В райкоме тишина, нарушаемая только однообразным назойливым жужжанием мух, бьющихся в закрытые окна. Столбышев привычным росчерком пера подписал сводку в обком об успешном ходе уборочной и, позевывая, бегло просмотрел донос Тришкина на все семейство Утюговых.

— Сапоги бы поскорее кончал, а то, того этого, пишет, пишет… — он отложил творение Тришкина в сторону и, поудобнее умостившись в кресле, закрыл глаза. Но в кабинет постучали. Вошел зоотехник Ковтунов. В правой, вытянутой вперед руке, подобно тому как жених держит букет, Ковтунов держал большой, из газеты сделанный кулек.

— Это чего? — недовольно буркнул Столбышев

— Дохлые воробьи! — Ковтунов просиял самодовольной улыбкой и добавил: — Научные испытания окончены.

Он вынул из бокового кармана объемистую общую тетрадь и с достоинством прочел написанное на обложке заглавие: — "Правильный режим ухода за воробьем"…

— Интересно! — заметил Столбышев — Это очень своевременный труд, а то, так сказать, естественный падеж поголовья большой. А дохлые, того этого, воробьи зачем?

— Для отчетности. Все десять штук налицо.

— Мда… Отчетность — большое дело. Ну, а какой же режим для воробья?

Ковтунов откашлялся и тоном большого научного исследователя начал:

— Итак, для разрешения проблемы вначале я подверг воробьев голодовке и установил, что в первый день голодовки воробьи проявляли следующие симптомы: чирикание стало замедленным и достигало в среднем двенадцати подач голосом в час, по сравнению с двадцатью и шестью десятыми при нормальном питании. Движение головой из стороны в сторону участилось.

— Гм!… Того этого, а когда же дохнуть начали9

— Обождите, — заспешил Ковтунов, — тут еще очень много важных научных наблюдений. Все — на тридцати семи страницах…

Как ни лень было Столбышеву слушать, но, видимо, опасаясь, что его могут обвинить в зажиме научной мысли, он изобразил на своем лице полное внимание и качнул головой:

— Продолжай.

На протяжении часа Ковтунов описывал подробную картину медленной гибели голодных птиц, а потом сделал глубокомысленное заключение:

— Учитывая тот неоспоримый факт, что первая птица погибла точно по истечении 57 часов 43 минут после последнего приема пищи и воды, а десятая — по истечении 106 часов 36 минут, при уходе за воробьями следует избегать задержки в кормлении и поении на срок, продолжительнее среднего времени. То-есть, кормить и поить надо не позже, чем через 81 час после последнего приема пищи и воды.

— Правильно, — одобрил Столбышев — При таком режиме падеж сократится на 50 процентов. Молодец, Ковтунов!…

Польщенный Ковтунов зарделся, как красная девица и, голосом срывающимся от волнения, спросил:

— А не нужно ли сделать к научному труду предисловие, что в СССР впервые применен научный подход к режиму содержания воробья в то время, как реакционная буржуазная наука не дооценивает этого вопроса.

— А то как же!… Обязательно надо! Иначе, того этого, это будет не научный труд, а чорт знает что…

После того, как Ковтунов ушел, бережно прижимая к груди тетрадь, и унес с собой завернутые жертвы передовой советской науки, Столбышев, оставшись один, написал во втором томе книги "Учет поголовья воробья" минус десять и изрек:

— Они погибли ради счастья других воробьев!

Сделал это он, наверное, по привычке говорить надгробные речи над могилами безвременно умерших от всех прелестей советской власти. Затем он достал из ящика письменного стола потрепанную книгу "Дети капитана Гранта" Жюль Верна (дореволюционное издание, с картинками), аккуратно вложил ее в раскрытый 12-й том собрания сочинений Ленина и стал с наслаждением читать. Он усиленно шевелил бровями, охал, эхал и так увлекся чтением, что не заметил, как в кабинет вошел Матюков. Матюков кашлянул, и Столбышев, быстро захлопнув книгу, показал ему обложку.

— Изучаю, так сказать, гениальное наследие великого Ленина.

Столбышев спрятал гениальное наследие в ящик стола и встревоженно посмотрел на Матюкова, но потом успокоился.

— Что нового?

— Из области прислали глухонемого для избрания его вторым секретарем…

— Как глухонемого?! — чуть не подпрыгнул от удивления Столбышев.

Матюков беспомощно развел руками. Рекомендованный, а если отбросить в сторону игру в партийную демократию, то просто назначенный обкомом второй секретарь и действительно не говорил ни слова и молча показывал, сгрудившимся вокруг него райкомовцам, сопроводительные бумаги. Одет он был в длинный разноцветный восточный халат. На голове у него была бухарская тюбетейка. Да и сам он выглядел не то узбеком, не то казахом.

