Лето. Июль, 1956 год.

 Подвода неторопливо плыла в степи, поднимая клубы пыли за собой. Деревянные колеса, стянутые металлическими ободьями, выбивали  чечетку, заставляя зубы пассажиров вторить ей не смотря на толстый слой сена в деревянном ящике, который достойно покоился на их осях.  Путникам сложно было переговариваться между собой в ритме зубной чечетки, поэтому они больше молчали или объяснялись жестами, так как голос дрожал, пытаясь поспеть за дробью колес о дорогу, и слова выскакивали какими-то очередями, словно из пулемета красноармейской тачанки. Создавая вибрирующий звук, они не могли донести смысл до раковин ушей говорящих, а лишь добавляли свою партию в громогласный грохот лошади и подводы.

 Лента дороги вилась в хрустящей от летнего зноя степной траве и редким безжизненным кустарником. Дорога на всем своем протяжении не была безлюдной. То и дело подвода обгоняла попутчиков пеших и вооруженных велосипедами, которые уважительно расступались перед ней, остановившись по обеим сторонам от дороги. Странным было то, что велосипеды использовались путниками не по назначению. Вместо их тел, велосипеды несли кладь и утварь, используя самих владельцев как тягловую силу,  будто это были не люди, а запряженные в них лошади. Разница с громыхающей подводой была лишь в вознице, который отсутствовал в велосипедном экипаже.

 Возница в подводе был, но постороннему наблюдателю была непонятна его миссия по той простой причине, что дед на передней лавочке подводы всю дорогу также привычно дремал на палящем солнышке, как привычно и не спеша шла шагом старая лошадь, видимо, наизусть зная дорогу от полустанка железной дороги до деревни. Опущенные поводья не влияли на ее маршрут, как и дремавший возничий, уверенный в ней больше, чем в себе. Изредка лошадь фыркала тревожно, когда из травы вдоль дороги внезапно взлетали ею потревоженные полевые птицы, пытаясь своим стремительным полетом увести беду от гнезда с выводком птенцов. Круп ее, то и дело вздрагивал от нашествия слепней и мух, сопровождавших ее столь тщательно, сколь неотступно следует эскорт за машиной правителя, который ничто не может отвлечь от задания, как и плеть  лошадиного хвоста, спугнуть назойливое сопровождение.

   Кроме пыли, подводу сопровождал аромат степи. Его неповторимость была обязана разнотравью, которое цветным ковров покрывало степью от горизонта до горизонта. Каждая былинка в нем, пыталась спеть свою партию цветом и запахом в мощном хоре земли, чтобы не потерять свое достоинство и величаво присутствовать на ней,  год за годом, отвоевывая свое право здесь жить, выделяясь индивидуальностью  в среде себе подобных. Так и люди, отвоевывают свое право, преодолевая испытания и невзгоды, уступая и наступая, обходя и пробиваясь напролом, выжидая и торопясь.

 От раздумий Наташа вернулась к реальности, завидев на горизонте многоликие кровли хутора, которые словно цветы в степи, поражали многообразием, представляя взору достаток хозяина. А он во все времена разнился у хуторян, как разнились своей красотой и долговечностью кровли. Дешевая, соломенная крыша доставляла беспокойство хозяину дома чуть ли не каждый год, зато черепичная служила не одному поколению большой казацкой семьи.  Уже въехав на улицу, подвода отбивала дробь колесами вдоль заборов и ограждений, которые стремились не отставать разнообразием от красоты степных трав, заставляя молодую женщину с малышом крутить во все стороны головой, чтобы его оценить.

 Наконец, возница проснулся, почуяв волнение лошади и учуяв запах свежеиспеченного хлеба смешанного с дымом из русской печи за плетнем забора. Он сонно зевнул, крякнул и остановил натянутыми вожжами лошадь. Та в ответ радостно несколько раз фыркнула и громко заржала, призывая хозяйку дома проявить и к ней свое гостеприимство. Увидев спешащую к ней невысокую худенькую женщину, хорошо знакомую ей, она успокоилась и начала пощипывать траву возле штакетника деревянных ворот, ожидая плату за извоз водой и овсом.

