В Массачусетсе, В 1895 году, человек по имени Уилльям Дж. Морган изобрел игру под названием «минонетт». Все, что для нее требовалось, — это веревка, натянутая поперек гимнастического зала, сарая, казармы или амбара, и надутая камера от баскетбольного мяча. Две команды по разные стороны веревки перепасовывали друг другу мяч. Очки засчитывались или не засчитывались в случае, когда мяч ударялся о землю. Мяч нельзя было ловить, захватывать и ударять кулаком. Любой — старый и малый, сильный и слабый — мог играть в минонетт почти где угодно, в помещении или на свежем воздухе. Никакого особого инвентаря, мастерства или сообразительности не требовалось. Игра почти не предполагала денежных затрат.

На мой взгляд, минонетт — это, пожалуй, самая демократичная из всех существующих игр. В пользу этого мнения говорят ее правила, самые продуманные и чуждые эгоизма из существующих в истории спорта.

Я узнала об этом вот как. Во время игры мяч летел высоко над сеткой. Один из членов команды, которой следовало его отбить, закричал «Беру!» и рванулся к мячу с задней части поля. Его товарищ по команде прыгнул на него и повалил. Тем временем третий игрок из той же команды, занимавший более удобную позицию, перехватил мяч и отпасовал его обратно, на поле соперников, где мяч просто упал на землю, потому что их внимание было совершенно поглощено потасовкой, начавшейся по другую сторону сетки.

Команде, в которой случилась потасовка, засчитали очко, но это вызвало бурный спор. Амилькар разрешил его, обратившись к своему затрепанному учебнику для тренеров и сборнику правил с разъяснениями для обучения. Ответ был быстро найден. В минонетте не назначается штрафного удара, если игрок активно удерживает товарища по команде или мешает ему, когда тот готов совершить ошибку, как-то: врезаться в сетку или вторгнуться на поле соперников. Утверждалось, что именно это могло случиться, если бы товарищ по команде не помешал первому игроку осуществить свою безрассудную, сгоряча предпринятую попытку. Продолжайте игру, сказал Амилькар.

В 1896 году, через год после того, как была придумана игра, от названия «минонетт» отказались в пользу более прозаического «волейбол». Но это благородное и полезное правило сохранилось.

— Нет, вот что я сделал. Вы же знаете, в волейболе игроки перемещаются по площадке и на протяжении одной игры каждый успевает сыграть во всех позициях.

— Да, — сказала я.

— И обычно в команду входят люди разного роста: невысокие и подвижные, которые берут мячи в задней части поля, и высокие, которые стоят на блоке, режут и гасят. Но я набирал в свою команду только самых высоких мальчиков.

— И какое это имело значение?

— Мы повсюду выигрывали. «Атомный бабах» был непобедим. Понимаете, если ты мальчик, неважно, высокий ты или нет. О'кей, если ты взрослый человек, это существенно. Низкорослый мужчина принимает мяч снизу быстрее высокого. Но у мальчиков этой разницы нет. — Он говорил с большим жаром. — Если бы мне попался очень хороший игрок, но низенький, я бы его в команду не взял. С «Атомным бабахом» на любом этапе игры команда противника не могла сменить тактику. После каждой смены подачи мы делали переход, и каждый раз на передней линии оказывались высокие игроки. Все время наш блок стоял стеной. Каждый мяч гасили. — Он жестами показал, как это было. — Бум, бум, бум, «Атомный бабах».

Солнце село примерно час назад. Мы ехали почти трое суток, у нас уже выработался распорядок дня. Нас будили до рассвета, мальчики разжигали костер и готовили завтрак — неизменные каши разной густоты, из разных круп, со всевозможными добавками и специями. С первыми лучами солнца мы снова отправлялись в путь и ехали без остановки часа три-четыре. В самую жару мы стояли на приколе, «лендровер» либо прятали под густое дерево, либо маскировали хворостом и ветками. В эти часы отдыха несколько мальчиков отправлялось за провиантом. Амилькар с огромным удовольствием отпускал их в соседние деревни. «ЮНАМО здесь любят», — повторял он. В результате наш рацион обогащался то курицей, то козленком, то сладким картофелем и подорожником. Мы ели два раза в день, на восходе и на закате, и порции нам всем выдавали скудные.

Продолжительные дневные стоянки казались бесконечными, время ползло. Чем дальше мы продвигались на север, к гигантской дельте реки, тем влажнее становился воздух. Мы часами сидели или лежали в тени, потные и раздраженные, безуспешно отмахиваясь от мух, роившихся над нашими просоленными телами, и изредка поднимались для того, чтобы попить воды или размяться. За пределами окружавшей нас тени по запекшейся земле дубасили солнечные лучи, в небе одна кипящая гряда кучевых облаков, громоздясь, наползала на другую только затем, чтобы, подобно миражу, исчезнуть в конце дня.

В эти часы до и после полудня мы видели в небе множество самолетов, как транспортных, так и истребителей. Именно из-за них мы и прятались. Их база находилась слишком далеко, объяснял Амилькар, пилоты отказывались летать в темноте, поэтому максимум активности развивали в середине дня. Я сказала Амилькару, что у пилотов большой опыт. Разумеется, согласился Амилькар, но они не могут полагаться на свои приборы. И если им не видно, то они не летают. Потому мы и выезжаем, когда светает или когда начинает темнеть.

Теперь Амилькар сажал Яна и меня рядом с собой, в кабину водителя. Большую часть времени он сам вел «лендровер», иногда втискивая к нам четвертым кого-нибудь из мальчиков, кто почему-либо знал местность. Вокруг по-прежнему расстилалось мелколесье, где попадались островки деревьев повыше и странные каменистые холмики и тянулись ненадежные пыльные тропы и разбитые проселки, по которым мы ехали. На этих убогих дорогах не было никаких указателей, и за три дня, проведенных в пути, мы не видели и не слышали ни одной машины. Когда мы подъезжали к развилке или перекрестку, Амилькар останавливал «лендровер», выходил из него, советовался с мальчиками, делал выбор и ехал дальше. Теперь он не пользовался ни картой, ни компасом. Я спросила его, как он узнает, куда ехать, он ответил, что этот район под контролем ЮНАМО, видимо, считая, что дал исчерпывающее объяснение.

