждой ночью сон вождя становился всё короче, а мысли кусались степными хорьками. Просыпаясь, Мененес не пошевелился. Открыл глаза и стал смотреть в полумрак, разбелённый ночным светом, даже руку не убрал с мерно дышащей груди. Думал о главном охотнике, о Меру, отдавшем женщин. Недавние мысли о Терике и Терали, первой жене и первой дочери, уже стали прошлым. Вождь - сильный, он смог прогнать воспоминания, что только прикидывались мыслями, а на самом деле просто ходили по кругу, больно кусая и наводя на него слабость, недостойную мужчины. Но Меру беспокоил его. Трус не мог стать лучшим, думал Мененес. А смелый не отдал бы женщин. Так кто он сейчас, его главный охотник? И что он сделает? Два круга Еэнна - немалое время для того, чтобы принять решение. Каким оно будет?

Слабость может превратиться в силу, думал Мененес, глядя на тонкие полосы света, чертящие крышу. Так же, как раненый зверь бросается и умирает на копьях, но не один, а забрав с собой одного или двух сильных мужчин, так и слабый может стать сильным, хоть бы и на время одного поступка. А сильный... может стать слабым.

Мененес погладил рукой широкую грудь и прислушался, не болит ли спина. Настой, сделанный Беритой, помог. Ладда-Ха, притворно ругая за непослушание, втирала чёрную воду в его большую спину и смеялась, когда, опуская голову, подчинялся ей. Вот и он, сильный, сам нашел свою слабость, приведя в дом девочку с широким ртом, всегда готовым для смеха. Хотя бы она не любила его! Он мог бы брать её, как брал всех своих жён, подчиняя, по праву вождя. Не обижая, ценя за женские стати. Но она его любит. И он сам... А ещё её желание, сказанное Еэнну в ночь на озере. Глупая Ладда-Ха рассказала Небесному Охотнику про их любовь. И лежит теперь рядом, дышит тихо-тихо. Живот вырос, - стала похожей на лесного ленивца, что переваливается, торопясь вернуться на дерево. Но всё ещё бегает быстро, поддерживая спереди тайку руками. А он всякий раз стирает со лба пот страха, что споткнётся и упадёт...

Сила превращается в слабость. Слабость - в силу. Середины нет. И всего вокруг по два, как голова и хвост. Хорошее прицеплено к плохому, светлое к тёмному, мокрое к сухому. Что прицеплено к его счастью?

Мененес отодвинулся от жены и сел на постели. Прислушался. За узкой дверью, через коридор, в просторной женской комнате спали его жёны. Мененес привык к дыханию вразнобой, словам, сказанным через сон, и к шевелению тел в тишине ночи. Звуки большого дома не мешали ему, как не мешает уханье ночной птицы, шелест дождя и шорохи среди деревьев. Но мысли его, казалось, кричали громче ночных птиц.

В эти дожди многое шло не так. Жена Акута не ушла в озеро. И спасла мальчика. Значит, уговор с Владыками нарушен. Не полностью, но вот проходит последняя ночь дождей, а Мененес не отдал обещанного. Ребёнок и две женщины. К тем, что исчезли во время урагана и упали с мостков в долгие дожди. Конечно, откроются тропы, и Владыки сами возьмут себе то, что выберут. Но как они поступят с вождём? И как узнать их решение? Он мог бы объяснить, что из-за этой белой женщины, слишком худой, чтоб быть настоящей желанной женой, из-за неё все идет наперекосяк, но Мененес всё исправит! Но из тёмного угла нарисованный дрожащими огнями светляков вдруг зыбким силуэтом выступил Меру с вывернутой рукой, и вождь, вздрогнув, подумал, что они ведь... они могут и его... приказать ему отдать Ладда-Ху!

Плашмя ударил себя ладонью по виску, и светляки рассыпались от движения воздуха, Меру исчез в темноте. Лучше не искать встречи, не слушать того, что могут повелеть. Пусть приходят сами и пусть скажут так, чтоб сказанное не пришлось толковать. Нет! Пусть не приходят и ничего не говорят Мененесу!

Он хотел встать, подойти к окну, забранному плетёной решёткой из тонких веток, но оттуда кривил белое лицо Большой охотник, и Мененес отвернулся. Снова лёг, стараясь не беспокоить жену, но она сама придвинулась, утыкая лицо под его руку. Гладя мягкие волосы, вождь думал о том, что есть тропы, на которых хорошее с каждым шагом превращается в плохое, и как узнать, где нужно остановиться? И ещё подумал, проваливаясь в черную воду сна: быть самым большим не всегда хорошо, вот и не к кому - за помощью и советом...

 

Глава 64

Первое утро Айны

Мерути купался в море. Вода сверкала брызгами, мельтешила звонкими каплями, обтекала волосы, пробираясь в уши, и от того в ушах стоял беспрерывный звон. Мерути засмеялся и, двигая руками, чтобы вода щекотала между пальцев, поплыл к поверхности. Снизу поверхность была исчиркана блестящими полосками, все они звенели и трещали. Вырываясь через треск и звон на поверхность, открыл рот, чтобы глотнуть воздуха, проснулся. И зажмурил глаза.

Дом был полон яркого света. Лучи протыкали все найденные в стенах щели и дырочки, пронизывали воздух прозрачными спицами, еле видными в свете, стоящем в доме, как белая вода. И кричали птицы. Множество птиц. Чирикали, свистели, ахали, перекликаясь и радуясь.

Мерути улыбнулся.

- Айна, - сказал он. Свалился с циновки, вскочил, крутя головой и щурясь. Закричал в полный голос:

- Айна вернулась! Она светит нам! Оннали!

Птичий хор продолжал яриться, в звуки его вошёл голос матери, что-то говорящей в большой комнате. Мерути огляделся, в изменившейся от света спальне разыскивая свою лашатту. Увидел пустую постель сестры и нахмурился. Но ведь он отдал лашатту Еэнну ночью. Значит, всё хорошо, подумал, не сводя глаз со сбитого одеяла из шкурок. Перышки на одеяле топорщились, переливаясь красным и зелёным в падавших через щели лучах.

- Мама? - он выскочил в комнату с очагом, откидывая занавеску. - Мама? А где Оннали? Мама...

Онна, сидящая на корточках рядом с очагом, отодвинула от огня плошку с кашей и поднялась, улыбаясь. Синее покрывало, стянутое над грудью, сверкало вышивками из меха и перьев. Край его свисал на спину, прикрывая смуглые плечи. А по шее позвякивали, торопясь друг за другом по множеству низок, разноцветные бусины - глиняные расписные, отполированные деревянные, из ярких семян - круглые и вытянутые, а ещё - ежиками с неострыми колючками.

- Какая ты красивая...

Мать подошла, потрепала сына по голове.

- Зато ты у меня весь лохматый. Стой, расчешу тебе волосы.

- Где Оннали, мама?

- Ушла утром, когда Еэнн только заснул. Разве ты забыл, сегодня девочки поют песни Айне.

- Не забыл, - он наклонял голову, уворачиваясь от гребня, морщился и улыбался одновременно. Мама такая красивая, праздник, и Еэнн принял лашатту.

"Я умный и сильный, - думал мальчик, вертясь меж материнских колен и рукой стараясь отвести гребень, застревавший в спутанных волосах, - сам догадался, как надо. И всё получилось! Я буду главным охотником!"

- Стой спокойно, мой главный охотник, - сказала Онна, и Мерути вздохнул от счастья. Мама его любит и даже знает, какой он!

- Мама, я большой?

- Самый большой!

- Да!

- Я помогу отцу умыться, а ты поешь. И надень чистую тайку, я положила в углу на короб. Не копайся, а то пропустим, как девочки поют.

- Да...

Мать осмотрела его и, дёрнув напоследок за круглое ухо, подтолкнула к расстеленной циновке. Мерути брякнулся, потащил на колени миску с горкой распаренных зёрен, политых соусом из овощей. Ел быстро, вытирая рот рукой. Слушал, как мать разговаривает, ходя по дому, вплетая голос в громкий птичий хор:

- Беда мне с вами. Всё разбросали, вон миску сунул под мешки грязную, мыши разведутся без меры. Попей, возьми кувшин, там осталось. И отец твой проспал, а-а, все вы, мужчины, бездельники.

- Мугу, - гордо согласился Мерути, схватив кувшин, хлебнул, обливаясь холодным настоем из ягод. Мать рассмеялась. И заговорила, уже обращаясь к входящему отцу, вытирающему мокрое лицо. Голосом грудным, каким, слышал мальчик, тихонько говорит она по ночам:

- Конечно, бездельники. Рано встал, ещё до птиц, открыл для дочери дверь, а поесть она не поела! Так и убежала голодная, а сам снова лёг... спать...

Мерути, вытирая грязную руку о старую тайку, улыбнулся отцу. И застыл, забыв на испачканном кашей лице улыбку, наткнувшись на быстрый взгляд Меру. Короткий, как шлепок рыбы по воде, и сразу глаза - в сторону, будто вильнула рыба хвостом, уходя в глубину.

Мерути медленно поставил миску на пол, сжимая в руке кувшин, напряжённым взглядом вцепился в мрачное лицо отца, стараясь поймать его взгляд. Но отец не смотрел на сына. Ссутулив широкие плечи, прошел мимо, скрылся в родительской комнате. Чем-то загремел там и выругался:

- Чтоб тебя сожрал старый козёл...

- Поел? - мать надевала браслеты, один за другим. Подставляя запястье под яркий свет, поворачивала руку.

- Что? Да, - мальчик взял миску и понёс её к деревянному корыту у входа.

- А слова для богов? - Онна уперла в бока унизанные браслетами руки, притворно хмурясь.

- Да будут дни твои яркими, Большая мать, свети нам в небе, и спасибо тебе за вкусную еду, - забормотал мальчик, складывая пальцы знаком благодарности. Вернулся к циновке, поднял почти пустой кувшин, понёс и его, плеская напитком по донцу. И, услышав шаги отца, резко повернулся, сжимая узкое горлышко посудины. Отец не успел отвести взгляда. И Мерути, держа кувшин ослабевшими пальцами, увидел между его и своими глазами мелькнувшие серые крылья и - не человеческие, не звериные, собранные из множества одинаковых глазок, - шары, блестящие мертвенным жиром.

- Мы ещё молоды и сможем родить себе других детей, - протрещал насмешливый голос в его ушах, страшный и незнакомый, но похожий на голос его отца, как бывает похожим кривое отражение в луже на нагнувшегося к ней Мерути. И заскрипел дальше:

- Вот так, Мерути, вот так, главный охотник, так сказал твой отец, так сказал. Они большие, они всё делают сами и смогут родить себе других детей, Мерути.

- Нет, ты все врёшь, - Мерути и сам не понял, сказал он это вслух или прошептал про себя.

- Смотри на него, смотри, Мерути.

Мальчик моргнул, блестящие глаза-шары исчезли. И он увидел лицо своего отца, его глаза и смертную тоску в них. И ещё что-то, чему мальчик не знал названия, потому что - вовсе он не самый большой, а просто маленький. Кувшин выпал из пальцев на горку немытой посуды в корыте.

- Мерути, - мама качала головой, приподнимая край тайки, чтоб не выпачкать в липкой лужице, - беги умойся, а мы с отцом подождём тебя на мостках.

Оставшись один, Мерути медленно пошёл к задней двери, за которой под навесиком стояла бочка с дождевой водой и висел на её краю ковшик. Остановился у двери в детскую спальню и, поколебавшись, вошёл, со страхом глядя на сваленный в своем углу хлам. Присел на корточки, упираясь ладонями в колени, и, вытягивая шею, посмотрел туда, где виднелась за рваной циновкой сделанная им дырка. Чёрный глаз дыры был похож на глаз лашатты, которую он убил ночью камнем. И оттуда тянуло сквозняком.

Мерути всхлипнул, поднялся и побежал из комнаты, подальше от страшной дыры. Дёргая ковшик, черпал воду, распугивая блестящих рыбок-селешек, убегающих в глубину, плескал в лицо, смывая со щёк жир и слёзы.

- Маленький, маленький, глупый и маленький, - орали и трещали птицы на крыше и ветках. И мальчик кивал. Вытирал лицо, снова плескал в него водой, потому что слёзы бежали и бежали.

- Мерути! Из-за тебя всё пропустим! - мама так весело это говорила и, смеясь, что-то рассказывала отцу.

В голове мальчика путались мысли. Надо идти! ...Куда идти? На праздник, где Оннали? И тут же вспоминал: Оннали нет, ушла.

"Моя сестра - там, одна, без меня"... - вдруг понял Мерути. И заспешив, побежал в угол, стаскивая на ходу старую тайку. Обернулся новой, затянул крепче, нацепил сверху кожаный охотничий пояс с несколькими кармашками. У него там всё было - горсть сушеных ягод, корешки, украденные у матери женские черкушки, немножко, чтоб она не заметила. Даже маленький ножик из половинки ракушки.

Когда вышел, стараясь не смотреть на отца, тот закрутил петлю-оберег на входной двери и пошёл вперед по мосткам, из-под которых, причмокивая, уходила вода, закручиваясь водоворотами у столбов. Мама поманила его, кивая соседкам, тоже надевшим свои лучшие украшения.

- Мама, я пойду с мальчиками, - сказал Мерути ей в спину. Онна улыбнулась сыну, накидывая расшитый край тайки на длинные волосы.

Мерути смотрел, как они уходят, его родители - самый сильный мужчина племени, главный охотник, и его жена, красавица Онна.

И пошёл в обратную сторону, сначала медленно, а потом всё быстрее, часто перебирая короткими кривыми ногами, по узким мосткам, ведущим к хижине мастера Акута. Спешил, боясь, а вдруг Найя тоже ушла на праздник, вдруг он опоздает?

Айна, Большая мать всех людей, светила изо всех сил, и блеск рыжей глины, показавшейся на месте уходящей воды, резал глаза до слёз. Айна, кажется, злилась, хлопоча, или просто старалась забыть в хлопотах о своей тоске, проводив любимого мужа, и жара усиливась с каждым шагом мальчика, от мокрой глины и зеленых ярких листьев поднимались витые струи пара, на плечах и лице выступал горячий пот, мешавшийся со слезами. Он бежал, натыкаясь на празднично одетых людей, прижимал к груди ладошку, бормоча слова приветствия, сам себя не слыша. Не услышал и тихого шёпота, шелестевшего в птичьих криках, славящих свет Айны:

- Детёныш переш-шёл выше. Страх, одиночество, раскаяние и снова страх.

- Ещё - надежда и за ней - тоска.

- Избран верно.

- Ахашшш...

Вода уходила, будто кто-то тянул широкую ленту блестящей ткани. Утекала в пространства между стволов, собираясь узкими жгутами, и на месте, где была она так долго, показывалась мокрая трава, жирная глина и потерянные за время дождей вещи: миска, утонувшая краем в иле, разорванные бусы, деревянная игрушка в клочьях облезлой краски... По ненужным мосткам медленно шли люди, стекаясь обратными ручьями к площади - бывшему озеру. А дети бегали внизу, увязая босыми ногами в рыжей глине, падая и смеясь, прятались под деревянными дорожками, ставшими теперь лабиринтами для игр. Издалека слышался стук инструментов и перекликались мужчины, разбирая мостки на окраинах. Деревья, стряхивая последнюю воду, расправляли блестящие листья, исходящие влажным паром и, кажется, дышали, росли на глазах.

Взявшись хозяйничать, Айна не отступит. Несколько дней понадобится деревьям и кустарникам, чтобы выбить стрелки свежей листвы и завязать бутоны. И ещё через несколько дней весь лес утонет в запахе цветов. С каждым днем Айна станет выходить раньше и позже будет ложиться спать. Свет её, прибывая, высушит землю, и деревьям надо успеть отцвести и набухнуть плодами. Созреют по очереди - сначала покроется алыми ягодами кровянник, потом дикие яблони и груши засверкают красным и жёлтым, и полезет по толстым стволам цепкий виноград, усыпанный ярко-зелеными гроздьями, потом наступит очередь хлебника ронять на сухую землю тяжёлые колыбели, полные сладкой мякоти. Да всего и не перечислишь. Горячая летняя пора, когда только успеешь собрать один урожай, а уже другой просится в руки, сгибая ветки.

Мужчины на охоте добудут новые шкуры и принесут свежего мяса вместо надоевшей сушенки. Засверкает рыба в маленьких прудах, выкопанных на задних дворах. И к месяцу мёртвого зноя деревня переполнится добром. Вершина лета - время тоски Большой матери. Она глядит вниз, накаляя небо, как очажные камни в огне, не видя, как пересыхают листья и ручейки, потому что Еэнн, её храбрый и нежный муж, - ушёл давно и вернется нескоро. Нечем плакать любящей Айне, не в чем размешать горечь тоски.

Но когда натоскуется вволю, - вздохнёт прохладным ветерком, прикрывая блестящие глаза, оглядит отданную ей землю. Улыбнется тихо-тихо тому, что половина разлуки уже позади. И наступит на земле время медленной сладкой жизни, время, когда маленькие дождики вовремя брызжут из лёгких облаков, свет Айны ласков, как материнская рука, а на бледном лице Еэнна разглаживаются яростные морщины. Время, когда каждый делает, что захочет, и работа перемежается с праздниками и танцами у костров. Время вечерних сказок на прохладном песке у реки и время прогулок по широким лесным тропам - за ягодами и цветами.

Акут рассказывал это Найе ночью, когда она уже засыпала на его руке, всё время сваливаясь головой с жёсткого плеча, но тут же поспешно укладываясь обратно. Что-то спрашивала, и он чувствовал, как замирает, слушая. И думал, дыша ей в макушку: как ребёнок, что слушает сказку. И так же, как ребёнок, мерно задышала, тяжелея руками и головой, налитыми пришедшим сном.

Он снял её голову с плеча, боясь, что она совсем отдавит себе ухо, устроил рядом, поправляя послушные руки и заснул сам, гордясь своим миром, который оказывается вот такой. Привык, не замечал, пока не рассказал жене. Уже засыпая, подумал, ещё ведь - море, и о нём можно рассказать. А лучше после времени зноя взять еды и пойти туда, ночуя в развилках больших деревьев. На тёплом песке пожить, как жили когда-то морские люди - без хижин и без хозяйства. Плавая с яркими рыбами...

Проснувшись утром, Найя лежала рядом с мужем, слушая торопливое пение птиц, и улыбалась, разглядывая свет, украсивший старую хижину. Налитый в коробку из потемневших жердей, переплетённых лианами, он был, как счастье, наполнявшее её, такой же мирный и прочный.

"Разве бывает так хорошо?". Повернулась на спину и, следя за солнечными зайчиками, которые запускали через щели и окна колыхающиеся листья над крышей, погладила локоть спящего мастера. "Бывает, а я и не знала..." Счастье в ней росло, полнилось и, переступив горло, через глаза, уши, через всю голову расходилось в ширину и вверх, будто она - маяк, светящий не кораблям, а звёздам. Мир становился огромным, бесконечным, и эта бесконечность длилась над ней, а не в бездну, куда ей когда-то пришлось заглянуть. А тело - лёгкое, и уже не стояла она, прицепленная к земле, а двигалась вверх за пришедшим к ней светом счастья, и, значит, свет не только над головой, но вокруг, во все стороны. "И в нем поют птицы, много"

Улыбаясь, старалась разобрать знакомые песенки. Вот чирикают воробьи или кто тут вместо воробьев? Орут хором, будто тарахтят напёрстками по стиральным доскам, наверное, у них концерт школьный, и все они в костюмчиках и маленьких галстуках, но за углом школы, конечно же, курят в кулак и плюют на траву, мальчишки. А так - нежно и страстно, придыхают горлинки, парочкой сидя на ветке. Отдохнут немного, замолчав, и снова вместе начинают. И ещё незнакомые какие-то птицы, песенка их, как лёгкие бусины, что сыплются на стеклянную доску, подвешенную на тонкие нитки. Досочку качает ветер, и бусины тенькают, пересыпаясь. ...За деревьями мяукают речные птицы, точно коты, требующие еды. У них, наверное, кольцом загнуты полосатые хвосты и усы торчат в разные стороны...

Рассмеялась и, чтоб не будить Акута, прижала ко рту ладонь. Оказывается, в счастье думается легко и просторно, без оглядки. И если придумалось, что у чайки есть полосатый хвост, то и - можно!

А это...

Она села и, медленно откидывая волчью шкуру, прислушалась. В редкие паузы, когда вдруг наступало короткое молчание птичьего хора, вошли другие звуки. Не те, что каждый день говорит деревня, к ним Найя успела привыкнуть. Из-за щелястой двери - тихие всхлипы и иногда, разделённые птичьими трелями - прерывистые вздохи.

"Так бывает, но - редко и очень коротко..." - пришёл из света и птичьего пения запоздалый медленный ответ. И Найя чуть не заплакала, не желая соглашаться. Ну почему, почему обязательно, когда так хорошо, что-то приходит? Что-то, что всё портит!

И, стараясь не думать, чтоб не остановиться, вылезла из их общего тепла, запустив руку в короткие волосы, отбросила пряди со лба, нащупала сброшенную тайку. Стоя над ложем, смотрела на мастера так, будто хотела съесть его глазами, и дёрнула головой, чтоб оторвать взгляд от спящего тёмного лица. На ходу заворачиваясь, прошлёпала ко входу, отворила дверь и вышла, не забыв прикрыть её снова.

Ахнув, заслонила лицо ладонью.

Свет, запахи, птичий звон и людские крики обрушились на неё, высекая из глаз удивленные слёзы. Мир вертелся и подпрыгивал шумной птицей, расправлял крылья, крича о жизни как о единственном главном и нужном сейчас.

И посреди сверкания и блеска, калейдоскопом перемешивающего землю, лес и белые облака в небе, - неподвижная тёмная точка: скорченная фигура мальчика у покосившегося столбика ненужных перил.

Внимательно надавливая босыми подошвами на непривычно сухое и тёплое дерево мостков, Найя прошла к перилам и села рядом с плачущим Мерути. Положила руку на горячее круглое плечико.

- Ну что, малыш? Расскажешь?

 

Глава 65

Переезд

- А не спеть ли нам песню

А-а-а любви...

А не выдумать ли

Новый жанр!

Из кухни рванулось по коридору завывание подключенной гитары, и Аглая засмеялась, бросая в раскрытую сумку вещи. Собиралась она сначала тщательно, но потом устала, и в сумку полетело всё подряд, лишь бы под самый верх её.

По коридору протопали босые шаги, присвистывая на линолеуме, щёлкнуло-хлопнуло: кто-то пробежал в туалет. Следом, шурша курткой, ещё кто-то выскочил в прихожую и загремел замком на входной двери. В комнату потянуло сигаретным дымком. Хмельной голос, отдаваясь под высоким потолком старого подъезда, прокричал:

- Ольчик, ну ты где там? Мы всё сожжрали, у-у-у! Привези корма, Олюнь! Суши там или роллов. Угу, давай!

Орущего с шумом втянули обратно в квартиру, отбирая телефон и обещая свободное курение в кухонную форточку. Аглая усмехнулась. Обещаниями сыпали чужие голоса, а Женька время от времени встревал - о соседях, милиции и своем здоровье, которое от курения в кухне сразу же испортится. Говорил, осторожничая, не в полный голос, и потому лихие гости спокойно его перекрикивали.

Жикнув застежкой спортивной сумки, Аглая спихнула её на пол, к стоящему у двери рюкзаку. "Ещё же обувь в прихожей!" - вспомнила с неудовольствием. В коридор выходить не хотелось. Хотя праздновали как раз её переезд. Витя собирался сам её забрать, но она, заранее раздражаясь сборами, попросила встретить у метро. А ему ещё и заказ пришёл, и он целыми днями пропадал в студии, даже по телефону поговорить толком не успевали.

- Я не хочу всё сразу увозить, это как пожар. Мы же не погорельцы, так? - сказала она ему в последнюю встречу, уже стоя в дверях, и потянулась поцеловать. И опять замлело внутри всё, когда он послушно нагнул голову, подставляя губы.

Аглае хотелось сегодня и завтра, а может, и ещё раз - самой проехать этой дорогой, которой - то в набитой электричке, то у заплаканного окна маршрутки - она ездила каждый день, давно перестав замечать, что там, за стёклами. Сейчас, светлым ещё майским вечером, спокойно радовалась тому, что поедет в неурочное время, никуда не спеша, и даже будет жалеть, что нет пробок и поездка окажется непривычно короткой.

Иногда ей казалось: жизнь можно есть, как торт, стоящий в холодильнике, отрезая по кусочку и пряча снова в ледяное нутро, чтобы достать, когда захочется. Она ценила маленькие желания, зная: её сил хватит, чтобы позволить им совершаться. И каждое совершённое маленькое желание утраивалось в сознании. ...Готовиться, зная, что сбудется. Находиться внутри того, что сбывается. И после - вспоминать о том, что совершилось по её желанию, - плавно и как надо. Она не могла, не смела быть уверенной в огромном, но в малом поступала именно так. И ей никогда не бывало скучно.

По матовому стеклу пробежались костяшки пальцев, заставив его дребезжать.

- Надь? Или, да, Аглая! Ты чего там... прячешься. А мы тут, - голос Жени прервался смехом и ему, кривым эхом, завторили еще голоса, - уничтожаем птицу. Жареную. Твоя пор-ция... там...

- Я сейчас, Женечка, - сказала она в закрытые стекла. Сгребла с полки расчёски и шпильки, открыла сумку и ссыпала поверх скомканных вещей. Подошла к зеркалу в углу, всегда прикрытому тенью, как тонким платком. Джинсы, полосатый свитер, кожаный шнурок с грубым узлом на груди, толстые шерстяные носки. Над ухом торчат концы собранных заколкой волос. Посмотрела глазами Виктора и понравилась себе.

Из кухни послышалось её имя и взрыв смеха, приглушённые голоса, один рассказывал, запинаясь, другие подхватывали, фыркая. Прозвучало слово "классик" с ударением на второй слог, и кто-то завыл, кривляясь:

- Аг-глая-а-а...

В гостях у Женьки были его сотрудники, офисные мальчики и две их подружки, ходившие по квартире на подламывающихся каблуках, не выпуская из рук пузатых бокальчиков - позаимствовали у хозяйки в серванте.

Аглая не обиделась. Внутри уже всё стронулось с места и потекло в новую жизнь, так хорошо совпавшую с настоящей весной. Скоро она забудет и про соседа, и его неприятных дружков.

По стеклу снова прокатился постук. Женька с прилипшими к щекам прядями мокрых волос сунулся в комнату, цепко осматривая беспорядок:

- Надюх, ребята там ржут, я тебя всё-таки по имени буду. О! А это чего, не забираешь, что ли?

Мотнул стаканом в сторону разложенных на столе книг и стопки компакт-дисков.

- Завтра заберу.

- К-как завтра? Я на работе завтра, а потом - реп-петиция. Я только вечером... буду же...

- А я днём приеду и к вечеру снова в Москву. Ты не волнуйся, открою-закрою.

- Та-ак.

Женька вошёл и придавил собой дверь, защёлкивая замок. Поманил её рукой, плеская вином до самой кромки стакана. Аглая подошла, прихватывая со спинки стула халатик.

- Надь... я думал, ты - уже. Ключ хотел... твой...

- Я же заплатила до конца месяца, Жень. Ещё больше недели. Не волнуйся, я пару раз приеду. И всё.

Он затряс отрицательно головой и схватил Аглаю за рукав свитера.

- Не пойдет! Сашка с Ольгой завтра уже - вещи. И что я скажу? А? Что скажу?

- Жень... - Аглая посмотрела в искренне возмущённое лицо и поняла: без толку разговаривать. Свернула халат в тугой комок, сунула в полуоткрытую сумку. Кинула на плечо рюкзак.

- Ладно. Я поехала. Комнату закрою. Завтра получишь ключ, попрощаемся.

Пока обувалась в прихожей, Женька стоял над ней, краснея нежным лицом, и губы его кривились, как у злого ребенка.

- Куртку подай, пожалуйста, - ровным голосом сказала Аглая. И он, сорвав с вешалки куртку, почти швырнул. Когда, повернувшись к двери, надевала рюкзак, проговорил в спину недобро:

- А заплатила - правильно заплатила, у меня посчитано. Холодильник кто ремонтировал в январе, а? - в голосе зазвенела истерика, и Аглая, выходя в подъезд, посмотрела на соседа с удивлением. Пошла вниз, наступая на старые окурки, а вдогонку падали, наталкиваясь друг на друга, Женькины слова:

- Ты что думаешь? Раз нашла себе с-столичного перца, так можно на шею... плевать? Садиться, то есть? Тихенькая! А кто кастрюлю испортил, я? Да я, мы... Чтоб завтра всё! Забрала! И учти, я посуду посчитал, всю!

- Да иди ты! - крикнула снизу и выскочила, наконец, в майский вечер, наполненный новой листвой и детскими криками.

Махнув рукой жёлтому автобусу, уселась на высокое, над колесом, самое любимое место и позвонила Витьке.

...

- Понял, кошка. Через полчаса буду у метро. Ты что там - нормально?

Она не стала рассказывать. Это было в её силах - отбросить мелкое и, наконец, приступить к исполнению небольшого желания: ехать, покачиваясь, от конечной в подмосковном небольшом городке до конечной станции метро, смотреть, как наплывает вечер, темня деревья и дома, а небо над новостройками продолжает светиться прозрачной весенней зеленью и появляются на нем иголочки городских звёзд. Ехать, зная, что там, среди обычной уличной суеты, ждёт самый-самый, избранный, быть светом в её окне. И пока она едет - с ней её настоящее, прошлое и немножко будущего.

От шоссе вправо, к острову многоэтажек, помеченных вечерними огнями, уходила широкая автомобильная дорога. И Аглая, засмотревшись, вдруг ощутила там - центр, как отверстие трубы. Огни сходились к нему, как вода в реке собирается в водоворот, закручиваясь. Потянуло тревожным ветром с незнакомым запахом, и Аглая глянула вверх, на закрытые ещё форточки. Откуда ветер, непонятно...

Но автобус, найдя просвет в потоке машин, рыкнул мотором, заревел, и помеха плавно уехала за спину, пропала за холодными стеклами. Только чувство тревоги осталось с Аглаей - еле заметное, ехало с ней.

Витька ждал под жидким светом высокого фонаря и, улыбаясь, принял сумку, что перетягивала Аглаю со ступенек на истёртый асфальт. Поцеловав (она, как всегда, оторвалась от его губ первой, уже скучая по следующему поцелую, но боясь надоедать), пошёл рядом к ступенькам под землю.

- Ты из студии, Витенька?

- Ну да. Напахались сегодня, как черти. Девы - чистые овцы. Мало того, что из ателье барышни с творческими закидонами, так еще и модельки, на которых всё это снимаем! Я расскажу, было смешно несколько раз.

Аглая представила полу- и полностью раздетых девочек с острыми плечами и прозрачными от постоянных диет личиками, их обязательный охотничий интерес к молодому фотографу...

- Ну ты чего, кошка? Грустишь? Жалко уезжать было, да?

Вокруг мерно спускались люди, уставшие после работы, сутулили плечи под куртками и плащами, к шороху множества шагов прибавлялся всё более слышный подземный гул. В лицо дышал теплый ветер. Аглая удивлялась, неужто не понимает, почему ей грустно? Но разве скажешь? Подумает, что ревнива и дура. Ответила коротко:

- Нет, не жалко.

- Но кто-то обидел! - Витька встал, оттопырив руку с сумкой, чтобы идущие не наталкивались на них. Аглая старательно улыбнулась.

- Да всё в порядке, правда! - и сразу же, чтоб не о себе, спросила:

- Ты поел?

- Не-а. Хочешь, зайдем в кафешку?

- Пойдем, Вить. Не хочу я в кафешку.

- Тогда в ларьке купим поесть, да? Тут пирожки вкусные, - показал на расписной киоск, - я сбегаю.

Аглая поставила на сумку рюкзак и стала смотреть, как он, вытягивая шею, выбирает. Иногда Витька повёртывался к ней, показывая на что-то пальцем. Аглая смеялась и кивала. Смотрела, не отрываясь, на серую куртку, на то, как отводит локоть, доставая бумажник из внутреннего кармана, а свет из киоска рисует его профиль с коротким носом и небритым подбородком. "Я влюблена"... Когда идущие закрывали от неё Витьку, шея сама собой вытягивалась, чтоб видеть хоть взъерошенные на макушке русые волосы.

От киоска наплывал, мешаясь с тёплым внутренним ветром, уютный запах выпечки. И к нему вдруг стал примешиваться резкий, почти вонь. Она оторвала взгляд от Витьки и посмотрела рядом. Недалеко у стены сидел бомж, люди обходили его широкой дугой, не останавливаясь. А он, подтаскивая за собой две раздёрганные авоськи, набитые торчащим тряпьём, переваливался по полу, не вставая, и оказался почти у ног Аглаи. Маяча испитым зеленоватым лицом, сел, опираясь спиной на блестящую гранитную стену, и вытянул ноги. Люди обходили теперь их обоих, как одно целое. Аглая, морщась с брезгливой жалостью, посмотрела, скоро ли там Витька, махнувший рукой от самого окошка.

Бродяга вытащил из-за спины чёрный пакет и стал теребить замусоленные тесёмки на его ручках. При каждом движении волны запаха усиливаясь, окружали Аглаю. Она стояла, высоко поднимая голову, чтоб быть подальше. Но, устав тянуть шею, посмотрела сверху на мутно блестевшее в редких прядях темя. Грязные пальцы крутили и крутили тесёмки, дёргая и натягивая. И узелок, поддавшись, распался, открывая изломанный пакет. Оттуда в лицо Аглаи глянула чёрная пустота. Забыв о запахе, она смотрела и смотрела, пытаясь хоть что-то разглядеть под шевелением кривых пальцев. Но чёрный глаз дырой уставился в её глаза, ничего не показывая. Кроме пустоты и, казалось ей, душного сквозняка, истекающего из пакета.

Застыв, сжала кулаки, приказывая себе - увидеть! Хоть старое тряпье или огрызки хлеба, хоть что-то человеческое... А бродяга внезапно поднял лицо, выворачивая голову так, чтобы смотреть прямо ей в глаза своими мутными в бледном свете подземных неоновых ламп. И рассмеялся, показывая сгнившие зубы.

- Вот, смотри, набрал!.. - Витька, выныривая из толпы, увидел бродягу и замолчал. Сунул в руки Аглае пакет с весёленькой картинкой и, вскидывая на плечо рюкзак, поднял сумку.

- Пойдём. Карточка есть?

- Да...

- Подожди, - дёрнул пакет с пирожками и, вытащив два, нагнулся:

- Возьми, отец...

И, не дождавшись, когда тот протянет руку, положил пухлые горячие пирожки в чёрное нутро распахнутого пакета.

В шуме светлого зала говорить было невозможно. Поглядывая друг на друга, вошли в вагон, и, когда он заорал, набирая скорость, Аглая прислонилась к чёрному стеклу, а Витька, поставив вещи, опёрся руками по бокам её плеч.

- Ему не надо, наверное. Они денег всегда просят, - не слыша себя, сказала Аглая.

Витька пожал плечом:

- Неважно. Это мне надо...

- Да...

Его лицо было совсем близко, и ей стало неловко за свой нос с горбинкой, ненакрашенные ресницы, потрескавшиеся от весеннего авитаминоза губы. И маленькие волоски над верхней. Девочки на фотосессии наверняка были в полной боевой готовности... Улыбнулась напряжённо и отвернулась, смотря вдоль трясущегося вагона. Тёмные люди равномерно покачивались, повиснув на поручнях. А центр вагона был продолен и пуст, утягивал взгляд к стеклянной двери, через которую видна внутренность следующего, и в нём - такие же смутные, серо одетые люди, так же покачиваются - до следующей, уже еле видной двери, которую плавно вихляет на поворотах. А за ней снова - чёрная пустота дырой...

- Кошка, что ты? - вагон резко затормозил, и Витька придержал её плечи:

- Вон место, скорее садись. Укачалась?

- Да...

Упала на свободный промежуток между надутым, как шевиотовый шар, мужчиной в расстёгнутом пальто и старухой, похожей на кеглю, в клеёнчатом белом плаще. Пока свистели, закрываясь, двери вагона, покосилась на старухины руки, унизанные серебряными кольцами, и отвернулась быстро, увидев, что они нажимают блестящие шарики мятого ридикюля, распахивая его. Мужчина открыл лежащую на коленях толстую книгу в чёрном переплете. И Аглая не стала смотреть, что там вместо белых страниц.

Уцепилась глазами за Витькино лицо, улыбаясь насильно, будто держалась за него, чтоб утонуть в тёмной воде.

Ночью, совсем поздно, после того, как вода из душа высохла на её теле, сменившись потом пришедшей любви, который тоже высох, и они лежали, раскидав руки и ноги, Витька сказал, глядя в потолок, на светлый полукруг от картинки-ночника:

- Про девочек даже не думай, хватит с меня девочек, - и услышав, как всхлипнула, навалился, обхватив крепко, чтоб не вывернулась, приблизил лицо к самому её носу, скосив серые глаза:

- И разглядел я тебя давно, всё твое лицо знаю. Живая ты, совсем живая, поняла? От фотографа ничего не спрячешь.

- Хорошо...

- То-то же! Ну и чего такая смурная? Всё-таки расскажи...

