— Огурцы в имбире, — сказала девица со склеенными розовыми волосами бритому накачанному атлету в целлофановом комбинезоне. — А ну-ка повтори это пять раз, только быстро.

Токиюки Каминари стоял в очереди сразу за этой парой и с любопытством прислушивался к их непонятному разговору Время от времени проскальзывало какое-нибудь знакомое английское слово, и все же, о чем говорили эти диковинные иностранцы, было не разобрать.

Очередь начала продвигаться быстрее, и Токи занервничал. Сунув правую руку в карман взятого напрокат смокинга, он крепко сжал только что купленный амулет. Стоявшие за ним две молоденькие японки в цветастых мини-платьях и туфлях на шестидюймовых платформах (скорее всего, конторские служащие, из тех, что ложатся с каждым, кто ни попросит, жестко подумал Токи), старательно подделываясь под английское произношение, распевали битловские песни: "Обу-ра-дзи, обу-ра-да, райфу годзу он, ййе!" Пели громко и бодро, но Токи чувствовал: они тоже волнуются.

Амулет Токи купил еще днем, в расположенном по соседству храме Инари — у старенького синтоистского священника, в белом кимоно и широких, лазурного цвета штанах. Его крупные и почти прозрачные ушные раковины формой напоминали морских улиток, причем мочки были украшены огромными черными родинками, похожими на клипсы из оникса. Токи настолько остолбенел при виде этих причудливых, напоминающих стиль рококо ушей, что вынужден был попросить священника повторить свой вопрос.

— Я спрашиваю, о чем ты хочешь молиться? — скрипучим глуховатым голосом переспросил старик. Токи смутился: цель была слишком мирской, слишком суетной.

— Кх-хм, — начал он неуверенно и очень обрадовался, когда священник остановил его, задав вопрос.

— Наверное, ты хочешь сдать экзамен? — предположил он, держа амулет в узловатых, длинных, янтарных по цвету и утолщенных, как стволы старого бамбука, пальцах и тихо поглаживая красно-золотой парчовый прямоугольник, как гладят кошку или едва пробившиеся усики. В парчовом футляре лежал листок тонкой бумаги, на котором были написаны магические слова. Попытка узнать, какие, предупредил священник, изменит удачу на неудачу.

— Да, речь идет об экзамене! — с чувством воскликнул Токи. Вспомнив безжалостные, подведенные тушью глаза привратника, презрительный взгляд, который вбирал его целиком: от стоящих торчком волос до старомодных вечерних туфель, процеженное сквозь зубы: "Простите — следующий!" — он подумал, что речь и вправду идет об экзамене: экзамене на право входа в самую модную дискотеку Японии.

— Да, — повторил он, — вы правы. Я хочу сдать экзамен.

— В таком случае это поможет наверняка, — проскрипел старик и вложил амулет в маленький бумажный пакетик, украшенный блестящим плотным парафиновым пятном, с вытисненным внизу алыми буквами названием храма. Внезапный порыв рассказать все как есть, признаться в своей одержимости и отчаянии на секунду охватил Токи, но он тут же представил себе удивленный взгляд подернутых старческой пленкой глаз и, просто сказав "спасибо", зашагал прочь. Наверное, этот священник даже не знает, что такое диско, думал он. Мы с ним не просто люди разных поколений, мы разные биологические виды. Сбегая по каменной лестнице, Токи не замечал ни воркования голубей, ни фиолетового отлива протянувшихся по земле теней, ни тонкого аромата августовской жимолости. Все его помыслы были направлены на одно: получить доступ в неприступные священные стены "Ада".

Но выяснилось, что и амулет не помогает. Как и при первых трех попытках, Токи не удалось пройти отбор. И в этот раз страшный привратник презрительно посмотрел на его взятый напрокат черно-белый смокинг и произнес обычное: "Простите — следующий!"

О'кей, подумал Токи, подходя к стоящей на углу палатке торговца лапшой, дабы совершить ритуал якэдзакэ, а именно: утопить горе в сакэ. Значит, так. Я не буду до бесконечности биться об эту стену снобизма. Попробую еще раз и потом — обещаю! — снова начну жить благоразумно.

* * *

Когда международный консорциум из спортсменов-профи, компьютерных магнатов и подошедших к порогу славы диджеев решил купить зал для катания на роликах, находившийся в глубине квартала Роппонги, а затем оборудовать там дискотеку, все ожидали, что эта затея будет иметь определенный успех. Но действительность превзошла любые ожидания: новый клуб сделался, безусловно, самым популярным — и доходным — местом ночных развлечений по всему Тихому океану.

Члены "Найт визн" — таково было название консорциума — приписывали этот феноменальный успех четырем обстоятельствам: магии звездных имен, местоположению, времени работы и необычности оформления. Дизайн разработали два составляющих тандем художника по интерьеру: брат и сестра Тэй и Тая Уно. По случайному совпадению, в тот момент, когда им предложили эту работу, они как раз вернулись из Гонконга и находились под впечатлением инфернальной скульптуры и настенной росписи Сада Тигрового Бальзама. Так что на просьбу президента "Найт визн", в прошлом актрисы на амплуа исторических героинь по имени Кэса Кокубо, подумать о концепции оформления клуба оба Уно одновременно полушутливо воскликнули:

— А не попробовать ли "Ад"?

— Это глубокая мысль, — на полном серьезе откликнулась Кэса Кокубо, и все компаньоны согласно кивнули.

Перепланировка и роспись бывшего роликового катка заняли большую часть года. Чтобы контрастнее высветить великолепие интерьера, снаружи все было оставлено нарочито обшарпанным. Шелушащуюся серо-зеленую краску даже не обновили, но контуры здания, похожего на огромный, из четырех полотнищ состоящий шатер, обвели бледно-зелеными тонкими неоновыми трубками, которые подсвечивали отвечающие духу заведения надписи. "АД" — гласили нарочито неровные черные буквы на одной стороне шатра, "ДЗИГО-КУ" — то же, переведенное на японский, было написано на другой, "INFERNO" украшало третью, а ежедневно обновлявшаяся надпись на четвертой была переводом этого слова еще на какой-нибудь из наиболее распространенных языков.

* * *

Вечер, когда облаченный в смокинг Токи Каминари стоял под молочного цвета половинкой луны, зажатый между дурачившимися иностранцами и распевающими девчонками, был четвертой попыткой проникнуть за обшарпанные зеленые двери. (Изнутри они были покрыты красным лаком, он видел это на цветной фотографии в журнале.) В первый раз, почувствовав легкое любопытство, он оделся в свой лучший наряд, пришел пораньше и, наивно предполагая, что впуск посетителей связан с наличием свободных мест, спокойно встал в хвост. Вышибала был сухопарым, надменным гайдзином с волосами, стянутыми на затылке в пучок, и холодными голубыми глазами, обрамленными неестественно черными ресницами. К полному изумлению Токи, он с чуть заметным среднеевропейским акцентом коротко рявкнул: "Прошу прощения — следующий!" — и откинул бархатный шнур перед стоявшей следом парой: дивно сложенной горнолыжницей из Швеции и ее спутником в меховой шапке — танцовщиком-хореографом из Владивостока, ныне звездой балетного мира Токио.

Только в этот момент Токи понял, что впуск — избирательный или, лучше сказать, дискриминационный, и тут же легкое любопытство сменилось страстным желанием приобщиться. Я должен увидеть, что там внутри, подумал он. Это, должно быть, что-то невероятное, если такие толпы, да еще и знаменитости стремятся туда попасть. Он пришел к выводу, что есть два способа проникнуть внутрь: или с помощью собственных достоинств, или подмазав привратника. Взятки были тем стержнем, вокруг которого в Японии годами крутились любые управленческие системы, и у Токи не было основания считать, что в индустрии развлечений все обстоит как-то иначе.

Через неделю после первой попытки он вернулся к бархатному шнуру, перегораживающему вход в "Ад". В этот раз он был первым в очереди, снова одетый во все лучшее (серый костюм, белая рубашка, полиэстеровый галстук в матово-зеленую полоску) и с подходящим к случаю конвертом — белым, с причудливым узором, вытканным золотой ниткой, в углу — содержащим банкноту в тысячу йен. Это была та сумма, что он заработал за день, но ему казалось, что лучшего применения для этих денег просто не существует. Дрожащими пальцами он осторожно вложил конверт в нагрудный карман сиреневого смокинга швейцара, и тот, даже не растянув рот в улыбке, произнес: "Благодарствуйте. Как это вы узнали, что сегодня мой день рожденья?" — а затем чуточку мягче, чем в первый раз, повторил: "Прошу прощения — следующий!"

Третья попытка мало чем отличалась от предыдущей: большая сумма (две тысячи) в конверте, новый красного шелка галстук для оживления потрепанного серого костюма и чуть более вежливая реакция. "Спасибо, что зашли, но — извините — следующий!" — произнес привратник, и, злой, смущенный, растерянный. Токи отошел в сторону. По дороге домой он выпил в палатке торговца лапшой пять порций подогретого сакэ, но они не утишили его боль.

* * *

Как-то раз на платформе метро, в ожидании поезда, Токи столкнулся со старым школьным приятелем Сигэо Хиномидзу, с которым не виделся чуть ли не десять лет. Спеша за лекарством из змеиного яда, понадобившегося заболевшему клиенту, Токи не успел снять рабочую одежду и был в темно-синих хлопчатобумажных штанах, переходящих в сапоги-чулки с отдельным углублением для большого пальца, сшитые из холстины цвета индиго, белой тенниске с треугольным вырезом, красном харамаки (широком жгуте из шерсти, который носят для тепла батраки и уличные торговцы) и синий в горошек тэнугуи — завязанный сбоку узлом головной платок. Сигэо, одетый в униформу элитного служащего: черный костюм с эмалевым значком фирмы на лацкане и безукоризненные черные ботинки, явно был удивлен и не слишком обрадован встрече. "Так, так, — сказал он после необходимых поклонов и "как-мы-давно-не виделись" реплик, — насколько я вижу, ты унаследовал дело отца". "Да, — подтвердил Токи, — так уж получилось", — и сам поразился пассивной покорности формулировки, но сказанного было не вернуть. К тому же Сигэо уже заговорил о себе. "Я тоже пошел по стопам старика, — произнес он с какой-то печалью.:— Работаю каждый день допоздна, по вечерам надираюсь, детей вижу только по воскресеньям, а когда удается задешево получить возможность поиграть в гольф, то и того реже".

