I

Никто не слышал, как в избе скрипнула дверь и вошел заиндевевший от мороза Крыга, громадный в своем недубленом коротком полушубке, сгорбившийся от постоянных забот. На обшарпанных кирпичах истопленной кизяками русской печи крепко спали ребятишки, прикрытые ветошью, на полатях, разметав голые руки по доскам, ворочалась и бредила жена Крыги — Авдотья.

Вместе с Крыгой ввалился из сеней и заходил по избе морозный кучно-белый пар. Лежавшая около подпечника овца вскочила на тонкие жидкие ноги, встряхнулась худыми втянутыми боками и повернула к Крыге голову, тараща круглые, как бы удивленные глаза.

Крыга неторопливо повесил на гвоздь ватную, обмызганную шапку, оглядел избу, прибавил огня в лампе и сел на скамью. Над устьем широкой закоптевшей печи блестели медными спинками тараканы. В пазы стен, в щели пола и из промерзших углов тянул холод.

Крыга сидел и думал. Изрытое сетью морщин лицо напряженно двигалось и темнело от мучительных внутренних усилий уяснить и осмыслить все то, что непонятно и тяжело бродило в душе.

Потом Крыга встал, зябко потянулся, достал с полки краюшку хлеба, отрезал ломоть и, круто посолив, съел, запив ковшом воды из деревянной кадки, снял полушубок, бережно сложил на лавке, разулся и сунул в печную продушину холщовые мокрые онучи для просушки.

Овца облизывалась и жевала глину с печи, скреплявшую кирпичи, Крыга ударил ее ладошкой по лохматой спине. Овца качнулась, ткнулась задом в лавку, потом сразу подломила тонкие ноги и легла. А Крыга потушил лампу и полез на полати.

Авдотья перевернулась на бок, открыла глаза и спросила:

— Ты, Антдаушка?

Укладываясь рядом с женой на скрипучих досках, Крыга неприветливо ответил:

— Кожу же, кроме меня, быть?

Двоим на полатях было тесно. Крыга уперся острым локтем в Авдотью и сказал:

— Двинься-ка…

Авдотья заворчала:

— Куда те двинусь… Сте-е-нка.

Крыга легько и незлобиво ткнул ее под бок.

— Двинься, што ль… Коло-ода!..

 

II

Крыга ее мог уснуть и ворочался на полатях. Мутные мысли неотвязчиво поднимались со дна души и беспокоили.

Мышь осторжно и трусливо грызла где-то под столом половицу, снежная поземка царапалась в стены и металась со стоном оклсо трубы. Крыга вздохнул и повторзиил вслух.

— А-их, боже мой! Што же теперь делать-то… а?..

В насторожившейся тишине внятно и жутко был слышен каждый шорох.

Ребятишки дышали громко и часто, по-детски. Крыга прикрывал глаза опухшими от простуды и мороза веками. Но не спалось, и он поднимая голову, прощупывал беспокойным взглядом слепую темноту и вскрикивал:

— А-жих, господи милостивый. Ну и жизнь, — притка ее задави!

Было за полночь, когда он разбудил жену:

— Авдотья. Проснись-ка…

Авдотья подняла голову и сонно протянула:

— М-м-м…

— Авдотья… Послушай-кась, — заговорил Крыга, прислушиваясь к собственному голосу, чужому и до неузнаваемости странному.

— И чего тут будем делать, Авдотья… а?.. Петлю теперь надевать, больше ничего.

— Ты што, Антипушка? — испуганно спросила Авдотья.

Крыга хрустнул костями рук и сказал:

— Даве в волости которых недоимошных мужиков к ответу тягали… Старшина с писарем сказывали, будто распоряжение из губернии вышло, у кого там корова, али лошадь, али што такое — все в недоимку зачислять…

— Как же это, Антипушка? — тревожно сказала Авдотья. — А на селе баяли, будто милость народу выйдет…

— Кто баял, — сердито сказал Крыга. — Сороки хвостом натрещали…

Оба замолкли… Крыга поворочался, опять похрустел сухими костями и продолжал:

— Член из губернии приезжал, обо всем допытывался и в листочки писал… «Какая, бает, изба?» — «Изба, мол, как изба… с овцами вместе…» — «Из чего сложена?..» — «Из саманных, говорю, кирпичей…» — «Крыта чем?» — «Известно, баю, чем… Нашу деревню скрозь пройти, окромя соломы да глины, ничего не найдешь…» — «Сколько аршин?» — «Да леший ее мерил… Мы на сажни мерим». И начал он это меня, как лошадь на корде, гонять… «Сколько хлебов засеваешь?» Загнул я пальцы на руке, считаю. На Васьковом поле — пять сажень, у Бурундиных — три, душевой — осьминник, да яровых в двух полях, — всего, почитай, полторы тридцатки выходит. А есть чего? «Гречиху, мол, не сею — не родится, мгла снедает… Рожь сею, — кое до семян своим хлебом управляешься, а кое — не хватает, занимаем семена… Овса с просом не каждый год подсеваем». — «Скота много?» Как помянул он про скот, ну, думаю, крышка… «Нет, баю, у меня скота». — «Корова есть?..» — «Нет!» — «Лошадь есть?» — «Нет!» А Памфил Шигаренок, Писарев помощник, за столом карандашиком вертит, смеется: «Врет он, бает, ваше б-бродь! У него лошадь есть!» Обернулся я к нему: «Какая, говорю, лошадь?» — «Какая, говорит, сивая, с лысиной!» — «Са-ам ты, говорю, сивый! Мы Лысуху к Миколе продать хотим. Почитай, што нет». — «Овцы есть?» — «Есть, баю, одна. К Миколе резать будем. Почитай, што нет». — «Куры есть?» — «Кто их считал, кур? Куры — бабье дело. Почитай, што нет!» — «Утки, гуси?» — «Негде, баю, у нас уток с гусями водить. Прудов нет. Почитай, што нет». — «Посторонними заработками занимаешься?» — «Какие, баю, заработки? В прошлом году всю зиму урядников со стражниками на мирских подводах даром возили, — бузуковы дети, — суматохи с ними не оберешься… Почитай, што нет!» Поднял голову член, — сердится. «Ты, говорит, не ври. У меня, слышь ты, каждому твоему слову проверка будет…» Осерчал и я, брыкнул тоже в него… «Што же мне поверка, говорю, ваше б-бродь. Кругом одно утеснение, мы, чай, тоже живые люди. Душа, тело пить-есть хотят… А коли разорять дотла станете, то на свою погибель».

Авдотья вздохнула.

— Не было бы чего, Антипушка!

— За что!

— А за слова эти.

Крыга приподнялся на локтях, выгнул вперед голову в черной густоте ночи и глухим, сдавленным голосом враждебно сказал:

— А чего быть… Маешься, маешься, — бузуковы дети, — света божьего не видишь… Все одно — помирать…

И острая, накопленная годами злоба плотно сгустилась вокруг него и наполнила душу.

 

III

Видит Крыга сон. Нагрянули к нему в избу гости: губернский член в мундире с золотыми тесемочками на вороте, а с членом старшина Корней в суконной поддевке, с большой серебряной медалью, которую из столицы привез, староста и понятые, — все, как полагается быть… Посмотрел член в углы, понюхал воздух, поморщился, взял «сажню» и давай стены мерить. Три сажени в длину, две поперек и одну вверх намерил. Вынул из кармана член книжку, записал в ней меру и говорит:

— Довольно ты казенным воздухом пользовался! Теперь за каждую сажень по новому закону, сколько по раскладке полагается, платить надо.

Заспорил Крыга:

— Ваше б-бродь!.. Воздух вольный!..

— Не вольный, а казенный! Молчать! Казенным воздухом, каналья, дышишь!

Вздумал Крыга пуститься на хитрость.

— Ваше б-бродь… Сажня сажню рознь бывает… Вишь, у вас сажня махонькая… Кабы ежели по-настоящему — тут и двух сажией нет.

Рассердился член, замахал сажней над самой головой Крыги, и Крыга замолк.

Пошел член в сени, увидел, что на салазках петух сидит, и закричал:

— Дармоеды, лежебоки!.. Как же ты говоришь, что кур нет?

Крыга засуетился и забормотал:

— Какая же петух живность? Петух, ваше б-бродь, не курица. Вы в волостной про кур давеча спрашивали. А петух — вещь плевая, больше для показу времени держим!

