Лучшая школьная подруга моей матери, которая потом работала с ней на военной фабрике и неизменно сопровождала ее по субботам на танцы в «Пале», была толстой коренастой женщиной. У нее было широкое, бледное, одутловатое лицо с удивительно мелкими, кукольными чертами, безыскусными, как детский рисунок: носиком пуговкой, круглыми глазками и губками бантиком. Лучшей компаньонки для моей хорошенькой, хрупкой матери нельзя было придумать. Возможно, именно поэтому они и подружились: соседство простушки и красавицы было выгодно обеим. Эта дружба продолжалась и позже. Когда мы жили в Саутенде, Дот, или тетя Дот (как меня учили называть женщин постарше, которые не были нам родней, но являлись друзьями дома), была у нас постоянной и желанной гостьей. Она приезжала на выходные, когда моя мать неизменно сбивалась с ног, тут же засучивала рукава и принималась за уборку дома и чистку овощей, уговаривая подругу «успокоиться и отдохнуть». А та отвечала, что это Дот нужно отдохнуть от уборки офисов Сити, которой она занималась всю неделю.

— Мейзи, не морочь мне голову! — восклицала в ответ Дот. — Сама знаешь, я не люблю сидеть без дела. Я что, приехала к тебе со светским визитом?

Конечно, после этого матери приходилось удвоить усилия; разве она могла отстать от Дот? В результате к вечеру воскресенья после традиционного холодного ужина обе, смертельно усталые, но довольные, устраивались у камина в маленькой гостиной на первом этаже и пили херес или чай с бисквитами. Когда после ежевечерней чашки молока с медом и корицей меня отправляли спать, я бунтовал, не желая покидать веселую компанию.

— Это ненадолго, — говорила мать, укладывая меня и целуя на ночь. — Радость моя, ты сам знаешь, что я тебя ни на кого не променяю. Просто тетя Дот — единственный человек, который знает обо мне все. Мы дружим чуть ли не с рождения, и мне больше не с кем похихикать и подурачиться. Не сердись, пожалуйста, ладно?

Я надувался, и она вздыхала.

— Бедной старой тете Дот тоже нужно с кем-нибудь поговорить, — уговаривала она, взывая к моим лучшим чувствам. — Дома у нее не очень весело, вот она и рвется к нам. Так что ее визиты на пользу нам обеим. Мы поднимаем друг другу настроение.

Я не возражал, чтобы она поднимала настроение тете Дот. Но поднимать настроение ей самой вовсе не требовалось; ведь у нее был я.

— А тете Мод она не нравится, — однажды мстительно сказал я.

— У Мод свои подруги, а у меня свои! — вспыхнула мать, а потом пристально посмотрела на меня. — Кстати, с чего ты это взял? Она так сказала?

Я покачал головой. Мод умела выражать свое неодобрение без слов. Когда при ней произносили имя тети Дот, она вскидывала подбородок и поджимала губы.

— Догадываюсь… Мод считает, что старушка Дот для нас недостаточно хороша, — сказала мать. Она помолчала, задумчиво покусывая верхнюю губу. — Впрочем, даже Мод могла бы понять, что не годится бросать людей в беде…

Голос матери звучал так, словно она размышляла вслух, а не разговаривала со мной. Я спросил:

— Тетя Дот заболела?

Мать улыбнулась с таким видом, словно вернулась откуда-то издалека. Потом она наклонилась, подоткнула мне одеяло и ответила:

— Нет. С человеком, которого она любит, случилась беда, и она очень несчастна. Я не могу рассказать тебе всего. Дот не хочет, чтобы ты знал, потому что маленьким этого не понять. Я понимаю, взрослые всегда говорят так, но тут по-другому нельзя. Так что будь хорошим мальчиком, не задавай лишних вопросов и не мешай мне утешать ее.

Прошло много времени, прежде чем я узнал, что случилось с тетей Дот. Это действительно было серьезно; мне, тихо и мирно жившему вместе с матерью, было трудно поверить, что такое бывает. Тетя Дот была обручена и собиралась замуж. Самые веселые вечера, проведенные ею в компании моей матери, были заполнены разговорами о предстоящем венчании, о платье, которое скрыло бы полноту невесты («я не хочу быть похожей на белый атласный диван»), и количестве гостей, которых она хотела пригласить на свадьбу. Жених тети Дот был таксистом, по выходным работал и поэтому никогда не приезжал с ней в Саутенд. Впрочем, возможно, это был только предлог. Тетя Дот говорила, что он тихий, стеснительный человек, замкнутый, некурящий и непьющий. Едва ли этот мужчина был подходящей парой для веселой и общительной тети Дот, которая, по ее собственному выражению, могла «удавиться за компанию», но он единственный сделал ей предложение, а она была достаточно практичной женщиной, чтобы превратить благодарность в любовь.

И вдруг он разорвал помолвку без всяких объяснений. Однажды вечером они пошли в кино. После сеанса он на своем такси довез тетю Дот до дома (она жила с родителями, над маленькой бакалейной лавкой, принадлежавшей ее отцу). Когда Дот вышла, он не поднялся с сиденья. Просто опустил стекло, поблагодарил ее (как обычно, за билеты платила она) и сказал, что они больше не увидятся. Шел дождь. Дот спросила, что он хочет этим сказать, но он просто пожал плечами. Когда она начала умолять объяснить, в чем дело, он продолжал смотреть прямо перед собой. Это молчание раздавило ее. Она стояла в темноте под дождем, держа в руках сумку и зонтик, и неловко пыталась снять перчатки (в то время женщины всех возрастов и сословий еще носили перчатки), чтобы вернуть ему кольцо. И тут он заговорил.

— Можешь оставить кольцо себе в качестве компенсации за обиду, — сказал он, тронулся с места и включил знак «свободно».

— И это было самым ужасным, — закончила мать, когда наконец рассказала мне историю тети Дот: это было вскоре после смерти Эрика Мейджора. (Не помню, почему она решила это сделать; помню только, что стоял сырой воскресный вечер. Ее словам аккомпанировал стук капель в стекло.) Я спросил, почему она так считает. В то время я расспрашивал ее обо всем, очень дотошно и придирчиво, и ужасно возмущался безмятежной неопределенностью ее ответов. — О, не знаю, милый. Просто это было цинично. Ведь он разбил ей сердце!

— Думаешь, было бы лучше, если бы он включил знак, свернув за угол? — насмешливо спросил я, ломая себе голову над таким классическим примером женской логики. И мать ответила:

— Тактичнее. — Она с минуту молчала, глядя в огонь камина. — Я понимаю, это звучит глупо. Но все остальное было так ужасно, что Дот не могла даже думать об этом. Бедняжка…

Жених Дот оказался насильником и убийцей. Оставив Дот в тот вечер, он посадил в машину женщину, вышедшую из пивной, подвез к одному из бомбоубежищ, еще существовавших в той части города, то ли уговорил выйти, то ли выволок из машины, изнасиловал и задушил. Тело на следующее утро нашли дети, пришедшие в бомбоубежище поиграть, а во второй половине дня он пришел в полицейский участок и сдался. На суде ему было предъявлено обвинение в ряде других изнасилований и попытках изнасилования. Он признался во всех.

