Хотел бы кто-нибудь из вас стать богом? Дело возможное. Не каждый, конечно, об этом думает, да и не каждому удается. Но, может быть, угодно вам знать, как это делается? Есть способы. Истории подобные случаи известны. Примеры? Извольте: Юлий Цезарь.

А, понимаю, имя это нагоняет зевоту. Вам бы чего-нибудь поактуальней. Со смерти Цезаря прошло как-никак две тысячи лет. Огромный отрезок времени, вроде стены, через которую нелегко перебраться. К тому же пласты времени, накладываясь один на другой, создают картину крайне однообразную. Не разберешь, что было раньше, что позже. Все – какое-то серое, мутное. Вас отпугивает сплошная эта серая муть, да и труд. Не придется ли, упаси боже, рыться в старом хламе, не пахнет ли тут латынью да археологией, не предстоят ли, чего доброго, кропотливые труды в библиотеках и музеях? Вам, понятно, неохота в такое дело ввязываться – ну что за удовольствие дышать вековой пылью? Кроме того, вы вправе спросить, а на что вам пример Юлия Цезаря. Может, ни к чему это? Слишком уж досадно было бы, изучив в конце концов историю Цезаря, убедиться, что проделан труд бессмысленный, ибо эксгумация личностей, так давно скончавшихся, нынче никого не волнует, от всего этого нам, как говорится, ни холодно, ни жарко. Только чертовски устанешь от мешанины дат и событий.

Так вот, страхи ваши напрасны. Всю, на взгляд слишком уж неблагодарную, работу проделает за вас антиквар, автор нижеследующего руководства для почитателей всякого рода божественности. Он, антиквар, сам изучать будет всяческие документы и читать древние латинские, а коль понадобится, то и греческие тексты. Он берется на свой страх и риск справиться и с хронологическими трудностями. Впрочем, он полагает, что в этом деле не следует перегибать палку. По его мнению, важны прежде всего факты и логические связи между ними, а не их последовательность. Поэтому может, например, случиться, что антиквар вначале сообщит о чьей-то смерти и лишь потом, когда появится надобность, расскажет о рождении. Антиквар учитывает требования уважаемых клиентов и не станет вам надоедать мелочами, даже никого ни разу не пригласит в каморку, где сидит один-одинешенек дни и ночи, приводя в порядок свои материалы. Вам он предложит разве только самые интересные, очищенные от пыли экземпляры. А вдруг кто-нибудь да купит? Антиквар, однако же, помнит, что от него ждут чего-нибудь такого, вполне конкретного, а именно – коротко рассказать, что сделал Цезарь, чтобы стать богом. По этому предмету читатели должны получить все полезные сведения. И антиквар постарается по возможности быстрее перейти к сути дела.

Но на тот случай, если кому-нибудь это любопытно, антиквар не будет держать в тайне документы, на которых основывается в своей работе. Конечно, старые эти документы подпорчены и некомплектны. Пользуясь ими, антиквару иногда придется делать кое-какие дополнения. А ежели кто настроен подозрительно, он вправе наблюдать за руками антиквара.

В нижеследующих записках кое-где приводится краткая информация о том, каким образом антиквару стали известны некоторые вещи.

Итак, уже с начала он напоминает вам, что Цезарь сам написал мемуары о войне с галлами. Это произведение сохранилось до наших дней и доступно даже школьникам – настолько проста его латынь. Антиквар в первый раз изучал его в четырнадцать лет. Ныне антиквар принялся снова штудировать эту вещь, ибо хотел прежде всего выслушать собственные признания человека, чей путь к божественности он будет тут излагать,

* * *

Из чтения явствует, что мост через Родан был разрушен сразу по прибытии проконсула Юлия Цезаря в Генаву. У проконсула были серьезные мотивы безотлагательно организовать уничтожение моста – некоторые вещи надо делать быстро и ни перед чем не останавливаясь.

Проконсул знал: такой случай может не повториться. Значит, надо начать. Ведь ждал годы, а теперь само подвернулось, хотя он предполагал, что это будет выглядеть несколько иначе, и не в Галлии, а в Египте, но что поделаешь, все же лучше, чем ничего. На другом берегу реки, по слухам, жгли города. Поэтому проконсул совершил путешествие из Рима в Генаву очень поспешно. На месте донесения о том, что города горят, подтвердились. Проконсул был слегка взволнован: они на что-то решились, это уж точно, они действительно жгут свои города и уничтожают излишки хлеба. А все-таки жаль, что не Египет. В Египте – там культура. Одних греческих интеллектуалов, дискутирующих на отвлеченные темы, там достаточно, чтобы страна не могла толково провести даже обычную мобилизацию. Да и политиканов хватает, те, разумеется, держатся поближе к корыту и думают, главное, о том, чем бы поживиться. Такие государства рушатся от одного щелчка. А здесь – варвары, но зато у них план, дисциплина, систематичность: горит один город за другим, философов нет, общество примитивное и, значит, способное к сопротивлению. С ними будет сложнее.

Интересно, что в мыслях у такого вот Дивикона. Он будет первым противником Юлия Цезаря. Варвар, ум неотесанный, но какие претензии! Что ни говори, провести целое племя через Галлию, это вам не шутка, даже если народ не приучен к комфорту. Однако Дивикон отважился, и люди-таки пойдут. Хлеба берут ровно столько, чтобы можно было погрузить на повозки. Остальное жгут. Это должно отрезать им путь к возвращению. Горят не только города, но также деревни и отдельно стоящие хутора. Считают, что там около четырехсот селений. Стало быть, тактика выжженной земли? По отношению к кому же? К самим себе? Бесспорно, это говорит об известной политической прозорливости. Поставить собственный народ в безвыходное положение, и он выкажет способности невиданные. Вероятно, этот полудикий вождь гельветов столь же умен, сколь отважен. Но что он задумал? Трудно предположить, что он двинулся в поход с женщинами и детьми, намереваясь покорить Галлию. Эту фантастическую версию проконсул будет всячески раздувать. Ничего выгоднее ему, конечно, не придумать, стоя тут у моста. Такая пропаганда превосходно послужит его интересам в Риме и собьет с толку галлов. Но этот Дивикон, кем он хочет быть? Посланцем неба? Тем, кто указал путь с гор в плодоносные долины? Героем народной песни? Спасителем? Великим реформатором?

Нет, ничем таким бедняге Дивикону не бывать. К сожалению, эти роли, коль уж зашла речь на подобную тему, резервированы для Юлия Цезаря, причем в несколько большем масштабе. Дивикон же пригодится лишь тем, что, ничего не подозревая, устроит небольшое передвижение и даст наконец возможность Цезарю начать. Забавное, кстати, совпадение стремлений. У Юлия Цезаря, римского проконсула, и у Дивикона, вождя косматых варваров, – одни и те же цели.

Весна там, на севере, наступала медленно. В марте еще стояли сильные холода. Погода была для военных действий неблагоприятная, и все произошло в последние недели так внезапно, что Цезарь даже не успел собрать нужное число солдат. При себе у него было войска негусто: всего один легион. Что ж, начнем с ничего. Разумеется, он отдал приказ, чтобы производили вербовку в Провинции, и как можно быстрее. А пока не закончат набор, придется ограничиться своим знанием географии и умением вести дипломатические переговоры. «Gallia est omnis divisa in partes très». Вся Галлия разделена на три части. (В будущем мы сделаем, чтобы этих частей было больше, – пусть меж собой грызутся.) Но пока надо принять такое деление: белый, аквитаны, кельты. Храбрее всех прочих обитателей Галлии белый, так как живут дальше от цивилизованного мира. Торговых отношений с Римской Провинцией белый принципиально не поддерживают, идеи и вещи, ослабляющие стойкость духа, доходят до них крайне редко. (Да, это не Египет.) Кроме того, белый в основном заняты войной с германцами. Но такие же, укрепляющие доблесть, стычки с германцами ведут чуть ли не ежедневно и кельты. А они как раз готовятся к массовой эмиграции. До сих пор сидели, будто в мешке, за реками, за горами. (Они тоже, хоть и живут по соседству с Римской Провинцией, не слишком много импортировали товаров, ослабляющих стойкость духа.) Теперь, видимо, им надоело возиться с германцами, они хотят выйти из своей загородки и поискать лучших земель. Вопрос: каким путем они пойдут?

Догадаться нетрудно. У них есть только две дороги. Первая, через Римскую Провинцию, более удобная; другая, через область секванов, чрезвычайно трудная. Им пришлось бы пробираться между Юрой и Роданом – проход и впрямь тесный. Повозка, на худой конец, пройдет, но только одна – две рядом уже не поместятся. Вывод прост: они будут пытаться перейти через Родан, а затем двинутся на запад по римскому берегу реки. Потому-то проконсул приказал разрушить мост. Но они уже не могут остаться, города-то сожгли. Так что Дивикону, хочет он или не хочет, придется в конце концов столкнуться с Цезарем. Пусть потом кто-либо попробует сказать, что Цезарь не был спровоцирован!

Человеку, которому уже сорок два года, трудно ждать более удобного случая. Когда-нибудь он должен начать. Ждать можно, когда тебе лет двадцать, ну, скажем, до тридцати. В этом возрасте нам кажется, что все впереди, настоящая жизнь еще не началась, мы только пробуем. Потом вдруг появляется сознание, что нет, живешь именно этой единственной жизнью, половина которой уже растрачена попусту, и есть только эта жизнь, другой не будет. Пора начинать, да поскорее. Александр Великий, тот был поворотливей. Он начал раньше. Надо наверстать разницу. Сколько галлов всех вместе? Наверно, миллионов пять. Надо перебить хоть половину, это будет уже кое-что, и медлить с этим нельзя.

Весть о приезде проконсула дошла на другой берег Родана, и вскоре оттуда явились послы. Они попросили у Цезаря аудиенции. Проконсул вступил в эти комичные переговоры с таким лицом, словно впервые слышит о замысле эмиграции. Послы вежливо объяснили, что хотят всего лишь пройти вдоль берега реки и не причинят никакого ущерба. Что это они вздумали? – спрашивал Цезарь. – Идти через Римскую Провинцию? Зачем? Через Провинцию обычно идут в Рим, а ежели кому-то хочется просто прогуляться по Галлии, места там хватит, и незачем залезать к соседу. А куда, собственно, они хотят добраться через Провинцию?

Послы сказали, что в область сантонов, на атлантическом побережье. Там они поселятся. А, это любопытно. Но почему же им не пойти как-нибудь попроще? Они в ответ, что, к сожалению, мол, вынуждены, другой дороги нет. И пошли описывать условия местности между Юрой и Роданом: ущелье, с трудом протиснешься, нависающие скалы заграждают проход, как же провести там огромный обоз! Ладно, – перебил Цезарь. – Незачем долго объяснять. Он понимает. Но ему нужно время на размышление. Если хотят, пусть придут за ответом в апрельские Иды.

Он вовсе не собирался дать согласие на транзит. Но вербовка солдат была еще не закончена. Вздумай гельветы проложить себе дорогу силой, это могло бы им удастся, хоть мост и уничтожен. Ведь на Родане было много легкопроходимых бродов. На таком широком фронте один легион не мог обеспечить оборону. Надо было выиграть время, подавая послам некоторую надежду, и еще до возобновления переговоров укрепиться над рекой, после чего переговоры сорвать. В несколько дней легионеры и новобранцы, которых все больше прибывало из Провинции, соорудили вал и выкопали ров там, где берег был пологий и гельветы могли бы пройти вброд. Разместив небольшие отряды в умело выбранных местах этого длинного укрепления, Цезарь ждал возвращения послов. Когда они явились снова, он заговорил с ними другим тоном: нет такого обычая и не было прецедента в истории Римского государства, чтобы кому-то позволяли переход через Провинцию. Не будет сделано исключение и для врагов, которые не далее как пятьдесят лет назад убили консула Луция Кассия, а римлян, взятых в плен после проигранного сражения, провели «под ярмом». Вот и все. На силу, буде они захотят к ней прибегнуть, он также ответит силой.

Что теперь произойдет, догадаться было невозможно. Послы ушли ошеломленные. Ночью на Родане показались кое-где плоты. Нашлись и отважные пловцы. Видимо, им там приспичило, раз пытаются пробраться даже поодиночке. Легионеры всех отогнали стрелами, часть утонула. Эти экскурсии довольно быстро прекратились. Охрана перестала докладывать об инцидентах. Зато лазутчики донесли нечто поинтересней: ведутся переговоры с сскванами о разрешении пройти через их землю той, неудобной, дорогой. Стало быть, они не намерены вторгаться в Провинцию. Цезарь начал подсчитывать. Сперва будут разговоры с секванами о транзите, затем переброска многих тысяч людей через узкое ущелье: так, на это потребуется время. Можно успеть. Он передал команду над линией фортификаций заместителю и направился в северную Италию (называвшуюся тогда Галлией Цизальпинской), чтобы и там произвести набор уже под личным своим наблюдением. Два легиона он завербовал, три вызвал из зимних квартир в Аквилее. Итак, имея уже не один, а пять легионов, он форсированным маршем вернулся на берег Родана столь же быстро, как уезжал оттуда. Однако теперь он направился в другое место, не под Генаву. Он решил пересечь границу чуть дальше на юго-запад, в среднем течении реки, быстро войти в землю секванов и без лишнего шума, описав по ней полукруг, догнать ничего не подозревавших гельветов. Они ведь могли за это время уже продвинуться в глубь Галлии.

Лазутчики донесли, что именно так и произошло. Пока Цезарь отсутствовал, Дивикон тоже не сидел сложа руки. Три четверти войска он успел переправить не только в область секванов, но даже через реку Арар, в землю эдуев. Оставшаяся часть как раз начинала переправу. Цезарь, никем не замеченный, стал лагерем поблизости. Жечь костры он запретил.

В «третью стражу» – как тогда говорили, – где-то между двенадцатью и двумя ночи, он ринулся на гельветов только с тремя легионами и устроил им кровавую баню в реке Арар. Не готовые к бою, обремененные грузом, они вообще не могли защищаться. Лишь небольшая часть спаслась из этого побоища и укрылась в ближних лесах.

Дерева было вдоволь, и на рассвете проконсул приказал строить мост через Арар.

* * *

Но это всего лишь изложенные в «Записках» голые факты, правдивые, либо правдоподобные. Автор «Записок» не хотел удовлетвориться этим. Ему требовался некий вымысел, необходимый для каждого, кто готовит себя в боги. Поэтому он с самого начала позаботился о том, чтобы факты были достаточно выигрышными, причем во всех отношениях. Уже тогда, весной 58 года, при вступлении в Галлию, он столкнулся с принципиальной трудностью: как оправдать избиение? Ведь штука в том, что в подобных обстоятельствах нельзя избежать резни, так как это не только средство для захвата добычи, но иногда дело само по себе полезное. Могущество человека возрастает пропорционально количеству совершенных им убийств. Потопы и ады были изобретены не зря, они служат государственным интересам бога. Но в обосновании акций такого рода не должно быть и тени утилитаризма. Никакой бог не заявит: я устроил ад, потому что он для меня выгоден.

