Темень ночная и ливень ночной
Темень ночная и ливень ночной
Ещё опрокинут. Промокну до нитки,
В дом твой вернусь, а в скорлупке улитки —
Темень ночная и ливень ночной,
Вьюга ночная и ветер ночной.
Вслед за спиною — шакалье отродье!
Я-то вернулся, но что это бродит? —
Вьюга ночная и ветер ночной.
Прокляты нежность и шёпот ночной.
Нам ли — телам — заблистать? Неустанно
Что это, что за окном? — Это тайна
Неба ночного, вселенной ночной.
Вдова рода...
Вдова рода. Невеста рода.
Лик — розы впалые.
Перебираешь годы.
Чёрные пальцами алыми.
Хочу к тебе — ночь ещё.
Рукой обойму — темень-тьма.
Приникнуть к тебе — в урочище
За нимфой угнаться. Семя мать.
Трёшь муку рода.
Плода тайное тесто
Месишь как губы имя.
Последняя ночь года,
Народа последнего место,
Последнее имя — Мария.
В тебя не вольёшь ни вдоха, ни
Яблока сок — в яблоко.
За облаком движется облако,
Так года идут — похороны.
Вибрирующий звон твоих жуков...
Вибрирующий звон твоих жуков,
Бренчащий скарб стихов и птичьих клеток
Обрушились. Всё унеслось в просветы —
В расставленное жерло облаков.
Там прогремело, — здесь согнуло сквер.
Поля стреножены, но прут нахрапом.
Ещё бельчонок хвою не отверг,
Забыв родню, клаксон зажавши в лапах.
Ты строишь дом, — фундамент нижет кольца.
Извёстку колупни,— смола польётся,
Чудя в крови, ты знал: собачий лай
Не то, что волчий рык на клиньях стужи?
Так не зализывай ладони: “Ужас!” —
Ты воздух кровянил в упрёках: “Дай”.
Парад-алле, набитый пышным сором
Парад-алле, набитый пышным сором,
Воскресных тварей кучевые жизни —
Помеха слуху, память сна, но скоро
Забудется в пыли и укоризне.
В трех жизнях сна ковать себе опоры!
Точить орало в пору войн... И киснет
Вино в выхлёбывающейся слизи,
Пролитое в задушенные поры.
Пейзаж разут и увлажняет веки,
Цедит листву сквозь городские звуки,
Когда окно сожрал бездымный порох.
Забросив сад, я обрету навеки
Плоды, которых не поднимут руки.
Живу и жажду жизнью о которых.
Венецианских почтарей
Венецианских почтарей
Звоночки всё чик-чак.
Утих у двери, и с дверей
Не снимешь сургуча.
Кто пишет пылью от дорог,
Пыльцою от полей?
Конверт распахивает рот —
Дробильня новостей.
Что нужно утром от лучей?
Мой адресат ничей.
Что нужно ночью от лучей?
Ни крови, ни речей.
Кто будет день, кто станет ночь,
Кто пепельный порог?..
Исаакий, задавивший ночь,
И главпочтамт у ног.
Молчание среди людей.
Венецианских почтарей
Секущий ночь звонок.
Как ночь светла, тепла...
Как ночь светла, тепла,
Снег ярок, как награда,
Как будто жизнь текла
И дном легла — наяда.
Из этой светлой тьмы
Обманывает, кружит
Звук тоньше тетивы —
Заслушаешься слушать.
В кругу, где тайн полнее чаши...
В кругу, где тайн полнее чаши,
Я чашу скорбную веду...
По дну ребёнок режет пашню,
Коней купает и луну.
И лепит вдруг всему на смену
В настое жёлтом фонарей
Грудное облако, нет пену,
Нет, — выдох памяти моей.
Жизнь, узнаю тебя, но страшно
В сосуде замкнут образ твой,
Как будто рот теснит и вяжет
Кровавой жижею густой.
И в донной тишине застолья
Что плоть сотлевшая поёт?
О, глубоокий кубок горя,
Как драгоценно дно твоё!
Голодной осенью в полях пустых
Голодной осенью в полях пустых,
Когда стопы кровоточат, и бродят в чащах
Нагие промыслы, я брошу звон в кусты —
Он пропадёт в сплетениях молчащих.
Голодной осенью, когда остыли вдруг
Хула листвы и вереска моленья,
Наполню сухожилий тонкий звук, —
До крон поднимется и — вниз в изнеможеньи.
