1

Родион Мальгин, рекомендованный Панькиным еще в сорок пятом году на работу в сельсовет, пришелся там, как говорится, ко двору. Односельчане привыкли к своему однорукому худощавому и на вид несколько флегматичному предсельсовета, каждое утро неторопливо шагающему от своей избы на работу с неизменной полевой сумкой, заменяющей ему портфель. Главным предметом в этой сумке была тетрадь, в которую после каждых выборов Родион аккуратно записывал для себя наказы избирателей. Против каждого наказа стояла пометка: выполнено или в стадии выполнения. А против иных наказов пометки не было, значит, ими еще предстояло заняться.

С течением времени характер наказов менялся. В первые послевоенные годы они касались, к примеру, ремонта школы, обеспечения нуждающихся учеников обувью и одеждой, пенсионного дела и снабжения дровами семей погибших фронтовиков. Наказы по тому времени были трудными и выполнялись с большими усилиями. Теперь жить стало легче, и характер наказов изменился.

На последних выборах ундяне настоятельно просили сельсовет отремонтировать дороги и мосты, а по улицам села проложить деревянные тротуары, потому что в слякотную пору тут ни пройти ни проехать. Однажды возчик Ермолай, уже изрядно постаревший, отправился в магазин за хлебом и увяз по дороге так, что на рыбкооповское крылечко взошел в одном сапоге, а другой, грязный до невозможности, выловленный из топкой лужи, надел только после того, как вылил из него воду. Родион, отложив все дела, занялся благоустройством.

Но как выполнить этот наказ, если у сельсовета нет ни рабочих, ни тягла, чтобы заготовить и привезти лес, распилить его на пилораме да сделать мосточки? И председатель сельсовета обратился за помощью в колхоз.

Панькин, выслушав его, замахал руками:

— Сейчас никак невозможно! Лес нужен для артельного строительства, пилорама занята вырезкой брускового материала. И чего тебе приспичило заняться улицами? Ну, дедко Ермолай забрел в лужу сослепу. А другим-то ведь можно ее и обойти. И куда нам ездить да ходить по мощеным да присыпанным улицам? От избы к магазину и обратно? Повремени с этим делом.

Родион согласился подождать до конца лета, а потом снова напомнил Панькину о бревнах. Председатель насупился, по привычке поскреб седой загривок и упрекнул:

— Тоже мне сельсовет! Ничего-то у тебя нету. Только усы да сумка! Когда перестанешь просить то одно, то другое?

— Никогда, — отрезал Мальгин. — Не для себя стараюсь, для твоих же колхозников. А усы да сумка разве плохо? В усах, к примеру, вся мужская красота да сила.

— Так уж и вся, — Панькин перешел на шутливый тон. — Бабы-то, поди, другую силу уважают. Усов-то им хоть век не будь…

— Ну, а что касается сумки, — Родион похлопал ладонью по лоснящейся от долгого употребления кирзе, — здесь у меня хранится тетрадь, а в ней записаны наказы избирателей. Между прочим и наказ о благоустройстве села. И, если говорить начистоту, то у меня, окромя всего прочего, есть еще и власть. Этой властью я вас, Тихон Сафоныч, (он хотел было употребить слово заставлю, но сдержался) попрошу помочь нам, потому что заготовка леса дело такое, что одними воскресниками нам его не осилить.

Он подцепил длинными пальцами сумку за ремешок и пошел к двери. Панькин сказал вдогонку:

— Власть употреблять надобно с толком.

— С толком и употребим, — обернулся Родион. — Вы, Тихон Сафоныч, сегодня приходите в пять на исполком. Там и решим.

На заседании исполкома сельсовета, которое устроил Мальгин по вопросу благоустройства, Панькин оказался в меньшинстве. А на другой день сельсоветская курьерша принесла в правление колхоза решение, по всей форме отпечатанное на машинке (Панькин знал, что Родион тыкал одним пальцем в клавиатуру, машинистки у него не имелось) и скрепленное для большей убедительности гербовой печатью: Обязать председателя колхоза Путь к социализму тов. Панькина Т. С. заготовить, а с наступлением санного пути и вывезти сто кубометров круглого леса и распилить его на пилораме для благоустройства улиц в с. Унда.