Правда, в дохристианские времена покорение народов не нуждалось в особых оправданиях. Во всяком случае, никому не приходилось обосновывать его пресловутыми интересами покоряемого. Достаточно было «доблести», которая в латинском языке синоним «добродетели». В дальнейшем войны христиан с язычниками и христиан между собой обычно имели целью обращение в христианство или защиту веры, их предпринимали во имя высшего идеала, ради блага противника, а потому, если согласиться с их мотивировкой, суть этих войн состояла главным образом в стремлении оказать благодеяние.

Если бы Цезарь хотел не выходить за пределы общепринятого, он мог бы в «Записках» не упоминать о предлогах агрессивных действий. Однако он счел нужным, хотя бы вкратце, оправдать их. На просьбу разрешить транзит он, мол, ответил отказом, ибо помнил об убийстве консула Л. Кассия, об избиении гельветами его воинов и о том, что их провели «под ярмом». Кроме того, «он полагал, что люди, настроенные враждебно, получив возможность пройти через Провинцию, не удержатся от бесчинств и разрушений». Когда гельветы получили у секванов разрешение и тронулись в путь с намерением осесть р области сантонов, то есть очень далеко от Римской Провинции, Цезарю показалось, что такое, по его мнению, чересчур близкое соседство «людей, настроенных воинственно и враждебных римскому народу, расположившихся на открытой и богатой хлебом территории», угрожало бы безопасности Провинции. Устроил же кровавую баню на реке Арар он, главным образом, из соображений великодушия. Во время быстрого марша, когда его легионы описывали полукруг, чтобы напасть на гельветов с запада, к нему явились послы галльских племен и молили о помощи. Огромный обоз гельветов при своем передвижении опустошает, дескать, их земли. Гельветы вытаптывают недавно засеянные поля, уводят в рабство молодежь, устраивают настоящие сражения, захватывая деревни: так изображали ситуацию послы. Это были заявления эдуев, которых за четыре года до того сенат признал официально «союзниками римского народа». В таком положении Цезарь «решил не ждать, пока гельветы, уничтожив все достояние союзников, доберутся до земли сантонов». Он двинулся и устроил баню. И что же оказалось? Жертвой внезапной атаки стали гельветы из тигуринской «волости», а именно у этих тигуринов было на совести давнее убийство консула Кассия. Произошло это «либо случайно, либо вследствие нарочитого предназначения бессмертных богов». Цезарь, кстати, «отомстил не только за оскорбление республики, но также за личное», ибо дед его тестя погиб некогда в том же сражении, что и Кассий.

На этом оправдания агрессии заканчиваются. Всего лишь скупые и осторожные замечания, рассеянные в первых разделах хроники, но сколько в них значения! Захватчик ссылается на историческое право реванша. Позже он больше никогда не мог воспользоваться этим аргументом. Он упоминает о моральных обязательствах в отношении «союзников», которые попали в беду и которым надлежит оказать помощь. Он намекает на справедливость богов, возможно, вмешавшихся в ход событий. Даже разрешает себе признаться в своих родственных чувствах, как бы прося принять их во внимание. Но приведены также резоны практические: угроза Провинции, хлебный район, нежелательное соседство. В будущем он все свои начинания будет обосновывать практическими соображениями. Поэтому стоит обратить внимание на интонацию «я не так прост» во фразе: «решил не ждать, пока гельветы, уничтожив все достояние союзников, доберутся до области сантонов». Цезарь любил показать, что он не так прост. При этом он следит за собой, чтобы не слишком горячиться. Тех, кто пытается его провести, он изобличает спокойно, деловито, но мимоходом, словно не желая себя компрометировать, слишком ввязываясь в это дело.

* * *

Так что же? – сказал Дивикон. – Война? Римский народ хочет войны? Если да, пусть скажет об этом прямо. Он, Дивикон, пришел, чтобы услышать собственными ушами, чего надо римскому народу. Потому что гельветы не хотят войны. У них, правда, было намерение идти через Провинцию. Но они не пошли, зато Цезарь вторгся в Галлию и перебил много гельветов. Разве был повод их убивать? Разве они учинили что-либо против римского вождя? В чем же дело? Может быть, Цезарю не по душе их эмиграция? Он, Дивикон, пришел сюда к римскому вождю заявить, что гельветы готовы пойти на уступки. Если римский народ заключит с ними мир, они направятся туда, куда скажет Цезарь, и осядут в том месте, которое назначит Цезарь. Они так сделают, потому что не хотят войны, повторял Дивикон.

Цезарь сразу заметил: варвар пал духом. Он старик. Цезаря еще на свете не было, когда он сражался с Кассием. На склоне лет он предпринял исполинское, если судить по его возможностям, дело, но быстро пал духом, после одной лишь битвы. А может быть, не после битвы? Может, ему достаточно было увидеть мост? Ибо мост на реке Арар был готов. Узнав, что в посольстве будет сам Дивикон, Цезарь нарочно выбрал для переговоров такое место, откуда открывался прекрасный вид на мост. Пусть Дивикон посмотрит на технику римского народа. Как-никак гельветы проторчали здесь двадцать дней, переправляясь на лодках, и то не успели перебросить все войско, а саперы Цезаря навели мост за одни сутки. Когда вождь гельветов глянул в ту сторону, он попытался не выдать своих чувств, но было видно, как это его ошеломило. Приступая к беседе, он весь дрожал. Война? – спрашивал он. – Неужели непременно война? Кто-то шепнул Цезарю, что Дивикону следовало бы стать на колени. Цезарь махнул рукой: зачем? Он и так уже трясется. Но он еще не сломлен, и, даже если станет на колени, вести с ним переговоры нет смысла. Этот галл соглашается на уступки прежде времени.

Старик, будто прочитав мысли Цезаря, вдруг приосанился. Надо ли понимать так, что римский вождь будет продолжать войну и преследовать гельветов, которые ни в чем не провинились? Если да, пусть Цезарь припомнит поражение римлян пятьдесят лет назад. Гельветы умели драться, и то, что тогда случилось, было не к чести римского народа. Позавчера римский еождь напал врасплох на жителей одной только тигуринской «волости» и почти всех перебил. Он, Дивикон, признает, что удар был страшный, но победа-то досталась легко, ох, как легко! Ведь никто не предвидел такого удара ножом в спину, а те, кто раньше перебрался через реку, не могли помочь соплеменникам. Это больше не повторится. Они тоже не дурачки. Римский вождь не может похвастать, что одержал победу как храбрейший на поле боя. И у римского вождя еще нет причины смотреть на гельветов с презрением. Ведь их из поколения в поколение учили другому виду боя. Их учили полагаться прежде всего на свое мужество, а уж потом на коварство и хитрость. Это говорит римскому народу старый, седой Дивикон. Если будет война, всякое может случиться. Сейчас римский вождь стоит здесь как победитель, он выиграл сражение. Да, выиграл. А Дивикон просит его о мире. Пусть римский вождь вовремя остановится. Вот поле, лес и река, и у места этого пока нет названия, но завтра оно может получить название, и еще неизвестно от чего это название произойдет, – может, оно произойдет от поражения, нанесенного римскому народу, если римский вождь не остановится.

На это Цезарь послу: наглость. Да, да, единственное слово, которого посол заслуживает, – это «наглость». Цезарю тут даже и думать незачем, он отлично помнит некоторые случаи из прошлого, упомянутые послом с такой заносчивостью и в столь оскорбительной для римского народа форме. Но, может быть, Дивикон поймет хотя бы одно: пятьдесят лет назад римляне легко бы избежали неудачи, если бы на них не было совершено предательское нападение. Это на римлян тогда напали без причины, а не на гельветов позавчера. К тому же Кассий погиб не в гельветских Альпах, а на юге Галлии, куда гельветы не имели права вступать. Но, допустим, Цезарь хотел бы предать забвению эти старые проделки. А новые бесчинства? Разве не пытались они вот теперь пробраться через Провинцию тайком, без его дозволения и с применением силы? Он, кажется, серьезно предостерегал, как он ответит на применение силы. Если посмотреть на все их поведение, начиная со злодейского убийства Кассия и до наглых речей, которые только что произнес Дивикон, станет совершенно ясно, что в этих выходках есть последовательность. Нет, гельветы не изменились, они так же коварны, как были всегда, и еще смеют перед ним похваляться. Конечно, Цезарь их понимает, тут есть чему дивиться, раз они могут годами нарушать все законы, причинять вред, совершать преступление за преступлением и не несут за это кару. Возможно, они хотели бы узнать, почему так происходит? Что ж, у бессмертных богов есть и такое обыкновение. Часто они позволяют преступникам действовать безнаказанно долгое время, часто дают им даже насладиться успехом, с одной лишь целью, чтобы потом больней их проучить внезапной переменой судьбы. Но довольно объяснений. Хотя они – отпетые злодеи, которым нельзя доверять, Цезарь заключит с ними мир, если они дадут заложников. Да, да, заложников. С людьми без чести и совести одного договора недостаточно. Цезарю необходима гарантия, что они исполнят свои обязательства. Кроме того, они должны возместить убытки эдуям и всем племенам, которым нанесли ущерб.

Дивикон минуту молчал. Потом ответил коротко: было не так, как говорит Цезарь. Свидетель тому римский народ. Он, Дивикон, не хотел войны. Но он ее и не проиграл. Заложников он не даст. Не одно поколение гельветов учили брать заложников, а не давать. Свидетель тому римский народ.

Сказав это, Дивикон удалился в свой лагерь. Переговоры, к удовольствию Цезаря, были окончательно сорваны.

* * *

На другой день Дивикон двинулся в путь, не трогая римлян. Цезарь – за ним. Первая стычка закончилась неожиданно. Вспомогательный конный отряд, недавно набранный Цезарем в земле эдуев, ускакал в погоне за неприятелем очень далеко, оказался в невыгодной местности, и среди наших войск были незначительные потери. Впоследствии это повторилось еще несколько раз. Дивикон отходил, Цезарь наступал ему на пятки, Дивикон огрызался, Цезарь не одерживал победит.

На пути к божественности бывают тяжкие минуты, когда уже точно знаешь, что, по существу, совершил ошибку, а ошибки быть не может. Этот путь должен выглядеть безошибочным.

Кроме стратегической ошибки, вскоре стал ощущаться недостаток провианта.

Как с продовольствием? – спрашивал Цезарь. – Эдуи должны были доставить хлеб. – Как с фуражем? Оказалось, что здесь, в северном климате, трава растет медленней. Хлеб? Будет, будет, – отвечали эдуи, – еще не подвезли. Так вот оно что! Дивикон отступал и, отбиваясь от Цезаря, уводил его в глубь Галлии, и это становилось все опасней, а тут в довершение бед не подвезли провианта. Теперь угрожали уже не только потери среди наших войск. Могло быть гораздо хуже. Скорее всего кто-то рассчитывал скомпрометировать Цезаря, и сделать это было проще простого.

В такие минуты на пути к божественности требуется присутствие духа. Все можно возместить с лихвой, если дело идет о престиже, а он – важней всего прочего. Потери убитыми и даже нехватку продовольствия можно компенсировать без материальных затрат, одной только умелой игрой.

Итак, ждать нечего. Подать сюда сановников-эдуев, да побольше, разговор будет начистоту. Явились. Что там с хлебом? Нет, нет, о трудностях доставки Цезарь слушать не желает. К сожалению, идет война, враг в двух шагах, и у Цезаря мало времени. Так что же? Измена? А, это тема не для публичного обсуждения. Это уже другое дело. Ну, ясно, ясно, сановники заботятся о личной безопасности. Они некоторым образом пошли на риск, сказав то, что сейчас сказали. Поэтому будем вести беседы индивидуально и конфиденциально.

Ну вот, отлично, кругом тихо, свидетелей нет, наедине легче говорить открыто. Теперь живей к делу. Кто задерживает поставки? Конкретно, как зовут этого влиятельного человека? Только без уверток, надо указать пальцем на ответственную за все персону. Думнориг? Как? Начальник конницы? Этот князек? Гм, недурно получается, провиант не доставлялся, потому что противодействовал Думнориг. Конница эдуев была разбита, потому что командовал ею Думнориг. Значит, диверсия, сознательная диверсия, сговор с врагом, не так ли? Это логично, круг замыкается. Теперь известно, в чем причина странных поражений. Мы разоблачили предателя. Вывод ясен, и что делать дальше, пожалуй, тоже ясно.

С этой минуты запахло кровью Думнорига. Пусть запах этот носится в воздухе. Сановники здорово бледнели, когда Цезарь по очереди сообщал им об измене Думнорига. Как-то незаметно он перестал задавать вопросы, ничего уже не старался выведать, он сам знал и сообщал. Кое-кто делал робкую попытку сказать слово в защиту. Надо принять во внимание смягчающие обстоятельства. С Думноригом, говорили они, дело известное, его снедают жажда власти и честолюбие. Этот человек до недавнего времени играл очень важную роль в здешней политической жизни. Когда же на арене появился Цезарь, должны были, естественно, произойти некоторые перемены в образе мыслей, должны были, естественно, взять верх новые ориентации, вследствие чего Думнориг, связанный родством с гельветской аристократией, отошел в тень, а на первый план выдвинулся его брат Дивициак, сторонник политики, какая нынче господствует. Вот подоплека этого дела. Многое здесь объясняется просто завистью, братья соперничают друг с другом за влияние, Думнориг, кроме того, наживался, беря на откуп подати и сдавая в аренду участки, теперь он боится, как бы в изменившихся условиях это не прекратилось.

Цезарь: довольно, довольно, следующий – пожалуйста, прошу покороче, да, да, уверения в вашей лояльности по отношению к римскому народу приняты во внимание, благодарю, следующий, благодарю, этого, пожалуй, хватит, остается только послать за Дивициако?я.

По-прежнему пахнет кровью Дуынорига. Дивициак вошел и – в слезы. У древних это было очень принято. Плакали по любому случаю. Стало быть, вошел он, и Цезарь ему этак вежливо: каково мнение Дивициака? Заняться ли этим делом самому Цезарю или общественным органам? Вопрос этот Цезарь задает с полным пониманием чувств Дивициака. Он повторяет: он хотел бы предоставить Дивициаку на личное усмотрение решать, в каком порядке будет вынесен приговор Дум-норигу. Тайно или открыто? Приватным образом или официально? Что будет лучше?

Дивициак, будто не слыша слов Цезаря и продолжая плакать, только выкрикивал, что все это правда, Думнориг – дрянь, у него, Дивициака, сердце разрывается, но Думнориг – дрянь, пусть Цезарь, ради богов, не делает с этим негодяем ничего страшного, но дрянь-то он дрянь, он недостоин ходить по земле, только пусть Цезарь ничего ему не делает. Благодаря кому Думнориг так поднялся, если не благодаря своему брату? Ох, что за паршивая овца, ох, скольким этот прохвост ему обязан, всем, что имеет, обязан, только теперь Дивициак ничего не может с Думноригом сделать, ведь что люди скажут, и если Цезарь что-нибудь сделает, так тоже скажут, что, наверное, Дивициак его предал, а он же любит этого мерзавца как брата, но что скажет народ, что скажет вся Галлия?

