Тристрама я поймал во вторник вечером, у выхода из школы. Я увидел, что его игрушечные бедра пытаются проплыть мимо меня, и у меня слегка засосало под ложечкой, но я переступил через сентименты и просто встал у него на пути. Куда ему было деваться? Пришлось идти домой вместе со мной.
– Как делишки? – спросил я.
– Как будто ничего.
– В школе порядок?
– Полный.
– А новый дом как?
– Тоже ничего.
– Иногда мне попадалась молодежь и поразговорчивее. Что это с тобой?
Он шел молча, не глядя в мою сторону.
– Знаешь, что значит «отпугивать»? – спросил я. Он опять ничего не сказал.
– Это значит заставлять кого-то тебя невзлюбить.
– Знаю.
– Что же тогда молчишь?
Его дурацкая дворцовая революция начинала действовать мне на нервы.
– Ты вправду хочешь знать? – спросил он, как бы и угрожая, и побаиваясь, что я скажу «да».
– Почему же нет?
– А не рассердишься, ничего мне не сделаешь? Господи, неужели я в его глазах такое чудовище? Где это я так переборщил?
– Говори.
– Почти в самый мой первый день в школе ты сказал мне, чтобы я так больше не делал, а я не сделал вообще ничего – и ты велел мне назвать свою фамилию. Абсолютно ни за что, и ты даже не сказал мне, в чем я провинился.
Ой-ля-ля… я сразу вспомнил нашу первую встречу.
– Слушай, ну извини. Я правда не помню, в чем там было дело, но раз ты говоришь, значит, я был не прав. Извини. Наверное, я тебя с кем-то перепутал. Ну, забыли об этом? Извини.
Он пожал плечами, что-то пробурчал себе под нос. Еще минуту мы шли молча, и я чувствовал, что ему явно не по себе.
– Знаешь, о чем я хочу тебя спросить? – обратился к нему я.
Он опять что-то буркнул.
– Что ты думаешь о Траншанах?
– Я их почти не знаю.
– А первое впечатление? Ответа не последовало.
– Как насчет Дженни? Ты ей нравишься.
– Вообще она ничего, но… А ты откуда знаешь?
– На той неделе я помогал ей с уроками. Трудный материал. У них совсем не та программа, что у нас. Я едва разобрался.
Так, что скажешь теперь?
– А-а.
Вот тебе и «а-а».
– На Малберри-роу подростков больше нет – только вы двое. Ты мог бы заглядывать к ней почаще. У нее такая мамаша… сам понимаешь.
Он хихикнул и улыбнулся – вполне благожелательно. Уже на нашей улице спросил, когда я буду сдавать на права.
– А что?
– Да так, просто. Ты ведь сказал, что сможешь подвозить меня в школу. Я и подумал…
– Все остается в силе, Тристрам.
– Как-то непривычно.
– Что именно?
– Когда кто-то из школы зовет меня по имени – а то все Холланд да Холланд.
– Ну, мы ведь живем, можно сказать, друг у друга на коленях. Так что можно и попроще. И тебе совсем не обязательно звать меня Эпплби. Я Келвин. Годится?
– Даже в школе?
– Даже в школе.
Дырка в голове меньше не стала, но возникло какое-то пьянящее ощущение силы – приятно вот так, походя, делать маленькие подарки.
Вечером я сидел на крыше и вел наблюдение. Делал вид, что играю с телескопом. Улица просматривалась прекрасно, и я ждал, когда из дома девятнадцать Тристрам отправится в дом семнадцать. Если он этого не сделает, весь спектакль насмарку.
