Много на своем веку перевидали Орешники: тиф, дизентерию, оспу, сибирскую язву, скарлатину, сап, холеру, чуму и, наконец, им предстояло увидеть прогрессивных иностранцев: болезнь значительно опаснее, чем все вышеперечисленные бичи человечества.
Подготавливать прием иностранцев в Орешниках приехали полковник госбезопасности Дубов и его помощник, майор госбезопасности Живодерченко. Злосчастный полковник так и не оправился от удара Соньки-рябой и от последующей обработки Взятникова. Его отправили в областной госпиталь, а на месте остался Живодерченко. Человек он оказался деловой и энергичный. Отправив полковника, Живодерченко ликвидировал происшествие с арестами и притом "по справедливости", как он выразился:
— Взятников обманывал партию и заставлял признаваться людей в несуществующих преступлениях, — объяснял Живодерченко Столбышеву. — А оба Маланиных с Егоровым помогали ему обманывать партию, признаваясь в том, чего они не делали. Поэтому все они одинаково виноваты!
Короче, всех виновных отправили под конвоем в область по старой дорожке, протоптанной в одну сторону. Столбышев и на этот раз, какой уже по счету, вышел из воды сухим. Черный список людей подлежавших аресту по делу Маланина и Егорова, он проглотил не пережевывая в первую минуту встречи с Живодерченко и никаких следов его соучастия в этом деле не осталось. И только по тому, как он подчеркнуто по-дружески обращался с некоторыми руководящими работниками, можно было догадаться, кто у него был в списке.
Вечером того же дня Живодерченко созвал районный актив и в пять минут объяснил цель своего приезда в Орешники.
— Руководители партии и правительства, — говорил он, постукивая карандашом по блокноту с записями, — решили взять курс на мирное сосуществование. Курс этот вызван тем, что за последние годы некоторые наши шаги в международной политике привели к вооружению капиталистического мира. Это для нас невыгодно и опасно. Поэтому сейчас, не меняя сущности нашей политики, мы должны внешними мирными маневрами успокоить капиталистический мир, заставив его разоружиться и этим облегчить победу коммунизма во всем мире, когда перевес сил, и особенно в атомном оружии, окажется на нашей стороне. В свете теперешнего нового курса играет большую роль высказывание иностранцев о нашем миролюбии и о наших успехах в мирном строительстве. Сюда, в Орешники, должны приехать иностранцы и вынести отсюда самые лучшие впечатления. Как это сделать — моя задача.
— Мы достигли больших, того этого, успехов в воробьеловстве! — сияя сообщил Столбышев.
— Чего?! — удивленно вскинул бровями Живодерченко.
— В воробьеловстве, понимаете? Из Москвы такое задание…
— Раз Москва приказала, то меня это не касается.
— А могут ли, того этого, иностранцы знать о воробьеловстве! -показывая свою бдительность, осведомился Столбышев.
Майор Живодерченко просмотрел свои записи и официально сообщил:
— В списке, что можно показывать, такого нет. Значит, показывать ни в коем случае нельзя. Вопрос ясен? Приступим к конкретной стороне подготовки.
Живодерченко работал, как точно заведенный механизм. Глядя на него, Столбышев первое время восхищенно почесывал затылок:
— Сразу видать, того этого, из Москвы…
Но когда Живодерченко одним телефонным звонком вызвал целый полк саперов и они за один день привели в порядок дорогу от Орешников до станции, Столбышев потерял всякое уважение к талантам майора госбезопасности:
— Подумаешь, — говорил он шопотом по секрету одной только Раисе, -подумаешь, организатор… Один звонок и дорога готова. Попробовал бы он, того этого, организовывать в таких условиях, как я, когда для того, чтобы получить литр бензина, надо исписать литр чернил на просьбы. На него, так сказать, вся страна работает, он — барин, а мы — каторжники.
В общем, Столбышев на сей раз был прав. Но как бы там ни было, организация встречи иностранцев прошла блестяще.
В Орешниках выстроили для иностранцев специальную уборную. Она была древней конструкции — выгребная яма, но внутри ее обили красным бархатом. Потом в Орешники приехала колонна автомашин, груженая шампанским, водкой, паюсной икрой, балыками и большим количеством различных промтоваров. Шампанское и прочие деликатесы пошли под замок в кладовую райкома, а промтовары заперли в районный магазин, поставили около него стражу и не впускали туда даже самого заведующего магазином Мамкина. И, наконец, из огромного здания тюрьмы были выведены все заключенные и под конвоем угнаны в тайгу, где для них был сооружен временный загон из колючей проволоки со сторожевыми вышками по углам. Опустевшую тюрьму убрали, побрызгали одеколоном. Двум, оставленным в ней, мелким ворам дали новые костюмы и вдели им гвоздички в петлички. На воротах тюрьмы написали: "велькоме".