 Спрыгивая на землю с высокой подводы, Наташа почувствовала, как затекли ноги за долгую поездку от полустанка без платформы, у которой останавливался «рабочий поезд», привезший ее из города вместе с ночной сменой ранним утром. Разминая ноги, она сняла Влада и подтолкнула его навстречу, спешившей по длинной стежке между зарослями смородины от дома к воротам, тете Нюре.

 - Наточка! Здравствуй дорогая! Добрались? А это кто? Ухты, совсем большой и топает уже! А я тут гутарю всем, что сынок у Наточки маленький совсем, а он уж топает во всю прыть! Дед Трифон, сосед мой, уж третий раз с утра наведывается, все спрашивает, когда уж на Наткиного казака поглядеть смогу. А он и точно казак уж. Вона, какой вымахал! – тетя подхватила на руки топающего навстречу к ней Влада, и закружила с ним, все  приговаривая, не в состоянии скрыть радость от вида долгожданных своих гостей.

         Наташа не любила, когда ее называли так. Уж очень просто и по селянски звучало ее имя Анастасия. А Настя, просто выводило из себя. Еще в Ленинграде, она переиначила свое имя на более звучное, благородное, европейское.  Наталья, Натали, Наташа более соответствовало ее новому статусу жены известного конструктора.  Тетка ей невзначай напомнила, невзирая на ее высокомерие. А сама Настя - Наташа, пусть и солидна  теперь, с новым молодым мужем офицером,  пусть строит из себя молодую даму, прибывшую только что из Германии, для нее она все та же племянница.

         А она себя чувствовале совсем иначе. Она теперь уже не Натка! Еще два дня назад она гуляла с сыном по городу, где была поставлена жирная точка в такой страшной и долгой войне.  А сегодня с зарей прошла мимо силуэтов двух английских танков Антанты на привокзальной площади Луганска, чтобы поспеть на четырехчасовой поезд вместо уже привычной прогулки с сыном по улицам Потсдама.

          Теперь вот ее окружение: эта старая казачка и дед на козлах, да еще тот атаман, что в полном казачьем мундире в тапочках спешит от ворот через дрогу, за место шабли с клюкой в руке. Без кокарды и портупеи, старик смешон в своем желании хранить дух казачьей славы Дона.

         Деревенская девчонка Натка еще полна очарования свежести аккуратно-стриженной зелени и белизны скульптурных композиций, расположенных вдоль аллей парка Сан-Сусси, еще не утих ее восторг от царственного величия дворцов и замков в стиле рококо.

         Нет, не Анастасия она, а Наташа! Русская женщина, жена офицера победителя, перед которой уважительно расступаются женщины тех немцев, чьи сабли как трофеи победителя привез донской казак ее брат.

          Да, она вынуждена была , из-за малолетнего болезненного сына вернуться к своему  солдату отцу. Да, она так и не успела его по настоящему обнять и подробно рассказать о том, что она видела в его Германии уже без грохота сражений.  Да, она вновь, как и всю молодость свою, опять стоит в дорожной пыли донского хутора возле фыркающей, то и дело, лошади, вся измазанная сажей и пропахшая насквозь паровозным дымом.

          Но она уже давно не Ната. Она уже десять лет Наташа. И она уже не селянка из провинции, а городская дама познавшая столицы двух великих европейских государств. И здесь она долго не задержится, зная что теперь ее жизнь там, в Европе, среди побежденных немцев и русских победителей. Отныне маршрут ее прогулок не с коромыслом и ведрами за питьевой водой к реке Деркул за два километра, а от Луизен-Платц по аллее Сан-Сусси через Парк Марли к Церкви Мира, по любимому теперь ею Потсдаму.