Комната молчала, наполненная предутренними сумерками. Город громыхал за тяжёлой шторой, тоскливо выл автомобиль в соседнем дворе. Иногда гудел лифт то выше, то снова вниз, и смутно хлопала чья-то дверь.

- Витенька, а почему ты меня - кошкой?

Он засмеялся и поцеловал её в нос.

- У нас была такая, еще в Песчаном. Худая и чёрная, приходила, когда хотела. Ловила мышей в сарайке и приносила их строго деду. Любила его. А меня царапала, когда хотел погладить. Я злился, мне нужно было, чтоб она любила меня.

- А... ты?

- Что я?

- Ты её любил?

- Не знаю...

- Вот видишь... - она отвернулась. Держа слёзы у самых век, ждала, страстно надеясь, что скажет ей о своей любви. Но он молчал. Давил на неё горячим телом, дышал легонько, чтоб не придавливать сильнее. И молчал.

И она, внутри себя ухнув от надежды в отчаяние, остановилась в самом низу на крошечную секунду, успев разозлиться и затосковать и тут же выкрикнуть самой себе - всё хорошо, он с ней, так чего же ещё дурочке!

И вынырнула наружу, к его родному телу и лицу, улыбаясь.

- Знаешь, я тоже могу тебе - мышей...

И замолчала в страхе.

- Витенька!

Протянула руку, касаясь его груди и плеча, отвела под свет лампы измазанную ладонь, от которой плыл резкий запах свежей крови.

- Что с тобой? Больно?

- Что? Я? - глаза его раскрылись, уводя взгляд в глубину, и он, дёрнувшись, упал на неё всей тяжестью.

Аглая застонала, выпутывая руки и ноги, вывернулась, всхлипывая и обтирая красными ладонями кровь со своей груди и живота. Ей показалось, что это её кровь, и даже заболела кожа, будто трескаясь. Но, вскакивая, увидела, как по краям татуированного тулова змеи на Витькиной коже сочится красный контур, пачкая простыни. Он лежал, запрокинув голову, и чисто выбритый подбородок блестел потом. Застонал, выгибаясь и шаря руками над собой, не прикасаясь к поверхности тела, открыл невидящие глаза. Смотрел в потолок и то дёргался, страдальчески сводя брови, и кровь бисером сыпалась на постель, оставляя на белом неровные пятна, то обмякал, и капли поблёскивали по контуру татуировки.

- Я скорую, сейчас! - она рванулась к двери в коридор.

- Нет, - голос его скрипел, и в нём, через боль - испуг, стремление остановить, - воды лучше... пока воды... дай...

- Да, Вить...

В кухне открывала кран, срываясь пальцами со скользкого металлического барашка, совала кружку, расплёскивая толстую струю так, что вода сбегала по голым локтям. Кинулась обратно, оскальзываясь в разлитой луже. И остановилась в коридоре на секунду, придавленная страхом. Боялась входить. Но тут же вбежала, задевая плечом дверной косяк.

- Вот, вода...

На разворошённой и смятой постели поверх свернувшегося Витьки лежала женщина, скомканно, будто её сбросили с большой высоты. В свете ночника расписанная татуировкой спина казалась серой тряпкой, на которую бросили прозрачный цветной шарф. Неловко свернув голову, она обнимала Витьку, вмяв пальцы в его измазанную кровью кожу. Блестела в неподвижном глазу жёлтая точка. И смуглые ноги переплелись с его ногами.

 

Глава 66

На поиски

Обещание было дано, и от этого невозможно уйти. Слишком часто и долго она подчинялась течению чужих жизней, не своей, там, в мире высоких домов, полном железа. И сейчас, сидя на тёплом дереве мостков с мальчишкой, маленьким и одиноким, Найя понимала, это обещание - единственно верный путь. Внутри поднималось холодное возмущение, странное для неё. Будто туда, где она хозяйка, пришел незваный и грубый гость, чтобы наследить грязными ботинками, разрушая тихий уют её дома. Удивилась мимолетно тому, что чувствует. И здравые насмешливые мысли прошептали ей: "тоже мне хозяйка, подумаешь, хозяйка"...

Но ответила мыслям, как положила руку с печатью на исписанный лист. Да. Хозяйка. Она так чувствует, и этого достаточно, чтобы вырваться из плоского мира общих умностей, отлитых в гирьки пословиц, поговорок, примет, которые - для всех. "Не для меня" - было выгравировано на её печати. И она удержала себя от ненужных внутренних оправданий. Только ещё раз пришлепнула тяжёлую печать: я хозяйка, я решила, у меня свои правила - с этих пор.

- Не скажем Акуту. Пусть спит. Вдвоём пойдем по тропе, найдём твою сестру и вернёмся вместе, понял?

Мерути всхлипнул. Поковырял отстающее дерево столбика. И только после этого посмотрел на Найю сбоку.

- Это далеко может...

- Мы справимся. И вернёмся.

И тогда он улыбнулся. Так, что у Найи зашлось сердце. Да только чтоб смог так улыбнуться измученный днями и ночами темных ожиданий, стоило дать обещание.

- У тебя тут - каша, - она подёргала круглое толстенькое ухо.

- Я ел, - насупившись, поторопился объяснить, - надо, чтоб сила, ведь идти...

- Понимаю. Правильно, ты - охотник. Большой и сильный.

Он снова нагнул голову, пряча лицо.

- Что, Мерути? Не слышу.

- Я маленький... - вытянул перед собой руки, раскрывая ладони, - видишь? Они меньше листьев на винограде! Я не достаю до верхней петли на двери! Отец нагибается, чтоб я потрогал его щёку! Я не успел вырасти, Найя!..

- Глупости. Ты большой внутри, больше своего отца! Жди тут.

Вставая, провела рукой по его волосам. А хотелось - прижать к себе, целовать круглую щеку, петь-бормотать смешную сказку.

Уже открывая дверь, слушая дальний гомон начинающегося праздника, всё-таки остановилась, поддаваясь здравым мыслям.

- Мерути... А может, Оннали, правда, убежала на праздник? Мы с тобой можем пойти туда...

- Нельзя ждать, - крикнул мальчик, - нельзя! Если сейчас, то она, может, ещё не нашла тропу, и мы быстро... И болотники ещё не закопались! Надо сейчас!

- Хорошо.

В полосатой от света хижине Найя остановилась, оглядываясь. Что надо взять? Одета. Воду? Но везде ручьи, и деревья держат в свернутых листьях воду и сок, Акут показывал какие. Еду? Взять мешочек с орехами. Но сначала...

Найя присела возле спящего мастера, и время в хижине остановилось, давая ей насмотреться. Птичьи крики отдалились, частая капель в углу, где прохудилась крыша, стала тягучей, будто не вода - кисель стекал с листьев.

"Когда же, - думала, не отрывая глаз от линии щеки с резкой складкой, от полураскрытых губ, от уха среди чёрных, с седыми нитями прядей волос, - когда наступит время сказать "насмотрелась, надышалась, надоел..."

В том времени, что медлило вокруг, этого не было.

"Хочу, чтоб никогда"...

Тихонько откинула край волчьей шкуры, чтоб видеть бок и живот, согнутое колено. И набросила снова, боясь остаться.

"Если проснется, не пустит. Но надо сказать, куда я ушла"

Огляделась, не поднимаясь с колен. И, вскочив, прошла на цыпочках к маленькому алтарю, за ним, в тайничке у стены, нашарила отданный Корой цанговый карандаш. Нажала на кнопку, проверяя, не сломан ли остаток грифеля. И огляделась, беспомощно злясь, что всё совершается быстро и нет времени приготовиться толком. Но тут же, кинувшись в чуланчик, вытащила плетёнку, набитую плоскими речными раковинами. Выбрала ту, что побольше и, положив на стол, стала рисовать на ней, с удивлением и радостью ощущая послушный руке карандаш.

- Вамма-Найя... - сиплым шёпотом позвал от входа Мерути.

- Сейчас...

Положила раковину на пол рядом с постелью, чтоб мастер, проснувшись, увидел. И, выпрямившись, нахмурила брови, думая - что-то ещё надо. Мерути, перекрывая солнечную полосу, вздохнул, нарочно громко.

- Да! - шёпотом сказала она, вспомнив слова мальчика о лесном городе, куда стремилась его сестра. Достав из ниши в стене тряпочный сверток, сбросила ветошь и поставила около раковины стеклянный шар. Свет охватил его яркими ладонями, зажёг искры в медленной жидкости, окутавшей шпили, крыши и кудрявые деревья.

- Ухх... - вздохнул от порога Мерути.

Беря его за руку, Найя последний раз оглянулась, не посмотрев на пылающий янтарным светом шар, ещё раз коснулась глазами спящего лица мужа. Плотно закрыла дверь.

И, увлекая за руку мальчика, почти побежала по мосткам в ту сторону, куда он указывал, - боясь расплакаться и передумать.

Лес блестел повёрнутыми к солнцу листьями, и время от времени по ним пробегали полосы света, когда скопившаяся нагретая вода падала горстями на подсыхающую траву. Найя спотыкалась, разглядывая витые колонны пара, что поднимался повсюду, щурилась режущего блеска луж, уменьшающихся на глазах. Два месяца сумрак серой кисеей покрывал все предметы и мир вокруг, приглушая цвета, два месяца она видела всё через сетку дождей. И вот! Глянув вверх, снова споткнулась. Небо, улетев высоко-высоко, парило куполом нестерпимой синевы, и громоздились окоёмом пухлые облака, похожие на пломбир для великанов.

В кронах деревьев мелькали, вспыхивая, красные, синие, жёлтые птицы. По тёмным стволам носились белыми и рыжими мячиками зверьки, похожие на бесхвостых белок.

- Как красиво!

- Тут прыгай! - мостки обрывались далеко за краем деревни. Валялся рядом с последним настилом увязнувший в глине сломанный столб и каменное топорище. Найя прыгнула, уйдя по щиколотку в тёплую грязь. Протянула руки, ловя Мерути.

Вытаскивая ноги из глины, он отошёл к деревьям, тёмной купой стоявшим на опушке леса, и стал бродить, нагибаясь и шевеля рукой мокрую траву.

- Что ты ищешь?

- Сейчас... вот...

Мерути опустился на корточки и стал копать мягкую глину подобранной палочкой. Найя присела рядом, смотря на плоские проплешины в траве, истыканные дырочками крошечных норок.

Раздался писк, и от неожиданности она вздрогнула. На конце палочки Мерути извивался оранжевый членистый червяк, короткий и толстый. Мальчик сел на поросшую травой кочку, держа палочку на вытянутой руке. А другой схватил Найю за пальцы.

- Ты меня держи.

Её передернуло, когда, выдохнув, он широко раскрыл рот и, вытаращивая глаза, затолкал пальцем дергающееся тельце поглубже в глотку. Трудно глотнул и затих, приваливаясь к Найиному боку.

Она сидела, не шевелясь, смотрела, как наползает на лицо Мерути зеленоватая бледность. Дважды он дёрнулся, сдерживая рвотные позывы, и Найю тоже затошнило. На посеревшем лице открылись блестящие глаза, уставились перед собой в пространство, завешенное мокрыми листьями.

- Ты ползешь, я бегу... ты в глине, я на траве... ты в норе, я, - Мерути трудно сглотнул, - я... ем тебя, ем... ты во мне, я на траве!

И выкрикнул так, что Найя вздрогнула:

- Где тропа? Покажи!

В наступившей тишине еле слышны были крики и пение из деревни, да чирикали птицы в кустах неподалеку. Мерути обмякнув, тяжело привалился к Найе, клоня голову, и она придержала рукой его потный лоб. В ушах зазвенело от ожидания. Может, он потерял сознание?

- Мерути... - шепча, чуть шевелила губами, чтоб не помешать.

Рыжим мячиком с ветки сорвалась мохнатая белка, затрещала пронзительно и унеслась вверх на соседний ствол.

- Всё, - голос мальчика был ещё хриплым, но совершенно человеческим, и Найя перевела дыхание.

- Я посижу. Немножко.

- Да-да.

Но тут же стал подниматься, больно цепляясь за её волосы. Покачиваясь, махнул рукой в просвет между огромных деревьев с резными листьями, собранными в пучки.

- Там тропа. Болотник показал. Пойдём?

Поднявшись, Найя обхватила его плечи и пошла рядом, отводя ветки, нависшие над узенькой тропкой. Над их головами, резко мяукнув, пролетела белая птица, направляющаяся в глубь леса, туда, куда шли и они.

Мерути шёл ровно, уже не качался, только время от времени сглатывал, морщась, и сплёвывал оранжевую слюну. Найя молчала. Отвлёкшись на происходящее, она на некоторое время забыла о мастере, но, идя по влажной, проскальзывающей под босыми ногами глине, затосковала, представив, как просыпается и шарит рукой, разыскивая её.

- А что там в деревне, Мерути? - шлёпая ногами, спросила, чтоб прогнать тяжесть на душе.

- Праздник. Айну славят.

- А как? Расскажи.

- Все идут на площадь. Траву несут сухую, мешки. И сыпят её, чтоб было сухо. И чтоб сидеть. А мужчины... Траву несут женщины, - уточнил он, - мужчины стоят у мостков с топорами и веревками. Девчонки раньше ушли, ещё до света. К самой реке. Там распустились утром синие звенелки.

- Колокольчики?

- Звенелки! Они их плетут и надевают на волосы. А потом, когда Айна выходит, идут купаться. В венках и голые.

Мерути фыркнул.

- Большие мальчишки, они по кустам сидят. Если какого мальчишку поймают - привяжут на площади, все смеются. Но они всё равно сидят, смотрят. Чего смотреть? Все дожди смотрели же...

- Правда, - согласилась Найя, - чего там смотреть? А потом?

- На площади большой огонь для еды. Новая еда.

- Какая же новая? Ведь только вода сошла.

- Э-э-э... - посмотрев снизу, но всё равно свысока, он вырвал руку и побежал с тропы, проламывая кустарник.

- Ты куда?

Повозившись, мальчик, пятясь, вернулся на тропу. К животу прижимал огромный круглый гриб размером с голову. Белые чешуи гриба трепыхались, выдыхая в воздух тонкие облачка спор. Мерути нажал посильнее, и гриб смялся, пыхнув густым облаком. Найя чихнула, отмахиваясь.

- Вот, - швырнул гриб снова в кусты, - когда Айна подходит к середине неба, девочки идут, поют и несут грибы. Их насаживают на веточки и жарят. Они вкусные даже сырые.

- Чего же ты выбросил? Нам тоже надо будет поесть.

- А, - он махнул крепкой ручкой, - тута их полно.

- А что потом, Мерути?

- Танцы всякие. Отту можно пить, кто большой. Все ходят, кланяются. Смеются. Хороший праздник. Я мало помню, столько раз помню, - он выставил рожками два пальца. И снова загрустил, - я маленький...

- Ты вырастешь, - Найя говорила машинально, захваченная картиной яркого солнца, множества красиво одетых смуглых людей, пахнет вкусно, и музыка. Сейчас она была бы там, держа за руку своего мужа. И пусть все видят, пусть знают... как спросил тогда вождь? Кричит ли она? Она бы ответила - да! Кричит каждую ночь...

- Оннали себе шила тайку. Красную, - Мерути умолчал, сколько раз он выдёргивал нитки из вышивки, когда они ссорились с сестрой.

- В ней ушла...

Найя глянула на его макушку. Когда Мерути вспоминал о сестре, то, казалось, становился меньше ростом. И, погладив его ладошку пальцем, наказала себе строго - не думать об Акуте. У мальчишки вон - сестра убежала, а отец струсил. Чтобы отвлечь, спросила, глядя в небо:

- А эта птица как называется, Мерути? Что всё время летит над нами?

- Никак. Это чужая птица, нехорошая. Она там была, когда мы гуляли с Оннали, и тропа чуть не увела её.

- Я думала, она с реки.

- На реке - речанки-крылатки. Маленькие, и крылья у них широкие. Кричат так - мау-мау-мау...

- Точно! - Найя вспомнила утренний птичий концерт, - а эти у нас называются - чайки. Странно, что у вас нету им названия.

- Она чужая. Чужое не надо называть.

Птица парила, отведя чуть назад изломанные по локотку крылья и, поворачивая маленькую голову, рассматривала идущих - то одним, то другим жёлтым глазом с чёрным зрачком. Летела быстрее, когда маленькие фигуры скрывались под кронами деревьев, и останавливалась, держа крыльями восходящий поток, когда они появлялись в просветах и на полянах.

Солнце стояло прямо над головой, горяча кожу, выжимая тяжёлый пот, а они шли и шли по узкой, но удобной, натоптанной тропе, совсем уже высохшей. Наговорившись, молчали. И Найя поняла - сегодня вряд ли вернутся. Что там, в деревне? Акут её ищет, и, конечно, ищут мальчика родители. И сестру его ищут. Состоится ли праздник, если двое детей пропали?

Сжимая теплую ручку Мерути, поняла с тоской - состоится. Из-за того, что любовь каждого направлена только на близкого. Что им всем, нарядным, заждавшимся солнечного света, - горе одной семьи, если других оно не касается? Разве что старая Берита, она, казалось Найе, больше и глубже всех в племени умеет думать, она... А что - она? Сядет и обдумает, чтоб - знать. На будущее...

Когда жара стала совсем тяжёлой, посидели в тени деревьев, похожих на ивы, с узкими серебристыми листьями. Съели один на двоих огромный гриб и напились росы, спрятанной в розетки лопухов.

Мальчик с беспокойством следил за парящей в голубом небе белой птицей, которая держалась над ними, не улетая далеко. А Найе нравилось, что она с ними. Будто за деревьями - море, и можно, проломившись через лёгкие заросли, выскочить на золотой пляжик и вволю накупаться.

Отдыхая, нечаянно заснули и подхватились от того, что зверёк, пробегая по веткам, сорвал с листьев небольшой водопад прямо им на головы.

Мерути посмотрел на желтеющее солнце.

- Айна стелит себе облака, - сказал беспокойно.

- Ты не знаешь, долго идти?

Но он, не отвечая, крутился посередине тропы, смотрел вдоль глинистой ленты и зачем-то заглядывал в заросли кустарника, скрывающие обочины.

- Идём! - протянул ей руку, не глядя, и уже привычно вложил в ладонь горячие пальцы.

Айна трогала макушки деревьев, и те послушно чертили поперёк тропы послеполуденные тени. Мерути, через каждые несколько шагов останавливаясь, рассматривал эти полосы и мешанину веток, пронизанную вечерним светом.

- Мерути, если будешь топтаться, - начала Найя, но он прервал её:

- Вот! Нашёл! - и стал кланяться, стоя в столбе косых лучей, прижимая к груди ладонь:

- Хорошего тебе лета, добрая Айна, пусть будет славной охота твоего мужа...

Указал рукой на выступивший к самой тропе куст, увешанный мелкими листиками. Найя присмотрелась. В солнечных пятнах, просвечивающих листья насквозь, скручивался из зелени, жёлтого света и чёрточек веток - калейдоскопный водоворот с тёмным пятном-норой в центре. Мерути потянул её туда, прямо в гущу, на марево качающихся от ветерка пятен.

- А тропа? - но он уже дёрнул неожиданно сильно, и Найя, скользнув по влажной в тени глине, охнув, зажмурилась, влетая лицом в зелёное месиво.

- Ты не стукнулась?

Открывая глаза, Найя поморщилась от проходящего приступа головокружения. В лицо заглядывал Мерути, смотрел озабоченно, по своей привычке упираясь руками в согнутые коленки.

- Н-нет, - повертела головой и стала медленно подниматься, потирая ушибленное при падении бедро.

Лес вокруг помрачнел, и тропа стала намного шире. "Просто вечер, солнце садится, вот и...". Втянула носом запахи, толпящиеся вокруг. Деревья пахли не так, совсем по-другому пахли. Из плотной чащи, подбитой кружевом огромных папоротников, донесся унылый вой и захлебнулся, икнув. Найя вздрогнув, обхватила себя руками.

- Пойдём же! - Мерути переминался на середине тропы, смотрел беспокойно. Найя посмотрела в ту сторону, откуда они шли, и не узнала леса. Лианы, скорчив узловатые стволы, вились по гнутым деревьям, свешивали над ними резные листы и огромные, как давешний гриб, багровые и тёмно-синие цветы, пахнущие душно и тревожно.

- А где мы? Где наша деревня, Мерути? Там?

- Я не знаю! Теперь не знаю! Ну пойдём же!

- Как не знаешь?

Над головой пронзительно крикнула чайка. Качая острыми крыльями, низко висела в вечернем небе, поворачивала гладкую головку, глядя то одним, то другим глазом. Найя снова взяла мальчика за руку.

- Ну... веди...

В спины им светил огромный диск красного солнца, садящегося на широкую новую тропу.

И, скрытые зарослями, перевивая через сучья и листья окрашенные закатным светом тела, беззвучно двигались узкие, плавные змеи, неслышимо говорящие друг с другом на языке ахашша.

 

Глава 67

Зов Ахашша

Аглая стояла над телами, лежавшими на постели. Звенело в голове и тряслась наклонённая эмалированная кружка. Женщина с татуировкой так плотно вцепилась в Витьку, что, казалось, его и нет почти: рука, нога и часть второй, макушка под её рассыпанными бронзовыми волосами. Аглая нагнулась, присматриваясь, и резко выпрямилась, чтоб не видеть полную грудь, расплющенную об мужскую спину. Звон в голове усиливался, будто тюкали быстрые и злые железные молоточки, заботясь, чтоб голова её стала больше, вместить происходящее, но оно не вмещалось, и потому казалось, под ударами голова рвётся изнутри.

Подняла руку - прикрыть глаза, стукнула себя по лбу забытой кружкой. Вода плеснула на женскую спину, потекла ниже, размывая кровь, и на простыне поплыли бледные пятна. От боли она немного опомнилась.

- Витя? - наклонилась, заглядывая под рассыпанные волосы, боясь не услышать дыхания. И когда застонал, стала отпихивать лежащую, освобождая его лицо:

- На, пей, подожди... сейчас...

Одной рукой не получалось, и она, плача, сунула кружку, в которой плескалось на донышке, на столик у стены, и стала, цепляясь пальцами, вытаскивать Витьку из-под тяжёлого тела. Смуглая женщина, неловко перевернувшись, свалилась навзничь, уронив с другого края постели руку.

- Вот... пей, - приподняв голову Витьки, совала кружку, проливая на сжатые губы остатки воды, - да что же... я всё равно... скорую!

- Нет... - ловя ртом капли, он шевельнул рукой и схватил её запястье, - я уже... не больно, все.

Приподнялся, стукаясь головой о спинку кровати. Зашевелился по телу точечный красный рисунок, будто кто-то балуясь, набрызгал краской.

- Ноа! Что с тобой? - морщась, схватил лежащую за серые плечи, - ты жива, Ноа?

У Аглаи ослабели ноги, загремев кружкой, она оперлась на столик ладонью.

- Так это... все правда?

Он уже стоял на четвереньках и, прижав голову к груди, слушал. Поворачиваясь, чтобы голова его оказалась рядом с её лицом, лёг, прижимаясь к мокрым от пролитой воды волосам:

- Ничего, ничего, Ноа, всё... в порядке будет, ты только... дыши, ты же дышишь, да?

Аглая опустилась на колени у кровати. Больно упираясь животом в ребро матраса, ловила шёпот. Отсюда, снизу, ей почти не видно было женское распластанное тело, и от этого становилось чуть спокойнее. Но всё равно ужас перемешивал всё внутри: ворочался угловато, хотелось закричать или хотя бы заныть, выкидывая из себя боль. Но она молчала, сжимая зубы. А потом услышала:

- Мы с тобой, Ноа, мы здесь...

Это "мы", сказанное мимоходом, освободило её от части боли. И, нашаривая рукой кружку, она уже видела не обнажённую женщину, что цеплялась за её мужчину, а больную, измученную чем-то, что лишило её сознания.

- Витя, я воды... ещё...

- Да.

Когда вернулась, неся воду уже осторожно и прихватив полотенце из ванной, Витька растирал Ноа вялые руки. Поддержал затылок, пока Аглая прислоняла к сжатым губам край кружки. Вздохнул судорожно, увидев, как разомкнулись губы и по горлу прокатился трудный глоток. И тут же сам дёрнулся, от боли в натянутой вздохом коже.

Выпив почти всю воду, Ноа опустила голову на смятую подушку. Губы стали приоткрываться, но Витька приложил поверх палец:

- Лежи. Всё в порядке?

Она закрыла глаза, но тут же раскрыла снова, широко и испуганно, слабо затрясла головой - не в порядке!..

- Да, да, но всё равно - полежи.

- Тебе больно, - прошелестела Ноа, глядя в потолок, - без меня... больно...

- Нормально. Ты сможешь поспать? Или полежать просто?

- Да... надо. Немного. Только - руку...

- Вот... - он взял её руку, и другой ладонью похлопал рядом с собой, приглашая Аглаю сесть. Глаза Ноа закрылись. Частое дыхание замедлилось и стало почти ровным.

- Витя, - шепотом спросила Аглая, - тебе - больно? И так всегда? Когда она, ты...

- Нет, кошка. Никогда так не было.

Тихие слова терялись за пределами жёлтого круга ночного света, уходили в полумрак комнаты. У Аглаи ныла спина и затекшие плечи. Она повела ими, следя, чтоб не касаться Витькиной израненной кожи. И, страдальчески морщась, сказала:

- Тебе надо смазать, давай принесу.

Витька вытянул руку, осматривая, кивнул.

Прижимая к ссадинам ватку с лекарством, Аглая даже улыбнулась немного, глядя, как он, чтоб успокоить, нарочно скалит зубы и свирепо сводит брови к переносице. Молоточки в голове притихли, но не смолкли, и стук их складывался в слова: "что же как же что же как же теперь будет будет..." Дважды собиралась спросить, но останавливалась, наверное, он и сам не знает - что же и как же.

- Повернись, - подняла руку с промокшей розовой ваткой. И, нечаянно посмотрев в угол, застыла. Там, где стол касался круглым краем потёртых обоев, темнота под ним сгущалась, превращаясь в пустоту. И тут, отзываясь на движение Витьки, застонала Ноа. Аглая отдёрнула взгляд от границ пустоты, возвращая его в жёлтое пространство, медленно выдохнула, стараясь, чтоб незаметно.

- Как ты? - Витька нагнулся, и по спине снова бисером выступили красные точки.

- Ахашш...

- Что?

- Ахашш зовет. Всех Ноа. Там... что-то...

- Ты хочешь уйти?

Ноа посмотрела на Витьку, перевела взгляд на выглядывавшую из-за его плеча Аглаю с комком ваты и коричневым аптечным пузырьком.

- ...Время менять шкуру мира...

- Так значит... Ты уйдёшь и заснёшь там? До нового мира?

На этот раз Ноа улыбнулась. Мелькнул язык, быстро спрятавшись, не разобрать - человеческий или змеиный.

- Мы не ахашш. Уйдём без снов. Навсегда.

- Как? Как навсегда?

- Может, ахашш изучит наши знания. Если успеет. Ус-спеет... Но...

- Что но? - он спросил это в полный голос, и Аглая вздрогнула.

- С-слишком быстро зовёт. Но я не нужна тебе, мастер. Помнишь? Ты уже можешь - сам...

- А сама помнишь? Что я сказал тебе?

- Сказанное и сделанное - не равные величины.

Витька отпустил её руку и поднялся. Две женщины смотрели на него снизу вверх. Он ещё не знал, что делать, но понимал: время говорить прошло. Внезапно пришел испуг, будто в голову напихали ваты - спрятать главное. Витька попытался озлиться, но не сумел, и со всего маху хлопнул себя рукой по боку. Боль обожгла кожу.

С улицы пришёл странный тоскливый звук. Дон-дон-дон - пело что-то под лёгким ночным ветром. Так тихо и одиноко, будто подводя итоги чего-то непоправимого. "Прищепка, - подумал Витька, - на балконе, по перилам стучит".

- Я видела... сегодня, - вдруг сказала Аглая высоким голосом, - думала - показалось. Мир стал дырявым.

- Где?

- Когда ехала, в домах, среди огней. И потом, в метро, когда ты сказал - укачалась. И ещё этот бомж, внизу. Ты положил туда пирожки.

- Куда?

- В пустоту.

- Это проходы, - голос Ноа был спокоен, глаза закрыты.

- Какие проходы? - Витька переводил взгляд с лежащей Ноа на сидящую рядом Аглаю.

- Между мирами. Есть всегда. Но не видны.

- Они как твои порталы, Витя, - Аглая смотрела, как жёлтый свет делит надвое мужскую фигуру. Будто он уже куда-то ушёл наполовину.

- Порталы... - Витька шагнул было к ним. И остановился, - порталы...

Вспомнил Альехо, как тот, молча отобрав несколько снимков, на которых вроде бы и не было ничего, только глаз держали крепко этим ничем, двинул мышкой, собирая их вместе, и сказал: "папочку заведи, порталы пусть там будут".

Вспомнил, как Аглая замерла посреди разговора, и лицо её сделалось сонным, а глаза смотрели в мешанину веток на кирпичной стене. И сегодня ехала в метро с таким же лицом. Он ещё думал: щёлкнуть ее, снимок расскажет, что услышала. Конечно!

И надеясь, что всё делает правильно, повернулся в полумрак, пересекая комнату. Мигнули, отмечая движение, неяркие блики на старых чашках за стеклами шкафа. Загремело в углу что-то металлическое.

- Порталы, говоришь... Сейчас - свет, не пугайтесь.

Цокнув, затенённый белым экраном софит наполнил комнату рассеянным светом, расширив пространство до фотографий на стене: забелели туго повязанные косыночки на серьезных лицах казачек, перечеркнутых бликом по стеклу. А в круге жёлтого света две обнажённые женщины на смятой постели смотрели, как обнажённый мужчина, взяв со стола камеру, выставляет настройки, поглядывает на них, поворачивая голову, прицеливаясь глазом. Аглая - удивленно, а Ноа - со спокойной улыбкой.

- Повернись, кошь, - стоя в ногах кровати, вскинул камеру к глазу, - смотри на меня, а руку обопри левее. Ноа, голову выше, чуть-чуть.

Щёлк.

- Улыбнуться можете?

- Сейчас? - Аглая, сведя тонкие брови до вертикальной складки на переносице, смотрела, как при каждом его движении сочится из ссадин кровь.

- Я - могу, - прошелестела Ноа, - мои губы умеют.

- Именно! Быстро! Как сумеете.

Щёлк.

Две улыбки, одна растерянная, спорящая с испуганными глазами, другая аккуратная, открывающая белые зубы.

- Что ещё, ну? Аглая, сядь рядом, колени обними. Ноа, повыше на подушке, и - в сторону руку. Угу.

Щёлк. Щёлк.

Лежащая смуглая фигура, обёрнутая цветным шарфом рисунка, - и тёмная бронза волос разбросана беспорядочно по смятой подушке. Сидящая, обхватив худые коленки тонкими руками, и - черные волосы по одному плечу с жёлтым бликом по ровной завесе.

Пока отходил, выбирая точку съёмки, Аглая нерешительно глянула на лежащую Ноа и, сев ближе, обняла её за плечи. Ноа подтянула ноги, усаживаясь рядом. Бронзовые волосы слились с чёрными, и - два женских лица с тёмными глазами - в объектив.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Длился и длился на простынях медленный танец переплетаемых тел. Витька ходил, натыкаясь на табуретку, возил ногой зацепившуюся футболку, бормотал и иногда даже пел что-то, говорил и снова замолкал, коротко приказывая, не заботясь о том, больно ли Ноа. И его боль ушла. Отводя от глаза камеру, мельком увидел: запёкшаяся кровь отваливается крошечными скорлупками, как старая краска.

И, наконец выдохшись, бросил камеру на диван. Аглая откинулась на спинку кровати, не сводя глаз с любимого. Ноа, проведя рукой по её волосам, улыбнулась и встала. Плавно, будто подхватывая его танец, качнулась в шаге; беря за руку, прислонилась, закидывая сильную ногу на его бедро. Последний раз оглянулась на Аглаю. И, вжимаясь в витькину кожу, заструилась, укладываясь знакомым рисунком.

Он ждал, закрыв глаза и слушая её движение телом. И вскоре, проведя ладонями там, где недавно горели ссадины, кивнул.

- Меня будут звать, с-снова, - терялись в мягком свете софита исчезающие слова.

 

Глава 68

Город

- А-а-ах!.. - Найя летела, согнув коленки, держа одной рукой задравшийся подол, другой прикрывая лицо от хлещущих веток.

- И-и-я-я, - обогнал её визг, и Мерути свалился ей на спину, цепляясь за обтрёпанный край одежды.

- Что теперь?!

Но уже вертелся, вглядываясь в заросли высокой травы.

- Вот! - показал в узкую нору, ныряющую вниз, под корни. Мелькнули грязные пятки, и только закачались длинные метёлки, рисуя петли в краснеющем небе. Найя, на ходу скручивая узел покрывала на груди, чтоб не потерять его вовсе, плюхнулась на живот, оттолкнувшись руками от свернутых корней, нырнула головой вперёд за ним.

- И-и-я-я! - впереди крик Мерути захлебнулся во всплеске, стало слышно, как он заколотил руками по воде. Выскочил, фыркая, побрёл по мелководью к близкому обрывистому берегу, в котором чернела следующая нора. Найя, вскакивая в воде, побежала за ним.

"Как сумасшедшие мыши"... Края отверстия осыпались, глиняные крошки щекотали мокрую шею. Ползти в норе пришлось почти на четвереньках на ощупь, только впереди - шумное дыхание мальчика.

- Мерути! - прокричала, выдираясь из кустарника на крупный песок красного пляжа, - подожди, давай отдохнём!

- День кончается! ...Айна где, видишь?

Но сел, подломив ноги. Тяжело дыша, набрал горсть песка и стал сыпать из горсти, оглядываясь по сторонам. Струйка отливала начищенной медью, сверкали под солнцем искры в такт рваному дыханию. Найя бросилась на спину, раскидывая руки. Сердце билось, как в школе, когда бегали на время. Отдышавшись, сказала хрипло:

- Не кончится день. Мы его уже... сколько раз? Обогнали?

Она потеряла счет их прыжкам - то в заросли кустарника, то прямо в воду изломанного каменными берегами ручья, а один раз Мерути заставил её залезть на низкую ветку толстенного дерева, и вместе оттуда прыгнули. А уж сколько ныряли в расщелины замшелых камней и в просветы в зарослях лиан... И раз от раза всё быстрее и быстрее, потому что, выскакивая на очередную тропу, Мерути сразу смотрел на солнце.

Бежали не зря. Тут, на берегу ли моря, то ли огромного озера, свет ещё не начинал желтеть, и Айна лишь на шажок отошла от вершины небесного купола. Найя не понимала, как это, а на вопросы Мерути просто пожал плечами и ответил, так всегда было, от времени до времени и через время. Ещё сказал, когда, неловко спрыгнув с дерева, упала, держась за расцарапанную ногу, а он, поплевав, размазывал по её ссадине слюну:

- Большие не знают. Когда маленькие - знают, а после - нет. ...Перед теми дождями в одной норе, неправильной, потерялся Силити. Пошел один и всё.

- И что?

- Мама плакала его... Сильно...

Сейчас Найе хотелось только лежать и смотреть в небо, которое незаметно теряло синеву, становясь жёлтым с розовым отливом. Но Мерути сказал: ещё немножко и придут.

- Оннали тоже так шла? А?

- Не знаю. Нет. Её же позвали. Дали одну тропу, быструю. Наверное, так.

Солнце светило на его щёки и растрёпанные во все стороны тёмные волосы. Круглые уши торчали - совсем лесной медвежонок, если бы не маленькая белая повязка вокруг пояса. Поднял голову, насторожившись.

По широкой и плоской воде, начавшись шлепком, раздался глубокий а-ахх, будто чей-то огромный хвост вырвался на поверхность. Побежали по расходящимся кругам петли медного света.

- Всё. Надо идти.

- Да, - согласилась Найя, отодвигаясь от воды подальше.

Последний прыжок был не самым странным. Прорысив по очередной тропе, Мерути раздвинул сухо стучащие коленчатые стебли высокого тростника и поманил Найю. Семь шагов по вязкому илу, в котором копошились, иногда пробегая по ногам, мелкие твари, и тростник расступился, открывая широкую, крепко убитую тропу с жёлобом по обочине. Короткую...

Глядя вперед, Найя остановилась, натолкнувшись на мальчика.

- Это же!..

- Там она!

Мерути вывернулся из-под её руки и почти побежал навстречу поднимающимся над зарослями деревьев стройным шпилям и покатым крышам высоких домов.

Найя держалась левой стороны тропы, там, где не было жёлоба, вела рукой по частым стеблям, чтоб не споткнуться. А смотрела только вперёд, задирая голову по мере того, как они приближались. Лес вокруг полнился сонным вечерним пением птиц, криками неизвестного зверья, шорохами и потрескиванием. А вырастающий город, освещённый солнцем, клонившимся к закату позади идущих, был тих и прекрасен. Чёрные тени Найи и Мерути становились длиннее, торопились попасть к домам раньше их.

"Это тот город, в шаре. Только настоящий. И без тех золотых искр, - думала Найя. - Но они ему не нужны..."

Город золотило закатное солнце. Разной высоты крыши перемежались с тропической, будто гуашью закрашенной зеленью, и, засмотревшись вверх, Найя заметила, что они уже вошли в город, когда по сторонам стали мелькать, выступая из чащи, небольшие дома. И чем дальше вела тропа, тем выше становились сложенные из светлого камня здания с просторными входами под полукруглыми арками с широкими, во весь фасад, лестницами, с окнами, прихотливо разными на каждом этаже.