Небо было сумеречным, серым – никакого буйства красок, никаких багряных закатов. Приуныв, я навел телескоп на комнату Дженни. Она была там, и я затрепетал, но она просто сидела и читала книгу. Ну, что же этот гаденыш не идет? Я до того приуныл, что направил телескоп в небо. Одни облака, даже луны не видно – смотреть не на что. Я снова навел телескоп на дорогу – ага, правда восторжествовала! По дороге, как всегда, чуть враскачку, шел он. Пай-мальчик, заставивший меня так долго ждать, переоделся и даже прошелся расческой по своим золотистым кудрям. Синие брючки, бежевая водолазка – маленький щеголь. Давай, щеголяй, крошечка моя. Я навел телескоп прямо на его лицо, и оно заполнило весь окуляр. Сюда бы еще бинокль! Потом взял пониже, оглядел его целиком. Телескоп по собственной инициативе сфокусировался на его ширинке… Отгадайте загадку, что это такое: за стозубой решеткой сидит дикий зверь? И выпуклость есть. Аккуратненькая такая выпуклость на его штанишечках в обтяжку. Вот бы мне так обтянуться да с выпуклостью и с легким радостным чувством идти на свидание… мечта, фантазия, зависть Он вошел в дом, унося с собой мою мечту.
Миссис Траншан подозрительно оглядела его с ног до головы.
– Тебе что, уроков не задали?
– Я уже все сделал.
– Ну, если родители тебя выпустили… не знаю, как там с уроками у Дженнифер. Сейчас посмотрю, а ты пока иди в гостиную.
Она не улыбнулась, не рассердилась. Господь посылает нам испытания, это одно из них – вот что было написано на ее лице. Тристрам попробовал ей улыбнуться, но мышцы лица застыли, губы сомкнулись, по поверхности щек прошла легкая рябь. Он быстро закрыл рот.
– Проходи. В гостиную.
Она повернулась и пошла наверх. Он вошел в гостиную. Единственным источником света в ней был телевизор, по экрану носились ковбои, и комнату наполняли их истошные вопли и гиканье. Тристрам подумал, что в комнате никого нет, но над одним из кресел появилась подсвеченная мерцанием телевизора лысина, сместилась в его сторону и снова отвернулась к экрану.
– Ой, извините. Я не знал… – Голос Тристрама утонул в ружейном огне.
– Что?
– Извините. Я не знал, что здесь кто-то есть.
– Не страшно. Присаживайся. Смотри, как их отстреливают на консервы, ковбойские фильмы без этого не обходятся, так?
– Наверное.
– Наверное! Факт, что не обходятся. Ты новый сосед, да?
– Да.
– Странно, что твои родители не заглянули, приличия ради. Хотя, с другой стороны, что они здесь забыли? Ты-то к Дженни пришел?
– Да.
– Это хорошо. А то ей скучно. Сестра всегда к ней цепляется. А она чудесная девочка. Почему же ты забрел сюда, если пришел к ней?
– Миссис Траншан велела.
– Вот как? Ну, раз велела, лучше ей не перечить. Сигарету? Хотя ты, конечно, не куришь. Дурная привычка. Но я верю в свободу выбора. Так не куришь?
– Нет.
– Ну и ладно. Посиди, посмотри в ящик. Как их отстреливают на консервы.
Открылась дверь, и свет из холла резанул по экрану телевизора. Реймонд Траншан застонал. Тут же в гостиной зажегся полный свет. Он застонал снова.
– Ты же ослепнешь, Реймонд, если будешь сидеть в темноте.
– Какая же темнота, дорогая, – телевизор включен.
– Вижу, что включен. Оторваться не можешь от дурацкого ящика. Ослепнешь, как пить дать. Келвин, дружочек, – сказала она неожиданно дружелюбным голосом, – иди наверх, к Дженнифер. Только не засиживайся допоздна. Завтра в школу.
– Тристрам, миссис Траншан.
– Что «Тристрам»?
– Так меня зовут. Не Келвин, а Тристрам.
– Да, конечно. Ну, дуй наверх.
Выходя, Тристрам хотел сказать хозяину «до свидания», но свет в гостиной уже погас.
– Что ж, если кто хочет ослепнуть, имеет полное право, – заметила миссис Траншан, и Тристрам не посмел даже пискнуть.
Он взглянул вверх, на ступеньки. Лимонно-зеленые ковры, на белые стены сведены рисованные модели первых поездов и машин. Он взбежал по лестнице через три ступеньки, на площадке остановился и посмотрел вокруг. Шесть дверей – все белые, все одинаковые. Полминуты он старался решить, в какую войти. Наконец услышал за одной из них звуки легкой музыки, опустился на колени и приложил ухо к замочной скважине. Улыбнулся, встал, набрал в легкие воздуха – и открыл дверь.