         А эта «романтика паровозов» в ее далеком прошлом, которое и вспоминать не хочется! Еще покойный первый муж ее избавил от сажи и дыма паровозных труб войны, запустив в серию тепловозы своими мощными дизельными двигателями на ее родном заводе с тем, чтобы затем, словно принц на стальном коне умчать ее покорять столицу Петра. И вот теперь она уже сама покоряет Европу. Без грохота орудий, а тихо и мирно, не тратя сил и крови, не испытывая голода и страха минувшей войны. Теперь настало ее время, время Натали из Питера.

         Встряхнув замысловатой прической, в непривычном для соседей хуторян по крою и качеству платье, гордо подняв голову в модной шляпке с лентой, Наташа величаво, словно принцесса, зашагала босиком к старинному казацкому дому вдоль кустов смородины, которые заросли настолько, что больше напоминали лес, нежели кусты в саду. Нет, она теперь лишь недолгая гостья здесь, а не беженка из оккупированного немцами Луганска или, как там его - Ворошиловграда! Те страшные холодные и голодные дни больше никогда не заберут годы ее жизни. Такого она больше не позволит себе никогда!

        Наташа, наконец, почувствовала насколько изменилась она сама и ее жизнь. Это особенно чувствуется здесь, в большом казачьем курене, где жила большая семья гордых свободолюбивых людей с Дона. Где теперь доживает свой век последняя из них, ее тетка Нюра, похоронившая весь свой род мужской кроме сына и дочери, которые еще слишком малы для великих сражений великих стран и их правителей.

       Зайдя в большой пустой дом, где расположение комнат шло по кругу, Наташа вспомнила слова своего деда Матвея, что привычно глядел на нее с древнего портрета среди многочисленных фотографий родни на стене  напротив печи, разделявшей прихожку и горницу. Он не раз ей рассказывал, как строился этот дом большой семьи Можаевых на хуторе Можаевка, что возле Герасимовки в Станице Луганской.

       Дед Матвей ей и растолковал, отчего их дом зовется куренем. Монголы куренем называли кочевья, окруженные телегами. Куренем же называли и отряд, оборонявший этот укрепленный лагерь. В этом значении слово бытовало у запорожцев. Куренем у запорожцев и у кубанцев назывался полк. И все эти круги обозначены одним словом: "куря" – круг, стойбище. Оттого круга и расположение комнат по кругу, оттого и зовется он куренем.

       Старый дом, переживший все поколения мужчин большой семьи, был  одноэтажный на высоком гранитном цоколе с глубокой верандой, на которую выходила дверь и два окна. Веранда была с парадным крыльцом с "зонтом" и половиной лестничного марша в уровень земли. Свой дом, тогда еще молодой мужчина строил для родителей и  жены, не успев ее забрать из-под венца.

       Строительство куреня он начал с укладки фундамента, который сложил добротно из гранитных камней. Фундамент постепенно переходил в стены первого этажа. Верхняя часть дома рубилась из местного леса: дубового. Он стволы дуба обтесал с четырех сторон и распилил на толстые пластины; щели забил глиной, обмазав ею и снаружи, чтобы потом их  побелить.

 Четыре окна куреня выходили на улицу, одна стена получилась глухой, без окон. Особенными в его курене были балкончик и "галдарея" : такой забранный досками наружный коридор. Балкончик, которым он опоясал весь дом, у казаков назывался – балясником. Не случайно, про женщин, которые любили посплетничать на таком балкончике, говорили, что они "лясы точат".

          На самом деле Матвею он служил для того, чтобы удобно было открывать и закрывать ставни, которыми окна закрывались только снаружи. Они и сейчас были такими, как их сделал дед: одностворчатые, навесные с тонкими декорированными композициями.

          Окна дед тоже украсил резными наличниками, разнообразными фигурками, которые не только украшали, но еще служили оберегом суеверному Матвею: по его убеждению, они должны были защитить его родных от злых сил, чар и колдовства недобрых людей. А еще, шутил дед, балясники нужны для гостей, чтобы те могли наблюдать в окнах семейные праздники: свадьбы и проводы, а потом сплетничать о гостеприимстве хозяев.

