Я сидел в своей комнате, занимался и ждал, когда раздастся свист. Они заставили ждать до половины десятого. Сначала свист, потом какое-то легкое дуновение ветра вглубь их садов. Я выглянул в окно и увидел, что оба тащат какие-то свертки. Свертки? Выйдя из дому, я очень тихонько занял свое место в партере.

Видимость была идеальной. Уже горела свеча, Дженни приспосабливала какую-то тряпицу над маленьким окном. Покончив с этим, стала возиться с масляной лампой. Тристрам тем временем разложил на полу толстый пластиковый мат. На нем расстелил громадное стеганое пуховое одеяло зеленого цвета, а поверх него – серое из шерсти. Потом открыл жестяную коробку и достал оттуда две пачки печенья – шоколадного и песочного.

– Мало ли, вдруг проголодаемся, – объяснил он, и Дженни подняла голову от лампы.

– Печенье! Здорово! И сидеть есть на чем. Просто чудо. А занавески тебе нравятся?

– Да я их с трудом различаю. Но вообще-то мысль отличная.

– Я их каждый раз буду снимать перед уходом. Тогда совсем никто ничего не заметит.

Она зажгла лампу, водрузила на место стеклянный колпак, и сарай наполнился теплым медовым сиянием. Они посмотрели по сторонам и улыбнулись. Тепло, уютно – как в коконе.

– Будем надеяться, никто нас здесь не найдет, – сказал Тристрам.

– Конечно, никто. Если только специально искать. А с какой стати?

– Да, верно. Будем уходить – все свернем в мат и запихнем куда-нибудь в угол.

– А дома не хватятся?

– Стеганого одеяла? Ни в жизни. Ему уже двести с лишним лет – зато какое толстое! Попробуй.

Дженни осторожно опустилась на одеяло. Погрузилась в него на несколько дюймов.

– Приятно.

Она откинулась на спину, вытянулась.

– И запах что надо, правда? – спросил Тристрам. Она принюхалась и отрицательно покачала головой.

– Нафталином отдает. Больше ничего не чувствую. Знаешь, что нам сюда нужно? Радио, для музыки. Тогда будет полный кайф.

– Или проигрыватель. Хотя я сам всегда могу тебе спеть. – Он просвистел простенький мотивчик. – Сколько у тебя времени?

– Чтобы здесь побыть? Не знаю толком. Вообще-то они ушли в гости, так что если вернусь к полуночи… А у тебя?

– В одиннадцать должен быть, как штык.

– У-у.

– Жаль, конечно.

Он подсел к ней, держа в руке печенье.

– Хочешь?

Она покачала головой. Он попытался засунуть печенье в рот целиком, это ему почти удалось, и он наклонился к ней, чтобы она могла откусить торчащую часть. Она снова замахала головой, но он пододвигался все ближе, пока кусок печенья не уткнулся в ее губы. Она прыснула, откусила кусочек, и они принялись жевать.

– Я знал, что тебе хочется.

Он говорил с полным ртом, и кусочки полусъеденного печенья вылетали наружу.

– Так уж и знал.

Он проглотил остатки, тщательно вытер рот. И вдруг накренился в ее сторону и поцеловал. На секунду она опешила и машинально подалась назад, но тут же придвинулась к нему. Они лежали на одеяле, как бы составляя стороны треугольника: тела разведены, а вершина треугольника – их головы. Он вытянул руку и коснулся ее талии, она положила свою руку поверх его руки. Их маленькие тела заворочались, подвинулись ближе, стороны треугольника почти сошлись, превратившись в толстую линию. Они крепко прижались друг к другу, ноги непроизвольно переплелись, и они откатились вправо. У края одеяла остановились и покатились обратно, пока не достигли другого края. Они катались взад и вперед, а его рука тем временем проникла под ее блузку и поглаживала спину, и снова от прикосновения к ее коже его бросило в дрожь. Он попытался просунуть руку между ними, но их тела так тесно прижались друг к другу, что это оказалось невозможно.

– Я хочу снять джинсы.

– Давай.

Он откинул ноги в сторону, расстегнул молнию и спихнул джинсы вниз. Но дальше не получалось, тогда, не развязывая шнурков, он столкнул ботинки и высвободился из джинсов. Их голые ноги тотчас соприкоснулись и заскользили гладкими бревнышками, по телам пробежали мурашки, и они снова подвинулись ближе. Он провел рукой по ее ноге, она повторила жест. Юбка уже сбилась вокруг талии, и она стянула ее. Длинные белые носки, обнаженная плоть, голубенькие трусики и его белые трусики – совсем рядом. При этом он оставался в куртке, а она – в кофте. Согревшись, скользя друг по другу ногами-бревнышками, они сняли куртку и кофту.