Мерути шёл быстро, Найя тоже торопилась, а увиденное на каждом шагу притягивало и не отпускало взгляд.

...Пологая лестница, по бокам которой проложены широкие желоба, уходящие за арками входа то вверх, то вниз.

...Странная башня, кажется, вообще без входа (тропа, превратившаяся в мощеную большими плитами дорожку, тут делала поворот), но с венком чёрных круглых окон под самой крышей, ограждённых витыми перильцами.

...Резной орнамент, покрывавший стены домов, - проходя рядом, Найя приложила руку к рисунку и шла, ведя по шершавой тёплой поверхности.

...Барельефы, на которых всё переплетено так сложно, что надо бы остановиться, разобрать, кто там на камне.

Но Мерути шёл и шёл, будто твердо знал, куда именно надо. И только там, где дорожка, просочившись меж высоких домов, стиснула Найю так, что пришлось пробираться боком, вдруг вывела их на площадь и кончилась, потерявшись во множестве плоских плит, тесно уложенных одна к одной, остановился.

Площадь стелилась под ноги каменной водой, по которой тянулись две тени - подлиннее и покороче. Дома смотрели тёмными окнами. Мерути чего-то ждал, прислушиваясь, посматривая исподлобья на круглые балконы и отдельно стоящие колонны, обвитые каменными барельефами. Найя просто смотрела. Ей казалось: страх стоит позади, дёргает за край покрывала, свисающий с плеча, нашёптывая в ухо липкие слова об одиночестве в чужом городе, чужом и пустом. Но то, что она видела, и воздух, которым дышала, вместе теснили страх, не давая ему выйти из-за спины. "Тут... - она замялась, подбирая слово, - тут всё, как надо... Спокойно и сильно... Чтобы войти".

Огромный лик здания на противоположной стороне со входом, распахнутым навстречу заходящему солнцу, приглашал. Айна почти коснулась тропы за спинами, и две их тени подбирались к широкой лестнице с плоскими ступенями. Крикнула далеко в лесу птица.

И Найя вдруг увидела: стоят и, вольно раскинувшись, сидят на чистых ступенях люди в одеждах, ниспадающих складками, в руках - чаши яркого металла, подносы, полные фруктов. А между людьми - так же вольно и спокойно - лежат и двигаются зигзагами огромные змеи. Головы их покоятся на коленях сидящих. Птичий крик превратился в тихое дыхание флейт: в центре площади кружатся прозрачные женские фигуры в цветных покрывалах, похожих на ставший видимым ветерок.

Она качнулась к мальчику.

- Мерути? Кто они?

- Кто?

- Не видишь?

Он обвёл глазами залитую медным светом площадь и задрал голову, глядя на окно во весь фасад. Окружённое длинным балконом, оно равномерно прерывалось витыми арками из кованого металла, и за центральной его частью смутно виднелась внутренняя лестница, видимо, уходящая в круглую башню-навершие.

- Нет никого.

Переступил с ноги на ноги и взял Найю за руку. Она почувствовала, как дрожит маленькая ладонь.

- Мерути? - нагнулась к нему со смехом, с каким взрослый принимает страхи ребёнка, - ты боишься? Не надо бояться. Посмотри, как тут..!

Выпрямившись, повела рукой, со странной для себя властностью охватывая открывшийся прекрасный мир. Её мир! И прекрасный город в центре этого мира.

- Мерути?

Мерути плакал. Плечи его тряслись, он закрывал лицо руками, вытирая слёзы на щеках. Плакал громко и безнадежно, горбился, становясь всё ниже, пока не повалился на шероховатые плиты ничком.

- Мерути? Ты что?

- Ты-ы-ы... ты то-оже! Я д-думал, ты другая! А ты - как все-е-е они!

И для убедительности, а может, от отчаяния, стукнулся лбом о плиту. Найя, подавив внезапный приступ злости на бестолковость мальчишки, не желающего понять значения прекрасного места, строго напомнила себе про данное обещание. Присела на корточки, поворачивая его за плечи, чтоб заглянуть в лицо.

- Ну прости. Я смотрела. Я - с тобой.

- Да-а-а?

- Да. Скажи, что надо делать?

Шмыгнув, он сел, вытягивая ноги. Недоверчиво взглядывая на её уже серьёзное лицо, провёл рукой по шероховатой плите.

- Я не знаю еще. Айна скоро уйдёт за лес там, сзади. Может, тогда...

Найя уселась рядом, опёрлась рукой о камень.

- Давай ждать.

- Да. Молчать надо. Чтоб услышалось.

Тишина обступила их. Далеко, будто за невидимым куполом, покрикивали в лесу птицы, повыл и резко смолк, готовясь к охоте, ночной зверь. Глядя на фасады окружавших площадь домов, за которыми высились другие, а за ними - ещё более высокие, так что было видно, как город огромен, Найя подумала, он похож на их деревню. Как отражение в шаре, меняющем перспективу. Вместо дождевого озера - каменная площадь, а вместо хижин - высокие дома. Но так же меж ними просвечивают проходы, уводящие в глубину города и, наверное, через его окраины - в лес. А тут центр, глаз. Будто великан уронил с ладони камень и тот, булькнув, сотворил на поверхности мира расходящиеся круги из прекрасных домов.

Стены медленно краснели, становясь всё более тёмными, и, уже еле различая подробности, Найя отметила, что на барельефах, обвивавших толстые колонны зданий, - змеи и головы всех устремлены к широкому входу.

"Когда-то тут был рай", - прошла мысль сухим листом, падающим по закону природы, и Найя кивнула. По-другому невозможно было подумать об этом месте. "А, может, я тут появилась не зря? И дело не только в убежавшей девчонке?"

- Вот она, - шёпотом сказал мальчик, вцепляясь ей в руку.

Их тени исчезли в наползающем сумраке, но широкий балкон ещё был освещён, и лучи, проникая внутрь, ясно показывали лестницу в самом доме. И там, на ней показалась фигурка, такая маленькая, что Найе только сейчас стало понятно, как огромно здание. Девочка медленно спускалась по ступеням навстречу закатному свету, придерживая рукой подол длинной тайки, красной, как вечернее солнце. По сторонам, то скрываясь в тени колонн, то выступая, тянулось невнятное шевеление, поблескивание цветных пятен.

- Тебе её видно?

Найя кивнула, прикладывая руку к внезапно заболевшему плечу с заново рождённой татуировкой, далеко выступившей за окружность шрама.

Оннали шла, как идут королевы, высоко подняв подбородок и не глядя по сторонам. Гладкие волосы колыхались, укрывая плечи. Ступив на балкон, прошла к самому ограждению, в центре выгнутом так, что девочка показалась красной птицей, посаженной в ажурную клетку. Взялась руками за кованые перильца и наклонила голову.

Мерути поднялся, больно наступив Найе на ладонь. Смотрел на сестру жадно и готовился крикнуть. Но не успел: со всех сторон нахлынули звуки. Шорохи и шелест, глухой скрип и шуршание лезли в уши, и двое на краю каменной плоскости в испуге замерли, оглядывая внезапно ставшую шумной пустоту.

Темнота поднималась всё выше по резным стенам большого дома, край её коснулся ног Оннали, подступил к самому лицу... Вскинув руки, она крикнула:

- Эййя-я-я Эухх!

И радостное эхо запрыгало среди башен и стен.

На город упала тьма.

- Оннали! - закричал мальчик, и его ладонь исчезла из руки Найи. - Оннали!

Поводя перед собой руками и слепо раскрывая глаза, Найя сделала шаг и зажмурилась: вспыхнули факелы, спрятанные на макушках колонн, город ожил, наполняясь плящущими тенями. С трудом разглядев мальчика среди теней, она кинулась за ним через мешанину бесплотных шорохов.

Мерути бежал, больно ударяя пятками в камень и не сводил глаз с кованой клетки балкона. Его сестра повернулась, не торопясь. Летящее за спиной покрывало осветилось прыгающими вспышками живого огня. Уходила в глубину здания, не слыша брата.

- Оннали! - кричал, спотыкаясь, и поднимался, по-обезьяньи на бегу отталкиваясь руками от тёплых плит.

Найя догнала его у первой ступеньки, схватила за волосы. Мерути дёрнулся, и, обхватив его, она притиснула мальчика к себе. "Вот что забыли, - пронеслась в её голове мысль, - фонарик. Нет - лучину"

- Мы сейчас туда войдём! Слышишь?

Огни и тени бежали по зарёванному лицу.

- Мы... её з-за-берём?

- Да! Дай мне времени. Капельку.

Усевшись на ступеньку, потянула вниз и крепко прижала к себе мальчика:

- Тише, маленький. Ты нашёл город, найдёшь и сестру. Понял? Но я должна подумать... По-настоящему.

Она утишила время, бегущее внутри себя. Замерла, удерживая дрожащего мальчика, и голова её будто распахнулась в тёмно-синее небо. Там, в голове, шла своя жизнь. Мысли крутились и прыгали, толкали друг друга, дрались и пытались улизнуть. А Найя шла через них в тёмном радужном киселе замершего времени, улыбаясь одной, сердито сводя брови перед другой. ...Вставала на цыпочки, выпутывая из тяжелой бархатной шторы и, подув, отпускала. ...Гладила по узким вертлявым плечикам и раздавала лёгкие подзатыльники.

Дойдя до центра, вскинула руки, приказывая. И мысли: цветные, шелестящие, короткие, как злой взгляд, и распластанные, как ленивые кошки, все превратились в стеклышки калейдоскопа и закружились, подчиняясь жесту.

Она не стала разглядывать их, проплывающие мимо, зная - у каждой свое место в этом узоре. Ждала. И змеёй на хвосте поднялась главная сейчас: "она стояла в центре одна среди множества. Она пойдёт дальше по самым широким ступеням, открывая самые большие двери, держась середины. В главное место".

А следом, наполняя голову сухим шелестом, вползла незваная: "это ты должна быть там - в середине мира, а не она..."

Но в этой Найя распознала чужую и вытолкнула её из головы. Не забыв вставить память о ней в нужное место узора, подцепив пальцем и ткнув в плачущую от пустоты дыру в нем.

... - Всё, пойдём! - поднимаясь, поцеловала мальчика в мокрую щёку.

Идя по ступеням к распахнутому входу, чутко слушала, но вокруг снова - тишина, прошитая слабым потрескиванием огня.

- Дом очень большой. Не отходи от меня.

- Да, - ступая с ней в ногу, прошептал мальчик.

На пороге они оглянулись. В свете факелов, ровно тянувших к небу толстые оранжевые языки, площадь лежала пустая, огромная, как ночное озеро. И на другой стороне, откуда они прибежали, светился прогал в чёрное небо, смазанный кровью вечерней зари.

- Ну... - сказала Найя. И сделала шаг под арку.

Купол, накрывший здание, был огромен, как ещё одно небо. И как звёзды ночное небо, каменную кладку усеивали огни факелов, что поднимались всё выше, освещая широкую лестницу. Факелы, торчащие из витых розеток, перемежались с оконцами на стенах круглой башни, а внизу, почти у их ног, башня становилась колодцем. Широкая лестница спускалась вниз спиралью, прижатой к стене, освещённая ожерельем факелов. А между ними - тёмные норы вместо окон.

Найя сделала шаг и заглянула в колодец, вытягивая шею. Мерути крепко держался за её подол.

- Смотри, - сказал шёпотом. Напротив над бездной висел каменный язык, гигантская ложка с площадкой в центре.

- Зачем это?

Найя не ответила. Сжав зубы от боли в татуированном плече, она вдруг снова увидела: из тёмных отверстий меж лестниц ползли, извиваясь, змеи, толстые и цветные, шурша и потрескивая кожей о шероховатые камни, стекались сверху и снизу в вогнутую чашу гигантской ложки и сплетались в огромный клубок, щетинившийся плоскими головами. Клубок стоял, покачиваясь на множестве сильных хвостов. Сотни змей, а может, тысячи, и все глаза смотрели на неё, а пасти, открываясь, мелькали чёрными плётками языков.

- Ахашш... - шелестело в её голове, - ахашш... ахашшш...

- Зачем это? - повторил вопрос мальчик. И она ответила, прогоняя видение:

- Не знаю...

Отвела глаза от вогнутой чаши, осматривая стоящие на лестнице скульптуры, колонны, узкие проходы в стенах.

- Мерути, - сказала медленно, чтоб не спугнуть правильный вопрос, - куда идёт Оннали? Вверх или вниз?

Пространство внутри здания то наполнялось видениями, то снова становилось пустым резко, как по шелчку выключателя. И Найя, следя, чтоб не вздрагивать, порадовалась, что мальчик не видит показанного ей.

Подняв к ней серьёзное испуганное лицо, он ответил шёпотом:

- Из башни. Вниз...

- Ну что ж...

Идя в сторону спуска, она вспомнила мастера. Его страдальческое лицо над ней, когда срезал по живому татуированную в другом мире змею. Будто себя резал. Любимый. Повела плечом и накрыла татуировку краем тайки.

- Пойдём, маленький.

 

Глава 69

Горе Онны

Дерево мостков вокруг площади в последний раз подставляло себя под людские подошвы. Мягкое от воды, пружинило под ногами, грело босые ступни, лаская. А люди шли и шли, здоровались, прижимая руку к груди, желали друг другу хорошего, останавливались поговорить и занимали места у самых перил, чтоб лучше видеть, как от реки по широкой дорожке, обрамлённой яркой зеленью, пойдет вереница девочек в венках из речных цветов.

Снова был вынесен из большого дома резной трон, суетились жёны Мененеса и их помощницы, развешивая гирлянды цветов и устилая дерево вокруг трона шкурами.

Птицы кричали, как новенькие флейты. А флейты, рожки и барабаны вплетали звуки в их песни, в шум ветра, бегущий по макушкам деревьев, в гомон праздничной толпы. Сырая глина площади, еле успевшая подсохнуть, была засыпана охапками травы и брошенными поверх циновками. И выложены по кругу временные очаги, чтобы не было недостатка во вкусной новой еде.

- Ну, где они? - невысокий Кайру демонстративно почесал выпяченный живот и оглянулся на собравшуюся толпу, - так и с голоду помереть...

И, поймав благосклонный взгляд вождя, вышедшего под клики толпы, вскинул тощие руки, завертелся волчком так, что полосатая тайка показала сверкнувшие худые ягодицы.

- Дочери Айны! Ждём вас! Ждём!

Запрыгал, кривляясь, но посматривая, не сердится ли Мененес. Тот махнул рукой одобрительно. И толпа взорвалась криками, согнавшими с веток стаи лесных птиц:

- Дочери Айны! Эйй-яя! Где наша еда? Мы ждём!

Онна всплеснула руками, любуясь, как красиво скользят по запястьям браслеты. Вокруг притопывали мужчины, мерно выкрикивая призывы дочерям Айны, женщины хлопали и иногда визжали, когда мостки начинали раскачиваться. Бегающие под ногами дети разыскивали своих матерей и скакали поблизости, не упуская их из виду.

Все любили первую еду. Через несколько дней станет слишком тепло и большие грибы уйдут, их хватает наесться во время праздника, а потом всё реже попадаются они вокруг деревни.

- Ждём вас, ждём! - Онна приплясывала и, смеясь, искала глазами сына. Видела поодаль мальчишек, уже разбежавшихся по семьям. Кайру, передохнув, заголосил снова без слов с дикими вывертами, и она прикрыла ладонями уши, поворачиваясь к мужу. Меру криво улыбнулся и несколько раз топнул ногой по дереву.

- Дон-н-нг... - тяжкий и звонкий звук Странной вещи вождя, одной из самых красивых вещей племени, перекрыл вопли и топот. И все замерли, притихнув. Медный диск, подвешенный на собранной из молодых стволиков арке, закачался и под рукой вождя, державшего колотушку, снова спел - до самого неба:

- Дон-н-г...

Продлил звук над охапками травы, поленьями, аккуратно сложенными в очагах, горами фруктов и вязками сушеного мяса. И сошёл на нет, погружаясь в наступившую тишину.

- Вот они, наши дочери... - шепнул женский голос и смолк. Кто-то шикнул.

От реки, сначала тихо и далеко, но постепенно становясь всё громче, нежнее, потекла песня. Онна в последний раз оглянулась, ища Мерути и, с досадой нахмурив брови, оперлась на перила, высматривая процессию.

Тонкие голоса плыли, сплетаясь, как вьюнки на ветвях, звенели речными раковинами, шептались листьями в сонной ночи. И следом за песней, будто гоня перед собой стадо воздушных барашков, шли девочки в венках из синих цветов на распущенных волосах. Мерно ступали босыми ногами, колыхая жёлтые, белые, голубые подолы с широкой каймой вышивки. Каждая прижимала к животу огромный гриб, трепещущий чешуями, выпускавшими облачки спор.

- Аххх, моя Сельяли! Сельяли идёт, красавица моя! Впереди! - женский голос прорезал тишину и смолк, испугавшись нарушить пение.

Онна тревожно нахмурилась, до боли в глазах разглядывая идущую первой девочку. Когда во время дождей у очага она помогала дочери укладывать на кайме красной тайки богатый узор, не сомневалась, первой пойдет она - красивая дочь самой красивой женщины деревни. И все это знали. Но вот впереди процессии сверкает, переливаясь вышивкой, синяя тайка. Синяя?

Девочки приближались, покачивались на волосах одинаковые венки. У Онны зарябило в глазах, и она отвернулась, смаргивая слезу. Чтоб успокоиться, поискала глазами сына. Ну что же. Видно, не судьба её Оннали идти первой, наверное, там, на берегу, девочки сами что-то решили. Хоть бы не обидели её. Выходя из реки перед ликом светлой Айны нельзя совершать плохого. Может, Оннали сама уступила место Сельяли? Добрая у неё девочка.

Онна схватила за руку мужа.

- Меру, где наш сын? - говорила еле слышно, потому что песня ещё не закончилась и надо было дослушать, чтоб не огорчать Айну.

Меру молчал. Песня заполнила площадь. Девочки вышли в середину и, кланяясь вождю, разошлись к очагам, уложили грибы на циновки. Стоя внизу, под зрителями, подняли руки с узкими девичьими браслетами, хлопнули над головой и опустили, замолкая. Вождь, привстав, кивнул высокой башней сплетённых волос, разрешая говорить.

И сразу всё, кроме водоворота криков и смеха, отступило. Матери, перегибаясь, окликали дочерей, визжали малыши, топотали мальчишки, торопясь спуститься. Цветная толпа хлынула по узким лесенкам, разделяясь на множество рукавов, похожих на змей в расписных шкурах, и мостки опустели.

Онна, которая сперва ходила медленно, кланяясь и улыбаясь, теперь почти бегала, продираясь через весёлых людей, хватала за руки и плечи.

- Оннали? Не видели мою дочь? Мою Оннали?

Меру она потеряла в толпе. И, вырвавшись из объятий соседки, выскочила к свободному месту у очага, который утром сложили мужчины, развесив на столбах семейные знаки из птичьих перьев. Женщины, чьи знаки висели рядом, подвинулись, придерживая подолы с мисками, приглашая её присесть.

- Что ты мечешься, Онна? Наверное, твоя дочь выросла раньше, чем ты думала, и сидит за хижиной с молодым охотником...

Худая и высокая Тенья рассмеялась, держа над огнём ветку с кусками гриба:

- Присядь, поешь. И накорми мужа и сына. А дочку накормишь прутом, когда прибежит.

Онна огляделась. Не слушая, бросилась к стоящей Сельяли, которая вытаскивала из венка звенелки и оделяла ими маленьких девочек, тут же убегавших с подарком.

- Сель! Почему ты? Где моя Оннали? Ты её видела?

Девочка потупилась и отрицательно покачала головой, отступая. Онна с тоской в сердце увидела, как сложились её пальцы в охранный знак. И, дёргая головой в попытке всё усмотреть по сторонам, увидела охранные знаки кругом: кто-то держал пальцы в складке одежды, кто-то прятал руку за спину, а кто-то, шепча, складывал знак прямо на виду, загораживаясь. И все отводили глаза.

- Меру!

Она вела взгляд по вдруг ставшей слепой толпе, не видя глаз ближних, а дальние занимались своими делами - кормили детей, жарили еду, поправляли огонь в очагах и смеялись. Громко смеялись, чересчур громко. Слёзы плыли, превращая мир в месиво цветных пятен. И в неясном, слепом мире внезапно взгляд прямо на неё - яркий и острый. Онна замерла, будто споткнулась на бегу. Вождь Мененес, сидя в кресле на уложенной шкуре, ниспадавшей блестящими жёлтыми складками в чёрных кругах, смотрел на неё, не отрываясь. Уперев толстые руки в колени, чуть нагнулся, чтоб видеть лучше. И во взгляде - знание и удовольствие, кривившее рот еле заметной усмешкой.

"Нет... показалось... - Оннали не могла отвернуться, потому что всё прочее скользило перед глазами мокрой глиной, - он не может так... он ведь отец всем нам"...

Вождь отвернулся сам. Милостиво принял из рук присевшей Ладда-хи чашу с вином и, отхлебнув, откинулся на спинку кресла. Хлопнул в ладоши, призывая музыку.

Оставшись без опоры его взгляда, женщина покачнулась. Мир закружился, набирая обороты. Ей казалось: время скачет огромными прыжками, и день уже должен бы кончиться, и начаться другой, но на самом деле время не ушло дальше первого глотка вина у очагов. Кое-кто, усевшись, посматривал на Онну, и женщины подталкивали мужей локтями, показывая на неё, стоящую шатко посреди тех, кто переходил от очага к очагу, - разыскивая своих или неся угощение.

Когда шум вокруг слился для Онны в сплошной гул, она зашарила глазами по толпе, разыскивая мужа, а тот стоял совсем рядом, в неловко-нарпяженной позе. Поднимая глаза, медленно удивилась - не подходит, не берёт за руку. И поймала его взгляд, успела, как утром маленький Мерути. Читая отчаяние, тоску и вину, сделала шаг, протянула руку с неслышно зазвеневшими браслетами. Схватила его - вялую, послушную - и дёрнула к себе.

- Меру... Ты провожал нашу дочь утром?

Спрашивая, прижимала его руку к груди, чтобы он слышал, как прыгает её сердце, не желая принимать внезапно понятое.

Он шевельнул рукой, но не отнял её. И посмотрел снова - со злостью, вызовом и отчаянной любовью. Ничего не сказал. Тогда Онна выпустила его руку, тяжело понимая то, что прочитала во взгляде. О сделанном им выборе между дочерью и женой. И медный гонг стукнул виски изнутри: "ты одна, Онна, как всегда одиноки женщины с любовью к рождённым ими детям... од-на..."

Она отвернулась от лица своего мужа, старательно забывая понятое.

- Ты не видел её, - сказала без вопроса, утверждая. И задала следующий, озабоченно оглядываясь по сторонам, а правое веко её мелко дрожало:

- А где наш сын, Меру? Может, он видел сестру?

Меру разлепил губы, чувствуя облегчение от того, что её глаза оставили в покое его лицо.

- Бегает. Где-нибудь... бегает...

Пирующие, те, кто посматривал на них с беспокойством, убедившись, что муж и жена, стоя рядом, - разговаривают, занялись праздничными делами. А Онна шарила глазами по толпе, быстро и невнятно думая о том, что же ей делать сейчас. По веткам, сбрасывая водопады, скакали круглые белки, и так же прыгали её мысли, не находя правильного пути. Если бы не ударивший взгляд вождя, кинулась бы к нему, сразу голося о дочери, но - медлила, предчувствуя близкое маленькое будущее, как это умеют делать женщины. В этом будущем вокруг неё вставала глухая высокая стена, сложенная из нежелания помогать, неудовольствия от порчи праздника, страха за свои семьи.

Но есть вещи, которые надо делать независимо от предчувствий. Это знают все женщины, которые проходили через женскую кровь и носили детей. Ребёнка не заставишь стать снова семенем. Как не оставишь малышом, запертым в хижине. И не отвернёшься от того, что только сама должна идти к нему на помощь всегда.

Оттолкнув мужа, Онна пошла вдоль мостков к лесенке, ведущей к большому дому вождя. Её волосы, схваченные широкой лентой, вышитой перьями и меховым кружевом, касались края мостков. Люди у костров поднимали головы, провожая её быстрыми взглядами, и тут же отворачивались, громко переговаривались и шутили. Она шла, следуя плавно круглящимся мосткам, которые завтра уже сломают, набросанная трава щекотала ступни. И понимала: шагнув от стоящего Меру, она отправилась в путь. А чем он закончится - не знала.

Из прохладной тени под мостками протянулась кривая рука, скользнула по кончикам пальцев. Онна вгляделась в полумрак и присела на корточки перед полулежащим с тючком травы Тику.

- Ты видел, колдун? Моих детей? Скажи, видел, да?

Он покачал головой отрицательно, блестя зубами в криво раскрытом рту. Но в глазах, затянутых хмельной слезой, было то, чего не было в глазах её мужа, переполненных любовью: жалость, сострадание и попытка утешить.

- Но хоть скажи... Они еще тут? Оннали? Мальчик?

- Не знаю... женщина...

- Врёшь! - она искала его потухший взгляд, хватая сухую руку, дёргая за нее, - ты, колдун, скажи мне правду, ну?

- Их нет, - негромкий голос толкнул в спину, и она оглянулась, еле удерживая равновесие.

- Акут, смотрите, мастер оставил болезнь в доме и вышёл к нам, - прошелестело поблизости.

Резко поднявшись, она схватилась за ушибленную об край мостков голову, не замечая боли.

- Иди к нам, мастер! Где твой знак, потерял? - Кайру размахивал веткой с нанизанными кусками гриба, сморщенными и источающими мясной аромат, - веди к нам свою белую жену, подкормим!

Акут стоял и смотрел на неё. Онна подумала: это третий человек в толпе, не прячущий от неё глаз. И в них, кроме жалости и попытки утешить, - знание того, что она в пути.

- Где? - без голоса спросила, и мастер, похудевший за время болезни так, что складки на щеках стали резким до черноты, протянул ей плоскую раковину с начирканным по светлой стороне рисунком: женская фигура уходит, держа за руку мальчика, а впереди в самом конце тропки, прорисованной двумя сходящимися линиями, - девичий силуэт в длинной тайке.

- Н-нет, - грудным низким голосом сказала мать, с облегчением принимая текущие слёзы, размывшие страшную картинку, - нет... она не... могла увести его, моего сына. Или - увела? Ты!

Сжала кулаки.

- Нет, Онна. Твой сын увел её. За твоей дочерью. Я - один.

- Онна, - руки мужа легли ей на плечи, - иди домой. Не верь ему, он больной, посмотри, еле стоит. Они вернутся. Не могли далеко...

- Пусти! - вырвавшись, она бросилась к лестнице и побежала по невысоким ступеням, падая к ногам вождя.

- Мененес! Ты наш отец и вождь, да будут дни твои и ночи, да будут они!.. Пусть воины и охотники выйдут на тропы!

Её крик заставил людей и музыку замолчать. Все повернулись, держа в руках еду и глиняные кубки с питьём, но никто не смотрел на кричащую, все - на вождя.

- Скажи им, Мененес! Пусть ищут детей!

Ладда-Ха, присев на корточки за деревянным креслом, выглядывала с испугом и жалостью, придерживая круглый живот. Мененес нахмурился, положил толстые руки на подлокотники.

Тишина выросла посреди площади, как огромный гриб, а лес вокруг трещал и звенел птичьими песнями, да плыли вдоль горизонта прекрасные равнодушные облака. Онна беспомощно огляделась. И не имея сил ждать ответа, крикнула ещё, показывая рукой на сидящую Ладда-ху:

- Твоя жена, вождь, скоро подарит тебе сына! Так позаботься о нас, мы тоже твои дети!

Тёмные пальцы сжались на подлокотниках, собирая складками роскошную шкуру, которую когда-то выделала в дар вождю Онна.

- Твой ум пуст, глупая женщина! Мы все знаем, твои дети не славились послушностью, так? - он кивнул толпе, разрешая поддержать прогремевшие слова, и с площади донёсся согласный шёпот, - ты не научила их порядку, а теперь стоишь тут и смеешь приказывать мне, своему вождю?

- Нет же!

- Молчи! Если бы думала о них, а не о браслетах на своих руках!.. И не о том, сколько раз возьмёт тебя ночью муж...

Онна прижала руки к щекам, с ужасом глядя на разгневанного Мененеса. Из-за спины в такт его словам шёпот возникал и стихал. Вождь разжал пальцы и встал. Башня волос, переплетённых с перьями, кольцами лозы и полосками меха, делала его выше. Качнув головой, осмотрел притихших людей и вдруг улыбнулся:

- Но Мененес и без твоих упрёков помнит: каждый из вас его дитя. Пусть даже это пустая ленивая женщина, не умеющая следить за семьей. Иди в дом, отдохни. И когда твои дети вернутся из леса, где они забыли о почтении к обычаям, не забудь привести их сюда, пусть все порадуются тому, что сердце твое снова спокойно. Меру, забери свою женщину.

Он поднял руки и размеренно хлопнул дважды, разрешая людям продолжать праздник.

Онна беспомощно оглянулась. ...Спины, затылки, локти. Смех, шутки и обрывки песенок. И - музыка.

- Пойдём, - руки Меру обхватили ее, прижимая. Горячее дыхание обдавало щёку и ухо:

- Идем, Онна, не гневи вождя, нельзя. Он верно сказал, прибегут, а тебе отдохнуть надо.

Попытался вынуть из её пальцев раковину, но она прижала её к груди. Вёл бережно и осторожно, крепко держа за плечи, кивал поднятым лицам и криво улыбался, извиняясь за женскую панику.

Онна шла, мёртво переступая ногами. Попыталась сказать, приваливаясь к плечу мужа:

- Ты не понимаешь... я скажу тебе...

Но он шикнул, стискивая её плечо. Проговорил тихо:

- Молчи. Скажешь потом, не тут!

И она с надеждой замолчала, пошла быстрее, обдумывая полусонным от отчаяния мозгом, что именно она скажет дома, чтобы понял наконец: остались одни, потеряли детей, сразу обоих. И надо что-то!..

Меру остановил её резко, не отпуская от себя, возле сутулой фигуры мастера, который так и стоял у края мостков.

- А ты... больной урод... подойдёшь к моей жене хоть на птичий прыжок... убью. И твою безумную белую жену тоже.

Взмахнул свободной рукой, целя в лицо. Акут промолчал и не пошевелился, не посмотрел на поднятый кулак. Только глянул на Онну, сведя брови, и чуть прикрыл глаза, утешая взглядом.

Но она не заметила. Шевеля губами, повторяла про себя самые нужные слова для Меру, потому что больше их говорить было некому.

 

Глава 70

Пещеры Владык

Пещеры под серыми скалами двигались в размеренном ритме существования мира. Всё в них шевелилось, мерцало, перетекая по широким и узким проходам, закручивалось в огромных подземных залах разноцветными струями. Почти безмолвными, только шорохи сопровождали движение длинных тел ахашша. Прочие звуки шли от другого. Медленная капель сквозь толщу пористого камня, далекий стук молотов и иногда, тоже с привычной мерностью, усиливающиеся и слабеющие стоны.

"Простая периодичность, - мыслил ахашш, одновременно совершая необходимые повседневные дела тысячами своих длинных тел, - имеющие руки одинаково кричат и просят, а потом приходит вспышка ненависти как проявление более длинного цикла. После неё имеющие руки слабеют, становятся мягкими. Так было и будет от времени до времени и через время"

Фоном шелестевшие мысли не мешали ахашшу. Просто звучали, переплетаясь, все - не новые, но требующие внутреннего проговаривания. Потому что ахашш всё держал в общей памяти. А новые мысли - дело Большого Ахашша, который сплетёт Избранных Сильных на помосте главного зала, соединяя огромное количество затверженных выводов с силой Аа-шши. Тогда появится и новая мысль.

В ожидании большого танца ахашш скользил по стенам и полам пещер, совершая привычные дела, держащие мир. Занимая центральные места в любом подземном пространстве, Избранные стояли, покачиваясь на хвостах, лежали, извивая расписные тела или мерно скручивались в кольца, после снова расходясь в линию. Их дело - направлять остальных. И, пребывая в движении мускулов - всегда, кроме времени на переваривание еды, когда замирали в удобных нишах, выдолбленных рабами, они посылали приказы на периферию себя: Владыкам-охотникам, Владыкам-надсмотрщикам, Владыкам-испытателям, Владыкам-собирателям... Так мозг заставляет шевелиться пальцы и поднимает ногу для ходьбы.

Мозгу ахашша, собранному из самых крупных и отменно здоровых самцов и самок, не было нужды покидать залы совета. Поддерживая форму своих физических тел и принимая еду, всё остальное мозг ахашша видел глазами других тел, слышал и ощущал их органами чувств. Лишь бы не иссякал приток силы Аа-шши, питающий главную связь.

Шорох скольжения по отполированным за тысячелетия камням прорезал ноющий крик. Зашевелившись быстрее, мозг ахашша послал в нижние пещеры сигнал: "Уровень поступления Аа-шши чрезмерен!"

Мозг ахашша не ждал ответа. Ответ просто приходил - в виде совершаемых действий. Вот и сейчас ахашш ощутил результат, привычно зная, что порядок действий в этот раз подчинился малому циклу, когда достаточно убрать источник боли. И, переключившись, мозг сосредоточился на повторении другого объёма мыслей.

Ахашш готовился к получению результатов очередного эскперимента. Как уже бывало в предыдущих циклах, они приведут к уничтожению действующей модели мира и разработке следующей.

Итак, необходимо отозвать Ноа из всех слоев мироздания. В большом танце на помосте их отдельные разумы включатся в общий, и обработанная информация будет применена для модели следующего мира. Данные о модели закрепят в членах ахашша, отобранных для сна, заготовив и человеческий материал, основу следующей цивилизации. Этих тоже необходимо погрузить в спячку. Прочих - уничтожить. Людей и змей. И Ноа, испорченных долгим влиянием носителей, - тоже.

Сколько раз ахашш совершал это? - Не бесконечно, ибо в мозгу его были классифицированы все предыдущие миры. В каждом из них люди и змеи сопрягались по-разному, все циклы были завершены, а знание о них пополнило память. Число ушедших в прошлое моделей не волновало ахашша. Его ничто не могло волновать, волнение - удел имеющих руки, элемент людской силы Аа-шши.

Но оно, волнение, было необходимо, потому что без человеческих чувств, составляющих Аа-шши, это ахашш знал по опыту, его собственная жизнь всё ближе подходила к небытию. Когда-то ахашш не ведал, что чувства столь же нужны ему, как и холодное сверкание разума. Но, получив информацию об этом, ахашш включил её в свой опыт.

Время текло огромной небесной змеей, и ахашш, свиваясь в кольца, вытягиваясь в струну, гоня по гладким шкурам волны мышечных сокращений, неустанно создавал модели миров, выбирал лучшую на момент выбора, запускал, вёл, не переставая наблюдать и обрабатывать информацию и - уничтожал, когда модель приходила в негодность. Качество модели определялось способностью людей, живущих в ней, производить необходимое количество Аа-шши.

Ничего этого не понимал мужчина, стоящий в грубо сделанной деревянной клетке в одной из нижных пещер. Прижав скулу к неровной решетке так, что ныл висок и зубы, не отрываясь, просто смотрел на освещённую нишу напротив: он сам выдолбил эту нишу инструментами, подобных которым не было наверху. Теперь сам следил, чтобы пещерные пауки не заплетали её паутиной, чтоб в ней было чисто и сухо, и заправлял факелы, укреплённые на стенах по сторонам ниши. Клетку, в которую заходил каждый день, тоже делал сам так давно, что не помнил, сколько прошло времени. Теперь, раз от раза повинуясь пришедшему извне, словно мягкий удар в голову, велению, он оставлял работу или еду или просыпался, шел к нише - зажечь факелы - и входил в клетку. Брался за деревянные перекладины и прижимал лицо.

Он ко многому привык, стоя в клетке. Но холодный разум Владык был изощрён и не позволял мужчине достигнуть блаженства привычки и последующего равнодушия. Он, как и в самом начале своей второй жизни - в нижних пещерах лесного мира, каждый раз боялся того, что увидит. Боялся того, что повторится вчерашнее, боялся нового, к которому придется заново привыкать - через ненависть, страдание и боль. Не собственную физическую боль. Его боль относилась к боли его жены.

- С-сделай выбор, - сказал ему в незапамятные времена шелестящий в голове голос, а он лежал, полузадушенный и окровавленный, на неровном полу пещеры. Глаза на чешуйчатой морде рассматривали опухшее лицо, и в свете факелов было видно, как чуть дрожит вертикально стоящий зрачок, улавливая движения лицевых мышц.

- Вы можете жить, оба. А можете умереть. Но и ваша смерть принесет пользу ахашшу. А жизнь, в любой её форме, содержит в себе надежду. Тебе логичнее выбрать жизнь. Любую.

Он мало что понял тогда: слишком трудно было дышать, огромен был страх и поверх всего колыхался черный ужас от того, что сделали они с его женой, тихой и светлой Леи. Но о том, что можно сохранить жизнь, - понял. И сделал выбор. За себя и за неё тоже.

