— Стыдно вам, товарищи, того этого, отрываться от масс! Долг партийного работника — быть, так сказать, ближе к массам. Надо работать в гуще народа, воспитывать народ, своим жертвенным примером вдохновлять народ на трудовой подвиг, а не сидеть по кабинетам, — распинался Столбышев на собрании актива. Почему засели по кабинетам? — он сурово оглянул всех и остановил свой взгляд на Маланине.
В кабинете было тесно. Многочисленные работники райкома еле помещались в нем. А на два метра вокруг стула Маланина была зона отчуждения. Туда никто не решался вступить.
— Забюрократились, того этого?!! Приросли к письменным столам?!! Уборочная на носу, — стал считать по пальцам Столбышев, — сельхозинвентарь отремонтирован на двадцать с половиной процентов. Агитация за, того этого, добровольную сдачу государству зерна сверх плана не проведена. Транспорт не подготовлен…
Столбышев насчитал двадцать восемь неотложных дел, и ни одно из них не было как следует подготовлено.
— А воробьепоставки?! Куда это годится? Скоро из Москвы приедет приемочная комиссия… Тяпкин! На сколько процентов мы выполнили воробьепоставки?
— Утром было три процента и 65 сотых, а к вечеру пять воробьев сдохло, значит, полпроцента долой…
— Вот видите?! Позор! Не государственное, так сказать, отношение!… Предлагаю сделать выговор Маланину.
— А я то при чем? — взмолился опальный.
— Ставлю на голосование…
Маланину единогласно вынесли выговор. Потом часов до трех ночи обсуждали кому в какие колхозы ехать наводить порядки.
Рано утром заспанный и помятый Столбышев сел в райкомовский старенький лендлизовский джип.
— Дела, дела… так сказать, ни сна, ни отдыха… Погоняй-ка, Гриша, в колхоз "Ленинский путь", — обратился он к шоферу.
Джип заскрипел, как телега немазанными частями, и покатил по пыльной улице.
Скоро Столбышев, освеженный душистым и прохладным утренним ветерком, сладко потянулся и, раскинувшись на сиденьи, запел:
— Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги, да степной бурьян…
Но как только джип выехал за околицу Орешников и с грохотом, треском запрыгал на ухабинах и колдобинах, Столбышев прекратил петь и, уцепившись обеими руками за борт машины, болезненно застонал:
— Осторожно, Гриша, не убей!… О, Господи! Да, не убей же!
Гриша сидел, крепко держась за руль, с фатальным выражением на лице и напоминал собой героя-танкиста, ведущего машину на пролом через противотанковые надолбы.
Раньше здесь была дорога "лежневка", построенная еще в незапамятные времена. Большие, толстые бревна лежали сплошными рядами поперек дороги и хотя на них порядком потряхивало, но весной в распутицу и во время осенних дождей по дороге вполне сносно можно было ездить. В начале тридцатых годов на дорогу вышли комсомольцы с песнями, флагами и плакатом "Лежневка -пережиток проклятого прошлого. По асфальту к социализму!" За несколько дней комсомольцы дружно разваляли бревна и с песнями, флагами и плакатами вернулись в Орешники. С тех пор прошло более четверти века, а область, приказавшая разломать "лежневку", не прислала ни единого грамма асфальта, хотя бы для чисто образовательного назначения и знакомства людей с этим невиданным материалом. Поэтому, вначале к социализму, а когда его построили, то к коммунизму, приходилось ехать по оголенной от бревен дороге. И дорога мстила за головотяпское отношение к себе рытвинами, колдобинами, пылью, ухабами и непролазной грязью. После небольшого дождика даже джип, работая всеми четырьмя колесами, буксовал и за час мог проехать по ней не больше 5-7 километров. А весной и осенью дорога вообще делалась непроходимой: на ней буксовали гусеничные трактора, и много смельчаков тонуло в глубоких и бурных дорожных лужах.