Столбышев обошел вокруг него, как вокруг чучела в музее, осмотрел его со всех сторон и, коверкая для лучшего понимания русский язык, спросил.

— Твоя, моя, того этого, понимай?

Второй секретарь выпучил черные, как уголь, глаза с желтыми белками и молча сунул в руки Столбышева бумаги. Столбышев почесал затылок, силясь что-то вспомнить, и потом выложил все известные ему восточные слова:

— Кишлак, ишак, арык, якши, декханин, Аллах, понимай?

Второй секретарь закивал головой и заговорил быстро гортанным голосом что-то длинное и непонятное.

— Мда!… Хорошего ишака прислали, — вздохнул Столбышев и стал просматривать бумаги.

Из бумаг явствовало, что рекомендованный товарищ прозывается Юсупом Ибрагимовичем Баямбаевым и был до этого парторгом в одном из колхозов Узбекской СССР.

— Почему Орешники? Почему не Узбекистан? — спросил Столбышев Баямбаева.

Тот подумал, переспросил:

— Узбекистан? — и опять заговорил быстро, длинно и непонятно.

— Подождите, — вмешалась Раиса. — А как фамилия нового заведующего сельскохозяйственным отделом обкома?

— Баямбаев, — неожиданно вспомнил Столбышев и сразу же обратился к приезжему: — Обком, Баямбаев, знаешь? Арык, кишлак, того этого?

Тот закивал утвердительно головой и стал показывать на пальцах:

— Марьям, — показал он на мизинец, — Фатима, — показал он на следующий палец, — Ибрагим, — показал на средний, Юсуп, — он поднял указательный палец, а потом ткнул себя им в грудь и, наконец, показав на большой палец, произнес: — Абдул Баямбаев, — и уже всей пятерней показал куда-то вдаль.

— Значит, брат заведующего сельхозотделом, — догадался Столбышев. -Младший братец приехали-с… Очень приятно, так сказать, — Столбышев шаркнул ножкой и произнес в сторону: — Что, того этого, поделаешь? Пусть числится вторым секретарем.

Через час Баямбаев расположился на месте Маланина. Он просто на полу постелил небольшой коврик, уселся на него, поджав под себя ноги, и, напевая тягучую восточную песню, стал вышивать разноцветными шелковыми нитками тюбетейку.

— Здорово получается, — говорили столпившиеся вокруг него райкомовцы.

— Якши? — вертел тюбетейку в руках второй секретарь.

— Якши, якши, — отвечали все.

День клонился к вечеру. Назойливо жужжали мухи, стучась в закрытые окна. Райкомовцы, утеряв интерес к вышиванию шелком, наговорившись вдоволь, сидели на своих местах и, позевывая, томились. Даже бухгалтер и тот перестал отсчитывать на счетах народные деньги, истраченные на содержание штата райкома. Но вдруг сонную тишину расколол резкий телефонный звонок. Раиса бросилась к аппарату и перепуганно зашептала:

— Сейчас… позову… сию минуточку…

— В чем дело? — выбежал из кабинета всполошившийся Столбышев.

— Обком! — простонала Раиса.

— Слушаю! Столбышев.

— Ты что? Под суд хочешь? Трам, тарам, там, там!!! — запрыгала, изрыгая ругательства, телефонная трубка. — Очковтирательство?! Трам, там, там!!! С живого не слезу! Чтобы через два дня уборочная была кончена! Работайте днем и ночью! Не давай никому жить! Трам, тарарам, там, там!!

Полчаса трубка прыгала в дрожащей руке секретаря райкома и, казалось, что она вот-вот, не выдержав крика и забористой ругани, взорвется и разнесет в щепки и голову Столбышева и все вокруг.

— Ну, начался штурм! — решили райкомовцы и забегали, как угорелые, по зданию.

— Где инструкция номер 26439?

— Переворачивай этот шкаф!

— Да не тут! Куда на пол бумаги швыряешь?

— Беги скорее в "Изобилие"!

— Стой! Не в "Изобилие", а в "Знамя победы"!

— Не загораживай дорогу!

— Ох! Куда на ноги прешь?!

— Кишлак якши?

— Иди ты со своим кишлаком, идиот несчастный!!!

— Свистеть всех на палубу! — закричал Столбышев, неизвестно почему пользуясь морскими терминами. — Аврал!!!

И все потонуло в хаосе.

Не имея времени даже созвать руководящих работников на совещание в райком, Столбышев, побегав час без толка, охрипнув от крика и команд, бросился к телефону и, уцепившись за него, как за якорь спасения, захрипел:

— Центральная! Центральная! Подключить к моему телефону все телефоны района! Срочно! Да, одновременно! Альо! Всем! Всем! Начинается всерайонное совещание по телефону!