Стоя в деревянной клетке, он тысячи раз пожалел о сделанном выборе, не отводя глаз от ниши, в которой всегда что-то медленно делали с телом его жены. Не отводил глаз и не закрывал ушей, потому что нескончаемый опыт говорил ему: тогда её пребывание в нише будет продлено. Он помогал ей: тем, что не отводил глаз и кричал, всегда непритворно, потому что притворство распознавалось Владыками ещё на уровне мыслей. И чем больнее было ему, тем быстрее все заканчивалось.

А потом ему отдавали Леи. Чтобы, бережно касаясь, лечил и утешал, говоря человеческие пустяки, пока она не затихала, погружаясь в сон усталости, держась слабыми пальцами за худое запястье.

И он уходил работать, оглядываясь, чтобы крепче запомнить, как согнута её спина и ноги, а руки прижаты к лицу. Вырубая в стене очередную нишу, мерно взмахивал металлической киркой на крепкой рукояти и, не переставая, думал, перебирая в голове возможности. Иногда казалось - выход найден! И кирка врубалась в камень сильнее, чтобы скрыть вспышку надежды. Он не знал, что вспышка фиксировалась наблюдателями, данные о его поведении присоединялись к общей базе, а сам ахашш, поглощая чистейшую Аа-шши любви и надежды, ещё на шаг замедлял свой путь к ожидающей любую жизнь бездне небытия.

Мужчина относился к группе отложенной еды, был сильным и ценным экземпляром, обладающим эмоциями необычайной мощи, и обращаться с ним следовало бережно, не давая совершить неразумное. Это было одной из повседневных забот ахашша, и ахашш справлялся с этой заботой, как справлялся с тысячами подобных других, включив их в фоновый режим существования, а следовательно, никогда не упуская из виду.

Если бы ахашш мог испытывать радость, то радовался бы тому, как мерно и без сбоев работает налаженный им механизм поддержания общей жизни. Но радость относилась к числу эмоций, и ахашш испытывал лишь чувство удовлетворения, тождественное отсутствию дискомфорта.

Всё шло, как надо. И, подтверждая правильность делаемого, одна из посланцев Ноа сама оказалась поблизости, вытатуированная на плече прыгнувшей из соседней реальности самки. Ахашш оценил ситуацию и создал ряд обстоятельств, вынуждающих человеческих особей действовать в нужном направлении. И - вот носительница Ноа идёт сюда. Потребовалось немного - обольстить снами и шёпотом юную самочку. А её брат, мальчик, теперь удержит носительницу Ноа на правильном пути, восстанавливая баланс, нарушенный пришелицей, недавно спасшей мальчика от пещеры. А затем оба детёныша вольются в непрерывный цикл производства Аа-шши, отдавая миру чистые и сильные эмоции.

Если бы ахашш умел удивляться, то, может быть, поразился бы, что всё спланированное совершилось без участия людского ума и логики: людьми правят только чувства! Но удивление было недоступно разуму ахашша, поэтому он просто ждал, регулируя поведение жителей леса, удовлетворённый тем, что усилия, затраченные на это, - минимальны.

Находясь в ожидании, фоном которому - непрерывное действие мысли, ахашш исследовал приближающихся гостей. Он знал, одно дело - собрать сведения при помощи Владык, направленных к деревням, другое - наблюдать за реакциями имеющих руки - в пути. И третье - познавать их всё глубже и полнее по мере приближения к мозгу, пульсирующему в подземных залах. Это было приятно. Новые знания, - собрать и сложить, подгоняя их к ранее обработанному опыту, чтобы картина бытия, расписанная цветными красками, как струящаяся змеиная шкура, звучала вернее и двигалась гармоничнее.

Найя. Женщина, пришедшая из реальности, сплетённой со здешней так туго, что в месте соприкосновения кож образовались проходы. Там она звалась по-другому, но это было имя для спячки, имя, ничего не говорившее ей и о ней. Имеющие руки спят наяву, что-то делая и передвигаясь, думая, что живут. Многие из них так и не просыпаются, бесполезно унося в тлен все дары жизни, кроме животных даров, свойственных всему, что шевелится и размножается. Но некоторые, наделённые высшими дарами, умеют прервать сон, чтобы оглядеться вокруг и начать жить. Эта - из них. Её разбудил другой носитель, который в свою очередь был разбужен предыдущим. Одна из миссий Ноа - пробуждать по цепи, чтоб не прерывалось мерное дыхание Аа-шши, подобное толчкам крови, переносимой сердечной мышцей.

Проснувшись, женщина с белыми волосами получила новое имя. Вамма-Найя, несущая свет. Разведчики ощупывали её мозг и её сердце, пока она, слабая, лежала в хижине самца. И первые данные о Найе были благоприятны. Даже будучи больной и закрытой, наполовину ещё спящей, она содержала в себе мощное Аа-шши, какого не было ни у одного имеющего руки на памяти ахашша. Это не позволяло использовать её так же, как использовались менее сильные, и ахашш подыскивал дару Найи отдельное место, чтобы не растратить её Аа-шши впустую. Она должна отдать всё и отдавать долго. Она одна может быть использована так, как сотня лесных людей, обладающих немалыми запасами Аа-шши. И это было приятно ахашшу. Мысля об этом, он пульсировал кровью, подёргивая сильными мышцами, изгибал тела Избранных, свивая их в подобие мысленного лабиринта, искал в нём самую большую зияющую пустоту, чтобы заполнить её знаниями о Найе, действиями с Найей, результатами знаний и действий. С высочайшей целью, доступной всему живому, - не дать роду мыслящих умереть. Осознание высоты цели тоже было приятно - своей логичностью и необходимостью.

И после, когда всё содержимое Вамма-Найи послужит высочайшей цели, она не может умереть, став пищей для Избранных. Ценность её высока. Она заснёт и в следующей модели мира станет крепким звеном между высшими и их подопечными. Необходимо продумать и совершить действия, которые удержат женщину на границе двух миров будущего цикла: она будет печься о своем народе, любить его и управлять им, для того чтобы Аа-шши, высосанное из их жизней, долго держало змеиный мир дальше от края пустоты. А может быть, сила её окажется столь велика, что сможет не только удержать, а и приподнять мир змей, который со времен великого Ахашша медленно, но постоянно приближался к небытию...

"Они идут, - мыслил ахашш, переливая кольца тел по пещерам и переходам, подёргиваясь и испуская волны плотного запаха жизни. - Они уже близко, и молодая самка верно ведет Вамма-Найю и её Ноа. Пусть всё решается по ходу движения, пока нет неразрешимых задач, требующих остановок"...

Было ещё одно, то, что могло бы взволновать ахашш, будь он способен волноваться. Каждый посланец Ноа контролировал свою разновидность дара. Расползаясь по человеческим телам, Ноа твёрдо знали, в чём оптимум носителя, и потому тот, что рисует, не становился музыкантом, а тот, что сплетает слова на бумаге, не шёл пред глаза толпе - волновать её жестами и разговорами. Но Найя, чьё пробуждение должно было увлечь её в построение картин мира для глаз, оказалась носителем другого дара. Дар любви... Во всех мирах, пройденных ахашшем ранее, не было особи, чей дар любви был основным. И теперь ахашшу предстояло решить, как быть с носителем непознанного дара. Позволить ли ей устремиться в сторону его роста или перенаправить дар? Она рисует. Но она и любит. Первое познано и управляемо. Второе принесет новые знания и какими будут они?

"Решить... Пока идут, решить и выстроить действия..."

Мужчина в клетке, прерывисто вдохнув, разжал стиснутые зубы и оторвал лицо от деревянных прутьев. Он не ощущал боли в скуле и почти свернутом носу. Только пальцы пришлось отрывать от переплёта решетки - ещё до того, как они, закаменевшие, сами разогнулись. Он торопился. Сегодня змеи внезапно закончили раньше, Леи лежала в нише, неловко подвернув голову к плечу, а вокруг уже никого. Только шелест и потрескивание из тёмных нор, ведущих в соседние пещеры.

Спешный уход их наполнил сердце мужчины страхом новых испытаний, но Леи ждала, и он почти вывалился из незапертой шаткой дверцы, задевая её босой ногой. Навалившись на край ниши, осторожно отвёл от женского лица мокрые пряди волос и вгляделся, сведя лоб в глубокие морщины. Всхлипнув, отёр выступившую на женском плече красную, резко пахнущую росу. Пошарив рукой на полу, поднял, роняя, приготовленную влажную ветошь. Отирал жене кожу, стараясь не потревожить свежие ссадины, и прикладывал к мелко дрожащим рукам сухие листья целебной лианы.

Раньше, уже и забыл, сколько кругов назад, он старался сразу же вытащить Леи из ниши и унести в дальний закут, где им позволено было держать охапку сухой травы и тряпья для спанья, но там, в углу, плодились мокрицы и сколопендры. А ниша была удобна, сухая, освещённая факелами, и мужчина смирился, используя место мучений для отдыха и утешения. Потом, когда Леи засыпала, уносил её в угол, нашупывая пальцами ног пещерную тропу, чтобы там заснуть с ней вместе.

Он бережно вынул свою руку из слабых пальцев спящей и поднял голову, прислушиваясь. Потрескивали догорающие факелы, мерно шуршали, сокращаясь и выпрямляясь, тела змей, заполнявших эти удалённые от сердца ахашша пещеры. К мерным звукам он привык и не слышал их, отмечая лишь непривычное, то, что превращалось в нем в ужас ожидания новых испытаний.

Закрыв глаза, запрокинул бородатое лицо к извилистому потолку и попросил снова, без особой надежды, чтобы позволено ему было занять нишу вместо Леи в следующий раз. Но так уже было: его жена, стоя в клетке, всякий раз шла к смерти так быстро, не имея сил видеть его в кольцах и напряженных острых хвостах, подобных наконечникам копий, что змеи, сберегая пару, не брали его больше.

Перестав шептать нескладные слова на полузабытом языке людей, мужчина замер, слушая и принюхиваясь. Но, опасаясь, что его тишина будет услышана стражами, снова забубнил, не заботясь о смысле, стараясь не чувствовать ничего - ни волнения, ни надежды, ни охотничьей настороженности. Покрывал свои чувства тонкой плёнкой равнодушия, скрадывающей их остроту, как когда-то перед охотой наносил на скулы мазки жирной прохладной глины, прячущей очертания лица и смертный страх перед зверем. Но старался, чтоб равнодушие не было слишком явным. Он был умён, хоть почти забыл свое человеческое имя, - знал, что случается с теми, кого постигает блаженство равнодушия. Если он перестанет страдать, Леи умрёт. Может быть, это лучше. Но переход в смерть тут, в пещерах, виденный ими не единожды, был таким, что принять решение и исполнить его - не было сил.

Покачивая в ладонях отяжелевшую голову жены, медленно вылавливал мысли из мутной воды, которой наполнил свой череп, и, нарочито равнодушно подержав их, отпускал, не успевая рассмотреть. Знал: если сам не рассмотрит, не увидят и Владыки. И надеялся, что в голове останутся лёгкие следы, которые он после ощупает памятью, еле заметно и быстро касаясь.

"Ушли раньше"...

"Меняется шум"...

"Узор Владык на стенах... и внизу... изменён..."

Леи вздохнула и повернулась во сне. Он поддержал её тело, чтоб оберечь от грубых прикосновений каменных выступов.

- Койсу... ти...

Мужчина тряхнул головой, изгоняя оттуда память об имени. Не хотел помнить его, после того, как... их сын... Он носил имя отца, потому что был первенцем, будущим охотником... Койсути, сын сильного Койсу. Кареа-Койсу-Керето, охотник деревни за рекой...

Выпростав руку, поднес её ко рту и прикусил костяшку большого пальца, сжимая зубы, пока рот не наполнился жидкой солью. Боль вошла в память и затуманила её. Мужчина сплюнул кровь и вытер бороду. Имена ушли. Его спящая жена повторяла во сне слова, но он перестал понимать их. Он многому научился тут, во второй своей жизни.

Шорох быстрой волной пронесся под неровными потолками, переплетаясь с мерной капелью подземных вод, дальним плеском загнанной в темноту реки и еле слышными стонами из пещер на концах чёрных витых лабиринтов. Устроив жену на охапке травы, мужчина прикрыл её ветхой тканью с полустертым узором и встал, стараясь не застонать от боли в затекших суставах. Держа голову почти пустой, двинулся в сторону дальнего выхода - широкой норы с иззубренными краями, неясно видимыми в прыгающем свете факелов с той стороны, из другой пещеры.

Подобравшись к пролому, взялся за каменный выступ, медленно наклонился, так, чтобы среди неровных краев выглянуть в соседний зал, оставшись незамеченным. И замер, наблюдая.

 

Глава 71

Аглая и Витька

- Кошка?

- Да?

- А ты любишь Москву?

Аглая, покачивая рукой, чтобы лучше чувствовать, как держит Витька её ладонь, оглянулась по сторонам. Взгляд заскользил неровно, цепляясь за поток машин по левую руку, столбы на обочине, увешанные знаками и рекламой, жидкие кустики в пыльных листочках, отделяющие тротуар от проезжей части. Повернула голову, чтобы разглядеть справа, за Витькой, старые деревья и небольшой парк за кованой оградой. И везде - дома: торчащие из-за прозрачных весенних тополей и вязов, коробчато столпившиеся впереди, за парком, теряющиеся в дымке огромного простора, в который уходило широкое шоссе, выгибая блестящую под солнцем спину.

- Не знаю. Иногда очень люблю, а иногда устаю и злюсь. Она слишком большая. Как... как лапа великана. Он её протянул, а на ней гора всячины, но я маленькая, мне эта гора ни к чему, видеть только мешает. А ты?

Машины ревели и приходилось почти кричать. Витька проводил глазами степенный троллейбус, набитый пенсионерами, который обгоняли замызганные маршрутные такси.

- Я - нет. Но это не значит, что я её ругаю.

- Да...

- Я... чёрт, зайдем в парк, а?

Они свернули на узкую дорожку и, миновав плотно прижатые друг к другу многоэтажки, вошли под старые деревья. Парк был невелик, и дома окружали его со всех сторон, казалось, тесня тех, кто прогуливался внизу: старушек в стоячих пальто, молодую мать в кожаной мини-юбке, возившую коляску туда-сюда по площадке таким движением, вроде она гладит белье; спящего сложным углом пьяницу, сползающего с лавки так, что куртка встала коробом, открывая грязный живот.

- Тут хоть поговорить можно.

- Не опоздаем, Витенька?

- Нормально.

Кованая, сто раз крашенная зелёной краской спинка давила спину, и Витька поморщился, вспоминая, как саднила сорванная Ноа кожа на ребрах.

- Мне Москва очень много дала. Хоть я и ленивец страшный.

- Ты-то?

- Не замёрзла?

Аглая счастливо покачала головой, ёжась в тонком плаще. День был солнечный, но ветер с севера кусался внезапно и остро.

- Понимаешь, всем кажется, раз в Москве, то надо бегать и всё везде урвать, да быстрее. А я как-то не успевал. Не хотел. Я ведь и в лабораторию к Стёпке попал, потому что там никто не следит, во сколько пришел, когда уйдёшь. Сделал работу и ладно. Всегда считал себя лентяем и, в общем-то, никчёмой. А на самом деле... Просто жить хотел, понимаешь?

- Да.

- А для просто жить Москва не очень годится. Вот мы с тобой разговаривать в парк пришли. Потому что нам полчаса идти, а шумно, на ходу не поболтаешь. Вон, смотри, все пришли к этим, раз-два-семи деревьям, - он кивнул на гуляющих, - а ведь где-то этого добра - леса и рощи! Они думают, тут воздух. А где-то воздух такой, что его можно есть и пить!

- Зато тут всё под рукой, - она улыбнулась, - театры, премьеры, выставки. Еда и всяческие блага цивилизации.

- Театры не люблю, - он спохватился, - прости, я...

- Нестрашно. Я знаю, есть такие люди, да. Глуупые, смешные!..

- Выставки... Они знаешь, так часто, что можно, как на работу. В голове всё перемешивается.

- Но тебе ведь надо. Альехо сказал...

- Да знаю я. Мы сейчас не о том. Мы о люблю-не люблю, так?

Аглая кивнула. Ей было хорошо разговаривать, но еще приятнее было знать, что она может перебирать Витькины холодные пальцы и, поднеся к своему рту, подышать на них, согревая.

- Я часто думаю, что место в мире, которое именно твоё место, оно, наверное, для каждого своё. И мне кажется, надо его найти и жить там, а не в Москве, потому что она столица.

- А ты уже нашёл?

- Н-нет. Я когда зимой попал на Азов, подумал, так буду жить! Белить дом по весне, чтоб стоял, как невеста, и с рыбаками ходить в море. Но... Мало улиц, понимаешь? Если жить в посёлке, то или у всех на виду, или уходить в степь, в море, как мой дед - целыми днями один. А мне надо ходить меж домов, разглядывать. Чтоб и с людьми и без людей одновременно.

- Я понимаю.

Витька посмотрел в просвет между стволов. Там, среди вдруг расступившихся домов, был виден завёрнутый в невесомую дымку уголок горизонта. Над ним пластались, как сигаретный дым в комнате без сквозняков, светлые облачные пряди.

- Он у моря.

- Кто, Витенька?

- Мой город!

Выдернул руку из теплых пальцев Аглаи и показал в просвет:

- И чтобы небо всегда было видно. Большое. Это смешно?

- Нет...

- Ты чего?

Он смотрел на её опущенную голову с ровным пробором, на две косы, что заплела по его просьбе, и нахмурившись, оглядывала себя в зеркале утром, не зная, идёт ли ей.

- Я у моря никогда не жила. У нас Волга.

- А хочешь?

Аглая подняла серьёзное лицо. И улыбнулась, как в первый раз, когда Витька снимал её, стоящую коленками на диване в его комнате.

- А возьмёшь?

- Когда найду город - обязательно. Пойдём, а то совсем заморожу тебя. И Альехо разворчится.

Подходя к ревущему шоссе, она ладонью нагнула к себе его голову, чтобы услышал:

- У нас знаешь, что можно?

- Что?

- У нас в центре вечером люди гуляют с собаками. Медленно идут. И часто - здороваются, потому что знакомы, многие. А тут в центре...

Витька помолчал, думая. Хотел возразить, сказать о тихих спальных районах, укрытых густой зеленью. Но кивнул:

- Я понимаю, да. А всё прочее - из лапы великана. Ты хорошо сказала.

- Да...

Шоссе уходило к открытому за ним горизонту, блестело натёртой колёсами широкой спиной, и машины вдали казались игрушками, облитыми дымчатым светом. Кварталы домов перемежались с невесомой ещё зеленью парков, и налетал, приходя с просторных болот из далёкого далека, там, где летом будут лежать среди низкой муравки жёлтые комочки морошки и красные бусины клюквы, северный ветер, ерошил волосы и холодил мочки ушей. Аглая смотрела вперёд, так далеко, насколько могла, и разрезанная надвое ширина пространства радовала её, утишая страхи. Они шли к Альехо, Витька не сказал зачем, но попросил, чтоб и она с ним.

- Вить...

- Да?

- Мне еще очень нравится, что она - большая. Широкая. Далеко видно всё.

- Угу. Нам бы с тобой в Гранд-каньон. Хочешь?

- Да. С тобой - да.

Он рассмеялся и поддразнил:

- И в Долину Смерти? Со мной?

- Да...

...Что-то случилось с ним, после той ночи, когда снимал их с Ноа, сидящих на смятой постели.

Попадая в ногу, Аглая посмотрела сбоку на его короткий нос и круглый подбородок. Несколько дней молчал, почти не говорил ничего. А как-то позвонил днём, она внутри ахнула радостно, и вдруг сказал: "Ты, кошка, извини, я не приду сегодня, одна поживи, хорошо? В студии переночую". Она смогла промолчать, не спросила. На следующий вечер ждал у ступенек театра, с ландышами. И как сумела не раскричаться вечером, готовя ужин? ...И не от того молчала, что берегла его, а просто почти умерла внутри, хоть и казнила себя: ну мало ли, один решил побыть. Потом сжималась время от времени, думая, вдруг ему тягостно, что она каждый день открывает дверь в квартиру своим ключом и каждый вечер - вместе.

А вчера, уже ночью, вдруг подхватился с постели, жикал диском старенького квадратного телефона, поговорил с Альехо. И повеселел сразу. Утром, оглядывая её, попросил, чтоб заплела косы.

Выйдя из метро, автобуса ждать не стали, отправились пешком. И Витька всё смотрел по сторонам, крутил головой, будто запоминал, что вокруг. Ей снова стало немного страшно. Но он повернулся, глянул серьёзным серым глазом, и она поспешно улыбнулась.

В гулком дворе, который от шума дороги берегли поставленные на попа высокие дома, отскакивали от белых стен детские голоса, взрыкивал автомобиль, тыкаясь среди кустов смородины, и ходили в зябко застегнутых пальто пенсионеры обоих полов, блюдя внуков на детской площадке. Ольга Викторовна, держа Рыжего на коленях, помахала им со скамейки у подъезда.

- Илюша вас ждёт! И я сейчас, надо же чаю...

Но Витька замахал протестующе, улыбаясь коту и его хозяйке:

- Нет-нет, Ольга Викторовна, вы планов не меняйте. Не убежим.

Аглая, кивнув, смотрела на старческую стеклянную слезу поверх выцветшей голубизны глаз. Улыбнулась Рыжему, величественно месившему широкими лапами драповый рукав.

- Солнце. Только утро кончилось, а оно скоро уйдёт за дома, - извиняясь, сказала старая женщина. И вдруг Аглая представила её себе - в платке, туго повязанном по бровям, в тёмном платье, собирающем подолом капли с мокрой тяжёлой травы. Позади - сложенный из шершавого камня старый дом, кидающий на приоткрытые ставни бледный свет огня в очаге. И сверху закатанное в дымку прозрачных облаков солнце - недвижным глазом, смотрит всегда. Держит на кончиках травин тусклые весенние огонёчки.

- Идём, - Витька потянул её руку.

Аглая перехватила удобнее коробку с купленным по дороге печеньем.

Альехо был весел. Сменив растянутый жилет на новый свитер из серой шерсти, ходил из комнаты в кухню, протирая чашки полотенцем, расставлял их на журнальном столике, выдвинутом на середину ковра. Кивнул, рассмотрев Аглаины чёрные косы и, не разрешив помогать, усадил в кресло. Витька стоял у книжного шкафа, доставая и перелистывая фотоальбомы.

- Дело пошло, Витя! - Альехо принес кипящий чайник и осторожно залил стеклянную колбу, придавил её металлической крышкой. - Сейчас расскажу подробнее, и знай: это серьёзный шанс, упустить нельзя. Слышишь меня?

- Да... - Витька аккуратно вдвинул среди книг альбом. Достал следующий, раскрыл.

- Сомневаюсь. Но услышишь - поймёшь. Вовремя ты мне позвонил. У тебя самого что? Проблема какая?

- Да.

- Ну, после расскажешь. Дождёмся Ольгу Викторовну... а вот, - и он крикнул в коридор, где загремел ключ, поворачиваясь в замке, - мама! Иди с нами чай пить. У меня новости для твоего любимца!

- Сейчас, Илюшенька. Рыжего покормлю.

Когда пришла и она, села в пододвинутое кресло, поправляя прозрачной рукой шпильки в седых волосах, Альехо вынул из старого серванта початую бутылку коньяку, качнул, рассматривая на свет.

- Надеюсь, с ним ничего не стало. За... да уж пять лет стоит. Как думаете?

Аглая покачала головой, улыбнулась, потому что Альехо посмотрел на неё с веселым вопросом. И украдкой глянула на Витьку, который, сидя на кухонном табурете, думал о чем-то, опаздывал кивать и улыбаться.

По комнате поплыл резкий запах спиртного, и Ольга Викторовна поморщилась, тоже с улыбкой.

- Ну, - Альехо поднял пузатую рюмку, обхватив ее толстыми пальцами, - за удачу?

- А? - Витька поднял голову.

- Выпей, мечтатель.

Пришел Рыжий, фыркнул непривычному запаху, проплыв посреди ног и ножек кресел, точным прыжком занял место на коленях Аглаи, упрятал лапы под грудь и стал смотреть яркими глазами на вазу с печеньем и горку бутербродов в плоской тарелке.

- А то борща? Дети? - спохватилась Ольга Викторовна, но Альехо замахал рукой:

- Потом, успеешь, мама. Дай мне сказать.

- Хорошо, Илюшенька.

Альехо откинулся на спинку стула. Сложив руки на животе, завертел пальцами. Оглядел сидящих и остановил взгляд на Витьке.

- Значит, так. Есть команда, делают новый журнал, глянец. Ребята молодые, азарт у них есть, умения есть. Но наивны, как все, кто под чужим началом ума набирался. Собрались вместе и хотят мир перевернуть. Тираж большой, спонсоры есть, реклама будет великая. Пригласили меня, дали карт-бланш, - он расцепил руки и поднял указательный палец, - на три номера! Три номера подряд могу делать, что хочу на десятке отведённых мне страниц. По договору они принимают всё, потому как мэтр. Витя?

- Я вас поздравляю, Илья Афанасьич, это здорово.

- Особой радости не слышу, но ладно уж. Фото для первого номера будешь делать ты. Под своим именем.

Звякнула ложечка, ахнула Ольга Викторовна, улыбаясь и прижимая руки к тёмной блузке. И в тишине стало слышно, как наяривает в широкой груди Рыжего мурчальный моторчик.

- Витя... - Аглая смотрела, как тот, опустив голову, мешает чёрный чай, стараясь не прикасаться к стенкам чашки. Подняв голову, встретил её взгляд и улыбнулся. От тихой и светлой его улыбки рука Аглаи на спине кота замерла.

- Это интересно, очень, - Витька стряхнул ложечку и положил её на край блюдца, - а почему же они наивны, Илья Афанасьич?

- Потому что на поле денег всем правят деньги. Ребятам кажется - талант нужен, востребован и будет продаваться, потому что он поражает и восхищает.

- А разве нет?

- Нет. Талант капризен и непредсказуем, и не таланту тягаться с ремеслухой, Витя.

- Совсем-совсем нет? Никогда? А чему же вы рады?

- Три номера - наши. Будут тебя знать не только гламурные дамочки, концепт у журнала неплох, хотят народный журнал сделать, как "Огонёк" раньше был, только без идеологии. Конечно, к четвертому номеру нас попросят учитывать мнения читателей, покупателей, спонсоров и прочую лабуду. Ты заупрямишься, я тоже. И на том сотрудничество закончится. Но эти три номера будут. А мы с тобой будем ждать следующих переворачивателей мира. И снова снимать в студии.

- Как-то цинично звучит.

- Да, - Альехо немедленно согласился и откусил от бутерброда с жёлтым лепестком сыра, - я стар, и я циник. Что не мешает мне держать свою желчь под контролем. Я знаю, мир не меняется к лучшему, но это наш мир, и мы в нём живем. Но ты не впечатлился. Хандришь? Аглая, доложи на мостик, что там, в машинном отделении происходит?

Аглая пожала плечами, взглядывая на Витьку вопросительно. С удовольствием поддержала бы шутку, но вдруг тот обидится...

- Итак, включай голову, сердце и через недельку начинай. Можешь мне рассказывать о планах, можешь своей прекрасной чернокосой деве. А можешь никому ничего. Просто сними и дадим в первый номер.

- То есть сам - всё? Что захочу?

Витька поставил на кружевную скатерку чашку. Вдруг пришло и охватило, радостное и мягкое, с покруживанием и покачиванием, запело в ухо, трогая мочку: "...всё сам и увидят, будут говорить о тебе, ведь сможешь-сможешь, поразишь в сердца... и кто знает, вдруг и перевернешь мир... там, где опустил руки Альехо". В голове завертелись картинки из возможного будущего, ещё неснятого. Невесомая майская зелень, плывущая в весенних сумерках. Лица, фигуры, знаки теней на песке и асфальте, глаза и раскрытые ладони. То, что может быть скучным, показанным тысячи раз до него, а может стать невыносимо, до боли под ложечкой, там, где душа, - настоящим. Как единственно верный звук...

Взял ложечку и стукнул ею по блюдцу. Звук получился надтреснутый и грубоватый.

- Илья Афанасьич... Вы меня извините. Такая новость. Это очень важно и спасибо вам. Вот только... Тут произошло кое-что. Я потому и позвонил. Поговорить.

Аккуратно вернул ложечку на блюдце. Альехо положил руки на колени и стал водить туда-сюда, нажимая ладонями. Ольга Викторовна заторопилась:

- Ну, пейте чай, дети. А я сериал включу. Вы поговорите, да.

- Дверь прикрой, мама, - Альехо не посмотрел, как она уходила, прихватив с собой чашку. Через открытую дверь проник в комнату дневной луч, просветил насквозь башенку седых волос, тронул позолоту на чашках и умер, разрезанный дверью.

- Давай, я слушаю.

 

Глава 72

Порталы

Жёлтое солнце светило через кружево старых занавесок, и Аглая удивилась мимоходом: и через дверь оно было и вот в окно. Но подумала о высоких домах вокруг - в их окнах солнце отражалось, и это было как подарок для тех, кто провожал его, уходящее за плоские высокие крыши, взглядом. Два солнца, три, четыре. И только одно - настоящее.

Рыжий на её коленях перестал мурлыкать и прислушался. Соскочил, цепляя когтями широкую юбку, пошёл к закрытой двери. Мужчины не обратили внимания, и Аглая, встав, прошла за ним, приоткрыла, выпуская. Задержалась, вопросительно глядя на сидевшего Витьку, может, и ей уйти в кухню. Но он отрицательно покачал головой, похлопал по ручке кресла. И она вернулась, села, выпрямив спину, разгладила юбку на коленях, приготовившись слушать. Альехо напротив чуть заметно покачивался на стуле, тот поскрипывал гнутым деревом.

- Да... - охрипшим голосом сказал Витька. Огляделся, не зная, как именно начать. А потом встал и, выйдя на середину комнаты, потащил через голову пёстрый свитер, цепляя вместе с ним белую футболку. Солнце лезло по обнажающейся коже, жёлтым пальцем ведя по цветным полосам и петлям. Поскрипывание прекратилось.

Альехо сидел неподвижно и, не изменившись в лице, смотрел.

- Вот... - сказал Витька, опуская пленённые вывернутым свитером руки, - я... у меня...

- Да знал я, знал! - Альехо хлопнул ладонями по коленям, - ты что думаешь? Потому и вожусь с тобой, а то мало ли, куда тебя занесёт. С ней, - он кивнул на рисунок.

Витька уронил на пол смятую одежду. Вздохнул растерянно, но с облегчением. И повернулся, чтобы увидеть себя в узком зеркале, полускрытом листьями китайской розы в кадке.

- Я надеялся, что так... И что, Илья Афанасьич, вы? Скажете что?

- Это потом. Ты что, пришёл только стриптиз показывать?

Аглая, нахмурившись, ожгла учителя строгим взглядом тёмных глаз. Альехо махнул рукой:

- Не обижу я твоего героя. И ёрничать не буду. Не ждал я сегодня откровений. Но раз так. Давай, Виктор. Твоя очередь рассказывать.

Витька, стоя посреди комнаты, замялся. ...Совершенно реальная жизнь с заботами и такими вот радостями, новая долгожданная работа. А сам Альехо как рад за Витьку. Кто ещё будет так радоваться за него? Аглая, но она любит, это - другое. И всё, что Витька повторял себе по дороге сюда, всё, о чем думал последнюю неделю, полагая, что принял решение и укрепился в нём, все показалось неясным, размытым. Ненастоящим.

- Ну?

Негромкое слово ударило, как тычок в плечо, не больно, но ощутимо. И Витька, не давая себе времени раздумывать дальше, ответил:

- Я ухожу, учитель.

Аглая забыла вдохнуть, сидела с пустой грудью и ватным сердцем, вяло стукнувшим и замолчавшим. Упорно смотрела на золотую каёмку чашки и солнечную бусину на ней, горевшую ярко и отчаянно. Солнце за окном чуть сдвинулось, отмечая время тишины, и бусина исчезла. За стеной, ненатурально стеная, заплакала героиня сериала.

- Что ж... Держать не буду.

Аглая умоляюще посмотрела на Альехо. Он откинулся на гнутую спинку старого стула и смотрел на Витьку все так же без выражения на старом львином лице с крупными чертами.

- Ещё что расскажешь?

Витька подошёл к столу, сел на свой табурет и, найдя руку Аглаи, погладил мёртвые от отчаяния пальцы.

"У-хо-дит, у-хо-дит", - стучало в её голове. Хотелось вскочить, перевернуть столик, расшвыривая блюдца и чашки, чтоб с грохотом засверкали, ловя последние лучи отражённого в стеклах солнца, лживого, ненастоящего.

- Я только последнее. Скажу. А то долго. Ноа, ну, эта, - приложил свободную руку к груди, - её забирают, от меня. Если бы сама, то и ладно. Но - силой.

- Так...

- Да. Так что я пойду, туда. Потому что нельзя так.

Альехо откинулся на спинку стула, качнув его, и Аглая равнодушно приготовилась услышать грохот падения. Но учитель подался вперёд, стул вернулся на пол, коротко визгнув ножками по старому паркету.

- Экий ты. Решительный. Работу бросишь?

Витька пожал плечами, промолчал.

- И девушку? Она ведь тебя любит знаешь как?

Аглая вздрогнула и сжала пальцы на Витькиной руке. И тут же отпустила, почти отбросила, чтобы не мешать ему, ненавидя себя за то, что не смеет обнять, обхватить руками и ногами, крича, что никуда, никогда, не пустит, потому что... потому что умрёт без него.

- Я же вернусь, - неуверенно сказал Витька, оглядываясь на неё. Аглая, жадно ловя его взгляд, не увидела в нём твердого обещания и отвернулась. Сжала кулаки на коленях, комкая юбку.

Помолчали ещё. Тихий сумрак сочился через сито кружевных складок, наполнял комнату, и слышнее становились чужие фальшивые горести за стеной. Лица сидящих теряли очертания, превращались в грубо нарисованные схемы: овал, тёмные ямы, штрих рта. Сердце Аглаи билось медленно и тяжело. Очень хотелось пить много воды, холодной и резкой, чтоб заполнила всё внутри. И голос, зазвучавший в полумраке, показался ей настолько незнакомым, что она вскинула голову, пытаясь определить, кто ещё появился вместе с темнотой. Медленно и размеренно, оттого, казалось, с печалью, а может, и правда, грустя, Альехо заговорил:

- Я ждал этого. Когда понял, кто ты и что на тебе, ждал. Но надеялся: время не совпадёт. Что проживёшь земную жизнь так, как успели прожить её многие до тебя, избранные и отмеченные, видя прочее лишь в своих снах и работах. Но так сложилось, и деваться некуда. Ты решил. И не нам менять твою судьбу, твой путь воды. Знаешь, что такое путь воды, мастер?

- Нет...

- Это когда твоя судьба, отыскивая дорогу, обязательно находит её, и, сколько преград ни возводи, она просочится, обогнет препятствие или, задержанная плотиной, разольётся морем, затапливая всё вокруг, чтоб всё равно идти туда, куда ей суждено. Можно искушать тебя деньгами и радостями, любовью и успехами, славой. Но это будут лишь временные препятствия на пути твоей воды, которые замедлят и затруднят, но не остановят.

Он усмехнулся, кашлянув:

- А когда реки поворачивают вспять насильно, мы знаем, что бывает. Наденька!

Аглая оглянулась снова, не сразу поняв, что Альехо обращается к ней.

- Надюша, девочка. Прости меня, но и ты была ему суждена. Не я, так на улице бы встретились. А иначе не узнала бы счастья. А ведь было оно? Было?

Прошедшее время прозвучало низким ударом гонга. Она кивнула, сжимая руки, готовясь возразить горячо, поспорить с прошедшим временем, не отдавая настоящего и будущего.

- Время игр в имена прошло, Надежда. Ты - лучшее, что могла подарить судьба мастеру. Давай ты не будешь бояться и горевать. Так сможешь, девочка, да?

"Нет, не смогу", - крикнула внутри, но снова кивнула, ненавидя себя. В почти тёмной комнате еле видно белели лица мужчин, и даже глаз не видела она на них. Будто улетала в открытый космос одна, без надежды когда-нибудь вернуться.

- Тогда кое-что уточним, - Альехо продолжал так, будто увидел её кивок. А может, ему наплевать на её согласие?..

- Её позвали, твою змею?

- Да. Почти забрали уже. Но я сумел.

- Молодец. Стал сильнее. Когда хочешь уйти?

- Да не хочу я, - угрюмо ответил Витька.

- Но когда?

- Я думал сначала, надо сразу. Только не знал как. А вчера понял, хоть и опасно для Ноа, но надо ждать, когда заберут. И идти вместе или следом.

- Так... - на стене, проснувшись, вдруг затикали в ответ старые часы. И Витька вспомнил, точно так тикали старые ходики на лестнице маячного смотрителя, Николая Григорьича. Нет, не смотрителя, мастера света, капитана маяка. Как он там сейчас?

- Ну что же. Тогда начинай работать. Что-то успеешь.

- А если не успею?

- Неважно. Неужто не понял ещё? Чтоб тебе лететь, нужно двигаться постоянно. И чтоб лететь вверх, а не падать, всё время должен расти. Карабкаться, цепляться, без отдыха. Нет тебе отдыха, мастер, - только когда научишься отдыхать работой. Думать, учиться, совершать.

