Советская система устроена так же, как берег моря. Тихо на берегу. Валяются в беспорядке камни, отбросы, ракушки. Идет обыкновенная сонная и неторопливая жизнь. Так продолжается некоторое время. Потом на берег набегают волны, все кружится в хаосе, брызжет пена, вода перебрасывает все с места на место грохочет, ломает. Берега как и не было, а вместо него кипящая пучина. Так продолжается тоже некоторое время. Затем тихо на берегу… В общем, читайте с начала. Бесконечная и всегда повторяющаяся история: прилив — отлив, прилив — отлив…
Тихо в райкоме. Тихо в кабинете Столбышева, Везде царит спокойствие и благодушие. Столбышев не спета просмотрел районную сводку о выполнении уборочной, переправил пятьдесят на шестьдесят один и две десятых процентов выполнения и передал ее Раисе:
— Отпечатай, того этого, начисто… Полнеешь? — похлопал он ее карандашом пониже спины, широко зевнул и сладко потянулся: — Э-эх!
— А не много ли? — спросила Раиса, указывая на процентные данные.
— Какая разница?… Успеем… Э-эх! Сходить бы рыбку половить от нечего делать…
Может быть Столбышев и пошел бы ловить рыбу, но к нему пришел председатель колхоза Утюгов и завел длинный и хитросплетенный разговор:
— Вы, дорогой товарищ Столбышев, нам, как родной отец, а мы вам, как дети. Разрешите же мне говорить перед вами, как перед самим Богом. Только правду-матушку. И излить вам все, что накопилось на душе…
Столбышев расползся на стуле, как кусок растаявшего масла на горячей сковородке, и милостиво кивнул головой. Утюгов быстро глотнул слюну, набрал побольше воздуха в легкие и его понесло, понесло. На протяжении часа он наговорил секретарю райкома столько комплиментов, сколько, примерно, за это же время все остальные мужчины в мире наговорили комплиментов своим женам, невестам и возлюбленным. И это даже при том условии, что в другом полушарии была ночь — время особенно щедрое на раздаривание ласковых слов.
Когда Столбышев раскалился уже до такой точки, что реагировал на слова Утюгова "что будет с райкомом, если вы, не дай Бог, занедужаете?" скорбным вздохом и осторожным прощупыванием своего живота, Утюгов алчно облизнул пересохшие губы и перешел на трагический полушепот:
— Как можно так надрываться на работе?… Вы себя губите!… Вы работаете один за всех…
— Надо жертвовать собой. Партия, так сказать, нас своей грудью вскормила. Для нее…
— Да, да, да!… Мудрейшие слова. Но вы не имеете права сгорать на работе! История и партия вам этого не простят. Мое сердце обливается кровью, когда я вижу… Эх! Да что там говорить… — Утюгов вынул носовой платок и слезливо высморкался. — Вам обязательно нужен хороший помощник, — в порыве преданности посоветовал он. — Да, вам нужен помощник, хороший и верный человек. Такой, чтобы понимал и в сельском хозяйстве и в теории марксизма. Он должен быть такой, что стоит вам только спросить: "Утюгов! Скажи, как понимать, что бытие определяет сознание?" — председатель колхоза сделал эффектную паузу и вопросительно посмотрел на Столбышева.
Тот несколько расширил глаза и неожиданно заговорил с другом:
— А как у тебя, того этого, с воробьепоставками?
— Мало воробья в последнее время в наших местах стало.
— Что сделаешь? Перелетная птица. Они на зиму в теплые страны улетают. В Грецию, того этого, и вообще… Торопиться надо…
— Я и тороплюсь. Сегодня привез тридцать две штуки. Скоро привезу больше… Да… Значит, спросите вы помощника: "Утюгов, как понимать, что бытие определяет сознание?…"
— А уборочная, так сказать, ничего?
— Нормально… И вот должен он вам сразу же ответить: "Хорошо живет человек, значит, сознательный. Плохо живет — несознательный." Вот, как надо отвечать!
— Мда… Начитан, — с нескрываемым уважением посмотрел Столбышев на Утюгова.
— Ого, вы еще не знаете меня! Или вот, например, как объяснить, что такое прибавочная стоимость?
— Гм… Как работается твоему дяде на месте Егорова? — спросил Столбышев, отводя взгляд в сторону.