Дженни лежала на кровати и читала журнал. Лежала на животе, согнув колени и болтая ногами в такт музыке, подперев голову руками. Увидев Тристрама, она отпустила ноги, и они плюхнулись на пружинящую кровать, перевернулась на спину и села. При этом юбка немного задралась, и Дженни ее одернула.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом Дженни – все-таки хозяйка – поднялась и уставилась в пол перед ногами Тристрама.
– Привет, – поздоровалась она.
– Что читаешь?
– Так, журнальчик. Хочешь посмотреть? Оторвав глаза от пола, она посмотрела на него.
Он пожал плечами.
– Подожди, сейчас пластинку переставлю. А эта тебе понравилась?
Теперь она не отводила глаз от его лица.
– Ничего. А ты меломанка?
– Как сказать? Не совсем. Пластинки уж больно дорогие.
– Да? Я не в курсе, вообще их не покупаю. А что, карманных денег тебе на пластинки не хватает?
– Должно хватать, да враз куда-то деваются.
– У меня то же самое.
До сих пор он тупо смотрел в какую-то точку на кровати, но наконец поднял голову. Их взгляды встретились – и разошлись.
– На что ты их тратишь? – спросила она.
– Сам не знаю. На всякую всячину. На хрустящий сыр с луком.
– Врешь. – Она хихикнула.
– Точно.
– Запах – бррр!
– Знаю.
И они захихикали вместе. Снова наступила тишина. Дженни продолжала возиться с проигрывателем.
– Черт.
Она не могла просунуть пластинку под ручку звукоснимателя. Тристрам опустился рядом на колени.
– Дай я.
– Не разобьешь?
– Не бойся. – Пластинка скользнула на место. – Порядок.
– Это Вероникина, – объяснила Дженни. – Она все время пластинки покупает, а потом они ей надоедают.
– Сколько ей лет?
– Шестнадцать. А что?
– Просто так. С виду она старше.
– Знаю. Все это говорят. Но она иногда такие штучки выкидывает, будто ребенок. Честно, ты даже не поверишь.
– Например?
– Не поверишь. Честно.
– Поверю. Не стесняйся.
– Нет, все равно не могу, все-таки она – моя сестра.
– А я тебе расскажу про брата.
– А что мне твой брат, я с ним вообще не знакома. Даже не знаю, как зовут.
– Филип. Когда познакомишься, я тебе про него расскажу. Обещаю. Так какие штучки выкидывает твоя Вероника?
Дженни взглянула на проигрыватель, стараясь глазами поспеть за движением пластинки. Немножко помурлыкала вместе с ней.
– Она до сих пор иногда плачет.
Дженни села на пол, ожидая, что Тристрам будет ошеломлен.
– Это все?
– Что значит «все»? Ей шестнадцать лет. Я же сказала.
– Подумаешь. Все плачут, просто большинство это скрывают. Моя мама иногда плачет. Это я точно знаю. Все плачут.
– Не все.
– Все. Просто никому про это не рассказывают. Посмотри телевизор: там люди все время плачут, даже шпионы.
– Ну, это если только друга убьют или с девушкой что-то случится.
– Для них это важно – вот что главное. Может, то, из-за чего плачет Вероника, для нее важно.
– Ты же ведь не плачешь? – спросила она почти с вызовом.
Тристрам на миг задумался, провел рукой по волосам.
– Редко, но бывает. – Он снова задумался. – Вообще-то уже давно не плакал.
– Вот видишь.
– Просто ничего грустного или плохого не случалось.
– А если что-то случится, будешь реветь белугой, да? Она почти торжествовала.
– Нет, конечно.
– Вот видишь.
Но Тристрам гнул свою линию.
– Между прочим, все люди – разные. Дженни почесала коленку.
– Допустим.
Они вместе уселись на кровать, Дженни подмурлыкивала мотивчик, звучавший с пластинки. Голос у нее был нежный, удивительно зрелый.
– «Давайте вместе, давайте разом, все кончим вместе, все кончим сразу».
Тристрам хихикнул.