- Я... понял...

- Ну вот, - Альехо хлопнул ладонями по коленям, - главное понято, остальное - детали. Наденька, свет не включишь ли нам?

Аглая встала и пошла к стене, касаясь рукой Витькиных плеч. Несколько шагов до истертых обоев тянулись и тянулись, набухая вложенными в них мыслями. Не ушёл, остался, сегодня он с ней. А может уйти - в любую секунду. И так теперь жить? Без будущего, одним настоящим, разбитым на крошечные отрезки: вот его плечо, тёплое, шевельнулось под пальцами, и - один отрезок канул в прошлое. Вот шаг к стене без его тепла, ещё один, и - второй отрезок прожит. И это надо перенести?

Провела рукой по сухой стене и положила палец на выключатель.

- А как пойдёшь? Мысли есть?

Палец замер на выключателе.

- Я не знаю. Ещё не знаю. Думал вот у вас, Илья Афанасьич. Затем и шёл. Спросить.

- Угу. Не знал, что я в курсе насчет твоей Ноа, но шел спросить. Вижу, логика тебя, наконец, покидает. Это хорошо.

- Я знаю как, - от стены сказала Аглая и надавила пластмассовую клавишу. Неяркий свет залил старую комнату, а ей показалось, что это прямо из сердца полыхнуло, - я вижу дыры. Не он видит, а я.

Обернулась, но в жёлтом свете хрустальной люстры всё равно не смогла разглядеть лиц. Слёзы набегали и текли по щекам, а сердце колотилось от внезапной радости, казалось, взорвёт грудную клетку, рассыпая перламутровые пуговки блузки.

- Ты видишь? - Альехо привстал. - И давно? Часто?

- Всю весну. В последнюю неделю совсем часто. Они везде, понимаете?

- Я иногда делаю снимки, снимаю то, на что она смотрит, - подал голос Витька, - на них вижу, а так нет. Она видит, это правда.

- Однако... - учитель покачал головой, - время, и правда, подошло. Никто и никогда так быстро. Так сильно. И - вместе. Ну что же, она тебе и покажет, куда идти.

- Нет, - ровным голосом сказала Аглая-Надя, вернулась к столику и села, укладывая по сиденью кресла веер широкого подола. Положила ногу на ногу и улыбнулась безмятежно, сначала Альехо, потом Витьке.

- Аглая... Надя... - Витька смотрел на неё.

- Я пойду с ним, - объяснила учителю и, подхватив с тарелки бутерброд с листиком колбасы, надкусила.

- Нет! - Витька дернулся, вспоминая свои сны. - Ты даже не знаешь, как там!

- Я знаю, как идти. А ты - нет. Потому идём вместе. Как только...

- Что как только? Что? Как? Только? - заорал Витька, вскакивая и роняя табурет. Нагнулся подхватить, и татуировка зазмеилась по мышцам, оживая.

- Да ты не ведаешь, куда суёшься, дура влюбленная! Если бы ты, тебе... я видел во снах, там нельзя таким, как ты. Там ужас кромешный, понимаешь? Я видел во снах и на Азове немного. И чтоб я тебя туда тащил? Нельзя тебе! Туда...

- Стоп, крикун! - Альехо выставил перед собой широкую ладонь. - Не кипятись. "Там" нет, и никаких "туда" тоже нет. Оно всё здесь, Витя. То, что видишь во снах, что толкает тебя снимать особенное, из которого потом прёт сила, и из-за силы этой бегают за тобой бессмысленные, лишь посмотрев и ничего не понимая... Оно всё здесь. А границу сам провёл, в тебе она.

- Как это?

- Вот так. Думаешь, вышел на улицу, огляделся и увидел всё-всё? Десяток машин, дома, церковь за углом, деревья? Это лишь часть и, поверь мне, ничтожная часть мира. Он огромен и нестерпим для полного видения. Да сам знаешь, говорили о том с тобой.

- Ну, говорили... А она? Почему она видит другое? По-другому? Ну... - Витька запутался в словах, но с вызовом глянул на учителя, ожидая ответа.

- Она любит и потому видит. Ты умеешь, взяв из себя, смешивая с тем, что снаружи, сотворить новое, а она нет. Но мир раздается перед ней - из-за тебя.

- Ну и что?

- Да ничего. Пойдёте вместе. Она поведет.

Витька оглянулся на Аглаю. Она сосредоточенно кусала бутерброд, запивая остывшим чаем, и неубранная из чашки ложечка мелко звенела в такт дрожанию руки.

- Если уйдёшь сам, не отгородишь её от большого мира, - понизив голос, сказал Альехо, - все тени и темнота его останутся. Обступят.

- Но все равно идти опасно, очень! Я ведь знаю! Это похуже ночных кошмаров!

- Без тебя то, что хуже кошмаров, возьмет её. Видишь? Посмотри. Она не слышит нас.

- Почему?

- Потому что часть её уже там.

Витька пнул ногой валявшийся на полу свитер. Поднял, стал выворачивать и, запутавшись, швырнул на табурет. Стукнул кулаком по ладони:

- Я разве знал? Да я выгнал бы её, если бы знал!

В зеркале за китайской розой, раскидавшей из угла комнаты зубчатые листья и красные, будто наверченные из папиросной бумаги, цветы, пришло к нему видение входа в пещеру, в которой плакал кто-то раненым зайцем, и тянуло, тянуло идти туда, увидеть, пожрать глазами, заглатывая новое, большое, что дано увидеть не каждому. Звериный голод, сосущий изнутри, требующий жестокой еды, чтобы суметь после создать - лучшее, настоящее...

- Нельзя ей... - прошептал, уже понимая: это всего лишь шёпот.

- Поздно, Витенька. Это тоже твоя вода. И её. С пути не уйдёшь.

Аглая допила чай и бережно поставила чашку. Перегнувшись через ручку кресла, взяла с пола скомканный свитер и, улыбаясь, вывернула его. Протянула Витьке освобождённую футболку:

- Витя, надень, простудишься. И свитер тоже. Спасибо за чай, Илья Афанасьевич.

- На здоровье, Наденька. А скажи...

- Что?

- Ты здесь, сейчас, видишь что-то?

- Кроме вас?

- Да.

Витька заторопился, пролезая в свитер, дёрнул, освобождая голову и уставился на девушку. Аглая улыбнулась, поворачиваясь в кресле.

- Там, в зеркале, - тропа. Видите, прикрыта листьями? За ней пещера. В ней цветы - огромные, как, как яркие колыбели. Очень красиво. А тут, под столом, маленькая нора, но в неё нельзя даже рукой, если видишь. Это только похоже на ящериц, а на самом деле они могут влезть в ухо и устроиться в голове.

Витька посмотрел на её лицо со страхом, ожидая увидеть на нём безмятежность безумия. Но Аглая, перехватив его взгляд, покачала головой:

- Ты, Витя, не волнуйся, оно нас не трогает. Мы с этим всё время живём, просто - не видим, понимаешь?

- П-понимаю. А как же тогда - в ухо нельзя? Как?

Она пожала прямыми плечами.

- Может быть... может, некоторые умеют делать невидимое ближе? И - настоящим? Ты умеешь. И теперь - я. Из-за тебя.

- Ладно... - Витька сел на табурет, резко вытянул под стол ноги, злорадно представив себе, как разбегаются те, кто "только похож на ящериц", - мне теперь надо обдумать всё. Не думал я, что так будет.

- Лучше начинай работать, Витя, - Альехо стал собирать чашки и полупустые тарелки, - и мир потихоньку устаканится, поверь старику.

- Вы не старик. А чашки отдайте, я помогу, - Аглая светло улыбалась, не подозревая, что улыбка точь-в-точь такая, какой напугал её Витька по дороге сюда.

 

Глава 73

Поединок

- Э-э-йа, Айна! Эйяя! - нестройные голоса волновали лесной шум, тянули песни - одну за другой, замолкали и с новой силой взрывались, когда люди, отхлебнув и откусив, запевали новую. Мененес кивал, когда то один, то другой охотник, вставая, поднимал чашу с вином и, выплескивая с краю в огонь, для Айны, наклонял чашу в его сторону. Он выпил вина, поднесённого охотниками, съел несколько кусков гриба от разных семей, каждую женщину одаривая словами и улыбкой. И теперь сидел, откинувшись на спинку резного кресла, положив руки на подлокотники. Ладда-ха, спрятавшись за креслом, вертелась на низенькой скамейке, вытягивая шею, чтобы лучше разглядеть танцующих мужчин, заливалась тоненьким смехом и, всплёскивая руками, иногда хватала вождя за пальцы, гладила и снова прижимала руки к груди, захваченная праздником.

Всё хорошо, думал вождь, поднимая свободную руку для приветствия. Всё, как надо. Айна светит жарко, высушивая глину, и людям весело. И дань для Владык нежданно случилась сама, ничего не понадобилось делать.Он поискал глазами сутулую фигуру Акута, не увидел и решил, что тот вернулся в хижину молиться у домашнего алтаря за свою странную жену. Он успеет разобраться с мастером. Пусть идёт праздник. И сердце вождя грела мысль, что после столького времени он всё-таки сумел причинить мастеру горе. А значит, те решения, что принял когда-то, будучи молодым и глупым, были верными, созрели и принесли плоды, требовалось только терпение.

Ну что же, думал вождь, все уроки должны быть познаны, он ведь не перестал быть охотником, воином, хоть и носит на груди сплетённый из перьев и бусин знак отца племени. А настоящий охотник знает: жизнь любит менять облик, принося новые знания. В это раз знание касалось времени от начала решения до созревания его плодов. А он-то не спал, думал и даже почти пожалел о том, что когда-то выстроил свою жизнь именно так. Но вот он сидит выше всех, принимает хвалы и благодарности, обок теснятся на цветных циновках красивые жёны, и Ладда-Ха время от времени хватает нежной рукой его пальцы, обдавая их горячим дыханием. И в нём еще много сил для того, чтобы насладиться всем этим.

- Вождь! - крик прорезал праздничный шум, и слова песни, нестройно вспорхнув, смолкли. Люди зашумели, искали глазами, поворачиваясь. Не в такт забил барабан и затих.

- Ты! Старая обезьяна, жрущая наши сердца! Я пришёл к тебе...

Танцующие рассыпались в стороны, освобождая середину площади, где трава была вмята их пятками во влажную глину. И там, напротив лестницы, поднимающейся к месту Мененеса, стоял Меру, покачиваясь. Держал в руке охотничье копьё с каменным наконечником. Он был почти раздет, только по поясу затянутая кожаным ремнем набедренная повязка, старая, в которой сотни раз ходил на охоту. А лица не разглядеть за жирными мазками чёрной грязи и белой краски. Среди полос открылся рот, и снова оттуда вылетели громкие злые слова:

- Ты отдаёшь наших женщин и детей тем, кто приходит из леса! Чтобы сладко есть и спать с самыми красивыми. Я пришёл наказать тебя!

Мененес убрал руки с подлокотников и медленно встал, поправляя пышно драпированный подол праздничного плаща. В тишине ахнула женщина и заплакал ребёнок. Вождь поднимался, стараясь замедлить время, чтобы принять верное решение, чьи последствия не имеют права созревать долго. Надо сказать сразу и точно. И когда он уже открыл рот, чтобы обрушить на Меру камни язвительных слов о его слабости и пьяном безумии, а потом приказать воинам скрутить смутьяна, мозг его чиркнуло опасение, короткое и резкое. И тут же превратилось в близкое будущее, которое наступит сейчас, ещё до того, как Мененес успеет сказать хоть слово.

И оно наступило...

В руке Меру тускло блеснул полумесяц ножа, выточенного из морской раковины. Метнулся к его груди, и одновременно с кровью, отмечающей линию шрама от горла до живота, грянули слова:

- Я, Меройно-Меру-Маурет, главный охотник племени леса, достав свою кровь, нарекаю тебя, Мененес, моим врагом!

Меру отбросил копьё и, на лету поворачиваясь и отсвечивая красным, полумесяц ножа-раковины воткнулся в глину у чьих-то босых ног.

Ахнув, застыла над площадью тишина, и Мененес тоже замер, остановив слова, что не успели сказаться. А теперь и ни к чему говорить ни их, ни любые другие. Неровная полоса крови по груди Меру зачеркнула любой ход событий, кроме одного, назначенного от времени до времени и через время. На памяти вождя никто в племени не нарекал врагом соперника, сказав слова крови. Только дед его рассказывал, что знал о таком, было это давно, за рекой, когда сам ещё бегал мальчишкой.

Тихий ропот прошёл по толпе вскочивших мужчин и женщин и смолк, оставив лишь потрескивание огня и пение птиц в кронах деревьев. Всё, что должно случиться теперь, было размерено и выучено наизусть ещё в детстве. И все ждали только, когда вождь спустится принять вызов охотника.

Мененес повёл плечами, скидывая узорчатый плащ. Развязал пояс праздничной длинной тайки. Махнул рукой и ждал, когда всхлипывающая Ладда-Ха принесёт и подаст ему старую повязку с истёртым кожаным ремнем. Последний раз он надевал её на охоту перед большими дождями. Мелькнувшее воспоминание заставило заныть больную спину, и Мененес, затягивая на животе ремень, пнул боль, отгоняя её в лес, стараясь не думать, что главный охотник моложе его на две руки лет. Сбросил с запястий расстёгнутые браслеты, и они зазвенели, стукаясь о деревянный настил. Выставил вперед толстую ногу и дождался, когда женские руки освободят щиколотки от ножных украшений из перьев. Насмешливо и грозно смотрел на Меру, а сам хотел только склониться, чтоб видеть, чьи руки касаются его щиколотки. Положить ладонь на гладкую голову Ладда-Хи, а потом уж... Но не мужское дело оглядываться на женщин, и, не опуская головы, сошёл по ступеням, тяжело и прочно ставя широкие ступни, как ходит по лесной подстилке старый слон с обагрёнными кровью бивнями.

Шёл по пустому пространству, а люди, держа в руках надкусанные ломти и недопитые чаши, отступали подальше и спотыкались, подталкиваемые теми, кто напирал сзади. В полной тишине.

Никто не видел, как за деревьями, вокруг стволов и на толстых ветвях, в зарослях высокой травы и в узких канавах, где ещё блестела вода, появились змеи, с напряжённо вытянутыми шеями, увенчанными плоскими головами. Зрачки их пульсировали, и мелькали в полуоткрытых розовых пастях чёрные плетки языков. Еле слышное "аа-шшши" вплелось в птичий гомон и осталось звучать, не замеченное людьми, занятыми людскими заботами. Владыки собирали силу, волнами бьющую с площади. Чистый гнев и яростная в беспомощности любовь. Холодная злость и злая насмешка, смешанная с удовольствием от сознания собственной силы. Жадный интерес и страх за своё. Сострадание, печаль и жалость. Беспокойство за детёнышей и снова жадность - смотреть до конца, испугаться того, что случится скоро...

Длинные тела подергивались и плавно струились, свивались кольцами и вытягивались вдоль веток, свешивая узкие хвосты. И все плоские головы были обращены к центру событий.

- Ааа-Шши...

Мененес встал напротив Меру, оглядывая его. Главный охотник был силен, стройнее, гибок в поясе, а плечи его так же широки, как у вождя, и ноги твёрдо стояли на земле. Но вождь был крупнее, стать его походила на стать старого боевого слона, - и порадовался тому, что, несмотря на сладкую жизнь и больную спину, он не часто пропускал охоту, и мышцы на спине и плечах бугрились, как только рука сжималась в кулак.

Встретив ненавидящий взгляд, горевший посреди намазанных чёрных и белых полос, Мененес кивнул, крепче ставя чуть согнутые ноги и выставив перед собой руки с напряжёнными крюками пальцев.

И сразу же откачнулась людская стена, давая место вихрю, сплетённому из двух мощных тел.

- А-ах, - шёпотом вскрикивали женщины, когда горячий клубок перемещался в их сторону. Им вторил из леса мерный шип собирателей:

- Аа-Шши...

Ни на миг не замирали бойцы, повинуясь древним правилам боя с наречённым врагом. Отступая друг от друга, кружили, не отходя дальше удара руки, и снова сплетались так, что не разобрать: где чья нога поверх согнутого локтя и кто упал, придавленный сложенным телом. В тишине - топот, чавканье глины, шуршание соломы и тяжкое неровное дыхание, шлепки тел и гулкие удары.

Время порвалось и двигалось, как раненый зверь, прыжками, когда двое вклинивались друг в друга, а потом замирало, будто скоро умрёт насовсем, когда разрывались на один вдох, на один удар сердца, и становилось видно, что у Меру поверх охотничьей раскраски протекли полосы крови от надорванного уха, а Мененесу разметало по плечам чёрные волосы, и глаз из-под них сверкает один. И снова время прыгало, когда сшибались грудью, выламывая друг другу руки.

И вдруг посреди тяжко дышащей тишины клубок катящихся тел замер, разваливаясь, и над лесом, накрывая людские головы, вознесся вопль. С рычанием и захлёбом, без человеческих слов.

Мененес, сгибаясь, отведя назад локти располосованных рук, тяжко обрушился на спину свалившегося в грязь соперника и, придавив коленом между лопаток, резко схватился рукой за подбородок лежащего, уперев другую ему в затылок. Меру обессиленно прогнулся, шаря руками по месиву грязной соломы и хватая воздух раззявленным ртом, испачканным кровью.

- Айна, о-э, - прохрипел Мененес, держа колено на спине соперника, а тот, дёргая ногами, захлебывался, пропуская вдохи.

- Ай-на, о-э, - сотня рук поднялась над головами мужчин и женщин, сойдясь в одновременном ударе. И все мерно захлопали, в такт счету сгибая по очереди палец за пальцем:

- Ай-на, о-э, Ай-на!! О-э!

Вождь, одним глазом зорко следя за поверженным охотником, а на другой падали мокрые грязные пряди, закрывая рассеченную бровь, наплывшую на веко, мёртвой хваткой удерживал голову Меру, готовый сломать ему шею при первом же резком движении. Он был бойцом, старый Мененес, воином, и никакой охотник, даже самый главный, не мог победить его, того, кто всю жизнь учился убивать - не лесного кота и не слона, выскочив на него из засады, а - людей.

- Ай-на, о-э! Ай-на! О-э!

Люди кричали, пока хлопающие ладони не превратились в стучащие друг о друга кулаки, а Меру лежал с задранным к небу лицом, загребая клоки соломы слабой рукой:

- Ай-на, о-э! Ай-на!! О-э!

- Ай-на! О! Э! - выкрикнул Мененес и откачнулся, убирая ногу со спины соперника. Выпрямился, покачиваясь и крепче упирая в землю ногу с располосованным ногтями бедром. Воздел руки и ударил грязным кулаком о кулак:

- Айна! О-э!

Шёпот волной проплыл над людьми, и снова всё стихло, ожидая. Меру лежал, уткнувшись лицом в грязь, и спина его, располосованная ногтями Мененеса, вздрагивала.

Вождь поднял голову, убирая с лица мокрые чёрные пряди, свисавшие до самого пояса. На одной - смятый праздничный цветок. Оглядел толпу сверкающим глазом. И показывая на лежашего, прокаркал, сдерживая рычащий кашель:

- Я убил своего врага! Айна! Я убил своего врага!

Крик захлебнулся в кашле, и вождь, схватившись за горло, сплюнул на спину Меру комок кровавой слюны. А вокруг люди в одну глотку взорвались криком:

- Вождь убил врага, Айна! Наш вождь убил врага!

Обтекая лежащего Меру, стараясь не наступать на его ноги и волосы, люди столпились вокруг вождя, протягивая руки, чтобы коснуться его потной кожи, и он, тяжело идя обратно, туда, где сидел в узорчатом плаще малое время тому, кивал и улыбался разбитыми губами.

Занеся ногу на первую ступень, глядя неотрывно на пылающее лицо своей младшей жены, уцепившейся за край резного кресла, замер, остановленный хриплым стоном:

- Моя Онна, вождь... она ушла по тропе... я - один!

Вождь повернулся и, мельком пройдя взглядом по испуганно-радостным лицам своих людей, ответил, перекосив распухший рот страшной улыбкой:

- Ты не один, Меру. Ты мёртв. Убирайся в лес, иначе живые затопчут тебя, занимаясь делами живых.

И взошёл по ступеням навстречу горестному личику Ладда-Хи, на котором радость от того, что любимый остался в живых, мешалась с жалостью к поверженному охотнику и его семье. Подавая плащ, она склонилась в поклоне, придерживая круглый живот, и пошевелила губами, желая сказать что-то громче, но не решаясь. Отступила на свое место, скрываясь от взглядов.

Люди, изредка оглядываясь на Меру, который нашёл в себе силы отползти в сторону, сел около мостков, мотая головой и размазывая краску и грязь на распухшем лице, столпились у лестницы, поднимая руки и славя силу вождя.

Мененес улыбнулся и поднял руку под сползающим широким рукавом:

- Веселитесь, дети леса! Айна постелит себе облака и возляжет в радости от того, что обычай исполнен, как должно - от времени до времени и через время. А я дарю каждому мужчине тыкву свежей отты и каждой женщине кусок полотна, сотканного жёнами вождя.

Откинулся на спинку, стискивая зубы от кусающей спину боли, и смежил глаза, отдыхая.

Праздник возобновился, в желтеющем свете Айны площадь снова засверкала расшитыми рукавами и покрывалами. Покачивались высокие башенки волос, украшенных цветными перьями, и сверкали узорами вышитые повязки.

И только вокруг сидящего на краю площади Меру - пустота высохшей земли в клочках растоптанной сухой травы. Никто не смотрел на изгоя, никто не касался его даже краем рукава, обходя и старательно отворачиваясь, складывая пальцы знаком изгнания.

 

Глава 74

Эдем в пещерах

- Аа-Шшши...

Пульсирующими волнами - каждая следующая выше и мощнее предыдущих - сила входила в раскрытые пасти и вертикальные зрачки. А-а-шши... - и чешуи на плоских головах двигались, приподнимаясь, чтобы увеличить поверхность. Полчища собирателей, надёжно укрытые лесом, его листьями и ветвями, исчезали от взгляда и появлялись, будто из пустоты.

Люди уже отвернулись от центра событий, притягивавших внимание, и змеям надо было быть осторожнее, чтобы не показывать себя слишком явно. Но... аа-шши... Как мощно текла её невидимая кровь из людских сердец. Так мощно, что некоторые Владыки падали с веток, срываясь и некоторое время неподвижно лежали, не в силах скрыться в густой траве.

Собиратели не думали: их делом был только сбор, и потому они прилагали все усилия, чтобы не упустить ни капли, да и не могли ничего упустить, если не было на то веления от Избранных, оставшихся в сердце пещер, там, где без сна и отдыха сокращался сплетённый из лучших тел мозг ахашша.

Во время праздников, которых было множество в жизни лесного племени, аа-шши текла рекой, в водах которой смешивались маленькие радости и печали, беззаботность и капелька счастья, чья-то начинающаяся любовь и досадливая ревность вперемешку с завистью слабого охотника к удачам сильного. И всегда в обычной этой воде, смешанной из малых капель, сверкала струя, каждый раз разная, чего-то мощного и сильного. От тех, кто был сильнее других, умел больше чувствовать и кого эти чувства заставляли летать. Или - умирать.

Люди непостоянны, но предсказуемы, знал ахашш и выстраивал ситуации, призванные подтолкнуть, вызвать вспышку, обновить и сделать людскую аа-шши более сильной.

Но сегодня, вместо ожидаемого горя самки, потерявшей сразу двух детёнышей и испытавшей предательство своего мужчины, аа-шши выросла до самого неба, заставив собирателей захлёбываться в тоске и отчаянии мужчины, потерявшего всё, не только всю семью, любовь своей женщины, но - весь мир, державший его на плаву. Захлёбываться в ненависти, злобе и бешеной ярости поединка.

- Аа-шши... - вялые тулова, перекатившись в траву, медленно сползали в норы среди корневищ, а следом исчезали и норы, запорошенные лесным мусором, осыпающейся со стенок глиной и старыми листьями. На выходах из нор, что были дальше от деревни, но ещё далеко от пещер, их встречали Владыки-проводники и, прикипая кожей к торчащим чешуям, сплетали тела, отбирая часть непосильной ноши. Аа-шши, невидимо колыхаясь, направлялась к пещерам прозрачным мощным валом, в котором тонули стволы деревьев.

Ахашш собирал свою жатву, и Избранные в пещерах двигались неровно и резко, пытаясь справиться с непривычным количеством Аа-шши. Но были и прежде приливы внезапной силы, и такие случаи учитывались недремлющим мозгом ахашша. В нижних пещерах просыпались дополнительные тела и, вытягиваясь, струились по вылощенным полам к сердцу пещер, чтобы включиться в работу мозга ахашша.

В нишах средних пещер прекращалась работа с пленниками, затихали стоны боли и крики ярости. Уходили, мелькнув хвостами, Владыки-работники, и с подземными людьми оставались лишь стражи. Владыки-стражи и стражи-люди, те, что в разное время отказались от человеческого и сами пришли в пещеры, приняв правила жизни змеиного племени. Или те, кто не выдержал проводимых над ними работ.

Мужчина, чьё имя наверху было Койсу, но он приказал себе это забыть, потому что оно напоминало о первенце Койсути, смерть которого была показана ему и его жене, медленно и безжалостно, чтобы помнили бесконечно, не забывал о стражах.

Он стоял у неровного края дыры, нагнувшись и заглядывая в освещённое факелами пространство, но слух его был направлен назад, за спину, откуда слышалось сейчас лишь тихое дыхание спящей Леи. Охотник, он знал, как с тихим шорохом скользят по камню тела стражей и как бурчит в животах у стражей-людей, как бы тихо они не ступали босыми ногами. И тихую поступь он тоже мог слышать. А сейчас - смотрел, пока никого не было за спиной. И думал о том, что за всё время, количества которого он не знал, не случалось того, что происходило под сводами сейчас.

Это были мелочи, крошечные. Но он был охотником и знал, как много значат мелочи, если они новые, не бывшие прежде.

...В этой пещере давно не горели факелы. Змеи обходились без них, свет был нужен лишь там, где что-то делалось с людьми. Сейчас он смотрел, смаргивая слезу напряжения, как высокий страж, сутуля плечи, ходит вдоль стен огромного зала и, поднося чиркушку к скребу, зажигает лучину, а потом идёт с ней дальше, касаясь конца наклонного древка, и в месте касания медленно разворачивается красный комок огня.

Мужчина смотрел, и шея его вытягивалась, почти трещала от напряжения, а глаза становились всё больше. Зал был огромен, а он и не знал, несколько раз мельком видя через дыру только близкую его часть. Факел за факелом отбирали у темноты ещё часть пространства, но неровные каменные колонны и выступы стен не давали увидеть толком, что там, где загорается свет. Чёрные тени перекрещивались и менялись по мере зажигания огня. Пахло горячим маслом поверх постоянного тяжёлого запаха змей, к которому он привык и не замечал его. А ещё, подумал он, раздувая ноздри, пахло не тем, что должно быть в пещерах, нет-нет, это запах сверху... Пытаясь вспомнить, прогонял из головы упорно лезущую память о собственном имени, но потом, смирившись, позволил голосу внутри себя, которому не позволял говорить так долго, сказать: я Койсу, охотник, отец первенца Койсути, которого убили на глазах его матери.

И сразу же память благодарно подсказала и другой ответ, - это запах цветов, тут пахнет цветами, теми, что расцветают у реки, когда выходит солнце, и теми, что украшают деревья хлебника после дождей, а еще теми...

Он дёрнул головой и заставил себя слушать, слушать то, что может прийти со спины. И меньше думать! Но тут же подумал, удивляясь: если бы хотели, давно наказали бы за множество ярких мыслей и за то, что успел почувствовать, стоя у края дыры.

Пожирая глазами плящущие тени, сжал кулаки, и в укушенном пальце стрельнула острая боль. Оглянулся быстро, боясь, что боль будет услышана. Маленькая пещера, в которой - его ниша, его угол с охапкой тряпья, его спящая жена, - была пуста и тиха. В проломе, ведущем в следующую пещеру, откуда во время их сна часто слышались чьи-то стоны, тоже ничто не шевелилось, и мужчина подумал о том, сколько же таких закутов под землей, соединённых черными проломами? Работая, он видел: проходов и лабиринтов множество, и подозревал, слыша тоскливый плач и вздохи, что во многих из них происходит то же самое, что и с ним, с его Леи, но это не слишком волновало его, пока любое движение в сторону увеличивало собственные страдания.

Но сейчас, когда хороводом вились вокруг новые мелочи, крошечные, но рождающие большую надежду, а она всегда больше того, что родит её, впервые подумал о том, что надо знать не только о себе. И свет, зажигающийся в огромной пещере, может принести ему знания. И не только ему?

Но чтобы узнать, нужно оторваться от Леи, сделав шаг туда, где он не сможет слышать пещеру и не сможет вернуться при звуках опасности. Если его обнаружат, то его Леи...

Пригнулся сильнее и, не разжимая кулаков, сделал шаг в сторону света. Ещё раз оглянулся, кусая губы, и сделал ещё один шаг, ощущая, как рвётся вечная нить, связывающая его сердце с сердцем его женщины. Теперь он не успеет её защитить, подумал, и - метнулся в чёрную тень колонны. Через плечо посмотрел назад. Теперь он почти не видел своей пещеры, чей свет был много тусклее здешнего. Мерно капала у стены вода, и ему захотелось разбить капель кулаком, убить звук, мешающий слышать. Но это лишь малая помеха, убери ее - останутся другие. И главная - это его шаги, уводящие всё дальше от маленькой пещеры.

Плавно ступая и по-прежнему не разгибаясь, пересёк жирный свет и укрылся за выступом стены. Подождал, слушая отдалённые шаги стража, и, обогнув выступ, спрятался в тени следующей колонны, покрытой натёками каменной слизи. Выглянул, проверяя расстояние до открытого места. И замер, когда в стоячем воздухе среди жирных сквозняков, пахнущих мускусом, послышался тихий стон. Сердце рванулось назад, к Леи, пробежать, грохоча шагами, кинуться в тёмный закут, укрыть собой и, может быть, перегрызть ей горло, прекратив, наконец, мучения. А с ним пусть делают, что хотят. Но тёплый воздух качнулся со стороны дыры, и в нём ничего, тишина. И он решил для себя - показалось, послышалось. Лёг на пол и, перекатившись по открытому участку, привалился к торчащему из ровного пола валуну. Тут нельзя было встать в полный рост, и он полежал, отдыхая, собирая рукой стекающую по скользкому боку камня воду и обсасывая мокрые пальцы. Встал на колени и выглянул, пряча голову за иззубренной макушкой валуна.

Огромная пещера, освещённая красноватым светом лениво мигающих факелов, была уставлена вросшими в пол валунами, самый маленький - размером с охотничий шалаш. Верхушки камней грубо выдолблены углублениями, как большие чаши. И в каждой чаше пауком размером с человеческое тело уложен каркас из блестящих металлических прутьев, свитых по-разному и схваченных на перекрестьях толстыми гнутыми верёвками из металла. А поверх странных гнёзд в красноватом воздухе мерцали, подрагивая, прозрачные цветы, большие и прекрасные, опиравшиеся на толстые стебли, тянущиеся из-под камня.

Красные, как закат над рекой, синие, как дневное небо, белые, как кудрявое перо речного лебедя, жёлтые, как новорожденные цыплята, - цветы набухали запахом, от которого улетала голова, и становились плотнее, ярче. А когда запах истончался, цветы почти исчезали, мерцая, как умирающий сон, и топорщились по краям прозрачных лепестков острые концы прутьев.

Койсу дышал глубоко и мерно, так что болело в груди, и, сам того не замечая, поднимался во весь рост, завороженный переливчатой красотой. В голове закружились старые воспоминания, из детства, когда, привалившись к материнским коленям, он слушал певучие сказки о земле радости, куда уходят самые лучшие, красивые женщины и смелые мужчины, чтобы вечно жить, купаясь в счастье.

- Вот она, - прошептал растрескавшимися губами и улыбнулся. Он вернётся в пещеру, заберёт свою Леи и принесёт сюда. Уложит в самый красивый цветок и сядет рядом, держа за руку, глядя, как её грудь поднимается и опускается, наполняясь прекрасным ароматом цветов земли радости.

И нахмурился, напряжённо глядя через слёзы, как цветы исчезают, показывая острые злые прутья, вылезающие через нежные очертания лепестков. Судорожно вдохнул, ища нежного аромата, но в ноздри вбился тяжёлый запах змеиных тел и человеческого пота. Резким движением смахнул слёзы, задевая нос, и, не успев подумать, упал, подкосив колени, ткнувшись лицом в грубую поверхность камня, - перед закрытыми глазами расплывалась последняя увиденная картинка: сотни плоских змеиных голов с полуоткрытыми пастями, свисая с выступов стен, глядели на валуны, и, когда головы дёргались в такт, цветы, исходя ароматом, появлялись и крепли.

...Обман... они наводят обман... и факелы, свет. Это - для людей. Для нас...

Голова рвалась от боли - понять, понять! Понять! Но для этого нужно было время. Хотя бы самая капля его, - уложить в голове увиденное, повернуть, разглядывая, и, может быть, для понимания смотреть ещё...

Он не привык думать, проведя всю жизнь в подчинении законам, в которых было прописано всё. А потом найдя в толще земли другие законы, которые также ничего не упускали. И теперь попытки думать усиливали головную боль, будто внутри черепа поселились злые хорьки и грызли кость крепкими зубами.

Прижимая лицо к грубому камню, Койсу терпел и ждал. И на поверхность болезненной каши медленно выплыли первые мысли, ведущие не к удивлению, а к тому, что надо сделать сейчас. Ударяя в медный гонг, перечисляли сами себя, говоря с ним.

- Если тебя еще не учуяли, значит, Владыки заняты другим. Так не бывало ещё, но так есть. Если горят факелы, показывая цветы, которых нет, то это для людей, а не змей. Если странные прутья, свитые в металлические скелеты, спрятаны под прекрасными цветами, то и это для людей. Так не было, но сейчас так есть. А если ты не можешь понять, зачем всё это, то должен узнать ещё. Так не бывало с тобой, но так есть. Если ты жил, не думая собственной головой, и это привело тебя сюда, в тёмный закут, где лежит измученная страданиями Леи, то пришла пора научиться думать. Ты никогда не думал, Койсу, ну так начинай!

Он лёг на пол, сворачиваясь клубком, чтобы не высунулась из-за камня рука или нога, и замер. Медленно капало вдалеке и перед глазами, поблёскивая в отражённом от стены свете, текли кривые струйки воды. Койсу неслышно дышал, по падению капель определяя, сколько времени держится запах цветов, каждый раз на несколько капель дольше. И, наконец, когда капли срывались и срывались, а запах перестал исчезать, снова встал на колени и, перебирая руками по камню, приподнял голову над верхушкой валуна.

Пещера исчезла. Огромный зал был наполнен зеленью, толстые стебли лиан вились по земле и по стенам, закручивались петлями, и среди зубчатых, узких, широких, круглых листьев расцветали цветы размером с человека, свернувшегося клубком. Раскидывая сильные окраинные лепестки, открывали нежное нутро, заполненное кудрявым пухом из множества мелких лепестков, похожее на гнёзда для самых красивых птиц. И сами птицы появились, яркие и звонкие, перепархивали с ветки на ветку, сидели, раскачиваясь в петлях лиан, пробовали горло, вдруг заливаясь короткими трелями. А над цветами стояли маленькие радуги, точь такие, вспомнил зачарованный Койсу, какие бывают перед временем дождей, в последние дни яркой Айны.

А где же Владыки? Спохватившись, стал разглядывать дальние стены, но в месиве зелени и вспышек порхающих птиц не смог разглядеть ничего, кроме радости для глаз и сердца. Поднявшись, он оторвался от камня, ступил в гущу резных листьев и, разводя их руками (они ложились на кожу ладоней давно забытой прохладой свежей упругой зелени), посмотрел на самую дальнюю стену, расколотую высокой аркой, сейчас увитую праздничной листвой.

Под аркой, оглядываясь и спокойно улыбаясь, стояла девочка, тонкая и высокая, с расправленными под красной праздничной тайкой плечами, с гладкой волной волос, откинутых за спину. А за ней терялась в полумраке широкая лестница. И там, на верхних ступенях под самой аркой, - две фигуры. Женщина в белеющем коротком покрывале, открывающем ноги, и ребёнок, держащийся за её руку.

 

Глава 75

Похищение Ладда-Хи

- Берита! Где ты, старая? - Кора завертелась посреди толстых стволов, оглядываясь по-птичьи. День шёл к завершению, и скоро в лесу станет темно, а ей так надо найти толстуху.

- Ой-йяя, бились, как серые слоны! - Кора шептала слова и жмурилась, снова и снова прокручивая в голове картинки случившегося. А Меру исчез потом, будто и впрямь убили его и уже схоронили. И снова - танцы, смех, музыка. Родители ходят от очага к очагу, сговаривают друг за друга детей, что провели дождливые ночи во временных хижинах. Девчонки опускают головы, краснея, а парни, наоборот, задирают носы, слушая, как хвалят матери их новую мужскую силу.

Да где же она, старая чертовка?

Прищурившись на густую тень под высоким кустарником, Кора шагнула ближе, развела ветви.

- Берита? Вот ты где! А... что тут?..

