Жестокость. Соотв. прилагательное «жестокий». Стремление причинять страдание; удовольствие или равнодушие при виде чужой боли; безжалостность; бессердечие.
Когда Хоуп думает о том, как Мистер Джеб умирал медленной смертью, ей особенно живо видится Пулул, который, сидя на спине у старика шимпи, выкручивал ему ногу из сустава, пока не сломал, а потом попытался откусить пальцы; это было жестокое действие; то есть со стороны оно выглядело жестоким. Но понимал ли он, что делает? «Удовольствие или рабнодушие при виде чужой боли». Если считать, что это было жестоко, значит, это было сделано намеренно. Если это было сделано намеренно, то следует сбросить со счета слепой инстинкт, нужно предположить какой-то уровень осознанности.
Хоуп знает (откуда вообще берется знание?), что в шимпанзе присутствует зло. Пулул хотел причинить боль, и как можно более сильную.
— Я не хочу об этом говорить! — орал на нее Джон. — Ты что, не понимаешь, что ли? — Его руки вцепились в спинку кухонного стула. Он начал ритмично стучать стулом об пол в такт собственным выкрикам: — Я не хочу об этом говорить! Я не хочу об этом говорить!
— Ладно! Заткнись! — истошно завопила на него Хоуп. — Заткнись, слышишь!
Они смотрели друг на друга, их разделял кухонный стол. Она провела ночь у Мередит в Оксфорде и ранним поездом приехала в Лондон. Джона она не застала. Она позвонила в университет, ей ответили, что он у себя в кабинете, работает и просит его не беспокоить. Домой он вернулся вечером, около половины восьмого. Он поздоровался с ней как ни в чем не бывало. «Как прошел вечер?», «Как твоя родня?» Она позволила ему продолжать в том же духе минуту или две, потом попросила объяснить, что случилось на озере. Его увертки звучали крещендо, в качестве кульминации они разорались друг на друга.
— Хорошо, — сказала она спокойно. — Мы больше не будем об этом говорить. — Она подошла и одной рукой обняла его за шею. — Я просто тревожусь за тебя, вот и все. — Она покрывала поцелуями его лицо и чувствовала, как расслабляются его прежде напряженные мускулы, как дыхание становится ровным. Он подтянул к себе стул, за который все еще держался, и сел.
— Боже правый, — проговорил он устало. — Не должен я так это переживать. Надо расслабиться. — Он с силой потер глаза ладонями. Потом откинул голову назад — Хоуп увидела его горло — и судорожно вздохнул. Он задвигал головой из стороны в сторону, описывая подбородком полукруг за полукругом, чтобы расслабить напряженные, тугие, как канаты, плечевые мышцы. Хоуп встала позади него и начала кончиками пальцев массировать ему шею.
— Ну ладно, — сказал он, — как все-таки прошел праздник?
— Ужасно. — Она рассказала ему, какой это все был кошмар, беззастенчиво импровизируя, не упомянув о своем скоропалительном отъезде и о ночевке у Мередит.
— На Ральфа было жалко смотреть. Мать жутко нервничала, только и думала, как не дать ему напиться. Фей и Бобби… Господи, я этой женщине просто сочувствую. — Она перестала массировать ему шею и отошла налить себе чего-нибудь покрепче.
— Тебе повезло, что тебя там не было, — бросила она через плечо.
— Бобби Гау, — сказал он раздумчиво, — какая п…да.
— Бобби? — ее удивило сдерживаемое бешенство в его голосе.
— Да, Бобби. Он тупая, застегнутая на все пуговицы английская п…да, и женился на такой же, как он. Чего ты от них ждешь?
Она не обернулась. Она стояла, уставившись на свой бокал. На ее памяти он еще никогда так не разговаривал.
— Понимаешь, — начала она осторожно, опасаясь вывести его из себя, — я думаю, что она просто хотела жить совершенно иначе, чем Ральф и Элинор. В этом все дело.
— Ральф и Элинор. Хочешь знать, что я о них думаю? Двое жутких, невыносимых…
— Может, сходим куда-нибудь? Надо же поесть.
Они направились по Бромптон Роуд к итальянскому ресторану, куда частенько захаживали. Их шумно приветствовали официанты, сверхъестественно общительные и жизнерадостные. Помимо своей воли Хоуп сочувствовала этим людям. Несмотря на все свои беды и заботы, семейные трагедии и личные неудачи, они должны были создавать и поддерживать бодрящую атмосферу шутливого добродушия, служить воплощением своих «Ciao bella, ah la belissima signorina!» и «Amore, amore». Но сегодня именно этот беззаботный фарс и был ей нужен, и она с радостью увидела, что их гротескная фамильярность должным образом подействовала на Джона. Нам нужно немного развеяться, думала она, побыть среди чужих людей, поговорить о том о сем, на посторонние темы.