— Самое ужасное, что все они были совершены после его помолвки с бедняжкой Дотти, — сказала мать. — Она не имела понятия, что он… я хочу сказать, что между ними ничего не было. Поцелуй на прощание, несколько ласковых слов, вот и все. Именно этим он ей и нравился. Казалось, он ее уважает.

Ее безмятежный тон разозлил меня.

— Значит, она заставляла его сходить с ума от желания?

— Нет, милый. Я знаю, тебе трудно понять это. По-твоему, она такая толстая и некрасивая, что не может вызвать у мужчины желание. Дот и сама потом ужасно переживала, решив, что если бы она легла с ним в постель, то могла бы спасти этих бедных женщин. Но я считаю, что он просто боялся заниматься любовью со знакомыми женщинами. До тех пор у него никогда не было подружки, он ни с кем не встречался. Во всяком случае, так говорила его бедная мать. Он был ее единственным сыном; его отец погиб на войне, и они очень тихо жили вдвоем в муниципальной квартире в Уоппинге. Эта женщина во всем обвиняла Дот — неслыханная жестокость! — но ты сам понимаешь, каково ей было — видеть своего сына на скамье подсудимых, плачущего, опозоренного, слышать все эти ужасные вещи… разве легко это вынести? Дот жалела ее, пыталась успокоить — сам знаешь, какая она добрая — но это только раззадорило женщину. Когда судья вынес приговор, она начала кричать на Дот, обзывать нехорошими словами, которые я не могу тебе повторить, и приставам пришлось вывести ее из зала. Мы с Мод думали, что Дот станет плохо, уговаривали ее уйти, но она оставалась в суде, пока его не увезли.

Я сказал:

— Невероятно… Невероятно, что я ничего об этом не знал.

— Тебе тогда было всего десять лет. Это случилось в то жаркое лето, когда ты болел корью. Мне пришлось попросить миссис Томкин присмотреть за тобой, чтобы поехать в Лондон и побыть с Дот. Правда, это продолжалось всего неделю.

Я не помнил никакой миссис Томкин. Но зато хорошо помнил корь. Помнил тетю Дот, менявшую простыни и смешившую меня; веселую грузную женщину, ее белые руки с ямочками, поднимавшие меня и разглаживавшие простыню. «Господи, какой худенький! Не ребенок, а креветка, — говорила она. — Придется тебя как следует подкормить, и тогда к свадьбе ты, может быть, станешь человеком!»

— Я помню, что она была на моем дне рождения, — сказал я.

— Да, верно. Честно говоря, нам повезло. Твой день рождения был в пятницу, а суд закончился в четверг. Мы всю неделю волновались, что процесс затянется и мы не успеем вовремя вернуться в Саутенд, чтобы все приготовить.

— Ох, перестань. Неужели ты думаешь, что я в это поверю?

— Милый, что ты хочешь этим сказать?

— О Господи! Неужели непонятно? Вы с Дот были на суде, где речь шла о жизни того человека. Там происходила страшная трагедия. Вы не могли думать…

Мать прервала меня с необычной для нее резкостью.

— Думать о двух вещах одновременно вполне реально.

Я отчаянно замотал головой.

— Как можно сравнивать одно с другим?

— Милый, ты очень ждал свой день рождения. А Дот это помогло отвлечься. Во время обеденного перерыва в суде мы с ней купили целую кучу разноцветных воздушных шариков. Она тогда стала прежней Дот, и я впервые поверила, что она сумеет оправиться от горя. Но мне запомнилась одна ее фраза… Мы покупали шарики в магазине на Ладгейт-Хилле, и я помню, как она сказала: «У твоего худышки вся жизнь впереди». Ей не стало легче, но, переключившись на твой день рождения, она поняла, что за стенами суда жизнь продолжается как ни в чем не бывало.

Я сказал:

— Как ты можешь говорить об этом так спокойно?!

— Это было давно. Тогда я вряд ли относилась к этому спокойно. Но ведь всякое случается. Мы каждый день читаем подобные истории в газетах, и чаще всего они происходят с самыми обычными людьми. Ты думаешь, что с тобой такого случиться не может, но когда оно все же случается, тебе приходится пережить это. Такова жизнь. А мы с Дот… ну, мы привыкли ко многому. Видел бы ты нас на фабрике! А иногда она помогала мне за стойкой. В пивной чего только не увидишь…

— Тем не менее убийства происходят не каждый день.

— А разве на войне не умирали? На дом в конце нашей улицы упала бомба и убила всю семью. Отца, мать, троих маленьких детей и двух жильцов. Из развалин торчали руки и ноги, тела разорвало на куски. Это ведь тоже убийство, не правда ли?

Я терпеливо вздохнул.

— Мама, это совсем другое дело. Тут ты не знаешь убийцу.

— Но кто-то их непременно знает. У каждого убийцы есть мать. А Дот собиралась за него замуж. Мы с ней были очень близки. Даже Мод понимала это, хотя ей не нравилось, что вожу компанию с такими простыми людьми. Она относилась бы к Дот по-другому, если бы та была образованной: получила диплом и была бы служащей, а не уборщицей. Но это не мешало Мод ездить с нами в суд. Она сохраняла присутствие духа, привозила и увозила нас на машине и отбивалась от репортеров, пытавшихся нас фотографировать. Одному из них она даже разбила фотоаппарат! А когда все кончилось, Мод нашла Дот работу в гостинице на севере, где та могла начать жизнь заново, не опасаясь пересудов соседей. Я не знаю, что случилось с Дот потом. Однажды она прислала мне открытку, но там не было обратного адреса.

— Если Мод нашла ей работу, то она должна была знать ее адрес.

— Наверно, ты прав, милый. Но я не мастерица писать письма. Кроме того, если бы Дот захотела со мной увидеться, она бы это сделала, правда?

Меня покоробило от ее равнодушия.

— По-моему, инициатива должна была исходить от тебя. Ты просто бросила ее, вот и все.

Мать слегка нахмурилась.

— Я считала, что она хочет забыть прошлое.

— По-моему, это просто отговорка. Попытка оправдать свою душевную лень. Просто тебе не хотелось поддерживать с Дот отношения. А она наверняка подумала, что ты сторонишься ее, как будто она заразная. Тебе это никогда не приходило в голову? Нет, конечно, нет. С глаз долой, из сердца вон, да?

— Милый, пойми, я принимаю жизнь такой, какая она есть, — мягко ответила мать. — Мне очень жаль, если это сердит тебя. Я храню память о Дот в своем сердце и каждый вечер молюсь за нее. Я ее не забыла.

Я был недоволен собой. С какой стати я разозлился?

— Ты слишком сильно любишь свою мать и не можешь смириться с тем, что она не совершенство, — как-то раз сказала Элен. — Все мальчики проходят эту стадию, и ты должен был перерасти ее. Но ты следишь за Мейзи, словно ястреб. Стоит ей сделать малейшую ошибку, как ты бросаешься на нее.

Мы с Элен были знакомы всего три недели. Я еще не сделал ей предложение. В тот день она познакомилась с моей матерью. Я сказал:

— Если бы я злился на нее по-настоящему, она этого не выдержала бы.

— Я и не говорю, что ты злишься. Просто разговариваешь с ней резковато. Плохая привычка, дружочек. Ты не стыдишься ее, нет?