Сейчас было сухо. Благодаря содействию погоды, опытный и лихой шофер Гриша довел машину до деревни Короткино без аварий и поломок. Расстояние в 15 километров преодолели в сказочно короткий срок: один час, двадцать одна минута.
Короткино, где находился колхоз "Ленинский путь", лежало на пригорке и было видно еще издалека. Покосившиеся избы, сколоченные кое-как из досок и бревен собственные сараи крестьян выгодно выделялись своим сравнительно прочным и благоустроенным видом от колхозных строений. Колхозные конюшни, амбары, сараи — серые и неприглядные, — глядели в небо ободранными крышами. Окна в них зияли пустотой, кое-где на стенах были оторваны доски. В общем, они напоминали собой разбитые бурей галеры древних римлян, выброшенные на берег и чудом сохранившиеся до наших дней.
Джип въехал на пригорок и поравнялся с первой избой. Около избы, на приусадебном участке, копошился пожилой колхозник. Босой, в старых военных ватных штанах, подвязанных вместо пояса обрывком веревки, в рубашке из серого домотканного полотна.
— Где, того этого, председатель колхоза? Колхозник разогнул спину, выпрямился и уныло посмотрел на остановившуюся машину:
— А где же ему быть? Пьет, наверное, в правлении…
— Так рано и уже пьет?
— А то как же? Всегда так день начинается…
— Поехали, Гриша, а то еще опоздаем, — всполошился Столбышев.
В колхозе "Ленинский путь" председателем был Утюгов. Четыре кладовщика были тоже Утюговы, родные братья председателя. Из восемнадцати счетоводов колхоза, из тридцати двух бригадиров, нарядчиков, полеводов добрая половина носила фамилию председателя, а остальные являлись дальними и ближними родственниками Утюгова-старшего. Колхозники называли их "семейство Кагановичей", страшно не любили, но поделать с ними ничего не могли. Когда на общих собраниях все сто шестьдесят колхозников начинали робко выражать недовольство, все пятьдесят пять членов "семейства Кагановичей" монолитной стеной обрушивались на них и криком, угрозами приводили непокорных к повиновению. Кроме этого сам Утюгов был на хорошем счету у начальства, умел "подмазать", польстить, и бороться с ним было бесполезно и опасно.
В колхозе "Ленинский путь" было 60 коров, 40 свиней, 4 гуся и 500 гектаров пахотной земли. Многоголовое утюговское руководство дружно разворовывало и пропивало колхозное добро и из года в год колхоз хирел, чем и оправдывал свое название.
— И как это он так с утра пьет? Ай-ай-ай! — всю дорогу до правления колхоза причитал Столбышев. — Плохой он, того этого, пример показывает подчиненным!…
— Ты уж пьян, Утюгов? — в позе воплощенной укоризны остановился Столбышев в дверях правления и горестно покачал головой.
За большим столом помещалось восемь Утюговых: пять братьев -предколхоза и четыре кладовщика, родной дядя — заведующий птицефермой (4 гуся); и два двоюродных брата — бригадира. Прислуживали им еще три Утюговых, но более отдаленных ветвей геральдического дерева.
Увидев в дверях секретаря райкома, Утюгов-старший изобразил на лице божественный восторг, умиленно замигал заплывшими жиром свиными глазками и, оттолкнув прильнувших к нему, как две печальные ивы к могучему дубу, двоих родственников, с трудом встал. Одна печальная ива, родной дядя, не выдержала толчка и брякнулась о пол. Не предпринимая напрасных попыток встать, он все же продолжал нежно шелестеть губами:
— Макар Федорович, к-кормилец наш… Мы за тебя во огонь и во воду…
— А, товарищ Столбышев, отец родной! — стал выливать нахлынувший восторг Утюгов-старший. — Вождь нашего района и организатор всех побед! Какая счастливая звезда привела вас к нам?! — Утюгов качнулся, придал своему телу уклон в нужном направлении и, борясь с незыблемым законом земного притяжения, прошел несколько шагов, отделявших его от начальства.
— Многие лета!… — неожиданно дьяконским басом запел он, обнял Столбышева за плечи и пустил слезу умиления.