Непонятно было, как это все кончится: слезы Дивициака и демонстративная любезность Цезаря. Продолжало пахнуть кровью, Цезарь ничего не говорил, и от этого напряженность ситуации лишь усиливалась, а также – демонстративность поведения Цезаря. Вдруг перед глазами испуганного Дивициака появилось нечто непривычное: рука Цезаря. Цезарь протягивает ему руку! И говорит, чтобы Дивициак перестал его просить, пусть успокоится и больше ни о чем дурном не думает, Цезарь видит, что он за человек, питает к нему искреннюю симпатию и готов поставить личные чувства выше всех политических соображений. Итак, вот его, Цезаря, рука (Дивициак схватил ее своими обеими), и будем считать, что дело кончено. Последний разговор будет с Думноригом. Вызвать его.

Когда предстал Думнориг, Цезарь ему спокойно: вот материал, полученный от достойных доверия свидетелей. Пункт за пунктом: экономическое вредительство, распространение хаоса и деморализации, диверсия, деятельность в интересах врага, явная измена. Что такое? Нет доказательств? Цезарю довольно сигналов от представителей общественности. Цезарь, кроме того, считает себя человеком достаточно сообразительным и немного разбирающимся в людях. У Думнорига теперь лишь один способ спасти себя. С сегодняшнего дня пусть постарается не вызывать подозрений. А, он сам удивлен, что остался жив? Совесть все же нечиста? Ну, ладно, пока мы на прошлом ставим крест. Видимо, Думноригу всегда и во всем суждено благодарить брата. Да-да. Он остался жив только благодаря заступничеству этого достойного человека. Цезарь принципиально относится с уважением к таким людям – искренним, лояльным и справедливым. Они у Цезаря могут многого добиться.

Так этот инцидент закончился, только был отдан приказ вести за Думноригом пристальное наблюдение. Подосланные шпики должны были следить за каждым его шагом и докладывать Цезарю.

* * *

Следующие главы автор «Записок» посвятил войне, которая вскоре стала разгораться. Мимоходом он объяснил, что некий благоприятный стратегический момент был упущен по вине офицера Консидия, а не автора. Цезарь приказал занять холм, и холм был захвачен римлянами, а Консидий доложил, что – гельветами. Все тогда запуталось из-за неверного донесения Консидия, поэтому победа над гельветами была одержана не в тот момент, который был предусмотрен Цезарем, но лишь на день позже.

Это был решающий день. Чтобы заранее отнять у своих людей надежду на бегство, Цезарь изъял из боя лошадей, отказавшись для примера от собственного коня. Сражались долго и упорно, атакуя гельветский лагерь. Бой начался около полудня и закончился ночью захватом лагеря. Под покровом темноты значительные силы гельветов, однако, сумели ускользнуть и оторваться от римлян. Цезарю пришлось на время отказаться от преследования. Он только разослал гонцов с предупреждением, что каждая деревня, в которой гельветы получат хоть зернышко пшеницы, будет сожжена дотла. Сам он трое суток был занят подбиранием раненых и погребением убитых.

Управившись, он тотчас двинулся в погоню за гельветами, но по дороге встретил посольство, которое как раз направлялось заявить о согласии на капитуляцию. Цезарь счел уместным принять капитуляцию, у него уже зрели планы поинтересней, чем преследование гельветов. Не для того он прибыл в Галлию, чтобы целое лето возиться в лесах с остатками недобитого войска. Он приказал сложить оружие, дать заложников, вернуться туда, откуда они вышли: в Гельвецию. Он не хотел оставлять эту область пустой, ему там нужен был заслон от германцев, значит, Гельвеция должна быть заселенной. Б мирном договоре предусматривалось восстановление сожженных гельветами городов. Прекрасное занятие для уцелевших!

Автор «Записок» отметил, что примерно третья часть гельветского народа пережила войну. Основывался он на собственных подсчетах и на захваченных в лагере документах, прочитать которые было легко, так как написаны они были по-гречески.

* * *

– Ваши земли будут освобождены.

Вожди всех областей, которым предстояло быть освобожденными, стояли перед Цезарем на коленях. Они плакали, но это, пожалуй, была опять-таки дань условностям, а возможно, и нет. Ведь у них были причины плакать и стоять на коленях.

– Ваши земли будут освобождены.

Вожди просили не разглашать их беседу. Съезд у Цезаря был тайный. Вождям было очень важно сохранить тайну, чтобы не узнал царь германцев Ариовист.

– Ваши земли будут освобождены от гнета германцев.

Ариовист в те времена был владыкой над большими областями Галлии. Часть самых плодородных земель он у галлов отнял и систематически заселял их колонистами, которых приводил из-за Рейна. Остальные области он обложил данью и всевозможными податями. Всюду, кроме того, он брал заложников, в чем и состоял главный принцип его правления. Галльские вожди говорили, что это свирепый варвар. Они больше не в силах терпеть его деспотическую оккупацию.

Это дало Цезарю возможность расширить свои планы. Он начнет войну с Ариовистом и еще до осени завоюет, по крайней мере, половину Галлии. Зиму потом переждет, а в следующий летний сезон завершит покорение. Отлично удалось организовать этот съезд просителей. Он сказал коленопреклоненным вождям, что они могут на него положиться. Однако о своих военных замыслах пока не упомянул. Он, мол, предпочитает освобождать Галлию мирным путем.

Еще он спросил, почему это все они горько плачут, преклонив колени, а вот вожди секванов стоят опустив головы и смотрят в землю. Однако секваны продолжали смотреть в землю.

Лишь тогда Дивициак, незаменимый Дивициак, брат Думнорига и вождь эдуев, выступил с речью от имени секванов. – Они стоят опустив головы, – пояснил он, – и смотрят в землю потому, что особо опутаны шантажом Ариовиста и боятся больше, чем другие. Ариовист расположился у них на квартирах. Другие племена пользуются кое-какой свободой передвижения. Эти же не могли даже сбежать из родного края, так как присягали на верность Ариовисту, чего Дивициак, например, никогда не делал. Но как раз их молчание весьма красноречиво, а чувства не вызывают никаких сомнений.

Цезарь как будто принял объяснение Дивициака за чистую монету. Дивициак играл главную роль в организации съезда. Теперь он подчеркивал, что секваны всегда были врагами эдуев, но, пришла коза до воза, слишком уж крепко насел Ариовист на секванов. Они и пикнуть не смеют.

Ну, если так, Цезарь с легионами сперва двинется к секваиам. Туда, где Ариовист стоит на квартире.

Однако еще перед выступлением в поход было передано через послов приглашение Ариовисту явиться к Цезарю для переговоров по важному делу. Ариовист приглашение отклонил, заявив, что у него к Цезарю никаких дел нет. Если же дело есть у Цезаря, пусть сам потрудится. Кроме того, Ариовист с удивлением спрашивал, чего вообще нужно Цезарю в землях Галлии, которые принадлежат одному Ариовисту.

Цезаря это не смутило, он отправил еще одно посольство. На сей раз с требованием, чтобы Ариовист никого больше не приводил из-за Рейна и возвратил всех заложников. Взамен были обещаны дружба и мир. В случае же отказа Цезарь туманно угрожал неприятными последствиями. Ариовист отвечал так же, как прежде, что это-де вмешательство во внутренние дела Галлии, что он, Ариовист, не дает указаний Цезарю относительно действий Цезаря в римских провинциях, что из-за Цезаря у него уже уменьшается поступление податей, что вследствие этого он решительно протестует, а что до угроз, то войско у него не из худших, и никаких угроз он не боится.

После этого обмена мнениями состоялось поспешное выступление в поход, причем с обеих сторон – Ариовист тоже двинулся. Цезарь, однако, его опередил, заняв лучшие позиции. У природы иногда бывает изобретательность стратега. Можно было поклясться, что окрестности места, которое Цезарь успел захватить прежде Ариовиста, природа планировала с циркулем в руке. Место это опоясывала почти полным кругом река, а там, где окружность была не замкнута, стояла довольно высокая гора. Естественная линия обороны дополнялась стеной, сооруженной жителями города. Условия были, на взгляд, идеальные, чтобы именно здесь остановиться и подготовить армию к новой кампании.

Предусмотрительность Цезаря казалась излишней, Ариовист находился еще очень далеко. Но Цезарь знал, что делает. Задуманная акция требовала не столько военной подготовки, сколько психологической.

Прежде всего Ариовист официально именовался «союзником римского народа». Титул этот он получил от сената год тому назад, когда Цезарь был консулом. У солдат могло возникнуть беспокойство, ведь никто так и не знал толком, почему начата война с Ариовистом. Вчерашний «союзник» стал сегодня врагом без видимой причины. О гельветах и о первоначальных мотивах похода в Галлию, собственно, уже позабыли. А ведь совсем недавно единственным врагом был Дивикон, и еще у моста на реке Арар только и говорили о том, что старику вскоре придется встать на колени. Потом все (за исключением секванов) добровольно стали на колени во время съезда просителей, и сразу же возникла «германская угроза». И уже оказалось, что римские легионы пришли в Галлию, чтобы защищать Рим от «германской угрозы». Прямо голова могла закружиться от всех этих штучек, которыми полководец потчевал своих солдат.

Но все же каждый человек себе не враг, у каждого есть свой умишко. И ежели этот человек, этакий совсем простой человечек, сидит в городке, превосходно укрепленном природой, слышит о «германской угрозе» и узнает, что вскоре ему придется покинуть превосходно укрепленный городок и идти освобождать каких-то секванов, которые, слышал он, и слова не вымолвят, все в землю смотрят, тогда этому человеку приходит в голову, что, пожалуй, лучше бы секванов этих не освобождать. И тут у этого человека начинается лихорадочная работа мысли. Он делает открытие: вождь велик, я мал, у великого, ясное дело, свои расчеты, у малого – свои, и одному нет дела до другого, я не желаю, чтобы из меня сделали кучу кровавого мяса только потому, что у великого вождя свои великие расчеты. Между тем приезжают с перепуганными лицами какие-то купцы, видевшие германцев, и, становясь на цыпочки, тянут вверх руку и приговаривают: «Вот такенные парни, пленных обожают поджаривать». Слушают эти толки всякие офицерики, прямо из Рима прибывшие, к войне еще не привыкшие, и со страху просто зеленеют. Наконец кто-нибудь из них бежит к Цезарю просить отпуск. Простой человек не станет просить отпуска, он его не получит, и завещание ему незачем писать, это только офицерики каждый вечер пишут в своих палатках. Плачут, рыдают над этими завещаниями, уже и не стыдятся, и, пожалуй, их слезы – совсем не условность.

Цезарь знал, что в такой ситуации у «простого человека» могут появиться самые дурацкие мысли, и знал также, что этот безымянный маленький человечек может стать препакостной помехой на пути к божественности. Ибо человек этот, хоть и мал, имеет способность умножаться, и тогда его становится чересчур много, а если он пойдет вот так шуметь и повсюду расползаться, так с ним и вовсе сладу нет. Кто стремится к божественности, должен следить, как бы вдруг не расшумелся где-нибудь маленький человечек.

Между тем в лагере поговаривали об угрозе голода (будто хлеб не будет подвезен, как не подвезли его эдуи), о лесах, в которых легионы заплутаются, а вот германцы, те покажут, на что способны, о горах, о каких-то страшных оврагах, в которых наверняка все римское войско будет взято в кольцо и перебито. Цезарь ежедневно принимал рапорты о настроениях. Наконец он услышал, что «мы не позволим сделать из нас жаркое для Ариовиста и, когда будет дан приказ выступать, не двинемся с места».

Тогда Цезарь решил сам выступить с речью.

Он сказал, что ему, мол, даже приятно иметь в своем войске столько стратегов, которые обдумывают мельчайшие подробности будущих операций. Прежде он полагал, что этими делами должен ведать он один, но теперь видит, что в армии у него главнокомандующих хоть пруд пруди. Прелестная картина. Только откуда такая уверенность, что вообще будет с Ариовистом война? Кто это им сказал? Ведь Цезарь до сих пор говорил, что намерен освободить несколько здешних народов мирным путем, не так ли? Они же в неутомимом своем воображении уже сумели не только начать войну, но даже проиграть ее, как подобает выдающимся стратегам. Разве не слышали они, что Ариовист – союзник римского народа? Да, да, союзник. Ничто не изменилось. С чего бы это Ариовисту вдруг отказываться от дружбы с римлянами? Цезарь вступит с ним в переговоры и сделает ему самые что ни на есть справедливые предложения. Ариовист не дурак, чтобы такие предложения отвергнуть. Вот каково истинное положение вещей, о котором доморощенные стратеги, видимо, не имеют ни малейшего понятия. Разумеется, надо учитывать всякие возможности, между прочим, и то, что в один прекрасный день Ариовист может рехнуться и развязать войну. Но пусть из-за этого ни у кого не болит голова. Цезарь на посту. А они, кажется, римляне? Не так давно римляне громили могучих кимвров и тевтонов. Может, как-нибудь управятся и с этим царьком Ариовистом. Совершенно верно, кимвры, тевтоны, слава воинских подвигов, римская армия, неустрашимая, непобедимая, традиции, традиции… Что осталось от всего этого? Грустно говорить, лучше переменим тему. Обсудим совершенно трезво соотношение сил. С Ариовистом неоднократно сражались гельветы и всегда побеждали. Этих самых гельветов наголову разбили римские легионы с первой же встречи. Но не будем говорить, кто побеждал кимвров и тевтонов. Поговорим о ячмене. Ведь для некоторых это важнее всего. Будет ли подвезен ячмень? Да, будет. Вовремя, в достаточном количестве и не меньше, чем из трех областей. Кроме того, лето в разгаре, уже созрели хлеба на полях, при надобности можно собирать. Не слишком ли узки долины? Нет, не слишком. О том, как продвигаться по территории, решать будет, пожалуй, Цезарь, а не те, кому снятся страшные овраги. Но хватит об этом. Мы не на комициях в Риме. Мы находимся в военном лагере, где должны царить дисциплина и дух полной готовности. Кажется, некоторые намерены выйти из повиновения и «не двигаться с места», когда будет отдан приказ выступать. Цезаря это ничуть не волнует. Цезарь не собирался затевать войну с Ариовистом и потому до сих пор воздерживался давать приказ о выступлении, но если так, он отдаст приказ сейчас же и двинется в «четвертую стражу», чтобы все трусы могли остаться. Есть солдаты, которые пойдут за Цезарем без колебаний, ну, хотя бы неизменно ему преданный десятый легион. В этом легионе Цезарь уверен и, собственно, может двинуться с одним этим легионом. А трусы и предатели пусть остаются. Пока все и – до «четвертой стражи».

«Четвертая стража» еще не наступила, как к Цезарю стали приходить офицеры, представители от всех легионов. Первой, конечно, явилась делегация десятого легиона. Благодарим за отличие, у нас проступили слезы, мы поистине до последней капли крови, да здравствует вождь, ave, ave, Caesar imperator! Затем стали подходить остальные. Докладываем, что наш легион никогда не поддавался позорному психозу страха, наш легион совсем наоборот, наш легион всегда, в общем, что касается нашего легиона, мы постараемся реабилитировать себя на поле боя, ave, ave, Caesar imperator! Далее: от имени такого-то и такого-то легиона заявляем, что всякие сомнения были, есть и будут нам в принципе чужды. Ave, imperator! Далее: о, вождь, это сплетни, не верь, о, вождь! О, вождь, мы готовы умереть, о, вождь, ave, ave, ave.