— Рано или поздно эти дураки сюда попадут, но уже не в качестве гостей, —разглядывая приветственный плакат, заключил Живодерченко и поехал организовывать прием иностранцев на станции.
Орешники должны были посетить четыре иностранца: прогрессивная французская общественная деятельница Жанин Шампунь, прогрессивный японский общественный деятель профессор Кураки, индийский гость Кришна Диван и американский журналист Чизмэн. Букет этот был составлен не только из людей различных национальностей и вероисповеданий, но и все, входившие в него, были различными по воспитанию и по прежней жизни, по взглядам на жизнь и по политическим взглядам.
Жанин Шампунь была в прошлом недорогой парижской проституткой. Во время немецкой оккупации ее выгнали за неприличное поведение из публичного дома ("орднунг мусс зейн") и она, очутившись на улице, что-то неудачно украла и была посажена в кацет.
В 45 году, когда союзники победили, оказалось, что в Германии в кацетах не было ни одного уголовного преступника. Уголовники, со свойственной их профессии ловкостью, моментально подделались под действительных мучеников -политических и расовых жертв нацизма. Для уголовников настала золотая пора. Взломщики, убийцы, грабители, проститутки, жулики записывались в "общество жертв фашизма" и, не довольствуясь щедрой помощью союзников, каждый из них занимался прежним ремеслом. Такая политическая деятельность долготерпеливым союзникам, наконец, не понравилась, и кое-какие мнимые жертвы фашизма стали водворяться обратно в родные тюрьмы в качестве жертв антифашизма.
Это заставило мадемуазель Шампунь несколько призадуматься над будущим. Она украла все, что было награблено коллегами по обществу "жертв фашизма" и укатила в Париж, где вступила в коммунистическую партию и, как участница резистанса (соответствующая справка стоила ей три пачки американских сигарет) стала писать мемуары.
Книга, благодаря смеси вымысла о борьбе с наци и приукрашенной правды о сексуальной жизни авторши, имела бурный успех и была признана одной из лучших политических книг.
Имя Жанин Шампунь стало известным и, хотя в СССР никогда в жизни не напечатают ее книги, так же, как не допустят художества в стиле Пикассо, и ее и Пикассо, и других, им подобных, советское правительство готово использовать. Поэтому мадемуазель Шампунь пригласили в Международный Комитет Защиты Мира и она поехала в Корею, — дело было в 50 году, — уговаривать коммунистических солдат каждому убить хотя бы по десять американцев. За усилия в деле защиты мира советское правительство наградило ее Сталинской премией, а писатель Эренбург в одной из речей назвал ее "совестью человечества." Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о прогрессивной деятельнице Жанин Шампунь.
Японский профессор Кураки был человеком совершенно иного сорта. Он никого в своей жизни не обокрал и не занимался ничем, с точки зрения уголовного кодекса, предосудительным. Он был просто человеком редкого склада. Обыкновенно ребенок, появившись на свет, вначале громко кричит и возмущается, потом он начинает подрастать, улыбаться, пускать пузыри, радоваться лицу матери, склонившемуся над коляской, и так далее. Всего этого не произошло с Кураки. Он как скривился, взглянув первый раз на свет Божий, так и не переставал кривиться до седых волос. Ничто ему в мире не нравилось. Он всем возмущался, все ругал и с годами достиг в этом искусстве большого мастерства.
В 46 году он стоял на одной из людных улиц Токио и возмущался тем, как люди переходят дорогу. Он так громко кричал, что не услышал автомобильного гудка и сам подлез под американский военный джип. Удар получился несильный. Кураки даже устоял на ногах. Но с тех пор при слове "американец" на него нападало неудержимое бешенство. Поэтому его пригласили в Международный Комитет Защиты Мира, где он ругал на чем свет стоит всех американцев.
О Кришна Диване можно сказать следующее: он родился в семье очень богатого индийского землевладельца, получил воспитание в Оксфордском университете, нахватался много громких фраз, по складу ума был глуп, как обстриженный баран, и очень любил политику. А политика в его представлении слагалась из компромиссов, но не для всех. Например, он всегда говорил, что Формоза — китайская территория и ее надо отдать китайцам. Когда его спрашивали: "А Чанг Кай-ши — не китаец?" Он пожимал плечами: "Нельзя дразнить Мао Цзе-дуна." "А Чанг Кай-ши можно дразнить?" — спрашивали его, и он опять пожимал плечами: "Надо делать компромиссы!".