Остальные Утюговы, за исключением заснувшего на полу дяди, дружно подхватили "многие лета", а еще через минуту песня перенеслась за стены правления, потом дальше до самого края деревни Везде, где находились члены семейства Утюговых, везде, где в этот момент они сосредоточенно воровали, обвешивали, обсчитывали, они на минуту бросили свое занятие и, став по команде "смирно", подхватили заздравную: "Многие лета! Многие лета!…"
— Ну, быть беде, — с тоской и суеверным страхом шептались рядовые колхозники.
Столбышев, слегка побледневший и взволнованный, с чисто коммунистическою скромностью прослушал до конца заздравную и затем крепко пожал руку Утюгову-старшему:
— Спасибо за прием!…
— Налейте дорогому отцу нашему встречный кубок!
Столбышев выпил до краев налитый чайный стакан и закусил соленым огурцом, с поклоном поднесенным ему отдаленной ветвью геральдического дерева. Его мигом подхватили под руки и бережно, как архиерея, повели к столу. Там он выпил еще один стакан и опять закусил соленым огурцом.
— То-о не ветер ве-етер ве-е-етку клонит… — сразу же откликнулись песней Утюговы.
Столбышев выпил и, пережевывая огурец, задумчиво подпер голову кулаком.
— Не тревожьте души наши, — прочувственным голосом уговаривал Утюгов-старший Столбышева. — Не грустите, золотой, солнышко вы наше… Эй, вы!… Плясовую!… — зычно скомандовал он, и понеслась веселая, разудалая…
Калинка, малинка, малинка моя,
В саду ягодка малинка моя!
И-и-и-и-эх!
Жги! Жги!
Лихо плясали два младших брата-кладовщика, а остальное семейство било в ладоши и заливалось соловьями. Столбышев оживился и вышел в образовавшийся родственный круг.
— Э-эх! Пошла! — закричал он, отбивая мелкую дробь каблуками и плавно поводя руками.
Навстречу ему выплыла двадцатилетняя дочь Утюгова (старший счетовод) и замахала платочком, заихала, лебедем пошла вокруг секретаря райкома, поводя плечами, притоптывая каблучками, танцуя всем — и пылающим жаром телом, и улыбкой, и глазами.
— Эх, цветок-красавица, румяная ягодка! — разгорячившийся Столбышев ущипнул старшего счетовода и та, для приличия взвизгнув, полной грудью прижалась к нему.
— Пой вальс! — переориентировал хор Утюгов-старший.
— Спи-ит мо-оре спит, и не-ебо тоже спи-ит… — медными баритонами прочувственно затрубили Утюговы, от натуги поднимаясь на цыпочки.
Так прошли день и ночь работы с массами.
Под утро Столбышев, порядком ослабевший и распухший от пьянки, сидел в голове стола и размазывал пальцем самогонную лужу. Справа к нему льнула Утюгова-дочь, слева — Утюгов-дядя монотонно бубнил ему на ухо:
— Макар Федорович, к-кормилец наш… Мы за тебя во огонь и во воду…
Дядя с пьяных глаз принимал Столбышева за родного председателя. Но Столбышев не обращал на него внимания. Его несло:
— Звонят мне из Москвы. Как, говорят, того этого, Столбышев, скоро ли пожалуешь к нам? А я, конечно, отвечаю: вот как справлюсь с делами, так и ждите…
Утюговы почтительно слушали и в нужные моменты поддакивали.
— Макар Федорович, к-кормилец наш… И во-во…
— Унесите дядю, — прошептал трагическим тоном предколхоза.
— Что же в Москву, так в Москву, — хвалился Столбышев. — В ЦК буду работать, того этого, важные дела вершить придется…
— На кого же вы нас, сирот, покидаете?! — заплакали, притом совершенно артистически, все Утюговы.