— Не говори глупостей!

— Тогда веди себя по-другому. Это выглядит именно так.

— С чего ты взяла, что я ее стыжусь?

— Твоя мать принимает мир таким, какой он есть. Она всем довольна. А тебе это не нравится. Ты думаешь, что это обывательская позиция. Знаешь, мне в голову пришла одна странная мысль. Да, я почти не знаю твою мать, но иногда бывает так, что первое впечатление о человеке самое точное. Я смотрела на нее, слушала и вдруг поняла, что с ней произошло какое-то ужасное несчастье, но она его пережила. И именно это заставляет ее принимать все. Она не боится. Знает, что сможет справиться со всем, что на нее свалится. И это придает ей… не могу найти подходящего слова. Какое-то душевное равновесие.

Хотя слова Элен показались мне немного мелодраматичными, я был искренне тронут. Тем не менее я возразил:

— Не думаю, что с ней произошло что-то ужасное. Если не считать отца и того, что случилось во Франции. Она не любит вспоминать то время. Но это едва ли можно назвать ужасным несчастьем, правда? Конечно, ей пришлось в одиночку держать пансион и воспитывать меня, но тут тоже нет ничего особенного. Впрочем, она не была по-настоящему одинокой, скорее так можно сказать о Мод.

Элен, встречавшаяся с Мод в Лондоне, ответила:

— Они совсем не похожи, правда? Даже не скажешь, что они сестры. Но я имела в виду не браки твоей матери, а что-то другое, более важное. То, что случилось намного раньше.

Ее зеленые глаза были очень серьезными. Она была так молода… Я промолвил:

— Ты что, заглядывала в магический кристалл? Я не знал, что ты обладаешь даром ясновидения.

— Это всего лишь ощущение. Я чувствую, что однажды, очень давно, с ней что-то случилось. То, что трудно выдержать. Но она выстояла и обрела мудрость. Впрочем, не знаю. Может быть, все дело в том, что я люблю тебя и хочу любить ее, потому что она твоя мать. Увидев Мейзи, я поняла, что смогу полюбить ее, и так обрадовалась, что начала говорить глупости. Ты не сердишься?

— Мне нравится, когда ты радуешься и говоришь глупости. Это делает тебя еще красивее. И я рад, что она тебе понравилась. Кажется, я слегка побаивался, что она покажется тебе слишком обыкновенной. Думаю, это влияние Мод. Она считает, что при желании Мейзи могла бы добиться большего.

— Стала бы светской женщиной? Писала романы?

— Что-то в этом роде.

Мы рассмеялись, взялись за руки и пошли от дома матери к морю. Был первый день весны, зимнее ненастье кончилось. В тот далекий солнечный день мы были очень счастливы.

Тогда моя мать еще жила в Саутенде. После рождения Тима мы возили его на лето к морю. Его ведерко и лопатка висели в коридоре на вешалке красного дерева, маленькие сандалии с подошвами, шершавыми от хождения по осколкам ракушек, стояли в ящике рядом с моими. Рано утром во время отлива моя мать водила его собирать креветок; а я, позевывая, смотрел в окно спальни, наблюдая, как они возвращаются: их лица, разрумянившиеся от крепкого соленого ветра, и голые ноги, красные от холодной воды, напоминали мне собственное детство и радостное предвкушение отведать на завтрак маленьких бурых креветок.

Когда Элен была беременна нашим вторым ребенком, она не ела ничего, кроме креветок. Мать приносила их в нашу спальню на подносе вместе с тонко нарезанным хлебом, маслом и фарфоровым чайником, хлопотала вокруг невестки, взбивала ей подушки, ставила поднос на ее выпуклый живот и смеялась, когда нетерпеливая ручка или ножка нарушала равновесие и расплескивала чай.

— Похоже, там у тебя великий спортсмен! — говорила она.

Это была девочка.

— Вы можете сказать жене, что она была очень хорошенькая, — сказала акушерка, как будто лицезрение чудесных глаз, носика, надутых губок и крошечных ноготков могло компенсировать отсутствие дыхания. Сама Элен видеть дочь не пожелала; малютку любовно держала моя мать, покрывала ее мертвое личико поцелуями и плакала. Она плакала за нас обоих; я же не мог проронить ни слезинки. Я пробормотал:

— Элен хотела назвать ее Мейзи. В твою честь.

Мать покачала головой, отвернулась и сказала, продолжая баюкать мертвого ребенка:

— Слава Богу, хоть сама Элен осталась жива, бедняжка…

Мать мечтала, что родится девочка. Прошел год; когда после смерти моего деда мы помогали Мейзи переехать в Лондон, то нашли в нижнем ящике комода с постельным бельем аккуратно упакованные крошечные платьица с розовыми лентами. Я рассердился на мать: эта находка могла причинить Элен боль.

— Она никогда ни о чем не думает! — кипятился я. Но Элен ответила:

— Ох, перестань беречь мои чувства. Она переживает не меньше нашего. Тем более сейчас, когда умер ее отец. Две смерти подряд. Думаешь, ей легко?

А я тогда вообще ни о чем не думал. В тот период моей жизни меня не интересовало, что делает, думает и чувствует мать в мое отсутствие. Я продолжал любить ее, но я вырос, вылетел из гнезда, был занят работой, женой и сыном. Тогда Мейзи была еще сравнительно молода и независима — во всяком случае, о ней еще не нужно было заботиться — и я сердился на Элен, которая настаивала, что мы должны помочь ей с переездом. Возможно, к этому примешивалась обида. Дом принадлежал не только матери, но и мне; неужели она могла забыть об этом? А что будет с Тимом, который привык бывать на море? Внезапное стремление Мейзи переехать в Лондон, чтобы быть ближе к своей овдовевшей матери, казалось мне импульсивным. Она купила домик в Боу, продала дом в Саутенде, а потом позвонила мне и сказала, что через неделю переезжает.

— Ведь все дело в этом, да? — спросила Элен. — В том, что Мейзи посмела действовать самостоятельно, не посоветовавшись с тобой и Мод!

Элен сидела над кучей вещей, которые укладывала в пахнущий камфарой сундук. Когда я был маленьким, в этом сундуке хранились мои зимние вещи: теплые носки, свитеры и серые фланелевые костюмы с короткими штанишками, которые я надевал в школу в холодные дни. Потом сундук перешел к Тиму; там хранились мои плюшевые зверюшки и настольные игры, он играл ими, когда приезжал в гости в бабушке.

— Что ты собираешься делать с Артуром? — злобно спросил я, поднимая с полу сплющившегося розового кролика с потертыми боками и оторванным ухом.

— Решай сам, — ответила Элен. — Оставь то, с чем не можешь расстаться, а остальное выкинь. — Она сложила в сундук детскую одежду и прикрыла ее полотенцами. Я не видел ее лица. — Если хочешь помочь, то займись картинами, — сердито бросила она. — Ничего удивительного, что Мейзи беспокоится о них. Это то же самое, что упаковывать Национальную галерею! Не представляю, где она их повесит. Ее новый дом такой маленький!

У моей матери была редкостная коллекция картин. Она хорошо отзывалась о моих авторских работах, но предпочитала копии картин Старых Мастеров, которые я дарил ей. Теперь они почти вплотную одна к другой висят на стенах комнат, коридора и лестничной площадки ее маленького домика в Боу. Ей нравятся многоцветные картины; если не портреты, то жанровые полотна.