Кришна Диван страшно не любил белых, к которым он причислял всех южных корейцев и китайских националистов, и он очень болел за дело народов Азии, к которым он причислял народы СССР и страны советских сателлитов (в Восточной Германии жили азиаты, в Западной — европейцы). Благодаря особому складу ума Кришна Дивана, советское правительство устраивало ему при каждом посещении СССР торжественные встречи с музыкой и прочими почестями, о которых не мог и мечтать ни один из иностранных коммунистов, посещающих СССР.
— Он для нас выгоднее всех коммунистов, — говорили советские вожди, а растроганный радушием Диван, уезжая из СССР, каждый раз говорил:
— Я оставляю здесь свое сердце!
— А где он оставляет свою голову? — улыбаясь, сказал однажды один из вождей, но этого, конечно, Дивану не перевели.
Мистер Чизмэн был не похож на трех остальных иностранцев. До 41 года он представлял себе коммунистов и, стало быть, всех русских, некими антиподами с красной звездой на лбу и ножем в зубах. В 41 году его представление переменилось, и у антиподов выросли ангельские крылья. В 45 году у ангелов начали появляться рога.
В 50 году Чизмэн приехал корреспондентом одной американской газеты в Москву и к удивлению своему увидел, что живут там люди, как люди. Одень москвича в американский костюм, посади в "Форд" или "Шевролет" и не отличишь его от жителя Нью-Йорка. "А где же полицейский террор?" — задал себе вопрос пытливый мистер Чизмэн и, внимательно все разглядывая, прошел от гостиницы "Метрополь" до Большого театра. Путь был недалек, всего наискосок через дорогу, но и на этом коротком пути Чизмэн увидел, что в СССР люди не боятся полиции и что нет в СССР полицейского террора: на глазах у всех милиционер штрафовал шофера, а тот без всякой боязни выражал свое возмущение, и милиционер его даже не арестовал. "Свобода! Точно так же, как и в Америке!" — решил Чизмэн и в тот же день отправил первую телеграмму в свою газету: "Наличие свободы в СССР — неоспоримый факт. Люди не боятся полиции. Видел смеющихся граждан. Видел у многих деньги, и люди их свободно тратят. Народ обожает власть и мимо Кремля ходит на цыпочках. Волга проходит через Россию так, как это обозначено на карте, и это доказывает, что правительство ничего не скрывает."
Вначале органы МВД относились к Чизмэну с опаской. За ним следили и к нему подкинули проститутку в звании лейтенанта госбезопасности. Но потом на него махнули рукой: это хороший корреспондент! Хорошим он оказался потому, что писал такие корреспонденции: "Видел тысячелетней древности Кремль, что доказывает высокую культуру коммунистов." Или: "В кругах русских дипломатов возмущены поднятым в ООН вопросом о подневольном труде в России." Короче говоря, Чизмэн, сам не понимая того, использовал испытанный способ коммунистической пропаганды (Чизмэн писал "русской пропаганды"). Когда он писал о балете, театре, живописи и обо всем хорошем, он писал "советский балет", "советский театр" и т. д. Когда он писал о чем-нибудь плохом, то обязательно с приставкой "русское". Очень хороший способ подымать престиж коммунистов и восстанавливать против себя русских. Был хорошим корреспондентом Чизмэн еще и потому, что для своих корреспонденции о советской жизни пользовался так называемым треугольником: по государственному универмагу No. 1 судил о наличии товаров в торговой сети СССР; по ресторану "Метрополь" судил о том, что в СССР люди едят; а по публике в Большом театре судил, как люди одеваются.
Поездка Чизмэна в Орешники была его первой поездкой за пределы треугольника. Но он так хорошо знал СССР, что еще в Москве с вокзала отправил телеграмму в Нью-Йорк: "Орешники — маленькая сибирская деревня. Народ живет хорошо и всем доволен. Большие успехи в строительстве и сельском хозяйстве. Полная свобода жизни. Люди смеются." Люди, действительно, смеялись.
