Пораженный догадкой, я буквально рухнул в мягкое зеленое кресло у основания подиума и неотрывно смотрел на улыбающегося человека.

— Рад встрече с тобой, — произнес он.

Я словно онемел. Да и что тут скажешь?

— Понимаю, ты удивлен. — Он озадаченно потер подбородок. Наверное, подумал, что я лишился дара речи.

Я выпрямил спину и попытался собраться с мыслями. Хоть вопрос и крутился у меня на языке, задать его в лоб я не мог…

— Хочешь спросить, правда ли, что я твой отец?

Я кивнул.

— Это так, — улыбнулся Соломон, — тут уж ничего не поделаешь.

Из ящика стола он вынул пачку фотографий, выбрал одну и показал мне. На снимке был я в шестом классе. Он показал еще несколько моих школьных фоток:

— Их присылала твоя мать.

— Но как…

— Она была моей сотрудницей. А на работе люди порой влюбляются друг в друга. Потом она исчезла. К счастью, мы нашли ее и вернули.

— Почему? — спросил я.

— Почему исчезла? У нее должен был родиться ребенок — ты, — и она не хотела, чтобы кто-нибудь об этом узнал.

Ко мне вернулся голос:

— Не хотела, чтобы меня забрали в проект?

— Она думала, что я ее заставлю.

— Вы пытались?

Он сдвинул брови:

— Конечно нет. Думаешь, вы жили бы так, как живете сейчас?

Я покачал головой.

— Я любил твою маму и уважал ее желания. Лишь попросил не уезжать из Мелби-Фоллз.

— Попросили? Или потребовали?

— Я не чудовище. — Соломон набрал полную грудь воздуха и выдохнул. — Устроил ее на работу в «Тихую гавань». И назначил ежемесячное пособие.

Те самые сбережения, о которых говорила мама. Все-таки она не лгала.

— Но вы перестали его выплачивать. Я читал уведомление.

Он нахмурился, затем быстро написал что-то на листке бумаги.

— Странно. Скажу Еве, пусть разберется. — И он снова стал рассказывать о маме: — У нее была возможность продолжать участвовать в проекте и воспитывать тебя, как она считала нужным. К тому же я знал, что не смог бы стать для тебя хорошим отцом, который завтракает вместе с семьей, уходит на работу, а вечером возвращается и играет с сыном в мяч во дворе.

Подумать только, именно это я всегда себе и представлял. Сколько раз я спрашивал маму, почему у всех есть папы, а у меня нет…

— Почему? Почему не смогли бы?

Он вытянул вперед руку ладонью вверх:

— Потому что полностью посвятил себя работе. Моя работа — здесь.

— С автотрофами?

Он кивнул:

— Я не мог допустить, чтобы семья отвлекала меня от столь важного дела. Но мне необходимо было знать, что вы рядом… — Соломон указал на полку, уставленную DVD-дисками: — Возьми любой. Вот компьютер.

Пробежав пальцами по футлярам, я выбрал диск, вставил в компьютер и нажал воспроизведение. Из динамиков тотчас понеслись аплодисменты и крики. На экране я в зеленой форме с номером 45 толкал игрока в черном, чтобы дать нападающему возможность занести решающий мяч за линию розыгрыша. Прошлогодний матч против команды Вудленда.

— Вы смотрели, как я играл?

— Конечно. Все до единого матчи. У тебя неплохо получается.

На экране запасные игроки выбежали на поле, окружили меня и нападающего, мы радостно прыгали и орали, празднуя победу. Я не мог сдержать улыбку.

Монитор погас, и я снова сел в кресло:

— У меня тоже есть ваша запись.

Интересно, помнит ли он?

— Мне не стоило делать этого. — Длинные пальцы постучали по столу. — Наверное, я действовал как эгоист. Хотел, чтобы ты знал обо мне.

— Там даже нет вашего лица.

— Ты о чем?

— О записи. Снято только ниже шеи.

— Так. Никогда не разбирался в этих вещах. — Он посмотрел на свои руки. — Снял все сам, быстро. Когда меня одолела тоска. Даже кассету отправлять не хотел. Честно говоря, удивлен, что мама тебе ее показала…

Она бы и не показала, если б не соседский пес. Я медленно покачал головой, пытаясь сосредоточиться. Какой простой ответ на все вопросы, мучившие меня всю жизнь.

«Мам, почему у меня нет папы?» — «Что тут скажешь, малыш… Он хотел сделать из тебя подопытного кролика, но я не разрешила».

Вот она — нелепица, полностью объясняющая мою жизнь.

В голове не укладывается.

Я пробежал рукой по ряду дисков, читая подписи. Не пропущено ни единого футбольного матча, ни единого праздника в школе… Вся моя жизнь. Отец видел все. И все обо мне знал.

Плечи мои поникли, я закрыл лицо руками.

Хуже того, маме было известно, что он знает меня. Как можно скрывать такое от ребенка? Особенно если он достаточно взрослый, чтобы понять.

Возможно, это и есть вся тайна. А может, правда еще страшнее.

Стоило ли удивляться, что мама пьет.

— Прости, Мейсон.

— Прекратите! — крикнул я, все еще закрывая лицо. Затем убрал руки и произнес, тыча в него пальцем: — Не надо разговаривать так, словно вы меня знаете. Вы знакомы со мной не больше, чем тот… кто снимал это с улицы. — Я прижал ладонь к груди. — Вы не знаете обо мне главного.

— Хочу узнать, — отозвался он тихим голосом.

Я пристально посмотрел на него:

— Не поздновато? — И отвернулся.