За три дня нашей поездки настроение у Яна не улучшилось. Он оставался молчаливым и подавленным, часто мне казалось, что он вот-вот расплачется. Сначала я пыталась как-то его подбодрить, но разговоры о лагере, о том, чем, наверное, сейчас занимаются наши коллеги, об официальных поисковых партиях и прочее, по-видимому, погружали его в еще большую депрессию. Вдобавок он стремительно терял в весе. Мы все худели, но у него в организме никакая пища не задерживалась больше часа. Я думала, что он так и не вышел из шокового состояния, и надеялась, что он придет в себя прежде, чем полностью утратит здоровье.

Но в чем у него не было повода сомневаться — это в том, что Амилькар и «Атомный бабах» для него физической угрозы не представляют. Амилькар был мил и общителен, мальчики вежливы и печальны. Амилькар конфиденциально объяснил мне, что, по его мнению, они так и не оправились после смерти товарищей по команде.

У меня настроение было более переменчивое и странное. Иногда оно становилось бодрым и авантюрным, словно мне выпала удача участвовать в необычайном приключении, тем более увлекательном теперь, когда я знала, что Амилькар нас отпустит. Иногда же мною овладевали покорность судьбе и стоическое равнодушие. Тогда эта нескончаемая поездка по высохшему мелколесью казалась мне странным сном, головокружительной фантазией о том, как мы попали в плен, как нас благородно и великодушно похитили, причем я чувствовала себя не то жертвой, не то соучастницей.

На третий вечер Амилькар остановил «лендровер» чуть раньше обычного. Его спрятали под чахлой акацией, замаскировали ветками. Мальчики развели костерок, поставили на огонь кукурузную кашу с какими-то рыбьими головами.

Потом вбили в землю два шеста, натянули между ними веревку. Взяли мачете и очертили границу площадки. Разбились на две команды по четыре человека. До того, как выйти на поле, мальчики с Амилькаром в качестве корифея дружно проскандировали то же, что всегда перед началом игры:

— Атомный?

— Бабах!

— Атомный?

— Бабах!

— Атомный?

— Бабах! Бабах! Бабах!

Потом из чьего-то узла извлекли мяч, и они играли, пока не стемнело. Я смотрела, как они принимают снизу, подают, режут и пасуют, оценивала их умение прыгать, гасить свечи, передавать, делать обманные движения и падать за мячом. Впервые мальчиков покинула сдержанность, они кричали, подбадривали друг друга, спорили и ликовали, залитые мягким вечерним светом, в котором их длинные тонкие тела отбрасывали еще более длинные и тонкие тени.

На каком-то этапе в игру включился Амилькар, он, не щадя себя, бросался за самыми безнадежными мячами, прыгал так высоко, как только мог, чтобы погасить свечку, выкрикивал советы и замечания, указывал на ошибки в тактике.

Мы с Яном сидели на земле и наблюдали за игрой, сперва рассеянно, думая о своем, потом втянулись, начали громко аплодировать, когда какой-нибудь прыжок казался особенно ловким, лихой финт — особенно стильным. Только позже, когда стемнело, мяча стало почти не видно и игру пришлось прекратить, я заметила, что мы сидели в шести футах от составленных пирамидкой «калашниковых». Мальчики табунком ушли с площадки, смеясь и тяжело дыша, с блестящими от пота лицами, и разобрали свои автоматы так же беззаботно, как если бы это были полотенца или вещевые мешки.

— Я рад, что мы поиграли, — сказал Амилькар. — Завтра будет трудный день.

С проселка, где стоял «лендровер», я различала сквозь кусты и деревья светло-серую полосу шоссе. Мы с Яном сидели в кузове, мальчики стояли снаружи, нервные и настороженные, с автоматами наготове. Амилькар удалился от нас ярдов на восемьдесят в сторону шоссе. Мы все ждали его возвращения. Ожидание длилось час или чуть больше. Наконец он появился, шагая сквозь заросли, не разбирая дороги.

— Едут, — сказал он.

Он приказал всем забраться в «лендровер», мы сели и снова стали ждать. Вскоре я услышала шум моторов, стук и скрежет гусениц на шоссе. Потом за деревьями я разглядела самоходную машину, которая почти ползла. Она возглавляла автоколонну из шести грузовиков. Первые четыре, с открытым верхом, были битком набиты солдатами. Из последних двух до меня через лес отчетливо донеслось звяканье множества бутылок.

— Что это? — спросила я в полном недоумении.

— Пиво, — ответил Амилькар страдальческим голосом. — Он мгновенно изменился в лице, вид у него стал убитый. — Они скоро начнут наступление.

Автоколонна исчезла вдали, шум моторов тоже. Мы еще немного посидели, потом Амилькар послал мальчика на шоссе проверить, свободен ли путь. Я попросила объяснить мне связь между наступлением и пивом.

— В федеральную армию, — сказал Амилькар, — призывают неотесанных молодых парней, у которых на самом деле нет желания воевать и есть сильное стремление себя поберечь. Никто не хочет, чтобы его убили или ранили, — добавил Амилькар. — Что вполне нормально. — По его словам, эти парни оставались в армии, чтобы прилично питаться и как-то зарабатывать. В зонах боевых действий у них была еще одна привилегия: бесплатное пиво и сигареты. Федеральная армия и шагу вперед не сделает, если как следует не накачается пивом. Звяканье стекла в грузовиках означало только одно: федералы готовятся атаковать ЮНАМО.

Амилькар обеими руками вцепился в руль. «Они скоро выступят, — сказал он мрачно. — Дня через два, через три».

Настроение у него не улучшалось. Он завел мотор.

— А что насчет ФИДЕ? — спросила я неизвестно зачем, словно поддерживая беседу на вечеринке с коктейлями.

— ФИДЕ… ФИДЕ здесь нет, — объяснил он. — Они просто перестали драться с федералами, чтобы те могли стянуть больше сил на приречные территории.

Интересная это война, подумала я: два грузовика с пивом представляют большую опасность, чем любое количество вооруженных солдат.