Я почувствовал колики в желудке. Все бы, кажется, отдал, чтобы оказаться между ними. За что мне такое наказание – сидеть здесь на холоде и всего лишь смотреть? Он прижимался к ней, терся об нее… ну, Дженни, не мешкай, хватай его. Господи, он там, наверное, уж совсем изнемог, даже трусики стянул… А я? Я только вижу, как его голая, теплая и розовенькая круглая попка пытается втиснуться в ее бедра, живот, голубенькие трусики. А его трусы без дела болтаются вокруг колен. Полетела в сторону его рубашка, ее блузка, его непослушные пальцы возятся с застежкой бюстгальтера – и все так естественно, мать честная, будто они всю жизнь этим занимались и были для этого созданы! – она приходит ему на помощь, и вот уже бюстгальтер соскользнул прочь… ну, где они, эти ее груди-яблочки? Не вижу, их подмяла его грудь, а я здесь, на холоде, замерзший и никому не нужный. Вдруг по их телам словно прошла конвульсия – и оба замерли. Так быстро? Не может быть. Просто им надо очухаться, прийти в себя – такая лавина ощущений!

– Я думать не думала… – раздался шепот Дженни.

– Я тоже.

– А что мы будем делать? Теперь. Ведь мы…

– Не знаю.

Чуть отодвинувшись, он принялся разглядывать ее тело. И я вместе с ним. Сколько этому телу лет? Тринадцать? Четырнадцать? Нет, все сто. И даже миллион. Абсолютно все на месте. Округлившиеся бедра, узкая талия, прекрасные груди – дерзкие, приятные на ощупь, розовые, в три четверти горсти, с игрушечными сосками чуть более темного оттенка, – пушистый темный холмик, который выступал и выпукло дыбился под трусиками. Он просто смотрел, а она просто улыбалась под его изучающим взглядом; он плавно склонился к ее груди и поцеловал ее, осторожно взял губами сосок… передо мной было ее лицо – она зажмурилась, рот приоткрылся, рука взметнулась в воздух, словно хотела найти какую-нибудь точку опоры, потом обеими руками она обхватила его голову и сильнее прижала к груди, поглаживая его спину. А его трусики так и болтаются где-то у колен, и на меня с нахальной улыбкой смотрят две розовых щечки ягодиц. Господи, дай мне силы!

Их тела словно созданы для того, чтобы быть вместе, лежать рядом, упиваться друг другом, – это предначертание свыше. Я вижу ее приоткрытый рот, влажные глаза, яркое пятно губ – она поворачивает Тристрама на спину. Словно специально для меня она отодвигает ногу, закрывавшую его пах. Как радует глаз этот его символ мужской мощи. Прямой и чистый стержень. Коричневые кудряшки свились в идеальный треугольник. Теперь ее черед изучать, а он смотрит ей в лицо. Она стягивает с него трусики, и он лежит совершенно голый.

– Ты такой красивый, – прошептала она.

– Красивый?

Она нежно прикоснулась к его столбику.

– Не больно?

Он покачал головой, она улыбнулась и тронула его плоть еще раз.

– Такой мягкий. Только намного больше… Хотя нет… Я так и представляла. И такой красивый.

– Как и ты.

– Где?

– Везде.

– Ты же еще не видел.

– А можно?

Она на секунду смешалась, подумала, потом снова улыбнулась и быстрым изящным движением стянула трусики. Тристрам во все глаза смотрел на нее. Волшебное зрелище! И я, и я смотрел вместе с ним! Он мягко провел пальцами по ее волосам, она мягко притронулась к нему… током высокого напряжения, шедшим между ними, колотило и меня, и когда они начнут долбать друг друга, я буду долбаться вместе с ними.

Минут пять они сидели и трогали друг друга, рассматривали, исследовали неизведанные территории. А я исходил слюной у моей щелки… щелка, да не та. Рука его легла на нежные заросли в нижней части ее живота, и впервые на лице Дженни появилось беспокойство, он заметил это и остановился.

– Можно?

– Не знаю. Вдруг будет больно?

– Я только потрогаю.

– Ну, не знаю, и вообще, это же…

– Что?

– Не знаю.

– Больно не будет, это я обещаю. Если что, сразу скажи, я перестану.

– Обещаешь?

– Да.

Она чуть раздвинула ноги, и он, сосредоточившись до крайности, начал осторожно проводить разведку. На его лице отражалась вся гамма чувств. Какие открытия предстоят ему в этом девственном краю? Какие диковинки, какие лакомые кусочки, какие ущелья и овраги встретятся на его пути? Пальцы его двигались вверх и вниз по этому небольшому участку, и лицо его было лицом потрясенного исследователя. Дженни оставалась как бы безучастной, но вдруг лицо ее пришло в движение, она закусила нижнюю губу. Что-то происходило – но что? Его глаза и ее рот широко раскрылись. Он нащупал что-то важное, то, в чем и заключалась суть, и Дженни тоже это почувствовала. А я? Что чувствовал я?