В «четвертую стражу» выступили в поход все без исключения, с бурными проявлениями энтузиазма. Дивициак, хорошо знавший местность, дал ценную информацию, и Цезарь, по его совету, решил идти на Ариовиста кружным путем. Этот марш по открытой местности, подальше от горных закоулков, продолжался семь дней. Наконец патрули разведки доложили, что на расстоянии двадцати четырех миль обнаружены главные силы Ариовиста, и одновременно сам Ариозист, очень кстати, предложил устроить встречу обоих военачальников.

Можно было приступить к предварительным переговорам. Стороны согласились, что военачальники будут беседовать под открытым небом, на пригорке посреди широкой равнины. В данных обстоятельствах пригорок был нейтральной зоной, однако издали за ним с обеих сторон наблюдали. По условию. Цезарь и Ариовист приехали верхом, каждый со свитой в десять человек.

Цезарь повторил свои требования, обильно уснащая их напоминаниями о почестях, которые сенат в консульство Цезаря пожаловал Ариовисту. На что Ариовист – да, конечно, почести эти он очень даже ценит, но какая тут связь с требованиями Цезаря? Если вопрос стоит так: либо почести, либо подати с Галлии, то он может сказать спасибо за эти почести. Но, собственно, о чем речь? Здесь – его провинция. Что здесь понадобилось Цезарю?

Цезарь говорил спокойно, Ариовист нервничал. Что это значит? – кричал он. – По какому праву? Речи его были сумбурны. Я выиграл войну с галлами, – горячился он. – Одна битва, и конец. Вот как я выиграл войну. Собирать подати – законное право победителя. Заложников они дали сами. Зачем Цезарь вторгся на чужую территорию? Пусть возвращается за Родан. Пусть убирается отсюда. Какие могут быть переговоры, если у Цезаря здесь нет никаких прав?

Ариовист уцепился за словечко «права» и склонял его во всех падежах. Цезаря это даже забавляло. Но вот Ариовист прибег к другому аргументу: а действует ли Цезарь с ведома Рима? До сих пор Рим никогда не вмешивался в дела Ариовиста, и римские легионы никогда не вторгались в его владения. У Цезаря есть мандат? Весьма сомнительно. Он сеет ветер на свой страх и риск, без ведома сената и вопреки воле Рима. А пожать может бурю. Если он немедленно не уйдет обратно, Ариовист объявит его агрессором и задаст ему хорошую трепку. Под конец Ариовиста прорвало. А случись что-нибудь вроде этого, – он провел пальцем по шее и издал хриплый звук, – о, случись с Цезарем что-нибудь вроде этого, кое-кто в Риме был бы счень доволен. Многие важные особы помочились бы на радостях. Ариовист это точно знает от них самих, ему иногда приходится получать почту из Рима.

Удар был нанесен метко. Проконсул поспешил переменить тему. Может, будем все-таки говорить серьезно? К сожалению, Цезарь как проконсул вынужден продолжать порученную ему миссию. Так вот, если принять во внимание историю, Галлия скорее должна принадлежать Риму, а не Ариовисту. С точки зрения закона, Галлия независима. По мнению сената… Но что это там такое? Провокация? Цезарю сейчас донесли, что германские всадники подъезжают к нейтральному пригорку и забрасывают камнями римских легионеров. Ввиду этого Цезарь не может продолжать беседу, и вина за последствия провокации целиком падает на Ариовиста.

Сделав такое заявление, Цезарь внезапно удалился.

В лагере поднялось сильное волнение, когда вождь разъяснил солдатам, что на его усилия повести дело мирно варвар-германец ответил лишь потоком грубых вымыслов да провокационным нападением, что, впрочем, солдаты видели сами. Если бы не хладнокровие Цезаря, римляне уже были бы вовлечены в военные действия. Но Цезарь решил не отвечать на выходки провокаторов и строго запретил стрелять, благодаря чему мир пока сохранен. Случилось, однако, то, о чем он предупреждал: Ариовист оказался пустоголовым безумцем. Этот жалкий дикарь навязывает войну могучему Риму. Положение серьезное, теперь можно только ждать атаки. Что поделаешь, раз Ариовисту не терпится испытать на собственной шкуре, как умеет драться римский легионер, придется доставить ему это удовольствие. Но мы подождем атаки, сами атаковать не будем.

Прошло много дней, атаки все не было. Обе армии совершали тактические маневры, меняли позиции. Ариовист попросил возобновить прерванные переговоры. Цезарь тогда послал в германский лагерь двух офицеров, не дав им, однако, никаких полномочий. Они должны были выслушать Ариовиста, возвратиться и доложить обо всем Цезарю. Этих офицеров Ариовист арестовал, обвинив в шпионаже. И все же атаки и теперь не было. Происходили мелкие стычки отдельных отрядов. У пленных, захваченных римлянами, допытывались, почему Ариовист не атакует. Удовлетворительного ответа они дать не могли. В конце концов они сознались, что их вождь советуется с ясновидящими женщинами и что, как показало гадание, успешная атака может быть предпринята только после обновления луны.

Между тем дела с подвозом ячменя были плохи, так как Ариовист, ловко маневрируя, зашел Цезарю в тыл и блокировал коммуникации. В этих условиях ждать новолуния представлялось неразумным. Ясновидящие женщины могли, чего доброго, еще переменить свое мнение и посоветовать выждать, пока луна будет в третьей четверти.

Посему атака состоялась, но то была атака Цезаря.

* * *

Ну, конечно, победоносная, конечно, завершившаяся славной резней германцев и бегством Ариовиста через Рейн на случайной лодке. Так оно теперь и пошло. Спешка, спешка… Осенние дожди и холода пришлось, разумеется, переждать у секванов, тех, которые говорили мало, все в землю смотрели (потому-то и следовало у них устроить зимний лагерь для армии), но с наступлением лета… Спешка, спешка… Вторая часть Галлии – бельги, эти противники импорта, не признающие деликатесов, неприступные, суровые. Теперь их черед.

Дивициак и тут руку приложил, как же. Он первым вторгся в Бельгию, получив от Цезаря одно краткое распоряжение: опустошать. Идти вперед и опустошать все на пути. Вот он и пошел со своими эдуями. Он должен был отвлечь часть войск бельгов и таким образом облегчить продвижение Цезарю. И не только он. В этой фазе войны тактика была уже посложней. С самого начала сдался римлянам довольно многочисленный народец, живший на окраине Бельгии, но слегка испорченный импортом. Выведав там, сколько еще бельгов может взять в руки оружие, Цезарь прикинул, что решительно их будет слишком много. Вывод? Пусть этот народец, такой угодливый после капитуляции, подерется с собратьями. Все же бельгов станет поменьше. Приказ был исполнен, но с большим скрипом. Народец начал вскоре слезно просить подкреплений, потому как собратья за милую душу потрепали его, а теперь стены одного осажденного городишки еле держались под натиском бельгов. Цезарь послал подмогу, довольно скромную, только чтобы поднять дух у осажденных. Тем временем Дивициак в глубине вражеского края шел от селения к селению, оставляя после себя лишь пепелища. Хлеба горели на корню. Ведь Дивициаку было приказано опустошать. Он двигался в тучах дыма, как сплошной огромный пожар, надеясь, что, возможно, станет – чем черт не шутит! – царем Галлии. При вести о его приближении белый ночью покинули прежние позиции и разбежались кто куда по родным своим углам спасать их от нашествия Дивициака. Цезарь даже не рассчитывал на такое легкое продвижение. Бельгам и впрямь не хватало чего-то, что есть в странах цивилизованных, не импорта вина, ко, пожалуй, основных знаний о принципах ведения войны. Уже при отступлении им был нанесен первый урон, три легиона на рассвете атаковали их тылы, и тылы эти из-за плохой связи с головой армии стали к вечеру мертвым, кровавым месивом. Дивициак же сумел спокойно возвратиться.

С той поры Цезарь брал город за городом, область за областью. Неприятель, отказавшись от сосредоточения всех сил на одной линии обороны, выиграл на этом лишь то, что его можно было уничтожать по частям. Цезарь оценил наивность противника. Он начал покорять города «наглядным» способом. Технические устройства, машинерия, осадные навесы, или так называемые «беседки», движущиеся валы и башни – все это вырастает внезапно, как бы из ничего; бельгская стража стоит на стенах, раскрыв рот, кое-кто еще посмеивается – ведь машинерия вон она где, а стены вот они, но вдруг машинерия трогается с места, движется все быстрей, быстрей, и вот она уже под стенами. Всеобщий переполох, капитуляция. Такой отличный результат давала иногда демонстрация технических устройств в этой слаборазвитой стране. Либо по-другому: легионы маршируют вслед за Дивициаком, он тоже здесь и обещающе ухмыляется, еще слегка закопченный от пожаров, он, видно, что-то знает, но не говорит, раз такую мину строит. На горизонте город. Что это? Да так, пустяки, это Братуспанций, говорит Дивициак, там одни погорельцы из окрестных деревень. Легионы торопятся, Дивициак весел, и тут навстречу выходит процессия дряхлых старцев, руки умоляюще протянуты, просят пощады. Легионы жмут вперед, вот и Братуспанций, а на стенах женщины, тоже руки протянуты, волосы распущены, груди оголены, полная капитуляция. Дивициак Цезарю: может, даровать им жизнь? Даруют и сразу же в путь – спешка, ничего не попишешь.

Впрочем, в глубине страны дело пошло хуже. Дебри, болота, высохшие русла, разливы рек и полное отсутствие импорта. К тому же тамошние бельги, наученные опытом собратьев, заранее укрыли в недоступных местах стариков и женщин. Но зато собрали несколько десятков тысяч мужчин, способных сражаться. Потом устроили засаду. Взяли римлян в клещи. Ужасные дела творились. Цезарю пришлось самому со щитом перебегать от манипула к манипулу и во время боя провозглашать патетические призывы. Маленький человек снова пакостил. Но опять же десятый легион был на посту, и он не подвел. Бельги атаковали с неистовым упорством. Их трупы уже лежали один на другом, в несколько слоев… Живые шли по трупам в атаку. Когда падали, тотчас следующая волна взбиралась на эти трупные валы, чтобы тоже пасть. Так вырастали горы. И до конца летели с них в римлян стрелы.

Когда в горах трупов прекратилось всякое движение, война с бельгами была завершена. Осталось выполнить формальности: принять капитуляцию всех народов, живущих вдоль атлантического побережья. Для этого Цезарь послал на юг одного из своих высших офицеров. Себя он такими вещами не утруждал. Ему надо было поскорей начать пожинать плоды покорения Галлии, ведь покорение народов ведет к божественности, и это основное. Кроме того – деньги. Деньги – также лишь средство, однако кандидатам в боги деньги нужны.

Следом за легионами нахлынули купцы. Тут кстати подвернулся счастливый случай. Жители одного города скрыли часть оружия, вместо того чтобы отдать победителя?л, а затем устроили ночью небольшое восстание. Восстание, разумеется, было без труда подавлено, а в наказание можно было продать весь город: пятьдесят три тысячи человек. Торговцы, которым нужны были рабы, охотно закупили всех – ввиду большого предложения цены были назначены доступные. Эта сделка, не считая доходов от продажи прочих трофеев, заметно пополнила кассу Юлия Цезаря и заодно была предвестьем успешного развития торговых отношений. Как видим, экспорт оказался выгодней, чем импорт.

Однако не только экономические соображения побудили Цезаря остаться в Бельгии и послать вместо себя на юг одного из высших офицеров. Галлия Галлией, она уже у Цезаря под пятой, с нею как будто уже покончено (кроме Аквитании, третьей и последней части, еще не завоеванной). Но Рим, сенат, все эти интриги, о которых знал даже Ариовист, сказавший, что некоторые важные персоны помочились бы, если бы… и так далее. Рим был в ожидании. Следовало ему втолковать, что в Галлии уже все кончено. Пусть Рим сделает выводы и пусть ждет дальнейшего, того момента, когда и в Риме будет все кончено. Итак, Цезарь сел писать. Писал он, сидя на табуретке, и табуреткой была Галлия – написанное выглядело соответственно. Цезарь составлял официальный отчет для сената о ходе и результатах победоносной кампании. В сухом, но нарочито искреннем, рапорте перечислялись различные средства, примененные в ходе войны. Пусть подумают и взвесят. Цезарь писал сжато. Ах, эта искренность и эта лаконичность! Бряцание суровых, лишенных всякой мишуры, фраз и горы трупов, реки, запруженные утонувшими, сожженные селения, опустошенные земли, подкупленная совесть людей и – комментарии стратега!

Рапорт произвел должное впечатление. Сенат объявил пятнадцатидневное благодарственное молебствие, дабы отметить столь молниеносную и – как казалось – окончательную победу почти над всей Галлией. Никогда еще, за всю историю Рима, не устраивали таких длительных молебствий. Цезарь это отметил.

* * *

Вы, конечно, знаете, кем был тогда Цезарь для Рима. Все ведь помнят знаменитую пару: Цезарь, Помпей (и, возможно, еще Красса). Да, да, первый триумвират, эти люди заправляли республикой. Но это не важно. Нас больше интересуют некий поэт и его любовница.

Не удивляйтесь. Сколько можно заниматься политикой! Особенно в Риме, где все ходуном ходит из-за борьбы партий, из-за миссии Цезаря в Галлии, его побед и лаконичного отчета, который вызвал сенсацию и благодарственные молебствия, из-за краха старых идеалов и установления новых понятий, из-за смятения, коррупции, непрестанных интриг. Это утомительно. Тут как раз будет кстати уделить место влюбленному поэту. Надо посмотреть его стихи. Сделать это необходимо, так как в них освещены некоторые побочные обстоятельства, связанные с Цезарем. Прошу вас пробежать глазами этот один-единственный томик стихов, в большинстве очень коротких, из подручной библиотеки антиквара.

Катулл (автор томика) не был уроженцем Рима, Детство он провел в Вероне, там же пережил свои первые, провинциальные романы. В столицу он явился как подающий блестящие надежды молодой лирик. Впрочем, быть старым ему не пришлось, он умер рано, вскоре после тридцати. В Риме он познакомился с женщиной, которая его погубила.

Немного о ней. Говорили, будто она отравила мужа. Это возможно. Никто не знал вполне определенно, была ли она виновницей смерти мужа в смысле физическом. Зато несомненно, что своим поведением она убила Катулла. Звали ее Клодия. Катулл дал ей другое, тоже трехсложное имя, чтобы при надобности можно было заменить псевдоним настоящим именем, не нарушая ритм стиха. Псевдоним звучал поэтично и благородно: Лесбия. Он приводил на память поэтессу с Лесбоса, Сафо. Все римские поэты давали своим возлюбленным имена из греческой мифологии или литературы. Эта мода уже существовала во времена Катулла. Впрочем, можно допустить, что мысль назвать Клодию Лесбией появилась у Катулла одновременно со стихотворением, подражающим одной песне Сафо. Ибо его любовные стихи к Лесбии начались с перевода из Сафо. Он хотел сказать, что тот, кто сидит рядом с Лесбией, кто смотрит на нее и слышит ее смех, кажется ему равным богу или даже счастливей бога. Он добавил, что, увидев как-то Лесбию, он потерял голос. В крови у него пылал огонь, в ушах стоял звон, в глазах – мрак. Именно это он стремился сказать, но сумел выразить только с помощью Сафо. Потом он писал о воробушке Лесбии. Опять основой стал мотив, заимствованный из греческой поэзии, хотя слегка измененный. Он завидовал, что воробушка ласкают. Почему сам он не птенчик? Почему не может играть с Лесбией, как это крошечное существо?