Бесшумно подкатил гладкий, как змея, поезд. Терракотовые вагоны, голубые велюровые кресла. Уселись рядом, Сигэо нервно вертел головой, опасаясь, что кто-нибудь из знакомых увидит его в компании работяги, но, когда Токи спросил о планах на отпуск, вдруг успокоился и начал азартно рассказывать о своей любви к альпинизму.

— И все же, почему ты ходишь в горы? — просто поддерживая разговор, спросил Токи.

— Потому что они существуют, — ответил Сигэо.

Ответ показался Токи оригинальным и глубоко философским, и, прощаясь с Сигэо на станции "Акасака", он испытывал к нему некое новое уважение. Произошел обмен заверениями в скором времени свидеться. Оба, конечно, понимали, что этого не случится, но в Японии, как и повсюду в цивилизованных странах, пустопорожние обещания — непременная часть разговора.

* * *

После третьей своей неудачи у врат "Ада" Токи остановился возле появившегося неподалеку лотка с закусками, чтобы выпить стаканчик сакэ и съесть немного жареной лапши соба. Лоточник, хоть Токи и прожил в Роппонги всю жизнь, был ему почему-то незнаком. "Неудивительно, — сказал тот, когда Токи, представился, — я прежде вел дело на Гиндзе, но конкуренция там сумасшедшая, вот я и решил попытать счастья здесь". После второго стакана сакэ язык у Токи развязался.

— Попытать счастье — это легко сказать, — начал он мрачно. — Я, например, совершенно не понимаю, что нужно, чтобы попасть в это новое диско, — он указал на другую сторону улицы, где яркая толпа алчущих, дойдя до угла, поворачивала и скрывалась из глаз. — Сегодня вечером я был первым, купил себе новый шелковый галстук, дал швейцару на чай, а он все-таки не впустил меня.

Торговец лапшой рассмеялся, обнажив металлические коронки.

— Тут надо действовать иначе, — разъяснил он. — В журнале было написано, что впуск только для знаменитостей, тех, кто имеет приглашение, и еще тех, что выглядят богатыми или такими, что лучше не связываться, или стильными. Войти, дав на лапу, нельзя, так что поберегите свои деньги. Да и вообще, почему вам так хочется в это шумное и суетливое место?

— Потому что оно существует, — хотел было ответить Токи, но понял, что это не совсем так. — Потому что оно таинственно, — сказал он, — а я люблю тайны.

В подтверждение этих слов он, вернувшись домой, нырнул под футон, прочел три главы "Демона с острова сирот" Эдогава Рампо — самого известного в Японии автора романов тайн, а потом заснул, так и не найдя способа разгадать свою страшную тайну: как все же проникнуть в "Ад".

* * *

Все семь дней в неделю Токи вставал в 4 часа утра. Облачившись в рабочую одежду, он быстро завтракал рисовыми колобками и приготовленным с вечера супом мисо, запивал его полезным для желудка настоем женьшеня, выкатывал из находившегося рядом с домом, по ночам запертого сарайчика свою деревянную тележку и отправлялся в путь: по пустым городским улицам, под лиловым, еще не высветленным зарей небом. Маршрут, оснастка, тележка — все сохранялось почти неизменным уже в четырех поколениях мужчин семьи Каминари. Токи был первым, кто стал запирать сарай, но надеялся, что предки поймут его правильно: ведь как ни печально, а Роппонги уже не та деревушка, где все знакомы и доверяют друг другу. Переменилась и одежда, надеваемая для работы. Дед носил деревянные гэта и подоткнутое до колен кимоно, отец, вскоре после рождения Токи, перешел на более практичные рубаху с брюками и более удобные мягкие сапоги с отдельной норкой для большого пальца.

В дедовские времена город был полон непрерывно бродившими по улицам торговцами, да и вся Япония представляла собой сущий рай для домоседов, и можно было иметь сколько хочешь еды и общения, не выходя за ворота собственного дома. С утра до вечера воздух полнился выкриками соревнующихся друг с другом продавцов фруктов и цветов, медных дверных колокольчиков и высаженных в хорошенькие горшочки карликовых деревьев, швейных принадлежностей и творога-тофу, свежей рыбы и тканей на кимоно. По улицам ходили тряпичники и сборщики утиля, точильщики ножниц, стригали деревьев, те, кто чинил гэта, и те, кто чинил татами. Каждый кричал на свой манер и по-своему предлагал вещи и услуги, а некоторые пользовались специальными звуковыми эффектами. Взрослые спешили на звук рожка разносчика тофу или на колокольчик зеленщика. И был клич, на который сбегались все дети округи. "Кингё-о-о-о!" ("Золотые рыбки на продажу!") Это было одним из магических слов детства былых времен, таким же как "море", "праздник" и "фейерверк".

Мурашки пошли по коже малыша-карапуза Токи, когда он впервые услышал клич торговца золотыми рыбками; и сейчас, двадцать шесть лет спустя, мурашки пробегали каждый раз, когда он слышал этот звук, вырывающийся из его собственного горла. Токи серьезно относился к своей профессии. В течение целого года он брал уроки постановки голоса у оставившей сцену певицы Исики Дзинго (известной, благодаря своей самой знаменитой партии, как Норма), которая частным образом занималась с учениками на верхнем этаже Школы сценических искусств Роппонги. Когда курс обучения подходил к концу, она спросила Токи, будет ли тот пытаться стать хористом Токийской оперы: "Начинать нужно с нижних ступенек, — сказала она, — это дает возможность закалить характер". И только тут Токи признался, что и не думал о сцене.

"Но почему?" — спросила Норма, и Токи дал слабину. Пробурчав что-то о страхе перед публикой, он выбежал из комнаты, чтобы больше не возвращаться. В тот же вечер он попросил прощения у стоявших на домашнем алтаре портретов отца, деда и прадеда. "Я опозорил имя Каминари, — сказал он. — Но отныне я никогда не буду утаивать, чем занимаюсь, и никогда больше не оскорблю память предков".

В Токио конца двадцатого века передвижная торговля золотыми рыбками считалась странным и непривлекательным занятием для способного молодого мужчины. Во всей стране оставалась лишь горстка таких торговцев, в основном стариков, точно знающих, что после их смерти тележки пойдут на слом, так как их сыновей не интересует малодоходное, выматывающее и низко котирующееся дело, каким бы поэтичным оно ни казалось иностранцам, пишущим о чужих странах. "Мужчины нашей семьи испокон веков торговали золотыми рыбками, а ребятишки так радуются, глядя на них", — пробовали говорить старшие, но их рассевшиеся по офисам дети только смеялись во весь голос и шли играть в гольф.

Токи ни разу не поставил под сомнение свой долг (или желание) следовать семейной традиции, и, хотя тихо горевал, когда непрерывно куривший отец умер в возрасте сорока девяти лет от болезни сердца, прежде всего испытывал гордость оттого, что принимает эстафету. Ему было тогда восемнадцать лет, и он только-только закончил школу.

Отметки были блестящими, и поэтому начались было разговоры о поступлении в колледж, но, когда отец умер, сами собой прекратились. Потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к физически тяжкой работе, но куда тяжелее было понять, что его сверстники, и в особенности сверстницы, считают "диким и глупым" (как презрительно выразилась выпускница секретарских курсов, с которой он разок посидел в кафе) отдавать жизнь такому примитивному и низкооплачиваемому занятию.

Даже сестра Токи — Бивако, его единственная оставшаяся в живых родственница, — уговаривала его попытаться найти другую работу, скажем повара, счетовода или инструктора в спортклубе (ей почему-то казалось, что отличная физическая форма — достаточное квалификационное свидетельство для последней из упомянутых должностей). Идти в колледж, даже если бы он захотел, было поздно, но, с точки зрения Бивако, почти любая работа прибыльнее и легче, чем толкать день-деньской тяжелую, расплескивающую воду тележку с золотыми рыбками в толчее душных от смога токийских улиц.

"Да, ты права", — говорил Токи, вздыхая. Но он поклялся умирающему отцу, а потом на краю могилы стоящему деду, что, пока в Токио есть хоть один малыш, готовый с радостью бежать на крик "Кингёоооо!", он, Токи Каминари, несмотря ни на что, будет вставать в четыре утра и возить свою тачку по улицам города. Только одно его беспокоило, и притом очень сильно. Поскольку женщины, узнав, чем он занимается, не хотели с ним даже и разговаривать, неясно было, как же ему найти жену и родить ребенка, который продолжит традицию? А ведь требовался не просто ребенок, а мальчик, потому что женщин, торгующих золотыми рыбками, в Японии никогда не бывало. Работа требовала чересчур много сил, а кроме того, как и многое другое в маскулинной японской традиции, не выполнялась женщинами, да и все тут.

От Роппонги до Эбису, где Токи забирал у жившего возле станции оптового торговца дневной запас рыб на продажу, было меньше двух миль. Две стороны деревянного ящика на колесах, представлявшего собой его тележку, были стеклянными, внутренность — разделена на четыре отсека. Заполнив первый из них водой, Токи запустил туда обыкновенных золотых рыбок: "вакин" и "рюкин", тех, что продают на всех храмовых праздниках, тех, кому суждено месяца два спустя неминуемо всплыть брюшком вверх в аквариуме — от перекорма или дурного ухода. Этими рыбками Токи заполнял два отсека. В оставшихся плавали более ценные виды, которые стоили дороже и предназначались преимущественно взрослым: здесь были привезенные из Китая толстенькие золотистые и серебристые красавицы с вуалевыми хвостами и экзотические красно-крапчатые с блестящими угольно-черными плавниками. К счастью, во многих ресторанах и в частных домах продолжали держать большие аквариумы, потому что только продажа крупных и сравнительно дорогих экземпляров позволяла Токи продавать маленьких, осужденных на верную гибель золотых рыбок по сто йен за штуку, то есть в точности за ту цену, что он платил оптовому торговцу.