Один из мальчиков помахал нам с середины шоссе, показывая, что путь свободен. Накренившись, с глухим ударом, «лендровер» съехал с проселка и двинулся в сторону шоссе. Меня охватило знакомое чувство: я вспомнила, как выезжала на главную автостраду по пути из Сангви на юг. Мы покатили в ту же сторону, что автоколонна. Дорога была хорошая, с расчищенными обочинами, с глубокими водосточными канавами по обе стороны. Прямая и широкая, она уходила в густеющий лес. Какое-то время мы ехали с приличной скоростью, и мне показалось, что мы рискуем врезаться в грузовики с пивом.

— Езжайте помедленнее, — сказала я Амилькру. — Если не хотите выпить.

— Понимаете, — ответил он ровным голосом, — если бы я мог разнести это пиво, ЮНАМО было бы в безопасности еще несколько месяцев.

Но скорость все-таки сбавил.

Примерно через две минуты он резко затормозил. Впереди, ярдах в четырехстах от нас, виднелась машина, наверное, застрявшая в канаве. Подъехав поближе, мы разглядели, что это сломанный, частично обгоревший грузовик; остатки вещей, которые он вез, валялись на обочине: мешки земляных орехов, корзины, чайники, горшки, кастрюли.

Мы остановились возле искалеченного грузовика. С моего места был виден труп водителя. Я заметила зубы, два ряда, верхние и нижние, пустые глазницы и странную, сморщенную, как смятая фольга, кожу. Я сразу взглянула на землю и увидела второй труп, раздутый, неправдоподобно тугой, какой-то обрубленный.

Я прижала руку ко рту.

На лице у Амилькара было написано бешенство.

— Отвратительно, — сказал он спокойно и с нажимом. — То, что они делают, — отвратительно.

Он вышел из «лендровера», из кузова ему передали канистру с бензином. Он набрал воздуха в легкие, как человек, который намерен нырнуть, и, отворачивая лицо, щедро облил бензином сперва труп в кабине, потом — на обочине.

Отступил на несколько шагов назад и, глядя в сторону, шумно выдохнул. Потом бросился к грузовику и поджег трупы.

Они разгорелись мгновенно, длинные прозрачные языки пламени едва виднелись на солнце.

Амилькар залез обратно в «лендровер».

— Незачем так поступать, — сказал он. Лицо у него снова стало спокойным. — Никого нельзя так бросать. Никого.

Вскоре после этого мы свернули с шоссе на очередной проселок и, трясясь на ухабах, снова двинулись на север. Я отметила, что растительность вокруг становится более обильной, почва — более влажной. Мы переезжали, по мостикам или без, множество ручьев, в которых сейчас, в засушливый сезон, вода текла тонкой струйкой. Я понимала, что, когда начнутся дожди, по этим дорогам будет уже не проехать.

Часов в пять вечера мы добрались до места назначения. Проселок уперся в большую поляну, мы увидели низкое одноэтажное здание с волнистой асбестовой крышей. Глинобитные стены были выкрашены белой темперой. У главного входа — примитивный портик с крестом над ним, на фризе написано «Св. Иуда».

Позади здания был небольшой дворик с оградой из разномастных циновок, в нем несколько глинобитных построек, то ли складов, то ли помещений для прислуги, и большой огород. Он был почти целиком покрыт сорняками, среди которых выделялись несколько молодых деревьев по-по и на крошечных участках — высокие заросли худосочного маиса и маниоки.

Ян показал мне имя на стене здания.

— Святой Иуда был покровителем…

— Я знаю, — сказала я. — Не надо мне напоминать.

— Эту школу построили для миссионеров, — объяснил Амилькар, который не понял смысла наших реплик. — Мы можем здесь остановиться. Здесь мы в безопасности.

Первое, что сделали мальчики, это спрятали под крышу «лендровер». Разрушили фронтон глинобитной постройки с двускатной крышей и задним ходом осторожно въехали в получившееся укрытие. Яна и меня отвели в школу, показали нам нашу комнату.

Она пахла плесенью и запустением. На одной стене была классная доска и ряд встроенных шкафов. Их стенки пронизывали тонкие, извилистые, заполненные землей ходы термитов. Дерево стало сухим и трухлявым. Дверцы ломались легко, как тосты.

Теперь, когда мы добрались до места и нас поселили, настроение у Яна резко исправилось. Он стал шарить по шкафам — деловито и, как я подумала, заведомо бессмысленно — в поисках «чего-нибудь полезного». Два дня назад его сильно укусило в щеку какое-то зловредное насекомое, он расчесал укус, образовалась кровоточащая корка. У него отросла борода, золотистый мох покрывал нижнюю часть лица. Из-за этой болячки, бороды и заметной потери в весе Ян выглядел теперь совершено иначе, мягкости и приятности поубавилось. На моих глазах рождался новый Ян Вайль, более настырный и тощий, жесткий и предприимчивый, которому не следовало особенно доверять.

У меня все было совершенно иначе: владевшее мною последние дни непонятное, бесшабашное равнодушие почти улетучилось. Ему на смену пришло подавленное, без перепадов, настроение, которое никак не удавалось стряхнуть. Из-за того, что нас уже никуда не везли и поселили в этой комнате, грубая реальность нашего похищения и плена предстала передо мной во всей наготе. Наше необычное путешествие, волейбол, вежливые и выдержанные попутчики — все это осталось в прошлом. Теперь нас держали в доме, где-то в самом сердце сжимающейся территории мятежного анклава, окруженного — как представлялось мне — наступающей, накачанной пивом федеральной армией. То, что мы перестали ехать, меня отрезвило: вокруг нашего нынешнего состояния никаких романтических конструкций было не выстроить.

Я по-прежнему не боялась ни Амилькара, ни команды «Атомный бабах», но впервые с момента хищения поняла, насколько я грязная. Ночлеги под открытым небом, скверная, приготовленная на костре пища, жизнь на колесах — все это меня по-своему увлекало. Грязь в такой обстановке была неизбежной. Но теперь, в этой заброшенной школе я почувствовала себя вонючей и гадкой. Кожу покрывал слой пыли. Одежда была заскорузлая, пропитанная потом. Волосы свисали толстыми сосульками. Зубы и десны покрылись толстым налетом, казалось, во рту у меня выросли лишайники. Я прямиком направилась к Амилькару и потребовала что-то, чтобы вымыться.