Знахарка тяжело поднялась с колен и выпрямилась, опустив руку с тускло блеснувшим в ней изогнутым ножом. Заступила непонятную в полумраке бесформенную кучу и пошла на Кору, тесня её от тонких стволиков.

- Привязалась. Да что тебе? Шла бы на площадь, там весело!

- Берита, я же к тебе по-соседски, ой, - Кора сделала вид, что споткнулась и, вывернувшись из толстых рук старухи, почти прыгнула в сторону кустов. И замолчала, в ужасе глядя на обезглавленное змеиное тулово, лежащее вялой грудой.

Берита наблюдала за ней с мрачным удовольствием.

- Я... - шёпотом сказала Кора и отступила, делая мелкие осторожные шажки, - я... это ты зачем? Я ни при чём! - и, всплёскивая сухими руками, стала крутить охранные знаки, зажмурив глаза и вскрикивая задавленным шёпотом:

- Да будут вам... Пусть у вас... Это она всё, я не вижу, не вижу, нет глаз у меня, нету ушей, да пусть жизнь ваша будет... - и осеклась, труся говорить о жизни рядом с отрубленной головой, валявшейся почти под ногами.

- Будешь ныть и каркать - точно не будет ушей у тебя, - Берита подняла нож, подставляя его жёлтым лучам, протыкавшим густые ветки.

- Я пойду, соседка, пойду. И не приходила я. Так, просто. Домой я шла, чтобы спать.

Повернулась и побежала, цепляя широким подолом низкие сучья. Через хриплое запаленное дыхание не слышала топота за спиной и пискнула, когда сильная рука схватила её за растрепанные волосы.

- Чего хотела, говори!

- Пусти! Пусти, я скажу!

Берита отпустила натянутые пряди, и Кора с размаху села на колючую лесную постилку, заскулила, прижимая руку ко рту.

- Ну?

- Там... там Меру бился с Мененесом, да будут дни вождя нашего полны... еды и силы... Он нарёк вождя врагом, Берита! И вождь его победил. Пока ты тут... зачем ты это, соседка? Мир переворачивается. Никто никогда не нарекал врагом, и вот. И Меру пропал теперь, да? А потому что жена его побежала за своими глупыми детьми! Что теперь, а, Берита?

Она сидела, глядя на соседку снизу, и всё мяла пальцы, скручивая их.

- Вот как... А что же Акут?

- Какой Акут? Акут! А что он, он вовсе ни при чём, откуда я знаю. Не видела я его. Берита...

Знахарка сорвала пучок листьев и, вытирая нож, глянула сверху на перепуганную Кору.

- А чего же тебе по правде, а, ворона старая? Неужто бежала только рассказать?

- Ну... я...

Кора замешкалась. Взгляд Бериты пугал её, и рука, мерно водящая по лезвию, пугала тоже. Но соблазн был велик, и Кора решила - ведь она могла прийти позже, когда безумная Берита уже сделала своё дурное дело, и могла не увидеть. Да и не видела, - решила, для правдивости снова зажмуриваясь. Это всё она, не я.

- Он же не придёт в деревню больше. И жена его не придёт. А там у них, в доме...

- Что в доме?

- Что-что! Пока он стоит пустой, и Айна ещё не села, и все на площади. Берита, там могут быть странные Вещи Онны. Давай возьмём, пока никого.

- Ах,ты...

- Да я же не говорю! Там шкуры и много циновок, а еще там копья Меру и его лук, но я же не говорю, Берита! Это пусть вождь потом, хотя для моего Корути там много полезных вещей, он уже вырос, а я одна, откуда мне взять для него лук и стрелы, а? Но - странные Вещи, Берита, ты же их любишь. Вот я и подумала... Но, если ты не хочешь, - она покосилась на чистое лезвие, отблескивающее полумесяцем.

- Да ты не ворона, соседка. Ты стервятница.

- Ну, я пойду, Берита. Я лучше, правда, пойду.

Перебирая руками по траве, отползла в сторону и поднялась, придерживая подол. Искоса посматривая на Бериту, отступила и, развернувшись, стала без пути продираться через кустарник, торопясь оказаться подальше.

Отогнав мысли об отрубленной голове Владыки, решив, что это вина Бериты и всё, она брела, обида и злость вспухали в голове, казалось, чуть не вылезая из носа и ушей. "Ей, толстой квашне, хорошо, детей нету, живи себе, ешь одна свою еду. А мне как: сын вырос, о нём заботиться надо, о моем Корути, он ведь лучший!"

Протискиваясь между стволами, шептала, тряся ушибленной о корень рукой: "Мой мальчик, красавец мой, у тебя всё должно быть, а Берита, старая корова, могла бы и помочь подруге", - и злость туманила голову. Дом Меру, пустой, без людей, полный выделанных мягких шкур и расписных мисок, мешков с зерном и тыкв, налитых вином, тревожил её, вставая перед глазами.

Ах, если бы Мененес снизошёл к ней своей отцовской жалостью и отдал дом!

Кора даже зажмурилась от восторга и тут же споткнулась, упала на коленки, накрывая юбкой торчащий корень. Замерла, сторожко вслушиваясь. Кто-то шёл впереди, тихо мелькая меж тонких стволов орешника. Если бы не упала, то и не разглядела, поверху - листья мешают. Кора оперлась руками о траву и выглянула из-за прутьев.

Площадь была уже рядом, и оттуда, приглушённый домами и зеленью, доносился шум праздника. Спиной к лесу стоял дом вождя, широкий, из множества сплетённых хижин, накрытых прочной общей крышей. И с поляны, пошатываясь, от дерева к дереву пробирался к задней стене дома почти голый мужчина. Айна осветила его согнутую спину, покрытую красными потёками.

"Это же Меру! - Кора приподнялась, собирая в кулак юбку, чтоб не мешала, - бродит, как больной волк, увидел бы нас в своем доме, ох, что было б. Ай, как хорошо, что я не послушалась жадную Бериту и не пошла в богатый дом Меру..."

Мысли Коры мешались, бегая и прыгая в голове, как всегда бывало с недавних пор, стоило ей замыслиться о старшем сыне. Её разговор с Беритой, оставшийся всего в сотне шагов, изменился, и вот уже она, толстая соседка, в скачущей изворотливой памяти Коры, масляно улыбаясь, тянула ограбить дом, в который пришла беда. И Кора, слушая своё вечное "не я, не я", качала птичьей головой, ахая коварству соседки, и жалела-жалела себя, которую все обижают и предают.

Продолжая шептать, шевеля губами, она кралась за охотником, вытягивая шею и становясь на цыпочки. Придерживала тощей рукой ветки, следя, чтоб не качались сильно. И хитрое любопыство ело её изнутри, как плесень ест запревшую пищу.

В густых кустах, прильнувших к стволу большого дерева, спряталась, не решаясь выходить на пустое место, и замерла, следя за изгнанником.

Меру, покачиваясь, стоял, положив руку на стену и слушал. Прошёл чуть дальше, прислоняя голову к плетёнке. Оттуда, из дома, слышалось мягкое жужжание голосов, чей-то смех. Дождавшись, когда всё смолкнет, Меру стал быстро и тихо расплетать лианы, расшатывая освобожденные прутья. Кора от нетерпения затопталась на мху и застыла, перестала дышать, когда охотник, бросив свое занятие, повёл головой, осматриваясь. Но, видно, крепко нужно было ему туда, внутрь, где начинались спальни жён Мененеса, примыкающие к большому дому. И он снова занялся прутьями.

"Что же из этого мне", - лихорадочно думала Кора, прикидывая. Можно побежать на площадь, поднять шум, и вождь наградит её. Но ведь на умершего в поединке запрещено смотреть и нельзя о нем говорить. А ну как он услышит и догонит? Убьёт? Никто не поможет, потому что нельзя ведь смотреть и видеть.

Кора запуталась, решая сложное дело, и почти пропустила, как Меру подтянулся на руках и вполз в проделанную дыру.

"А я и не видела, не видела, - шептала женщина и кивала сама себе, убеждённая, что и, верно, ничего не видела, - я пойду себе потихоньку, пока не вылез, вор проклятый, он верно, ищет поесть..."

Но уйти не успела. Копошась в дыре, Меру вылезал обратно. Свесил ноги и, тяжело спрыгнув, принял на руки что-то, мешком свалившееся на него. Кора, открыв рот, смотрела, как, взвалив на плечи, пошатываясь, но крепко ставя сильные ноги, понёс от дома вяло свисающее женское тело. Тонкие руки в браслетах болтались по его окровавленной груди. Волосы закрывали лицо женщины, а по её ногам колыхалась вышитая тайка с оторванным подолом. Сверкнули красные и зелёные круги вышивки цвета младшей жены вождя. Любимой Ладда-Хи, носившей в животе его сына.

Прижав руки к груди, Кора смотрела, как охотник вышел на тропу и почти сразу исчез, скрытый густой зеленью.

- Ох, - сказала она тихо-тихо и, повернувшись, побежала в другую сторону, чтобы попасть на площадь как можно дальше от тропы, по которой ушел Меру.

Удаляясь от страшного места, снова сказала:

- Ох! - уже сильнее, пробуя голос. А в голове крутились мелкие мысли, натыкаясь друг на друга. О том, как получше сделать, чтоб ей, может, дали подарок за то, что расскажет. И - бедная маленькая жена вождя... А поделом ей, девчонке, забрала в липкие руки такое богатство - сам вождь у ней, и няньки, женщины в услужении.

Кора пошла медленнее, чтобы дать изганнику подальше унести свою ношу. И только перед проходом меж хижинами, побежала, спотыкаясь и крича во весь голос:

- Ох! Горе, горе пришло, отец наш Мененес! Где твоя речная рыбка? Где твоя яркая птичка? Забрал её злыдень, и как же теперь? И сын твой, Мененес, где он родится, а?

Снова стих шум на площади и сидевшие у костров люди поворачивались, прислушиваясь. Кора бежала через смятую траву, рвала на себе растрёпанные волосы и краем глаза, довольная, видела, как люди поднимаются, поражённые страшной вестью. А перед ней медленно вставал с резного сиденья Мененес, узорчатый плащ сползал с широких плеч, накрывая медовую шкуру кота.

Кора упала на ступени и поползла наверх, всплёскивая руками и крича о подробностях, делая их всё страшнее:

- Не видала бы я мертвеца, вождь, но как не видеть, если он разорвал стену твоего дома и выбросил оттуда твою младшую жену, ох, ох, а она кричала и билась, когда он сломал ей руку, вождь. Как мёртвую антилопу, положил на плечи и унёс, унёс твою жену, твою Ладда-ху! Ох, вождь, да будет тебе счастье, что же делать-то? Я ему кричала-кричала, но ты же знаешь: мёртвый не слышит живых.

- Замолчи, старуха! - голос Мененеса ударил её, как ударяет землю упавшее дерево.

Он мотнул головой, и молодые охотники, до того стоявшие по сторонам, опираясь на копья, топоча, кинулись в дом. Вождь, застыв, ждал. Кора лежала на ступенях почти у его ног и вытирала слёзы скрюченным пальцем, подсматривая из-под руки, как мёртво, закаменев лицом, ждёт он вестей. Из дома послышались крики, и, выбежав, воины остановились поодаль с растерянными лицами. Повалились на деревянный настил.

- Что? - негромко спросил Мененес.

- Дыра, вождь. Он проделал её и украл Ладда-ху, - испуганно сказал один из мальчиков.

Ничего не изменилось в лицо Мененеса, и Кора, струхнув, решила, будет ей наказание: ну чего там одна жена, а их у вождя вон сколько, и все красавицы. И не сразу поняла, откуда доносится странный гул, похожий на низкое жужжание шмеля. Мененес кричал, не открывая рта, и глаза его были, как серые речные камни, покрытые пылью.

Кора с облегчением снова запричитала и стукнулась лбом о ступеньку. Стон затих, и вождь перевел дыхание.

- Уж он её бил-бил, - подкрикивала сама себе Кора, и картины похищения, нарисованные только что в голове, вставали перед её глазами, - ой-ой, бедная девочка, да прямо в живот...

- Замолчи!

- ...

Птицы в лесу трещали и чирикали, но их голоса ударялись о стоявшую над площадью тишину.

- Она... умерла?

Испугавшись, старуха зачастила, приподнимаясь на ладонях:

- Нет, нет, отец наш. Живая она и плакала, стонала, ножками дёргала.

- Покажешь, куда унёс, - Мененес опустился на сиденье, сжал резной поручень и вырвал его. Нагнулся вперед, держа в руке сломанную деревяшку и глядя поверх головы Коры.

Люди ждали, испуганно глядя. И через несколько ударов сердца лицо вождя ожило, прошла по нему мрачная тень. Он поднялся, и отброшенная деревяшка заскакала вниз по ступеням.

- Дети мои, мой лесной народ! - голос вождя загремел над потухающими кострами, заждавшимися поленьев.

- Женщины, идите по домам. Мужчины, берите копья и луки. Мы пойдём к Владыкам за мертвецом Меру, да будет смерть его долгой, как река, отберём женщину и накажем злодея! - он повернулся к мальчику-стражу. - Неси мне оружие.

В толпе стоящих послышался шёпот и стих. Мененес окинул людей взглядом и нахмурился:

- Почему вы стоите? Он успеет уйти далеко!

- Он уже ушёл далеко, - буркнул кто-то и замолчал, прежде чем взгляд вождя нашёл, кому принадлежит голос.

- Идите же!

Трое мужчин неохотно отделились от толпы и медленно двинулись к краю площади. Замерли, остановленные криком:

- Мы не пойдём, вождь!

- Что? Кто это сказал?

Но отдельные крики заглушил ропот и шум. Подталкиваемый в спину, вышел вперед Кайру, выбросил перед собой руку с пальцами, сложенными в охранный знак:

- Они заберут наших жен, если мы пойдём. Не гони нас туда, вождь, не губи своих детей.

- Да, да-да, да, - пронеслось над людьми, и Мененес покачнулся, чувствуя, как ломит грудь незнакомая раньше сердечная боль.

- Я... я накажу вас, скоты!

- Ты смеялся над Меру. А теперь хочешь, чтоб мы все погибли?

- У тебя много жён, вождь! И у нас выросли новые дочери!

- Возьми любую! Бери мою, вождь, она сегодня встречала Айну!

- Нет! Мне нужна Ладда-Ха! Я поведу вас!

- Биться с Владыками?

Тощий Кайру завертелся перед толпой, простирая жилистые руки:

- Ты не можешь губить нас, вождь, мы все твои дети. Ты говорил: иногда люди уходят, и это правильно. Так почему твоя жена особенная? Не заставляй нас идти на смерть! Мы не пойдём!

- Мы не пойдём! - заревела толпа с радостным испугом и облегчением. Завизжали женщины, причитая и радуясь, что мужья остаются.

Вождь оглядел свой народ, еле различая лица, но слыша по голосам - не пойдут. У него задрожали колени. Сердце билось, отмеряя каждый шаг, сделанный мёртвым Меру где-то там, на дальней тропе, может быть, уже на подходе к пещерам, ведь Владыки наверняка дали ему быструю тропу для желанной добычи.

Очень хотелось сесть, но Мененес боялся, что не сможет подняться сам. И, прогнав из колен дрожь, сказал, бросая слова в толпу комьями грязи:

- Вы трусливые косые зайцы! Я иду один!

Он протянул руку, не глядя, величественно ожидая, когда мальчик-воин подаст ему копье.

- Нет, вождь!

Кайру снова выскочил вперед и, злорадно искривив треугольное лицо с большими, как у богомола, глазами, упёр руки в бока, подбадриваемый ропотом толпы.

Мененес опустил пустую руку.

- Ты смеешь помешать мне?

Из толпы вытолкнули еле стоящего на ногах Тику и поддержали его под локти.

- Скажи, скажи ему, Тику, что должно делать...

Старик огляделся, заваливаясь на руки охотников. Свет постепенно умирал, и вождь не мог разглядеть сверху выражения обезображенного лица. Всё стихло вокруг, и даже птицы перестали петь, улетев спать на толстые ветки деревьев.

- От времени до времени и через время... - мерно заговорил старик надтреснутым голосом и закашлялся. Гулко отхлебнул из подсунутой тыквы.

- ...Пока растёт лес и течёт река то к морю, то вспять. Пока приходят дожди и сменяет их зной, чтобы снова разлиться дождями... Отец племени не покинет своих детей, не отдав отцовства. Иди, вождь, но твой дом, твои воины и твои жёны, твоё добро в сундуках и мешках пусть перейдёт к тому, кто сможет заботиться о твоих детях. Это закон, вождь.

И все закивали. Мужчины подобрались, расправляя плечи, и стали выступать из толпы, подвигаясь ближе к помосту, на котором Мененес стоял, еле заметно покачиваясь, и беспомощно смотрел на свое стадо, обретшее речь.

- Выбери и иди!

- Выбери и иди!

Сотня ног топнула, вторя словам, и, продолжая топать, мужчины повторяли слова, что должно было сказать отцу, покидающему их:

- Выбери! И иди! Выбери! И иди!

- Хватит! Я выберу!

Вождь с ненавистью оглядел поднятые лица, читая на каждом надежду. Злоба подступала к горлу, мешая дышать. Отдать всё? Он отдал бы сразу, потому что сердце мерно отсчитывало дальние шаги Меру - всё ближе и ближе к страшным пещерам Владык. Но надо отдать одному, осчастливить. И, если суждено будет вернуться, он построит себе жалкую хижину в одну комнату, и молодые охотники будут помыкать им... А один из них будет спать с его женами. Один. И Мененес должен выбрать его сам!

Сердце ударило, напоминая, и он поднял руку, чтоб подозвать любого и забыть обо всем, уйдя. Но у ног зашевелилась и вскочила со ступеней сидящая там Кора. Маленькие глаза горели углями, и рот открывался, как у рыбы.

- Вождь! Отец наш, вождь! Мой, мой Корути, мой сильный и славный сын! Он один достоин. А я буду целовать твои ноги, вождь и принесу Ладда-Хе ягод. Он молод и будет править долго, а я научу его, как заботиться о племени, вождь!

Громкий хохот потряс толпу, охотники, рыча, валились друг другу на плечи и взмахивали руками, дивясь безумству старухи.

- Щенок Корути, жадный и глупый, да он ворует еду у детей и подсматривает за женщинами! О-ха, Корути наш вождь!

Кайру всё вертелся, руками подбадривая мужчин, подмигивал и выкрикивал издевательства. А Мененес, поманив старуху, опёрся на её худое плечо, давая, наконец, ногам передышку.

- Где твой сын, старуха? - спросил шёпотом и легонько оттолкнул. - Приведи его, быстро!

Кора слетела со ступеней, забрав в кулак подол юбки, так что острые колени замелькали у всех на виду. Мужчины расступались, улюлюкая, женщины всплёскивали руками.

- Так что, Мененес? - Кайру вылетел вперёд и встал, подбоченившись, выставляя худую ногу.

- Мне надо подумать. Накормите огонь, иначе не увидите нового вождя.

Он нащупал уцелевший поручень и, тяжело садясь, скрестил толстые ноги. Опустил руку, по привычке ожидая, что её тронут горячие пальцы маленькой жены. И скрипнул зубами. Сейчас бы, расшвыряв всех, рвануться и побежать к лесу. Но он немолод и тяжёл, устал в поединке, охотники быстро догонят и не дадут уйти, пока не выскажет свою волю. И он - один...

"Дети, - думал Мененес,обводя глазами толпу, уже рассеявшуюся на группки вокруг затрещавших костров, - злые, капризные дети, спасающие каждый свою игрушку, им нет дела до других, каждый боится порвать только свои одежды, отдать свой кусок пищи... я ненавижу их".

И у ближнего костра наткнулся на взгляд Тику, лежавшего в обнимку со своим тючком. "Ненавидь себя, старый дурак, ты сделал их такими", - прочитал в тёмных глазах и отвернулся.

 

Глава 76

Проводы мастера

В маленьком доме на окраине деревни медленно ходил Акут, держа в руке глиняный светильник. Рыжий хвостик огня вилял и прыгал, но мастер знал, где что лежит, и, нагибаясь, доставал и бросал в сумку мелочи: чирок с кремнем, узелок с сушёным мясом, небольшую тыкву с узким горлышком, заткнутым пробкой из коры. Присев на постель, поднял с пола низку бус, которую делал для Найи и не успел закончить. Подержав на весу, тоже сунул в сумку.

Снаружи грузно затопали шаги, и он, поставив светильник, поднял голову. Стукнуло, и дверь раскрылась, показывая широкий силуэт Бериты. Она зашла молча, прикрывая за собой дверь. Мастер опустил голову и стал подтягивать ремешки сумки.

- Уходишь?

- Да.

- К старику зайди, может, скажет чего полезного, как найти тропу...

- Зайду.

- Он тебя ждёт.

- Ты сказала?

- Сам понял, что пойдёшь.

Она прошла, оглядевшись, села на низенький табурет, полностью закрыв его широким подолом цветной юбки.

- Нож нужен? Я... отдам своего Еэру...

- Не надо, Берита. Одна рука - один нож, - он приподнял кожаные ножны, пристёгнутые к ремню.

- Наточил?

Мастер кивнул.

Женщина помолчала, оглядываясь. Потом, решившись, задрала подол, показав огромное бёдро, и вытащила большой кожаный кисет, висевший на плетёном шнурке.

- Показать хочу, - сунула внутрь руку и выбросила на пол мёртвую змеиную голову. Свет запрыгал по раскрытой пасти, показывая вывалившийся червем чёрный язык. Акут, не отводя глаз, рукой нашупал на полу светильник и, обжигаясь, поднял его повыше.

- Это? Ты сделала? Берита...

- Что Берита? Да, я! Это вторая. Первая в сундуке сгнила, ещё до дождей. Хочу, чтоб знал. Тебе ведь идти.

- Но как же это?

Берита нагнулась и зашептала, упираясь толстыми руками в колени:

- Которая в сундуке, пришла и хотела моё забрать, понял? Я просила, да она отвернулась, и я ножом, по шее. Думала, приберут меня тут же невидимые неслышимые, да вот видишь, жива пока. А сегодня, пока там на площади веселье, а потом драки да шум, я в лес, и там их - не сосчитать, но все - как звери после жары. Лежат, еле шевелятся. Потом в норы уходили. А эта валялась, чисто тряпка. И отвернула глаза. Не удержалась я, проверила. И вот!

- Старая дуреха... а если бы не вот?

- Да кому я нужна? А так - проверила! И вот что я тебе скажу: ты только в глаза не смотри. Когда не смотришь, они силу-то и теряют. Это - знание! Дарю тебе.

Мёртвая голова глядела в пустой воздух тусклыми глазами, затянутыми плёнкой. По плотно прижатым чешуям двигался свет. Мастер присел на корточки и коснулся чешуи пальцем.

- А главное, они из мяса. День пройдёт, она и завоняет. В сундуке-то вся истлела, пока я открыть его боялась, - она хихикнула, - думала, открою и кинется, сожрёт Бериту с костями, кинет на тропу, унесёт в пещеру.

- Помолчи...

Сидя на корточках, он думал напряжённо. И потом медленно сказал, думая по ходу слов:

- Не всё так просто. Что-то есть и ещё, если они так долго с нами. Я там был, старая, видел. Одними взглядами такого не сотворишь, что у них есть. Но ты говоришь, не смотрели?

- Так.

- Может... - он поднялся, пошевелил голову босой ногой, - нет, не знаю. Но пусть жизнь твоя будет светлой, Берита, я благодарен тебе за эти знания. И нужны будут ещё. Я их добуду.

- Слышишь, мастер.

- Что?

- Когда ты болел и лежал тут со спящим умом, твоя жена Вамма, она просила меня - отвечать на вопросы. Сказала, что ты отвечал, но заболел. И она хочет ещё.

- Чего хочет?

- Знаний, тетеря! Твоя странная жена умнее тебя. Ну? Думай!

- Она узнавала сама... И просила твоих? Чтоб собрать вместе?

- Да! Я думала. Она умница. Ей нужны все наши знания. Понял? Твои, мои и старого пьяницы Тику. Потому что собрав их, можно понять.

- Её нет, Берита! Я... - он замолчал, ссутулившись.

- Тогда собери ты. Всю жизнь руками да руками трудился. А теперь вот - пусть голова поработает!

- Ты сама собирала, всю жизнь.

- В том и дело, мастер. Я собирала - одна. А настало время меняться. Чего уж, хотим или нет, всё одно мир переворачивается. На глазах.

- Да. Наверное, ты права.

- Права. А ты иди к старику. Пусть он тебе скажет. Тогда и пойдёшь за своей Найей.

Отирая пот с широкого лба, встала, заслоняя собой свет.

- А голову давай, зарою. Чтоб свои не нашли.

... - Ты убила Владыку, пока глаза его не смотрели. ... И пока глаза других Владык не видели этого. Зарой так, чтобы никто не видел того, что делаешь, поняла?

Засовывая мёртвую голову в кисет, Берита замерла. И широко улыбнулась.

- Мастер. Ты сказал новое. Ты его надумал из-за того, что я пришла и принесла тебе это мясо. Видишь как?

- Да, Берита.

Он поклонился, прикладывая руку к груди. Женщина положила ладонь на его голову и слегка оттолкнула:

- Всё, хватит. А то я начну мечтать о тебе в своих снах.

Поправила юбку и пошла к выходу. Когда уже взялась за петлю, мастер окликнул её:

- Берита... Будь осторожна. Ты ещё мало знаешь и потому - не радуйся раньше времени.

Старуха кивнула, по-прежнему улыбаясь, и вытерла краешек глаза пальцем.

- Ты - думаешь! И тебе мой поклон за заботу и остережения.

 

Глава 77

Новая работа

Московский май был прекрасен. Просторное небо наваливалось кучевыми облаками на разбросанные среди парков группки высоток, и с холмов казалось, что там, внизу, в квадратах парков, домов, улиц и переулков всё немыслимо совершенно. Свет этого мая был лучшим для Витьки за последние несколько лет. Он будто пил его, отмечая все изменения света, а глаза хотели ещё и ещё. По утрам, просыпаясь, протягивал руку и, поддев уголок шторы, цеплял его за спинку стула, стоящего рядом с окном. Смотрел, как свет ползет с уголка подушки на щёку спящей Аглаи, меняется, становясь сочнее и ярче. Всматривался в тени от ресниц, от мочки уха, и будто сам исчезал в них, тонких, еле заметно ползущих. Зная, что, может быть, май этот для него последний.

Подумав так, хмыкнул и, тихо откинув одеяло, прошлёпал в кухню. Ему не хотелось впадать в пафос, даже мысленно, но сейчас он по-новому относился к тому, что узнавал о себе. "Осознавать, - сказал как-то Альехо, когда сидели вечером в лаборатории, Витька курил, и сигаретный дым свивался в размытый столбик, пропадая в полумраке, - чем дальше растёшь, тем яснее будешь осознавать в первую очередь себя. Нет ближе объекта для наблюдения, чем ты сам".

Витька тогда сказал ему, что ведь не принято так. А принято посмеиваться над самокопаниями, и "от большого ума с катушек съезжают". Альехо рассмеялся и ответил, что народные мудрости для усредненного разума пишутся, а в середине всегда всё инертно. Так значит, быть плохим лучше, чем никаким, спросил его Витька, и Альехо спокойно согласился: в каком-то смысле да. Их разговоры, что происходили чаще и дольше, были для Витьки таким же светом, как этот майский утренний в окне. И не было в том пафоса. Он наслаждался возможностью думать, как пловец радуется мерным и сильным движениям мышц, и когда однажды, стесняясь, рассказал об этом Альехо, тот кивнул: а ты тренируйся и почаще. Любые мышцы требуют тренировок. И голова не исключение.

Поэтому, думая о последней своей весне, он, конечно, поправился мысленно, что в столице, может, последняя, не в жизни же! Но одновременно понимал: стеснительная оговорка - дань прежней его жизни, а ощущения именно такие, прощальные. И этим надо пользоваться, подытожил Витька, поворачивая на плите турку так, чтобы свет на неё падал ярче и выразительнее. ...Смотреть и видеть.

После визита к Альехо жизнь пошла дальше, наполнившись заботами о новой работе, и время ускорилось. Не хватало его, чтобы насмотреться и наслушаться, наговориться. И поздним вечером, приваливаясь к теплой спине Аглаи, Витька засыпал, жалея, что ночь опять будет слишком коротка и не вместит всего. Просто ощутить, как она во сне прижимается к нему лицом и дышит в грудь, а потом дёргает руками, откидывая мешающее одеяло. И ещё множество важного...

Позавтракав, расходились, поцеловавшись во дворе, потому что не любили ездить в метро вместе. По взгляду Аглаи понимал, ей бы сейчас вообще от него не отрываться, но не мог, не хотел по-другому. Длинный путь в центр, в студию, был для него необходимой порцией одиночества, ставшей ещё более важной теперь.

В студии ждали девочки. Лия, Алёна, Таня... Лариса, Сана и ещё одна Татьяна. Все - разные, но Витька имена путал и думал: Аглае это должно бы понравиться. Девочек нагнал ему Альехо, вернее, два дня таскал с собой на спортивные тренировки и репетиции в танцевальной школе, садился и смотрел, как Витька выбирает. А мастера по боди-арту привел по его просьбе. Всё шло как-то слишком быстро, и Витька заикнулся было напомнить учителю про обещанный срок на обдумывание, но тот величественно от своих слов отрёкся.

- Исчезнете, а надо хоть что-то успеть, - заявил неожиданно безжалостно. И Витька, сначала передёрнувшись, кивнул и стал жить, как летел на коньках по гладкому льду. И получалось. Через пару дней внутреннее состояние слилось с хлопотами, и он почувствовал, что сам управляет движением, несмотря на то, что каждое следующее действие будто сваливалось сверху на голову, главное было - поверить и поймать, а потом уже понять, что же это прилетело.

Несколько дней по многу часов, меняя свет и задники, он крутил девочек, то так то эдак поворачивая узкие руки, напряжённые плечи, выгнутые спины, сплошь покрытые нарисованными татуировками. Первый этап ощутимо заканчивался, но не было чего-то главного. Тоскливо сосало под ложечкой, когда ехал обратно, глядя в чёрные зеркала вагонных окон.

Однажды Альехо привёл в студию щуплого маленького человека со старомодными бакенбардами, сходящимися к узкому подбородку.

- Посмотри, что у Саныча есть, - кивнул на большие полотняные свёртки, похожие на запакованные туристические палатки, - он у Аглаи твоей в театре трудился, в костюмерной, а потом ушёл на вольные хлеба. Теперь сидит без денег и почти не ест, да, Саныч? Но зато делает, что всегда хотел.

Саныч одёрнул полосатую костюмную жилетку, надетую поверх свитера, и, глянув на Витьку, стал разворачивать сверток. Полезли оттуда, толкаясь и гремя, какие-то алюминиевые и стальные прутья и колышки.

- Поставить где? - спросил хриповатым голосом тайком пьющего человека. И Витька сморщился, представив себе, как на фоне аляповатого пейзажа на заднике из палатки вылезают, гремя каблуками по паркету, обольстительницы с плохо намазанным бронзовым загаром.

- Туда иди, к стене, там виднее будет, - Альехо подхватил упавшие стержни и повел умельца через просторный зал.

- Вот... так вот можно, - сказал Саныч, склоняясь над ворохом белого полотна, и вдруг, щелкая, стал под его руками складываться странной формы каркас, растягивая ткань. Витька смотрел на сложную фигуру, напоминающую то ли геометрический цветок, то ли большую колыбель для инопланетянина. Саныч одной рукой подхватил и повернул, чтобы свет из окна падал по-другому. По белым плоскостям и растянутым складкам легли полосы света, начертив что-то совсем другое.

- И так вот, - Саныч перевернул изделие вверх дном, заставив блестящие прутья растопыриться лапками странного насекомого.

- Ага... - Витька подошёл. Протянул руки и ощупал, проводя вдоль граней, - вот, значит... И так ведь можно? А человека выдержит?

- Говори! - обиделся Саныч. - Тебя и меня выдержит вместе. А ещё свет свой можешь менять. По-всякому.

- И много у тебя этих штук?

Саныч, приосанившись, потёр узкие ладошки:

- Да всю вашу конюшню заставить можно. И там они разных цветов у меня. И всякой формы, понял?

- Тащи! Тащите, Саныч! Посмотрим, как оно!

После суеты и хлопот, к которым подключили всю команду, под вскрики девчонок над прищемленными пальцами и короткие веские команды Саныча с разгоревшимся лицом промеж встрёпанных бакенбард, зал стал похож на внутренность огромного кристалла, на грани которого мягко ложился свет с разных сторон. Разрисованные девочки ходили между натянутых плоскостей, падали навзничь в упругие ложа, смеясь, сваливались на пол и высовывали отовсюду головы и руки.

- Белые, - сказал Витька, направляя свет на узкую щель между длинных ребер, - и ещё эти, светло-зелёные. И яркие нужны.

И повернулся к гордому умельцу:

- Саныч... Спасибо вам. Просто очень большое спасибо!

- Да чего там. Я рад, рад...

Но Витька, наскоро улыбнувшись, уже не слушал.

Теперь по вечерам он молчал, напряжённо думая, не обращая внимания на то, что ест, и забывал ответить Аглае. Она плакала, закрывшись в ванной, и потом, дождавшись, когда вода стечёт, чтоб ледяная, выходила с улыбкой на покрасневшем от холода умытом лице. А утром убегал, не дождавшись, когда она позавтракает.

В студии снимал и снимал, меняя свет, торопился, ужасаясь тому, что не успеет сказать, сделать то окончательное, глядя на которое станет понятно: а по-другому и нельзя было сделать.

Через несколько дней напросился с Альехо на кастинг, привёл на съемки нескольких парней разного роста и сложения: от могучего Семёна с детской улыбкой до маленького, тонкого, как хлыст, Павлика с ехидно сложенными узкими губами на порочном лице. По вечерам, отпустив моделей, сидел в лаборантской. Отсматривая материал, прислушивался, как хмыкает Альехо над своей копией его работы.

Через неделю вечером, не выдержав, в студию приехала Аглая. Поднимаясь по лестнице, репетировала холодные слова, чтоб и не ругаться, но пусть поймёт: ей вовсе плохо. Ведя рукой по неровным перилам, с горечью вспомнила, было время - прибегала к Альехо, не чинясь и не ломая голову, будут ли ей тут рады. Разве думала, что когда станет тут работать её Витька, то и забежать просто так она себе уже не позволит, а напроситься - гордость не даст. Но сегодня...

Открывая высокие, обитые алюминиевыми листами двери, слышала резкий Витькин голос, ответы девчонок и мужские реплики. И, приготовив бесстрастное выражение лица, вошла.

Упала глазами в полумрак и прислонилась к двери. Плоскости и грани, выступая из темноты, собранной по углам, громоздились, будто плывя перед лицом. Среди них на пустом пятачке Витька с фотокамерой, а перед ним изломанное в такт плоскостям смуглое тело, расписанное перевитыми змеями, оживающими под направленным светом. И мужская фигура над ним.

...

- Так повелось от Великого Ахашша...

- Ахашша...

- Жизнь важнее смерти, всегда...

- Всегда...

...

Шелестящие слова опускались с невидимого потолка паутинами, перемешиваясь с рассеянными бликами. И менялось запрокинутое лицо девушки, отмеченное тёмными провалами глаз и полуоткрытого рта.

Аглая вцепилась потной рукой в дверную ручку, та повернулась, взвизгнув.

- Кто там ещё? - Витька поднял от видоискателя голову и, выругавшись, быстро пошёл к ней, отшвырнув ногой лежащую на полу сумку.

- Аглая? Надя, ты? Что ты тут делаешь? Не позвонила. Да что с тобой?

Взял её за плечи, поворачивая к свету.

- Мне что-то... плохо мне, Вить. Ты прости...

- На сегодня закончили, - крикнул он, и в зале вспыхнул свет. Девочки, толпясь и любопытно оглядываясь на них, побежали в гримерку, шлёпая по паркету босыми ногами.

Зал опустел и затих. Аглая стояла, держась за Витькины плечи, и не открывала глаз.

- Ну? Что ты? Сердце? Пойдём в подсобку, да? Альехо чаю тебе...

- Свет...

- Что?

- Выключи. Сделай, как было.

- А ты?

- Ничего... - она улыбнулась напряженной улыбкой, - я постою тут.

И только услышав, как щелкнул выключатель, открыла глаза и посмотрела снова.

- Может, присядешь? - Витька махнул рукой в сторону растянутых полотен. - Они удобные.

- На них? Нет!

- Ну, ну что ты?

Внизу в комнате охраны блеял телевизор, из гримёрки слышался приглушённый стенами смех. Плакал автомобиль во дворе. Но тут, в зале, было тихо, и снова пришёл шелест мерных слов ахашша...

- Ты слышишь? Витя?

- Что? - он тоже понизил голос.

- Нет, ничего.

Она смотрела на месиво лепестков и ярких граней, на смутно поблёскивающие в полумраке стальные штыри, торчащие из-под нежных просветов. Неужели он не видит, что сделал?

- Ты это сам придумал? - она повела рукой. - Это вот все?

- Д-да... Нет, подожди...

И он оглянулся, рассматривая внимательнее.

- Надя... я видел это. Не совсем так, но именно это! Помнишь, я рассказывал про то, как спортзал превратился в такой страшный сад, и там в нём - девушки, девочки... Там были большие цветы и лианы. Нет, женщины были, как цветы вначале, а потом... Чёрт, я и забыл!