Этот оптовый торговец по имени Сабуро Макимото знал и отца, и деда Токи. Но даже он считал странным и неразумным, что Токи выбрал для себя их путь. "Снова за рыбками?" — говорил он вместо приветствия каждое утро, а когда Токи кивал, продолжал: "Имей в виду, жены тебе не найти. Женщины любят роскошь, положение, блеск". Токи снова кивал. Ему не хотелось обсуждать это со стариком, но в глубине души он был уверен, что должна отыскаться женщина, которая согласится выйти за человека, живущего скромно и делающего то, что считает правильным.

Весь день напролет, невзирая на солнцепек, снег и дождь, Токи толкал тележку по улицам Токио, от одной бывшей деревеньки к другой. Во времена его деда и даже отца кварталы застройки были разделены полями и рощами, но теперь всюду был только асфальт и железобетон и только кое-где виднелись оазисы буддийских и синтоистских храмов, усадеб и парков. Каждый день Токи шел новым путем: во-первых, это спасало от скуки, во-вторых, давало уверенность, что он не реже чем раз в неделю посетит постоянных покупателей. И обычно к концу недели он полностью покрывал пространство от Ниси-Ниппори на севере до Си-нагава на юге и от Цуданума на востоке до Митака на западе.

К концу дня Токи опять приходил к дому оптового торговца, платил за проданных рыб и возвращал остальных в садки. А потом проделывал со своей тележкой обратный путь, готовил ужин, шел понежиться в бане, возвращался, негромко пропевал гаммы, прочитывал несколько глав из романа тайн и засыпал. Но все это было раньше, когда он не устремлялся по вечерам прочь из дома. И теперь его иногда охватывала ностальгия по тем безмятежным дням — до появления в Роппонги "Ада", до захлестнувшей его волны одержимости.

Обычно Токи избегал откровенностей со своей сестрой Бивако, потому что та всегда умудрялась выставить его неудачником и недотепой. Но на другой день после покупки амулета и аренды дорогущего смокинга с черными шелковыми лацканами, который — предполагалось — создавал облик богатого и роскошно одетого посетителя, но в ответ получив от швейцара привычное "Простите — следующий!", в отчаянии пошел прямо к ней. Бивако была хозяйкой маленького бутика на боковой улочке Аояма, торговавшего прежде всего яркими кожаными изделиями и аксессуарами. Закончив факультет искусств в институте Отяномидзу, она сама моделировала кое-что из одежды, которую продавала, но, не будь у нее таинственного патрона (должно быть, женатого, думал, хоть и не выяснял напрямую, Токи), вряд ли свела бы концы с концами в своем жестоко конкурентном бизнесе.

— Скорее всего, ты скажешь, что я идиот, — начал Токи, лишая сестру удовольствия самой наклеить в качестве ярлыка любимое словечко бака. Но она отнеслась к рассказу на редкость сочувственно.

— Ты рассуждал вполне здраво, — сказала она. — Но классический смокинг — чересчур строг для такого места.

В тот же момент Токи вспомнил иностранца в целлофановом комбинезоне, туго обтягивающем причудливые выпуклости накачанных мускулов, и золотистый пояс из шерсти ламы, с которого свисали гигантские муляжи тропических фруктов.

— Именно так, — кивнул он, тоскливо думая о кипах романов тайн (в том числе в твердых обложках), которые можно было купить за деньги, истраченные на прокат смокинга.

— Позволь мне над тобой поработать, и, гарантирую, тебя впустят, — радостно потирая ладошки, сказала Бивако.

Токи вздохнул. Целых пять лет Бивако уговаривала его отдаться ей в руки и создать себе новый имидж, но он всегда отвечал: "Скорее сгорю в аду", а теперь, понимая, что она, безусловно, оценит непроизвольную игру слов, лаконично ответил: "О'кей".

Через два часа он взглянул на себя в большое овальное зеркало, стоявшее посреди магазина, и невольно воскликнул:

— Хей! Уау! А ведь я крут!

— И даже более того, — сказала Бивако.

Костюм, который она для него придумала, состоял из кашемировой водолазки табачного цвета, кожаных брюк чуть более темного золотого оттенка и длинного, до колен, пиджака в тон с широкими лацканами и пристегнутыми к плечам эполетами. Завершали наряд коричневые вечерние ботинки и — поскольку туго обтягивающие брюки не имели карманов — маленькая сумочка из кожи угря. Падающие до плеч волосы были гладко зачесаны назад и с помощью толстого золотого шнура завязаны в тугой "конской хвост". Макияж Токи отверг (хоть Бивако и молила: "Пожалуйста, Токи, хотя бы чуть-чуть загара на твои замечательные скулы!") и все равно с этой новой прической и в новой броской одежде был — хоть и чувствовал, что красив, — не совсем в своей тарелке.

— А не смахиваю ли я на латиноамериканского короля наркотиков? — спрашивал он с сомнением, медленно делая перед зеркалом пируэты, словно танцующая фигурка из заводной музыкальной шкатулки с подсевшими батарейками.

— Не беспокойся, — ответила Бивако. — Ты выглядишь темпераментным, уверенным в себе и абсолютно неотразимым. Но, кстати, о неотразимости: мне нужно приготовиться к свиданию. — И с этими словами она решительно вытолкнула брата за дверь.

Подойдя к диско, Токи увидел длинную вереницу против всех правил припаркованных вдоль поребрика лимузинов. Тротуары были запружены репортерами с огромными видеокамерами и микрофонами на выносных штативах, а в небе громко стрекотал вертолет Службы новостей. Это еще что за история? — подумал Токи и тут же увидел, что надпись на четвертой стене содержит не слово "АД" на немецком, шведском или испанском, а объявление "ВЕЧЕРИНКА ДЛЯ ПРИГЛАШЕННЫХ. ВСЕ ПОДРОБНОСТИ В ЗАВТРАШНЕЙ ПРЕССЕ". Взяв такси, Токи поехал обратно в Аояма и всю дорогу, не переставая, раздраженно бормотал себе под нос. К счастью, таксист, захваченный бейсбольным поединком между командами "Тигры Хансина" и "Гиганты Ёмиури", не обращал на это внимания. Когда Токи вошел вернуть сестре костюм, Бивако с деланной веселостью сообщила, что свидание накрылось, но, когда Токи стал сочувственно расспрашивать, остановила его, сказав, что не хочет развивать тему, и перешла на другое. "Какое все же несчастье, что они оказались закрыты как раз сегодня! Ты ведь был просто великолепен. Но ничего: приходи завтра после работы, и я опять сделаю все, что надо".

— Спасибо, но давай отложим на неделю. Мне нужно отоспаться, — объяснил ей Токи, а про себя подумал: "И еще заново собраться с силами". Бивако заварила черный чай, и они пили его с восхитительным тортом с клубникой и взбитыми сливками, который Токи в знак признательности купил в соседней кондитерской. Затем, переодевшись в свое платье, он, экономя деньги, двинулся пешком домой.

Проходя мимо темного, отбрасывающего таинственные тени храма, в котором куплен был бессильный принести желаемое амулет, он услышал какой-то визг, а потом злобный человеческий голос.

— А ну вылазь, чертова тварь! — ругался явно хорошо набравшийся мужчина.

В ответ собака громко зарычала.

— Ах вот ты как, сукина дочь! — еще агрессивнее огрызнулся мужчина.

Поднявшись до первой площадки ведущей к храму лестницы, Токи осторожно подкрался и заглянул за буйно разросшиеся кусты. В слабо мерцающем свете уличного фонаря он увидел мужчину в белом костюме, который, стоя на четвереньках, тыкал палкой в собаку, явно пытавшуюся спрятаться за каменной скамьей. С раннего детства Токи учили никогда не соваться в чужие дела, но он заметил, что палка была с заостренным концом, и осознал всю жестокость того, что вот-вот случится.

— Простите, — сказал он и вышел из-за куста, — не помочь ли вам?

Человек в белом костюме с трудом поднялся на ноги и повернулся к Токи.

— А ты кто, черт тебя возьми? — проговорил он, и лицо его побагровело не то от приливающей к нему желчи, не то от подступающей икоты.

Токи увидел зеркальные черные очки, грязноватый костюм из синтетики, надетый поверх нейлоновой черной рубашки, отсутствующие фаланги пальцев и вдруг осознал, что нарушил еще одну с детства внушенную заповедь: "Никогда и ни при каких условиях не заговаривать с якудза, в особенности если он пьян или чем-то взбешен".

— Простите, — пробормотал он, — мне показалось, что вам нужно помочь разобраться с вашей собакой.

— Это мерзкое существо — совсем не моя собака, но она стырила мою коробку с завтраком. Я поставил коробку вот здесь, на скамейку, а сам прилег на минуточку отдохнуть. И теперь я убью ее, поганую воровку.

— Погодите, — ответил Токи. — Это не слишком-то удачная идея. Ведь вы не хотите забрызгать кровью свой элегантный костюм.

Якудза покосился на фигурные лацканы своего пиджака.

— Пожалуй, нет, — согласился он.

— Тогда пошли, и я куплю вам новую коробку с завтраком. Или предпочитаете съесть жаренного на гриле цыпленка? — При этом вопросе якудза облизнулся, и Токи с ужасом и восхищением заметил у него на языке татуировку змеи.

Часом позже, после восьми бутылок пива и бесчисленного количества якитори в сладком соусе, Токи имел уже верного до гробовой доски друга из Токийского отделения "Центр-Юг", одной из самых знаменитых японских организаций якудза. Посадив своего, так и оставшегося анонимным, нового друга в такси и помахав ему на прощание, Токи вернулся к храму. "Эй, псинка, поди сюда", — позвал он и, вытащив из кармана завернутые в салфетку остатки цыпленка, разложил их под кустом, а сам уселся, ожидая, на скамейку.

Две-три минуты спустя длинная узкая коричневатая морда осторожно выглянула из-за куста, понюхала якитори и, ухватив всю салфетку, утащила ее в свое логово. С невольной улыбкой послушав звуки восторженно-торопливого чавканья, Токи встал со скамейки: завтра он непременно вернется сюда — принесет ей воды и еще чего-нибудь из съестного.