Старый переводчик группы (он же капитан госбезопасности) Окрошкин, узнав о телеграмме, смеялся так, что у него поотлетали пуговицы на гражданском пиджаке, и сквозь смех он говорил:
— Зря мы везем с собой Шампунь для опровержения. Чизмэн так все опишет, что Шампунь не придется описанное Чизмэном называть злым вымыслом.
Окрошкин оказался прав. Едва иностранцы успели высадиться на станции в восьми километрах от Орешников, как Чизмэн отправил вторую телеграмму: "Орешники — районный центр в Сибири. Народ живет хорошо, как никогда до этого. Граждане полностью поддерживают власть. Все говорят о мире и не хотят войны. Нас встречают с цветами." Последняя фраза соответствовала бы действительности, если бы была написана на десять минут позже. Потому что, пока Чизмэн писал телеграмму, из багажного вагона еще только выгружали привезенные из Москвы розы, которых за сотни километров вокруг Орешников не было и в помине.
Встреча иностранцев носила исключительно радушный характер. Столбышев, вопреки коммунистической практике все отбирать, поднес гостям на полотенце хлеб и соль, по старому русскому обряду гостеприимства. Маленькие школьницы поднесли гостям по букету роз и каждая из них произнесла старательно зазубренную фразу: "Да здравствует мир во всем мире!" Затем гостей усадили в машины, пригнанные из области, и вся кавалькада двинулась в Орешники.
Вдоль всей дороги до самых Орешников стояли люди и громко приветствовали иностранцев. Если читатель подумает, что людей выгнали насильно встречать, то это будет ошибкой. Зачем, спрашивается, выгонять? Просто воскресение в районе было перенесено на четверг (день приезда иностранцев), и все люди были свободны. А кому не интересно посмотреть на иностранцев, приезжающих впервые в эти места?
Когда гости вышли в Орешниках из машин и пошли к райкому пешком, возгласы и приветствия усилились:
— Ура!… Ура!…
— Ты смотри, как та накрашена!
— А запах какой! Это тебе не одеколон "Русалка", от которого пахнет селедкой!
— А ты еще помнишь, как селедка пахнет?…
— Смотри, вот тот в кальсонах!…
— То не кальсоны, то индийские штаны, заграничный материал…
— Да здравствует Америка!
— Тише, кругом шпионы наезжие…
— Сегодня можно. Да здравствует Америка!
— Гражданин, прошу не выражаться! Что надо, будет выражено в организованном порядке…
— Так что и поприветствовать нельзя?
— Кричите: мы за мир!
В стороне от выстроившихся шпалерами приветствовавших собралась большая толпа орешан, а в центре ее находились дед Евсигней, Мирон Сечкин и Бугаев.
— Так что же, атаманы-молодцы, пропустим мы случай, ай нет? -спрашивал всех дед, оглядываясь вокруг.
— Нельзя такой случай пропустить! — за всех ответил Сечкин.
— Ну, тогда айда, пошли! Ты, Бугаев, хотя бы надел праздничное, стыдно иностранцам латки показывать, — говорил уже по дороге дед.
— А чего ж? Пусть смотрят, как мы живем!
— Оно, конечно, верно, но все ж не хорошо латки показывать, — стоял на своем дед.
Толпа подошла к райкому, но Живодерченко все заранее предусмотрел: незнакомые лица в гражданской одежде, с безразличным видом прогуливавшиеся около райкома, остановили толпу:
— Граждане, сюда нельзя, давай обратно. Нечего гостям глаза мозолить. И без вас им есть с кем поговорить…
Сечкин сразу же оценил обстановку и стал сдавленным голосом давать распоряжения:
— Ты, Бугаев, держи в поле зрения того шпиена. Вы, братцы, здесь побольше толкайтесь и отвлекайте внимание. А мы с дедом пойдем и устроим засаду в хорошем месте.
Осмотр гостями Орешников начался с осмотра столов, поставленных на свежем воздухе, на лужайке около райкома. Покрытые белыми скатерками, столы буквально ломились от всевозможных напитков и закусок. Столбышев поднял первый бокал за дорогих гостей, жадно выпил его и с удивлением посмотрел на пустое дно, а потом на Живодерченко: вместо шампанского ему налили лимонад. Зато Чизмэн, выпив, сладко облизнулся и положил себе полную тарелку черной икры. Второй тост за индийского гостя был поднят томатным соком, так как религия Кришна Дивана запрещала ему пить спиртное. Третий тост за дорогого гостя Чизмэна был поднят полными стаканами водки. Столбышев выпил и с нескрываемым раздражением посмотрел на дно стакана: на сей раз ему налили чистую воду.