Панькин возмутился столь решительными действиями Мальгина и схватился за голову: Все только и пишут: обязать! Рыбакколхозсоюз — обязать, райком — обязать, райисполком — предложить, первичная парторганизация — обязать… И кого? Да все того же Панькина. Теперь вот и Родька, дьявол однорукий, его, Тихона Сафоныча, протеже, бумагу пишет обязать и никаких Ну и дела! Но ничего не оставалось, как выполнять решение.

Поднатужился колхоз и все же заготовил, вывез и распилил на тес бревна, а Родион со своим сельсоветским активом поднял народ на воскресники. За лето вечерами проложили по главной, да и боковым улицам мосточки.

Несмотря на конфликты, возникающие иной раз между сельсоветом и Панькиным на деловой основе, в личных отношениях Мальгин с Тихоном Сафонычем были на дружеской ноге.

Первое время предсельсовета чувствовал себя на этой должности неуверенно. Мешало то, что окончил он, по его собственному признанию, четыре класса да коридор. Курсы советских и партийных работников, на которые он ездил в Архангельск вскоре после избрания на председательский пост, дали ему многое. Но с грамотой было туговато.

На помощь пришла Августа. Она вечерами заставляла мужа писать диктанты, как в школе. Она четко произносила тексты из книг, а он записывал, стараясь правильно расставлять знаки препинания, и любовно поглядывая на жену. Совсем как в юности, когда Августа работала в библиотеке, а он приходил за книгами и, не таясь, любовался ею. Она, бывало, сидела за барьером в накинутой на мягкие плечи шубейке и что-то писала. А он стоял рядом с книгой в руках и смотрел на ее глаза в опуши светлых ресниц, на крупные завитки волос у висков и с каждым днем влюблялся все больше. Сколько же времени прошло? Много… Войну пережили, дети поднялись…

Августа с раскрытой книгой тихонько расхаживала по комнате в мягких оленьих туфлях, во фланелевом халате и шерстяном платке, наброшенном на плечи. Платок ей прислал Тихон из Владивостока: Оренбургский, носи на здоровье. Своей жены нет, так хоть братневой подарю. Родион испытал платок через обручальное кольцо — не прошел. Значит, не оренбургский, — сделал он вывод. — Оренбургские легко продергиваются через колечко… Ну да ладно, хороший платок, мягкий.

Иногда Августа сажала за стол дочь Светлану, теперь уже пятиклассницу. Хоть текст бывал для нее и труден, она все же по примеру отца старалась вовсю.

Августа в последнее время пополнела. Однако полнота была умеренной и даже шла ей, по крайней мере, так говорил муж. Лицо у нее хранило прежнюю молодую свежесть и чистоту, а глаза — блеск и живинку.

Сын Елисей учился в школе-интернате в соседнем селе Долгощелье. Уезжал туда в конце августа и появлялся дома в зимние каникулы. Он был очень похож на своего дядю Тихона — и ростом, и ухваткой, и веселым нравом. А Тихон еще с войны остался на Тихом океане, ходил на торговом судне капитаном и раз в месяц писал домой письма. Он до сих пор не женился. Довоенная его любовь, дочь архангельского капитана Элла, в сорок пятом уехала в Ленинград учиться в университете, там вышла замуж, и след ее затерялся. Тихон больше в письмах не вспоминал о ней. Он сожалел, что ему приходится жить вдалеке от дома и тосковал по родным местам. Родион звал его в Унду.

Сам Родион теперь вроде бы и забыл о том, что он когда-то плавал на шхуне и ботах, тащил из моря снасти, стоял у штурвала парусника, а по веснам выходил на лед бить тюленей. Прошлое напоминало о себе иной раз по ночам, когда он вдруг испытывал тягучую, как дым от тлеющего смолья, бессонницу. Однажды, заснув лишь под утро, он увидел необыкновенный сон, надолго оставивший у него ощущение радости и вместе с тем грусти.