Он пробыл дома всего минут десять — успел лишь переодеться в юката и собрать все необходимое для похода в баню, — как вдруг услышал, что кто-то слабо царапается в дверь. Осторожно открыв ее, он с удивлением увидел собаку из храма. "Входи", — сказал он, и собака, слегка хромая, вошла в прихожую. Забыв про баню, Токи провел с ней ближайшие два часа: промыл ей порез на лапе, расчесал мягкую, янтарного цвета шерсть, покормил тем, что имелось в крошечном холодильнике.

Слишком большая, чтобы усесться Токи на руки, собака поставила лапы ему на колени и смотрела на него прозрачными коричневыми глазами, выразительными, как человечьи. Нос у нее был длинный, изящный, большие уши стояли торчком, а хвост был ну поразительно пышен.

— Ты смахиваешь на лису, — сказал Токи. — Говорю это, разумеется, как комплимент. — И в этот миг, он готов был поклясться, уголки ее рта дрогнули и поползли вверх. — Думаю, тебя нужно наречь Инари, ведь я нашел тебя в храме Инари, а лисы — посланницы божества, которому в нем поклоняются. — Собака издала звук, похожий на знак согласия, и завиляла пушистым хвостом. — Рад, что ты одобряешь мое намерение, — рассмеялся Токи.

Он приготовил псине место в углу комнаты, но, проснувшись в четыре утра по будильнику, обнаружил, что она заползла к нему под одеяло и спит, свернувшись буквой "V" и прижимаясь к его согнутым коленям, положив передние лапы ему на плечи. Как кошка, сонно подумал Токи. Или жена. Выставив блюдца с чистой водой и едой, он, чтобы сберечь собаку, запер все двери и окна и оставил ее (да, именно ее: промывая раны на лапе, Токи с легким смущением установил пол животного) спящей, надеясь, что, может, она проспит и весь день. Ему было тревожно оставлять ее без надзора, но необходимость выполнить заказ на пять золотых рыбок с краплеными черным серебристыми хвостами для нового ресторана, открывшегося в Огикубо, лишала возможности взять выходной.

Ближе к вечеру, на обратном пути, Токи, чтобы побаловать собаку, остановился и купил мяса. Мысли о новой обитательнице дома так занимали его весь день, что он едва помнил о диско. Возясь с ключом, радостно сообщая, едва ступив на порог: "Вот я и дома", он подумал, что, вероятно, чувствовал бы то же самое, жди его дома семья. Впрочем, пока он был вполне счастлив тем, что его ждет ласковая, привязчивая собака.

— Инари! — крикнул он. — Вот и я. — Он ждал, что собака выбежит, бросится на него с радостным визгом (учуяв мясо), но в доме не было слышно ни звука. Неужто она все же сдохла от ран, подумал он в ужасе и побежал по всему домику, крича: "Инари! Инаричка!", но нигде не было и следа собаки. Он проверил окна и двери. Все они были тщательно заперты изнутри. Заглянул и в шкафы, и под мебель, во все щели, куда собака — или хотя бы блоха — могла заползти, и в конце концов сел перед низеньким столиком, обескураженный и расстроенный. Все это было очень похоже на "тайны запертых комнат", о которых он столько читал в романах, но и эта мысль не приносила никакого утешения.

Собака никак не могла исчезнуть, и все же она исчезла. Несколько дней Токи крутился, когда только мог, вокруг храма, но Инари не появилась и там. После целой недели отчаянья он понял: необходимо любым способом отвлечься от снедавшего его чувства потери своей любимицы, и решил предпринять последнюю попытку попасть в "Ад".

Бивако пообещала снова выдать опробованный уже кожаный костюм и превратить волосы Токи в блестящий от геля тугой конский хвост. Но когда он вернулся после работы, на двери висела записка, сообщающая, что она не сможет сдержать свое слово и предлагает перенести запланированное на какой-нибудь другой день недели. Токи уже был в отвратительном настроении: на обратном пути тележка наехала колесом на гвоздь, и понадобилось заезжать в мастерскую и латать шину; дезертирство Бивако стало последней каплей. О'кей, подумал он мрачно, постукивая высокими гэта на обратном пути из бани. Как оно есть, так и есть. У меня осталась еще одна неиспробованная возможность. Она рискованна, и, если не сработает, клянусь до конца дней своих не приближаться к этому дьявольскому диско.

Через час Токи уже стоял в очереди. Перед ним было пятеро, и, когда привратник, как и обычно, опоздав, встал у дверей в пять минут восьмого, все они, движимые надеждой, слегка подались вперед. "Прошу прощения — следующий!" — сказал привратник первой троице, зеленым юнцам-старшеклассникам в одинаковых черных очках, старомодных саржевых черных костюмах и шляпах "Blue Brothers". Приятели тут же исчезли, а страж откинул шнур перед высокой, ослепительной кореянкой, с черными волосами до колен и куда более короткой красной юбкой, и затем объявил: "Прошу прощения — следующий!" — идущей за ней необыкновенно грудастой иностранке в парике всех цветов радуги и красной футболке, на которой большими кривыми буквами напечатано было "Samuel 22:45". Следом шел Токи.

Мелко переступая обутыми в гэта ногами, он почувствовал пронизывающую насквозь дурноту. Казавшаяся блестящей идея выдать свою рабочую униформу за маскарадный костюм представлялась теперь настолько нелепой, что он мечтал об одном: провалиться сквозь землю, а потом снова вынырнуть, но уже на пороге собственного дома. Сгорая от стыда, в ожидании неотвратимого "Прошу прощения — следующий!" он тупо смотрел себе под ноги и даже не сразу понял, что привратник уже говорит с ним.

— Совершенно неповторимый облик, — сказал тот по-японски со своим трансильванским акцентом. — Что-то вроде средневекового мачо, этакой разновидности самурая-пирата. Какого черта вы сразу так не оделись? Проходите, дружок, вы допущены!

* * *

Музыка была оглушающе громкой. Басы, казалось, завладели ритмом тела Токи, и он, не отдавая в этом отчета, начал дышать "на три четверти". "Будь / жив /будь / жив", — гремело усиленное стереосистемами тремоло из "Bee Gees", потому что весь вечер был посвящен сегодня музыке семидесятых.

Токи стоял шестым в очереди, и до него впустили всего одну претендентку, но зал уже был набит, как платформа на линии Яманотэ в час пик. Токи впервые осознал, что для знаменитостей с их окружением существовал где-то отдельный вход. Теперь все ясно, подумал он. Конечно, привратник мог заворачивать сколько угодно шушеры, рвавшейся к заветному шнуру, — зал все равно будет заполнен под завязку, а веселье бить ключом.

Кто-то налетел прямо на Токи. "Ститте!" — пророкотал мужской голос, и, оглянувшись, Токи увидел прямо перед собой массивное, красновато-коричневое лицо легендарного профессионального игрока в бейсбол, известного потрясающими пассами из-за спины, обманными бросками, по балет-ному красивыми прыжками, быстрыми проводками мяча по краю и философскими комментариями после игры.

— Простите, — пискнул по-английски Токи, млея от знаменитого лица, сверхъестественного роста и платинового блеска костюма из чистого шелка. Гигант американец улыбнулся, и каждый из безукоризненных зубов блеснул, словно квадратная сверкающая луна.

— Все в полном порядке, — сказал он добродушно и, коснувшись огромным пальцем банданы в горошек, добавил: — Классная повязка, парень, — и, повернувшись, отошел.

Мне нужно было подарить ее ему, подумал Токи. Бандана здорово смотрелась бы на бритом черепе. Сдернув платок с головы, он минуту его разглядывал, но потом испугался, что если разрушит костюм, обеспечивший ему вход, то вынужден будет уйти, и заново повязал тэнугуи— закрыв лоб, как это делают повара во время приготовления суши.

Чувствуя себя бестелесным и прозрачным, словно медуза, плавающая в чужом мире славы и моды, Токи очень обрадовался, когда напирающая толпа оттеснила его куда-то в угол. Оказавшись рядом с высоким черным лаковым столиком, окруженным красными лаковыми же табуретками типа тех, что ставят у стойки бара, Токи сел на одну из них и огляделся. Он никогда не бывал в Саду Тигрового Бальзама, никогда не читал "Ада" Данте и, хоть иконография буддизма и давала живое трехмерное представление о топографии Преисподней, не был знаком и с ней. Поэтому убранство "Ада" (ночного клуба), поражавшее и много повидавших светских невеж, и приобщенных к тайнам знатоков сравнительной демонологии, явилось для Токи самым невероятным из зрелищ, когда-либо разворачивавшихся перед его глазами.

Вернее всего сказать, что Токи сумел увидел интерьер "Ада" только одним глазком. Громадный зал был так переполнен блестящими знаменитостями и рвущейся все успеть публикой, что не было никакой возможности получить полное представление о барельефах, занимавших всю площадь стен — от черного мраморного пола до черной эмалью покрытого потолка — и отделяемых друг от друга тускло-красными выгородками, в которых размещались, чередуясь, столы и античные погребальные урны. Прямо напротив Токи была стена, все время разрезаемая коллажем из фигур танцоров в причудливых костюмах из яркого джерси, искусственной кожи и белой синтетической замши {ведь это был вечер, всерьез посвященный семидесятым годам!), на ней, сплошь выдержанной в блекло-красном цвете, изображена была толпа грешников, разгребающих что-то напоминающее фекалии, и огненно-красный дьявол с раздвоенным хвостом, который с размаху хлестал кнутом по груде дымящихся нечистот.

У Токи было прекрасное зрение, но рассмотреть на далекой стене детали он все же не мог и, озаренный догадкой, обернулся на ровную гладкую стену у себя за спиной. Все так: эта стена над столом тоже была расписана сценами ада: жуткими, но не лишенными своеобразного юмора. На ней был изображен целый рой гомункулов, сгрудившихся вокруг конуса, состоящего из кусков плотной массы, судя по виду — мясных потрохов. Кто-то из маленьких озорников как раз набивал себе рот, у других были оттопырены щеки. Глядя на них, Токи вспомнил своего страдающего несварением друга-якудза, жадно набрасывающегося на якитори, и вдруг с новой силой взгрустнул о пропавшей собаке Инари.