Возникла проблема помещения. Влюбленным необходимо место. Нашелся, к счастью, некий Маний Аллий, человек услужливый, обладатель подходящего жилья, которое он любезно им предоставил. Катулл на радостях рассыпался в изысканных благодарностях по адресу этого Мания Аллия. Маний предоставил им свой дом! И туда приходит она, светлая богиня!

Лесбия замужем. Это немного усложняет дело. Седовласые моралисты в городе уже сплетничают, но не надо огорчаться из-за их болтовни, она гроша ломаного не стоит. Солнце заходит и восходит, а когда для нас погаснет кратковременный свет, мы уснем, и наступит вечная ночь. Будем же целоваться! Тысяча поцелуев и сто, и снова тысяча, и еще сто, и еще тысяча, столько, сколько песчинок в Ливии, сколько звезд в небе, столько раз, чтобы любопытные не могли сосчитать, а завистники рассплетничать.

Это будет любовь ненарушимая, святая, любовь – дружба и любовь – союз, aeternum hoc sanctae foedus amicitiae. Никто еще никого так не любил, никто никому не был так верен. Что? Какая-то Квинтия слывет красавицей? Ну ладно, она белолицая, высокая, хорошо сложена, но не красавица, потому что слишком грузна, без обаяния, без огонька, как же можно сравнивать ее с Лесбией? А это еще что? Кто-то сравнил Лесбию с подружкой Мамурры, этого гуляки? Что за вздор! У той девки чересчур длинный нос, безобразные ноги, короткие пальцы, она брызжет слюной, и речь ее отнюдь не упрекнешь в изысканности. Только у Лесбии нет никаких изъянов. Только Лесбия владеет всеми чарами Венеры.

Дорогой Маний, которому я стольким обязан, – признается Катулл далее, – хочу тебе еще сказать, что я готов на жертвы. Если бы Лесбии было недостаточно одного меня, я даже согласен время от времени терпеть ее измены. Я ее уважаю. Я не буду на нее брюзжать и не стану по-глупому требовать слишком многого. Эти ночи чудесны, изумительны. Это краденая любовь. Знаю, я получаю нечто, сейчас только отнятое у мужа, только что отделившееся от его тела. Но мне должно быть довольно и этого. Пусть Лесбия хоть ту минутку, что провела со мной, отметит в календаре, как счастливую. Поистине я хочу избежать глупой жадности и назойливости.

В элегии к Манию настроение светлое. В конце концов Юнона тоже изменяет Юпитеру, а все же его любит. Заканчивается послание оптимистически. Ведь Катулл прекрасно понимает, что брак Клодии не из числа счастливых. Поэт с легким сердцем соглашается на жертвы, которых в действительности ему не придется приносить. Кроме того, он наивен. Кажется, Лесбия дурно говорила о Катулле в присутствии мужа, а тот радовался – вот глупец. Он ничего не понял! Ведь это лишь доказательство ее любви к Катуллу. Была бы она здорова, она бы молчала. Она нездорова. Она говорит. Значит, помнит. И не только говорит. Она говорит дурное, горячится, сердится. Стало быть, любит.

Действительно ли Катулл наивен? А эта эпиграмма, в которой он старается отнестись к словам Лесбии скептически, словам, сказанным в порыве страсти? Лесбия уверяет, что не хочет быть ничьей женой, только женой Катулла, хотя бы ее добивался сам Юпитер. Но то, в чем женщины уверяют любовников, надо записывать в воздухе и быстротекущей воде. Значит, он не наивен? Он сомневается? Увы, нет. Он скорее делает вид, что сомневается. Он говорит обо всем этом с напускным юмором и невозмутимостью. Он хочет себя застраховать: вот, извольте, я обдумал все возможности, я знаю, как это бывает в жизни, я все понимаю и сумею владеть собой. Ей, наверно, только кажется, что она желала бы стать моей женой, но это ни к чему. Я согласен терпеть ее мужа.

Впрочем, муж скоро умирает.

Тут-то и начинается настоящая драма. О новом замужестве Лесбии и речи нет. А появляется на арене некий Целий Руф, которого Катулл сперва считает своим другом. Этот человек на долгое время становится любовником Лесбии.

(Как протекал их роман, от Катулла мы не узнаем. Из третьих лиц осведомлен был лучше всего Цицерон, политик, философ и адвокат, который в суде изложил много пикантных подробностей. К самым невинным относится утверждение, что Клодия и Целий Руф вместе находились в Байях, модном в те времена месте морских купаний. Цицерон был, как всегда, бесцеремонен и с присущим ему пафосом сказал: свободная любовь, легкие увлечения, распутство, Байи, увеселения на пляжах, пирушки, гулянья, пенье, музыка, поездки по морю… Она не искала уединения, не пряталась и вообще не желала скрывать своего порочного поведения… В наименее пристойных обстоятельствах она испытывала радость, что это происходит на глазах у многих свидетелей и при полном свете дня… Не только своей походкой, но и одеждой и выбором друзей, не только зазывными взглядами и вольностью речей, но и объятьями, поцелуями, купаньями, водными прогулками, ужинами в мужском обществе – всем этим она производила впечатление куртизанки, причем куртизанки, продающейся за деньги, разнузданной и бессовестной.)

Был период, когда Катулл предпочитал не подавать вида, что замечает эту достаточно явную и как бы «официальную» измену Лесбии. Он выжидал долго. За это время Лесбия несколько раз к нему возвращалась, и ее возвращеньям сопутствовали вспышки любовного восторга. Катулл, однако, быстро набирался степенности. Он написал стихотворение, в котором просил об одном: пусть боги сделают так, чтобы Лесбия говорила правду и исполняла обещанья. Все чаще стали звучать в его поэзии раздумье и торжественный тон, а описания ласк сменила назидательность.

Вскоре поэт снова совершенно теряет голову. Возникают язвительные эпиграммы, позорящие Руфа. Неуклюже и нелепо великий поэт пытается скомпрометировать соперника в глазах Лесбии.

Он пишет эпиграмму на какую-то другую женщину, находящуюся в связи с Руфом, и силится представить ее в самом дурном свете. Он решается на нечто еще более постыдное. – Не удивляйся, Руф, – говорит он, – что ни одна женщина не хочет тебе отдаться. (И эти слова не застряли у него в глотке!) Ведь от твоих подмышек разит отвратительным козлиным потом. Поистине, красивые девушки не спят с существом, до такой степени напоминающим скотину. И наконец: Руф, я хотел видеть в тебе друга, увы, напрасно. Напрасно? Нет, я плачу ужасную цену. Ты выжег мое нутро, отнял единственное мое сокровище, оторвал ее от меня, ах, язва моей жизни, чума моей любви! Я страдаю, ибо уста, которые я целовал, ты осквернил своей мерзкой слюной. О, это не пройдет тебе безнаказанно, тебя будут знать в веках, я обеспечу тебе славу. Потомство узнает, каков ты был.

А тебя, Лесбия, не львица ли родила? Не из камня ли у тебя сердце? О нет, Лесбия непрестанно обо мне говорит и непрестанно меня ругает. Значит, любит! Я тоже вечно ее проклинаю. Потому что люблю. Постойте, постойте… Неправда, что я дурно говорю о Лесбии. Я не смог бы говорить о ней дурно. Не смог бы так гибельно любить. Это вы там опять выдумываете… Клянусь Юпитером! Лесбия возвращается, сама возвращается, по своей воле, а я уже не надеялся, но так желал. Разве бывает большее счастье?

Miser Catulle, desinas ineptire…

Несчастный Катулл, освободись от наважденья…

Настали самые черные дни. Лесбия часто меняла любовников, а порою имела их по нескольку зараз, по мнению Катулла, – триста (полюбилось ему это число). Вилла Лесбии на Палатине стала местом непрерывных увеселений и кутежей. – Вы устроили в ее доме кабак! – кричал Катулл гостям первой великосветской львицы того времени. – А ведь там живет женщина, которую так любят, как ни одну никогда не будут любить. Я испачкаю вход вашего кабака позорными надписями. Что вы думаете? Что только у вас есть?… Вы, презренная свора развратных волокит, особенно Эгнатий, этот испанский хам, который моет зубы мочой и смеется идиотским смехом.

Однако нельзя долго заниматься Эгнатием, вон другой соперник угрожает: Равид. Дурень! Куда ты лезешь? Под огонь моих ямбов? Милости прошу, можешь и ты прославиться, если хочешь. А это кто? Геллий? Этот негодяй когда-то соблазнил жену собственного дяди. Он блудил с матерью и сестрой. Он должен оставить Лесбию в покое, ведь она ему не родня.

О, Геллий, я, правда, хотел с тобой дружить и подарить тебе стихи Каллимаха, но этому уже не бывать.

Катулл метался, встревая в безнадежную борьбу и унижаясь неслыханным образом. Не было таких аргументов, которые он поколебался бы бросить в лицо «жалким развратникам». Поэт высоких чувств и певец сексуальной одержимости откровенно показывал свою слабость, но в то же время старался осуществить угрозы. Может, ему удастся увековечить Равида, Эгнатия и прочих? Пусть тысячелетиями терзают их, как фурии, ямбы Катулла, Эгнатиев много, но, может быть, кто-нибудь когда-нибудь захочет индентифицировать личность того, который мыл зубы мочой, – и месть Катулла свершится.

Маньяк Катулл неутомимо громил соперников, обвиняя их в ужаснейших извращениях, но суда поэта ждала сама Лесбия. Вопреки характеристике, данной Цицероном, это, видимо, была женщина незаурядная. Куртизанка, наделенная умом, размахом и воображением, она знала греческую культуру и имела наклонности к литературе. Катулл называл ее «преступницей», однако не клеветал на нее, что не составило бы большого труда, поскольку Цицерон в завуалированной форме обвинил Клодию в убийстве мужа и подозрительно близких отношениях с братом. Для Катулла существовало только одно преступление Лесбии: любовные (и нравственные) муки, ему причиненные. Он знал, что делала Лесбия, даже знал, что она делала это «в переулках и на перекрестках». (Смысл, конечно, был не буквальный, а символический, и слова эти заменяли некоторое ценностное определение.) Но не в этих поступках, как таковых, обвинял Катулл Лесбию, не в них видел суть преступления, а в отказе от любви чистой и святой, от той его любви, которую ни с чем нельзя сравнить, которая, увы, уже не может быть ни добротой, ни любовной дружбой, si opitima fias (хотя бы ты и стала совершенством), и которая никогда не кончится, omnia si facias (хотя бы ты совершила все). Преступление состояло в том, что наградой за любовь были терзания. Odi et amo. Ненавижу и люблю. Почему, не знаю. Но чувствую, что так оно есть. Я испытываю муки распятого на кресте.

Наконец пришла последняя мысль: но ведь я был добр! Может быть, у богов есть жалость? Если такая жалость есть, пусть они обратят взор на меня, беспорочно прошедшего через жизнь. Я уже не прошу, чтобы она меня любила. И не прошу невозможного: чтобы она стала чистой. Я хочу выздороветь сам, избавиться от этой злой хвори. Боги, верните мне здоровье за то, что я порядочный человек.

А вы, ближайшие друзья, передайте моей милой «немного злых и последних слов». Пусть себе живет и здравствует со своими кобелями, которых она обнимает по три сотни зараз и из которых ни одного не любит душой, но только терзает печень им всем. И пусть не ждет от меня любви, как бывало, ибо по ее вине любовь эта вырвана с корнем, как цветок в поле, срезанный плугом.

* * *

Политиком Катулл не был. У него не было политической программы, в политике он не разбирался, видел только внешние проявления, несущественную поверхность исторических процессов, но смысла их не понимал. Более того, не хотел понимать и не намерен был ими интересоваться. Цезарю он прямо сказал: «Во всяком случае, я не стараюсь тебе нравиться и не желаю знать, ты бел или черен». Цезаря, возможно, это даже не задевало. Цезарь с сожалением глядел на такое обскурантское отношение к политике. Но болтовня безумствующего поэта наверняка казалась ему вредной.

Партнеры встретились далеко не равные. С одной стороны – трезвейший и дальновиднейший политик, с другой – одержимый лирик, поглощенный любовью, александрийской поэзией и светской жизнью узкого, элитарного литературного круга. С одной стороны – зрелый мужчина, владеющий своими страстями и не знающий угрызений совести, с другой – молодой человек, страстно увлекающийся и моралист. (Его творчество, впрочем, обвиняли в безнравственности. Он. ответил: «Автор должен быть чист, поэзия же не обязана».) С одной стороны – практик, с другой – романтик. С одной – ловкий тактик, с другой – беспомощный нонконформист. С одной – деятель, с другой – всего лишь наблюдатель.

Предметом нападок Катулла стали не политические идеи Цезаря и не его общественная, административная или военная деятельность. Это была не критика системы правления. Даже в выдвигавшихся Катуллом упреках в плане экономическом речь шла о частностях, не об основе. Основы Катулл не разглядел. Понятно, цезарианские круги, выступая против Катулла, обвиняли его в верхоглядстве, этот упрек сам напрашивался. Не раз делались замечания, что поэт имеет слабое понятие о системе политических отношений в Риме. Знаешь мало, а критикуешь, – так обрывали его то и дело. Ответом Катулла была эпиграмма-двустишие, в которой он заявлял, что не старается что-либо знать и что его вообще ничуть не волнует вопрос, белый ли Цезарь или черный, иначе говоря, какую программу представляет, потому что – и это надо было уже додумать самим – существуют более важные критерии и все явления дозволено рассматривать в ином аспекте. Весь мир ваших представлений меня не интересует – вот смысл этой краткой эпиграммы.

Катулл обладал чертой, у поэтов весьма нередкой: он слегка иронически относился ко всем сухим, чересчур рациональным дисциплинам, ко всякой формализации мышления и действий, к рутинерству и педантичной учености. Он посвятил книгу историку Непоту, с которым был дружен и которого любил. Но в посвящении этом есть что-то двусмысленное, а именно – пафос, за которым как бы прячется легкая насмешка. Раздумывая, кому бы посвятить свою «книжонку», свои «стишки», свои «безделки» и «пустячки», Катулл приходил к выводу, что посвятит только Непоту, ибо «ты, Корнелий… отважился изложить всю историю мира в трех томах ученых, клянусь Юпитером, и объемистых». Еще более явная ирония сквозит в характеристике Цицерона, красноречивейшего римлянина из всех, «какие есть, были и еще будут в грядущие годы», а также «наилучшего из адвокатов», тогда как Катулл – «наихудший из поэтов».