…Синее, синее море, какое в этих широтах бывает редко. Оно скорее напоминало южный тропический океан. Волны неторопливо бежали вдаль, и там, впереди, из воды поднимались стены и башни сказочного замка. Над ними — яркая и какая-то тревожная заря. И мимо стен крепости плыла шхуна при полной парусной оснастке. Паруса высились ярусами до самого клотика. Когда шхуна подошла поближе, Родион увидел отца. Он стоял в носу, на палубе, и смотрел вперед, молодой, кудрявый, веселый. Отец вдруг крикнул:

— Родька-а-а!

— Батя-я-я! — отозвался Родион и почувствовал толчок в бок.

Августа спросила со сна:

— Ты чего кричишь?

Родион тихонько вздохнул и закрыл глаза.

Но парусник исчез…

2

Панькин не любил засиживаться в своем кабинете из-за телефона. Тот с самого утра начинал бить по нервам настойчивыми звонками то из Мезени, то из Архангельска, то с производственных участков. Звонили иной раз и по пустячному поводу, но на все звонки приходилась отвечать, все объяснять, а иногда и в чем-то оправдываться. Когда Панькин уходил из конторы, по телефону разговаривала Настя-секретарша, русая девушка с меланхолическими серыми глазами, опрятно одетая и весьма деловитая, или Окунев, заместитель Панькина по сельскому хозяйству. У него горячее время бывало летом, а в остальные дни он обычно сидел в конторе. Он и говорил по телефону, проявляя известную находчивость. Колхозники за глаза в шутку называли Окунева телефонным председателем.

Но все же было заведено, что утром Панькин должен сидеть за своим столом, и люди знали, что застать его тут можно лишь спозаранку. Они несли ему свои заботы: тому наряд подписать, тому накладную, тому наложить визу на заявление о выдаче денежного аванса, у того крыша прохудилась — просит тесу. Кто не мог выйти на промысел по болезни — дай ему работу на берегу. А то еще и жены придут жаловаться на запивших ни с того ни с сего мужей… Словом, Панькин крутился с посетителями целое утро.

Когда текущие вопросы были решены и кабинет пустел, он облегченно вздыхал, открывал форточку: Накурили тут, табакуры — и брал фуражку, чтобы исчезнуть из конторы до вечера.

На этот раз ему вовремя ускользнуть не удалось: пришел доложить о рейсе на Канин Андрей Котцов, вернувшийся на Боевике вчера поздним вечером.

— Здравствуй, Андрей. Как сходил? — спросил Панькин, бросив на фуражку, сиротливо висевшую на гвоздике, тоскливый взгляд: Сейчас еще кто-нибудь нагрянет, а надо бы пойти на стройку, поругать мужиков за то, что плоховато проконопатили пазы с восточной стороны.

Котцов, отоспавшийся, свежевыбритый, в новеньком ватнике и цигейковой шапке прежде чем ответить закурил. Панькин поморщился, сам уж давно бросил это занятие.

— Сходили благополучно, — ответил Котцов. — У двигателя надо менять кольца. Компрессия слабая…

— Уже? — воскликнул председатель.

— А чего удивляетесь, Тихон Сафоныч? Еще ведь не было судно в ремонте, а плаваем уже три навигации. Вечного-то двигателя еще не изобрели.

— Ладно. Как рыбаки добрались?

— Благополучно. Назяблись только. Сугрев под парусиной не велик. По очереди в кубрик лазили к печке. А Фекла-та бессменно на камбузе кашеварила. Ей-то было тепло.

— Высадка хорошо прошла?

— Вошли в реку, как обычно, с приливом. Выбрались с полной водой. На обратном пути шторм застиг. Как раз посреди губы. Но ничего, сошло благополучно.

— Ну, спасибо. Теперь отдыхай. Пару дней тебе даю. Насчет ремонта будем думать. Сперва надо судно осмотреть и, как должно, составить дефектную ведомость.

Сказав это, Панькин уловил чутким слухом шум мотора и посмотрел в окно. На улице подморозило, ночью выпала пороша.

Котцов тоже прислушался.

— Никак самолет? — сказал он.

— Пожалуй. Чубодеров летит… Подмерзло, сесть можно, вот и решил нас навестить. Пойду на посадочную площадку. — Панькин надел фуражку и — вон из конторы.