В ресторане было много народа, но им нашли столик в задней части зала. Когда они наполовину съели горячее, Джон вдруг вспомнил свои слова про ее сестру и зятя.
Он извинился. «Ей-богу, я этого не имел в виду, — сказал он серьезно. — Это было несправедливо. И очень некрасиво с моей стороны. — Лицо у него скривилось. — Но, по-моему, хорошо, что я в этом признался, так ведь? Выходит, я способен что-то пересмотреть, понять, что был неправ».
— Послушай, неважно все это. Нам всем случалось сорваться.
— Но я способен на самокритику. Ты не находишь, что это хорошо?
— Да… да. Нам всем ее не хватает.
И тут он заговорил о том, что случилось на озере. Он сказал, что ему очень нравилось там бывать и он решил проводить с ней побольше времени. Ему не нужно так много работать на компьютерах. Полезно просто поразмышлять. Предоставить мозгу работать без всяких подсказок.
— Понимаешь, — продолжил он, — я не приезжал к тебе, потому что все время был в угнетенном состоянии. Я утрачиваю нечто важное, и это меня мучает. — Потом объяснил ей, на какие две категории делятся математики: из десяти человек девять думают цифрами и один — образами. Именно те, кто мыслит образами, получают самые поразительные результаты.
— Взять, к примеру, меня, — продолжил он. — Я всегда мыслил числами, пока не занялся турбулентностью. И вдруг все изменилось. Я начал видеть ответы и решения как ФОРМЫ. Это было невероятно.
Он начал рассказывать ей о гидрологии, о динамике жидкостей, о том, что никто не понимает, как дифференциальные уравнения потока жидкости связаны с турбулентностью. Непредсказуемое поведение обсчитать не удается, при нарушении непрерывности обычные модели можно выкинуть в окошко. Все пытались применить к исследованию турбулентности аналитические методы, выписывали все более сложные уравнения, характеризующие гиперактивность жидкостей и газов при наличии турбулентности.
— Я тоже над этим корпел, — продолжал он, — и я к чему-то пришел. Мои мысли, — он широким жестом обвел кафе, — мои мысли развивались в правильном направлении, я это знаю. И вдруг произошел прорыв. Я не понимаю, как это случилось, но я стал видеть и исследовать ФОРМЫ завихрений, и вдруг все начало приходить в порядок, укладываться в чудную разветвленную иерархическую систему. — Он замолчал. На лице у него появилось странное выражение, точно он улыбался и хмурился одновременно.
— Самое странное, и именно это меня тревожит: я видел формы только шесть месяцев или около того. — Он начал чертить узоры на скатерти зубцами десертной вилки. — Этот дар у меня исчез. Я снова стал смотреть на формы и мыслить числами.
Дальше он объяснил ей, что в Шотландии, когда он рыл яму, у него неизвестно почему восстановилась способность мыслить образами.
— Может, дело в напряжении. В самом физическом усилии, — он пожал плечами. — А может быть, в том, что я вырезал в грунте фигуры. Квадрат, прямоугольник. И ко мне все вернулось.
Он умолк. Она посмотрела на него: бледное, встревоженное лицо, глаза устремлены в тарелку с недоеденной пищей. Нахмуренный. Думающий о своем. Она видела, как интенсивность мысли искажает, уродует его черты. Он судорожно выдохнул застрявший в горле воздух.
— Но теперь оно снова уходит, снова слабеет, — проговорил он. — Это нужно принять как данность. Я видел несколько месяцев. Я получил этот дар на время, напрокат.
Он помотал головой, ноздри у него сжались.
— Я делал такую работу — ты не поверишь… Фантастика. — Тут он поднял на нее глаза, и она увидела, что они полны слез.
— Понимаешь, в Непе я подумал, что если снова попробую копать, это может вернуться, — голос у него стал тихим. — Ты не знаешь, как это ужасно: обладать чем-то, такой магической силой и постепенно ее утрачивать. — Он издал странный гортанный звук, не то заворчал, не то рыгнул. — Я пытаюсь переломить себя, насильно заставить свой мозг работать дальше, но он не… — Он затрясся всем телом, лицо у него покраснело. Он закрыл глаза, уперся подбородком в грудь. Хоуп показалось, что его вот-вот стошнит.
Но он рыдал. Он положил руки на стол, сгорбившись, подался вперед и разразился всхлипами. Он странно, с придыханием, подвывал, нижняя челюсть у него отвисла, по лицу текли слезы, сопли, слюни.
— Джон, ради Бога, пожалуйста, — Хоуп выскочила из-за стола и склонилась над ним, одной рукой обняв его вздрагивающие плечи. Его стенания ее пугали, это была какая-то архаическая форма плача, незнакомая ей и с трудом узнаваемая. — Джонни, милый! Не надо, пожалуйста. ПОЖАЛУЙСТА.