— Они заменяют мне друзей, — со слезами на глазах говорит она, пытаясь скрыть свою радость и гордость. Или: — Картины позволяют экономить на отделке. В наши дни обои очень дорогие. — Это говорится специально для того, чтобы позлить Мод, и свидетельствует вовсе не о невежестве и дурном вкусе.

Сестры продолжают разговор, начатый очень давно.

— Дорогая, я не такая умная, как ты, — слышу я слова матери, адресованные Мод, — но думаю, что Беллини — это не копия, а так называемая интерпретация. Мой сын сделал ее, когда был студентом. Перерисовал из книги фотогравюр. Так поступали все знаменитые художники. Конечно, я сама этого не видела, но как-то он сказал мне, что в Лувре рядом с картиной Мантеньи висит ее стилизация, сделанная Дега.

— Ты имеешь в виду стилизацию, — сказала Мод. Мать нахмурилась и покачала головой.

— Я думаю, стилизация — это нечто более серьезное. Когда заимствуешь чужой замысел и стиль, но добавляешь собственное видение. Видишь ли, на репродукции картины Беллини не было цвета, и при создании стилизации пришлось экспериментировать с красками. На оригинале цвета были другими. Когда в Лондон приехала передвижная выставка, я увидела его и, честно говоря, была разочарована.

Мод насмешливо фыркнула.

— Разочарована? В Беллини?

Мать улыбнулась.

— Дорогая, я хочу сказать только одно: стилизация, которая висит у меня, нравится мне куда больше. Во-первых, она меньше; во-вторых, чище. Лично я не вижу в грязи ничего хорошего, а ты? — И она с невинной улыбкой добавила: — К тому же настоящий Беллини намного дороже.

У матери было несколько моих студенческих стилизаций, но подавляющее большинство ее коллекции составляли аутентичные копии: Гойя, с полдюжины Рембрандтов, несколько Брейгелей, а также ряд портретов Рейнольдса и Гейнсборо. Многие из них я писал, просто чтобы попрактиковаться, но ни одной не стыдился; готов держать пари, если бы они висели на стенах городской или частной галереи, большинство экспертов и не заподозрило бы, что это копии.

— Цена картины зависит от отношения к ней владельца, — безмятежно закончила мать, и я понял по выражению лица Мод, что та побеждена. Хотя тетушка закатила глаза и бросила на меня умоляющий взгляд, она выглядела не столько сердитой, сколько смирившейся. Возможно, ей даже пришла в голову неприятная мысль о том, что моей матери, простой и необразованной женщине, удалось сделать открытие в искусствоведении.

— Твоя мать думает, что картины существуют для того, чтобы прикрывать дырки и пятна на обоях, — как-то проворчала она.

— Это ты думаешь, что она так думает, — ответил я и рассмеялся.

Вот почему спустя несколько недель Мод услышала от сестры эту реплику об обоях. Я уверен, что мать сделала это намеренно. Она наверняка слышала слова Мод и была уверена, что я оценю шутку. Моя тетушка — женщина, достойная всяческого уважения, и хотя я тоже люблю поддразнивать ее, но чаще жалею, потому что в перепалках с сестрой она неизменно терпит поражение.

Я думаю, дело тут было в обиде, не слишком глубокой и серьезной, но тем не менее незримо присутствовавшей в отношениях сестер. Как-то во время поистине мучительного переезда в Боу (чего стоило втащить по узкой лестнице слишком большие картины или расставить громоздкую мебель, которая гораздо лучше смотрелась в старом просторном доме) мать обмолвилась:

— Я знаю, Мод злится, что я ничего ей не сказала, но я должна была переехать ради Энни-Бритвы. После смерти отца она сильно сдала. Мод живо упекла бы ее в дом престарелых, приют, богадельню, подальше от глаз, чтобы навещать раз в месяц. Там Энни оказалась бы оторванной от тех, кого Мод называет ее вульгарными ист-эндскими подружками, и это окончательно доконало бы старуху. Разбило бы сердце. А так наверняка случилось бы, если бы я заранее предупредила Мод, что собираюсь вернуться в Боу.

Домик у моей матери очень славный. Он стоит на тихой улице, застроенной георгианскими коттеджами примерно в тысяча восемьсот десятом году. Когда Мейзи переехала туда, этот район уже «открыли» сообразительные молодые пары, которые не могли позволить себе жить не только в Челси, но даже в Ислингтоне. Они отциклевали полы, расшили темные цокольные этажи, устроили современные просторные кухни, выкрасили комнаты в бледные неброские цвета и повесили на стены репродукции в рамках или постеры. Дом моей матери сильно отличается от них и смотрится довольно эксцентрично: узкие занавески на окнах и комнаты, обставленные скорее памятными, чем удобными и красивыми вещами — это кресло-качалка переехало сюда из родительской квартиры над пивной, этот стол достался Энни-Бритве в наследство от ее бабушки-ирландки, те треснувшие, но сохранившиеся чашки и блюдца с изображением ивы когда-то принадлежали двоюродной бабушке, пастушке из Стаффордшира, а впоследствии перешли к бездетной двоюродной сестре Мейзи. И, конечно, повсюду висят мои Старые Мастера.

Безусловно, обстановка получилась разностильная, но очаровательная. Та самая, которая делает дом кровом. И все же, несмотря на признаки городской жизни (стоящие на улице «рено» и «пежо», тщательно ухоженные палисадники и оконные ящики, в которых попеременно цветут нарциссы, анютины глазки и настурции), Мод продолжает считать этот район трущобами. Хотя мать была несправедлива к ней (Мод любила Энни-Бритву и понимала, что Мейзи хочет жить рядом со старухой), Ист-Энд, сама мысль об Ист-Энде до сих пор вызывала у моей тетушки сверхъестественный ужас.

— Тут дело не в снобизме, — говорила мать (как я понимаю, пытавшаяся объяснить это не столько мне и Элен, сколько себе самой). — Просто Мод боится, что однажды ей не повезет, она сделает неверный шаг и закончит, как я, там же, где начинала! Это и в самом деле убило бы ее. Смешно: отсюда до ее хваленого Челси всего несколько километров. Неужели следовало так убиваться, чтобы попасть туда? Она наверняка думает, что следовало, что овчинка стоила выделки. Но иногда я подумываю, а не напомнить ли ей, что отчасти она обязана своей удачей мне.

Мы спросили, что она имеет в виду. К тому времени грузчики уже ушли и мы сидели на кухне среди нераспакованных чемоданов. Мать долго отнекивалась, ссылаясь на то, что это история старая и неинтересная. Но в конце концов все же позволила себя уговорить. Думаю, ей стало стыдно выставлять Мод в невыгодном свете.

— Ну, это было тогда, когда я ездила к ней во время войны.