Аэропорта в Унде еще не было. Имелась только грунтовая посадочная площадка да халупка об одном оконце, где стояла радиостанция и продавали билеты. Самолет АН-2 летал нерегулярно — мешали погодные условия и слабый неплотный грунт посадочной полосы, размокавший при первом дожде. Благоустроенный промежуточный аэропорт был еще в проекте.

Водил самолет местный ас, известный всему побережью Чубодеров, молодой расторопный пилот, которого Панькин любил и уважал, хоть и называл его иногда в шутку продувной бестией. Водить с ним дружбу был расчет. Чубодеров всегда выручит: привезет из областного центра не только почту и пассажиров, но при необходимости и запчасти в мешке, пакет от начальства, а обратным рейсом заберет посылку для знакомых.

Когда Панькин подошел к самолету, Чубодеров уже вылез из кабины, пожелал всего хорошего прибывшим пассажирам и наблюдал за выгрузкой почты. Рядом стоял молодой парень в солдатской форме с погонами сержанта. Завидя председателя, Чубодеров помахал рукой.

— Э-геей, Панькин, привет!

— Здравствуй, здравствуй, орел наш! — Панькин, подойдя, осведомился: — Чего привез?

— Все, что надо. И между прочим, новую кадру тебе.

— Какую кадру?

— А вот сержанта. Демобилизовался. Хорош будет рыбак!

Панькин глянул на парня из-под лакированного козырька и радостно воскликнул:

— Ванюшка! Уже отслужил?

— Отслужил. — Парень взялся за чемодан.

— Ну молодец! — искренне обрадовался Панькин. — В каких частях был?

— Танкист. Механик-водитель.

— Молодец! — повторил Панькин. — Спасибо, Чубодеров!

— Рад стараться! — выждав, когда на смену выгруженной почте в самолет сложат мешки и посылки из Унды, пилот полез по стремянке в кабину. — Что там, в Архангельске, передать?

— Пока ничего, — ответил Панькин. — Поклонись полярнику с оленем возле Дома Советов.

— Поклонюсь, обязательно поклонюсь! — Чубодеров расхохотался, помахал рукой и закрыл дверцу.

Через минуту мотор взревел, и самолет начал выруливать на старт. Пилот торопился: грунт на площадке начал подтаивать.

Когда самолет улетел, Панькин пошел в село вместе с демобилизованным Иваном Климцовым и по пути завел беседу с прицелом:

— Надеюсь, ты насовсем в Унду?

— Там посмотрим, — уклончиво ответил Иван.

— А жена молодая где?

— Покамест в Вельске.

— Привози женку. Квартиру организуем.

— Покамест остановлюсь у матери.

— Ладно, у матери. Но у нее будет тесновато. Жену привезешь — дадим помещение.

— А работу какую дадите? — спросил Климцов.

— Любую. Знаю, парень ты дельный.

Климцов посмотрел на председателя с любопытством я усмехнулся:

— Как вы сразу — быка за рога. Я отдыхать приехал.

— Так отдыхай. Отдыхай, милок! Разве я против? Теперь, правда, время неудобное, рыбалки пока нет. За сигами на озера можно махнуть попозже, в ноябре. Винца попьешь, с друзьями детства встретишься.

— Винцом не увлекаюсь. Друзей увижу, — Климцов посмотрел с угора на избы, рассыпанные по берегу. На крышах тонким слоем лежал подтаявший снег, вода в реке была темная, подернутая ленивой предзимней рябью — Хорошо тут! Уж лет семь дома не был. Пока учился на тракториста да работал в вельском колхозе, я потом служил…

— И то верно, Ваня. Семь лет!.. Быстро летит время. Как говорится, время за нами, время перед нами, а при нас его нет. Глянь-ка, вон клуб строим! Судно хозяйственное приобрели — Боевик. Капитанит на нем Андрей Котцов. Помнишь его? Ну вот… Три судна плавают от колхоза в море: сейнер да два средних тральщика. Команды в основном свои…

— Уже и суда завели? Здорово…

— Пока арендуем, но скоро купим. Хочешь плавать — пожалуйста. Хочешь на берегу робить — милости просим. Комсомолец?