Только после пятого тоста, который провозглашал председатель колхоза Утюгов — за индийскую культуру и любимого в СССР писателя Рембранда Тагорова, — "Рабиндраната Тагора" поправил его Живодерченко, справившись по бумажке, — Столбышев смирился с судьбой и без отвращения выпил томатный сок.
После десятого тоста Чизмэн обнял за плечи сидевшую рядом с ним Соньку-рябую и с нескрываемым восхищением сказал:
— Соч э найс персон!
На что Сонька ответила:
— Мы за мир, против поджигателей войны!
Вначале Столбышев сидел около Кураки и все время ему говорил:
— Ну, почему нельзя сосуществовать? Вот сидим же мы с вами за одним столом, пьем, так сказать, и если бы не американцы, то всегда, того этого, так бы и продолжалось…
Потом он пересел поближе к Дивану:
— Индия — миролюбивая страна, и мы ее искренне любим. Мы — за мир, и вы — за мир. Мы, того этого, не хотим войны, и — вы. Мы — за компромиссы, и вы тоже. Так в чем же дело? Американцы всему мешают. Они, так сказать, хотят поджечь войну…
Затем Столбышев подсел к мистеру Чизмэну:
— Американцы — чудный народ, но капиталистическая система, того этого, себя изжила. Мы цветем, а вы загниваете. У нас прогресс, а у вас регресс. Разве вы можете когда-нибудь нас догнать? Вот спросите людей… Товарищ Матюков! Смогут ли они нас когда-нибудь догнать?
Уполномоченный по соломе безнадежно махнул рукой:
— Куда им!…
— Вот видите! — продолжал Столбышев. — Все пути ведут к коммунизму…
Под конец он подсел к мадемуазель Шампунь. Ее агитировать не надо было, она в СССР получала жалование раз в двадцать больше, чем Столбышев. Поэтому Живодерченко показал ему глазами на Кришна Дивана.
— Дорогой индийский гость! У нас, того этого, пока не всего достаточно. Трудности, так сказать, роста. Но уже и сейчас магазины ломятся от товаров…
Как бы в подтверждение слов Столбышева издали донесся треск: то орешане ломились в двери районного магазина.
— Растущие, так сказать, потребности… — объяснил Столбышев.
Дед Евсигней и Мирон Сечкин долго сидели в засаде. Но каждый раз, как кто-нибудь из иностранцев шел в уборную, впереди его шел человек в штатском и показывал ему дорогу туда и обратно. Наконец, им повезло: сопровождающий товарищ показал Чизмэну дорогу туда, а обратно Чизмэн возвращался сам (работники МВД тоже ведь люди!)
— Ну, с Богом! — перекрестился дед Евсигней, и они из кустов вышли на тропинку.
— Мистер!… Пан!… Америка!… Уолл стрит!…
На этом запас иностранных слов Сечкина исчерпался и он продолжал по-русски:
— Воевать надо. Атомную бомбу бросать надо…
— Но такую, чтобы только правительство, а не честных людей!… -вставил дед.
— Жизни нет. Понимаешь, нет жизни при этих паразитах!… Спешите, а то вам то же самое будет! В колхоз вас загонят. Капут будет…
Чизмэн посмотрел на них осоловелыми глазами и вдруг запел на ломаном русском языке:
… Москва моя, страна моя, ты самая любимая…
— Тьфу ты, чорт! — выругался дед и потащил Сечкина за рукав: -Пойдем, Мирон! Пойдем! Ты что, не видишь, что это свинья, а не американец?… У, паразит грешный! Такому и атомную бомбу не жалко на голову бросить…
Вечером иностранцы прямо от стола пошли к машинам и уехали на станцию. Провожало их меньше народа, чем встречало, потому что в это время начался решительный штурм запертых дверей магазина. Но, когда двери, наконец, раскрылись, орешане к своему удивлению увидели, что магазин пуст.
— И когда же они успели все унести?… Не иначе, как тут по приказу Столбышева сооружен подземный ход…
— Райка-полюбовница, небось, уж новые платья шьет!…
— Граждане! — оповестил Мамкин. — Становитесь в очередь. Приказано отпустить по две пачки синьки для каждой кормящей матери!…
— Вот тебе и растущие потребности! — заметил кто-то из толпы.
И в это время послышались окрики конвоиров. То из тайги гнали заключенных обратно в тюрьму.
А в далеком Нью Йорке огромные ротационные машины бездушно выбрасывали газетные листы с корреспонденцией Чизмэна.