Три часа Столбышев кричал, давал приказы и распоряжения, слушал одновременно отчеты нескольких лиц. Все совершенно перепуталось.

— Конь сивый ногу сломал! — кричали из колхоза "Рассвет", и одновременно из другого колхоза докладывали, что уполномоченный райкома запил и не работает.

— Тащи в райком! — орал Столбышев.

— Кого? Коня?

— Нет уполномоченного!

— Сейчас еду!

— Да не тебя! Другого!

— Какого другого?

— Альо! Альо! Матюкина в райком тащи!

— Нет у нас Матюкина!

— А кто сломал ногу?

— Сивый.

— Тащи сивого!

— Так это же конь!

— А почему ты говоришь, что он запил?

— Это я говорю.

— Кто — я? Почему сивый пьянствует?

— Нет у нас сивого. У нас — Матюкин.

— А кто ногу сломал?

— Сивый!

— А у нас из строя транспорт выбыл!

— Кто говорит?

— Утюгов.

— Который Утюгов?

— Нет у нас Утюгова. У нас — Матюкин!

— Стой, не с тобой говорю! Стойте все! Молчать! — заорал выведеннный из себя Столбышев. — Всем мобилизовать старых и малых, школьников и все, что движется. Нажимайте! Не давайте никому дышать! Через полтора дня уборочная и воробьепоставки должны быть кончены! Трам, тарам, там, там!!! Под суд отдам! Шкуру спущу!…

Ночью полил дождь. Спотыкаясь в кромешней темноте о кочки, промокшие до последней нитки колхозники на ощупь косили пшеницу и рожь. Кто-то кого-то впотьмах задел по ноге косой и раскроил ее до кости. Кто-то сам себя резанул серпом. Где-то свалилась груженая снопами телега с лошадьми в обрыв. Беременная колхозница, выгнанная в поле, тут же и рожала. Над районом стояли стон, ругательства, окрики уполномоченных, особоуполномоченных. Казалось, что или весь мир сошел с ума, или наступает страшный суд.

Под утро дождь перестал лить, и чуть только забрезжил мокрый рассвет, половину колхозников сняли с уборочной и бросили на ловлю воробья. Изнеможенные ночной работой люди двигались, как сонные мухи.

— Хватай! — толкал под руку колхозника уполномоченный, и воробей порхал в сторону. Если уполномоченный не толкал под руку, то измученный колхозник и не думал хватать.

— Ты что стоишь? Лови!

— Иди ты! — мрачно отвечал колхозник уполномоченному, а тот уже маячил около другого:

— Лови, тебе говорю!

Днем все районное начальство было потрясено неожиданным событием: Мирон Сечкин поймал и доставил в целости на приемный пункт сорок шесть воробьев. Рекорд "знатного воробьелова" Сучкиной был перебит. Столбышев вначале даже растерялся и, вызвав к себе Сечкина, стал его упрекать:

— Нехорошо, того этого, товарищ Сечкин, подрывать авторитет партийных органов!

— Почему? — удивился Сечкин. — Ведь вы же сами все время призывали всех перекрыть рекорд Сучкиной!

— Так то так, — согласился Столбышев, — но вы же не маленький и понимаете, что рекорд, так сказать, должен быть организованным, в нем должна быть вдохновляющая роль партии…

— А вы возьмите и напишите, что целый день меня вдохновляли…

— Мда… Правильный оргвывод и честное отношение к делу, — успокоился Столбышев.

Сечкин вышел из кабинета секретаря райкома и, не в силах от радости удержать себя, бросился бегом к воробьехранилищу.

— Ну, вот и подложили свинью Соньке-рябой, — еще с хода кричал он деду Евсигнею, который со старой берданкой в руках охранял воробьехранилище.

— Ну, и слава Богу, — обрадовался дед. — Не видать теперь паразитке ордена, как ушей своих!…

Все же, Столбышеву, наверное, тяжело было переживать поражение выпестованной им "героини воробьеловства", потому что он пошел к Соньке-рябой, разбудил ее и, глядя на опухшее от сна лицо ее, пробурчал:

— Почиваешь, так сказать, на лаврах, на данном этапе?

— А чаво? — огрызнулась Сонька. — Я поработала, тяперича пусть другие работают!

— Поработала, говоришь? — возвысил голос Столбышев. — По какому ты, того этого, участку показатели дала?! Я ставлю вопрос конкретно, на сегодняшний день, где твой рекорд?!

Сонька-рябая, не понимая причины раздражения секретаря райкома, замигала белыми ресницами и неуверенным тоном спросила: -

— Разоблачили кого-нибудь из вождей?…

— Я тебе покажу "разоблачили"!!! — грозно, но с отеческими нотками в голосе прокричал Столбышев. — Иди, лови, а не то, так сказать, я за успехи не ручаюсь!!!