Столбышев пьяно улыбнулся и пожал плечами:
— Судьба!… Впрочем, друзей я не забуду. Ты, Макар, так и знай, сделаю тебя секретарем обкома…
Часов в десять утра Утюговы грузили Столбышева в джип, а вместе с ним грузились мешочки, кулечки с дарами, и поросенок, улыбавшийся мертвым рыльцем тому, что навеки избавился от колхозных мучений.
— А почему здесь гусь ходит? — капризно спросил Столбышев, указывая на последнего колхозного гуся, который, тревожно гогоча, искал своих, съеденных ночью, сородичей.
— И, действительно, почему гусь ходит? Гусю ездить надо, -глубокомысленно изрек Утюгов-старший, и гусь со связанными лапами очутился рядом со Столбышевым.
Столбышев нежно обнял его за шею.
— Гриша, погоняй!…
— Многие лета!… Многие лета!… — грянул утюговский хор, а глава семейства снял фуражку и, описывая ею плавные круги в воздухе, отдавал почесть отъезжающему начальству. Уже на ходу Столбышев случайно вспомнил, зачем он посетил колхоз и, чтобы в полной мере выполнить свою руководческую миссию он крикнул:
— Так ты же нажимай!!!
Стая сельских собак с лаем погналась за машиной. Собаки чувствовали, что их хозяев обворовали, и честно выполняя свой собачий долг, старались укусить вращающиеся колеса. По-другому к факту увоза их добра относились сами хозяева-колхозники. Они стояли около домов и радовались:
— Слава Богу, хоть не на большой машине приехал, а то бы корову увез…
Справедливости ради надо сказать, что все в районе к Столбышеву относились хорошо и даже по-своеобразному любили его:
— Этот для партийного работника еще в меру подлец и вредный паразит, — говорили люди, — а вот Подколодный!…
Подколодный был секретарем райкома в соседнем Демьяновском районе и именем его пугали детей далеко за пределами его владений:
"Не будешь слушаться, прочтет тебе Подколодный лекцию… У-у-у-у!"
Столбышев иногда находил у себя ласковое слово для человека, мог пошутить, посмеяться, дружески потрепать по плечу. И хотя каждый хорошо знал, что, похлопывая по плечу, он одновременно мог обдумывать очередную пакость, ему многое прощали за внешнюю человечность. Подколодный был другого склада человек. Он никогда не улыбался, ходил мрачный и с вечно выпученными, как у вареного рака, глазами. Казалось, что его постоянно накачивали насосом, оттого и глаза у него были выпучены, оттого стоило ему только раскрыть рот, как из него под давлением в несколько атмосфер вылетал крик и только после того, как давление спадало, он был в силах закрыть рот свой. Кроме всего этого у него было пагубное для людей пристрастие к политическо-просветительной работе. Когда он обедал, жена его, перепуганная насмерть женщина, обязана была читать ему вслух произведения классиков марксизма или скучнейшие передовые из газет. В райкоме, в колхозах, где только люди работали, он завел такой порядок, что один человек все время должен был читать вслух партийные книги, а остальные слушать и прилежно работать.
Когда чтец переставал монотонно гнусавить и захлопывал книгу, работа кончалась, но не кончалось политическое просвещение. Вечером в клубах, просто на дому у колхозников, пропагандисты опять разворачивали книги и читали пономарским голосом: "Коммунистическая партия и советское правительство, исходя из основных положений марксизма-ленинизма, считали и считают тяжелую промышленность главной и основной отраслью социалистического хозяйства. В своем гениальном труде "Империализм и империокритицизм" на странице 26-й, четвертая строчка сверху, товарищ Ленин пишет…"
А в это время Подколодный крадущейся походкой обходил самые укромные и тайные места и вылавливал спасающихся:
— Идите работать над собой, развивайте свои знания!…
И странное дело, никто в районе, даже сами пропагандисты, никогда не могли повторить ни единого слова из прочитанного. Процент успеваемости всегда и у всех равнялся нулю. После каждой проверки политических знаний, Подколодный, накачанный до опасного предела результатами, приказывал еще и еще удвоить и утроить учебу.