Из колодца в заднем дворике школы нам принесли два ведра воды и большой кусок розового мыла. Я вымыла голову и сразу почувствовала себя лучше. Один из мальчиков дал мне жевательную палочку, я почистила зубы. Ян разделся до трусов и тоже попытался вымыться. Теперь, когда я была пусть частично, но чистой, я поняла, что такой грязной одежды больше не выдержу. На мне была рубаха цвета хаки, джинсы и замшевые ботинки на шнуровке. Больше у меня не было ничего, кроме той холщовой сумки через плечо, в которую я побросала самые необходимые вещи перед отъездом.

Яну было еще хуже. Когда Амилькар приказал двум нашим кухонным мальчикам выйти из «лендровера», Билли машинально схватил сумку Яна с собранными для ночевки в городе вещами. Мы вспомнили, что он держал ее в руке, когда, не веря в собственное спасение, со всех ног бежал по дороге.

Нам снова наполнили ведра, я выстирала рубаху и джинсы. Когда Ян отправился разложить их на солнце, я торопливо простирнула трусы и лифчик, выжала их изо всех сил и успела надеть как раз перед его приходом.

Мы не выходили из комнаты, дожидаясь, когда наша одежда высохнет. В белье я чувствовала себя неловко и как истукан сидела у стены, поджав колени к подбородку. Синяк, след Маллабарова кулака у меня на плече, напоминал свинцово-серый, грязно-коричневый цветок с четырьмя пурпурными точками. Прикоснуться к нему было больно.

Я заметила, что Ян, сидя в другом конце комнаты, бросает на меня горящие взгляды. Его глаза то и дело останавливались на мне, от этого я чувствовала себя еще более скованно. Его похотливый зуд меня злил. Ему было легче: его боксерские трусы были не более и не менее откровенными, чем плавки. Раздраженная собственной стыдливостью, я демонстративно встала, подошла к окну и посмотрела на голый выжженный кусок земли перед домом.

— Должно скоро высохнуть, — беззаботно сказала я.

— Подождите полчасика.

Но, стоя у окна, я обнаружила, что беспокоюсь, не облепляют ли мокрые трусы чересчур плотно мои ягодицы, и, если я повернусь, не будет ли просвечивать синевой и приподнимать мокрую ластовицу треугольник густых волос у меня на лобке…

Я повернулась, торопливо прошла к своему одеялу и уселась со скрещенными ногами, положив руки на бедра, свесив вниз, чтобы прикрыться, сцепленные в замок кисти.

Никто из нас не знал, о чем говорить. В комнате было жарко. От того, что мы оба стеснялись, атмосфера накалилась еще больше. Я почувствовала, что покрываюсь испариной. Волосы начали липнуть к плечам.

Ян встал, пытаясь придумать, чем занять руки. Он неизвестно зачем опять начал шарить по шкафам. Нашел половину линейки.

— Пользы с нее немного, — он показал мне обломок.

— А вдруг захочется измерить что-нибудь короткое, — не думая, брякнула я.

Секунду-другую мы оба старались не замечать двусмысленности.

— Ну, думаю, в такие подробности мы вдаваться не будем, — сказал Ян и рассмеялся. Я тоже, не без труда. Но напряжение это как-то разрядило. Мы снова начали разговаривать о том о сем: о нашей ситуации, о том, какие у нас есть возможности и стоит ли нам пытаться сбежать. Снаружи наша одежда быстро высыхала на солнце.

Вечером нам дали много жаркого и гору рыхлой развалившейся запеканки. Когда я спросила, чье это мясо, мне сказали, что кустарниковой свиньи. Мясо было сухое и жилистое, с сильным привкусом дичины. Как бы то ни было, оно подействовало как хорошее слабительное на мой переполненный, окаменевший кишечник. Я вышла во дворик и навалила огромную кучу за одним из сараев. Мне стало легче, и очистившаяся, на нетвердых ногах, я несколько мгновений неподвижно простояла в сумерках, пахнущих костром, на котором нам сготовили ужин. Не знаю, что: освещение, запах, легкая слабость или все это вместе взятое вызвали у меня такие пронзительные воспоминания о Непе и о Джоне Клиавотере, что впервые с момента похищения меня захлестнули эмоции и я почувствовала, как слезы щиплют уголки глаз.

Вернувшись к нам в комнату, я застала Амилькара, который разговаривал с Яном.

— Я уезжаю сегодня вечером, — сказал Амилькар. — В штаб.

— А что насчет нас? — спросил Ян. — Когда вы намерены нас отпустить?

— Я должен поговорить о вас с генералом Дельгадо. Как с вами поступить. Что наиболее безопасно. — Он пожал плечами. — Может быть, вас стоит отправить самолетом в Киншасу или в Того? Там будет видно.

— Самолетом? — переспросила я.

— У нас есть одна взлетная полоса, за болотами. Самолеты приходят по ночам.

— Но я думал…

Амилькар оборвал его, очень вежливо. «Я вернусь через два дня. Все будет согласовано. И вы сможете отправиться домой. — Он обменялся с нами формальными рукопожатиями. — Я оставляю здесь шесть человек из команды. Не беспокойтесь. Вы в полной безопасности».

В ту ночь я плохо спала. Сигареты у меня давно кончились, и время от времени мне невыносимо хотелось курить. Я лежала, завернувшись в одеяло, положив голову на сумку и мечтая о пачке «Таскер». Я слушала, как зудят москиты, торопливо пробегают грызуны и ящерицы и с мерным шумом вздымается и опускается грудь спящего Яна. Как звук прибоя, подумала я, как шорох маленьких волн, набегающих на галечный берег…

Я сбросила с себя одеяло и тихонько вышла из комнаты. Я обогнула дом и направилась к террасе, выходившей на задний двор и огород. С балки свисал фонарь, под ним в ряд спали на земле три мальчика. Четвертый стоял, прислонившись к столбу, с автоматом за плечом.

— Вечер, мэм, — сказал он.

— Вы не боитесь, что зажжен свет?