Подробно разглядывая экстравагантную фреску, он вдруг понял, что гора "потрохов" пополняется четверкой сидящих на корточках дьяволов с задницами, освещенными лаково-красными отблесками огня. "Да ведь это дерьмо! Они жрут дерьмо!" — громко воскликнул Токи, но музыка была громче, и никто его не услышал. В следующий момент он разглядел еще более шокирующую деталь. Черты лица копрофагов были не анонимным изображением неких условных грешников, а точной портретной копией ряда известных людей. Токи узнал рок-звезду, члена парламента, главу торговой компании, известного сторонника использования атомной энергии и тут же понял, что связывало эту четверку. На протяжении последнего месяца все они были застуканы за занятиями, мягко говоря не одобряемыми обществом (взяточничество, адюльтер, злоупотребление наркотиками, незаконное хранение оружия). Всмотревшись, Токи понял, что головы просто вклеены в отведенные им места, хотя тела гурманов прочно вписаны в общую композицию. Они здесь как новое блюдо на каждый день, понял он.

— Потанцуем? — спросил чей-то голос, и Токи робко поднял голову. Было неловко: ведь он, водя носом в двух дюймах от стенки, рассматривал, как знаменитости подкрепляются экскрементами, но, взглянув на лицо той, что произнесла эти слова, мгновенно забыл о своих ощущениях, да и вообще, кажется, потерял способность думать: мозг начисто отказывался осмыслить тот факт, что красавица из красавиц выбрала его себе в пару.

— О'кей, — сказал он сухими безжизненными губами и, уже пробираясь за ней сквозь смеющуюся толпу, вдруг с жутким смущением вспомнил, что он не умеет ведь танцевать.

Но оказалось, что это волнение было напрасным. Чувство танца передается с генами, это инстинкт молекул, такой же первичный, как гавот сперматозоидов и яйцеклетки. С огромной радостью Токи понял, что, пусть даже он танцевать не умеет, его тело знает, как это делать. Ноги непроизвольно переступали, выделывая нечто среднее между прогулочными шагами и славящим рассвет танцем племени навахо, руки двигались так, словно в них вдруг вселилась душа змеи, колени и локти сгибались и распрямлялись, выписывая геометрические рисунки, голова дергалась из стороны в сторону, как у египетского бога-шакала, торс изгибался, словно червь, пытающийся высвободиться из собственной шкуры. Всю жизнь ощущая себя стопроцентным японцем, Токи, вдруг обнаружив спрятанного у себя в теле танцора, впервые в жизни почувствовал, что это значит — быть гражданином мира в радостно объединяющем, космическом, всеобъемлющем смысле слова.

Привыкнув к невероятному ощущению, что танец так же прост, как вылавливание сачком из аквариума золотых рыбок, Токи начал разглядывать свою фантастическую партнершу. Она танцевала совсем рядом с ним, ноги двигались чуть заметно, движения рук струились, как дым или водоросли. Глаза были закрыты, но Токи успел разглядеть, что они — зеленые. Причем не изумрудные и не ореховые, а глубокие и яркие, как цвет чайных листьев, что растут в Сидзуока. Губы были слегка приоткрыты, но Токи помнил чудесную умную улыбку и слегка заостренные клыки: форму зубов, ценимую в Японии, где прикус на манер вампирского считается привлекательным, а ортодонтия все еще остается редкой специальностью. Ее черты были приятно симметричными: тонкий, чуть вздернутый нос, изогнутая линия губ, остренький подбородок — все это делало ее не совсем похожей на японку, но еще больше отличали ее от когда-либо виденных Токи женщин блестящие каштановые с рыжинкой волосы. Он понимал, что дух захватывающий пламенно-золотистый тон, скорее всего, результат какой-нибудь дорогостоящей окраски хной, но выглядело это абсолютно естественно, ничего общего с металлическим медным оттенком волос его сестры Бивако в ту пору, когда она увлекалась стилем "тициановская красавица".

Они танцевали под "Как глубока твоя любовь", и, когда песня отзвучала, партнерша Токи медленно подняла веки и маленькими белыми руками провела сверху вниз по мерцающей ткани своего медно-красного платья (обрисовавшийся контур упругой и пышной груди заставил Токи судорожно глотнуть).

— Хочешь пить? — спросила она, и Токи кивнул.

Опять зазвучала музыка (теперь это было "Адское диско"), и ему больше всего хотелось остаться на танцевальной площадке и следить за мечтательными, на колыхание водоросли похожими движениями своей прекрасной партнерши, но, услышав ее вопрос, он вдруг осознал, что действительно мучается от жажды. Кроме того, хотелось узнать, кто она, почему среди всей толпы, среди целого скопища блестящих знаменитостей выбрала именно его.

Приведя его за собой в укромный уголок зала, красавица выложила на стол пачку банкнот по десять тысяч каждая:

— Заказывай все что хочешь. Я угощаю.

— Нет-нет, — попробовал возразить Токи, но, сжав ему пальцы, она заставила его (для девушки она была очень сильной) опустить тощий бумажник обратно в карман.

— А мы не могли бы просидеть в этой позе целый вечер? — спросил он, изумляясь собственной смелости. В ответ она рассмеялась, сверкнув на миг мелькнувшими на розовых губах восхитительно острыми клыками, и мягко убрала руку.

Они пили персиковый беллини, клубничный дайкири и кир с черносмородиновым сиропом, ели пиццу, горячие креветки в чесночном соусе, и к моменту, когда тарелки опустели, Токи успел рассказать Цукико (таково было, как выяснилось, ее имя) историю всей своей жизни, вплоть до той самой секунды, когда она спросила: "Потанцуем?"

Сама Цукико не была так откровенна. Рассказала, что выросла в горной деревне префектуры Аити, где отец ее разводил соловьев — ради их помета. Токи сначала решил, что это шутка, насмешливое напоминание о том, как он внимательно разглядывал изображенные на стене экскременты, но Цукико объяснила, что соловьиный помет традиционно используется для изготовления очищающего лицо крема угуису-но фун, ценимого гейшами и всеми женщинами, что заботятся о своей красоте по старинке. Токи задумался, не соловьиный ли помет дал коже Цукико эту прозрачность и нежную белизну, но спросить вслух не решился.

Еще Цукико рассказала, что приехала в Токио, чтобы учиться в театральной школе, а живет здесь неподалеку, в доме богатой тетушки, отправившейся в Париж на курсы кулинарного искусства. Рассказ свой она украсила массой разных деталей, например, сообщила, что у отца две тысячи соловьев, и, когда они разом взлетают, кажется, будто небесный садовник разметал по небу горсть семечек и закрыл ими солнце, но в глазах Токи все это почему-то не выглядело правдоподобным.

Может быть, красота и реальность несовместимы, подумал он. Трудно было представить себе эту божественную женщину в обычной дневной обстановке: как она втискивается среди всех этих жадно шарящих рук в переполненный поезд метро, как покупает в магазине редьку, как раздевается, чтобы принять ванну. Последняя из перечисленных картин несколько дольше, чем нужно, держалась перед глазами Токи, но, когда он попробовал вообразить, что Цукико живет с ним в приютившемся на задах большой улицы крошечном домике, видение растаяло, словно размытое дождем. Нет, это не пройдет, подумал он. Красавица актриса и продавец золотых рыбок? У меня нет ни малейшего шанса.

И все-таки, когда он рассказал ей о своем занятии, Цукико так захлопала в ладоши, словно он оказался звездой экрана или же председателем правления водоканала "Кубота". "Как это далеко от суеты и как красиво", — сказала она, и мечты Токи ожили с новой силой, а надежда, неподвластная рассудку, зажгла свой яркий огонек. В конце концов, его маленький домик был вовсе не плох, а просто требовал больше ухода. Земля, на которой он был построен, стоила — Токи знал это — хороших денег. Продав ее и переехав на окраину, они построят себе чудесный новенький дом с химическим туалетом и крышей из голубой черепицы.

— Ну как, пойдем? — спросила Цукико. Пока внимание Токи занято было операциями с недвижимостью, она заплатила по счету, истратив при этом, к полному его ужасу, всю толстую пачку десятитысячных банкнот, и встала, накинув шаль из идущих по диагонали золотых, серебряных, бронзовых и медных пластинок.

Пойдем, но куда? — мелькнуло в голове Токи, но, тут же с радостью поняв, что с этой женщиной он, не задавая вопросов, отправится куда угодно, сказал очень вежливо: "Благодарю за чудный вечер" — и прошел за ней к тем же дверям, через которые прежде входил в дискотеку. Очередь из разодетых и мечтающих проникнуть внутрь претендентов тянулась по-прежнему, заворачивая в конце квартала за угол и дальше теряясь из виду, и, когда Токи и Цукико показались в дверях, привратник как раз говорил двум русоволосым американским подросткам, одетым от пят до макушек как самураи: "Сожалею — но следующий".

Увидев Токи и его спутницу, он высоко поднял брови и, когда они проходили мимо, проговорил: "Желаю приятной ночи". Затем придирчиво оглядел Цукико, одобрительно хмыкнул и, шутливо ткнув Токи под ребра, добавил: "И пусть это будет долгая ночь".

* * *

Цукико привела Токи на незнакомую улицу где-то недалеко от Роппонги, а ведь он-то готов был поклясться, что выучил наизусть чуть не все закоулки Токио. Экзотическая красавица и продавец золотых рыбок, они бок о бок шли по городу, и прохожие оборачивались, а Токи был горд и необыкновенно счастлив. Миновали темный, в густой тени зелени храм, где Токи покупал амулет, и он подумал, что, может быть, эта покупка была и не бесполезной. Может, она просто действовала замедленно, как дедушкины снадобья, изготовленные по рецептам китайской медицины.

В Японии скромную, выдержанную в европейском стиле квартиру (по созвучию с существующим в языке словом) называют "особняком". Но дом, в котором жила Цукико, был и в самом деле особняком — по-японски оясики. Внутри господствовала причудливая смесь японского с западным (низкие столики на бухарских коврах, живопись под Моне развешана на бамбуковых ширмах). Электричества не было; Цукико зажгла свечи, и тени метались по уходящим далеко ввысь стенам и куполообразному потолку. Подведя Токи к большому, обитому гобеленом креслу, Цукико мягко надавила ему на плечи и, когда он, подчинившись ее движению, сел, сразу же вышла, сказав: "Минутку, я должна немного освежиться".

— Но ты и так свежа до невозможности, — возразил Токи, и она рассмеялась.