— Кандидат в члены партии, — ответил Климцов.

— Вот и ладно! Дел у нас хватит.

Вошли в село. Климцов удивился:

— Мосточки настлали?

— А как же, культура! Это сельсовет постарался. И я, конечно, помог. Ну, как отдохнешь — заходи.

— Хорошо, зайду, — пообещал Климцов.

3

Миновав громоздкий, заметно постаревший ряхинский дом, в котором все еще помещалось правление колхоза, Климцов нетерпеливо свернул в проулок и наконец оказался у родного порога. Еще довольно крепкий, обшитый снаружи тесом дом глядел окнами на безмолвный и холодный восток. Раньше он принадлежал Трофиму Мальгину, брату матери Ивана, которая сейчас жила на первом этаже. На втором разместился с семьей Андрей Котцов.

Иван поднимался на крыльцо, когда, завидя сына в окошко, навстречу ему выбежала мать.

— Ой, Ваня! Прозевала я… Ой, прозевала, Ваня!

— Да что прозевала-то, мама? — Климцов, поставив чемодан, обнял ее.

— Да самолет-от прозевала! Не знала, что летишь-то! Пошто не сообщил-то? Хоть бы телеграмму дал в три словечушка…

— А так, мама, невзначай больше радости.

— Ой, и верно, Ваня! Радость-то какая! Насовсем приехал-то?

— Насовсем.

— Ой, хорошо! Дай-ко я возьму чемодан-от. Устал, поди, за дорогу…

— Почему устал? Ведь не пешком же…

— В ероплане-то качает. Кого и мутит…

— Кого и мутит, да не меня.

Мать хлопотала, стараясь получше принять сына: согрела самовар, принесла из чулана соленой рыбы, достала чуть запылившуюся от долгого хранения бутылку водки, поставила блюдо моченой морошки, пирог с сигом.

— Боле ничего вкусненького-то и нет, — виновато оправдывалась она. — В рыбкоопе у нас бедновато: хлеб, соль, масло да консервы. Их навалом на всех полках. Баночна така торговля…

— Да ты не беспокойся, мама. Я ведь не голодный, — сказал сын, умывшись и садясь к столу. — Морошки много ли нынче наросло?

— Мало, Ванюшка Весной приморозило, прихватило цвет, а остальное летом от солнца выгорело. На открытых местах ягод не было, только в лесу.

— Расскажи мне деревенские новости.

— Дак какие новости-то, — мать села, стала наливать чай в чашки. — Все у нас вроде по-старому.

— Как люди живут?

— А по-разному, сынок. Кто хорошо, кто не шибко. Кто на промысел ходит на судах, те порядочно зарабатывают. На Канине у рюж хлеб хоть и трудный, но там расценки повыше. Рыбаки-наважники живут в достатке. На семге заработки меньше, все лето сидят на тонях, а уловы небольшие А я в деревне, на разных работах: куда пошлют. На хлеб зароблю — и ладно. Екатерина Прохоровна посмотрела в окно, как бы раздумывая, что еще рассказать сыну. За окном пошел снег хлопьями, видно, тяжелый, талый.

— Старики умирают, молодежь растет. Парни становятся мужиками, уходят в море. А девки, как кончат школу, — до свиданья. Делать им в селе вроде и нечего.

— Как нечего, мама? — удивился Иван. — Разве работы для девушек в колхозе мало?

— Почти что нету. На промыслы нынче девки не ходят, не то что мы, — бывало, целыми зимами на Канине жили. На тонях им скучно. Девки теперь пошли учены да белоруки… Им работу давай почище, боле для головы, чем для рук… Вот и уезжают кто в техникум, кто в институт, а то и на курсы какие-ни-набудь в Мезень, в Архангельск. Приживаются там, замуж выскакивают, детишек рожают… А парней-то наших и некому пригреть. Невест не хватает. Ну да парни-то все больше в море. На больших судах плавают, дале-е-еко… Придут в Мурманск, разгрузятся, винца попьют-погуляют — и опять рыбачить. А кто и в Унду прилетит, родителей навестить, в домашней баенке попариться. Деньги есть, а счастья у иного и нету. Это прежде говорили: Бедней всех бед, когда денег нет! Не в одних деньгах дело. Надо что то и для души, для отрады.