- Там было страшно?

- Там был - ужас. Я такого никогда раньше...

- Но сейчас ты его сделал! Сам! Зачем?

- Потому что, не ведая темноты, не сотворишь света, - голос Альехо раздался из дальнего угла, и оба вздрогнули, - он всё сделал верно. Идите сюда, посмотрите.

Придерживая Аглаю, Витька повел её на широкую полосу света. Входя в лабораторию, она оглянулась на созданный любимым страшный сад и увидела огромные колыбели цветов, в каждом из которых прятались стальные жала.

- Вот чай, - большая голова Альехо заслонила настольную лампу, и Аглая с облегчением увидела, что дверь в сад Витька плотно закрыл.

- А вот снимки, - он повернул к ним экран лаптопа. Сменяя друг друга, мерцали картины. Часть лица, полуприкрытого гранями света. Плечо, схваченное мужской рукой, изгиб бедра и поверх него - какие-то полосы и завитки. Взгляд... Ничего вроде бы из ряда вон, но глянешь - и сердце щемит от ужаса и безнадёжности.

Поставив кружку, Аглая закрыла глаза.

- Я не могу больше. Это нельзя, такое нельзя! - и закричала. - Этого нет! Не может быть!

- Увидела... - Альехо погладил её по голове, - а ты, - кивнул Витьке, - ты сумел. Из глупых девчонок, кусков тряпья и алюминиевых палок - сумел. Теперь сумеешь - из всего. Всё теперь - твоя глина, понял?

 

Глава 78

Сад Оннали и Найи

У Найи болели ноги. Лестница, по которой спускались, казалась бесконечной и была так широка, что двое терялись на ней, и каждый шаг казался мельче, чем на самом деле. Шли, сперва прижимаясь к стене, но чёрные дыры пугали, и они постепенно сдвинулись на середину лестницы, освещённую красным светом факелов. Раза два Мерути, не отпуская Найиной руки, боязливо подходил к краю без перил и вытягивал шею, заглядывая в чёрный колодец. Крепко держа его, она и сама пыталась разглядеть, что там, внизу, следя, чтоб не закружилась голова.

Оттуда же смотрели вверх. Когда купол стал похож на смутно видимую монету, Мерути остановился и сказал шёпотом, что хочет писать. Она, подведя его к чёрной дыре в стене, не отпустила маленькой руки, сторожко вглядываясь в сумрак. А после, оставив его на ступенях, сама сделала два тихих шага туда, куда не добирался свет факелов.

Дальше шли молча, постепенно спускаясь. Не было звуков, кроме потрескивания огня на стенах. А потом, цепляя глазами маячившую впереди освещённую дыру, встали, не решаясь пройти мимо её света. Он был виден наискось, белой полосой, вместо привычного уже чёрного штриха на стене, сложенной из больших квадров. Но Мерути тоскливо вздохнул, напоминая о сестре, и они медленно подошли к боковому входу, готовые полететь вниз, перебирая босыми ногами.

Дыра оказалась бесконечным коридором, по стенам которого светились входы куда-то ещё. Пустым. И Найя, переведя дух, быстро проскочила мимо, таща за собой мальчика. Тихо и пусто. Один лишь свет. Ступая ноющими от бесконечного спуска ногами, Найя подумала: он там другой. И, когда в череде чёрных дыр снова замаячила яркая, замедлила шаги, всматриваясь.

- Идём, - прошептал мальчик.

- Подожди.

Поставив его напротив бокового входа, прижала палец к губам и пошла по коридору к первому свету из стены. Мерути, переминаясь, ждал, глядя, как она смотрит внутрь.

- Иди сюда, - шёпот был почти не слышен в потрескивании факелов, и она махнула рукой, подзывая. Мальчик подошёл и взялся за её подол.

Найя смотрела, не зная, как уложить в голове увиденное. В чистой просторной комнате со скруглёнными стенами горами лежали вещи. Разные и много. Она видела книги, стопками, верхняя раскрыта и свесила обложку с золотом букв. Какую-то посуду, стеклянные колбы и плошки, стоящие на полу толпами. Предметы совершенно непонятные с цветными изгибистыми трубками, торчащими из пузатых туловищ. И рядом, так что она истерически хихикнула, переведя взгляд, горой плюшевые игрушки, яркие, блестевшие пластмассовыми глазами и высовывавшие толстые лапы из мягкой кучи. На широком столике у дальней стены, похожем на тот самодельный, за которым работал мастер, - мелочи, какие-то металлические диски, шарики и цилиндры, цепочки и бусины по виду стальные, пластмассовые и стеклянные, а среди них рассыпанные граненые карандаши.

Мерути дёрнулся, смотря на гору игрушек, и она придержала его поперек груди.

- Не надо.

- Это Странные Вещи!

- Для чего? Откуда?

- Это людям. Просто так. Они в лесу бывают, в схронах. Я вот его хочу!

Он показал пальцем на лежащего сверху незнакомого Найе зверя, коричневого, с длинным носом набок и хитрыми пластмассовыми глазками.

- Не надо, Мерути. Мы же - за сестрой...

Мальчик вздохнул, но послушался. Идя по лестнице, шёпотом рассказал:

- Это водяной чила. У него растёт сзади хвост, как у рыбы, а мех густой и теплый. Если кто много купается в холодной ночной воде, чила может забрать из тебя всё тепло. Но взамен даёт красивые камушки из-под большого водопада. Надо только, когда берёшь камушки, сказать ему страшные слова, чила испугается, и всё тепло выдышит обратно.

- Откуда ты это знаешь?

- Мы все это знаем. Я только не видел такого, сделанного. Он красивый.

- Да... - с сомнением сказала Найя, вспоминая унылый нос и хитрые пуговицы глаз игрушечного зверя, - но кто же это делал всё?

Мерути пожал плечами, удивляясь её любопытству к очевидному:

- Это - странные Вещи.

- Логично...

Теперь они шли немного свободнее и заглядывали в каждую освещённую дыру. Через десяток спиральных пролётов у Найи кружилась голова, не вмещая увиденное. Там были неизвестные станки, покрытые чеканной вязью рисунков. Химические приборы с засохшими на донышках колб белесым порошком. Какие-то, по виду алюминиевые, коленчатые стержни и колышки. Множество непонятных предметов, среди которых вдруг вспышкой по мозгу - самые обычные: зеркала на стенах круглой комнаты и на столиках в ней же - маленькие, с ручками, или круглые в богатых оправах.Около одной из комнат Найя застыла, не в силах отвести глаз от разложенных кресел и подставок, окружённых странными приспособлениями белого и жёлтого металлов. Мягкие блики, стекающие по поручням и захватам, походили на нечеловеческую кровь. А некоторые ложа тянулись длинно и были узкими, явно не предназначенными для людской анатомии. Мерути потянул её за руку.

- Да... - ответила хриплым голосом, прогоняя из головы воспоминания о клинике и сверкающих никелем приборах в руках у женщин в белых халатах. Опустив голову, шла, уже не заглядывая в боковые входы.

И испугалась, когда мальчик остановился резко, больно вывернув ей руку.

- Что?

- Оннали, - сказал он, глядя на противоположную сторону нижнего витка спирали. И прежде чем крикнул, уже набирая воздуха в грудь, Найя прижала другую руку к его рту.

- Подожди! Тихо!

Он закрутился, выворачиваясь, как пойманный зверёныш. И Найя, не убирая руки, повела его вниз, быстрее, чтобы не упускать из виду идущую девочку.

"Зачем держу? Позовёт, и она вдруг вернётся с нами. Выйдем в город и побежим обратно по тропам..."

Опустила руку, и звонкий крик метнулся по спиралям лестницы, отскакивая от стен.

- Оннали! Оннали!! Я тут!

Но девочка не повернула головы. Покачивалась в такт шагам тёмная волна волос. Колыхался подол красной тайки, вышитый узорами. Мерути почти побежал, споткнулся и сел, растирая ссадину на коленке. Найя подхватила его, потянула за собой.

Шли быстро, падая каждым шагом на нижнюю ступень, а красная фигура шла и шла, не приближаясь и не удаляясь.

- Ещё... позову... - Мерути задыхался и кашлял.

- Да.

Но он не крикнул. Потому что, завершая виток спирали, распахнулась у подножия лестницы высокая арка. Оннали сошла со ступеней и встала, обрамлённая гигантской рамой неровного камня, изнутри которого вились по стенам и выглядывали в колодец яркие зелёные листья на толстых стеблях. Найя и Мерути остановились на верхней ступени последнего витка лестницы, глядя вниз, на девочку. Из арки плыл навстречу мерцающий живой свет и запах цветов.

Найя вдохнула полной грудью. Там, в полукруглой высоте, мало им видной, делалось что-то... переплеталось, порхало, раскрываясь, и плавные краски сменяли одна другую. Волны запаха, такого чудесного, что сесть на ступени и только дышать-дышать, если бы не желание видеть, что там делают с красотой, и услышать ближе неясное пение птиц...

"Откуда тут, под землей, птицы...", - Найя ступила ниже. Сошла ещё на одну ступень, над головой Оннали жадно глядя, как мало-помалу открывается ей внутренность огромного сада. Рука её протянулась назад, потому что Мерути, крепко держащийся, не пошёл следом. И не отпустил её руку. Схватил ещё крепче и, когда дёрнула, вонзил неровно обломанные ногти в её ладонь. Вырвав руку, Найя обернулась с гневом.

- Ты не такая! - крикнул мальчик.

И его сестра оглянулась на крик, пересыпая по плечам гладкие волосы.

- Она не такая, - сказала звучным голосом, и Найя услышала в нем женские нотки её матери, - чужая, ненужная.

Смерив Найю взглядом, отвернулась, даже не посмотрев на брата. И повела рукой, охватывая открывшееся пространство.

- Это - мой сад! Мой!

У Найи вдруг заболело всё. Натруженные подошвы и тысячу раз сгибавшиеся на ступенях колени, голова, набитая картинами странных вещей в кладовых города. Уставшее качать кровь сердце, наполненное тоской и страхами, горестными воспоминаниями и безнадежностью. И, утешая, пришли мысли о справедливости:

"Это мой мир. Я летела и видела его. Я люблю его и жалею. Моё место там, в сердце мира. Не её"...

Она отвернулась от мальчика и стала спускаться, а боль отдавалась в суставах, делая шаги неровными.

Три десятка шагов, каждый из которых говорил ей разумные вещи. И чем ниже шла она, чем больше открывалось взгляду за аркой, тем яснее становилась голова, наполненная резкой болью. И тем весомее слова внутри неё.

"Она стоит на моём месте.

Сердце мира. Моего мира.

Нельзя позволять тем, кто не умеет думать.

Я умею. Она нет.

Я определю ей место, достойное девчонки.

Я знаю, как надо..."

Мир-сад открывался перед ней и входил в душу - пением птиц, лепестками нежных цветов, узкими тропками среди кудрявых лиан, отягощённых гроздьями плодов. И в самом центре сада, видела она, на возвышении, укрытом взбитой зеленью, огромный белый цветок, похожий на нежнейшее ложе. Там, знала Найя, там отдохнёт её измученное тело и смятая душа. Там, выше всех, кто внизу, - она окинула сад и увидела в цветах полулежащих юных женщин, с раскинутыми в неге руками, качающих стройными ногами среди лепестков, - там я наберусь сил и взойду, чтоб взять мир в любящие руки. Кто же ещё удержит его? Не мужское же дурацкое оружие, которым они почти свалили вселенную в пропасть? Девочки, она это уже видела, улыбались, глядя на основание лестницы, и решила: конечно мне, не ей же, сопливой деревенской девчонке, чья доблесть лишь в том, что она убежала раньше, хитрая маленькая стерва, решила поиграть в королевы... Ну ничего, я накажу её и прощу. Она не виновата, просто глупа...

Встав рядом с Оннали, посмотрела на девочку презрительно и прощающе, а та, как в зеркале, отразила взгляд с тем же презрительным и высокомерным выражением. И Найя подняла руку для удара.

- Найя!!! - крик сверху резанул ей уши, и одновременно кожа с татуировкой на груди и шее зашевелилась, дергая болью.

Вздрогнув, повела взгляд сквозь дивную прелесть сада и вдруг увидела: будто обожгла руку в огне. Сбоку, среди завитков и листьев, виден кусок стены с неровно обгрызенным краем входа. И на его фоне - измождённое мужское лицо, заросшее бородой. Впалые скулы ударом сердца напомнили ей о мастере, которого весь путь она держала в голове и в груди, а тут вдруг забыла. И - чёрные глаза, налитые такой тоской, ужасом и болью, что комната с ложами то ли пыток, то ли опытов, виденная на лестнице, упала к ней в мозг и вытеснила всё остальное.

Уходя от тяжёлого чужого взгляда, вела глазами по яркой зелени и пышным цветам, боль на коже нарастала, и там всё шевелилось, поднимаясь и отрываясь от тела, а среди красоты вдруг замелькали не увиденные раньше полчища змеиных тел, поднимающих плоские головы с устремлёнными на неё и Оннали взглядами. Цветы становились прозрачными, будто исчезая в расплывающемся сне, и сквозь них мутно просвечивали страшные в своем металлическом обещании каркасы с захватами и гнутыми приспособлениями.

Найя подняла руки к лицу, зажмуриваясь и закрывая глаза ладонями - не видеть, как девичьи улыбки превращаются в гримасы боли и ужаса, как растянуты смуглые руки и обхвачены щиколотки тяжкими бронзовыми браслетами.

И пропустив удар, брошенный поверх прижатых рук в лицо, кулаком, с зажатым в нём тяжёлым предметом, складываясь, осела на шершавый камень около ступеней.

- Найя! - детский крик захлебнулся в плаче. - Оннали! Чего ты?

Девочка опустила руку, из пальцев выпал стальной шар и покатился, мелькая красным пятном на боку. Презрительно оглядев лежащую Найю, вскинула руку, призывая.

- Определите ей место, Владыки. Я накажу её и прощу. Может быть.

Не оглянувшись на брата, вошла в сад, волоча подол тайки по низкой траве и двинулась к белому ложу.

 

Глава 79

В пустоте

Он летел. Раскинутые руки обтекал крепкий ветер, и холод его был светлым и прозрачным, как чистое стекло. По шее трепались концы коротких волос, а пальцы ног шевелились от удовольствия - быть босыми на холодном ветру с севера. Севера? Где же тут север?

Оглядываясь, рассмеялся, и смех, ширясь, разошеёся кругами по ледяному текучему воздуху. Светлыми по темноте.

Под ним, он нагнулся, смотря ниже коленей, облепленных старыми джинсами, и ниже босых ступней - и вокруг него, и выше, - поднял голову, наслаждаясь каждым движением, - везде были миры. Круглые планеты с привязанным на нитке солнцем, плоские миры на уставших вечных слонах и больших черепахах, миры-луковицы из множества прозрачных чешуй, миры - кристаллы, вламывающиеся друг в друга, миры - груды старого железа, слепленного бесформенными кучами. И в каждом - свой север и свой юг, свои горсти звёзд и мерцающей радугой вставший над твердями воздух для дыхания тех, кто придумал, как выглядит мир.

Глядя, как удлиняется в бесконечность рука, тронул пальцем ёлочный шарик на тонкой петельке, и тот медленно закружился, пронося на боках бирюзовые пятна океанов.

- Смотри, Ноа, - шёпот, ворочаясь и погромыхивая, пошёл в стороны, и миры закачались в яркой пустоте, - смотри...

Повторил тише, оберегая. И, возвращая из бесконечности руку, тронул обнажённую грудь, ожидая ответа.

Вращались миры, мелькали луны, поворачивали бока земные тверди, и сморщенная шея старой черепахи гнулась, прячась под окраины скал. В тишине.

- Ноа?

Нагнул голову, рассматривая кожу. Светлую, ничем не тронутую, свежую под холодным ветром. В голове, что стала, как ещё один мир среди прочих, прозвучал голос:

- Теперь ты один, мастер...

Не изменился полёт. Ветер охватывал плечи, и руки парили по сторонам стремительного тела. Он мог делать всё, что хотел: свернуться клубком, вытянуться змеёй, прогнуться, вывёртывая голову. Продолжая лететь.

Мысль из темноты догнала, и он подумал её на лету: "Всё-таки ушла... Когда я сумел сам. Ушла..."

Пролетая между мирами, снова вытянул руку, скользя взглядом от чистого, без рисунка плеча к пальцам, теряющимся в неизмеримой дали.

"Мир изменился. Я сам - мир".

Мелькнул смутный ком и вдруг вспыхнул, рассыпаясь медленными брызгами света, ушёл за спину. А впереди уколола глаз крошечная искра, запульсировала, вырастая на глазах в нечто светящееся, обретающее форму.

"Смерть... И новая жизнь. Тут всё, и в одном из миров - моя Ноа. Увижу ли её когда-нибудь?"

Спокойные мысли не были горькими. Всё ранее пережитое казалось незначительным, но одновременно - делающим судьбу, а значит, не подлежащим изменениям.

"Увижу ли? Кто знает... Но всегда есть надежда. Надежда..."

Замедляя полет, машинально раскрыл ладонь, будто принимая в неё последнюю мысль, и согнул пальцы, не давая ветру смахнуть её.

"Надежда?"

Ломтик солнечной дыни. Фарфоровый отблеск скулы под тенью косо срезанных чёрных волос. "Я поведу тебя. Я вижу дыры - не ты"...

Он вдруг захотел увидеть её. Внимательные серьёзные глаза, худые руки с углами локтей, высокую шею, нос с горбинкой, чётко изогнутые губы. Иглы чёрных волос, трогающие белое плечо.

Где?

Миры вокруг летели с разной скоростью, вращались, подпрыгивали, кивали боками и выступами. Где искать?

"А надо? Ты уже можешь - один"...

Раскрыл ладонь, отпуская подуманную мысль, и, остановившись в чёрной пустоте, мгновенно захлебнулся ледяным ветром. Потоки резали кожу, как бритвой, в попытках увлечь за собой.

- Я обещал! Ей!

Что-то схватило за щиколотки, и, наклонив голову, увидел: это ветер задирает обтрепанные края штанин.

"Падаю! - и сразу же. - Надо лететь дальше!"

- Нет! - крикнул в пустоту, вспоминая, как говорил это слово мрачный Генка на зимнем песке у моря. Как лететь - без надежды?

- Я обещал! Им обеим!

Напрягая мышцы, сложился пополам, нырнув головой к коленям, выгнулся, взмётывая тело, как рыба, идущая из глубины. И, продираясь сквозь ветер, давящий из глаз острые слёзы, рванулся вверх. Так кинулся когда-то на нож, расправляющий лезвие в длинных пальцах Жуки в старой хибарке посреди стылой степи.

Новый полёт походил на движение через невидимую колючую вьюгу, когда всё хочет остановить, бросить в сугроб, и - лежи, спи, только не иди, куда хотел... Отплёвываясь и хрипло дыша, он вытер глаза закоченевшей ладонью.

В чёрной пустоте перед ним, казалось, только протяни исколотую холодом руку, висел огромный шар, сплетённый из множества расписных тел. Змеиные тулова струились цветными шкурами, замирали, и в местах, где их кожи соприкасались, мелькали, отскакивая, зелёные искры, гаснущие в пространстве. Весь сотканный из движения, шар медленно вращался.

Витька протянул руку, и перспектива изменилась, показывая, как крошечны его растопыренные пальцы и как далеко висит в пустоте гигантская живая планета, сплетённая из живых реальностей, выглядящих, как змеиные тела.

"Там. Они обе там. И там - всё"

Из точки соприкосновения двух длинных тел выпал в пространство зелёный светляк. И погас, умирая. Витька вперил взгляд в точку, откуда он появился, и, напрягшись, изо всех сил кинул себя в пустоту, отделяющую его от сплетённого мира.

"Там. Там, там", - билось в голове, и он повторял, перекосив пересохший рот, и летел вперёд всё быстрее, пока груда шевелящихся тел не ударила по глазам сплошной стеной, взорвавшейся вверх и в стороны. Он устремил себя прямо в пульсирующие петли, и, когда яркая зелёная вспышка ударила в глаза, прикрыл их руками, но тут же убрал их от лица, боясь упустить цель. Но за это мгновение всё изменилось.

Повиснув, смотрел с удивлением. Мир из змеиных тел исчез, на его месте покачивался ёлочный шарик, припудренный серебристой пыльцой. Проволочная петелька чуть согнулась, и от неё вверх, в бесконечность, уходила цветная нитка. Он сам когда-то, миллион лет назад, сидя с мамой на старом диване, продевал эту нитку в петельку, завязывая узелок. Шарик покачивался, и на боках его непрерывным калейдоскопом менялись картинки, маленькие и множество. Обычной земной жизни.

- Да, - сказал он и, рванувшись вперед, сделал ещё усилие.

- Да!

Собственный голос ударил его по ушам, выдергивая из сна. Витька сел, медленно расслабляя напряжённые мышцы и подтягивая одеяло к груди.

- Аглая? - позвал, не поворачиваясь к её подушке, потому что уже знал - там пусто. Но повторил:

- Надя?

Шумела в батареях вода, далеко внизу пиликала музыка, бормотал где-то телевизор, ахая и треща выстрелами. И тихо скреблось что-то о подоконник за чёрной задернутой шторой.

Откинув одеяло, увидел непривычно чистую кожу и, сморщившись, быстро отвел глаза. Ничего, даже красных следов, что оставались, когда его Ноа соскальзывала, отрываясь. Звук за окном беспокоил, и он спустил ноги с кровати, встал, слушая боль в мышцах, и потер бедро, горящее после холода пустоты. Обойдя пустую кровать, отдёрнул край ткани и прислонил лоб к холодному стеклу. За окном снег укрывал мохнатые от свежей листвы деревья, светились на белом жёлтые пятна фонарей. Мелкая злая крупа летела в стекло, поскрёбывала его множеством маленьких коготков. Витька бросил штору. Кончается май, всё верно, вот и снег.

Уйдя от окна, остановился посреди комнаты, оглядываясь. И что теперь? Исчезли обе, одна, которую обещал защитить, и другая, которая могла повести... Как защищать, если попытка найти их закончилась пробуждением? Там была пустота, и он был в ней один. Но что-то мог! Он вспомнил, как удлинялась в бесконечность рука, крутящая планеты. А тут...

Белел на столе компьютер, поблёскивали за стёклами шкафа чашки и корешки книг. Черным прямоугольником стояла распахнутая в коридор дверь.

И тут пустота. И в ней - тоже один.

Собираясь с мыслями, включил свет, отворачиваясь от пустоты углов. Оделся, натягивая трусы и джинсы, те самые, в которых летал. Просунул голову в футболку и подхватил на руку свитер. Постояв, надел и его. Мыслей не было. Одиночество встало рядом и, взяв его руку ледяными пальцами, махнуло второй, как фокусник, рассыпая будущее колодой брошенных карт: работа, снимки, разговоры с Альехо, журнал и похвалы, поездки, может быть, девушка, милая и красивая, а может, просто милая, чтоб встречала в дверях, прижимаясь и держа на весу руки, испачканные в муке. Сны... Ах да, ещё кошка, маленькая, черная...

Закричав непонятные скомканные слова, кинулся к телефону, уронил на пол старый аппарат, путаясь в спиральном гибком шнуре. Еле попадая пальцами в дырки, набрал номер.

- Альехо, Илья Афанасич, мне надо срочно! Я знаю, вы можете... Скажите! Да вы же учитель, чёрт бы вас! Да. Да! Я понял! Спасибо!!! Я еду!

И аккуратно положил трубку на рычаг, глядя на выдернутый из розетки в стене шнур мёртвого телефона. Ещё раз сказал шёпотом:

- Спасибо, вам. Да.

Выскочил в прихожую, ткнув ноги в ботинки, срывал куртку с вешалки, топтался, хлопая себя по карманам и лихорадочно прикидывая, где лучше поймать машину, хорошо - ночь, доберётся быстро.

Хлопнув дверями, повернулся к лифту и застыл, глядя на обитую алюминием дверь их студии, что находилась в получасе езды от его дома.

- Так. Да, - сказал хрипло. И, шагнув к двери, потянул на себя ручку.

 

Глава 80

Пленники Эдема

- Так повелось от Великого Ахашша...

- Ахашша...

- Жизнь важнее смерти, всегда...

- Всегда...

- Служение жизни - удел всех...

- Всех-х-х...

Открыть глаза... Входящий через мутную щель, зарешёченную мокрыми ресницами, красный, как сукровица, свет резал глазные яблоки. Но мерный голос, вторящий себе эхом, протекая в уши, пугал, и нужно было видеть, кто говорит.

Шевельнуть рукой, чтоб заслониться ладонью от света, и всё-таки открыть глаза... В запястьях затлел медленный огонь, горячей плесенью съедающей кожу. И было страшно, что нельзя повернуть голову и увидеть, не обнажилась ли кость от едкой боли.

Двинуть ногами... Нащупать ступнёй пол и убежать, пусть на четвереньках, не обращая внимания на боль в запястьях. Но щиколотки мёртво стиснуты, не повернуться...

Женское тело выгнулось, схваченное зажимами и, задрожав, упало на сплетённую из стальных прутьев решётку. Снова поднялось, отрывая лопатки и дёргая сомкнутыми коленями. Мерный голос, повторявший непонятные фразы, смолк, и только шипение заполняло огромное пространство.

Найя упала спиной на решётку и замерла. Лежа тихо, мысленно ощупывала свое тело, напрягая одну за одной мышцы. Горло схвачено, и не повернуть голову. Через живот захлёстнуто жёстким. Колени стянуты холодным захватом, и щиколотки как приколочены.

"Надо спокойно... спк..но", - сердце сорвалось, и она снова забилась, пытаясь закричать, и, наконец, резко открыла слезящиеся глаза. Чёрные круги, сомкнутые друг с другом, наплывали на лицо. Она не сразу поняла, что это высокий потолок, и смотрела, как смотрят в разрытую ночную землю, темнота которой издырявлена ещё большей. Слёзы, намочив ресницы, рассекали увиденное мокрыми радужными лучиками.

- А-аа, - попытка крикнуть кинула в мозг ещё одну горсть паники, как жирную землю на деревянную крышку, - рот не закрывался.

Лихорадочно водила глазами, стараясь разглядеть, что по бокам, но только чёрные провалы нависали, будто впитывая источаемый телом ужас. И то становилось громче, то стихало неумолчное шипение. Ей казалось: дыры на потолке жадно высасывают её. А она не может... Ничего не может!..

- А-а-а... - снова сказала занемевшим горлом и, вздрогнув, затаилась. Потому что звук шёл не только от неё. Со всех сторон, подкладкой шипению, справа и слева, за головой кто-то пытался кричать.

И, поняв, что не одна, Найя обмякла. Закрывая глаза, застыла, внутри себя свернувшись в клубок и сунув ладони между сжатых колен.

"Так... да...". Не открывая глаз, прослеживала, как улеглось её воображаемое тело, и, чтобы не дёргаться на каждый глухой стон, мысленно заткнула себе уши, залила их воском.

"Ты лежала так. Уже лежала... В клинике, под наркозом, когда кусок твоей жизни прошёл без тебя... В сторожке, когда никто не смог помочь... Ты... Ничего нового, ты... Ничего, кроме смерти. А её ещё нет..."

Утыкаясь лицом в грудь, ощущала, как натягивается кожа на спине и лопатках. Как давят колени на сложенные ладони. И ладони прижаты и греют друг друга. Волосы рассыпались, щекоча нос, она отметила - снова длинные. И погладив себя взглядом, накинув его, как мать набрасывает одеяло на спящего ребенка, остановила в себе всё.

"Долго не дадут...так...". Шипение пульсировало, будто на концах звука - тонкие медленные щупальца, исследующие, что она делает. "...Думать быстро, внутри", - и она взяла время за растрёпанные концы, потянула, как тянут широкую резинку, опасаясь отпустить, чтоб не хлопнуло по пальцам.

"Держать, пока смогу..."

И тогда, вкладываясь в растянутое время, пришли мысли, неторопливые, как цапли на вечерней реке.

Найя лежала, раскинув руки, и лицо её тонуло в пене розовых лепестков. Ажурный обруч поперек талии казался изысканным украшением, и такими же украшениями схватывали щиколотки массивные браслеты. Тиара из бронзовых листьев и завитков, прижимающая светлые волосы, скрывала рану от удара Оннали. Глаза смотрели перед собой с мирным и спокойным выражением сладко спящего человека.

Открывая дверь студии, Витька захотел сильно-сильно, чтоб там было пустынно и тихо, как бывало всегда, когда он уходил последним, щёлкнув выключателем на стене. Но сад, полный огромных цветов-колыбелей, ждал его, освещённый мягким живым светом расставленных по углам ламп. Шёпот и шелесты беспрерывно втекали в уши, и он опустил поднятую к выключателю руку, прислушиваясь и смотря.

В месиве ярких изогнутых плоскостей - белых, голубых, нежно-жёлтых и светло-алых, разбавленных упругими купами зелени - кругом были люди. В большинстве - женщины и девушки, лежащие, сидящие, откинувшись на спину, или свернувшиеся клубком, с ногами, подтянутыми к животу. Шёпот не стал понятнее, в нём не было человеческих слов. Укрытое яркими пятнами, что-то шуршало и посвистывало, шевеля тени.

Витька искал Аглаю и не видел её посреди смуглых тел. А потом, наткнувшись взглядом на более светлое, подался вперед. И узнал.

- Лада? Ты?

Медленно поворачивалась станина, пронося перед глазами ярко освещённое лицо лежащей и вольно кинутые в стороны руки, а ноги, сомкнувшись, чуть согнутые в коленях, показывали узкие ступни и щиколотки, украшенные витыми браслетами. Она не смотрела на него, не узнавала, о чём-то задумавшись. И вскоре ему стал виден лишь светлый затылок с разбросанными вьющимися волосами.

Он вспомнил снимок, сделанный неизвестно как, и она на нём, словно набегавшись, кинулась навзничь, рассыпав короткие кудрявые пряди. Глядела с улыбкой в карих глазах. А тут только что - была ли улыбка? Не успел заметить...

Он подходил ближе к самой границе света. И на каждом лице виделась ему тень улыбки, пламенем свечи, что исчезает на расстоянии. Блестели витые браслеты на щиколотках и запястьях, короткие подолы открывали колени.

И, отцепляя взгляд от множества ярких пятен, поднял голову и глянул на дальнюю стену. Там, рядом с дверью в подсобку, висела Аглая в растянутых петлях змеиных хвостов. Расписной жгут перетягивал её горло, заставляя смотреть поверх голов, под самый потолок.

- На... На-дя...

Лежащая в цветке ниже повисших ступней девушки Ноа глядела, как он ломится через границу в освещённое пространство - мухой в стекло. И не может пробиться.

- Там... там, тебе быть там, мастер... - рот её открывался, показывая розовую глотку и мелькающий черной плёткой язык. И шипение силилось превратиться в слова, понятные его горю.

...Игрушечный мир, в котором нарушены связи и люди живут понарошку. Нет металла, но есть Странные Вещи. Нет домашнего зверья для бескорыстной любви и нет милосердия, которое совершается просто так. Но есть размеренная сытая жизнь с нужным количеством риска и опасностей, с отрегулированным размножением и любовью, потому что она - нужна. Как нужен страх, отчаяние, тоска, которые вызываются намеренно. Нет транспорта, и никому не нужно идти из деревни в деревню, никому не интересно, что там происходит. Но есть тропы, ведущие туда, куда надо не людям. Владыкам. Тем, чей знак у неё на плече превратился в оживающую змею. Что-то знал о них мастер Акут, когда, напоив её сонной травой, резал плечо, отрывая от мяса татуированную картинку. Мастер. Акут!

Воспоминание ударило, и Найя мысленно прижала себя огромной упругой ладонью, - не двигаться, не выпасть из течения, которое создала сама, не вспоминать. Пока не вспоминать...

... От времени до времени и через время расписан каждый шаг и каждое действие, каждый день в календаре обыденности зовёт делать своё. Жизнь наполнена под завязку делами, не требующими мыслей.И время от времени девочки и женщины или дети уходят по тропам, на которые их заманили. А за ними уходят мужчины, которых привязали к ним заранее. Привязали. ...Им, этим, нужны те, кто любит. Нужен маленький Мерути, готовый пойти на край света за своей сестрой. Что же тут творится?

Её неподвижность перестала устраивать ту реальность, в которой Найя лежала навзничь, растянутая на жестких прутьях. Шипение изменилось, усиливаясь волнами, и, вибрируя под спиной, ложе двинулось. Плавно отпустив концы времени, Найя открыла глаза ещё сонно, отходя от пребывания внутри себя, глядя, как смещаются в сторону и вверх чёрные провалы в потолке. Проплыла перед глазами неровная стена в блестящих потеках, клочки полупрозрачной зелени, тающие на глазах. Заболели ноги, в которые потекла кровь. И, совершив плавный поворот, её станина оказалась стоймя повёрнутой к центру большого зала.

Замерло шипение, будто выжидая и боясь пропустить. Но, поговорив с собой внутренней, сейчас Найя просто обвела взглядом укреплённые на валунах и во впадинах стальные станины и распятых на них людей. Глухие стоны шли из полуоткрытых ртов, распяленных захватами. Дергались привязанные тела и снова замирали. Запах крови, пота и мускуса лежал слоями, как лежит дым без ветра.

"А вот и место, за которое... дрались две глупые...", - перед ней, отчаянно глядя тёмными глазами, содрогалась и замирала Оннали на возвышении, которое недавно было увенчано прекрасным цветком. "Вот наш рай... и в нём полно змей..."

 

Глава 81

Аа-Шши

Расписные тела шевелились по окраинам зала, ползли между валунов, приподнимая туловища и устремляя в лица лежащих взгляды янтарных глаз. Открывались пасти с чёрными плеточками языков. и, когда кто-то стонал или выгибался, шипение исходило из розовых глоток.

- Оннали... мама... Оннали... - детский голос проговаривал слова с безнадёжным отчаянием, и Найя повела глазами: кто-то здесь может говорить?

В клубке движущихся тел увидела мальчика с чашей в руках. Он, отходя от сестры, поворачивался к другой фигуре, карабкаясь на валун, расплёскивая воду, совал край чаши к раскрытому рту. Потом, сползая, снова бежал к сестре, огибая неровные выступы камней и почти наступая на шевелящуюся свиту. Найя сморщилась, глядя, как плавно текут следом за Мерути змеиные тела, маячат перед зарёванным лицом розовые пасти.

Жалость и сострадание, ярость от невозможности защитить ударили мозг, и тут же вокруг закружились в плавном танце змеи, вставая вертикально с раскрытыми пастями, чтобы ничего не упустить.

"Стервятники, падальщики... и... и...", - ее мозг, не находя слов, бился, будто хотел всё сделать сам без помощи рук или ног.

- Аа-шши, - сплыло шипящее слово с продырявленного потолка, - Аа-шши!..

Она водила глазами, стараясь увидеть ещё. Кто привязал? Ведь не змеи же, не хвостами! Кто-то ещё должен быть! И призраками из тени в поле зрения стали появляться не замеченные раньше. Сутулые и худые, оборванные или вовсе без одежд люди... С висящими в беспорядке волосами, с горящими готовностью взглядами из-под них. Они, замерев, стояли, позади и среди валунов, и, повинуясь изменяющемуся тону шипения, время от времени кто-то кидался исполнять приказания: затянуть или ослабить захваты, повернуть станину, плеснуть воды в лицо сомлевшей.

Дёрнувшись на глухие непонятные звуки, она скосила глаза вбок: на краю зрения увидела две мощные фигуры, сшибающиеся в драке. И они были окружены змеями, ловящими каждый звук и движение.

- А-а-а, - простонала Найя, и кто-то невидимый с готовностью развернул станину, чтобы увидела лучше. Мененес и Меру, как два окровавленных зверя, тяжко дыша и из последних сил валясь друг на друга, сшибались и разваливались двумя громоздкими камнями. Скребя по каменной крошке руками, пытались встать и, когда не получалось, ползли друг на друга, рыча и скалясь в попытках укусить. Высоко над ними висели сомкнутые ноги с поломанным браслетом на одной щиколотке, и свет бросал мягкие блики на круглый живот, наплывший на широкий кожаный ремень.

"Звери!" - закричала Найя, разрывая себе мозг, и открытый рот вторил внутреннему крику глухим невнятным "а-а-а". Кричала, сама не понимая кому - людям или окружавшим их ползучим тварям, пожирающим ярость драки. "Звери!!! Вы ей! Лучше... помогите ей!"

И застонав, Меру выпустил из кулака черные космы вождя и оглянулся. Услышал...

Изо всех сил напрягаясь, заклиная слушать, Найя повисла, ловя его взгляд, чтобы суметь сказать. О том, что нельзя кормить демонов, какими бы они ни были! Надо остановиться, не идти в поводу. Надо - подумать и понять!

Меру узнал её. Безумные глаза расширились, и он несколько секунд стоял, опустив руки. "Слушай!!! - кричала ему Найя. - Им плохо всем! Неважно, кого ты жалеешь, важно, что вы должны думать о тех, кто страдает, а не о том...". И на глазах у нее бугристые руки опустили на голову Меру обломок камня. Подламывая колени, он опустился в месиво змеиных тел, а Мененес с залитой кровью щекой отбросил в сторону камень, сверкнувший окровавленным выступом, и заорал хрипло, мешая слова с рычанием. Затопал ногами, тяжело танцуя ритуальную пляску над телом врага. Отвернувшись, простёр руки к ступням жены, стал гладить, по-прежнему почти без человеческих слов рассказывая ей, ухая и рыча, о своей победе.