В ожидании Цукико он смотрел, как врывающийся в открытые окна ветер играет, то надувая, то втягивая их, длинными белыми занавесками, как тот же ветер разгоняет прозрачные и похожие на хвосты золотых рыбок облака, набегающие на кругляшок полной луны, и продумывал, что он скажет. У него не было никакого опыта в любовных делах, он никогда еще не назначал свидания и, даже сталкиваясь в боковых улочках с проституткой, никогда не испытывал искушения пойти за ней. Неверно будет сказать, что он хранил целомудрие для жены, но, пусть и не формулируя это словами, он берег его для любви. И вот теперь он обрел ее и чувствовал, что ждать стоило.

Токи судорожно раздумывал, в каких словах предложить свою руку и сердце: сделать ли это просто вежливо, сверхвежливо или коленопреклоненно, и вдруг увидел возле занавески тень. "Цукико?" — спросил он. В ответ раздался шелест, и она шагнула к нему навстречу, свет луны и свечей озарил ее — невероятную, красивую и абсолютно нагую.

От изумления Токи утратил дар речи. Не может быть, все это не со мной, пронеслось в голове. Когда-то давно, в раннем детстве, он пошел поиграть возле храма и совсем не заметил, что прошло много времени. Назад бежал в изменивших привычные контуры зданий сумерках и, отбиваясь от мыслей о всяких волках, привидениях и похитителях детей, случайно оказался на пороге дома соседей, внешне очень похожего на его собственный. Раздвинув матовые стеклянные двери, он крикнул: "Я дома" — и тут же похолодел: за знакомой дверью все было чужое И запахи (говядина с чесноком), и украшения (пыльные синтетические розы), и звуки (пронзительный смех участников телевизионной игры, незнакомые голоса). Секунду он простоял, онемевший от ужаса, но тут миссис Инатари вышла в прихожую и ласково сказала: "А, это ты, малыш Токи. Пришел поиграть с Мицуо?" И он, наконец-то поняв ошибку и даже не извинившись, бросился прочь со всей быстротой, на которую были способны его обутые в синие боты ножки. Скорее домой: к успокаивающим запахам мисо и курящихся свечек, к знакомой картине, изображающей трех нарисованных чернилами танцующих лягушек, к родным голосам деда и бабушки, папы, мамы и сестрицы — командирши и тараторки.

Именно так все было и сейчас: глядя на залитую лунным светом обнаженную женщину, он чувствовал, что случайно прошел сквозь волшебную дверь в какой-то иной мир, в чужую, странную и волнующую жизнь. Цукико подошла к нему, и Токи закрыл глаза, отчасти от смущения, а отчасти потому, что, казалось, нельзя ему еще видеть вот так свою будущую жену. Он все еще стоял с плотно зажмуренными глазами, словно ребенок, играющий в "кто перетянет они-гокко", когда ее маленькая рука легла ему на плечо. "Все в порядке, — сказала она, — взглянув на меня, ты вовсе не превратишься в камень".

А вот я в этом не так-то уверен, подумал Токи, но все-таки открыл глаза и встал. Рыжевато-каштановые волосы Цукико были распущены, и макушка доставала как раз до адамова яблока Токи. "Ты был очень добр со мной, — сказала она, — и я хочу отплатить тебе тем же. Но сначала давай потанцуем". От этих слов Токи смутился. Что он, собственно, сделал? Ведь это она платила за съеденное и выпитое, она пригласила его к себе домой. Но вот почему она вдруг разделась? Эта ее раздетость никак не дает собраться с мыслями.

Он церемонно положил руки на ее белые как молоко плечи и начал неловко вальсировать по обрызганной лунными пятнами комнате, а Цукико, обняв его за талию, тихонько напевала "О, как любовь твоя глубока" и все время пыталась крепче прижать его, но он, не переставая, сопротивлялся. Для этого у нас впереди еще масса времени, твердил он себе, стиснув зубы. Потом спросил:

— А что ты имела в виду под словом "отплатить"? — Голос его неожиданно прозвучал тонко и хрипло, совсем как у старика священника в храме, и связано это было, конечно же, с тем, что он страшно боялся наступить на босые ноги Цукико или коснуться ее обнаженных грудей: их форма напоминала ему конические пирамидки благовоний, а кожа казалась гладкой и нежной, как тесто только что скатанных рисовых колобков.

— Только то, что хочу заняться с тобой любовью, — сказала Цукико и, сделав шаг, прижалась к нему белоснежным и гибким телом. Упав на колени, Токи опустил долу глаза, избегая увидеть то, что окажется чересчур возбуждающим. Все это было совсем не похоже на запланированную им сцену предложения руки и сердца, но действовать нужно было немедленно, так как иначе все эти сокровенные тайны (а главное, та единственная, что в центре) закружат его до потери сознания.

— Я глубоко польщен этим великодушным предложением, — с выспренной вежливостью произнес он по-японски. — Но ты не думаешь, что сделать это после брачной церемонии будет еще романтичнее? Мы можем пожениться завтра утром, — добавил он торопливо. — Если, конечно, ты не возражаешь.

В ответ Цукико подхватила его под мышки и заставила встать на ноги. Глаза у нее блестели, а по телу пробегала дрожь возбуждения.

— Ты в самом деле предлагаешь мне выйти за тебя замуж? — спросила она.

— Конечно. И ты согласна?

Но, к удивлению Токи, Цукико вдруг расплакалась:

— Я так счастлива, ты меня сделал такой счастливой, — выговорила она, и его пронизал восторг: он уверился, что она принимает его предложение, но в этот момент Цукико подняла на него глаза и сквозь слезы спросила: — Неужели ты все еще не догадался?

— О чем? — спросил Токи, силясь понять смысл ее слов. В чем дело: она уже замужем за другим, или он ей неровня, а все что было — ее бессердечная, злая шутка?

— О том, что я, так сказать, не обычная женщина, — сказала Цукико.

— Еще бы! Это любому видно, — с облегчением вздохнул Токи. — Я понимаю, что ты чересчур хороша для меня. Слишком красива, талантлива и аристократична, но если мы в самом деле любим друг друга, и ты готова жить со мной просто и скромно…

— Дело не в этом, — прервала Цукико. — Говоря, что я не обычная, я имела в виду… Нет, лучше давай иначе. Помнишь спасенную тобой в парке собаку?

— Конечно, — ответил Токи, неожиданно обливаясь холодным потом.

— Ну так вот, это была совсем не собака. Это была лиса. Да к тому же и не обычная лиса, а заколдованная. Ты необыкновенно чуток и добр, и твоя чистота дает мне теперь возможность стать существом более высокой ступени.

Ошеломленный, Токи почувствовал, как все вокруг закрутилось с такой неистовой скоростью, как будто все законы гравитации вдруг разом взяли выходной. Не в силах осознать услышанного, он попытался сосредоточиться на последней фразе Цукико.

— Существо более высокой ступени — это человек?

Цукико рассмеялась, и свет скользнул по ее острым зубкам:

— Ну что ты, это было бы нарушением эволюции, — весело заявила она, и Токи подумал, что, может, все это шутка. — Нет, я надеюсь стать кошкой, в идеале такой, что живет в лавочке, торгующей суши на Главном рыбном базаре. Там я не буду голодать и, скорее всего, смогу возместить недостаток сна, накопившийся за время пребывания лисой и женщиной. Нет, будем говорить серьезно. Пожалуйста, забудь меня, и я обещаю тебе, что однажды ты встретишь женщину, настоящую женщину, которая полностью и во всем подойдет тебе. Ну, желаю тебе счастья в жизни и еще раз спасибо.

В мгновение ока она обратилась в средних размеров лису с тремя белыми лапами и белой мордой — существо, которое всякий, кроме знающего специалиста-демонолога, легко принял бы за собаку, — и, выпрыгнув в открытое окно, исчезла, а Токи долго стоял, глядя на втягиваемые и выдуваемые ветром белые занавески, похожие на паруса мачтовой шхуны или на юбки какого-то элегантного привидения. Потом задул свечи и ушел восвояси.

На другой день, впервые за всю свою взрослую жизнь, Токи проспал. Он не слышал топота ног детей, что шли в школу в своих желтых шапочках и матросских костюмах, не слышал разноголосицы звуков, создаваемых репетицией, проходившей на расположенных как раз за его домом курсах игры на кото, он проспал все послеполуденные выкрики торговца тофу, зеленщика и сборщика старых телефонных книг. Когда наконец он проснулся, шел дождь и небо было цвета чернил-суми. Посмотрев на часы, он подумал, что на них пять утра, и, только увидев засунутую под дверь вечернюю газету, понял, что стрелки показывают пять часов пополудни.

Он пропустил целый рабочий день и целый день жизни! Токи охватил ужас, потом он вспомнил события минувшего вечера, и ему стало совсем уже скверно. После выпитых накануне в диско коктейлей страшно раскалывалась голова. Он быстро избавился от симптомов похмелья с помощью чашки хорошо заваренного зеленого чая с брошенной в него терпкой красной сливой умэбоси, но, к сожалению, это народное средство ничего не могло поделать с болью, которую он чувствовал в своем сердце.

Прокрутив в мозгу все возможные объяснения случившегося, Токи остановился на полном его отрицании. Все это просто приснилось, сказал он себе. Не было ни собаки, ни танцев, ни обнаженной груди в лунном свете. И не было никакой чудо-лисицы. И все же на всякий случай ему захотелось снова вернуться в тот особняк и посмотреть, не увидит ли он там Цукико, неважно в каком обличье.

По дороге, кружа в лабиринте боковых улиц, где выстроенные во времена Эдо деревянные домики неслышно уступали дорогу монолитным силуэтам украшенных белой лепниной дорогих кондоминиумов, Токи наткнулся на здание публичной библиотеки. Всегда покупая романы тайн в магазинах старой книги, он ни разу не переступил порога какой-либо библиотеки с того момента, как окончил школу. Теперь же, увидев свет в окнах, решил зайти.

— Добро пожаловать, — приветствовал его библиотекарь — молодой человек с правильными чертами лица, волосами до плеч и очками в модной стальной оправе, — чем могу быть полезен?

Токи поежился. Ему почему-то всегда казалось: в библиотеке работают женщины, и к тому же немолодые.