— Ночью нет самолетов.

Я разглядела, что это мальчик со шрамами на щеках. Он называл себя товарищ Пятое Октября — как он прежде объяснил мне, в честь того дня, когда генерал Анисето Дельгадо в 1963 году объявил Примюсавские Территории независимыми и в одностороннем порядке отделился от республики.

— Как вас по-настоящему зовут, Пятое Октября?

— Это — настоящее имя.

— Как вас звали прежде?

Он помолчал. «Иеремио».

— У вас нет сигареты?

— Мы не курим. Только Илидео.

— А где он?

— Я пойду его поищу.

Пятое Октября вернулся с половинкой сигареты. Он нашел спичку, я закурила. С жадностью втянула в себя дым, медленно выдохнула; табак оказался крепчайший и кислый, от него сразу закружилась голова. Не знаю, какой это был сорт, но «Таскеру» он давал сто очков вперед.

Ночь была теплая. Я села на ступеньки, уставилась в темноту. Во дворике слабо и не ко времени кукарекнул петух.

— Который час? — спросила я.

— Думаю, около трех.

Несмотря на никотин, я вдруг почувствовала себя усталой. Еще несколько минут, и я смогу уснуть. Я спросила Пятое Октября, что у них запланировано на завтра. Он сказал, что они должны дожидаться приказов от доктора Амилькара. Единственное, что твердо намечено, это встреча с товарищами из местных деревенских комитетов ЮНАМО. Мы обменялись общими фразами о ЮНАМО, о генерале Дельгадо. Пятое Октября участвовал в битве при Лузо.

— Мы бы выиграли, — сказал он убежденно, потом подумал и добавил: — По-моему. Если бы не их аэропланы и бомбы. Мы стреляли в них, но у нас нет… — Он замялся, подыскивая слово.

— Ракет?

— Да. Но генерал Дельгадо сейчас покупает нам хорошие ракеты.

— Атомный бабах, — сказала я. Он улыбнулся.

Я вернулась в нашу комнату. Ян безмятежно спал.

На следующее утро мы на некотором расстоянии наблюдали встречу с товарищами из местных комитетов. Ее вел Илидео. Это был относительно светлокожий, плотного сложения мальчик, который без особого успеха пытался отпустить маленькие усики. Товарищи немного поговорили, изучили «лендровер», потом к ним вывели нас. Товарищами из местных комитетов оказались как мужчины, так и женщины, все средних лет, отметила я, все очень худые, одетые почти в лохмотья. Они смотрели на нас с плохо скрываемым любопытством. Задали какие-то вопросы.

— Они хотят знать, кто вы: кубинцы, южноафриканцы или португальцы? — спросил Илидео.

— Мы англичане, — гордо сказал Ян.

— Скажите им, что мы доктора, — попросила я. Ответом на эту новость были улыбки и несколько доброжелательных фраз. Потом Илидео объявил собрание закрытым, и товарищи из местных комитетов стали расходиться по лесным тропинкам, ведущим во все стороны от поляны, на которой стояла миссионерская школа.

После полудня появились МиГи. Был жаркий безветренный день, мы сидели на веранде позади дома, ожидая, когда солнце начнет садиться и подует вечерний ветер. Мы не слышали, как они приблизились, они и шум их моторов возникли в воздухе одновременно. Их было три, они летели низко, на высоте примерно в сто футов. Звук рвал нервы, бил по ушам, выводил из себя, его можно было пощупать. Мы видели их долю секунды. Потом они исчезли, потерялись из виду где-то над лесом, грохочущее эхо их рева окружало нас со всех сторон. Илидео приказал нам войти в дом.

Самолеты появились снова, теперь они шли медленнее и на большей высоте. На этот раз я ясно увидела их: серебристые МиГи с каплеобразными баками под крыльями. Они зашли на вираж, сделали еще один круг над нами и улетели.

Илидео сказал, что они нарочно летают так низко. Звук заставляет людей, особенно детей, инстинктивно выбегать из домов. В этом районе много брошенных деревень, объяснил он, и летчики не хотят тратить бомбы или снаряды на пустые дома.

Остаток дня мы просидели в помещении, боясь выходить наружу. Если бы МиГи приблизились с другой стороны, пилоты могли бы увидеть нас, лежащих на веранде в ожидании сумерек. Я подумала об Усмане и спросила себя, участвовал ли он в этом полете. Что, если бы я выскочила наружу, помахала ему рукой. Меня пробрала дрожь, я почувствовала себя несчастной. Впервые «работа» Усмана предстала передо мной в своей жестокой реальности.

В комнату вошел Ян. С каждым днем он оживлялся, становился активнее. Он сказал, что разговаривал с Илидео и остальными. И ему ясно, что они участвуют в какой-то вымышленной войне. Они рассуждают так, словно опорная территория ЮНАМО неуязвима и неприступна.

— Они не имеют представления о том, что происходит, — сказал он почти с негодованием в голосе. — Они толкуют о фронте, но никакого фронта не существует. Есть несколько сотен людей, которые тащатся по дороге в город и ждут, попытается их кто-нибудь остановить или нет. Это трагично.

Он понизил голос. «Хоуп, я думаю, нам надо сматываться отсюда».

— Я так не думаю.

— Послушайте, все, что говорил Амилькар: вернуть нас, когда он переедет через линию фронта, отправить самолетом в Того, — все это чистые фантазии. Мы просто можем ночью отсюда сбежать. Федеральная армия на пороге… Нам нужно будет пойти по тому шоссе, которое ведет на юг. Мы наверняка на них наткнемся.

— Я не пойду ни по какому шоссе.

— Ну и что же будет, как вы думаете?

— Мы будем ждать, когда Амилькар вернется.

Он обвел глазами комнату, упершись руками в бедра, улыбкой показывая, что терпение у него вот-вот лопнет.

— Вы что, всерьез и на самом деле думаете, что он вернется? — Он уставился на меня с видом крайнего, преувеличенного недоверия: брови подняты, рот открыт. Болячка у него на щеке затянулась коркой, бесцветная борода отросла, стала мягче.

— Разумеется, он вернется. Это же его команда.