В Демьяновском районе не было влюбленных. Он был самый бедный, никогда не вылезал из прорыва. На лицах людей была какая-то маска испуга и уныния, напоминающая собой известную с недавних пор "хирошимскую маску". И чахла трава на полях района и при осадках, и в засуху.
— Ты, Гриша, поосторожней. К границам Подколодного подъезжаем…
Дорожная тряска и опасность приближающейся границы подействовали на Столбышева отрезвляюще. Вскоре машина тихо выехала из леса. Вдали показался глубокий овраг, а за ним трогающая щемящей болью сердце грустная картина выжженной земли.
— Вот она… Как бы в лихой час, того этого, на засаду не напороться…
Шофер, зорко оглядываясь по сторонам, на малом газу повел машину, избегая ехать по дороге, шедшей вдоль оврага. Они ехали прямо. пересекая местность. Столбышев подготовился к отражению возможного нападения: из полевой сумки он вытащил кучу приказов, решений и держал их наготове. Черная галка с шумом вылетела из-за куста и, прокаркав, низко полетела вдоль границы. Столбышев вздрогнул от неожиданности всем телом и перекрестил то место на груди, где у него в кармане был партбилет.
— Отсюда до Крекинг-завода рукой подать. Лучше спешиться… -предложил полушепотом Столбышев.
— Добро! Я буду ждать с машиной наготове, — прошептал верный Гриша.
Держа в вытянутой руке, как оружие, бумаги, Столбышев короткими перебежками опытного разведчика начал преодолевать пространство. Метров через триста он скрылся в глубокой траве и пополз по-пластунски. В это нее время за высокими кирпичными стенами огромного Крекинг-завода послышались гулкие удары железа о рельсу. Это били боевую тревогу. Прячась за кустами, Столбышев залег на краю оврага, отделявшего его от заводских стен. Теперь ему некуда было деваться: ни отступать, ни пробираться дальше.
— Угораздило же меня попасть под атаку Подколодного! — с дрожью в голосе прошептал Столбышев, поплотнее прижимая голову к земле.
История, так называемого, Крекинг-завода не единична в Советском Союзе, но поучительна. Поэтому не мешает на ней слегка остановиться.
В 1937 году в Орешниковском районе, в одном из озер, расположенном недалеко от железнодорожной магистрали, нашли богатые залежи нефти. Вернее, партийное начальство установило, что на поверхности озера плавают круги нефти, взяло пробу и отправило ее в область с надлежащей сопроводительной бумагой. Прошло несколько месяцев, и глубокой осенью в эти места пригнали три тысячи заключенных. Началось строительство Крекинг-завода. Так как такой объект является важным в оборонном отношении, строить его стали подальше от железнодорожной магистрали, в Демьяновском районе. Зимой в метель и морозы, измученные и голодные заключенные под окрики охранников возводили стены социалистического гиганта. К весне гигант был готов, а из трех тысяч заключенных осталось в живых четыреста. К этому же времени из Москвы приехала партия геологов и занялась поисками нефти в озере. Геологи очень долго бурили почву, искали и не находили никаких признаков нефти и, наконец, совершенно случайно нефтяной источник был найден: железнодорожная цистерна с нефтью, которую еще в Гражданскую войну, неизвестно — белые или красные, скатили с насыпи и утопили в озере. Разразился скандал. Многих партийных работников района и области расстреляли. Расстреляли всех руководителей строительства Крекинг-завода, геологов и даже некоторых заключенных, уцелевших после ужасной зимы. Единственно, кто не пострадал в этом деле -это главный организатор и руководитель, сидевший все время в Москве, член политбюро.
Короче говоря, Крекинг-завод оказался ненужным, и после того, как с него смонтировали все ценное оборудование и бросили тут же около стен ржаветь, он долгое время стоял пустым и заброшенным призраком, гигантским памятником погибшим строителям. И по ночам только совы, свившие себе гнезда под его высокими сводами, нарушали своим криком могильную тишину каменной громады.