– Не больно? – только и спросил он.

Дженни не ответила, не могла ответить. Живот ее завибрировал, пришли в движение бедра. Этот начинающий половой разбойник завел ее, вызвал бурю кончиком пальца… а лицо, какое у него при этом лицо! А она – само блаженство, сама истома. Нравится! Ни страха, ни боли, она просто ошеломлена, млеет от удовольствия. «Ах, Тристрам», – прошептала она… мне вот уже сколько лет хочется, чтобы какая-нибудь прелесть с шелковистыми волосами, сладкая, как мед, прошептала так мне, прошептала мое имя… Келвин, а не Тристрам.

Его рука погрузилась в расщелину между ее ног, поверх она положила свою, а пальцы другой обвили его напряженный орган и то чуть шевелились, то просто сжимались. Она задышала прерывисто и шумно, звуки эти ударялись о стены сарая и отскакивали легким эхом, влетая через просверленное мной отверстие прямо в меня. До чего быстро, до чего стремительно, до чего громко, черт их дери… Тристрам совершает свой обряд, хотя толком не знает, что именно, но совершает, – это он знает наверняка. Вдруг Дженни взвизгнула, рука Тристрама метнулась прочь, и я едва не упал с моего кухонного табурета. На лице Тристрама отразился ужас.

– Дженни. Дженни. Что случилось? Я сделал тебе больно?

Она улыбнулась ему и тут же рассмеялась. Тристрам ничего не понял.

– Что же тогда?

– Сама не знаю, но больно не было. А я тебе больно не сделала?

Она посмотрела на свою руку, все еще крепко сжимавшую его член.

– Нет. Нет, конечно. Но, Дженни, что с тобой было?

– Сама не знаю, только…

– Что «только»?

– …было просто чудесно.

– Чудесно? И совсем не больно? Но ты как-то странно вскрикнула.

– От удовольствия.

– От удовольствия?

– Ну да. Было чудесно. Лучше не бывает. Ты молодец.

И словно в знак благодарности, словно делая ответный подарок, она соединила пальцы в плотное кольцо, и кольцо это заскользило вверх-вниз по его упругой дубинке. Тристрам застонал. И мне, мне хотелось стонать вместе с ним… бедра его задвигались… как это было мне знакомо. Только рука всегда была моя собственная. Он сделал какое-то хватательное движение, вцепился в то, что попалось под руку, и снова застонал. Залп. Хлоп. Шлеп. Браво! Сухо и беззвучно влажный снаряд влетел ей в руку, плюхнулся на живот, но это ее ничуть не испугало, она стала растирать его пальцами, как бы рисуя круги. Тристрам в изнеможении откинулся на спину, посмотрел на свой живот, с удивлением перевел взгляд на живот Дженни. На ее лице было написано блаженство.

– Ах, Тристрам.

Ах! И почему это «ах» относится не ко мне? Ни с того ни с сего Тристрам заявил:

– Хочу печенье.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Хочу печенье – пожалуйста.

– Да я не про вежливость. Это все, что ты можешь сказать?

Он в смущении взглянул на нее.

– Извини. Но я просто не знаю, что сказать. Правда.

– Но что-то сказать хочешь?

– Да. Да, но… как-то нужные слова не подберу. – Он улыбнулся. – Будь это какая-то мелочь, слова бы нашлись, а тут… даже в голове не умещается.

– Честно?

– Ну да.

– Ах, Тристрам, как здорово было, да?

Черт. Ничего себе спектаклик! Она вытерла руку об одеяло, потом дала ему печенье и взяла себе. Они лежали голые поверх одеяла и лопали печенье. А у меня мурашки уже добрались до самой задницы. Табурет-то из пластика. Надо будет притащить себе подушечку. Но я тут же одернул себя – какую подушечку? О чем ты вообще думаешь? Перед тобой распростерлись два ангела, а ты – подушечка. Многим ли удается лицезреть такое? Это же божественное зрелище! Смотри и наслаждайся.

И внимательным, всеохватывающим взглядом я окинул сцену. Так-то, детишки, больше у вас от меня секретов нет. Я вижу все. Тело Дженни, его изящные изгибы, чуть выступают наружу кости маленьких бедер, торчком торчат грудки, волосы лежат вокруг головы венчиком, чуть топорщится нежный и округлый бутон плоти. Тристрам – его Большой Джон на время завял, притулился набок, отдыхает… И я отдыхаю – устал не меньше его. Вдруг на лицо Дженни набежала тень, она погрустнела.

– Тристрам?

– М-мм.

– Как думаешь, то, чем мы занимаемся, – это хорошо?

– Конечно, хорошо. У меня никаких дурных мыслей в голове нет, а у тебя?