— Я вижу, вы их стоите. Боже правый! — Он покачал головой, хихикнул. Испытующе посмотрел на меня. — Неисправимая Хоуп. Я и забыл, с кем имею дело.

Я прислонилась к стене, закрыла глаза и стала обмахивать лицо, как веером, картонной крышкой от какой-то коробки.

В тот день в миссионерской школе было очень жарко, солнце придавливало к земле асбестовую крышу, томило, как в кастрюле, воздух внутри. Я подумала, не обрезать ли джинсы, чтобы получились шорты, но поняла, что потом об этом пожалею: важно, чтобы ноги были защищены, а час или два относительного комфорта — это дело десятое.

Я бродила по школе, из одной душной комнаты в другую, дожидаясь наступления темноты. Я пыталась найти место, где будет немного полегче, и думала, что само мое движение в застоявшемся воздухе создаст какую-то иллюзию ветерка. Но воздух в комнатах густел вокруг меня, превращался в нечто тягучее, словно я передвигалась внутри емкости, наполненной прозрачным желе, которое не создавало сопротивления при ходьбе, но липло ко всему телу.

Мальчики смотрели, как я фланировала взад-вперед по пустым комнатам. Они сидели на полу, у стен, неподвижные, ссутулившиеся, согнув ноги, и только глаза их, провожая меня, двигались на блестящих от пота лицах.

Вечерняя прохлада принесла несказанное облегчение. Потом с юга задул упругий, крепчающий ветер. Я стояла посреди площадки перед миссионерской школой, чувствуя, как он слегка шевелит на мне одежду, приподнимает волосы. Я подумала, не начнется ли дождь. Внезапный ветер всегда предшествует дождю в Африке. Но сегодня я не ощущала стального запаха приближающейся бури, и звезды у меня над головой сияли уверенно, не прикрытые облаками.

Я нога за ногу вошла обратно, в здание школы и выклянчила у Илидео несколько затяжек. Пока мы курили, я спросила его невинным тоном, когда должен вернуться Амилькар. Он сказал, что завтра уж точно. Пора двигаться, пора возвращаться на опорную территорию, сказал он.

Он дал мне докурить свой окурок, и я отправилась к нам в комнату. В ней горела свечка, Ян валялся на одеяле, заложив руки за голову, Скрестив ноги. Когда я вошла, мне показалось, что он посмотрел на меня как-то странно. Я повторила ему слова Илидео о том, что завтра Амилькар вернется. «У него нет ни тени сомнения», — твердо сказала я.

Ян повернулся на бок, оперся о локоть. «О'кей. Но если он завтра не появится, нам пора двигать. Мы не можем болтаться тут, с этими мальчиками».

Я вздохнула. «Ну хорошо, мы сбежим. Они нас искать не будут. Мы можем чуть не месяц бродить неизвестно где. Вы знаете, куда идти?»

— Но федеральная армия…

— Где она, эта федеральная армия? Вы не знаете, где мы находимся. Стоит нам уйти с этой поляны — и мы пропали.

Это поубавило его пыл. Он нахмурился, опять откинулся на спину. Я тщательно загасила окурок: там оставалось как раз на одну-две затяжки, если мне потом сильно понадобится. Затем раскатала одеяло. Свою холщовую сумку я набила травой, получилось какое-то подобие жесткой подушки. Благодаря ей спала я немного лучше, но сегодня меня ничуть не клонило в сон. Я легла, потому что мне было скучно, и из чувства долга, но не от усталости. Голова уже начинала чесаться. Нужно было вымыть ее сегодня: если Амилькар объявится завтра и мы снова тронемся в путь, то Бог знает, когда еще мне представится эта возможность. Я села и обеими руками почесала голову. Ян на меня посмотрел.

— Вам слишком неймется, — сказала я. — Что нам стоит подождать? В конце концов Амилькар нас отпустит.

Этим я словно подала ему сигнал. Он резко вскочил на ноги, начал расхаживать по комнате. Провел руками по волосам, подергал себя за мочку, несколько раз подтянул брюки.

— Послушайте, Хоуп, — проговорил он очень серьезно. — Мне надо кое-что вам сказать. — Он беспокойно покрутил руками в воздухе. — Я давно собираюсь.

— Выкладывайте, — ответила я, однако на самом деле разговаривать меня не тянуло.

— Когда нас захватили… Я имею в виду свое поведение в первые дни. Я ни на что не годился.

— Плюньте и забудьте. Это не важно.

Но он не хотел плюнуть и забыть. Он хотел поговорить об этом. Он хотел объясниться и извиниться. Он не понимает, что с ним тогда происходило. Он совершенно пал духом, такого с ним никогда прежде не было. В первые дни, по его словам, он пребывал либо в состоянии полного отупения, либо в ужасе. Когда его мозг хоть как-то работал, он не думал ни о чем, кроме смерти. Либо его убьют, либо он умрет в страшных муках. Он был убежден, что нас обоих застрелят. Он все время пытался представить себе, что чувствуешь, когда пуля входит в твое тело…

Он подошел и сел рядом со мной, откинувшись на стенку, подняв лицо к потолку. Теперь он начал говорить мне комплименты, восхвалять мою выдержку и спокойствие. Я прервала его, хотела объяснить, что со мной тоже происходило нечто странное: я жила словно в каком-то экзотическом полусне и потому не воспринимала происходящее всерьез.

— Я просто фантазировала, — сказала я, пытаясь его подбодрить. — Вы хоть отдавали себе отчет в опасности. А мне казалось, что я отправилась в какое-то волшебное и таинственное путешествие.

Но нет, он не принимал этого объяснения. Если бы не я, не мой пример, не моя внутренняя сила, один Бог знает, что бы с ним стало. Он продолжал говорить, анализируя различные стадии своего нервного расстройства, пытаясь проследить, с какого момента пошел на поправку.

Внимание у меня начало рассеиваться: я поняла, что он не заинтересован в диалоге. Ему нужно было излиться, выплеснуть из себя то, что его тяготило. Меня клонило в сон, мозг воспринимал лишь отдельные слова из его апологии: «отчаянно»… «немыслимый»… «в вечном долгу»… «эмоциональное потрясение». Я слегка повернула голову, услышала, как сухие травы в моей холщовой сумке хрустят и потрескивают. Моя правая рука соскользнула с плеча на одеяло, левой я рассеянно приподняла рубаху у ворота дюйма на два вверх и подула под нее, в теплое тесное пространство над телом, чтобы почувствовать слабый летучий холодок на своих липких грудях и животе.