И вот человек такого психического склада начинает задираться с Цезарем. Помпей его меньше интересует: пожалуй, только как зять Цезаря. «Тесть и зять». Оба триумвира связаны семейными узами, и это невероятно раздражает Катулла, словно сам факт, что триумвиры породнились, был неслыханным «сандалом. Страсти Катулла всегда необузданны, а аргументы неисчерпаемы. Но единственно возможная для него оценка общественных явлений – это оценка моральная, стало быть, все аргументы, возмущенья и нападки будут в морализаторском плане. Ведь этот аполитичный поэт не интересуется ни мотивами политических действий, ни их эффективностью, вообще ничем, кроме проявлений добра и зла, которые он лично видит в ближайшем своем окружении.

Непосредственной мишенью для ударов Катулла редко бывал Цезарь, чаще его любимчики, в особенности Мамурра и Ватиний. Мамурра, саперный офицер Цезаря, удостоился наихудшей характеристики. Он оказался мотом, развратником, спесивцем, да еще пытается, видите ли, писать стихи, что вконец рассердило Катулла. Поэт чувствовал себя оскорбленным всеми претензиями Мамурры, а их было много и самых разнообразных. Мамурра желал, чтобы все видели его богатство, слепил людям глаза роскошью и беспечным обращением с деньгами, которыми сорил слишком уж явно. Он претендовал на высокое общественное положение как важная персона, на роль первого любовника как возлюбленный многих женщин, на роль светского человека как завсегдатай салонов, наконец, на причастность к поэзии как графоман. А между тем этот светский лев, этот король жизни, был всего лишь провинциалом из Формии. Напыщенный шут! Креатура с сомнительным происхождением! Откуда взялось все то, что эта темная личность смеет демонстрировать с таким шумом? Кто покрывает издержки? Кто оплачивает его карьеру? Цезарь, отчитайся за финансовые дела Мамурры!

Разумеется, счета подводит не Цезарь, а сам Катулл. Мамурра владеет тем, чем прежде владели косматые галлы. Да, да, Цезарь, да, современный Ромул, да, старый похабник! Ты будешь на это глядеть и этому потакать? А этот шут, заплывший изобилием, будет порхать по всем постелям этаким белым голубком, Адонисом этаким? Кто способен видеть это и терпеть, если не бесстыдный пожиратель состояний и плут? О, несравненный полководец, единственный в своем роде, неужто для того затевал ты военные походы, чтобы этот холеный болван мог проживать тысячи? Разве можно это назвать иначе, как злоупотребление покровительством? Мало он растранжирил, мало промотал? Почему вы потакаете этому негодяю? На что он годен, кроме того, чтобы пожирать одно состояние за другим? Во имя чего вы, толстосумы, тесть и зять, два богача, проматываете собственность города Рима?

Вторым человеком, весьма не нравившимся Катуллу, был Ватиний. На сей раз речь шла о чиновнике, тоже величине искусственно созданной Цезарем, милостью Цезаря, но более влиятельной, чем Мамурра. Ватиний, homo novus, представитель партии популяров, отличился тем, что в бытность народным трибуном в 59 году внес в сенат предложение и добился утверждения закона о предоставлении Цезарю управления Цизальпинской Галлией, а также Иллириком на пять лет с чрезвычайными полномочиями (знаменитый lex Vatinia de Caesaris provincia). Сам Цезарь как будто сказал, что Ватиний никогда ничего не сделал безвозмездно. Предложения Ватиния были приняты в нарушение законодательной процедуры и вопреки некоторым религиозным традициям. Ватиний ни во что не ставил авторитет сената, ради выгоды Цезаря шел на многие противозаконные действия, выказывал нарочитое презрение ко всякой законности и демонстративно нарушал обычаи. Однажды он появился в черной тоге на погребальной церемонии, тогда как полагалось надевать белую тогу. Цицерон даже обвинил его в провокации большего масштаба. Ватиний, по его словам, подговорил некоего агента к ложному самообвинению перед сенатом. Агент заявил, что намеревался совершить покушение на Помпея, а Ватинию важно было только замешать в дело о заговоре кое-каких известных особ. Несмотря на усилия Ватиния, сенат не поверил сфабрикованным обвинениям, и провокация сорвалась. Ватиний сразу же удушил агента в тюрьме, чтобы уничтожить следы.

Хотя Ватиний делал немало демократических жестов, заигрывал с народом и прикрывался именем Цезаря, его не любили, он у всех вызывал отвращение. Ему пришлось добиться постановления, чтобы во время игр зрителям не разрешалось бросать камни, но самое большее – яблоки. Устраивая игры, он как-то раз пострадал от взбесившейся публики.

Обо всех этих делишках Ватиния Катулл не написал ни слова, только в короткой фразе выразил сомнение, имеет ли еще жизнь хоть какую-нибудь ценность. Вот другое ничтожество, Струма Ноний, сел в курульное кресло. Ватиний, пробиваясь в консулы, совершает клятвопрестугашчество. Ну что, Катулл? Не лучше ли умереть поскорей?

Ионий этот ничем не был примечателен, кроме того, что в качестве курульного эдила восседал в знаменитом кресле из слоновой кости и что звался «струма», то есть «шейная опухоль». Ватиний действительно рассчитывал стать консулом. Это была его честолюбивая мечта, над которой смеялся и Цицерон.

Вот до какого морального упадка довел Цезарь! Катулл задыхается в этой ужасной атмосфере. Он не намерен вникать, полезны ли все leges Vatiniae (например, о земле для ветеранов Помпея) или нет, правы ли сторонники радикальных реформ или же консервативные оптиматы. Он на самом деле аполитичен, но ему все это непереносимо. Цезарь окружил себя плохими людьми. Что же может принести хорошего общественное движение, способствующее таким ничтожествам? Ты, Цезарь, опять будешь сердиться из-за моих шуток? А какое оправдание найдешь ты для дурной башки твоего любимчика Отона? Кроме того, ты сам знаешь, что у Нерия ляжки не мыты.

Борьба с Цезарем была неравная. Катуллу, собственно, не хватало для нее идей и времени. Он ведь занимался переводами длиннейших поэм Каллимаха. Добиваясь признания у столичных критиков, он писал свадебные гимны по александрийским образцам, глубоко чуждые его таланту, но «ученые». Полемизируя с Цезарем и клеймя Ватиния, он, должно быть, часто повторял то, что слышал в своей среде за кубком вина, в банях, от других литераторов, лучше разбиравшихся в политике. Кафе тогда не было, поэтому никто не назвал Катулла «политиком из кафе». Зато были бани. Катулл, этот политик из бань, – всегда и во всем поэт. Найдется ли хоть одна черта, которой бы не доставало этой образцовой модели поэта? Он любил, ненавидел, волновался и негодовал, пил, развлекался, писал стихи по ночам, издевался над графоманами и был беден.

Его разногласия с Цезарем неожиданно закончились примирением, что отметил позже историк Светоний. Протянул руку поэт, и Цезарь охотно этим воспользовался. В тот же день он принял Катулла с большим почетом и дал в его честь обед. Но как, наверно, смешно было слушать их беседу!

* * *

Такова обстановка в Риме, с которым Цезарь более тесно контактирует в зимние месяцы, когда, покинув косматых галлов, переезжает в северную Италию. Короткая передышка, визиты многих наезжающих из Рима, чтение литературных новинок (для государства эта капелька поэзии – тоже передышка). А впрочем, какая уж там передышка в водовороте интриг и политических маневров среди «важных особ», говоря словами Ариовиста! Такова атмосфера в Италии, атмосфера, надо сказать, удушливая, однако, по сути дела, обнадеживающая, да, да, именно так, хотя до божественности еще далеко. Перспективы у Цезаря неплохие. Катулл, безусловно, во многом прав, Ватиний – свинья.

Но пора уже прощаться с соотечественниками и возвращаться в Галлию, откуда приходят неутешительные вести. Оказывается, в Галлии еще далеко не все кончено, как думалось сперва. Цезарь уже это знает, и теперь у него сложилось другое представление о Галлии. Скажем прямо – Галлия не покорена. В Галлии будет восстание. Все галлы жаждут политических перемен, это, видно, у них в крови, но что может быть естественней, все люди желают свободы и ненавидят рабство. Скажем себе вслух: все люди желают свободы и ненавидят рабство; повторим этот трюизм еще раз, хорошенько затвердим, что первого люди будут желать, а второе будут ненавидеть, что никогда это не изменится, ибо измениться не может, и теперь, когда мы выполнили это нехитрое мысленное упражнение, подумаем о предупредительных мерах, то есть о соответствующей дислокации военных частей. И добавим еще кое-что: в Галлии была допущена ошибка. В Галии надо изменить метод. Например, Думнориг теперь уже будет убит.

С Думноригом расправились только два года спустя. Времена, когда быстрота решала все, отошли в прошлое, ныне быстрота была уже необязательна, обязательной была тщательность.

После подавления первого восстания (да, восстание таки вспыхнуло и подавляли его на протяжении этих двух лет), итак, после подавления восстания стала ясна необходимость закрепить одержанные победы. И также стала ясна необходимость пустить пыль в глаза (имея в виду Рим и мнение римлян). Дело было представлено так: бунтовщикам помогала Британия, потому-то и стал возможен бунт и потому-то надо теперь навести порядок с бриттами. Римская армия постепенно сосредоточивается у западных берегов Галлии и готовится к броску на остров.

За весь тот период, когда великодушно помилованный Думнориг находился под постоянным наблюдением, в секретных донесениях отмечалось, что не происходит ничего, в чем его можно было бы упрекнуть. Беседуя с начальником конницы эдуев, Цезарь намекал, что вопрос, кто будет править эдуями, пока остается открытым и что выбор вовсе не обязательно должен всегда падать на Дивициака. Думнориг тоже мог бы справиться с этим постом. Однако Думнориг выслушивал намеки Цезаря с довольно кислой миной, как бы их не понимая. Тем временем Дивициак умер. Тогда в секретных донесениях впервые появилось знаменательное наблюденьице. Думнориг проболтался, что-то брякнул при людях о предложениях Цезаря. Это повторилось несколько раз. Думнориг как будто сказал напрямик, что Цезарю, мол, желательно видеть Думнорига царем эдуев. Игра была несложная. Начальник конницы, действительно стремившийся к высшему сану в краю эдуев, старался заранее заткнуть рты своим политическим противникам, которые, по примеру Дивициака, держались проримской ориентации. Думнориг, таким образом, сам представился как человек Цезаря. Это неожиданное сообщение парализовало оппозицию. Ни у кого не было желания просить разъяснений в штаб-квартире римских войск и тем более протестовать. Эдуи догадывались, что разыгрывается одна из обычных штучек Цезаря, часто им применявшихся. Внезапная перемена симпатий, вчерашние враги куплены и стали друзьями, что ни день все переворачивается вверх дном, и с вчерашними союзниками, если у кого есть желание, можно теперь сводить личные счеты. Дело обычное и всегда возможное. Думнориг ловко сыграл на пресловутом «знании жизни». Но нет, скорее сыграл на Цезаре. Он перехватил прием Цезаря и даже – о ирония! – всего лишь повторил слова Цезаря. Но смысл был уже иной, ибо те же слова были сказаны Цезарем с иной целью.

Цезарь просто хотел держать Думнорига в запасе против Дивициака, так, на всякий случай, если бы Дивициак вдруг выказал чрезмерную решительность. Думнориг знал, что, вступая в это состязание, имеет шансов не больше, чем червяк в состязании рыбака с рыбой. И он предпочитал изображать глуповатого тихоню, который о почестях и не думает. Но так как Цезарь отправлялся в Британию, а Дивициак умер, у Думнорига появились некоторые надежды. Могло случиться, что он и эдуи останутся одни. Если прежде Цезарь тыкал кому-то в нос Думноригом, теперь Думнориг будет тыкать Цезарем. Сторонников Рима насчитывалось среди эдуев совсем немало. Было бы неприлично захватить власть, пренебрегши мнением этих людей. В поддержке остальной части народа Думнориг не сомневался, он был кумиром всех патриотов. Желая, однако, заставить молчать приверженцев Рима, он начал оглашать публично предложения, некогда сделанные ему Цезарем. Среди эдуев воцарилось уныние, но Думнориг себя застраховал. Что ни говори, он ссылался на авторитетный источник.

Как он и предвидел, штаб-квартира римских войск от опровержений воздержалась. Они звучали бы нелепо, по меньшей мере двусмысленно. Но Думнориг зато не предвидел кое-чего другого – что Цезарь пригласит его в поход против бриттов. А его вдруг взяли да и почтили таким предложением.

Очевидно, Гай Юлий, получив секретные донесения, разгадал планы Думнорига и посвятил несостоявшемуся царьку минуту-другую размышления. После этого короткого раздумья судьба Думнорига была решена.

На войну в Британию? Думнориг попросил аудиенции и предстал перед Цезарем. На войну в Британию? Задавая этот вопрос, он демонстративно смотрел Цезарю в глаза. Цезарь спокойно подтвердил: да, на войну в Британию, силы как раз стягиваются к западному побережью, там собрались все галльские вожди, которые желают искренне сотрудничать с римлянами и пользуются доверием Цезаря. Доверием! – вскричал Думнориг. Но ведь и он, Думнориг, пользуется доверием? В ответ Цезарь вздохнул: ох, видно, он все же понял, что пользуется доверием, во всяком случае, еще недавно казалось, что понял.

Тут Думнориг снова уставился на Цезаря. В его взгляде было что-то трагическое и вместе с тем позер-ское. Эту безмолвную позу он выдерживал до предельного напряжения сил, затем, совершенно неожиданно, вдруг задрожал и простонал: он не может ехать! Он очень сожалеет, но не может ехать. Он сознает, какая высокая честь ему оказана, благодарит за нее и покорно просит избавить его от участия в походе. Он боится океана. Он никогда не плавал по морю, и при одной мысли, что ему придется взойти на корабль, его кидает в дрожь. Не стыдится ли он? Чего? Такого ребячества? О нет, это не ребячество. Просто он знает, что океан для него – смерть. Если он очутится на море, то утонет.

Да неужели? – спросил Цезарь. Ему очень не нравилась мина Думнорига, особенно взгляд, наглый и многозначительный. – Что это за намеки? – продолжал он. – Может быть, Думнориг не верит в надежность римских кораблей? Они очень даже прочны и, как правило, не тонут.

О, бессмертные боги, – сложил умоляюще руки Думнориг, – в надежность римских кораблей он верит. Разумеется, корабли римского вождя плавают отлично. Никто не посмеет в этом усомниться. – Так что же? – настаивал Цезарь. – А то, – отвечал эдуй, – что есть вещи, которые было бы слишком долго объяснять, так как Цезарь не знает здешней религии. Ведь каждый человек исповедует какую-нибудь религию, и Думноригу тоже это не запрещено. Если Цезарь хотел оказать Думноригу честь, взяв его с собой в Британию, то Думнориг смеет заметить, что это была мысль неудачная и появилась она у Цезаря лишь потому, что он, римлянин, не знает здешней религии. Если бы знал, то не предложил бы Думноригу плавать по морю.