Она приехала к сестре на день рождения. Мод, которой должно было исполниться шестнадцать лет, жила у своих старых дев в маленьком домике на краю деревни, «довольно симпатичном», по выражению матери, но слегка запущенном: заваленном книгами, бумагами и вовсе не таком опрятном, как тот, в котором привыкла жить мать (да и сама Мод тоже). В доме Энни-Бритвы можно было обедать на полу. Но зато в приготовленной для матери спальне стояли вазы с весенними цветами, а на ужин здесь подавали свежие яйца, о которых в Лондоне можно было только мечтать. А потом сестры сидели у топившегося дровами камина — Мод в школьной форме, Мейзи в наряде, купленном специально для этой поездки (темно-синем костюме, туфлях на высоких каблуках, с сумочкой в тон). Обычно после трапезы они совершали короткую прогулку, чтобы проветриться, а затем Мод садилась за уроки, но на этот раз одна из старых дев, директриса, посмотрела на ноги Мейзи и сказала, что было бы жаль портить такие красивые туфли.

Если бы не тяжелый вздох младшей сестры, Мейзи приняла бы эту реплику за комплимент. Но, видимо, желая произвести как можно лучшее впечатление на двух учительниц (она называла их «старыми леди»), она совершила какой-то промах. Она удивленно посмотрела на них. У нее никогда не было таких уродливых башмаков из недубленой кожи, и она скорее умерла бы, чем показалась на людях в такой старой мешковатой твидовой юбке. Мейзи могла бы сказать, что уже находилась сегодня вдоволь — на рассвете после ночной смены прошла пешком пять километров до дома, вымылась на кухне, надела чистое белье, новую блузку, выходной костюм и, держась за поручень, через весь город ехала на метро, чтобы успеть к поезду. Однако она вежливо улыбнулась и сказала, что у нее нет настроения гулять, но если хозяева хотят, то пусть идут. Она не будет скучать: послушает радио или почитает «свою книгу».

Директриса поинтересовалась, что она читает. Мать ответила, что взяла с собой «Анну Каренину», подаренную Мод на Рождество. Она давно собиралась прочитать этот роман, но все не было времени. Начала сегодня, прочитала почти двести страниц, ожидая поезд и в пути (в военное время поезда ездили очень медленно), и получила большое удовольствие, хотя поначалу было трудновато: очень длинно, да и имена сплошь иностранные…

— Русские, — пояснила она. — Это русский роман, но о любви. Мод знает, как мне нравятся такие романы.

Мод вздохнула снова. Но ее добросердечные хозяйки расцвели. До сих пор они были гостеприимны, дружелюбно улыбались, уговаривали Мейзи съесть третье яйцо всмятку, взять еще хлеба с маслом, отрезать еще один кусочек именинного пирога, но не испытывали к ней никакого интереса; по крайней мере, она этого не почувствовала. Ее расспрашивали, что она думает о ходе военных действий, о том, как налеты авиации влияют на «дух Лондона», но в этом не было ничего личного. Вроде того, сколько бомб упало на их улицу и поблизости или где ночует ее семья — на станции метро, в убежище Андерсона или в своих кроватях. И, если не считать замечания по поводу ее туфель, старые леди не обращали внимания на ее внешний вид. Однако тут они просто засыпали ее вопросами. Много ли она читает? Какие предметы ей нравились в школе? По каким она получала самые хорошие отметки? Получила ли диплом об окончании школы? Ведь без него нельзя поступить в колледж. Не думала ли она о вечерней школе?

Когда много позже причина такого интереса выяснилась, мать разозлилась на Мод.

— Она должна была предупредить меня, что Толстой — знаменитый писатель. Я чувствовала себя последней дурой. Нет, эти женщины не смеялись надо мной. Они были даже слишком добры. Думаю, поначалу они решили, что грешно зарывать такой талант в землю, но вскоре поняли, что ошиблись.

Мейзи сказала им, что в школе скучала, была рада уйти оттуда и устроиться на работу, как сделали все знакомые девушки. И тут пришлось объяснить, зачем она приехала. День рождения Мод был только предлогом; ей было поручено сообщить младшей сестре, что пора возвращаться. Родители посчитали, что Мод хватит учиться. Летом она получила диплом об окончании неполной средней школы и теперь могла неплохо зарабатывать в каком-нибудь офисе, а при желании закончить курсы машинописи в колледже Кларка в Сити; Энни-Бритва даже соглашалась оплатить их. Разумеется, с ее точки зрения, это были лишние расходы, непозволительная роскошь, но она знала, что Мод честолюбива и не успокоится, если не получит «лишний клочок бумаги». Мейзи была уверена, что Мод обрадуется, и молчание ее обескуражило. Она упомянула о колледже Кларка. Девушка, которую они обе знали, дочь мясника с соседней улицы, закончила такие курсы секретарш и «пошла вверх».

— Она поступила на государственную службу, — сказала Мейзи, ожидая, что это произведет на Мод должное впечатление. Но та только покраснела и надулась.

— Я не хочу быть секретаршей! Тоже мне профессия! Быть на побегушках у какого-нибудь болвана!

Учительницы, дамы добрые и разумные, заметив, что Мейзи не только опешила, но и слегка обиделась, выступили слаженным дуэтом и поспешили все объяснить. Конечно, государственная служба — это отличная карьера; если поступить на курсы секретарей, то потом можно сдать экзамен и получить неплохую должность, даже если нет диплома об окончании университета. Но Мод, которая «отличается академическим складом ума», заслуживает большего. Если она получит университетский диплом, то сможет претендовать на должность администратора. Они надеются, что Мод закончит шестой класс и получит направление в Оксфорд. Если бы не война, то пришлось бы ждать, пока ей не исполнится девятнадцать лет, но сейчас для девушек, заканчивающих общеобразовательную школу, стали делать исключение. Мод может подать документы в университет еще до окончания школы, и если будет принята, а затем получит диплом с отличием, то ей дадут государственную стипендию и стипендию от графства, которые с лихвой покроют расходы на обучение.

— Это не будет стоить твоим родителям ни пенни, — сказала учительница истории.

Директриса, которая была чуть более проницательной, заметила, что Мейзи ничего не поняла, улыбнулась и добавила:

— Конечно, мы понимаем, что образование — это еще не все. Должно быть, родители очень гордятся тобой и тем, что ты делаешь для победы. Они наверняка считают, что Мод тоже обязана внести свой вклад, как и все мы. Но когда эта ужасная война закончится, страна будет особенно нуждаться в образованных людях. Мы не можем позволить себе губить таланты. У Мод огромный потенциал; я уверена, что она реализует его и добьется успеха. Как говорит мистер Черчилль, «дайте нам инструмент, и мы закончим работу». С этой точки зрения, способности Мод — лучший из всех возможных инструментов. А мы хотим отточить и заострить его. Довести до настоящего блеска!

От возбуждения у директрисы горели щеки и сверкали глаза. Мейзи, терпеливо дослушав этот панегирик, вопросительно посмотрела на Мод, и та резко сказала:

— Я хочу остаться в школе.

А потом, одетая во фланелевую пижаму, пришла в спальню, присела на кровать Мейзи и заплакала.

— Я умру, если не смогу поступить в университет. Честное слово. Покончу с собой!