Остыли ткани, и аорты тон
Прислушался, как трутся мирозданья.
На рёбрах сосен прочен небосклон,
Но тает в сумерках, но в шелестах растаял.
Зачем же так рассудок тороплив?
Зачем творю пути, стопой хромая?
Я хвою напоил, себя пролив,
Я отпускаю всё, что ни поймаю.
В глухую пору, милые истцы,
Пусть просят губы всё, я всё исполню,
Но, девочка, вернись к дождю и вспомни:
Захочешь песни, — песней не наполню,
Захочешь соков, — скованы сосцы.
В один поток мы руки окунали...
В один поток мы руки окунали,
Нас матери со дна не узнавали,
Но, словно бремя, кожу волокли.
Мы к мёртвой влаге словом приникали
И жажду эту братством называли,
И матери, не слыша нас, текли.
Две пуповины мир обволокли,
Лежали бескорыстно, как дороги,
На них две женщины, крича, искали многих,
Но Александром и Сергеем нарекли,
Когда порвались речью в полуслоге.
Ты помнишь, убивая эту плоть,
Мы камни собирали, чтоб уплыть,
Вели миры, толкали к перекличке
Любую тварь и вторили громам.
Из двух утроб, как небо безразличных,
Валились времена, — как игры нам.
Век под рукою — рыба, он упруг,
В его кишках, во тьме трупов белокровных
Копаясь, мы поймём, что сам он труп.
Поэтому не он стелил нам кровлю,
Но тот поток, которым руки кроем,
Куда глядим, не видя ни следа...
А матери зовут: Сюда! Сюда!
Глубинней недр, бесслёзнее Суда —
Под пепел, под гомеровскую Трою.
Прощание с Севером
О, этот берег — многотелая толпа,
Где торсы дюн, где воды ищут края,
Где рыба дна от слов лежит немая,
И рядом женщина, от наготы слепа,
Всей долгой кожей знает близость рая.
Ей плодоносят ветры и залив,
Ей вызревают волны — пашни шума,
Но, женщина, отсюда рай — вдали!
Как чайки, сны о запахе олив
Так закричали вдруг, что кто-то умер.
Под облаком, торгующим луну,
Я приложил тоску свою ко дну
Земли и моря — дну водораздела.
А мог бы к соснам, штормам, облакам,
Но женщина здесь так являет тело,
Чтобы её, а не вражду алкать
Могли стихии нервами пределов.
Я примиряю их, как колыбель,
Затем, чтоб бросить Севера пейзажи,
Бежать в Тавриду, в синий Коктебель,
Забыть, как холодеют кровь и пляжи,
Сочатся сосны, остывает ель.
Но вот зима. Январский перегар
Но вот зима. Январский перегар
Уж замыкает губы берегам.
Рассудок отворяю в недра ночи,
И возникают холмы, корабли,
Раппаны и медузы, как тревоги,
И Кара-Даг, и женщина вдали...
Сны о свободе и о запахе олив
Ложатся в переплёт и греют ноги.
Ещё леса не улетели
Ещё леса не улетели,
Ещё толковый полдень в теле,
Ещё гляжу на небеса:
Там бабы глупые от юбок
Плывут капустным, боком с юга,
Где ни один не пролился,
Где дремлют октябрём леса,
Где от любви ничто не блещет.
Оттуда белых горем женщин
На Север гонят небеса.
Рука провожает не стаи
Рука провожает не стаи,
Не стаи, залив накренился, и рыбы прольются,
О, Север, ты градом гуманным растаял,
Нетронутый кожей, в тебя не вернутся.
Вот пепел — не дом, вот река — не олива:
Ни хлада, ни олова плавленой рыбы.
Утопленниц губы во время отлива
Шуршат о гранит: О, вы тоже могли бы.
Но камни, я помню, всю ночь присягали,
А Эма мертвела от донного ила.
Я цепи тянул, — они громом играли,
И яблоко Эма в глаза мне доила.
И с этого времени, где вы, о, где вы
Края, по которым всё катится сердце?
Проходят не волны, не годы, но девы,
И каждая держит по капле на блюдце,
Зовут: Обернись! — и стекают в ладони,
Их мягкие долгие зимние гривы
И тянут назад всё, что весело тонет,
И памятью пьяной живы и игривы,
И лгут оттого, что бесплотны и лживы.
На этой трапезе не тронуты снеди.
У девственниц северных плещутся груди.
Вот умерли руки, — закинуты сети,
Вот названо имя — кто губы разбудит.