Потом рука Яна легла мне на щеку, на шею, я ощутила на лбу колючее прикосновение его щетины и сухость его потрескавшихся губ, он начал частыми поцелуями покрывать мне лицо.

— Хоуп, — сказал он тихо. — Господи, Хоуп…

Через секунду он уже лежал на мне, стонал и извивался, мокрым ртом мусолил мне шею, не переставая бормотать свои идиотские нежности: «Хоуп, я люблю тебя… Ты меня спасла… Я бы без тебя не выжил…»

Я была какая-то осовевшая и заторможенная, своим телом он придавил мне обе руки. Его губы и язык, шевелясь, переместились по моему подбородку, вжались в мой плотно закрытый, со стиснутыми зубами рот.

Я с громадным трудом приподнялась, дернулась влево, сильно изогнувшись в талии, высвободила руку и с сумасшедшей силой стукнула его по голове.

Я сбросила его с себя, он откатился в сторону. Сел на корточки с усилием, словно ему было очень больно.

— Не плачьте, — сказал он просительно, настойчиво. — Не плачьте, пожалуйста.

— Еще не хватало, — резко ответила я, высокомерно подняв брови. Должно быть, секунду назад что-то у меня в лице наводило на мысль, что я вот-вот разрыдаюсь.

— Болван гребучий, — сказала я. — Полоумный болван.

Мысленным взором я с отвращением увидела нас обоих на этом одеяле, он лежит на моих разведенных ногах, потный и неопрятный, на грязном сером одеяле, мальчики в соседней комнате слушают наши вздохи и стоны.

— Вы меня простите? — сказал он.

— Полоумный ублюдок.

Еле переставляя ноги, он убрался в свой угол и лег. Я увидела, как он протянул руку, чтобы пальцами загасить фитиль. Я лежала в темноте, мышцы у меня сводило от злости, я кляла на чем свет неисправимое тщеславие этого человека, его прискорбную непонятливость. Что еще мне нужно было сделать, чтобы расставить все точки над «i»?

Мне приснилось, что я слышу стук в дверь, негромкий, настойчивый стук, и я проснулась почти тогда же, когда из подсознания пришел ответ, что это было на самом деле.

Ян на нетвердых ногах уже спешил к окну. Я слышала, как пули раскалывают асбестовую крышу с оглушительным грохотом. Я натянула на себя ботинки, подбежала к Яну.

Стоя рядом с ним у окна, я не видела ничего, кроме площадки перед школой, круглого участка голой земли, залитого мягким сумрачным светом звезд, и глухой темной стены окружавшего нас леса. Но в ушах у меня гремело «так-так-так» выстрелов и стук отлетающих от асбестовой крыши черепков, похожий на звон кафеля, разбиваемого о бетонный пол. Целятся слишком высоко, невольно подумала я. Это были давние слова Амилькара, теперь они всплыли у меня в памяти: африканские солдаты всегда целятся слишком высоко.

— Боже, Боже правый, — услышала я голос Яна. — Они здесь. — Он схватил меня за руку. — Бежим.

Мы бросились к двери. И услышали новые звуки. Мальчики отстреливались. В центральной комнате двое из них — в темноте я не видела, кто именно, — стреляли вслепую, из окон, откинувшись назад, отвернув лица; опиравшиеся на подоконник «калашниковы» подпрыгивали, мальчики, которым больше ничего не оставалось делать, высаживали их магазины в ночь. За окнами школы я впервые увидела желтые пики трассирующих пуль, световые копья, летевшие во всех направлениях.

Пригнувшись, мы выскочили с черного хода. Пятое Октября стоял возле него, прижавшись к стене. Справа, куда был устремлен его взгляд, я увидела, как разваливается, испуская клубы пыли, глинобитное вместилище «лендровера», я различила металлический лязг и буханье пуль, прошивающих жестяной корпус машины. Пятое Октября указал нам налево. Глаза у него были выпучены. Он что-то выкрикнул, но я не смогла понять, что. Мы, пригибаясь, пробежали по веранде и торопливо слезли в заросли сорняков, где прежде начинался огород. Как водится, теперь я стала думать о меньших опасностях: меня страшили змеи и скорпионы. На секунду или две огонь прекратился, и, как мне показалось, со всех сторон поляны из темноты послышались выкрики, хриплые, настойчивые, требовательные. Потом мальчик выстрелил из здания школы, и огонь возобновился. На нас начали сыпаться мелкие осколки асбестовой кровли.

Нам была видна примерно треть школьной площадки. От ее дальнего и ближнего конца под острым углом друг к другу отходили две дороги. В плане они напоминали согнутую руку, здание школы со службами и сама поляна — опухоль на локте. Еще в лес вело множество тропинок. Широкая и утоптанная была не дальше, чем в двадцати ярдах от нас, и, лежа в сорняках, напряженная и вздрагивающая, при свете звезд я отчетливо видела ее начало, темное пятно проема в серо-черной стене окружавших поляну деревьев.

— Вот эта, — я указала на нее Яну.

Я услышала шорох позади нас, оглянулась, изогнув спину и шею. Увидела, как трое мальчиков стремительно скатились с веранды и, промчавшись через заросли маиса и маниоки, исчезли в темноте буша.

— За ними? — спросила я.

— Нет, — сказал Ян. — Пошли.

Мы встали и, согнувшись в три погибели, побежали к черному проему в деревьях. Я не заметила, чтобы в нас кто-нибудь стрелял. Весь огонь был сосредоточен на здании школы. Мы вбежали в подлесок, я — впереди, и понеслись по тропе, уходившей вперед бледной, извилистой полосой. Я мчалась на полной скорости так долго, как только могла, — две минуты? — десять минут? — не помню, пока острое колотье в боку не вынудило меня остановиться. Я согнулась, корчась от боли. Какая-то сила внутри меня пыталась разнять мне ребра. Я рухнула на колени. От миссионерской школы по-прежнему доносились выстрелы.