— Видите ли, — сказал он, — мне нужно что-нибудь о кицунэ-цуки— лисьих чарах.

— Ага, — ответил библиотекарь и, скрывшись за стеклянной дверью, вернулся через несколько минут со стопкой пыльных старых книг. Устроившись в самом дальнем углу. Токи открыл первую из них. Называлась она "Популярные сказки эпохи Мэйдзи", и под словом кицунэ (лиса) в индексе значились двадцать три истории. Токи взялся за первую: "Лиса-Жена". "Давным-давно, — начиналась она, — жил в префектуре Сайтама одинокий лесоруб…"

Минули два чарующих, волшебных часа, и лампы над головой мигнули, а голос библиотекаря объявил через хрипловатый громкоговоритель:

— Мне очень жаль, но через пять минут библиотека закроется. Даже если вы оставляете за собой книги, выложите их все на передний стол. Мы откроемся завтра, в десять утра. Спасибо за то, что приходите к нам, благодарим за любовь к чтению.

Не имея библиотечной карточки. Токи просто выложил свои книги на указанный стол и кивнул библиотекарю, едва видному за высокой стопкой исторических любовных романов, которые закрепляла за своим номером девушка с кольцом в носу и в блестящей футболке с надписью: "Ударники из Сиэтла". Что-то в ее движениях указало Токи, что она, вероятно, неравнодушна к красивому библиотекарю, и он тут же вспомнил о своей утраченной любви.

Выйдя на улицу, он увидел, что дождь прекратился и несколько полосок зеленоватого неба проглядывало сквозь рассеивающиеся облака. С головой, набитой пугающими народными сказками. Токи пошел той самой дорогой, по которой они шли вместе с Цукико. Начитавшись старинных историй, он уже не был так уверен, что все случившееся — сон. Рассказы о лисьих чарах полны были достоверных подробностей, а в одной книжке приведено было даже письмо одного сёгуна, который жаловался, что лиса околдовала нескольких женщин из числа его домочадцев, и предлагал вознаграждение тому, кто поймает или убьет это беду приносящее создание.

Оказавшись на улице, где жила Цукико, Токи заволновался. Неясно было, чего ему ждать: радостной встречи? жесткого приказания удалиться? зрелища полного дома гостей? В голову не пришло, что на месте особняка его ждет пустырь, но именно это — большой пустырь — увидел он, повернув за угол.

— Это немыслимо, — прошептал Токи. Он четырежды обогнул квартал, думая, что, наверное, ошибся местом. Но вот же ограда (он помнил оплетающие ее розы), а за ней — большое пустое пространство: остатки какого-то разбитого на европейский манер сада.

Как в тумане, Токи сел на скамейку в этом саду. Исчезновение дома вполне отвечало тому, что он прочитал о лисах-волшебницах в библиотеке. Перед глазами все еще стояли высокие окна и паруса-занавески, ноздри вдыхали запах ее волос, пахнущих миндалем, руки все еще ощущали танцующие движения гибкого тела.

— Мяу, — послышалось из-под скамейки, и, нагнувшись, Токи увидел коричневатую, как пряник, кошку, что терлась о его мускулистую ногу, пропитывая ее своим запахом и в свою очередь вбирая его запах.

— И тебе "мяу", — сказал он и вдруг почувствовал, что внутренности ухнули вниз, как оборвавшийся лифт. — Цукико, это ты? — прошептал он.

— Мяу? — переспросила она.

О желании сделаться кошкой Цукико говорила, а эта была как раз нужного цвета. У нее не было белых пятнышек на мордочке или лапках, но, скорее всего, мастера трансформации не стремятся к буквальной точности.

— Послушай, — с крайней серьезностью сказал Токи (кошка меж тем с восторгом, приоткрыв рот, как вампирчик, жадно обнюхивала носки его ботинок), — каков бы ни был твой облик, я люблю тебя. Я понимаю: мы не можем пожениться, но почему тебе не поселиться в моем доме и не спать у меня на коленях?

В кустах что-то зашелестело, и оттуда вышла старушка с перепачканной грязью лопатой в одной руке и пучком луковиц ириса в другой. Торопливо спеша к воротам, она вскользь испуганно посмотрела на Токи, и ему было слышно, как ее деревянные сандалии простучали в сторону храма, где она, только что подслушавшая такой невероятный разговор, безусловно, будет молиться о даровании очищения. Рассмеявшись, Токи почувствовал вдруг, что он снова один. "Кис-кис-кити", — попробовал он позвать, но кошка исчезла. Полчаса или вроде того Токи шарил вокруг, безутешно мяукая, и наконец отправился домой.

После недели, отданной работе, сну и неустанному переживанию несчастья, не позволявшему даже забыться в чтении нового урожая детективов, Токи решил попробовать еще раз пойти в диско. Не там ли она, думал он. Его не заботило, что, подобно иным описанным в книгах лисам, Цукико может оказаться склонной к проделкам и даже злобной. Он просто хотел увидеть ее — в любом облике. Почти не отдавая себе отчета в том, что он делает, Токи натянул черную шерстяную водолазку, черные, в тонкую серую полоску брюки и такой же жилет о трех пуговицах (этот костюм принадлежал прежде его отцу) и надел черный бархатный берет: он был слишком расстроен, чтобы думать еще и о кодексах моды.

— А вот и мой главный клиент, — сказал, завидев Токи, привратник. — Нам так вас не хватало. Сегодня вы, как я вижу, в ретро. Отличный стиль пятидесятых. Я, пожалуй, определил бы его как нечто среднее между битником и сборщиком налогов. А где же наша рыжеволосая красавица?

— Вам ли не знать, как это бывает, — по-японски ответил Токи, стараясь говорить небрежно и умудренно. — Легко начинаем, так же легко кончаем.

Привратник понимающе кивнул:

— Не беспокойтесь. Лисиц в лесу много.

— Как вы сказали? — изумленно переспросил Токи.

— Я сказал: в море достаточно рыбы. Так что ловите веселье, но не разбивайте чересчур много сердец, о'кей?

Токи нашел себе место в углу, у стены, на которой изображен был поджариваемый на высоком огне опозоренный член кабинета министров. Увидев направляющегося к его столу официанта, он поднял палец, намереваясь сделать заказ, но, к его удивлению, официант произнес:

— Управляющий хочет поговорить с вами у себя в офисе, сэр.

Неужели я все-таки неприлично выгляну? — подумал Токи, но, посмотрев на пышную блондинку в затканном розовыми цветами саронге размером с посудное полотенце, которая танцевала с мужчиной, по виду выходцем из бассейна Карибского моря, облаченным в набедренную повязку из овальных лепестков серебряной фольги, однозначно сказал себе: "Нет, дело в чем-то другом".

Офис управляющего оказался огромным восьмиугольником с белыми стенами и белым ковром. Единственное цветное пятно — красное яблоко на натюрморте под Сезанна, оптически уменьшенном массивной золоченой рамой. Сам управляющий был суровым мужчиной с тонкими, как у паука, руками и ногами и в круглых, без оправы, очках.

— Я перейду прямо к делу, — сказал он, пройдя сквозь требуемый приличиями обмен мнениями по поводу особенностей погоды. — Не знаете ли вы, как можно связаться с молодой дамой, с которой вы были здесь как-то вечером?

— К сожалению, нет, — вздохнул Токи и прибавил: — Я сам бы не прочь.

Управляющий объяснил ему, что хрустящие купюры по десять тысяч йен каждая, которые не вызывали решительно никаких сомнений в момент, когда Цукико платила по счету и выдавала официанту на чай, с двенадцатым ударом, в полночь, вдруг превратились в пачку сморщенных листьев с дерева гинкго. Услышав это, Токи невольно вздрогнул. В книжке "Старинные сказки о небывалом" было рассказано, что лисы-оборот-ни любят накупать массу дорогостоящих вещей и расплачиваться деньгами, которые потом превращаются в листья.

— Но почему вы решили, что это были как раз ее банкноты? — спросил он.

— Потому что это была единственная десятитысячная банкнота, выданная официанту на чай, и потому что мы непременно прикалываем деньги к оплаченным счетам.

— Да, это доказательство не опровергнуть, — понял Токи.

— Итак, — сказал управляющий, соединив пальцы сложенных домиком рук, и Токи вдруг испугался, что, вероятно, теперь ему нужно будет оплатить этот счет.

— Да, кстати, а сколько там было? — неуверенно спросил он.

— Девяносто тысяч, — ответил управляющий, и Токи пошатнулся. Пройдут месяцы, прежде чем он скопит эту сумму. Даже если он будет голодать и перестанет платить налог на собственность, пройдет немало времени, прежде чем у него окажется такая сумма.

— Нет-нет, — сказал управляющий, правильно угадав причину тревоги, на глазах охватившей Токи, — мы вовсе не ждем, что вы нам заплатите. Нам ясно, что вы лишь случайный знакомый этой юной… кхм… дамы…

Неужели так? Сразу встали воспоминания о его искреннем предложении пожениться, о Цукико, залитой лунным светом: руки протянуты к нему, заостренное, как у лисицы, лицо сияет.

— Да, — подтвердил он с грустью, — всего лишь случайный знакомый.

Чуть позже, пробираясь сквозь оживленную толпу, Токи сам себе удивлялся, почему ему так хотелось попасть в это шумное, прокуренное, от всего света отгороженное пространство. Никогда не приду сюда снова, подумал он. С этой страницей жизни покончено. Отныне я посвящу себя только работе, чтению и упражнениям для развития голоса. Не желая вступать в игриво-двусмысленный разговор с привратником, он вышел через пожарный ход, неожиданно для себя, подняв руку, остановил такси и велел ехать в Цукидзи — к знаменитому Центральному оптовому рыбному базару. Проверить каждую лавочку, что торгует в Токио суши, было вряд ли под силу, но Центральный рыбный базар был, к счастью, один.