– Что смешного?
– Да строчка эта.
– Какая?
– «Давайте вместе», – объяснил он.
– Что же в ней смешного?
– Не понимаешь, что она значит?
– Какое слово?
– Да вся строчка, целиком. Он ухмыльнулся.
– Чего же тут не понять?
– Тогда объясни, что она значит, – решил подзадорить ее он.
– Что в ней говорится, то и значит, – ответила Дженни.
– Нет. А скрытый смысл?
– Не знаю, какой еще скрытый смысл. Глупости. И что же она значит?
Тристрам стал пристально разглядывать свои руки. Кашлянул, взглянул на Дженни, снова уткнулся в руки.
– Ну? – поторопила она.
– С вами разве доктор не разговаривала? – пошел он окольным путем.
– Насчет чего?
– Насчет… того самого. Как люди… занимаются любовью, что делают, когда…
– А-а, это. Разговаривала, конечно. Так они поют про это? «Все кончим вместе, все кончим сразу», – пропела она. – Нашли про что петь. И что, все остальные знают, про что они поют?
– Скорее всего, да.
– Не уверена. Одна девочка из класса говорит, что ее сестра про это узнала, только когда стала совсем большой – но было уже слишком поздно.
– Что случилось?
– У нее появился маленький.
– И что?
– То, что она не знала, с какой стати он взялся и откуда. И мужа у нее не было.
Тристрам почесал в затылке.
– Аист оставил в капусте, – уверенно произнес он. Они захихикали, тела их пришли в движение, плечи соприкоснулись и потерлись одно о другое. Как по команде, они перестали смеяться и несколько секунд сидели молча, чуть касаясь друг друга боками.
Тут Тристраму понадобилось идти домой – внезапно, безотлагательно, срочно. Он еще уроки не доделал, завтра надо сдавать сочинение, к тому же, он обещал подсобить по хозяйству маме.
Скотина, сволочь, сопляк, дубина стоеросовая! Куда тебя несет, что ты забыл дома? Вернись! Сядь на кровать. Прижмись щекой к ее щеке. Снова к ней прикоснись. А ты! Не смей его отпускать! Ты, крошка Дженни, неужели ты не понимаешь, что происходит?
Я же видел, что к этому идет – как они избегали друг друга вначале, отводили взгляды, как внезапно подружились, сблизились – то ли еще будет! Все уже на мази, и вдруг этот дурень, несчастный тупица Тристрам, как последний заяц поджимает хвост и собирается дать стрекача. И ведь, небось, какую-нибудь отговорку придумал, чтобы смыться. Ну, вообще! Не иначе как его вояка – это его утолщеньице на штанах в обтяжку – проснулся и зашевелился. Проснулся и запросился наружу… он поднимается, поднимается… черт! Не он поднимается, а этот сосунок Тристрам что-то говорит на прощание, взаимные улыбки – и он выходит из комнаты.
А я? Какой выбор вы оставляете мне, дорогие дети? Сидеть и ждать: то ли она бухнется в обморок от избытка чувств, то ли кинется из дому, якобы случайно наткнется на маленького Тристрама и спросит, как делишки? Я остался на крыше.
Дженни продолжала сидеть на кровати, глядя прямо перед собой, изредка кивая в такт музыке. Потом подсела к туалетному столику – справа от окна – и принялась расчесывать волосы. До этой минуты телескоп не был мне сильно нужен. Меня интересовали не крупные планы, а сценарное развитие сюжета, но тут я навел телескоп на ее лицо. Можно было поклясться, что она мурлычет под музыку, хотя губы не двигались, глаза следили за рукой со щеткой. Мурлычет, мурлычет. Через минуту она встала, явно довольная собой. Встряхнула головой – и волосы разлетелись в стороны, но тут же вновь собрались в густую копну. Расстегнула верхнюю пуговицу блузки… Моему взору открылось нежное ущелье в верхней части грудей. Уф! Изображение вдруг стало нерезким. Я стал лихорадочно крутить кольцо настройки. Наверное, она уже расстегнула вторую пуговицу! Ладони мои вспотели, руки панически тряслись, пальцы словно одеревенели. Ну же! Уже наверняка пошла третья или даже четвертая! Вот, вот, наконец выплывает из тумана. Все, почти поймал, вижу ее. То-то и оно, что почти, мне же нужна ее грудь!