В зале повисла тишина, посетители замолчали, недоумевающие, растерянные. Хоуп чувствовала, как у нее под рукой мелкая дрожь пробегает по его напряженным мышцам. Он выпускает из себя печаль, подумала она. Она почти физически чувствовала, как эта печаль клубится вокруг нее — прозрачный эфирный поток, что-то вроде газа, турбулентного газа, текущего у него изо рта, из глаз, из носа.
Кое-как, с помощью двух официантов ей удалось поставить его на ноги, накинуть на него пальто. Обслуживающий персонал ему сочувствовал, но в ресторане он был лишним. Ведя Джона через зал, она краем глаза замечала, что посетители провожают их недоуменными, тревожными взглядами. Казалось, их лица спрашивали, почему он так нестерпимо жалок. Человек, мужчина: что на него так подействовало? Какая ужасная трагедия могла его настолько унизить? К своему стыду, Хоуп почувствовала, что жар смущения окутал ей лицо и плечи, словно их накрыл пуховый платок.
Снаружи, на холодке, ему стало легче. Он сделал несколько шагов без ее помощи, потом повернулся к темной витрине. Прижался лбом к холодному стеклу. Хоуп стала нашептывать ему ласковые, утешительные слова, обняла его.
— Боже, Хоуп, — сказал он. — Я расклеился к чертовой матери. Тебе придется мне помочь.
— Конечно, с радостью. Все будет в порядке.
— Ты знаешь, кажется, мне это пошло на пользу. Как ни смешно, я в каком-то дурацком смысле чувствую себя лучше.
— Пошли, я доставлю тебя домой.
В квартире она помогла ему раздеться. Он казался спокойным, но двигался замедленно, как человек в крайнем изнеможении. Когда он лег в постель, она заметила, что щеки у него ввалились, черты лица заострились, и кожа, по-новому обтягивая лоб и скулы, сложилась в незнакомые бугры и морщины: он постарел лет на десять. Глаза у него были распухшие и мутные, полузакрытые.
— Мне нужно поспать, — сказал он.
— Не волнуйся, ты уснешь.
— Нет. У меня в голове все кипит. Я лежу и думаю. У меня есть пилюли в портфеле.
Она пошла в гостиную, взяла его портфель, открыла и извлекла какие-то записные книжки и папки. Он носил с собой таблетки на все случаи жизни, она знала, что эту привычку он приобрел в Штатах. Она обнаружила либриум, средство от изжоги, противогистаминный препарат и снотворное.
Она дала ему две капсулы. Пластиковые, белые с желтым.
— Вечно ты с этими таблетками, — улыбка ее означала: «Что тут поделаешь!»
— Видишь? Иногда они оказываются очень кстати.
Он проглотил снотворное и натянул на себя одеяло по самые брови. Она склонилась у его постели и стала гладить его жесткие волосы. Она целовала его, успокаивала, говорила какие-то слова о том, как они поедут в Неп отдохнуть. Вскоре он начал засыпать.
— У нас все будет о'кей, — произнес он невнятно, слабым голосом. — Мы справимся.
Она выключила свет, закрыла за собой дверь и прошла в гостиную. Она заперла либриум и снотворное в ящик письменного стола и сделала себе крепкий виски с содовой. Села за стол и стала складывать ему портфель. Она сама устала, конечности у нее ныли, но ее мучило подспудное двигательное беспокойство.
Она посмотрела на беспорядочную кипу его бумаг, рукописных и отпечатанных. Непонятные записи и диаграммы, неразборчиво нацарапанные выкладки. На выброс пошли две салфетки, картонная крышка от пачки сигарет и оторванная бумажная обложка с пингвином. Она взглянула на неразборчивые мелкие значки: подумать только, что кто-то может это читать, мысленно проговорила она, собирая разрозненные бумаги, кто-то видит смысл в этих цифрах и загогулинах. Она удрученно покачала головой. Надо признаться, именно эта магия, эти рунические письмена математиков, вызывали у нее благоговение и священный ужас. Это было нечто сверхъестественное, из другого мира. Она взяла в руки листок бумаги, вырванный из ежедневника, на нем было несколько слов: Гамма-функция Эйлера, определение, и под ними.
Какой странный и незаурядный ум прибегает к этому типу дискурса, пользуется этими символами, чтобы выразить ключевые идеи… Она рассеянно, неизвестно зачем, перевернула листок. Там тоже нечто было написано, но уже незнакомым почерком.
Дорогой Д. Приходи к четырем. Он завтра уезжает в Бирмингем на три (!!!) дня. Ты сможешь остаться на ночь? Постарайся, очень тебя прошу. Очень. Очень. Твоя XXXXX.