* * *

Две томительные пустые недели прошли уже после похода Токи в "Ад". Дни все еще стояли теплые и ясные (за исключением дождливых, разумеется; тогда было тепло, но облачно), однако ночью делалось уже прохладно и лето явно шло к концу. Женщины вынимали из кедровых сундуков осенние кимоно и оби, затканные цветами хризантем и кленовыми листьями, а время от времени вдалеке плыли над городом крики разносчиков жареной сладкой картошки: "Якиииимо!" Токи нравился этот звук, и иногда, в нерабочее время, он просто высовывался из окна и звучным, прекрасно поставленным баритоном откликался: "Кингёоооо!" — в надежде, что кто-нибудь, где-то, услыхав эту перекличку овеянных музыкой прошлого звуков человеческого голоса, подумает: "О, как славно! Похоже, добрые старые времена ушли не совсем!"

Постепенно Токи вернулся к своей работе и к своему одиночеству. Бивако продала магазинчик и получила временную работу менеджера в большом бутике в Гонконге, так что теперь одиночество было полнее, чем когда-либо в жизни. Изредка кто-нибудь из постоянных клиентов приглашал его сыграть партию в маджонг или пойти куда-нибудь выпить, но Токи всегда находил предлог отказаться. Его летняя одержимость желанием попасть в "Ад", его странные и, безусловно, замешанные на сверхъестественном отношения с собакой-девушкой-лисой — все это казалось далеким и нереальным, словно случившимся с кем-то другим, в другой жизни и на другой планете.

Несколько тщательных обходов старинного рыбного рынка в Цукидзи не дали никаких результатов (хотя и позволили ему отведать свежайших в мире суши), и в конце концов Токи бросил настойчиво искать Цукико. И все-таки каждый раз, увидев похожую на лису собаку, или коричневатую с рыжинкой кошку, или девушку с волосами, блестящими словно медь, он страстно желал, чтобы это была она. Теперь он прочитывал по книге за вечер. Не только детективы, но и предания и сказки, научно-популярные брошюры, книги о путешествиях и даже о кулинарии. Заметив, что мускулы рук гораздо слабее, чем мускулы ног, обзавелся набором гантелей, а еще начал выращивать на подоконнике периллу, мяту курчавую и клевер, чтобы добавлять их в суп мисо или фруктовый компот. Кроме того, он начал внимательно изучать выставленные в витринах магазинов брошюры «Все для домашних животных», чтобы решить, кем все-таки лучше обзавестись, собакой или кошкой.

Как-то сентябрьским днем, когда на изысканных, сбросивших уже листья ветках хурмы появились первые плоды, Токи толкал свою тележку по узкой боковой улочке в районе Вакамацутё и машинально выпевал «Кингёоооо!», раздумывая о фразе, которую накануне вычитал в книге знаменитого средневекового полководца Уэсуги Кэнсина. «Безукоризненно овладев техникой, человек отдает себя на волю вдохновения». Техникой уличной продажи золотых рыбок я овладел, думал Токи. Теперь дело за вдохновением.

От этих мыслей его внезапно отвлек похожий на эхо звук высокого нежного голоса. «Кингёоооо!» — выкликал он где-то неподалеку. Остановившись, Токи изумленно слушал. За все годы уличной торговли рыбками ему никогда еще не доводилось встретить собрата по ремеслу или — если угодно — конкурента. Он знал, что есть несколько человек, которые занимаются этим же делом, но так как ни профсоюза странствующих торговцев золотыми рыбками, ни посвященного им газетного листка, ни ежегодного общего пикника не существовало, то постепенно он как-то привык считать себя Последним Продавцом Золотых Рыбок в Токио, а может, и во всей стране.

«Кингёоооо!» — прозвучал снова ясный голос, и от нереальности этого возгласа кожа Токи невольно покрылась мурашками. Должно быть, контртенор, подумал он и вдруг почувствовал огромное желание увидеть человека, живущего той же скудной, нелегкой, одинокой и старомодной жизнью, какую он для себя выбрал, и в тот же миг понял, что ведь никогда не имел друзей: никого, кроме сестры и исчезнувшей женщины-лисы.

Токи, ускорив шаг, двинулся вниз по улице, потом свернул в поперечную, все время следуя за фальцетом выкриков невидимого продавца. За спиной у него плескалась, переливаясь через край, вода, золотые рыбки метались в тревоге из стороны в сторону: путешествовать с такой скоростью было для них непривычно. Сделав крутой вираж, Токи попал на изогнутую, застроенную жилыми домами улицу и чуть не столкнулся с преследуемым торговцем, который осекся на полузвуке и с изумлением на него посмотрел.

Токи тоже глядел на него во все глаза. Тележка торговца была точь-в-точь как его собственная, только цвета полосок другие: зеленый, белый и розово-фиолетовый. Торговец был ниже, чем Токи, и одет необычно или, скорее, в манере, которую можно назвать пародией на традиционный костюм. Широкие штаны были блестяще-серебряными, пояс сплетен из нитей серебряной, золотой и бронзовой проволоки, а куртка хаппи сшита из золотой ткани, серебряными шнурками превращенной на спине в узор из скрещивающихся квадратов. На голове вместо обычной банданы что-то вроде золотого тюрбана из "Тысячи и одной ночи", а резиновые сапоги с отдельным углублением для большого пальца выкрашены, чтобы быть в тон костюму.

Токи отвесил поклон. И торговец ответил. Потом поднял руку к тюрбану, снял его, и Токи с изумлением увидел, что перед ним не мужчина, а кареглазая молодая женщина с прелестным, в форме сердечка, лицом и каштаново-рыжеватыми волосами до плеч. У Токи перехватило дыхание. "Вы замечательно работаете", — любезно сказала владелица тележки с золотыми рыбками. "Вы тоже", — машинально ответил Токи.

Это Цукико, думал он. Волосы, металлом отливающая одежда, род занятий, нет, это не может быть совпадением.

— Почему вы так смотрите? — с оттенком осуждения спросила девушка. А потом уже мягче прибавила: — Разрешите представиться, меня зовут Яёи.

Вслушиваясь в ее голос, Токи все-таки понял, что это не Цукико.

— Меня зовут Токиюки Каминари, — сказал он, низко поклонившись, и, подчиняясь внезапному импульсу, рассказал своей новой знакомой о встрече с женщиной-лисой.

Он боялся, что она рассмеется в ответ или обидится на мелькнувшее у него подозрение, но Яёи просто шагнула вперед и очень серьезно посмотрела ему прямо в глаза. Ее нельзя было назвать особенно хорошенькой, но лицо было милым, а золотистая кожа — теплой; в глазах светились ум и дружелюбие.

— Мне тоже приходилось сталкиваться с лисицами, — сказала она. — Но сама я не лиса. Просто покрасила волосы хной, потому что мне надоело всегда быть одинаковой. — Поколебавшись, она откинула челку и показала у самых корней черную, как воронье крыло, полоску. — А что касается костюма, то его подарила мне одна из постоянных покупательниц. Она дизайнер, у нее в студии огромный аквариум, и ей пришло в голову, что новый наряд сможет помочь моему бизнесу. Я никогда не думала, что стану заниматься торговлей на улицах, но мой брат погиб, разбился на мотоцикле, и больше некому было продолжить дело. Если вам нужны еще доказательства, что я не лиса, — улыбнулась она шаловливо, — то приходите сегодня вечером в гости: я покажу свои детские фотографии и познакомлю с моими родителями.

— Да, я с удовольствием, — ответил Токи, понимая, что ему дела нет, лиса она или еще какое-нибудь сверхъестественное видение, только б не исчезала и не оставляла его одного.

— Кхм, а сегодня чудовищно жарко, — продолжал он. На самом деле воздух был восхитительно прохладным и свежим, но Яёи сразу же поняла, куда он клонит.

— И в самом деле ужасно жарко, — сказала она. — Я с радостью выпила бы чего-нибудь холодненького.

Они поставили рядом свои тележки со стеклянными боковинками, и золотые рыбки из тележки Токи принялись, шевеля прозрачными хвостами, с удивлением рассматривать младенца-карпа из тележки Яёи. А их хозяева пошли вниз по холму, высматривая кафе и оживленно болтая. "Вам нравится Эдогава Рампо? И мне тоже". "Вы любите стряпать? И я люблю". "Вы живете в Роппонги? А я в Мото-Адзабу, пешком дойти можно. Если, конечно, вам захочется…"

Они прошли мимо лавки, где продавали суши. На прикрепленном к двери темно-зеленом куске материи — норен — выписаны были названия предлагаемых яств, причем иероглиф в слове "суши" имел вид извивающегося утря. На пороге, рядом с цветочным горшком, из которого, оплетая бамбуковый шест, поднимались пурпурные цветы-звездочки, лежала рыжая гладкая толстая кошка с колокольчиком на обвивающей шею красно-золотой ленточке, в точности соответствующей по цвету тому амулету, что Токи когда-то купил себе в синтоистском храме. Наклонившись, Яёи погладила кошку.

— Привет, Кити, — сказала она и, повернувшись к Токи, добавила: — Я люблю кошек. У нас их три: все толстые и чудовищно избалованные.

Присев на корточки, Токи мягко спросил кошку: "Мяу?" Та поднялась и потянулась, упираясь в землю сначала передними, а потом задними, поразительно гибкими лапами. Три из них были в белых носочках, а хвост распускался пушистым веером. Токи судорожно глотнул, узнавая все эти приметы, а кошка глянула ему прямо в глаза, и он понял, что в этот раз не ошибся. Здесь перед ним представала в теперешней инкарнации та самая собака-девушка-лиса. Но, даже охваченный радостью, оттого что его подруга, почти возлюбленная, жива и благополучна. Токи не чувствовал и следа былой романтической увлеченности таинственной Цукико. Он улыбнулся кошке и украдкой показал ей вытянутые вперед два пальца (победа!), а она подмигнула в ответ — совершенно не по-кошачьи.

Двое торговцев золотыми рыбками двинулись дальше, к полосатой палатке, в которой располагалось кафе, называемое (по-английски) "Восхитительный мир пирожных и кофе". Немного помолчав, Яёи вдруг сказала:

— Знаешь, я зуб даю: эта кошка тебе подмигнула.

— О! У тебя живое воображение, — ответил Токи. — Мне это в женщинах нравится.

Когда они подошли к кафе, Токи, по-европейски наклонив голову, как Элберт Финли в "Томе Джонсе", распахнул дверь, пропуская Яёи вперед, а входя за ней, обернулся и бросил взгляд на оставшуюся за спиной улицу, но медно-рыжей кошки там уже не было.