Картинка стала совсем четкой, мелькнула лямочка бюстгальтера. Это правое плечо или левое? И тут занавески наглухо задернулись. Представление окончено – хоть ложись и умирай.
Я бросился в свою комнату. Два раза в месяц, раз в две недели, не чаще – я дал себе такое обещание. На моем сентябрьском календаре уже стоят две красных галочки, а сегодня только пятнадцатое. Норма на сентябрь выполнена. В свое время я твердо сказал себе – потакать своим прихотям нельзя. Дело не в том, что чаще двух раз в месяц вредно для здоровья – это ерунда. Тут другое – ты как бы жадничаешь, проявляешь невоздержанность, а это уже не дело. Ладно – пометим этот раз октябрем. И еще один заход на октябрь останется. Только надо быстро, не рассусоливать. И не упиваться этим. Ружье навскидку – и выстрелил, без блаженного кайфа, без доведения себя до экстаза, иначе можно втянуться, как бывает с наркоманами. Я вытащил экземпляр «Плейбоя» и раскрыл его на центральном развороте. Вот где товар! Какие сиськи, ошалеть можно! Я на эту красотку онанирую вот уже три месяца. И все еще балдею от нее. Но какие потрясные, немыслимые, офигительные сиськи! Онанирую – и кончаю в старый футбольный носок, всех дел – максимум минута. Моя рука свой маневр знает отлично, она такая мягкая, нежная, будто кожа на лице. Раз-два, раз-два, крепче, крепче, еще крепче… бах-трах – и все кончено. Никакого смакования, никаких раздумий. Чем быстрее, тем лучше. Да и чего смаковать – она хоть и красотка, но удовольствие все равно вторичное. Вторичное? Ничего, Мохнатый Джим, когда-нибудь и на твоей улице наступит праздник, и вокруг тебя, сгорая от вожделения, сомкнется грот Венеры. Обещаю. Когда-нибудь. С гримасой наслаждения я излился в носок, запихнул его подальше в ящик стола, натянул трусы и брюки, убрал с глаз «Плейбой» и перевел дух. Финито. Капут. Теперь в октябре – только один заход.
Я бревном рухнул на постель, вытянулся, поднял ноги, потом стал их постепенно опускать, пока до простыни не осталось несколько дюймов. В бедрах – ломота, в животе – тупая боль. Надо избавляться от лишнего веса. Тяжело, пресса никакого… я отпустил ноги, и они упали на кровать. Тристрам… Вообще-то говоря, совсем не обязательно, чтобы все случилось в первый же вечер. Пусть вожделеют, пусть наливаются страстью – это вполне естественно и пристойно. А, может, ничего такого у них и в мыслях нет. Тут их надо направить, им нужен старший товарищ. Я взглянул на свои брюки. Справа от ширинки появилось небольшое влажное пятно. Оборудование дает течь… так бывало всегда, но я всегда об этом забывал, и приходилось украдкой идти в туалет, мимо кухни, сбрасывать остатки драгоценной жидкости. Господи. Я посмотрел на свое распростертое тело сверху вниз. Позорное, несчастное вздувшееся пузо, сходит на нет к ногам эдаким клином. Объект насмешек. А пошли вы все, дуроломы безмозглые! Погодите, я еще заведу себе шикарную тачку и приеду на ней к вам в школу, а рядом, склонившись над рычагом коробки передач, будет постанывать от удовольствия королева красоты… Соберется вся школа, и я буду рассказывать о том, как стать счастливым и знаменитым… Посмотрю я тогда на ваши рожи! Детишки-рукоблуды, которые хвастаются мнимыми подвигами у входа в школьный буфет, будут кончать в потные кулачки, а учителя будут пялиться с раскрытыми ртами на мою королеву и умирать от зависти, потому что их собственные женушки – простота простотой. А потом, когда я еще буду распинаться у микрофона, она промяукает мне: дорогой, пора домой, потому что… Но я лишь улыбнусь в ответ.