– Вроде нет, просто вспомнила, как к этому относятся другие, что бы они о нас подумали, если бы узнали.

Она положила руку ему на грудь.

– Ничего они не узнают и вообще они дураки – все вместе. Есть только ты и я, кроме нас с тобой никто ничего не понимает.

– А если они узнают?

– Будут слюной исходить от зависти или какую-нибудь дурость придумают.

– А родители?

– Родители – они и есть родители. Им только дай повод посердиться, скажешь, не так?

– Да, это точно. Почему же так устроено, что люди – такие глупые?

– Вот уж такие.

Она принялась поглаживать его по животу.

– Смотри. Больше становится.

– Знаю.

– А ты его остановить не можешь? Почему это происходит? А можешь его заставить?

– Не знаю.

– Он очень умный.

– У любого так.

– У любого?

– Если ты достаточно взрослый. Даже у меня так, Дженни.

– Правда?

– Ну да.

Он не заставил себя долго ждать. Понежился на боку – и хватит. Он отвердел, выпрямился, заострился. Дженни обвила его рукой, обвила мой пошатнувшийся разум.

– Какой умный, в жизни ничего умнее не видела.

– Не знаю.

– А что тебе не нравится?

– То, что потом весь мокрый – внизу. Дженни вспыхнула.

– Все равно, умный. Наверное, по-другому никак нельзя.

Ее рука продолжала скользить по окрепшему валу, бедра его задвигались в такт, он положил руку на ее плоть. Лежа вот так, со скрещенными руками, они напоминали дурацкие карикатуры, когда все кругом голые, но пытаются прикрыть интимные места друг друга. Но эти детишки и вправду решили дать волю рукам. Через полминуты они глубоко сопели в унисон, и Тристрам перекатился на нее. Она застонала, с губ ее едва не сорвалось «не надо», но, видно, произнести эти слова не хватило сил. Они явно намеревались совершить свой акт – прямо у меня перед глазами. Да, это тебе не рисуночки, не кино, не резиновые игрушечки – совокупление без дураков, крупным планом. А мой собственный вояка – МОЙ СОБСТВЕННЫЙ – вовсю бунтовал в штанах, требуя свободы, и я расстегнул молнию.

Бедра Тристрама ходили ходуном, Дженни постанывала под ним. Они хотели, чтобы у них получилось, получилось по-настоящему, а я достал моего Большого Джона из его ларца и дал ему подышать вечерним воздухом… я вцепился в него, глядя, как ворочаются и мнут друг друга детишки. Вдруг они остановились. Все звуки исчезли, Тристрам скатился с нее. Уже? Так быстро? Не может быть. В глазах Тристрама стояли слезы, Дженни была ошеломлена.

– Дженни, Дженни, прости меня. Я не знал, что нужно делать. И все испортил.

Я был готов плакать вместе с ним. Она нежно погладила его по руке.

– Ничего страшного. Это ведь первый раз, а я… я же девственница, да? Значит, ты должен прорвать эту штуку.

– Забыл. Это я во всем виноват. Только я.

– Нет. И я тоже. Надо было тебе помочь.

И я тоже. Привет, ребята, я виноват вместе с вами.

И они свернулись калачиком в объятиях друг друга. Им было плевать, что в этот вечер они не довели дело до конца. Они уютно приткнулись друг к дружке – счастливые, умиротворенные, довольные, а я сидел на холоде и держал в руках мой жалкий член. Им там тепло… он – отец и сын, она – мать и дочь. Я поежился, табурет подо мной скрипнул, и они это услышали.

– Слышал? – спросила Дженни. – Что это?

– Не знаю. Птица, наверное, или белка какая-нибудь. Не человек же – мы бы его давным-давно засекли.

– А который час?

– Одиннадцать.

– Тебе уже пора, да?

– Ты бы хотела, чтоб я остался?

– Конечно, но зачем тебе подставляться? Начнут приставать, выпытывать.

– Тогда давай уйдем вместе. Ладно?

– Конечно, как же еще? Вот было бы здорово, если бы мы в одну школу ходили.

– Мы бы учебу совсем забросили. Представляешь, идет алгебра, а мы на задней парте держимся за руки. Эй, Холланд, прекрати целоваться и слушай. А что касается вас, мисс Траншан…

Они оделись, уже совершенно не стесняясь друг друга, не глазея в изумлении. Сложили шерстяное одеяло, стеганое, убрали печенье в коробку, все завернули в пластиковый мат и убрали в угол.

– Лампа, – напомнил Тристрам.

Дженни завернула фитилек, подула – и все исчезло. Они больше не сказали ни слова и вышли из сарая. Разошлись по своим садам, потом свистнул он, а через несколько секунд и она.

А я сидел один на кухонном табурете, чувствуя себя паршивее некуда; Большой Джон, скукожившись, безвольно свалился на бок.