Разглядывая сына, мать отметила перемены в его внешности: Повзрослел. Русы-те кудерышки стали вроде пожиже… А глаза те же, серые, строгие, отцовские… И нос словно покрупнее стал, тоже как у батюшки покойного.

Иван был невысок ростом, но крепок, широкоплеч. Светлые волосы вились, как ни старался их пригладить. Смуглое лицо еще хранило лагерный армейский загар. Лоб широкий, выпуклый, глаза сидят глубоко, отцовские, как говорит мать.

А отец погиб на войне. В сорок третьем пришла похоронная… Растила Екатерина Прохоровна Ивана в трудное, бесхлебное время. Но вот вырос — и крепок и телом, и духом.

В пятьдесят пятом году, окончив семилетку, подался Иван в училище механизации сельского хозяйства в районный центр Вельск. Выучился на механизатора широкого профиля, направили в колхоз. Весной работал на тракторе, а летом — на комбайне. Жил далеко от дома, от Белого моря. Сначала все было внове, увлекся работой, а потом заскучал. Решил осенью, когда управится с зябью, взять в колхозе расчет и вернуться домой. Но задержался. Познакомился с девушкой, погулял зиму, а весной женился. Мать приезжала на свадьбу, старалась быть веселой, а на душе лежала тяжесть: сын отбился от дома, забыл Унду, жену взял не в родном селе, не поморку… Собой, правда, хороша, лицом светла, голубоглаза и, видать, умна и добра, а все ж не унденская.

Когда мать уезжала, то сказала сыну:

— Приезжай домой, Иванушко! Вместе с женой приезжай. Старею я, скучно одной. Жить дома будете хорошо.

Иван обещал уговорить молодую жену переехать в Унду, но тут подошел призыв в армию.

— За женкой-то поедешь? — осторожно спросила мать.

— Конечно, мама. У нас уж все решено. Погощу денька три и махну за Тамарой. Если самолет полетит.

— Полетит! Как не полетит! Чубодеров часто у нас садится, — обрадовалась мать и сразу заговорила веселее: — Да ты что не пьешь-то? Дай-ко и я с тобой рюмочку подниму. С возвращеньицем!

Узнав о приезде Ивана, к ним спустился со второго этажа сосед Андрей Котцов. Получив два дня отдыха, он был навеселе, ощущая полную свободу: жена на работе, дети в школе.

— Привет солдату! — сказал он, садясь на широкую лавку.

— Здравствуйте, Андрей Максимович, — ответил Иван. — Садитесь к столу.

Андрей не заставил себя упрашивать, поднял стопку.

— По случаю демобилизации из Советской Армии! С прибытием на родную землю!

— Все плаваете? — немного погодя, спросил Иван. — На Боевике? Что за судно?

— Приемо-транспортное судно. В каботажку ходим. Хочешь ко мне в команду?

Климцов помолчал, подумал.

— Пока отдохну. Там будет видно.

— Тоже верно. Где воевал? — спросил Котцов.

— Я не воевал, не пришлось…

— А, да… — Андрей махнул рукой и рассмеялся. — Оговорился. Прости. У нас, у фронтовиков, в привычку вошло: как встретимся, то первый вопрос — где воевал, на каком фронте. Да-а-а. А мы, брат, с Дорофеем Киндяковым хватили горячего. На боте плавали всю войну. Теперь он там под берегом стоит.

— Вьюн? Знаю. Мы с ребятами играли на нем в моряков, когда я в школе учился.

— И теперь сопленосые играют. Пусть. Может, вырастут — станут морскими скитальцами. Однако нынче деревянному флоту пришел конец. Отслужили свое бота и шхуны… Я тоже мечтаю плавать на тральце «Тралец — тральщик (жаргонное)».

Климцов одобрительно заметил:

— А что? Вы можете. Возраст еще позволяет.