Мать промолвила:

— Конечно, я утаила от родителей все это. Просто сказала, что Мод лучше остаться там. К тому времени немцы стали обстреливать Лондон летающими бомбами, которые мы называли самолетами-снарядами, и заставлять свою шестнадцатилетнюю дочь вернуться туда стал бы только идиот. А с теми леди Мод крупно повезло. Правда, мы с Энни-Бритвой из-за нее поссорились. Она называла Мод лентяйкой, не желающей зарабатывать себе на жизнь, зазнайкой, сверчком, забывшим свой шесток, и тому подобное. Ну, в общем, вы понимаете… Мать работала как проклятая, видела, что я делаю то же самое, а Моди в это время жила припеваючи и почитывала свои книжечки! Энни сбивалась с ног, делала то, на что у меня не хватало сил, и протянула бы ноги, если бы отец ее не останавливал. Она крутилась как челнок. Я никогда не видела ничего подобного. А Мод стремилась к тому, чего матери было просто не понять, и сочла оскорбительным предложение поступить в колледж Кларка.

Я вспомнил деда, которого любил и уважал, и предположил, что тот тоже не был в восторге от этой идеи.

Мать замялась.

— Ну, отца-то я смогла бы убедить.

Элен улыбнулась и сказала:

— Ох уж эти папины дочки!

К моему удивлению, мать покраснела. Она подняла чашку и уставилась в нее, словно изучая чаинки на дне. Когда Мейзи наконец заговорила, ее голос казался странно далеким, как будто она оказалась за тридевять земель и говорила с нами оттуда.

— Мод была неуклюжая, всегда била стаканы. Отец знал, что в баре от нее толку не будет.

— В общем, вы убедили его, — заключила Элен. — Надеюсь, Мод была вам признательна.

— С какой стати? Я просто дала ей шанс. Я же говорила, что мое время ушло.

Она задумчиво улыбнулась.

— Ну да, вы вышли замуж, — вспомнила Элен. — Должно быть, примерно тогда все и случилось.

Мать ответила:

— Наверно. Я не помню. У меня отвратительная память на даты. Такие дела… — Она решительно поднялась. — Если хотите вернуться домой до темноты, то пора браться за работу. Первым делом нужно повесить картины.

На этом беседа закончилась.

— Она что-нибудь рассказывала тебе о твоем отце? — спросила Элен. — Не сейчас, а когда ты был мальчиком? Она должна была понимать, что для тебя это очень важно.

— Немного рассказывала. Но меньше, чем ты думаешь.

— Ты говоришь по-французски лучше большинства англичан. Наверно, тебе хотелось выучить язык, на котором говорил твой отец.

— Да нет. Таким отцом вряд ли можно было гордиться, во всяком случае, по мнению Мод.

— Интересно, правда ли это…

— А с какой стати ей лгать?

Элен потерла пальцем кончик носа и задумчиво улыбнулась.

Я сказал:

— Наверное, Мод думала, что мне это будет интересно…

— Вот именно! — с энтузиазмом ответила Элен. — Она хитрая, правда? Не желая, чтобы любимый племянник заинтересовался отцом, отправился разыскивать его или выкинул еще что-нибудь, она рассказала историю, которая должна была тебя от него оттолкнуть. Отсутствующий отец не должен был вызывать у тебя восхищения. Это была продуманная отвлекающая тактика. В ее словах о твоем отце не много того, что может быть правдой.

— Не знаю. Я ей поверил.

— Конечно, поверил. В то время ты был слишком юн, чтобы почувствовать подвох! Но, держу пари, сейчас ты бы воспринял все иначе. Впрочем, такая легенда оказалась полезной для твоего взросления. Отец существовал, он, правда, был мошенником, но скорее забавным, чем злобным. Одним словом, недостаточно плохим, чтобы стыдиться его по-настоящему.

— Да, что-то вроде того. Но такое коварство не в характере Мод.

— Она любила тебя и не хотела причинить боль. А заодно оберегала Мейзи, чтобы ты не расспрашивал мать. Из ее слов о твоем отце получается, что Мейзи должна была осудить мужа. Разочароваться в нем. Но Мейзи не настолько щепетильна. Тут было что-то еще.

— Если и было, расспрашивать ее мы не имеем права. Это нас абсолютно не касается.

— А я думаю, что касается. Во всяком случае, тебя.

— Вовсе нет. Мне и так хорошо.

Я думал, что Элен засмеется, но она воинственно возразила:

— Будь по-твоему! Но я думаю, дружочек, что ты просто боишься. Причем не за Мейзи; обычно ты не так трепетно относишься к ее чувствам, а за себя. Тебя пугает этот «скелет в шкафу».

— Какой скелет? Какой шкаф?.. А, ну да. Что ж, может, ты и права, и я не знаю правды.

— Ты должен ее узнать.

— То есть, этого хочешь ты.

Элен засмеялась, признав мою правоту, и я поцеловал ее, назвав «любопытной белочкой».

Она пробормотала:

— Правильно. И все же, если ты и не слишком боишься, то все же не хочешь об этом думать, правда?

— Мое имя «Спящая Собака», — ответил я. — Лучше не буди меня.

Не помню, когда мы перестали придумывать друг другу шутливые любовные имена. Теперь мне кажется, что конец этому положила Элен. Когда у нее начался роман с Тедом, эти милые супружеские глупости должны были раздражать ее или, как минимум, смущать. Хотя на самом деле мы бросили эту привычку намного раньше. Тим рос, все сильнее тянулся к матери, и она стеснялась демонстрировать любовь ко мне в его присутствии. Ей казалось, что наши объятия, поцелуи и любовные прозвища могут заставить мальчика почувствовать себя лишним.

Тем не менее эти прозвища были меткими. Моя хлопотливая, говорливая любопытная жена действительно была похожа на белочку, а я не люблю совать нос не в свое дело.

Когда я наконец рассказал матери о разводе, она спросила:

— Ты знал, что Элен так несчастлива с тобой?

Я ответил, что до сих пор сомневаюсь в этом. Мать вздохнула и сказала, что ей очень жаль. Она не смотрела на меня. Я ждал. Она молчала. Наконец я с досадой произнес:

— Я думал, что ты любишь Элен.

Она снова вздохнула.

— Это твоя жизнь, милый. Твоя и ее. Не моя.

Когда я собрался жениться на Клио, мать не расстроилась, но и не скрывала своих чувств. Она с досадой называла ее «эта девушка», и, должен признаться, у нее были для этого основания. Поначалу Клио пыталась найти с ней общий язык и была вежлива, когда мать приезжала к нам в гости, но как только поняла, что эти визиты будут частыми (точнее, что я искренне люблю мать, а не просто выполняю сыновний долг), стала злиться и дуться. Я несколько раз возил ее и Барнаби в Боу, и там она большей частью молчала, всем своим видом демонстрируя, что ей скучно, и поминутно поглядывая на часы. Мейзи посмеивалась, не принимая это близко к сердцу, пыталась вовлечь ее в беседу и играла с Барнаби в «Соседа-попрошайку». Я надеялся, что она сделает скидку на юность Клио. Но когда я сказал, что мы собираемся пожениться, мать назвала ее «этой девушкой».

Я две недели помогал матери делать покупки; это придумала Элен вскоре после того, как Энни-Бритву все-таки пришлось отправить в дом престарелых. (Элен считала, что матери одиноко. Она говорила: «Мейзи была мне хорошей свекровью, и я знаю, что ей хочется иногда побыть с тобой наедине. Она никогда в этом не признается, и все же я убеждена, что ей без тебя тоскливо».) После одной из таких поездок мы сложили продукты в чулан, и я принес поднос с чаем и сандвичами в маленькую, тесную гостиную. Мать сидела в кресле-качалке Энни-Бритвы и казалась раздраженной.