          Крыша куреня была видна далеко в степи. Ее четырехскатная, некрутая кровля из черепицы была гордостью деда Матвея. По его замыслу с того времени, дом мазали и по сей день.

         Однажды Наташа видела, как по стенам мужики вбивали мелкие колышки: в щели, в трещины – чтобы лучше держалась обмазка. Потом набивали решетовку, набивая крест–накрест дранку. А когда весь дом был украшен по кругу таким орнаментом, тетка Нюра собрала всех женщин хутора. Мужики привезли подводой глину и замешали ее с навозом, но без соломы. Навоз приносили только конский – сухой, рассыпчатый, другой казачки, не понятно почему, не признавали материалом для строительства. Месили глину для обмазки женщины босыми ногами в огромной неглубокой яме во дворе. А потом мазали  сразу весь дом.

 Вымазанный, дом стоял сутки,  затем три соседки тетки подмазывали, затирали трещины, выглаживали неровности еще целый день. Но это было лишь раз, когда хозяйка решила обновить стены дома. Потом каждый год она сама его «мазикала» жидкой глиной. А уже теперь, спустя годы, обмазка приобрела каменную крепость.

         Еще ребенком, Наташа любила лазить на чердак, который все хуторяне называли полатями. В нем окна не полагались, потому как лазили туда  по приставной лестнице из прихожей, которая упиралась в «оконышко» в потолке, закрытое дверкой. Откидывая дверку вверх и на сторону, отворялась дорога на полати свету. Его вполне хватало, чтобы не перепутать золотое ожерелье лука с цинковой, пахучей связкой вяленых лещей.

         Всё на чердаке распределялось относительно дымохода и трубы, столпа. Сухо пахнувшие кирпичом и глиняной обмазкой, горизонтальный дымоход-лежень и труба, венчали собой древнюю отопительную систему.

        Дома на хуторе красили после помазки  в один из трех цветов голубой, синий, желтый. Все эти цвета славно гармонировали с разноцветным степным многотравьем, желтыми головками подсолнухов, белыми облаками на открытом широком просторе голубого донского неба. Но старобытная казачья душа тетки Нюры принимала только желтый, который она получала из желтой глины из оврага за хутором возле реки Деркул.

        Полов в доме не было, их заменяла красная глина, которая часто опрыскивалась водой и покрывалась свежей скошенной травой. Аромат в комнатах стоял не хуже, чем в степи по утренней заре. И ноги ласкали травы и сам пол дарит прохладу своей глиной красной, и глаза радовались разнотравью на полу. А спалось как с таким ароматом!

       Столько уж лет минуло, как дед Матвей построил этот дом, а в нем все по-прежнему. И образы в углу, на которые молится баба Мария, и фотографии родни в рамочке на стене висят вечно, словно фрески в древнем храме. Деда Матвея, как всех мужчин в доме, уж давно вынесла на кладбище за хутором не одна война, которая пронеслась над крышей его дома. Некоторые не добрались до родного дома, и покоятся в разных степях и в разных странах, чаще, неведомо каких. Уж видно такова доля казака на Дону, кровью отстаивать право на свободу выбора своей судьбы.

       Как-то вечером, дед Матвей зажег лампаду под образами в углу и долго молился. А на утро, когда маленькая Настенька пристала к нему с вопросом, отчего дед хмурый и злой, и отчего он вчера так долго говорил с Господом, дед ей рассказал одну историю, а скорее притчу. Нет, пожалуй, это было его предсказание, которому не было суждено сбыться. А может, еще время того предсказания деда Матвея не пришло? Так оно или нет, но Наташа и сейчас помнила его слова. 

 - «Слышь, чё гутарю доченька, запомни слова старого казака. Наступят лихие времена, когда казаки на Дону нашем потеряют свою честь и гордость от дедов, и пустят в свои души и на землю свою Мамаев татарских и безродных всяких, что будут они хуже той Орды, что побороли деды наши и прадеды много веков тому.

 - Будут они хуже тех комиссаров, что трижды раскулачивали меня и деда Василия твоего, что заставили сняться с родных земель казаков наших. Будут хуже и той чумы, что коричневой пеной прошлась недавно по краю родному.