"Какой же ты дурак...", - Найя закрыла глаза, не желая видеть, но открыла их вновь, потому что они все были тут, и, получается, никто из них никому не был нужен? "Я тоже ничего не могу...я так же, как все..."

Но в голову пришел голос, мягкий и шелестящий:

"Ты можешь, Вамма-Найя, несущая свет. И сделаешь то, что должно. Посмотри на меня".

Через новые слёзы она водила глазами по мешанине человеческих тел, змеиных туловищ, торчащих прутьев и сутулых фигур. И, продравшись через изогнутые фигуры и выступы камня, увидела женщину, смотрящую на неё. Как в дальнем зеркале с потемневшей амальгамой: смуглые сомкнутые колени, широкие бёдра, голова, прижатая к камню, и от того чуть приподнято лицо с высокими скулами.

"Ты?.."

"Я твоя Ноа, женщина. Смотри на меня".

- А-а-а...

"Говори внутри. Я слышу..."

"Ты... змея..."

"Твоя змея, Вамма. Ничья больше".

"Почему тебя? Тоже?"

Улыбка засветила тёмные глаза над ровным носом и раскрытым ртом.

"Кусают не только змеи, Вамма. Я отравлена твоим даром. Вспомни о нем".

Переворачивая её и кружа, пришло воспоминание о стылой степи, над которой она летела с Витькой. И как он закричал ещё внизу, дергая за руку, на которой татуирована маленькая змейка:

- Что ты умеешь? Что? Быстро думай!

И как тогда, она сказала, с надеждой глядя в тёмные глаза своей Ноа:

"Я... рисую?"

"Думай!"

"Н-не могу! Я не знаю!"

"Думай!!!"

Ничего не было видно сквозь мутную пелену слёз. Задыхалась, дёргаясь, а голова трещала, будто разваливалась на части, будто она сама змея, заглотившая камень с острыми углами, и он больше её головы, не по-ме-ща-ет-ся!!!

"Думай сама! Я не могу сделать это за тебя! И - смотри!"

Смаргивая, Найя зашарила глазами по телам и лицам. И, забыв о голове, о зажимах, врезавшихся в кожу, и о своей Ноа, увидела мастера. В толчее распяленных тел, так же, как все, как каждый тут, - вытянулся на пологой грани огромного валуна, тяжело обвисая на ремнях, и рёбра лесенкой прочерчивали худые бока.

- А-а-ах...

У ног мастера громоздились мёртвые змеи с отрубленными головами и валялся знакомый ей нож.

Тело её, потеряв себя, вдруг расширилось до невероятных размеров, и в нём стали расти, вылупляясь из дремлющего сознания, воспоминания обо всём. Цветными и чёрно-белыми лоскутами, стекляшками и речными камушками, сложными стальными конструкциями, плоскостями, окрашенными в прозрачные цвета, стволами, растущими в бесконечность, и безднами, куда можно было глядеть, пока не умрёшь, - всё было в ней. Солнце, встающее над рекой для тех, кто не пришёл спать домой, луна, светящая в глаза тем, что смотрят, подняв лицо. Грязная ручка Мерути в тёплой ладони и его же завязанная узелком пуповина, когда ещё сморщен, мокр и кричит. Гладкая голова Ладда-Хи под тяжёлой рукой Мененеса и ночные телефонные разговоры соседки по комнате Ленки, после которых она ревела в подушку полночи. Мама, вытирающая руки полотенцем, и отец, сидящий у окна с пепельницей, полной окурков. Витька, кинувшийся через стол на нож, похожий на стального богомола, и узкие глаза Карпатого, когда ждал её, опустив руку с букетом красных роз.

... Как стеклянная колба, огромная, - в которую через узкое горло висящего на ремнях женского тела входили миры и оставались там, потому что это прозрачное стекло было крепче стали и - бесконечно открыто.

А ещё Акут, её Акут, сделавший её тем, что она есть сейчас. Через любовь, которая приходит сама, без расчётов и подготовки, без желания полюбить и без надежды, просто приходит и начинает жить.

- А-а-ха!!! - крик наполнил глотку, и шипение смолкло, змеи, повернув головы, замерли, глядя.

И она смотрела через неуходящую из глаз мужскую фигуру на лес плоских голов с чешуями, отстающими от поверхности, торчащими настороженно.

- А-ах... - щёлкнув, треснул зажим и зазвенел по камню. Она мотнула головой, освобождая рот, и железный ошейник, выстрелив лопающимся металлом, стукнул её по груди.

Поворачивая занемевшую шею, видела поражённые и отчаянные взгляды, обращённые на неё, и, рванув вверх локти, выкрутила руки из плена.

Кивнула улыбающимся глазам Ноа.

- Значит так... - сказала шёпотом непослушными губами и, покачав ноги, извиваясь, выползла из ставших вдруг свободными захватов. Упав на колени, оперлась на руки, покачиваясь, и посмотрела снизу на лес стоящих вокруг змеиных тел.

- Вы... поганки...

Медленно встала и, стараясь не осесть снова на дрожащих ногах, огляделась.

- Вы... и это... придумали. Наполовину, да? А вам больше и не надо было.

- Эй! - её голос ударил в чёрные дыры сводов и вдруг отразился от пустоты звонким эхом. - Не они держат! Вы - сами!

Яростное шипение заполнило воздух. Кинулись в углы оборванные фигуры, бормоча просьбы и кланяясь, протягивая худые руки и прося, каждый за свою жертву.

- Пос-мотри-те вокруг! Не только перед своим...носом... Ну?

Змеи вели вокруг неё спиральный хоровод, сужая витки, выбрасывая перед лицом напряжённые морды и, извернувшись, отползали обратно, давая место другим. Так она и шла, покачиваясь, в кольце змеящихся тел, иногда отводя их руками, а иногда резко дёргая за шеи и отшвыривая.

- Аа-шши... аа-шши... аа-шши... - мерно вздыхал потолок, всасывая в себя силу, наполнившую зал.

Подойдя к Оннали, потянулась, наступая на каменный выступ израненной ногой, и вырвала из её рта тонкие бронзовые петли.

- Ты... змея!.. - выплюнула девочка непослушные слова.

- Ага. А ты будешь висеть. Пока... вон, смотри!

Обе повернули головы, глядя, как Мерути пытается напоить мать.

- Ну?

- Я...

- Вот и думай.

Она поскребла ногтями узорный ошейник и опустила руки:

- Сама должна, поняла? Я не могу... за тебя...

 

Глава 82

Смерть в лесу

Как же это? Как? Как вышло?...

Кора застонала и попыталась повернуться. Кровь заполняла рот, а хотелось дышать, но голова застряла между камней прочно, и, слабо дернувшись, она смирилась и проглотила соленую жидкость. Затихла, глядя, как резные листья высоко-высоко чертят прозрачное утреннее небо. Бледное, ещё до Айны.

Левую ногу дёргало всю, так, что непонятно, где именно ушиб или что там ещё. А правая не болела. Будто её и нет вовсе. Кора испугалась, снова дёрнула головой. Рот опять наполнился кровью, и она, сглатывая, заплакала. Слёзы щипали израненное лицо, и высокие листья в небе расплылись.

Тенькнула утренняя птица. За ней ещё одна. Затрещала вдалеке воровайка, пролетая среди веток и посматривая бусинами глаз, чьё бы гнездо разорить? Клам-клам-кламм... - затоковал совсем недалеко лесной барабанщик, и Кора вспомнила: в детстве они становились в кружок, заложив руки за спину, кланялись по очереди всё быстрее и быстрее, хором говоря считалочку: "клам-клам, стучи в свой клам, кто проиграет, с того кожу сдирают..."

Клам токовал близко, Кора слышала, как шуршит лесная подстилка под его лапами. И вдруг забеспокоилась: на лапах у него когти - рвать падаль. А клюв короткий, но острый, как нож вождя. Вождя...

Она застонала. Клам шуршал, топал и совсем не боялся того, что она дёргается. Ей казалось: сильно размётывая листья и сухие ветки. Но кламу было видно, что лежит на небольшой каменной осыпи тело, по которому время от времени пробегает дрожь. Клам был сыт и ходил кругами, ожидая, когда добыча стихнет совсем и можно будет забросать её мусором, чтобы наведаться на следующий день.

Слёзы текли на брови и дальше, на лоб, щекоча корни волос, и Кора поняла, что лежит вниз головой. Сморгнув, попыталась снова увидеть листья, чтобы не пропустить, когда небо закроет толстый клюв падальщика, который может раздробить даже кости, но вместо этого через мутную пелену увидела раскосые глаза, следящие за ней с горячим любопытством. И высокий силуэт, маячивший поверх черноволосой макушки.

- А... а... - разлепив окровавленные губы, вскрикнула коротко и зажмурилась. Но картинка не ушла, и Кора поняла - она в её памяти. Воспоминание, как острый клюв клама, больно тюкнуло висок. И ещё раз, другое, и ещё раз...

- Корути, свет мой, мальчик мой! - наступала на юбку, наконец, подхватила её выше пояса, скомкав, прижала к бокам - так и бежала, а ветки хлестали голые бёдра и цепляли кожаный ремешок с тайным кисетиком, который женщины носили под юбками.

Лес был прозрачен в вечерних сумерках, птицы уже смолкали. Голос Коры вспархивал, летел среди веток далеко, и на бегу она радовалась - сын услышит. Она несёт весть! Корути - вождь! Не зря просила и молилась Владыкам, не зря днём и ночью думала только про одно. А если очень сильно хотеть, то сбудется, надо только - очень сильно. Как она.

- А никто... так... не... - шептала, перескакивая с корня на корень, почти сваливаясь в маленький распадок. Внизу, повертев головой, крикнула ещё и полезла по противоположному склону вверх. Ноги соскальзывали с круглых камней, но пальцы цепко хватали корни и основания кустиков. Кора подтягивалась на руках и лезла быстро, как лесная обезьяна.

Наверху встала, отдышавшись, снова закричала во все стороны светлой рощи плакунов. Плакуны тут росли высокие, стволы держали прямо, нагибали только макушки с длинными тонкими ветками - до самой земли. Ветер бродил, трогая узкие листья, и казалось, вся роща покачивает опущенными головами, жалуясь и грустя. Кора, притихнув, слушала. Издалека донесся женский смех. И нахмурившись, она пошла на него.

Сын лежал на охапке мягкой травы у большого ствола, над которым ветки сплели подобие навеса. Кора стояла и смотрела на его узкую спину и широкие плечи, на зад, по которому когда-то шлёпала, подкидывая голого малыша на руках. На длинные ноги, упёршиеся в корень, чтобы удобнее было двигаться, наваливаясь на лежащую под ним женщину. По бокам мальчика - круглые колени, как коричневые чашки, отмытые до блеска.

- Корути...

От неожиданности мальчик свалился и, ударившись о корень, выставил перед собой руки, защищаясь. Варайя приподнялась на локтях и, увидев старуху, досадливо рассмеялась. Медленно сводила колени, глядя с насмешкой. И даже не села, подложила руку под голову и лежала голая, рассматривая шатер из веток над собой.

- Чего тебе? Твою голову расклевали птицы?

- Корути!

Он выскочил на открытое место и, сузив глаза, толкнул мать в грудь.

- Ты... что ты ходишь за мной? Старая тварь...

- Мальчик... важное, надо, - она смотрела умоляюще, стараясь не видеть, как большой смуглой ящерицей лежит позади её сына беспутная Варайя.

- Что?

- Тайное...

Корути нагнулся и подхватил с земли свою повязку, накрутил и, затягивая, оскалился:

- Нет. Раз вынюхала и позоришь меня, то и знай: нет тайн от Варайи. Говори и иди.

- Нет! Тебе только...

Варайя села и, откинув на спину кольца чёрных волос, подтянула колени, обхватывая их красивыми руками. Глянула на старуху остро. Корути схватил надломленную низкую ветку и дёрнул, отрывая.

- Я тебе по спине... сейчас. Говори!

И Кора, глядя в узкие злые глаза, заговорила, проглатывая слова и торопясь. Рассказала, как украли Ладда-Ху и вождь собрался уйти. Ждёт теперь, когда она приведёт своего сына, чтобы отдать ему свой народ, своих детей.

- Ты, ты вождь, мой Корути!

И замолчала, когда он рассмеялся, надвигаясь на неё с занесенной дла удара веткой.

- Я знал, что ты безумна, старуха!

Кора, отступая, упала и закрылась дрожащими руками. Из-под ладоней потекли слёзы.

- Подожди, малыш, - Варайя цепко смотрела на старую женщину, её дрожащие плечи и поднятые локти, - она не врёт.

И перевела оценивающий взгляд на Корути.

- Что?

Варайя встала, держа в руке тайку. Закалывая складки на плече, отрывисто сказала:

- Пойдём, пойдём в деревню. Там будет видно...

А потом обе шли молча, еле поспевая за рассерженным мальчиком, и косились друг на друга. После всё смешалось в голове у Коры. Крики на площади, фигура Мененеса, облитая светом костров, и его торопливые громовые слова. Её сын, сидящий на медовых шкурах, красивые жёны, склоняющиеся перед ним в поклонах. И - нестройный шум пиршества, всё более разнузданного, когда, после настороженного молчания толпы, Корути встал, выкрикивая, что праздник будет продолжаться, пока не кончится вино в бочках, выкаченных из чуланов огромного дома Мененеса.

Варайя сидела по правую руку Корути на маленькой скамье Ладда-Хи, выдвинув её вперёд, на ней уже была богатая праздничная тайка, и чёрные волосы схвачены обручем с яркими перьями.

... А потом Кора очутилась перед домом Меру, тёмным и пустым. Одна. Потому что теперь ей можно, она мать светлого вождя племени и должна заботиться о том, чтобы не пропали странные Вещи. И прочее добро.

- Клам, кламмм, - ударило почти в ухо, и Кора, застонав, пошарила рукой, уцепила сухую ветку. Слабо махнула, разбрасывая маленькие камни. Шаги падальщика удалялись, и она уронила руку.

Что там случилось, в доме? Ей пришлось зажечь маленький светильник, и она рылась в сундуках, выбрасывая красивые ткани и плетёные корзинки, гладкие чаши и мешочки с бусинами. Всё это теперь её, надо бы только спрятать, утащить, забросать ветошью, чтобы никто у неё не забрал...

И, вспомнив, застонала. Варайя! Жаба, мерзкая ящерица с вечно растопыренными ногами! Оказалась за её спиной и ударила Кору миской. Наступала, заслоняя свет, и шипела угрозы:

- Ты жадная старая обезьяна... Нет тут твоего, всё - моё. Я - жена, а ты мать, а ты знаешь, что делают с матерями, когда они выжили из ума!

- Нет! - Кора схватила топорик и замахнулась на подлую девку. - Я... я не такая! Я другая для своего сына! Он... он меня любит.

Варайя расхохоталась, откидывая плечи, и пламя запрыгало по узорам на подоле.

- Да он сам послал меня. Ты - старуха! Зачем ты?

Вырвала у Коры топорик и замахнулась.

Кламм, сказало каменное лезвие, раздробив раковины на крышке сундука. И Кора поняла - не врёт.

...Бежали без троп, продираясь через мелколесье, и молодой сильной Варайе было легче, потому что Кора первая принимала на себя хлещущие удары веток. Оглянувшись единожды, старуха увидела, что женщина скинула длинную тайку, и Еэнн светит, любуясь, как мелькают её круглые бёдра и сильные ноги. И, попав в каменный лесок, Кора поняла: ей не убежать. Упала, поднимая руки, и стала кричать хриплым сорванным голосом мольбы небесному охотнику, чтоб защитил - закрыл белый глаз и спрятал её.

Но время дождей ушло, как было от времени до времени и через время, - ни одной тучки на усыпанном звёздами небе. И Варайя, стоя над ней, подняла обеими руками топорик, открыв тёмные подмышки, и опустила его на бедную голову Коры. Присела, жадно глядя в свете Еэнна, как чёрная кровь натекает на растрёпанные волосы. И, улетая в небытие, Кора увидела за её спиной высокую фигуру своего сына.

- Мой сын... - шептала, глядя, как небо наливается яркой синевой. Наверное, по лесной подстилке уже ползут утренние тени, и вся деревня спит, сморенная великим пиром. А ей - только ветки над головой и шуршание мусора под ногами кламов, раздающееся отовсюду.

- Хочу про-клянуть теб-бя...

Слёзы текли по опухшему лицу, заливая корни волос и пробитый череп, а над раной уже толклись дневные мушки.

- Не могу...

- Но ты... ты... жаба... будь проклята, будь, будь!!!

Несколько скрытых в зарослях змей подняли головы, создавая необходимую для передачи данных невидимую конструкцию. Ближние, уставив на умирающую Кору развёрстые пасти, поглощали бессильную и от того ещё более мощную её ненависть. Средние, ожидающие у перехода на тайные тропы, слушали, принимая, и передавали дальше. И сократившись, запульсировал в нижних пещерах неспящий мозг.

- Аа-шши низка... уровень чрезмерен... тело не подлежит восстановлению. Оптимум - пища... без перехода... на месте...

- Ахашшш.

Укладывая на плоских головах чешуи, собиратели сомкнули пасти и устремились к дрожащему телу.

Кламы, недовольно крича, тяжело порхнули на нижние ветки, сели, покачиваясь и ожидая.

 

Глава 83

Грань бесконечности

- Почему ты ушла? - он рвался вперёд и почти проваливался в желтоватую пелену, встряхивая головой в надежде, что это лишь пелена его слёз, скрывающая висящее на стене тело. Но мягко принимая, пелена отталкивала, и он, еле удерживаясь на ногах, снова бился, разводя руки, пытаясь скрюченными пальцами прорвать помеху. Жёлтое стекло, вставшее стеной, отгородило его от пещеры, которая одновременно была внутренностью студии, и там, за ней, всё переплеталось, показывая огромные цветы и между ними вдруг знакомую изогнутую кушетку, колыхающиеся на дальних окнах шторы, открывающие неровные каменные стены, увитые яркой зеленью. Не слышались звуки: стоны и шипение стихли, может быть, тоже биясь изнутри в мягкую преграду.

Навалившись на жёлтую муть, Витька застыл, покачиваясь, напряжённо пытаясь услышать. Мелко стучала в висках боль, билось сердце, шумело в ушах, и в самом центре головы зудело тонко и режуще - беспомощность пела свою нестерпимую песню.

- Потому что надеялась уберечь тебя.

Он выпрямился и оглянулся на пустое пространство, оставленное ему: распахнутые двери студии, за ними насмешкой - его лестничная площадка и тёмно-красный старый дерматин на двери в квартиру. Голос Альехо звучал в голове, и Витька, снова вглядываясь в шевеление за жёлтым туманом, спросил ещё:

- Но ведь глупо! Что она могла сделать там без меня, что? Вот и...

- Всегда есть надежда...

Он снова налёг на преграду, выдыхая и стискивая зубы, чтоб усилие было большим. Будто пытался в одиночку сдвинуть дом, двигая его плечом.

- Ты один, - напомнил ему голос.

- В-вижу, мать твою!

За преградой что-то происходило. Он не мог толком увидеть что. Всплёскивал свет, и мельтешили тени то медленно, а то вдруг кидаясь резко, как напуганные. И всякий раз сердце останавливалось, потому что до того, как появилась пелена, он видел достаточно, чтобы бояться. И помнил. Все его сны и всё, что случилось на зимнем берегу Азова, в чёрной пещере Эдема пришло и вкручивало в виски страх за то, что может случится там, в нескольких метрах. Или уже случается? Он видел силуэт, рывками проходящий между яркими пятнами, видел чёрные штрихи змеиных тел и тени людей по краям пещеры. Что-то менялось внутри, стена становилась прозрачнее. Но не потеряла крепости. Жадно глядя внутрь, он шарил руками по мягкой поверхности, переступая то в одну сторону, то в другую в надежде, вдруг где-то найдется слабое место, вдруг...

...Она шла к мастеру. Потому что он был для неё всем. Водой и хлебом, бесконечным счастьем и чёрным отчаянием, птичьими стаями радостей и громоздкими тучами тёмных печалей. Пришел спасти её. Бился. Теперь её очередь...

- Акут... Акут!!!

- Аа-шши... - отзывались чёрные провалы, и маленькая мысль юрким болотником ввинтилась в её мозг. Что-то было не так. Пока она шла, спотыкаясь, огибая валуны с распятыми на них телами, краем глаза видя, как сгибаются оборванные фигуры рабов, мерные вздохи потолка усиливались, будто торжествуя.

- Акут... - оттолкнула что-то, мешавшее ей пройти. И замерла, услышав тихий плач. Обок сидел Мерути с отброшенной пустой чашей. Опустив голову, вытирал рукой нос. И даже в макушке его, еле видной за сплетающимимся змеями, было такое отчаяние и безнадёжность, что, подняв ногу для шага, она не сделала его.

- Мерути... Пойдём, - протянула руку. Но мальчик, не поднимая головы, покачал ею.

- Мама, - сказал тихо в коленки, - и Оннали...

Они находились по разные стороны от её пути и обе, выгибаясь, смотрели. Дочь - с ненавистью. Мать, переводя взгляд с лежащего тела мужа на Найю, с чёрной болью в глазах.

Найя присела на корточки:

- Я... я вернусь сейчас. Эти ничего тебе не сделают, я... Я скоро...

Говоря, упорно смотрела на макушку мальчика, боясь увидеть то, что начиналось вокруг Акута, - шевеление тел, взметнувшиеся концы напряжённых хвостов. Внутри заныло от яростного нетерпения.

- Да... - голос мальчика был мёртвым и сухим. Он протянул руку, нашаривая отброшенную чашу. И Найя, выпрямившись, обвела колыхания длинных тел ненавидящим взглядом.

- Вы!!! - голос метнулся, и тяжкое дыхание потолка прекратилось, будто его выключили.

- Вы! Твари без сердца! Не трогайте их! Не смейте их мучить!

Капала вода у стен. Тихо, без голоса, стонал кто-то, произнося одно "х-х-х" пересохшей глоткой. Ярость плыла в голове Найи и, казалось, освобождала что-то внутри, будто и там всю жизнь были прилажены стальные захваты. Стронувшись с места, освобождённое сознание заскользило медленно, пробуя силы, и - всё быстрее...

- Выбери, - голос в голове был ясным, без шелеста и шипения, но не человеческим. Ни единого оттенка чувства в нём, хотя не был он мёртвым.

- Смотри на них, Вамма-Найя, и выбирай. Муж? Ребёнок? Или девочка? Женщина - её мать? Или? Кто ещё тебе дорог?

- Я... - она глянула на Акута: его почти не видно под шевелением тел. Худые ноги, показываясь из-под мелькания хвостов, дрожали. Пискнул, захрипев, Мерути, и она, бросившись к нему, сорвала с шеи мальчика тонкую жёсткую змею. Согнув, сунула к лицу и перекусила, отбрасывая искалеченное тело.

- Аа-шши, - мерно вздохнул потолок.

- Мне нужны все! Все они!

- Они? - в голосе не прозвучало удивления и насмешки, но Найя поняла, что они там должны быть. - Эти?

И, будто карандашом на бумажке, начертано было поверх слова презрение.

- Посмотри на них, светлая Найя...

Чёрный потолок вспыхнул, и поплыли картинки, прозрачные, проходя через измученные тела, как цветной туман. Варайя, с топориком над затылком Коры, Мененес, отдающий Владыкам женщин и детей, Кайру, наказывающий жену день ото дня всё сильнее с улыбкой на треугольном лице, Меру, отводящий глаза от уходящей Оннали...

- Хватит! Мне ваше кино - до лампочки. Они все должны жить. Сами. И сами страдать и понимать что-то потом. Я не выбираю!

- Тогда они будут умирать один за другим. Из-за тебя. Акут... Мерути... Онна...

Но, слушая, она уже смеялась. Потому что внутри себя летела сильно и мощно, и полёт кричал ей в уши: ты, ты можешь, Найя, ты поняла это и не испугалась! Ты летаешь!

И, держа маленькую руку Мерути, она закричала, радуясь своей силе:

- Никто не умрёт! Никто!

Путь Воды всегда неизменен, сколько бы и каких преград не возвели на его пути. И чем дольше воде преграждают путь, тем большую силу имеет она, вырываясь на свободу. И если вода, скопившая силу, вырывается, осознав её, все меняется. Потому что ничто не может противостоять Дару, когда он принят и осознан.

- Я так сказала, и я знаю, что говорю! Все должны жить и страдать, радоваться и бояться. Все!

- Аа-ш... - сказали чёрные дыры и, захлебнувшись, смолкли.

Тишина походила на темноту без единого звука-звезды. Только мерно капала пещерная вода, найдя свой путь. И в тишине раздался голос Оннали:

- Мерути... попей сам. Отдохни. Я подожду.

Мерути поднял голову, держа в руках пустую чашу. Зазвенели бронзовые браслеты, сваливаясь с запястий и щиколоток девочки. Сползая с камня, она ухватилась за расцарапанную ногу, но тут же выпрямилась и шагнула. К матери.

А из дальнего угла выступила согнутая фигура в рваной набедренной повязке. Оглядываясь на пролом в стене, ведущий в соседнюю тёмную пешеру, худой и бородатый Койсу шёл, с трудом делая шаг за шагом, отдаляющие его от Леи. Протягивал мальчику зажатый в руке сосуд с узким горлом. Вскрикнула его Леи в тёмном зеве пещеры, но он, замерев на мгновение, тяжело выдохнул и снова пошёл, исступленно глядя перед собой.

- Воды... тебе...

Протянув грязную руку, Мерути взял тыкву. Стукнувшись об пол, пустая чаша упала с его колен. И звук её утонул в сплошном звоне и треске рассыпающихся захватов. Люди сползали с камней, ранясь о стальные прутья, падали, поднимались и подхватывали тех, кто валился на них сверху. Не разбирая, кто свой, кто чужой.

- Акут! - мастер хромал ей навстречу, и Найя заплакала, закрывая лицо руками. А потом, смеясь, привалилась к его груди, так что он чуть не упал, обхватила руками, сильно-сильно.

- Идём! - она оглянулась и крикнула:

- Идёмте! Все-все, идите жить. Сами!

- Аа-шши, - вдруг мерно вздохнул потолок. И задышал, пульсируя мраком:

- Аа-шши, аа-шши...

Найя замолчала, отрываясь от мастера, только рукой сжимая его пальцы. Посреди камней шла битва, почти безмолвная, но яростная. Наступая на хвосты, подтягивая к себе длинные тулова, люди, сжимая змеиные шеи, били их головами о камень, вгрызались в цветную кожу, топтали и резали обломками браслетов. Тяжелое дыхание бывших рабов вплеталось в мерный звук чёрных провалов.

Найя зашарила глазами, разыскивая, и увидела свою Ноа, над головой которой оборванный мужчина поднял камень. Отбросила руку мастера.

- Не смей! Вы - люди!

- Они твари, они...

Кто-то прокричал, задыхаясь, и, застонав, упал, захлёстнутый живыми петлями, дёргая ногами в судороге удушья.

- А ты думала, всё закончено, светлая Найя? - в голосе было сожаление вперемешку с грустью, которое она сама начертила там, где ему должно быть. И она ответила:

- Нет. Никогда ничего не кончается. Просто один из циклов идет к завершению. Так?

И голос её, предназначенный уже для всех, метнулся под своды:

- Оставьте их! Они имеют право жить. Так же, как мы.

- Нет... нет! Нет! - ответы прыгали, как прыгает по стенам огонь. Но Найя уже бежала к упавшей Ноа. Заслонив, выставила перед собой руки. Её слова падали, как падают огромные валуны, загромождая ушелье:

- Никто никого не убьёт. Вы научитесь жить сердцем. А они, они подарят нам разум. И это часть мира. Необходимая часть!

Чёрные дыры смотрели с высокого потолка, и если бы кто-то смотрел на них, то увидел, как расширяются они, готовясь принять новую порцию силы. Но все смотрели на Найю, стоявшую перед женщиной-змеёй. И молчали. Молчали и змеи, застыв в безразличном ожидании участи или приказов.

- Аа-шши, - медленно вздохнул потолок, и чей-то камень с чавкающим хрустом обрушился на голову зажатой между колен змеи.

- А-а-а!!! - крик поднялся, и завеса перед Витькиным лицом колыхнулась, показывая ему в замершем мгновении то, что случится сейчас. Здесь, в мире, как в зеркале содержащем в себе все миры: Мененес, пляшущий на мёртвом Меру, - получившим по заслугам; длинные тела, изорванные в клочья, - за то, что делали, по заслугам; лица, враждебно повернутые к той, что защищала чужое, и новые камни в руках, познавших свою силу, поднимались. И ей - по заслугам! А там, за ней - ещё чужие, от которых неизвестно, чего ждать. Висящая на стене чужая. И - Ноа. Те, кто вчера ещё были змеями и посмели пытаться стать людьми...

Всем по заслугам!

- А я тут! Один...

Витька оглянулся затравленно, скользя глазами по привычным предметам. Упавший штатив, скомканные в углу цветные тряпки, сунутая на старый стул фотокамера. Не та, которой работал все последние недели. Простенький аппаратик, что перекладывали с места на место, не боясь потерять.

- Ты один. Но теперь так всегда.

- Так. Да, - ответил Витька голосу в голове, успев в несколько секунд уместить увиденное, принятое в сердце и обдуманное.

- И я на своем месте.

Оторвался от прозрачной стены и, делая шаг в сторону стула, подхватил камеру в ладонь. Прислушался к тому, что отозвалось внутри, не в голове - в сердце. И кивнул, доверяясь. На ходу потянул длинную шею софита, щёлкнул кнопкой и направил толстый луч в еле заметную желтизну. Встал, не пытаясь прорваться, и поднёс к глазу камеру. И по коридору луча увидел.

Цветы и полотна, острые жала каркасов и нежные стебли, неровности каменных стен и врезанные в них прямоугольники дверей студии. Улыбки, что исчезали, сменяясь печалью и мукой, и не поймёшь сразу - смееется ли, плачет лежащая в цветке. И тот, что стоит над ней, - стиснул руки на шее или подхватывает, освобождая. Мужчина на каменном полу, вытянув ногу в клубок проводов, держит на шее змею. И не поймёшь сразу - душит ли его горло цветное сильное тело или он срывает с себя врага, вонзая в кожу ногти. Наклон головы, нахмуренные брови... Оскал ярости или улыбка? Лицо, искажённое горем, или то - плач радости? Свет нисходящий сверху, от неба, но тут же - чёрные дыры в потолке. Любовь, вызывающая смерть, и ужас, превратившийся в любовь. Место, где темнота встречается со светом, и, перемешиваясь, они создают жизнь. Такой, какая она есть, всегда, и мы все - на этой грани. И каждый волен выбрать сам, что он увидит на сделанном Мастером снимке.

- Решайте! - щелкала кнопка.

- Решайте, решайте...

- Никто за вас, - шептал Витька, чуть поворачиваясь, нагибаясь вперед, падая на колено. Вытянувшись, направил камеру на дальнюю стену и снял, как расплетаются змеиные тела, держащие Надю-Аглаю. Как подхватывает её Ноа и опускает на свои колени светлое тело. И побежал им навстречу, не замечая, как раздаётся прозрачная стена, вытягиваясь перед ним длинным коридором.

В маленькой камере, которую он прижимал к груди на бегу, покоилось то, что манило великий ахашш, то, что держало, держит и будет держать мироздание на краю чёрной пропасти. А может быть, - не только удержит, но и чуть-чуть приподнимет, отодвигая. Сердце и разум, сопряжённые с Даром. Неважно, в каком месте Вселенной произошло рождение, и неважно, как именно выглядит то, что родилось, - картина, музыка, книга. Круги по воде жизни коснутся всего.

С последним щелчком спусковой кнопки в пещере, отделённой от Витькиной студии на непонятное количество лет и километров, будто качнулись невидимые весы. Кто-то сам бросил камень, а у кого-то он выпал из разжавшихся пальцев. Кто-то отложил в сторону вырванный прут, чтобы помочь встать раненому. А кто-то отвернулся от оглушённой ударом змеи, не добивая.

И в наступившей тишине люди, косясь на босую, со слипшимися на месте удара светлыми волосами Найю, стоявшую перед полуженщиной-полузмеей, стали уходить в высокую арку, помогая тем, кто идти не мог.

Потрескивали на стенах факелы, бросали красные отблески на гнутую сталь, неровные бока валунов и кучи шевелящихся тел в проходах между ними. Акут стоял, обнимая за плечи жену и Ноа. А она держала за руку мальчика. Посмотрев, как сидит Онна над телом Меру, шепотом сказала:

- Ты иди, Мерути. Вон твоя сестра.

- Я с тобой побуду. А то он, смотри, раненый весь, - мальчик дернул подбородком в сторону Акута, посмотрел, как двое мужчин взваливают на себя тело его отца, всхлипнул и заревел.

Найя вгляделась в прозрачную мягкую стену и, оставив Акута, подошла, не отпуская руки мальчика. Смотрела на Витьку, стоявшего с другой стороны. И подняв руку, приложила ладонь к мягкому. Улыбнулась.

Витька поднял свою руку, прижал к преграде, накрывая её ладонь. Смотрел на неё, на мальчика, вытирающего нос грязным запястьем. И вдруг вспомнил Васятку, который чуть старше, тоже вёл его спасать тех, кого любит, просто так, беззаветно.

"Зеркало. Отражение мира в другом. Я в ней, она - во мне". Мягкая, как невидимая преграда, тоска обхватила его сердце неумолимым пониманием судеб. Его судьбы, прочно связанной с его местом - в своём мире. И судьбы светловолосой молодой женщины, которую она нашла - в другом. Как отражение его самого. А значит, никогда вместе, но тем не менее - вместе всегда, до самой смерти. И после неё...

- Счастья тебе, светлая Найя, - голос его задрожал и охрип, комкая слова. Но она поняла, шевеля губами, произнося его слова вместе с ним. И убирая ладонь, оглянулась с улыбкой. Ноа Витьки, обняв за плечи Аглаю, скользнула сквозь раздавшийся плотный воздух, и он, поворачиваясь, обхватил девушку, прижимая к себе, поддерживая. Так стояли втроём, глядя через мягкое стекло пространства и времени на тех, кому жить свои жизни в неизмеримой дали, но кто неразрывно и навсегда теперь связан с ними сердцем и разумом.

- Счастья тебе, мастер! - и Найя вдруг засмеялась, как девчонка, махнула рукой, отпуская собеседников:

- Приходите летать!

- Да.

Витька, обнимая Аглаю, чувствуя, как щекочет кожу движение расписного тела Ноа, такое привычное и родное, увидел, как затуманивается мягкое стекло, и, хмурясь, шмыгнул носом. Сморгнул и осмотрелся. Тихая студия, полная полотняных колыбелей-цветов, еле видневшихся в полумраке, мягко светилась от снега, засыпавшего лежащий за окнами мегаполис. И оттуда, извне, слышались обычные звуки города: шум стройки, сигналы машин, дальняя музыка.

К Найе, опустившей руку, подошла Оннали и наклонилась поцеловать брата, свешивая волну гладких волос с одного плеча до самой земли.

- Это всё? - прижимая Найю к себе, шепнул Акут. Она вздохнула. Помотала головой.

- Подожди. Ещё не все понято. Или, если хочешь, - иди?

- Глупая девчонка моя жена...

- Да, любимый.

И ясный голос снова пришёл в её голову.

- От времени до времени и через время, светлая Найя, один виток спирали сменяет другой, и новый цикл приходит на смену завершенному. И каждый закат мира провожает танец Большого Ахашша, призванный думать над новыми знаниями, чтобы нести их в рассвет следующего мира. Твои люди ушли жить, светлая Найя, несущая Дар любви, а змеи остались, спасённые тобой. Ты - новое. Не было таких прежде в почти бесконечной смене смертей и жизней миров. Может быть, ты призвана приподнять мир, а не просто удержать его от скольжения в пропасть? Ты сердце, но ты и разум. И нынешний танец Большого Ахашша будет совершаем при тебе. Для тебя. И из-за тебя. Иди к нам, Вамма-Найя. Никто из людей этого мира не видел того, что увидишь ты. И никому не дано познать столько. Сердцем.

Змеи скользили, подбираясь ближе и окружая стоящих. Покачивались бесстрастные морды, высовывались и прятались языки. Расписные тела поднимались, стоя вертикально. А люди, поддерживая друг друга, шли и шли к высокой арке, поднимались по лестнице, оглядываясь.

- Идём с нами, Найя-сердце, достойное разума, идём... ты узнаешь, как правильно властвовать.

- Не ходи, - шёпотом сказал Мерути и дёрнул за руку сестру, - скажи ей!

Найя нагнулась и поцеловала мальчика в щёку. Улыбнулась Оннали. Сказала медленно, глядя на струение цветных тел:

- Мы нашли рай, а в нем полно змей... И вы всегда будете искушать, такая уж ваша природа.

Обнимая рукой худой бок мастера, добавила:

- Мы принимаем приглашение. Я, Акут и Ноа.

- Нет, Найя, только ты, светлая и достойная...

- Я уже сказала.

И она махнула Мерути и Оннали:

- Идите. Мы вас догоним. Придём, обязательно!

Елена Блонди

Сентябрь 2009 - май 2011

Содержание