Так простоял он десять лет. В 1948 году в Орешниковском районе стали организовывать МТС, и Столбышев для него захватил пустующее здание завода. Несколько месяцев Подколодный не замечал вторжения на свою территорию, но потом акт агрессии был обнаружен и началась тяжба. Столбышев в области доказывал, что Крекинг-завод, построен из расчета на ресурсы Орешниковского района, значит, он принадлежит ему. Подколодный доказывал, что завод построен на земле его района и, значит, он принадлежит ему. Область же в равной степени относилась к требованиям обеих сторон. Она с легким сердцем выдавала обеим сторонам любые бумажки и каждая бумажка, выданная Столбышеву, аннулировала бумажку, выданную Подколодному, и наоборот. Главная сила была в датах принятых в области решений, противоречащих своим же прежним решениям. Долголетняя война районов проходила с переменным успехом. Но Орешниковская МТС, превратив Крекинг-завод в крепость, еще ни разу ее не сдавала. Иногда осады длились месяцами. Подколодный разрушал и сжигал мост через ров в Орешниковский район. Осажденные голодали и терпели недостаток в питьевой воде, машины МТС не выходили на уборку и сев, но под командой доблестного директора Гайкина закаленный в боях коллектив не сдавался. Вот и сейчас Подколодный шел в атаку на твердыни МТС.
Вскоре после того, как в МТС пробили боевую тревогу, по дороге из чахлого леса на выжженное поле выехала головная походная застава Подколодного: две полуторатонки, груженые милиционерами. За ними на джипе ехал сам Подколодный с районным прокурором. За ними следовала еще одна полуторатонка с партийными работниками и там же находился, случайно приблудившийся в Демьяновский район, штатный агитатор обкома. Его накачивали водкой, щекотали под мышками и для злости давали закусывать несоленым хреном. Согласно генеральному плану он должен был сыграть роль осадного тарана. Дальше в наступающей колонне шли тракторы, комбайны, сеялки, веялки Демьяновской МТС, кои должны были моментально вселиться в освобожденный завод и занять там оборону.
Но не дремал и доблестный защитник товарищ Гайкин. Прочные дубовые ворота усадьбы МТС раскрылись и из них выехали лазутчики на юрком форде 28-го года. Бесстрашно подлетев к противнику, они метнули в него привязанными к камням бумажками и, лихо повернув, на полном ходу въехали в ворота. Ворота с треском захлопнулись. Рассчет опытного Гайкина оправдался. Пока Подколодный читал старые решения обкома, привязанные к камням, Гайкин бросился к телефону звонить в райком и обком. Но телефон безмолвствовал: не менее опытный Подколодный еще в самом начале наступления приказал перерезать провода. Осажденные очутились в тяжелом положении. Гайкин, на ходу призывая всех умереть, но не сдаваться, выбежал на стену и из-под руки посмотрел на полчища подколодинцев.
— Пустите в них копией решения обкома и облисполкома за номером 2148! — скомандовал он и, прыгнув со стены — там было уже опасно, прильнул к амбразуре.
Выброшенную бумажку наступающие даже не подняли с земли. Враг подошел к воротам и остановился.
— Выселяйтесь! — разорвался криком, как бомба, Подколодный.
— Согласно решению обкома и облисполкома за номером 2157 — вон из здания!!!
— А я этому решению не подчинюсь. Мне Столбышев хозяин, с него и требуй! — парировал Гайкин.
— Плюю я на Столбышева! Я здесь хозяин! Выселяйтесь, а то хуже будет!
— Я требую подчинения закону! — в тон Подколодному зарычал прокурор.
— Мне Столбышев закон!
— Что твой Столбышев, где он?! Месяц назад, когда мы его захватили живьем при переходе границы, он у меня чернила пил и клялся освободить Крекинг-завод. Так где же он сейчас?!
— После этого мы получили еще три решения…
— А ты чернила у меня еще не пил?!
— Вот, поговори мне, — отвечал мужественный Гайкин, — поговори… Подхватим арканом, тогда узнаешь, где раки зимуют!