Чуткий Утюгов понял, что взял неверный тон и сразу же перевел разговор на прежние рельсы:
— Золотко вы наше. Вы для нас, как солнце…
Минут через десять он опять высморкался и взгрустнул, что у секретаря райкома нет хорошего помощника. И лед тронулся.
— Ладно, того этого, я тебя рекомендую. Вот позвоню в обком и скажу: "Давайте Утюгова на место разоблаченного Маланина…"
— Спасибо вам, солнышко вы наше и благодетель вы наш. Так вот, значит, на заседании правления колхоза решили мы передать вам безвозмездно поросеночка, поскольку вы так трудитесь и нет у вас времени даже поесть…
— Отнеси-ка к Раисе на дом. А, вообще, так сказать, спасибо за внимание.
Крепкое рукопожатие и они расстались. Сразу же после ухода Утюгова в кабинет поскребся Тришкин. Он робко уселся на кончик стула и преданным взглядом посмотрел на секретаря райкома:
— Тяжело вам, товарищ Столбышев. А особенно с тех пор, как разоблачили и репрессировали Маланина. Вы все один, да один работаете… Я вот в партии двадцать годов. Проверенный и не буду хвалиться, но хороший партиец и честный работник. Образование, правда, у меня всего четыре класса…
— Это неважно, — перебил его Столбышев. — Ученые, того этого, пусть работают, инженеры строят, доктора лечат, а для партийного руководителя самое главное — верность.
— То и я говорю. Взять, к примеру, любого вождя. Образование, извините за выражение, у них, как у повивальных бабок. Не знает баба медицины, а умеет и пупок дитю перевязать и пошептать от злого глаза. Главное -практика и несгибаемая верность. Да!… Вот, значит, думал я, думал, кого бы вам вторым секретарем…
— Обком рекомендует Утюгова…
— Правильная рекомендация, — разочарованно протянул Тришкин.
Он минуту помолчал, задумчиво соскреб с брюк прилепившийся комочек глины, потом быстро оглянулся на дверь и перешел на полушепот: — Не такого вам человека надо. Назначат Утюгова, так он через неделю вытащит в райком вначале одного брата, еще через неделю — второго, третьего, дядю, тетю, шурина, бабушку, и не станет вам житья. Сами знаете, как они один за другого. Один колхоз под ними стонет, теперь уже и в другой они перекинулись, а тогда весь район к рукам приберут. Назначили вы Утюгова-дядю на место Егорова в "Зарю", так там уже в правлении целых шесть Утюговых ворочает. За неделю полколхоза разворовали и пропили…
— А я и не знал! — удивился Столбышев и сделал шаг к двери, словно его потянуло немедленно съездить в "Зарю". Во всяком случае, видно было, что он заторопился. Он стал посматривать на часы, на нудно расхваливавшего себя Тришкина, нервно позевывал и часто без всякой причины потирал руки. А Тришкин все хвалился и хвалился:
— У меня большие успехи. Я не такой, как другие. Я старательный. Под моим руководством за неделю пятьдесят воробьев поймали. Я еще не то покажу. Я умею руководить массами… Я… Моим… Я…
Столбышев нахмурился, сбросил складки на лбу в гармошку и зло посмотрел на Тришкина. Но гневные слова застряли у него в горле: Тришкин достал из портфеля газетный сверток, развернул его и поставил на растопыренные пальцы левой руки, как на подставку, сверкающий черным хромом сапог.
— Я работаю днем и ночью, — продолжал он. — Днем я руковожу, вечером я собрания провожу, а ночью я не сплю и все стараюсь, сапожки вам шью. Товарец первый сорт!
Тришкин нежно подышал на носок сапога и прополировал его рукавом своего пиджака:
— Я хороший сапожник, могу и дамскую обувь делать. Я учился у армянского мастера Мамикяна в артели "Сапог Востока"…
— Гм!… Того этого… Хорошая работа, — сразу же проникся уважением к Тришкину Столбышев. — А как у тебя со знанием марксизма?
— Я его на зубок знаю. Я всегда так: одной рукой сапоги шью, другой -партийные книжки изучаю.
— Ну, а как, так сказать, понимать, что бытие определяет сознание?
— Это просто. Кормит, например, хозяин собаку хорошо, она сознательно хвостом машет. Не кормит — собака теряет сознание и может у хозяина курицу сожрать, или украсть что-нибудь. Оно, конечно, есть и такие собаки, что сытые воруют…
— Подкован не плохо, — оценил Столбышев. — А где второй сапог?
— Пока я один пошил.