— Клио очень стесняется, — не слишком уверенно сказал я. — У нее бывают проблемы с общением. Это все из-за ее родителей.

Моя мать фыркнула с презрением, которому могла бы позавидовать Мод. Она махнула рукой и вскинула подбородок, тоже совсем как ее сестра. Это минутное сходство помогло мне решить проблему, над которой я давно бился. В то утро я работал над портретом пышногрудой титулованной дамы и ее младшего брата, который выглядел намного аристократичнее. Они были так же не похожи друг на друга, как Мод и Мейзи, и все же что-то общее у них было. Некое неуловимое семейное сходство, которое я никак не мог уловить, и это выводило меня из себя. Я занялся фоном — классической колонной и какой-то драпировкой, — продолжая размышлять об этом. И тут, внезапно вспомнив жест матери, понял, в чем заключалось сходство брата и сестры: не в глазах, не в расцветке, не в чертах лица, а именно в жестах; автор уловил его и воспроизвел на картине. Графиня и ее брат смотрели на художника, держа головы под совершенно одинаковым углом, чуть сердито и высокомерно, словно недовольные замысловатой позой, в которую их поставил этот простолюдин. Казалось, они стоят так уже довольно долго и злятся: «Да кто он такой, в конце концов, что он себе позволяет?»

Я подумал, что именно так выглядела бы мать Неда, если бы ей пришлось позировать для парадного портрета.

Мать сказала:

— Что здесь смешного? Не понимаю, чему ты улыбаешься.

— Ничему. Извини. Я отвлекся. Подумал о другом. Не сердись на Клио. Ей пришлось нелегко, и это сделало ее недоверчивой. Она изменится. Она еще очень молода.

— Нелегко? — повторила мать. — Если хочешь знать мое мнение, то ей повезло. Она смогла оставить ребенка. В мое время это было бы трудно! А что касается ее молодости… Ну да, я понимаю, что ей скучно со старухой вроде меня. Но дело не в том, просто эта девушка не хочет ни с кем тебя делить. Сейчас ты можешь не замечать ее ревности, но рано или поздно поймешь, что это такое. Не подумай, что я забочусь о себе! Все эти годы мы хорошо ладили с Элен, и я не обижусь, если отойду для тебя на второй план. Но что будет с Тимом? Ты обязан подумать о нем. Я знаю, ты надеешься, что в один прекрасный день он встанет на ноги. Я молю об этом Бога, но рассчитывать на его самостоятельность не приходится, правда? Если дела пойдут плохо и у него начнется ухудшение, ты теперь уже не сможешь рассчитывать на помощь Элен. А что подумает Клио? Что твой сын, взрослый человек, все еще нуждается в тебе? А как же быть с ее сыном? На тебя ляжет ответственность и за пасынка. А это непросто.

Она была непривычно суровой. Я слегка поежился и сказал:

— Перестань, мама! По-моему, мы с Эриком неплохо ладили.

Лицо Мейзи приобрело растерянное выражение. Слышала ли она мои слова? Ну да, ведь она глуховата! Я пояснил уже громче:

— Я говорю про твоего второго мужа.

Она покраснела.

— Господи, какая я дура! Знаешь, я совсем… впрочем, ладно, это неважно.

— Бедный Эрик… Послушай, но у Тима и Клио вполне нормальные отношения. Они не ссорятся. Это другое поколение. Ко многим вещам они относятся гораздо терпимее.

— Иными словами, они спокойно живут за чужой счет? Но мне кажется, что это ужасно. И всем моим друзьям тоже. Дети высасывают родителей, получают пособие от государства и бьют баклуши. Сам понимаешь, я говорю не о Тиме. Даже дурак поймет, что он болен. Именно так я вчера ответила Мод, когда она завела разговор о том, что Тиму нужно поступить в политехникум. Она сказала, что поговорит с тобой и все устроит. Я ответила ей: «Послушай, Мод, это ни к чему. Не нужно строить далеко идущие планы в том, что касается Тима. День прошел, и слава Богу».

— Мод трудно понять это. — Я поразился чуткости матери и мысленно поблагодарил ее. Впрочем, возможно, она вела себя так только в пику сестре. Я еще не слышал о политехникуме. (Чему он там будет учиться? Обработке древесины? Философии?) Мод ничего не говорила мне, и мысль о том, что она действует за моей спиной, втягивает мою мать и отказывается смириться с существующим положением дел, согрела меня, но и опечалила. Я понимал, почему она не стала выяснять мое мнение.

— Мод думает, что она может устроить все на свете, — сказал я.

— Больно умная. — Мать казалась довольной. — Я часто говорила ей, что образование — это еще не все. Знаешь, я не хотела отсылать тебя в закрытую школу. Но она решила, что тебе там будет лучше, что я слишком занята, и в конце концов уговорила меня. В Саутенде ты был счастлив, но приходилось думать о твоем будущем. С Тимом все обстоит по-другому. Я так ей и сказала.

Сообразив, что мои мать и тетка используют Тима как еще один повод для своих бесконечных стычек, я вдруг разозлился.

— Лично я считаю, что у Тима есть будущее. А ты думаешь по-другому?

Моя дурацкая вспышка заставила ее нахмуриться.

— К будущему, о котором говорит Мод, он не готов. К сдаче экзаменов и всему остальному. Но в последнее время я часто думала о нем. Хотя вы с Элен разошлись и возврата к прошлому нет, тем не менее вам удалось сделать многое. Во всяком случае, я это замечаю. Тим стал спокойнее. Точнее, научился держать себя в руках. Но он ведет себя так, словно достаточно энергичного жеста или громко сказанного слова, чтобы внутри у него что-то сломалось.

Я сказал:

— Он шизофреник. Ты знаешь это. Я говорил тебе.

Мать застыла на месте так же, как это делал Тим. Словно боялась пошевелиться или произнести слово. Наконец она промолвила:

— Знаю. И Мод тоже. Но это не мешает нам желать ему добра. Даже если мы при этом не соглашаемся друг с другом. В конце концов, врачи оказались бессильны. Я не хотела причинять тебе боль, напоминая об Элен. Вы оба сделали для него все, что могли. Я сказала, что вижу разницу, но не уверена, что права. Возможно, это было в нем всегда, просто я не замечала. Знаешь, я много наблюдала за своей матерью. Конечно, там дело другое. Она очень стара, так что это естественно, но беда у них одна. И это сделало меня более внимательной.

— Ради Бога, перестань! Тим не маразматик!

Что за ужасные сравнения? Беззубая бабка со щетинистым подбородком и мой красивый страдающий мальчик!

— Он знает о своей болезни, — сказал я. — И страдает.

— Ты думаешь, Энни не страдает? Думаешь, у нее не бывает просветлений? Она еще жива. Та женщина, которой она была, гордая, сильная, теперь не в состоянии вспомнить, что было сказано две минуты назад, где она находится и чем ее кормили на обед! Я знаю, как ты относишься к Тиму. Я отношусь к ней так же. Когда я вижу ее испуганной, то тут же вспоминаю растерянное лицо Тима. Как будто они оба сбиты с толку и пытаются понять, что происходит у них в голове.