— Прррокурор!!! Запишите оскорбления, нанесенные…
— У-у-у-у! У-у-у-у! У-у-у-у! — завыла оглушительная сирена в осажденной крепости. Разговаривать стало невозможно. Некоторое время Подколодный еще бесновался, показывая разные бумажки, подымая их на шесте. Осажденные специальными крючьями пытались их сорвать и уничтожить. Потом, по знаку Подколодного, к стенам поднесли приблудившегося штатного агитатора обкома. Будучи не в силах говорить, он плевался. И, наконец, милиционеры стали ломать ворота, а защитники поливали их сверху горячим автолом.
Столбышев лежал на краю оврага, ни жив ни мертв от страха, и судорожно копал руками ямку для головы. Поэтому не заметил он, как к оврагу подъехал немецкий трофейный мотоцикл БМВ, как с него соскочил вихрастый парень, перебрался через овраг и вскарабкался на стену. Через несколько минут сирены МТС перестали выть и был дан отбой.
— Что за штучки?! — взвыл Подколодный. А ему из-за стены отвечал Гайкин торжественным тоном победителя:
— Только что получено решение обкома за номером 2158…
Когда полчища Подколодного отступили и скрылись с поля зрения, Столбышев поднялся с земли, отряхнулся и не особенно громко позвал:
— Товарищ Гайкин!
Разговор между секретарем райкома и директором МТС велся через овраг (мост был уничтожен Подколодным) и длился недолго. Гайкин требовал продовольствия, воды, медикаментов и сообщил, что у него к уборочной ничего не готово, так как борьба отнимает все время и силы.
— Вы, того этого, хоть пару тракторов для вида пустите подымить по колхозам. Механизация все-таки… — робко просил Столбышев.
— А как они в район проедут?
— Я уже постараюсь, вымолю решение насчет моста…
— Ну, тогда посмотрим…
Мужественный Гайкин явно третировал Столбышева, и Столбышев переносил все, лишь бы тот не отдавал Крекинг-завода.
— Подумать только, такое грандиозное, так сказать, сооружение… Отдать его — просто преступление, — постоянно вздыхал Столбышев. А когда какой-нибудь, чудом прорвавшийся из МТС в район, трактор появлялся в колхозе, матери водили детей смотреть эту диковинную штуку.
Солнце двигалось к закату. Джип грохотал через колдобины и ухабы. Столбышев со страхом оглядывался, доставал из мешочка домашние коржики утюговского производства и ел. Гусь смирился с судьбой и дремал на сиденьи. Неожиданно машина осела набок.
— Ну вот, наконец-то, — словно бы обрадовался шофер Гриша, остановил джип и вылезая пояснил: — Едем и едем, думаю, что за чертовщина, как бы чего не случилось плохого: не спускают скаты и хоть ты убей… Ну, теперь, кажется, все нормально.
Он поднял машину на домкрат, снял колесо, разбортовал его и принялся латать дыру.
— Ты бы, того этого, все-таки запасное колесо возил.
— Как можно запасное? Отвинтят на ходу и украдут. Шоферы, сами знаете…
— Мда…
Столбышев доел коржики и достал из другого мешочка ватрушки.
— Наедайтесь, у Егорова ничего не дадут…
— Мда, сволочь этот Егоров, а не председатель колхоза… Его давно пора, того этого, в загривок, чтобы и не пахло развратом в районе… Хорошие ватрушки мастерит Утюгов… Мда!…
— Вы знаете, — с натугой говорил Гриша, затирая рашпилем место на камере для латки, — Утюгов, заведующий птицефермой, мог бы подойти на место Егорова.
— Это какой? Дядя, кормилец наш?
— Он самый. Обходительный человек такой, умный, работящий… Да вот народ в "Заре" упрямый, не захотят его выбрать председателем…
— Ну, ты, того этого, не заговаривайся. Как так, не захотят выбрать? Сорок дней и сорок ночей, если надо, буду держать на собрании, пока не выберут. Рекомендация райкома — это тебе не шутка… Кровь из носа, хоть плачь, да выбирай! Иначе какой же это, так сказать, демократический централизм? Где тогда центр и где демократия??… Жать на них надо и все! Поживем, так сказать, посмотрим…
Столбышев доел ватрушки, кротко, по-монашески, вздохнул и струсил крошки с гимнастерки.