Я злился. На маму — за то, что не рассказала мне всего, как только я повзрослел. Впрочем, ее можно понять. В отличие от отца, она знала меня. Скажи она, что он живет в двух милях от нас, вряд ли я бы ответил: «Круто! А что у нас на обед?» Я бы стал докапываться. А деньги? Если бы я узнал о деньгах, я бы вытряс из нее правду, убедил бы, что мне — хоть лопни — нужно познакомиться с отцом.

Но у него-то какие оправдания? Выбора ей он не оставил. Не уволься она из «Тро-Дин», меня забрали бы на опыты.

Вот так перспективка — дух захватывает!

Я мысленно поблагодарил маму за то, что вовремя смоталась отсюда, пусть даже у меня теперь уйдет больше времени, чтобы разоблачить все тайны.

— Почему вы не разрешили ей уехать? Зачем заставили жить в Мелби-Фоллз? Присылать диски можно откуда угодно.

Он пожал плечами:

— Я надеялся…

— Что она пригласит вас на семейный ужин?

— Нет. — Он покачал головой. — Наделся, что наступит день, и ты придешь.

Я развел руками:

— И вот я здесь.

Соломон начал было что-то говорить, но мне надоело переливать из пустого в порожнее. Никакие отговорки не помогут мне понять его.

— Почему Лейла проснулась, когда услышала сказку про зайчонка?

Мой вопрос, казалось, застал отца врасплох. Неужели он думал, что мне достаточно будет узнать о нем и о маме? И о себе? Держал меня за дурачка?

— Когда она и остальные дети в ее группе были маленькими, нам приходилось решать те же проблемы, с которыми сталкиваются все родители. Например, укладывать спать. Чтобы обеспечить систематический контроль, всем детям нужен одинаковый режим дня. И мы запрограммировали их с помощью гипноза: на каких-то словах они засыпали, на других — просыпались.

Мне вспомнились ребята, которые сидели вместе с Лейлой на диване, когда я впервые увидел ее.

— А почему тогда другие дети не проснулись вместе с ней?

— «Как зайчонок убегал» — не их книжка. — Наверное, отец заметил удивление на моем лице, потому что тут же принялся объяснять: — Ученые, отдавшие своих детей для участия в программе, хотели, чтобы они оставались личностями, а не частью большой группы. В раннем детстве родители читали им перед тихим часом и ночным сном. У каждого ребенка была своя сказка, от которой он засыпал и просыпался.

— Значит, «Как зайчонок убегал» — Лейлина сказка?

Он кивнул.

Я не сдержал изумления:

— А те книги, что я видел в комнате…

— Каждая связана с ребенком, участвующим в программе.

— Но их там так много!

Соломон еле заметно передернул плечами и потер руки.

Казалось, в той комнате книг куда больше, чем детей в теплице.

— Сколько ребят живет здесь?

Встретившись со мной взглядом, он ответил:

— Много. Да, много.

— И у всех родители — здешние ученые?

— Здешние, да, и…

— Что «и»?

— И не только. — Он отвернулся. — Не каждый, кто искренне озабочен этой проблемой, работает научным сотрудником в «Тро-Дин».

Я не понял:

— Как же вам удалось заставить этих людей пожертвовать своими детьми?

Он вытаращил глаза:

— Ты серьезно?

— Да. Не понимаю, как они решились на такое. — Я почесал затылок.

Слегка качая головой, Соломон наклонился вперед. Заскрипел стул.

— За тем, что происходит здесь и сейчас, ты не видишь общей картины. Слышал когда-нибудь о Конфедерации ирокезов?

Кроме того что ирокезы — коренные американцы, я не мог вспомнить ничего и помотал головой.

— Это лига коренных народов Америки, которая вначале включала пять наций, а затем шесть. Старейшая в мире демократическая организация. По некоторым данным, она существовала уже в двенадцатом веке, когда нога европейцев еще не ступала на наш континент.

До меня никак не доходило, с какого боку тут «Тро-Дин».

— В конфедерации считали, что, принимая любое решение, нужно думать, как оно отразится на седьмом поколении.

Седьмое поколение… Я принялся считать. В то время женщины, наверное, рожали в более раннем возрасте, чем сейчас, — лет в четырнадцать.

— Даже если по четырнадцать лет на поколение, это будет…

— Девяносто восемь. Они не принимали решение без учета того, как оно повлияет на людей, которые будут жить почти через сто лет!

— Но сейчас-то между поколениями гораздо больший разрыв. Некоторые заводят семью, когда им стукнет сорок, так что на семь поколений придется лет триста.

— Вот именно. — Отец в упор смотрел на меня. — Ответь мне на один вопрос. Как ты считаешь, о скольких поколениях печется теперешнее правительство — не только наше, но и любой другой страны, — когда принимает решения?

На мгновение я задумался о том, что волнует меня сейчас или будет волновать в ближайшем будущем. Цены на газ — вряд ли в скором времени они упадут. Глобальное потепление. С этим ситуация только ухудшится. По-моему, правительства едва ли думают даже об одном поколении, чего уж там говорить о семи.

— Ты когда-нибудь размышлял над тем, каким будет мир к тому времени, когда тебе исполнится, скажем, сорок?

Да, размышлял. И много. Но говорить это ему я не стал, а спросил:

— А при чем тут Лейла? И проект?

Соломон указал на что-то позади меня:

— Посмотри туда.

На стене висело большое фото плачущего, одетого в лохмотья ребенка. Слезы блестели на щеках и скатывались в открытый рот. Ручки и ножки тонкие, словно палочки, огромный вздувшийся живот, кожу облепили мухи. Я почти слышал его крик — если у него вообще были силы издать хоть какой-то звук.

— Боюсь, это часть твоего наследства.

— В каком смысле?

Прокашлявшись, Соломон кивнул на плакат:

— Этот ребенок — я.