Тут началось сложное рассуждение на ритуально-гадальные темы. В нем было много нелогичного, но Цезарь слушал с интересом (он даже велел секретарю записать этот вздор в раздел науки). Когда Думнориг наконец умолк, Гай Юлий рассмеялся ему прямо в наглые его глаза, которые эдуй опять вытаращил, словно некие приложения к своей просьбе. Хороши сказочки! – захохотал Цезарь. – Он всегда относился снисходительно к религиозным верованиям. Но на сей раз этого, к сожалению, не будет. Если Думнориг хорошенько подумает, он сам поймет почему. Верно? Вот именно. Теперь идет война. Отношения между одним человеком и другим определяются военной обстановкой. Пусть же Думнориг уходит восвояси и больше по этому делу не является, да пусть не смотрит так дерзко на яркий свет, а то как бы ему ненароком не ослепнуть.

Когда настал день выступления в поход, все галльские военачальники, в том числе и Думнориг, послушно явились в назначенные места. Двинулись в путь. Во время марша, однако, стали поступать донесения, что Думнориг ведет вредную пропаганду. Так войска достигли берегов океана, где соединились с уже находившимися там силами. Разбили большой лагерь и принялись ждать улучшения атмосферных условий, так как ветер дул, не попутный. Это продолжалось двадцать пять дней.

Секретные донесения стали весьма занятными. Думнориг, очевидно, не рассчитывал, что Цезарь, поглощенный приготовлениями к отплытию, найдет время изучать доносы. И вот в доносах появились цитаты из высказываний Думнорига, что, мол, этот массовый вывод галльской аристократии в Британию выглядит очень странно и затеян неспроста. Некоторых людей легче ликвидировать, удалив их из Галлии, чем делать это на глазах у всего народа. У кого есть хоть немного ума, тот не должен никуда уезжать. Необходимо единство. Дела, касающиеся всех, надо решать сообща. Необходимо сотрудничество всех здешних племен. Страна не может оставаться без элиты, а ведь именно элиту хотят увезти. Договоримся же и составим план действий.

Недурные лозунги! Но Цезарь не собирался вторично предъявлять Думноригу обвинения. Это было уже ни к чему. В некий момент лучше отказаться от внешних приличий. Стало быть, изменим метод.

Надо только усилить наблюдение. К счастью, служба информации работала безупречно, и Цезарь знал о каждом шаге Думнорига.

Погода наконец переменилась, был отдан приказ грузиться на корабли. И тут, среди всеобщей суматохи, Думнориг внезапно исчез. Немедленно была объявлена тревога. Погрузку временно приостановили, пока не отыщут Думнорига. Выяснилось, что он бежал с отрядом конницы эдуев в юго-восточном направлении. Вероятно, спешил домой по кратчайшей дороге.

Цезарь, не мешкая, выслал в погоню усиленный отряд. Начальник отряда получил приказ: во что бы то ни стало догнать и задержать беглеца. Смысл приказа сводился к тому, что Думнориг не должен вернуться живым. При малейшей попытке сопротивления – убить на месте.

Погоня двигалась по свежим следам, да еще расспросила о сбежавших эдуях у схваченных по пути пастухов. Ехали около трех часов. Думнориг, видимо, не щадил лошадей. Погоня разделилась на несколько групп, две должны были обойти с боков, а одна поскакала вперед, чтобы перерезать Думноригу путь. Опасались, что эдуй может незаметно переменить направление или же отделиться от остальных всадников и исчезнуть в окрестных лесах. Он действительно попытался что-то такое сделать – следы вдруг разделились и завернули в две противоположные стороны. Это и погубило Думнорига. Группа преследователей, скакавшая вперед по прямой, выиграла в расстоянии, а Думнориг, двигаясь по кривой, проиграл. Вскоре лесные дороги пересеклись, и эдуй увидел перед собой людей Цезаря. Взмыленные лошади обоих отрядов остановились, роя копытами землю. Я свободен! – вскричал Думнориг. – Мой народ и я, мы свободны!

Поднялся шум, люди Цезаря кричали, что Думнориг должен немедленно вернуться в распоряжение главнокомандующего; эдуи ответили, что их край не завоеван римлянами, как другие области Галлии, и что они не обязаны повиноваться римским главнокомандующим, а Думнориг повторил: мы свободны, и народ наш независим.

Между тем вокруг оратора, провозглашавшего эти патетические слова, становилось все жарче. Эдуев была небольшая кучка, вскоре их окружили плотным кольцом. Первыми почуяли опасность лошади. Они начали прядать ушами, переступая с ноги на ногу, а вождь эдуев продолжал твердить, что он свободен. Но беспокойство лошадей передалось и ему. У него прорвалось словечко «ошибка», потом он что-то кричал о «недоразумении». Но вот рядом с ним бородатый детина ткнул мечом всадника эдуя. Всадник свалился наземь. Тотчас засверкали мечи прочих посланцев Цезаря. Стало ясно, что они намерены перебить всех эдуев. Тогда Думнориг крикнул: к оружию!

Его, однако, очень быстро прикончили. Посланный в погоню отряд возвратился и доложил об исполнении приказа. Наутро римское войско высадилось в Британии. Но экспедиция на остров большого значения не имела. Британию, конечно, не завоевали, и вообще Цезарь рассматривал все это предприятие как случайную экскурсию.

* * *

До 52 года Цезарь насажал в Галлии множество царьков. После Думнорига страну затрясло как в лихорадке, народ обезумел. Один за другим в разных концах страны вспыхивали мятежи. Всякий раз приходилось производить замирение, убивать людей тысячами, устраивать для устрашения казнь вождей и на еще дымящихся пепелищах сажать новых царей, завлеченных золотом, миражем власти либо шантажом. Все же необдуманные и безнадежные заговоры возникали чуть не каждый день. То был нескончаемый хаос – отчаянные выходки, самоотверженность, предательство, поразительная жертвенность, скорые капитуляции, раздоры среди повстанцев, готовность идти на верную смерть, а затем, когда брала верх апатия, покорная выдача Цезарю заложников. Страна металась как раненый зверь. Годы шли, террор и жестокость все усиливались, а смута не прекращалась.

По пустырям и развалинам, оставшимся там, где произошло замирение, слонялись полубезумные люди, умирающие с голоду и готовые на все. Жили только грабежом. Но постоянные марши войск так оголили Галлию, что грабить уже было нечего. Поэтому были готовы предаться каждому, кому понадобятся, – главарям восстаний и замирителям, честолюбивым князькам, атаманам грабительских шаек и вербовщикам Цезаря. Когда в Бельгии взбунтовались эбуроны, Цезарь не захотел подвергать легионеров опасностям трудных боев в тамошних лесах. Он просто объявил: у эбуронов каждый волен грабить. Тотчас сбежались отовсюду полчища мародеров. Даже из-за Рейна приплыли две тысячи германцев, привлеченных возможностью безнаказанного грабежа. Для них не были препятствием ни леса, ни болота. Они обчистили эбуронов, но добыча оказалась невелика, и в ярости они напали на римлян. С тех пор Цезарь не допускал концентрации таких крупных грабительских банд в одном месте. Они ведь становились силой, не поддающейся учету.

Так Цезарь боролся с Галлией до 52 года. Он подавлял бесчисленные заговоры, убивал царей и уничтожал целые народы, захватывал колоссальные богатства, из которых кое-что перепадало и преданным офицерам, и рядовым пехотинцам, и кому надо в Риме, и лояльным коллаборационистам в Галлии. В его власти находились тысячи заложников, которых он держал под стражей у эдуев; он глубоко проник в галльские интриги и умел так опутать нужных ему людей, что они повиновались ему как марионетки. Если в этом плохо организованном обществе он и встречал сопротивление, сломить строптивых было нетрудно. Ни один мятеж здесь не мог быть по-настоящему опасным. Каждую зиму Цезарь возвращался в северную Италию с надеждой, что теперь-то все покончено и что божественность вот-вот будет достигнута, надо только обернуться в другую сторону – к Риму.

Однако угрожающие события все нее наступили. Это произошло, когда во главе повстанческого движения стал Верцингеториг. Тогда все переменилось.

Сила Верцингеторига основывалась на принципе: можешь ты, могу и я. Ты умеешь навести порядок, сумею и я, дай только срок. Ты сильней, у тебя есть палачи – найдутся палачи и у меня. Ты мастер поджаривать пятки, отныне я буду сжигать на кострах. Ты выбиваешь зубы, я попробую выкалывать глаза. Ты ни перед чем не отступаешь и потому выигрываешь, не буду отступать и я. Ты платишь, я заплачу больше. Ты берешь заложников, я возьму втрое больше. До сих пор у тебя была на все это монополия, и в этом состоял секрет твоих побед; я отниму у тебя монополию, чаша переполнилась. До сих пор ты один умел всеми ворочать, теперь поумнею я. И у меня будет перед тобой то преимущество, подлец, что мое дело – святое. Творя жестокости и зверства, я буду справедливее, ибо я – избавитель, я это знаю и все знают, а ты был и всегда останешься насильником, и мои костры запылают лишь как священные огни на алтаре истины.

Верцингеториг, один из младших вождей народа авернов в центральной Галлии, не совершал ошибок Думнорига. Поняв, что в столице своего края, Герговии, ему не удастся много сделать из-за трусости соглашателей, он начал вербовать по деревням людей, которым нечего было терять, голодных бедняков, занимавшихся грабежами и готовых на все. Он создал войско из отребья, проходимцев, бандитов, бродяг и доходяг. Сразу же он завел строгую дисциплину и вскоре пошел на Герговию, захватил город, пробудил энтузиазм народа и объявил себя царем. Стояла зима. Цезарь находился в Равенне, где обычно проводил это время года. Римские отряды, рассредоточенные, стояли в основном на севере Галлии и не могли вмешаться. Верцингеториг мгновенно договорился с центрами освободительного движения в более чем десяти областях. Его эмиссары объездили всю Галлию. Атмосфера была всюду накаленная, и призыв Верцингеторига упал на благоприятную почву. За месяц большая часть Галлии признала его власть и провозгласила восстание. Верцингеториг действовал систематично. Кто хотел присоединиться к движению, должен был прежде всего прислать Верцингеторигу заложников. Новое руководство соблюдало этот принцип с железной последовательностью. Каждая область получила разнарядку: сколько она должна доставить людей, сколько лошадей, сколько оружия, какого и в какой срок. Выполнялось это тоже под угрозой репрессий. Когда ответственные за плановое поступление контингентов и снаряжения допустили небрежность, Верцингеториг сказал: уши, которые так плохо слышат голос свободы, не должны существовать. И приказал всем виновным отрубить уши. Изувеченные, возвратились они по домам, но вызвали там не жалость, а страх и уважение к вождю. Кое-где, однако, послышались недовольные голоса. Тогда запылали первые костры. Вскоре в распоряжении Верцингеторига было многочисленное и неплохо вооруженное войско.

Получив известие о перевороте, Цезарь тотчас оставил Равенну и, хотя стояла зима, направился в Галлию. Он был почти без войска. Разъединенные легионы находились в лагерях далеко на севере, на расстоянии сотен миль. Казалось, что добраться до них через страну, охваченную восстанием, было мыслью безумца. Но Цезарь сумел очень ловко обернуться: он отвлек внимание Верцингеторига на другое направление, предприняв ложную атаку на юге, а сам тем временем совершил смелый бросок через территорию все еще лояльных эдуев и пробился на север к своим войскам. Пока в Галлии сообразили, где он, собственно, находится, легионы под началом главнокомандующего пошли в наступление с севера. В такой ситуации это казалось сумасшедшим риском. Цезарю как будто следовало прежде всего подумать о выводе войск из враждебного окружения, а не о наступательных действиях. Между тем Гай Юлий начал атаковать и вскоре захватил три города в центральной Галлии. Он сильно рисковал. Самое меньшее, его армии грозил голод, так как на подвоз продовольствия нечего было надеяться, а собирать зерно прямо с полей, как обычно делали его солдаты, в феврале месяце не станешь. До нового урожая крестьяне жили впроголодь, и надо было крепко потрудиться, чтобы выжать еще что-то из этих бедняков.

Несмотря на все, Цезарь атаковал.

В это время Верцингеториг огласил ко всеобщему сведению поразительный план обороны. Народ мой! – обратился он к обитателям Галлии. – Народ мой, эта война за существование кельтов, эта война за свободу, эта священная война – последняя война. После нее войн больше не будет. Возможны только – либо победа и жизнь, либо поражение и смерть. Народ мой, будем вести эту войну не так, как предыдущие. Цезарь, вторгшись в наш край среди зимы, дошел до предела наглости. Если этот человек хочет воевать с природой, пусть воюет. Мы зато перевернем в этой природе все кверху дном. Народ мой, надо превратить нашу страну в ад. Слушай меня, народ мой. Ни единое зерно не должно попасть в руки врага, ни один кусок мяса, ни один пучок соломы. Если враг попытается завезти скот и хлеб из соседних земель, не пропустим. У нас больше лошадей, чем у Цезаря, и конница наша без труда преградит дорогу обозам. Но римлянин ищет продовольствия в беззащитных сельских хуторах. Народ мой, уходи заранее из этих. хуторов и собственными руками поджигай их. Пусть сгорят дотла. Пусть враг войдет в пустыню. Он будет осаждать города, чтобы укрыться там от холода, который для него не менее страшен, чем голод. Как жгли мы деревни, так будем жечь города. Не станем повторять старой ошибки, не будем защищать города плохо укрепленные и неприспособленные для обороны. Прежние войны мы проигрывали именно из-за этого. Нынешнюю войну мы не проиграем. Народ мой, надо решиться на тяжкие жертвы, но они предпочтительней смерти и рабства, а ведь только эта участь ждет нас, жен наших и детей, если мы потерпим поражение.

План Верцингеторига был принят единодушно. Немедля галлы подожгли двадцать городов. Цезарь пережил тяжелую ночь. Вначале он не понимал, что происходит. В «третью стражу» весь горизонт кругом внезапно зарделся, взмыли языки пламени, и стало светло, как днем. Римский лагерь казался черным островом посреди этого пылающего круга. В лагере никто не спал. Все проснулись и, выйдя из палаток, дивились загадочному явлению. Цезарю вспомнилось, что у одного греческого автора он когда-то встретил описание подобного зарева, которое иногда, было там сказано, появляется в северных краях. Но когда рассвело и стал ясно виден дым, а ветер принес запах гари, все поняли, что источником света были пожары.

Положение сложилось такое, что выбирать было нечего. Цезарь дал приказ выступать и попытался двигаться с легионами в том же направлении, что раньше. Он увидел немыслимые картины. Горели не только города на горизонте, но также мелкие селения и хутора, даже одинокие хижины, разбросанные там и сям среди полей. На пепелищах не оставалось и следа чего-то живого. Эвакуация проводилась тщательная – полное и поразительно систематичное уничтожение всего. Никогда еще Галлия так не сражалась.

После почти двухнедельного марша римские войска, подвергаясь в пути непрестанным наскокам галльской конницы, стали наконец приближаться к богатому городу Аварику. Верцингеториг хотел и этот город сжечь. Он убеждал, что Аварик нельзя защищать и что сопротивление в этом районе создаст повстанцам только лишние трудности. Герговию, ту можно было оборонять – она находилась гораздо дальше, Цезарь бы немного проголодался, пока бы до нее дошел, а потом пусть бы попробовал форсировать обрывистые склоны холма, на котором стояла Герговия. Однако сожжение двадцати городов оказалось наибольшей жертвой, на которую был способен народ. Уж и так по всему краю блуждали толпы бездомных беженцев. Когда возникла угроза, что будет сожжен Аварик, разыгрались душераздирающие сцены. К Верцингеторигу приходили делегации и, умоляя его, ползали на коленях, падали в ноги, и Верцингеториг, у которого вдруг изменился голос, уступил. Он согласился защищать город.