 -  Бог у них будет лишь один, и править он будет всем и везде их руками. И имя тому Богу – Деньги. Лишь они одни будут Выше и дороже матери и земли родной, дороже сына и дочери, дороже крови людской. Заберут те инородцы последнее из каждого куреня казачьего, лишат земли его родительской кровью завоеванную. Поделят наш край Донской на куски, на земле и под нею матушкой.

 -  И по хутору нашему раздел проведут таков, что отец к сыну не дойдет, мать к дочери своей. И станут казаки Донские между собой враждовать и воевать, и станут они на разных языках гутарить, и забудут они свою гордость и корни свои. Наступит тогда погибель роду казацкому. После останется лишь история наша, писанная в книгах умных, да вот только читать их никто не будет более. 

 -  А времени до зла такого уж меньше полувека осталось. Как только наступит новое тысячелетие, так и наползет эта чума лихая на наши казачьи головы. Запомни слова мои доченька и проверишь все сама. Я уж до той поры поди и не доживу, девонька милая моя.»

 Наташа вспомнила слова деда, бродя по пустынным комнатам, ступая босыми ногами по траве, что ковром лежала на прохладной глине пола, и уже думала о своем, о "бабьем горе". Свою женскую  мечту она успела воплотить, родив сына, так похожего на красавца мужа. Но забыла об осторожности и нажила себе новую беду. Не мудрено было ее нажить, имея рядом столь темпераментного, молодого мужчину. А вот решать ее, придется самой, хоть наслаждение тех ночей, что пришли после многомесячной разлуки, делили пополам.

 Нет, ее проблема разрешима легко. Уже через неделю, Наташа надеялась, забыть о свое внеурочной и нежданной беременности. Но все же, на душе было не спокойно, и страх перед надвигающимся событием заползал внутрь, наполняя сознание единой мыслью о предстоящем испытании.

 - Нет, решено, больше ей не нужно материнских реализаций, как женщина она состоялась во всех ипостасях, даже в тех, о которых и не мечтала. Ну, зачем ей, тратить свою молодость на бесконечную череду  детских хлопот. Она не собирается, как казачки рожать всех, кого дает судьба. У нее иные планы, в которых не так уж много места детскому крику. Решено, оставляю Влада тетке и завтра же сделаю то, что давно пора было сделать для себя, для мужа, который и так уж заглядывается на других, пока она возится с малышом!

 Уже через неделю, Наташа стояла возле окна вагона, подставив светлые волосы встречному ветру из желанной Германии. Он дерзко трепал ее локоны, наполняя душу желанием встречи с тем, кто способен заставить ее терять голову каждую ночь. Она уже мысленно вновь  улетала в небеса, словно гордая степная птица, все выше и выше в поисках новых радостей и наслаждений своей женской зрелости, такой сытой и счастливой.

 Чувства захлестнули ее вновь, словно тогда, когда ветер у окна трепал локоны молодой двадцатилетней девушки, сделавшей свой выбор между любовью юности и опытной и надежной зрелостью, между романтикой паровоза и новизной силы дизельного локомотива, что спешил ему на смену.

         Да, она тогда рискнула обмануть свою любовь, чтобы обрести для свободы все, словно молодая орлица, которая  едва ощутив силу крыльев, взлетает из гнезда в последний раз, чтобы не вернуться больше никогда, забыв о тепле и уюте родного дома, чтобы вкусить желанное наслаждение от  полета в небесах. И не любовь ее звала вверх - ее она оставила внизу, на земле. Ей теперь нужно было сразу все небо, и это оно призывало стремиться ввысь к белоснежным облакам, ослепительному солнцу и глазури настоящего счастья.

 Как тогда она не ведала всех тайных Ловушек, так и сейчас не знала о том, какие Загадки ей уже приготовил Лабиринт ее Чувств. Об этом встречный ветер забыл ей нашептать, забавляясь локонами в окне вагона.