— Покормить бы гуся? — предложил Гриша.
— Ничего, не сдохнет! — тоном опытного хозяина ответил Столбышев и погладил гуся по голове. — Говорят, они Рим спасли. Умная птица и бывает вкусная. Мда… Дела, дела… В роте, того этого, сухо… Плохо на данном этапе. Голова распухла и чувство такое, как будто я не секретарь райкома, а головастик какой-то…
— Пол-литра бы на поправку, — деловито заметил Гриша, намазал латку клеем, подул, пошептал и прихлопнул ее к камере.
— Эх, Егоров, Егоров… Доиграется он еще у меня…
— У него молочная ферма хорошая.
— Хорошая-то хорошая, да в плохих, так сказать, руках. Черствый он человек… Мда… Голова совсем того… А, знаешь, ну его к чертям, Егорова. Поехали в "Счастливую жизнь"!
Собаки в Березках, где находился колхоз "Счастливая жизнь". встретили Столбышева еще за околицей. Один барбос, видно, самый хороший сторож, вспрыгнул в машину и чуть было не цапнул Столбышева, но не удержался на ухабе и свалился на землю.
— И с чего они, того этого, здесь такие бешеные?
— Сюда наши частенько наведываются.
— Мда… Козел вон пасется…
Всю ночь и утро до обеда в правлении колхоза "Счастливая жизнь" шел дым коромыслом. В разгаре веселья, часам этак к двум ночи, Столбышев подошел, качаясь, к шурину предколхоза (старшему кладовщику), хватил его за бороду и с криком: "Эх! Ты — троцкист!" съездил ему в ухо. Старший кладовщик, к тому времени слабо различавший, где грешная земля и где благословенное небо, где подчиненные и где начальство, размахнулся и залепил Столбышеву ответную затрещину. Они сцепились и покатились по полу, но более трезвые товарищи разлили их самогоном.
Уже в обеденное время Гриша заторопился и, примерно сохраняя равновесие на ходу, вынес из правления на плечах живого барашка и привязал его к капоту джипа.
— Был бы прицеп! — почесал он в раздумье затылок и усадил на сиденье козла.
Козел степенно уселся, осмотрелся вокруг и на прощание закивал головой. Столбышева вынесли и погрузили в машину последним, после мешка с картошкой.
— Так вы же нажимайте! — за выбывшее из строя начальство, отдал руководящие указания шофер и нажал на газ.
Собаки опять неистовствовали, а их хозяева-колхозники вздыхали с облегчением: что если бы был прицеп!…
Говорят, что езда укачивает. Это отсталое представление о езде давно отошло в СССР в область предания. Через несколько километров из Столбышева вытрусило, выбило сон и он почувствовал прилив сил и бодрости. И попадись же, как на беду, в это время на дороге заяц.
— Держи его!… Ату!… — заорал хозяин райкома. Джип, как гончая собака, запрыгал через ямы, бугорки, пни. Заяц курьерским поездом мчал по полю, прижав уши.
— Врешь, не уйдешь! — по-марксистски предрекал будущее Столбышев.
Потом раздался треск и жалобное мычание: машина налетела днищем на пень. Козел легко и свободно, как ангел, отделился от сиденья, пролетел несколько метров, брякнулся о землю, но сразу же вскочил на ноги и вприпрыжку побежал подальше от таких веселых товарищей. Столбышев навалился грудью на переднее сидение, но остался жив и здоров. Он встал, топнул ногой по железному полу, сделал несколько танцевальных движений руками и пропел с бессмысленным выражением на лице: "Тай-тай… та-ра-та-тай…" Затем он не удержался на ногах, шлепнулся на сиденье и запрокинул голову.
— А все-таки движемся к коммунизму! — заключил он, наблюдая за плывущими облаками.
Шофер Гриша стонал.