Доля Никиты была горькая, как полынь, зато нрав он имел мирный и добродушный. За всю жизнь мухи, кажись, не обидел… А выпьет — поет. Должно быть, веселостью да добротой от тяжелых мужицких дум спасался… И прозвали его на селе Никита Простота.

Сегодня он особенно в благодушном настроении; поправлял у краснорядца Рогожина печку-голландку и получил три целковых. Провозился Никита два дня и зато получил вот такую уйму денег.

Долго торговался, надоело… Зажал в левом углу губ собачью ножку с махоркой, пыхнул дымом, равнодушно прищурил глаза и брякнул, точно замок ключом запер:

— Хошь — соглашайся, хошь — нет!.. Итак, почитай, задаром… У меня струмент небольшой, и домой уйти недолго… Ты ведь, сударик, за французские ситцы нажигаешь нашего брата, — ого!..

Краснорядец поиграл на животе серебряной цепочкой, покряхтел и согласился.

С работы Никита зашел к бобылке Анне. После трудов рабочему человеку нельзя не выпить, а у Анны был всегда запас хмельной бражки, которую она варила особенным, одной ей известным способом.

И от бобылки Никита шел по селу совсем веселым. Плечи сами собой играли, а вместе с плечами и голова как будто подплясывала.

Круторогий месяц разгуливал над избами, выставив один рог вверх, другой вниз. Никита прищурился на него, подмигнул и погрозил пальцем:

— Ладно уж, гуляй, гу-у-ляй!.. А все-таки рабочему человеку после трудов следовает выпить!..

Прошел вдоль сумеречных тихих изб.

Теперь месяц лежал поперек неба, рогами кверху, как сломанная подковка. Никита удивился и умильно всплеснул разведенными руками.

— Чу-удно!.. И чего ен перевернуться вздумал!.. Н-ну, и брага же у кумы Анны!.. Не брага, а прямо — яд… В глазах малиновые цветы… И черт знает, чего она в сусло кладет… Не иначе, как купоросу!

Подыгрывая ногами в такт веселым мыслям, он затянул песню:

Но дальше слова песни вылетели из памяти.

Никита потопал ногами, силясь их вспомнить, но у него ничего не выходило, и он опять затянул первое, что взбрело в голову:

— Тьфу… Стой!.. Купорос!.. Какой купорос?.. — остановил он сам себя. И затянул в третий раз:

— Верблюд!.. Х-хаа… Право, верблюд!.. Вот это так Никита Степаныч!.. Здорово!.. — Удивленно поймал он сам себя, словно впервые услышал это слово. Слово понравилось…

Он еще раз с удовольствием повторил, прислушиваясь к собственному голосу, хриплому и нестройному.

Сельская лавочка была еще отперта. Через застекленную дверь свет вырывался и падал большим прямоугольником. Никита допел про верблюда и остановился у крыльца.

— Надоть зайти!.. Беспременно зайти!.. — Он опустил правую руку в карман полушубка и пощупал кисет, в котором оставалось два целковых денег.

— О-го!.. Позвякивают!.. Надо беспременно своей бабе гостинцу купить… Баба в дому — это, одним словом, ди-икий вепрь!.. Ежели ее не задобрить, то житья от нее не будет… Ей-богу!.. Бабу надо завсегда понять, чего она хочет!.. — рассуждал он, ставя ногу на скользкую обледеневшую ступеньку. — Заругается!.. Скажет: почто выпил?.. Как же не выпить, когда такая брага?.. Однем словом — яд!..

Грузно и с шумом он ввалился в лавочку. Хозяин Прохор Иваныч, в ватном картузе и коротком на овчинах пиджаке, был за прилавком.

Никита поздоровался и сел на скамью.

Молча вынул кисет с табаком, молча свернул кз газетной бумаги цигарку. Просопел:

— Дай-ка-сь огоньку!..

Прохор Иваныч не пошевельнулся, заложив руки в карманы.

Смерил глазами Никиту, точно не слышал просьбы.

— Ты за покупками, аль просто слонов продаешь?

— Не слонов, а… верблюда!.. — ответил Никита. — А тебе чего?..

— А того!.. Ежели без нужды, так вас тут, шатающих, за день сто человек перебывает! Тому огоньку, да другому огоньку — за день два коробка спичек рассоришь… А ноне спички четыре копейки коробок…

— Ладно, ладно бубнить!.. По нужде зашел!.. — мирно согласился Никита, хлопнул рукой по карману. Широкая улыбка поплыла во весь рот — до наушников заячьей шапки. — С получки… гостинец бабе взять…

Прохор Иваныч зажег спичку, и Никита пыхнул дымом. Поморщил с деловым видом брови и закинул ногу на ногу. Докурил, сплюнул на пол и стал шарить глазами по полкам.

— Дай-ка-сь, брат, шпульку ниток!.. Черных!.. Самых лучши-их!..

— Толстых, аль тонких?

— Потолще, понадежней!.. Дай-ка-сь, брат, толстых!..

Прохор Иваныч достал из картонного короба нитки.

Вместе с нитками на полке лежали тесемки. Никита покосился на них и опять зачертил пальцем по направлению к полке.

— Пожалуй, заодно давай уж и тесемку!.. Сколь за нее?

— Восемь копеек.

— Не заслужили… Будя, чать, и пятака!.. Ладно… — согласился Никита и полез в карман за деньгами.

— Где бы, дьявол вас дери, накачиваетесь?.. — спросил Прохор Иваныч, запирая шкатулку с деньгами. — Сегодня вот пятого такого проспиртованного провожаю.

— Слово такое кочетиное знаем!.. — с удовольствием буркнул Никита и облизал усы.

— Пьяниц, видно, и война не протрезвит!..

— Што ж ты мне войной, как шилом, глаза колешь? — возразил Никита. — У меня, брат, тоже два племянника на позициях. Кровь проливают… А за что? Никто не знает. Три ихних девчонки кормлю… Война — она, брат, нас всех разорила…

Вспомнив про племянниц, Никита прикинул в уме расходы и добавил:

— Заверни-ка-сь еще два пакета махорки… да лишнего не дери!.. Потому гостинец пошлю на позиции.