Ее глаза наполнились слезами. Я сказал:

— Я понимаю, это тяжело. Но Энни прожила долгую жизнь. Это просто короткий возврат сознания перед концом.

— Да, но это не утешение. Жизнь она прожила, а вспомнить нечего. Одни труды и заботы.

— Как будто Тима ждет что-то другое…

— Перестань! Ты знаешь, как я люблю его. Просто теперь я вижу мать дважды в неделю и схожу с ума при мысли, что она сидит там целый день в кресле у орущего во всю мочь телевизора, окруженная людьми, которые не знают, какой она была когда-то и осталась до сих пор, только внутри. Нянечки там очень внимательные, однако для них она просто старое тело, которое нужно мыть, одевать и кормить. Иногда мне хочется забрать ее оттуда, но я тут же вспоминаю, что это невозможно, что я не справлюсь, просто не вынесу, и это надрывает мне душу…

Голос ее задрожал от горечи, а маленькие ладони, молитвенно сложенные вместе, дрожали так, что эта дрожь поднималась по предплечьям и распространялась на все тело. Я никогда не видел мать в таком состоянии. Обычно она была спокойной, даже безмятежной и излучала то, что Элен сто лет назад назвала «душевным равновесием». Из-за Тима она так не убивалась! Оплакивала свою мать, эту старую каргу, а по нему не пролила ни слезинки! О Господи, по единственному внуку! И тут мне пришло в голову, что это смешно. О чем идет речь? Чье безумие хуже?

Я сказал:

— Мне очень жаль Энни-Бритву. Я должен был бы приходить к ней почаще. И Мод тоже. Несправедливо, что все это легло на твои плечи.

— Вы оба слишком заняты. Ужасно деловые люди. — Мейзи засмеялась, показывая, что не сердится. — Да нет, я не жалуюсь. Думаю, во мне просто говорит эгоизм. Я смотрю на нее, на всех этих несчастных безумных стариков и волей-неволей думаю о том, что меня ждет то же самое. — Она покачала головой. — Сейчас я напрочь забыла Эрика, потом забуду себя самое… Похоже, я уже встала на этот путь!

Мать лукаво посмотрела на меня, словно радуясь, что смогла оправдать свой провал в памяти. Она сказала:

— Я любила его по-настоящему, а не из корысти, как ты думал когда-то, а Мод думает до сих пор.

Я рассмеялся, потому что мне нечего было на это ответить. А потом сказал, что ей не следует беспокоиться из-за провалов в памяти; у нее есть Мод, которая всегда сумеет заменить ей батарейки. А мы с Клио тоже любим друг друга бескорыстно. Я пообещал приехать к матери на следующей неделе, а к Энни-Бритве «скоро» (неопределенность этого понятия меня вполне устраивала). Извинился за то, что мне пора ехать: сегодня у няни выходной и я должен забрать Барнаби из школы. Мать не стала спрашивать, почему этого не может сделать Клио и зачем Барнаби няня, когда у него есть мать. И слава Богу. Разве я мог объяснить, что не рискую оставлять будущую жену наедине с будущим пасынком дольше, чем на два часа? Мать попросила не сердиться за то, что она «высказала свое мнение», и выразила надежду на то, что мы с Клио будем очень счастливы. Я сказал, что тоже надеюсь на это, и поцеловал ее.

Этот мирный финальный аккорд пошел на пользу нам обоим. Мать проводила меня до калитки и подставила щеку для прощального поцелуя. Вдруг она увидела что-то позади меня, широко улыбнулась и внезапно помолодела лет на двадцать. Улыбка, вспыхнувший на щеках румянец и даже что-то вроде девичьего трепета…

— Дэйви! Вот не ждала… Кажется, ты еще не знаком с моим сыном.

Она взяла меня под руку.

— Милый, это Дэвид Прайм.

Фамилия показалась мне знакомой. Мистер Прайм был худым, с морщинистым обветренным лицом. Живой коротышка, веселый и уверенный в себе. Сразу было видно, что это моряк. Он сказал:

— Рад познакомиться. Извини, Мейзи, кажется, я помешал.

— Глупости! Конечно, нет! Тем более, что мой сын все равно уходит. — Она сжала мой локоть. — Дэйв — один из моих старинных друзей.

Он с чувством улыбнулся ей.

— Мы с Мейзи встретились после долгой разлуки. Росли вместе. Потеряли друг друга во время войны. А потом я плавал. Торговый флот. Конечно, теперь на пенсии.

Мать довольно промолвила:

— После стольких лет такой сюрприз! Когда я увидела его в супермаркете, то сказала себе: «Дэйви! Не может быть!» Но это действительно оказался он!

— Мейзи не могла поверить своим глазам. Ее всегда было легко удивить. — Прайм весело подмигнул мне. — Знаете, я разыскивал ее с тех самых пор, как узнал, что она живет где-то поблизости. Меня просветил брат, который хорошо знаком с Моди. Если бы старина Даг знал адрес Мейзи, я бы прибежал сюда со всех ног!

— Мод никогда не говорила мне, что видится с Дагом, — сказала мать. — О, она такая смешная. Праймы жили от нас через дорогу. Она должна была знать, что это будет мне интересно.

— Кажется, я знаком с Дагом, — сказал я. — У них с Мод общий участок земли.

— Ох, перестань! — Мать захихикала. — Твоя тетушка и участок! Должно быть, ты что-то напутал. Она не отличит один конец лопаты от другого!

— Не знаю, — сказал Дэйв. — Но она всегда любила физические упражнения. И хорошо плавала.

— Мы все любили плавать, — объяснила мне мать. — Мы с Дэйвом и Мод с Дагом.

— Да, но у Мод получалось лучше всех, — возразил Дэйв. — Тридцать раз туда и обратно. Она не просто плескалась в воде, как все мы, а плавала так, что любо-дорого смотреть. Если бы она захотела, то могла бы выступать на Олимпийских играх, как моя Элси.

— Дэйви женат на Элси Прайм, — с гордостью сказала мне мать. — Той самой, которая переплыла Ла-Манш.

— Мейзи, он не может такого помнить! Это было много лет назад! — Прайм обернулся ко мне. — Увы, теперь у моей жены та же болезнь, что у всех бывших пловцов. Размягчение мышц. Она с трудом передвигается, так что я делаю всю домашнюю работу и хожу по магазинам. Благодаря этому я и встретил вашу матушку. Я узнал ее с первого взгляда. Такая же красавица, какой была всегда!

Я посмотрел на улыбавшуюся мать, довольную комплиментом, увидел за ее милым морщинистым лицом другое, более гладкое и юное: призрак, пентименто очаровательной девушки, и тут же подумал об одной картине. В мозгу забрезжила какая-то мысль. Я погнался за ней, потерял, очнулся и внезапно растерянно пробормотал:

— Должно быть, это другой Даг. Тот мистер Прайм, которого я видел у Мод, был почтальоном. Я думал, что именно из-за его профессии они и познакомились.

Глаза матери смеялись. Она больно ущипнула меня и сказала:

— Ну да, милый, Даг действительно был почтальоном. Но Мод знала его всю жизнь.