— Гм!… Надо тебе еще марксизм малость, так сказать, подзубрить. А, в общем, рекомендовать тебя можно. Неплохой второй секретарь будешь. Второй сапог тоже кончай. Я заплачу.
— При чем тут плата? — заскромничал Тришкин, простился и довольный вышел из кабинета. Прямо из райкома он поехал в полевой стан колхоза "Изобилие".
С самого утра в колхозе "Изобилие" никто не работал. Не работали и в других колхозах района. Согласно плана составленного Столбышевым и Точкиным, все должны были заниматься политической учебой. Как суеверный человек в тяжелые минуты жизни надеется на чудодейственную силу найденной на дороге ржавой подковы, так и каждый коммунист в тяжелые минуты прорывов и невыполнения плана надеется на чудодейственную силу политической учебы. Разница, пожалуй, в том, что суеверных людей никто не обязывает верить ржавому железу, а ЦК партии настойчиво заставляет каждого коммуниста верить в силу политической учебы. Он, этот ЦК, состоящий из взрослых людей, в каждом своем постановлении, чего бы оно не касалось — увеличения добычи угля или развития животноводства, — как на одно из главных условий успеха, указывает на политическую учебу. Ту самую учебу, которая отнимает время и делает невозможным достижение успеха.
И вот, все колхозники района вместо того, чтобы работать, уныло зевали, не слушая лекторов.
В колхозе "Изобилие" первым читал лекцию Главнюков — "Кто такой ренегат Карл Каутский?" На протяжении двух часов он перечитывал все ругательное, написанное полстолетия тому назад покойным Лениным по адресу покойного Каутского, и закончил свою лекцию неожиданным:
— Все, сказанное Лениным, должно вдохновлять на трудовой подвиг. Уборочную и воробьепоставки нужно выполнить раньше срока.
Вторым читал лекцию Матюков. Вернее, он не читал лекции, а просто прочитал вслух грамотным людям передовую из "Правды" — "Провести уборочную во-время и без потерь."
Третьим лектором был Оторопелов. Он развернул "Краткий курс истории партии" и монотонным дьячком прогнусавил пять страниц. На большее у него самого не хватило терпения.
Четвертая смена — был Тришкин.
— Так вот, вы сейчас прослушаете, как сказано Карлом Марксом о жизни и вообще о другом производстве, — он плюнул на палец, полистал в толстой книге, нашел нужное место и, сильно запинаясь, стал читать: — Религия, семья, государство, право, ма… мораль, наука, искусьт… ово… искусство — суть лишь особые виды производства и подчиняются его особому закону, -пишет Маркс. И здесь он приходит к выходу… выводу о том, что идия… идияо… идеологическая жизнь общества не имеет собственных объек… объективных законов развития, а подчинена общим развитиям производства.
— Манька, так что же — у нас с Гришкой не семья, а производство!
— Так выходит.
— А дети как же?
— Тоже производство!
— Ах, ты, паразит грешный! — зашептала одна колхозница другой, -хорошо ему в Москве сидеть, расписывать враки… В колхоз бы его, подлеца. Пусть уже нас, взрослых, за людей не считают, ну а дети почему производство?… Ирод проклятый… Марла Карла… Ну, я ж им наработаю!…
— Встать! — скомандовал Тришкин — Что за порядок: половина народа храпит во все носовые завертки, половина разговорчики ведет?! Эй, ты, там, в красной кофте! Повтори, что я читал!
— Попробуйте сами повторить!
— Не разговаривать!… Садись!…
Тришкин послюнил палец и перевернул страницу.
— Идиоя… идия… И-де-о-ло-гия…
Следующим читал лекцию Мостовой. Он уселся за стол, положил перед собой стопку записей, странно засмеялся и сразу же болезненно закашлялся. Кашлял он долго, прикрывая рот носовым платком. А глаза его в то же время пытливо прощупывали по очереди лица всех, сидящих просто на земле перед столом, колхозников. Потом он посмотрел вслед партийным работникам, которые, деловито размахивая портфелями, торопливо шагали в сторону полевого стана колхоза "Знамя победы", где у каждого из них по плану были намечены лекции. Затем Мостовой вытер посиневшие губы и тихим голосом объявил:
— Разрешите мне сказать несколько слов о международном положении.
