Возвращаясь домой поодиночке, ребята разъехались раньше, чтобы показать, будто они в ночном с тюнером и не водились. Я хотел поскорей рассказать отцу о необыкновенных ночных событиях и тоже поторопился. И неожиданно встретил отца не дома, у дяди Никиты, а на окраине села, где над рейкой стояла старая, закопчённая деревенская кузница. Отец вместе с кузнецом, дедом Савелием, звонко стучали молотками по железу, а дядя Никита изо всех сил раздувал угли в горне, качая мехи.

Любопытные мальчишки и девчонки уже собрались вокруг, несмотря на раннюю пору.

Все они смотрели, как сельский кузнец и городской рабочий ковали лемеха к старому плугу, давно валявшемуся у плетня дяди Никиты.

Полоса красного, раскалённого железа лежала на наковальне. Кузнец в валенках, в кожаном фартуке, в войлочной шляпе, придерживая её большими клещами, ловко и быстро постукивал по железу маленьким молотком, указывая, куда бить. Отец крепко ударял большим молотком. От каждого удара красная полоса плющилась.

Били они в лад. Кузнец один раз — сильно по железу, другой раз — слегка по наковальне. Мягкое красное железо звучало глухо, а наковальня отзывалась, как звонок. Шла такая музыка, что на всё село слышно.

Вот брусок железа стал превращаться в лемех, из ярко-красного стал малиновым, затем фиолетовым; угасал, как заря. И, когда он погас, кузнец клещами вдруг стащил его с наковальни и сунул в кадушку с водой. Раздалось громкое шипение, над кадушкой поднялось облако пара.

Кузнец вынул лемех, полюбовался и сказал:

— Первый сорт! Об землю отсветлится — серебряным будет!

Он любил ковать сошники, лемеха, топоры, сам выковывал подковы и даже тоненькие гвозди к ним.

На шум и звон у кузницы появился Трифон Чашкин. Вылез из кустов, как медведь, ломая ветки, и стал смотреть, чего это куют люди.

— Бог в помочь! — сказал он ухмыляясь. — Ковать вам не перековать. Чего это ты, Иван Данилыч, ай размяться решил? Ай прожился, к кузнецу в работники нанялся? Шёл бы лучше ко мне, дороже дам. У меня вон молотилку надо чинить…

— Благодарствую, — ответил спокойно отец на его насмешки, — я это так, для своего удовольствия. Я нахожусь в отпуске, который мне оплачивает государство.

Кулак промолчал.

Увидев меня на коне, отец как-то озорно улыбнулся и сказал:

— А вот и конёк. Ишь, какой сытый после клевера! Вот мы сейчас и обновим нашу починку. Разомнёмся на пашне, вспашем небольшое поле, опять же в своё удовольствие…

— Это какое же поле? — полюбопытствовал Трифон.

— Да хотя бы вот это, за кузницей.

— Так это Дарьино. Ишь, бурьяном заросло…

— Вот ей и вспашем, как самой бедной.

Кулак думал, что его поддразнивают, он ведь сам хотел вспахать это поле и заграбастать себе половину урожая. Неужто же теперь вспашут его бесплатно?

К его досаде, появилась сама Дарья, ведя в поводу лошадь в сбруе. Дядя Никита принёс хомут и запряг в плуг обоих коней, своего и Дарьиного.

Взялся за вожжи одной рукой, другой приподнял за ручку плуг и поехал на поле, сопровождаемый кучей любопытной детворы.

Сломал берёзку и, опираясь на неё, как на палку, пошёл тяжёлым шагом и Трифон.

Он всё ещё не верил, что будут пахать беднячке; думал, что едут на поле Никиты Гладышева, отделённое широкой межой — полосой земли, поросшей полынью.

К своему удовольствию кулак заслышал спор. Никита и Дарья заспорили, чьё поле вперёд пахать. Несколько дней они всё сговаривались запрячь своих коней в парный плуг и вспахать оба поля. Это ведь куда лучше, чем сохой: сошка старую залежь не возьмёт. А теперь на месте заспорили. Баба хотела, чтоб вначале вспахали её землю, а потом уж участок Никиты. Её-то поле с краю, так уж по ходу! А мужик доказывал, что надо начинать с его поля, оно помягче.

Баба опасалась, что, вспахав своё поле, кум её полосу пахать раздумает, а кум думал, что стоит вспахать её поле, и кума свою лошадь пожалеет, его поле пахать раздумает.

И ещё оба они думали, кабы чего плохого не вышло: то ли на второе поле у коней сил не хватит, то ли плуг сломается.

И вообще выгодней вспахать своё раньше, чем чужое.

Кони стояли, нетерпеливо пофыркивая и косясь друг на друга. Хоть они и были знакомы на пастбище, но никогда вместе не работали. А хозяева их, вместо того чтобы пахать, спорили.

Кулак повеселел. Отец мой нахмурился. Потом вдруг засмеялся и крикнул:

— Эй, жители, чего спорить-то? Дайте-ка я вас помирю. А ну, давай сюда вожжи! Сейчас будет и не по-вашему, кума Дарья, и не по-твоему, брат Никита.

— Это как же так? — Никита недоверчиво отдал вожжи.

— А вот смотрите, как!