— Вперед, — выдохнул Ян, минуя меня, и перешел на бег трусцой. Я заковыляла за ним, прихрамывая, согнувшись, перекосившись, чтобы пощадить свой пронзаемый болью бок. В глазах у меня плыло, в темноте я иногда теряла Яна из виду и впадала в панику, но потом впереди снова возникали его мелькающие на бледной тропинке ноги, и я гнала себя дальше.

Иногда лес становился реже, и нам открывался горизонт и ночное небо. Порой мы бежали среди высоких деревьев, мимо серебристых, похожих на колонны стволов. Тропа стала ровной и широкой. Я подумала, что наверняка мы скоро будем в деревне.

Потом я налетела на Яна: он стоял среди дороги как вкопанный, его локоть воткнулся мне в левую грудь, оставив горячее, размером с монетку, пятнышко боли. Я остановилась, бурно дыша.

— Молчите, — шепнул он. — Слушайте. Первое время я не слышала ничего, кроме шумов в собственном теле. Свист воздуха в легких, стук крови в висках, звон в ушах. Я постаралась успокоить дыхание, дышать неглубоко и ровно, прислушаться и пропустить сквозь себя звуки ночи.

Голоса.

Мужские голоса, они спорили, не препирались, скорее серьезно обсуждали что-то.

— Амилькар? — глупо спросила я. — Кто здесь?

— Назад, — скомандовал Ян. — Бегом.

Перед нами тропа сворачивала. Я увидела, как в кустах на ее изгибе шарит фонарик. Услышала, как топочет множество ног, бряцает и шуршит на бегущих амуниция и оружие.

Мы развернулись и снова помчались. Мы едва успели сделать десять шагов, как сзади заорали и луч фонарика накрыл наши мелькающие бедра и сверкающие пятки. Я услышала удивленные, недоуменные выкрики, какие-то приказы. Тропа свернула. В нас начали стрелять. Где-то слева от нас ломились сквозь лес, разрывая листья, ломая ветки.

— Быстрее, — взвизгнул Ян, нагоняя меня.

Справа от меня росли деревья. Ровные, правильно расположенные ряды стройных прямых стволов. Я инстинктивно свернула, Ян — за мной следом. Мы попали в череду взрывов. У нас под ногами был толстый слой листьев, сухих, как пергамент, огромных, как тарелки, хрустящих, как сухие хлебцы. Мне послышалось, что Ян застонал от отчаянья, но я продолжала нестись вдоль длинного ряда стволов. Я увидела, что луч фонарика пляшет слева от меня, потом он остановился на мне. Прежде Ян соскочил с тропинки в параллельный ряд, теперь он поравнялся со мной и начал обгонять. Мне послышалось, что звук выстрелов ворвался в умноженный эхом треск и хруст наших шагов. Потом за спиной я услышала крики и гиканье моих преследователей, я неслась со всех ног, моя тень прыгала и кривлялась на ломких листьях.

Я взглянула на Яна и увидела, что он на бегу схватился за ствол и, крутнувшись, помчался наискосок, под углом к линиям посадок. Я подумала «разумно» и сделала то же самое. Стрельба теперь стала громкой и отчетливой, пули ударяли в дерево с противным звуком, гулко, как маленькие топорики.

Смена направления означала, что луч фонарика уже не мог нас поймать. Я видела, как он бестолково заметался по сторонам. Нас защищало от него слишком много деревьев. Я на секунду остановилась, ухватившись за ствол. Топот, треск утрамбовываемых листьев, безумные выкрики, безумная стрельба сзади. Я понеслась дальше. Впереди я различала Яна, он с заметным трудом бежал футах в тридцати от меня. Почему-то колотье в боку прошло, сил у меня прибавилось. Я стала его нагонять.

Потом нога у меня подвернулась, я свалилась. Падая и катясь по листьям, я выкрикивала его имя, орала: «ЯН, СТОЙТЕ». Лежа на земле, я искала его глазами, стопа меня не слушалась, болталась сама по себе, голеностопный сустав словно налился водой. «ЯН, ПОМОГИТЕ, ЯН!» По-моему, он остановился. По-моему, двинулся ко мне. Но тут луч фонарика накрыл его. Мгновение я видела только его незрячие, ослепшие от света глаза. Когда я закричала, снова началась стрельба. В воздух взлетели обломки дерева размером с полкирпича, Ян нырнул из луча в темноту и исчез. Я услышала, как хруст его шагов потерялся в нарастающем шуме погони.

Я стала зарываться в листья, похожие на огромные чипсы, подныривая под них, разгребая их слой за слоем, силясь нащупать прохладную почву внизу. Я знала, что если не буду двигаться, они меня не найдут. Чтобы найти, им придется на меня встать.

Я ткнулась носом в землю, вобрала ноздрями ее сырой, затхлый запах. Я схватилась за нее, словно цепляясь за поверхность скалы, чтобы не упасть. Я не поднимала головы, не делала никаких движений.

Через несколько секунд я услышала, что они почти надо мной, бегут, топая, окликая друг друга, в погоне за Яном. Я слышала, как их крики, гиканье и стрельба стихли вдалеке. Все успокоилось, и вскоре мои уши заполнились звуками самого лиственного слоя, множеством тихих шорохову стрекотов, потрескиваний. По лицу у меня ползали муравьи и личинки, и кто-то крошечный, четвероногий, пробежал рядом. Я начала считать про себя, когда дошла до двух тысяч, услышала, что они возвращаются. Но они обошли меня стороной. Они по-прежнему орали и перекликались друг с другом, голоса у них были рассерженные. Что это значило: поймали они Яна или упустили? А если поймали, хотелось бы знать, что они с ним сделали?

Через несколько долгих минут после того, как они ушли и шум наверху затих, я села. Только сейчас я почувствовала пульсацию и боль в лодыжке. Не вставая, отталкиваясь здоровой ногой, я стала передвигаться назад, пока не наткнулась на ствол. Я откинулась на него, потерлась головой о грубую кору. Я устроилась на ночлег в лесу, в непроходимом мраке, и стала ждать рассвета.