Химия, которой Мэл заправлял свою восьмицилиндровую душу, постепенно рассасывалась в сером вареве, заполнявшем его череп. Центр управления терял хватку, ослаблял контроль. Мэл был словно ледник, наконец добравшийся до океана, чтобы распасться на большие куски и поплыть в бурном течении: он был все еще опасен, но связности в его голове уже не наблюдалось.

Мэл, взгромоздясь на кусок темноты, ел умозрительный поп-корн и смотрел, как гигантские стены льда покрываются трещинами и с грохотом рушатся. Он усмехнулся, когда расколотое вдребезги стекло каскадом обрушилось на нависающие утесы. Призмы пылающих ледяных осколков расщепляли свет. Пронзительные цвета рассыпались на их острых краях головокружительными негнущимися лезвиями, прорезающими пространство. Мэл пустил слюну от восторга.

Вот, уже лучше. Маленький птенчик снова и снова бился о лобовое стекло, распадался на части и исчезал во тьме. Хор голосов распевал гаммы – аллилуйя! – и приводил в гармонию кровавые куски льда. Телевизионная скороговорка, перекрывая громовой бас падающего льда, наполняла мир именем Мэла, подогревала нескончаемую птичью кровь, что смешивалась со льдом и собиралась вот-вот хлынуть через край.

Плоть была лишь препятствием, мешающим как следует разогнаться. Разогнавшись, трубящие телеголоса, ухающие артерии, ревущий пульс запустили последнюю цепную реакцию. Огромные турбины организма Мала были раскалены добела и начинали плавиться.

Но Мэл ничего этого не знал. Он просто смотрел кино, настолько клевое кино, что ему совершенно не хотелось вставать, чтобы отлить. Он не удивился, почувствовав, как теплая струйка бежит по его ноге.