— Могу, — Андрей захмелел, стал развязнее и откровеннее. — Верно ты оценил! А другие не ценят. Вот недавно было: парторг Митенев предлагал с капитанов меня снять, — я временно вожу судно, заменяю Дорофея, он клуб строит. А почему? Да потому, что шторм был, ночь, ни черта не видать… Не нашел елу с рыбаками… Вот за это самое и взъелся Митенев. Он, брат, у нас всему голова. Его даже Панькин побаивается.

— Это какой Митенев? — спросил Иван. — Бухгалтер, что ли?

— Он не только главбух, но и партийный секретарь. С ним ухо надо держать востро. Строгий мужик, волевой. Одним словом, как это сказано?… Во-люн-та-риз-ма. Ишь ты как!

— Зря наговариваешь, Андрюха, — сурово одернула мать. — Почто лишнего выпил? Митенев хороший мужик, деловой. Знаю его с малых лет. А тебя поделом постращали: судном ты правил, видать, неважно. На праду не обижайся. От правды отстанешь — куда пристанешь?

Котцов в изумлении уставился на Екатерину Прохоровну:

— И ты, мать, в ту же дудку? Вот не ожидал… А еще соседка!

— Соседка — не соседка, а думай, что говоришь.

Котцов помолчал, поводил пальцем по узору клеенки на столе, потом, положив руку на плечо Ивана, вернулся в своих воспоминаниях к войне:

— А мы с Дорофеем на боте плавали… Мины — не мины, обстрел — не обстрел — идем! Мы маленькие, в нас снарядом попасть трудно.

И вдруг он запел:

Р-растаял в далеком тумане Рыбачий,

Родимая наша земля-я-я…

Иван стал подтягивать. Мать смотрела на них и улыбалась, чуть-чуть захмелевшая. Тихонько гладила руку сына своей сухонькой рукой с выпуклыми прожилками вен. Песня кончилась. Иван сказал:

— Председатель мне квартиру обещал. Вези, говорит, семью — жилье дадим.

Мать ничего не успела сказать, перебил Котцов.

— Какая квартира? Да ты что, в самом-то деле? Здесь живи, с матерью. Весь низ пустой. А дом еще крепкий.

— Верно, низ-от пустой, — сказала мать нерешительно. — Но как тут жить-то? Везде хлам, печи развалились… С военной поры пустует полдома. Во всем низу я одна живу…

— Ну и что? — продолжал Котцов. — Печи можно поправить, хлам выкинуть. А ну, пойдем поглядим!

Он повел Ивана осматривать пустующее помещение.

В одной маленькой в два оконца комнате печь была цела, но вынуты несколько половиц в войну на дрова. В другой был разрушен дымоход печки. На полу валялись битые кирпичи, стекла, старые рассохшиеся ушаты, ломаные горшки и чугуны, обрезки кожи, сапожные колодки и другой мусор.

— Тут сапожник жил в войну-то, — пояснила Екатерина Прохоровна. — Умер в сорок пятом зимой от сердца…

— Ну вот, чем не жилье? Руки у тебя есть? Есть, — говорил Андрей. — Я приду помогу. Хлам выкинем, печи починим, пол переберем, все выбелишь, выкрасишь. Живи да радуйся! Председатель тебе лучше ничего не даст. К какой-нибудь вдовушке определит на постой.

— Пожалуй, в ваших словах есть резон, — не очень решительно согласился с ним Климцов. — Надо подумать.

— Думай. Думать никогда нелишне. Ну, будь здоров, сержант Климцов! — сказал Андрей. — Я пойду еще кое-куда.

Он в тот день загулял. Сначала навестил одноногого Петра Куроптева, кавалера двух орденов Славы. От Куроптева попал в гости к Офоне Мотористу, потом еще к кому-то. В пьяной болтовне он все обижался на Митенева и приписывал ему волюнтаризм, значение которого и сам не очень ясно представлял, однако слышал от других такой термин.

Переходя от одного дома к другому, Андрей старательно обходил сторонкой здание почты, чтобы жена не засекла его в окно. Однако она узнала, что муж закутил, разыскала его и, наградив тумаками, увела домой.

А разговоры о волюнтаризме все-таки докатились до ушей Митенева.