Но без специальных тепличных условий, без многочисленных помощников, "знатный воробьелов" выполнила не рекордную, а простую норму улова точно на ноль процентов и столько же десятых. Звезда Соньки Сучкиной закатилась, -конечно, "не насовсем", но на поприще воробьеловства она не могла уже пожать почести, ордена и прочее, что ранее сыпалось на нее из рога партийного изобилия.

Тем временем Мирон Сечкин с помощью Евсигнея готовил еще больший рекорд на следующий день.

Дед Евсигней держал отогнутую от задней стены воробьехранилища доску, а Сечкин, подставив к образовавшейся дыре сетку, длинной палкой шарил внутри помещения.

— Давай, давай! Ловись и большие, и маленькие!…

— Смотри, Мирон, еще орден получишь!

— На кой он мне? Да и не дадут. Если бы рекорд готовился райкомом, тогда — другое дело. Ну, хватит. Отпущай доску. Они нас обманывают, а мы -их!…

На следующий день, как то и бывает при всех штурмах, Орешники украсились плакатами, лозунгами, диаграммами. Десятки людей, спасаясь от работы в поле, писали, рисовали, придумывали тексты.

— Кто, того этого, скажет, что мы не мобилизовали все силы на выполнение плана? — спрашивал Столбышев сам себя, разглядывая украшенные стены и заборы. — Надо, так сказать, в отчете упомянуть о высоком уровне организационных мероприятий. "Поднять воробья на недосягаемую высоту", -прочел он один из лозунгов и прищелкнул языком: — Правильно!

Мимо него по улице два комсомольца прогнали табун школьников младших классов.

— Грузить снопы будем, — на ходу рапортовал один из погонщиков.

— Правильно! Того этого, нажимай на них! Пусть привыкают к труду.

Столбышев круто повернулся и, заложив руки за спину, пошел к райкому.

У райкома стоял грузовик, полный людей в городской одежде.

— Вот, из области прислали на подмогу, — доложил Матюков.

— Опять, того этого, акушерские курсы?

— Нет, музыканты. Эй, скрипка! Пойди сюда…

С грузовика спрыгнул худой, как щепка, человек лет двадцати и, поправляя на ходу очки, подошел к Столбышеву.

— Мы — студенты областной консерватории имени Чайковского, —! начал он робко. — Мобилизовали нас на уборочную. Только, пожалуйста, нам полегче работу. Мы все скрипачи. Знаете, пальцы надо беречь…

— Матюков! Ты, того этого, косить их пошли!

— Пальцы, понимаете?…

— Что мне — пальцы? — перебил Столбышев. — Мне уборочную проводить надо. Разгружайтесь и айда!… Тоже мне помощники… — Столбышев с головы до ног окинул студента презрительным взглядом…

В это время со стороны грузовика донеслась тихая скрипичная игра. Матюков разозлился и со словами: "это тебе не опера!" подошел и дернул играющего за скрипку.

— Осторожней! Это копия Страдивариуса! — завизжал тот.

— А по мне пусть она хоть копия самого контрабаса! Слезай и — косить!

Студенты, бережно держа в руках скрипичные футляры, по одному стали слезать с машины, И, наконец, на ней остался один человек, явно не похожий по внешнему виду на питомцев консерватории имени Чайковского. Он сидел на борту кузова, засунув руки в рукава замасленного пиджака. Под одним глазом у него красовался синяк. Левая щека, заросшая седой щетиной, распухла от флюса. А сизый нос его был величиной с хороший огурец.

— А вы кто? — спросил его Матюков.

— С производства, — прохрипел тот, приоткрывая лишь правую половину рта, — с завода "Красный пролетарий". Направили на уборочную. Член партии Ленинского призыва с 24-го года.

— Ценный работник, — проговорил Столбышев, подходя к машине.

Ценный работник посмотрел на него без улыбки и прохрипел:

— Хотели послать к вам другого, да запил я, и вот, в наказание, на уборочную…

— Назначаю вас старшим над скрипачами. Вот, того этого, Матюков с вами утрясет все вопросы…

Неожиданно из-за угла показались мчащиеся на полном ходу подводы и бочки орешниковской пожарной команды. На передней бочке, рядом с брандмайором в медной блестящей каске, стоял растрепанный Семчук и, дико вращая глазами, кричал:

— Гони скорее! Гони, что есть духу, вывозить зерно из "Изобилия"!

Пожарный трубач заиграл в горн.

— Организация сдачи зерна государству — главная обязанность партийных и советских органов! — под звуки пожарной трубы процитировал Столбышев выдержку из циркуляра обкома.