Я собираю сны исподтишка В котомку глаз, но вскидывая веки, Теряю их, как шило из мешка, И не найду, и только отсвет некий Всё льнёт и льнёт к поверхности вещей. Я постепенно ночь с ладоней смою, И словно ненароком и вотще, Я в день с его бодрящей кутерьмою Войду. Священник так заходит в храм. И, словно в незнакомые иконы, Я посмотрю в оклады грязных рам С продолговато-узкого балкона. Я отпускаю в матовый зазор Своей судьбы окрашенные срезы. С аорты счистив умершего сор, Я обнаружу зрячее железо. Оно поёт, вибрирует; оно Целует лёд в глазах моих наперсниц. И я брожу в остуде затяжной Ступенчатыми выводами лестниц. Не выход – вывод. Далее – везде. Отмерен такт, но снова мерь, и дальше, Пока в молебнах утренней звезде Не различишь едва заметной фальши. Иная метафизика теперь. Я пью из тростникового надлома Солёный стон, смакую след потерь. Тонка лучей лиловая солома. Я ненавижу, мыслящий тростник, Всего лишь то, что вырос ты из тины. Как сладко мне кристаллы вечных книг Расслаивать в зеркальные пластины, Чтоб видеть в них себя, ещё себя, Опять себя – нагой обломок неба. Манжеты, словно чётки, теребя, Я сам себе – единая потреба. И я умею камень расколоть, И влить в него останок рваный света. Но болью разлинованная плоть Как шов, на смысл накладывает вето, И ставит подпись – дымом всех святынь, Которые, как выяснилось скупо, Её не оценили и в алтын, Ославив как "подвижный образ трупа". И вот оно – во многом так и есть. Не Воскресенье, но могилы вскрыты. И не звучит архангельская лесть, А лишь свиной щетины о корыто Шершавый повторяющийся звук, И ритм совокупления, и только. Но разорвав смыкающийся круг Отчаянным и страшным взглядом волка Я вырвался. Я взял в себя расщеп. Я смерть держу на поводке коротком. И вот она выпрашивает хлеб, В мои зрачки заглядывая кротко.