Но, соглашаясь, как бы договаривал про себя: можешь ты, могу и я. У тебя есть всякие технические устройства, научусь их применять и я. Цезарь удивился, видя, что железные крюки, которыми обычно разбивали стены, становятся добычей галлов; осажденные накидывали на них веревки и с помощью коловоротов затягивали поверх стен в крепость. Цезарь приказал сооружать осадные валы. В один прекрасный день валы начали странным образом оседать. Галлы сделали подкоп. Среди жителей города были горняки, так как его окружало много золотых и железных рудников. Но больше всего допекал легионеров голод. Верцингеториг расположил свой лагерь на некотором расстоянии от Аварика и перехватывал все римские отряды, посылаемые за продовольствием. Пробовали отправлять небольшие отряды по ночам, окольными дорогами, маскироваться, путать следы – ничто не помогало. Галлы не пропускали ни одного отряда. Только быстрое отступление или захват Аварика, где были большие запасы провианта, могли спасти римлян.

Цезарь постепенно осознавал, чем отличается эта война от предыдущих, какая создалась напряженность и какие моральные факторы приведены в движение Верцингеторигом. Как-то случилось ему наблюдать своеобразный пост смертников на стенах Аварика. Там стоял галл, которому надлежало лить на позиции римлян горящую смолу и жир. Его яростно обстреливали. Наконец он упал. Тотчас на его месте оказался другой галл. Немного спустя удалось подстрелить и этого. В мгновение ока его сменил новый защитник. Так, один за другим, они погибали на этом посту.

Цезарь понял, что дошло до крайности. Надо было и ему пустить в ход какие-то новые психологические стимулы в своем собственном лагере. Верцингеторигу следовало ответить. Но нельзя было ответить как попало. В этой игре следовало придумать неслыханный ответный ход, какой никому не снился. Иначе не стоило начинать. Бывали минуты, когда Цезарь подумывал об отступлении. Однажды утром он обратился к солдатам с неожиданным предложением: может быть, отступим? Вы голодны, едва держитесь на ногах, так поговорим начистоту, все наши попытки взять город приступом не удаются, в конце концов можно и отступить, а в июле или в августе еще раз попытать счастья. Но солдаты не захотели снять осаду. За шесть лет войны в них что-то изменилось. Они уже ничем не напоминали тех, кто когда-то дрожал от страха перед Ариовистом. Маленький" человечек исчез бесследно. Цезарь был тронут до слез. Великолепное войско! Право же, с таким войском можно решиться на все как в Галлии, так и в прогнившей Римской республике. Это войско сумеет проложить путь к божественности, что говорить, на этом инструменте можно сыграть. Ему пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы, расчувствовавшись, не избавить своих людей от гибели. Он им сказал, что они должны беречь себя и что он счел бы себя достойным самого сурового осуждения, если бы собственные успехи были ему дороже их жизни. В заключение он добавил: если возьмете Аварик, разрешаю перебить всех жителей до единого, изнасиловать всех женщин и разделить между собой все имущество горожан. Я отсюда не возьму и гроша медного. Аварик ваш, дорогие товарищи по оружию.

Так и случилось. Аварик взяли и разрешением Цезаря воспользовались. Вопли убиваемых слышались до полуночи. Верцингеториг сказал: разве я не предупреждал? Город не годился для обороны, и Верцингеториг это предвидел. Теперь римская армия могла в Аварике отдохнуть, подкормиться и ждать лета.

Лето пришло. Цезарь, как и следовало ожидать, поспешил тогда к Герговии. Здесь другое дело, – сказал Верцингеториг, – здесь пускай атакует. Было бы, конечно, лучше спускать его с этой горы зимой, по льду, но и так он поломает себе зубы, если полезет к Герговии по крутому склону.

Верцингеториг подготовил Цезарю еще один сюрприз. Золотые рудники, которыми галльский вождь располагал в области авернов, обеспечивали его золотом, и некоторые князьки эдуев не устояли перед его дарами. Впервые в истории этой войны эдуи выступили против римлян. Дух убитого Думнорига отомстил Цезарю в весьма неподходящий момент.

Цезарь тем временем старался окружить и уничтожить войско Верцингеторига в Герговии. Война эта почему-то так складывалась, что ему постоянно приходилось сражаться на два, а то и на три фронта. Верцингеториг не заперся в стенах Герговии, но занял несколько холмов перед городом и оттуда делал вылазки, меж тем как эдуи угрожали римлянам с другой стороны. Цезарь, правда, сумел избежать прямых столкновений с недавними союзниками и даже захватил стратегически важный холм перед Герговией, а затем хотел взять другой, откуда можно уже было атаковать саму крепость, однако прорваться к ней его легионерам удалось только раз, и то в результате приступа истерии, овладевшей женщинами Герговии во время штурма. Римским солдатам в яростной атаке удалось забраться на холм, где стоял город, и приблизиться к воротам. При виде этого несколько десятков женщин обезумели от страха. Уверенные, что их ждет то же, что было в Аварике, они начали срывать с себя одежды и бросаться со стен прямо в руки римлян. Те, что не решались прыгнуть, в исступлении метались по стенам с обнаженными грудями и бросали всесильным римлянам драгоценные вещи, в основном серебро. При этом раздавались отчаянные вопли и мольбы о пощаде. Легионеры наперебой хватали серебряные сосуды, но вдруг из крепости ринулись в контратаку галлы. Женщины тотчас повернулись к своим, и жесты их были так красноречивы, что галлами овладело бешенство; сплошной лавиной, рыча и воя, они понеслись на римлян по крутому склону. Они убивали легионеров с тем мстительным наслаждением, которое присуще оскорбленным самцам. Никогда еще защитники Герговии не обрушивались на римское войско в столь яростной атаке. Тут и Верцингеториг, видя, к чему дело идет, ударил с фланга. Бой закончился крупным поражением Цезаря. На следующий день Гай Юлий, едва успев сосчитать убитых, почему-то не сумел придумать никакой умной речи для своих солдат. Он лишь спрашивал: зачем, ну зачем надо было это делать? Кто им разрешил ввязываться в дурацкую историю с сумасшедшими бабами на стене? Чего они вообще туда полезли? Приказа у них не было. Надо же, черт возьми, немного владеть собой. Солдату и это надо уметь, не только переть слепо вперед и кулаками работать. Из-за их глупой выходки теперь надо отступать от Герговии. Вот что они натворили.

* * *

Хотя казалось, что Верцингеториг выиграл войну, закончилась она позже и конец был иным.

Конец наступил очень странно: в двух концентрических кругах с конусом посреди и Верцингеторигом на вершине конуса. Чудо стратегии, потрясающе странный конец.

Конус назывался Алезия. То был город, так же защищенный самой природой, как Герговия, а может быть, и лучше. Высокая скала, у ее подошвы две речки, с какой стороны ни возьми, подход труден. На скале высится не просто город, а настоящая крепость. В эту крепость, вопреки своему обыкновению, вошел Верцингеториг, и Цезарь его осадил. Но вождь восстания не сидел праздно. Для него Алезия стала удобно расположенным лагерем, и оттуда он делал постоянные вылазки. Так что Цезарю пришлось хорошенько укрепить в своем лагере сторону, обращенную к городу. Пока велись эти работы, Верцингеториг, имея запас продовольствия только на месяц и желая избежать слишком долгой осады, разослал гонцов по всей Галлии с приказом подчиненным ему войскам немедленно собраться под Алезией. Ожидалось прибытие югучей армии, о чем Цезарю было известно во всех одробностях благодаря исправной работе разведки. Численность этого народного ополчения составляла примерно четверть миллиона, и вся эта громада долж-m была вот-вот обрушиться на Цезаря. Однако от-тупление от Алезии означало бы капитуляцию, прием без особой надежды на безопасное возвращение в северную Италию, ведь пришлось бы идти через землю эдуев, где продолжался мятеж. Цезарь, что и говорить, не мог признаться в поражении. Он решил еще раз дать бой на два фронта. С этой целью он укрепил также наружную сторону лагеря, придав ему вид кольца, в центре которого оказалась замкнута Алезия с Верцингеторигом. Так возник первый круг. Хотя призывы из Алезии торопили, колоссальная галльская армия подходила очень медленно. Верцингеториг не рассчитал, что на продвижение многотысячного войска с обозами потребуется больше времени, чем для быстрых партизанских отрядов, к темпу которых он привык. Итак, прошел месяц. Цезарь завершил все фортификационные работы, его лагерь был отлично укреплен, а могучая галльская армия все не подходила.

Положение Верцингеторига неожиданно стало отчаянным. Он остался без продовольствия. Пришлось резко уменьшить дневной паек, затем свести его к нескольким ложкам ячменной похлебки. Римляне тоже не роскошествовали – поля в этом опустевшем крае были, как правило, не вспаханы, и собирать с них было нечего. Защитникам же Алезии попросту угрожала голодная смерть, если подмога не явится в ближайшие дни. Но тщетно высматривали ее с вершины холма. В этих условиях руководство восстания должно было предпринять решительные шаги.

Предложение внес ближайший соратник Верцингеторига, известный железным нравом и глубокой преданностью идеям вождя. Он напомнил, чем была с самого начала эта война, священная война, как всегда говорил вождь. Решаются судьбы миллионов людей. Без жертв не обойтись, это ясно. Ясно и то, что в такой войне жертв не считают. Надо иметь в виду конечную цель: победу. Теперь, когда голодная смерть грозит уничтожить самый центр освободительной борьбы, бременем является гражданское население, неспособные носить оружие жители Алезии: женщины, дети и старики. Остается только один выход: съесть их. Ничего другого не придумаете (тише, тише, не перебивайте), и пусть никто не говорит о преступлении, такие слова – обычное лицемерие. Надо решиться на мужественный шаг, на великое дело, на подвиг, который потомки сочтут отнюдь не преступлением, но высшей, прекраснейшей формой героизма. Вождь, наверно, согласится с его мнением.

Глаза всех обратились в сторону Верцингеторига, но у него вдруг задрожал голос, как тогда, когда он давал согласие пощадить Аварик. Во второй раз услышали галлы эту дрожь в голосе вождя. – Я жег города! – вскричал он. Возглас этот был как будто не к месту. Присутствующие переглянулись. Лишь после минутного молчания Верцингеториг объяснил, что он жег города и отрезал уши, что он любит свободу и ненавидит Цезаря, что никто иной, а именно он, начал эту войну, что он всем пожертвовал и делал все, что мог, для Галлии, но людоедом он не будет. – У неспособных сражаться, – сказал он, – есть еще шанс спастись. Они могут выйти из крепости и сдаться в плен Цезарю, который закует их в цепи, но даст еду.

По приказу Верцингеторига женщины, дети и старики вышли из Алезии. Они знали, что им угрожает в крепости. Спустившись по склону, они стали приближаться к римским окопам. Легионеры увидели толпу женщин и детей, которые явно хотели сдаться в плен. Спешно запросили Цезаря, как быть. Принять этих несчастных? Истощены они до крайности, силятся держать руки поднятыми вверх, но не могут, плачут навзрыд и умоляют о куске хлеба. Цезарь сам пошел на передовую линию посмотреть это зрелище. Глядел он довольно долго. Какой-то центурион заметил, что, если их не принять, вою этому конца не будет, а если принять, так откуда, помоги нам Геркулес, взять для них жратвы, когда у самих нет. И так худо, и сяк нехорошо. А может, попросту их перебить? – Нет, – сказал Цезарь, – пускай бродят по лугу. – Так они ж будут выть. – Тогда можете и пострелять немного.

Когда стали в них стрелять, оказалось, что они еще способны шевелиться. Так и остались они под открытым небом, между Верцингеторигом и Цезарем, и вскоре стали есть траву.

А тем временем четвертьмиллионная армия дотащилась до Алезии и почти с ходу ударила по созданному Цезарем вокруг крепости кольцу, надеясь его прорвать. Верцингеториг, после бурных приветствий новоприбывшим, ввел в бой и своих истощенных воинов. Пока четвертьмиллионная армия издали метала стрелы, казалось, что римские окопы будут ими засыпаны до краев, а легионеры вскоре станут похожими на ежей. Но когда вслед за этой грозной подготовкой пошли в атаку люди, картина сразу переменилась. Все предполье, через которое надо было пройти галлам, оказалось усеянным западнями. Не зря Цезарь потрудился здесь больше месяца. На вид ровный луг, поросший только травой да мелким кустарником, был подобием огромного решета. Под слоем травы и хвороста таились, что ни шаг, ямы с заостренными кольями, железными крюками и другими сюрпризами в этом роде. Все это имело особые названия: «столбики», «стрекала», одна такая игрушка называлась «олень», другая – «лилия», с виду она напоминала цветок. Как напоролись галлы на всяческие эти «лилии», так пыл их заметно охладел, а Верцингеториг, со своей стороны, посмотрел, посмотрел, да и вернулся в Алезию.

Так было в первый день, и так же в третий – один день галлы отдыхали, только один. У них были причины спешить. Лишь после двух неудачных попыток они придумали лучший маневр. Следовало воспользоваться численным превосходством. И они окружили римлян с запада, востока, юга и севера, тоже образовав круг, но больший, чем Цезарев. Так появились те два концентрических круга, внутри которых должен был наступить конец.

Вытолкнутые из Алезии гражданские продолжали молить о сострадании. Как только они приближались к римским постам, в них стреляли, и все же ночью, под покровом мрака, они опять подползали и скулили, умоляя взять их в плен. Днем было видно, как они разгребают землю, ища червей и корни растений. Некоторые хотели было вернуться в крепость, но ее защитники тоже их отгоняли. Кое-где на склонах холма уже лежали неподвижные тела умерших. Остальные быстро угасали.

Прошла неделя в тщетных попытках поломать меньший круг, устроенный Цезарем, сжимая больший круг, образованный четвертьмиллионной армией. Однако меньший круг оставался невредим, а больший начал рассыпаться. Конус, высившийся в центре обоих кругов, все еще держался. Гражданские на лугу умирали. Наконец состоялось генеральное сражение. И тут произошло нечто неслыханное. Меньший круг внезапно раздался, нажал на больший круг, и тот под его натиском лопнул, разлетелся на куски. Цезарь одержал победу. Остатки четвертьмиллионной армии в страхе рассеялись. Только Алезия, этот каменный конус с Верцингеторигом на вершине, продолжала стоять непокоренная.

Что ж, теперь, – сказал Верцингеториг, – воины могут поступить, как пожелают. Он начинал эту священную войну не ради своей выгоды и готов умереть. Они могут поднести Цезарю его голову или выдать своего вождя живым, ему это все равно.

Вступили в переговоры с Цезарем. Он приказал выдать вождя живым, что и было исполнено.

Война закончилась. Каждый легионер получил в награду за воинские труды по одному рабу, а Цезарь написал для сената срочный отчет. Ознакомившись с отчетом, сенаторы постановили устроить двадцатидневное благодарственное молебствие.

«Romae dierum XX supplicatio redditur», – так заключил Цезарь свои «Записки».