Аудитория насторожилась. Исчезли неприкрытые зевки, смолк храп и гул разговоров. Международным положением в СССР интересуются все. Лекции на эту тему слушают всегда внимательно, не пропуская мимо ушей ни единого слова докладчика и каждый слушатель все время старается разгадать, что в действительности скрывается за ширмой тенденциозной пропаганды. Это -единственный способ получить хотя бы какое-то представление о положении в мире. Это — единственный способ установить намерения западного мира и поддержать свои надежды на освобождение.
— Коснемся вначале вопроса Североатлантического оборонительного союза, — Мостовой улыбнулся и добавил — или, как принято говорить, агрессивного Атлантического союза.
Среди слушателей расцвели улыбки. А дед Евсигней тихонько толкнул локтем под бок Сечкина и удовлетворенно подмигнул. Дальше Мостовой короткими, очень понятными фразами рассказал, как создан Атлантический союз, какие государства в нем участвуют, сколько в нем дивизий, самолетов, как устроено командование, а потом тон его речи стал игривым:
— Смешно говорить, что Европе грозит какая-нибудь опасность. Могучий лагерь народных демократий, возглавляемый Советским Союзом, ведет последовательную мирную политику, и к войне, как вы сами знаете, наше правительство не готовится. Наша страна готовится только к обороне. Зачем же тогда Атлантический союз? Для отражения какой агрессии он создан, если, как вы сами видите, агрессии пока нигде нет. Поэтому Атлантический союз представляет собой большую угрозу делу мира. Поэтому вся прогрессивная мировая общественность осуждает его. Например, французская общественная деятельница мадам Шампунь, — Мостовой, сдерживая смех, закусил губы, -которая побывала у нас в Орешниках, написала от имени всего французского народа требование к своему правительству выйти из Атлантического блока. Мадам Шампунь в требовании пишет, что, посетив Орешники, она не видела никаких военных подготовлений и, стало быть, незачем и Франции заниматься военными подготовлениями Очень логично и резонно! Правда? Правда? -допытывался Мостовой, и Сечкин, почесав затылок, с иронией ответил.
— Конечно, правда. Орешники на Францию не собираются нападать…
По рядам колхозников прокатился смех. Мостовой прикрыл рот платком и было видно, как вздрагивают его плечи.
— Ну, ладно. Осудили мы агрессивный блок, — проговорил Мостовой, вытирая платком легкую слезу смеха, выступившую у него на глазах, — а теперь о чем бы вам рассказать?
— Давайте про американских безработных! — раздались просьбы. — Про голодающих!…
— Любимая тема, — засмеялся Мостовой — Хорошо же. Итак, начнем с того, что количество безработных в Америке все время растет…
— А то как же, — вставил дед Евсигней. — Уже скоро сорок лет растет. Вы лучше скажите, сколько получают безработные?
— На семью в три человека в месяц 120 долларов.
— А сколько там стоит сало? — спрашивал дальше дед Евсигней. Мостовой сыронизировал:
— Это секретные сведения. Во всяком случае, узнал я о цене сала в Америке с большим трудам и как бы мне не влетело, если я вам скажу?
— Да, что вы?! Не смотрите, что здесь некоторые партийные. Мы люди свои, — за всех заговорил Кошкин, сам человек партийный, но из тех, которых во время войны чуть ли не за уши втянули в партию в надежде, что их все равно поубивают и потом можно будет записать в историю героический подвиг партии, потерявшей в боях с нацистами миллионы своих членов.
Как только Мостовой сообщил, что фунт сала в Америке стоит двадцать три цента, колхозники сразу же взялись за расчеты и высчитали, что, исходя из цены сала — этого мерила всех ценностей среди людей, питающихся хлебом и картошкой, — американский безработный получает на советские деньги приблизительно пять с половиной — шесть тысяч рублей в месяц, что равняется заработку десяти тяжело работающих средней квалификации рабочих в СССР. Замечание Мостового, что в Америке сало дешевле мяса и что по салу нельзя рассчитывать уровень американской жизни, не произвело ни на кого впечатления, и Кошкин громко выкрикнул:
— Раз сало дешевле мяса, значит, не голодные. Для голодного сало -это все!
— Эх, был бы я помоложе, да были бы ноги покрепче! — то ли пошутил, то ли на самом деле пожалел дед Евсигней.
— Граница, дед, на замке…
— Дед Евсигней бы переполз. У него опыт с японской войны через фронт ходить!
— Го! Го! Го! — грохнули смехом колхозники. Мостовой, довольно улыбаясь, собирал со стола бумаги и укладывал их в портфель.