Ничего не хочет член слушать и приказывает Корнею:

— Ну-ка, старшина, шугни за салазками.

Шугнул старшина за салазками и заклохтали куры… Стали понятые их ловить да вязать… Авдотья в сенях, простоволосая и босая, заголосила, руками лицо закрывает… А Крыга, видя, что кругом такая суета, улучил минуту и свою девчонку на двор шлет:

— Беги, гони лошадь на гумно!..

Вышел член за дверь, видит — лошади нет.

— Где Лысуха?

— Продали…

— Как продали? Давеча сюда шел, своими глазами лошадь видел.

— Давеча и продали.

— Ну, подавай деньги сюда. Сколько за тобой недоимок?

— Шестьдесят семь рублей двадцать восемь копеек.

— Деньги где?

— Денег нетути…

— Куда девал?

Пришлось Крыге опять хитрить:

— Нетути денег… Лавочник за долги лошадь свел.

Связали понятые овцу, выволокли из избы и на дровни положили, а Крыга с членом в избу воротились. Видит Крыга — вынул член из кармана пузырек… Тычет пузырьком направо и налево…

— В этом пузырьке черная немочь запрятана… Ежели ты препятствовать будешь, — на всю твою избу немочи напущу.

Попятились Корней со старостой к порогу, и нашла на Крыгу храбрость. «О-го! — думает он. — Только бы понятые ушли. Одного члена я обработаю…» Распалился Крыга, встал посреди избы, растопырил руки и закричал:

— Пущай свою болезнь!.. Только я ни овцы, ни кур, ни лошади не дам.

— Ка-ак?

— Не дам, — вот и весь сказ… Теперьча мне што от немочи помереть, што в разорении маяться — все едино…

Выбежали Корней со старостой из избы, а Крыта вплотную на члена наступил… И все, что перетерпел он за свою долгую жизнь мужицкую, что передумал в осенние и зимние ночи, припоминать и выкладывать стал…

Вспомнил, как еще мальчишкой в поле телят пас… Хорошо кругом было. Ромашки по всему полю желтыми огоньками рассыпались, медовым цветом от ржей тянуло, и перепела в овсах пересвистывались… Сделал Крыга тростниковую дудку и стал наигрывать на ней, перепелов подманивать… А тут, откуда ни возьмись, барские собаки с псарни сорвались, набросились на него… Загрызли бы насмерть, кабы пастухи не отбили. Напугали его сильно, икры покусали и на всю жизнь знак на ногах оставили…

Вспомнил, как в школу он бегал, азы по складам разбирал — радовался… Да коротка его ребячья радость была… Угнали старших братьев на войну, — одного действительного, другого запасного, осталось только двое работников в семье, и взяли Крыгу из школы, по хозяйству помогать… А потом письмо пришло, — убили большака турки, а через два года и средний брат домой на одной ноге с березовой клюшкой вернулся…

Вспомнил, как женился и детей своих он растил. Думал, подрастут сыновья, помощниками отцу будут… А тут голодный год случился, а после голодного года холера пришла…

Сразу двух сынов он лишился, и средний брат, калека солдат, в тот же год помер…

Вспоминал, как старшина с писарем за лишнее слово в холодную его посадили, как нарезки земли всем миром они ждали и приговор, куда надо, писали, а вместо того нагнали в село стражников в черных бурках, и те стражники девок и баб обижали и холсты у него из сундука украли…

И многое другое вспомнил он и все члену выкладывал…

 

IV

Крыга проснулся… Он даже пожалел, что проснулся на таком интересном месте.

— Э-эх! — сказал он громко, вспоминая с удовольствием свой сон. — Как бы я этого члена обработал!

Авдотья не спала и спросила:

— Кого обработал?

Крыга рассказал сон.

Авдотья задумалась и вздохнула.

— Боюсь я, Антипушка… Не к добру твой сон…

Крыга сильно и уверенно потянулся. Из маленького и незаметного он стал вдруг большим и заметным, — непохожим на прежнего. В крови бурлило что-то новое, радостное, пришедшее к нему во время сна и теперь не покидавшее его…

Значительно и весело Крыга сказал:

— А этого члена я ло-овко обработал!

1900–1912.