Лежа одна, в темноте, в своем пляжном домике, Хоуп часто вспоминает эту ночь. Когда воспоминания грозят превратиться в галлюцинации, она встает с постели и идет в свою крошечную кухню выпить. Она включает повсюду свет и настраивает приемник на международную службу Би-Би-Си или на какую-нибудь местную музыкальную станцию.

Ее чувство личного, субъективного времени говорило ей, что та ночь в лесу ползла невообразимо медленно. Нежелание Земли вращаться быстрее, подставить солнечным лучам этот уголок Африки, начать сначала отсчет календарного времени Хоуп воспринимала почти как личное оскорбление.

И в густой черноте этой нескончаемой ночи она особенно Внимательно прислушивалась ко всем ритмичным, напоминающим ход часов, процессам в своем теле. К биению сердца, к наполнению и опустошению легких. Но теперь она знает, что наше чувство личного времени определяется не сердечными ритмами и не частотой дыхания, но импульсами, проходящими по нейронам.

Нейрон передает от мозга примерно пятьдесят импульсов в секунду, импульсы движутся по разветвлениям нервной системы со скоростью примерно пятьдесят метров в секунду. Нейронный хронометр не знает отдыха: на протяжении всей нашей жизни прохождение импульсов не становится ни быстрее, ни медленнее. Его размеренность и постоянство удовлетворяют всем требованиям, входящим в определение часов.

Но если наше чувство личного времени действительно определяется ходом нейронных часов, их пятьюдесятью пульсациями в секунду, то у этой теории есть одно любопытное следствие: другие приматы, у которых нервные импульсы передаются с той же скоростью, должны обладать таким же чувством личного времени, что и мы.

Хоуп сидит в своем ярко освещенном, наполненном звуками доме и смотрит в темноту, откуда доносится шум волн. Да, это странно, но мыслимо: то, что у Кловиса чувство проходящей жизни — конечной последовательности моментов, которые называются «сейчас», — было таким же, как у нее.

Когда мрак немного рассеялся, я увидела, что мы мчались через большую плантацию тиковых деревьев. Высотой они были футов по тридцать, их огромные, плоские, покрытые морщинами листья размером с теннисную ракетку неподвижно висели в холодном утреннем воздухе. Подлеска здесь не было. Подстилка из опавших листьев была толщиной в шесть дюймов — под деревьями ничего не росло. Я поднялась на ноги и снова тяжело прислонилась к стволу, сухие листья надо мной захлопали и затрещали. Я стояла лицом в ту сторону, откуда мы прибежали. Вокруг меня, но поодаль, подстилка была вздыблена и примята сапогами бегущих солдат. Ко мне ни один из них не приблизился.

Я попробовала осторожно встать на больную ногу. Она выдерживала мой вес, лодыжка слегка распухла. Стало быть, растяжение. Я почистилась, вытряхнула веточки, кусочки листьев и какую-то живность из волос и одежды и захромала вперед, посмотреть, что находится за тиковой плантацией.

Я прошла ее за пять минут. Все это время я ковыляла по следам, оставленным солдатами. Затем я уперлась в густые заросли кустов. Удалось ли Яну скрыться от представителей, или на границе плантации они его все-таки схватили? Если бы он добрался до буша, им было бы его не найти.

Справа от меня поднималось солнце. Я повернулась лицом к нему и побрела вдоль края плантации. Ярдов через четыреста-пятьсот я дошла до просеки в окружавших ее деревьях. От просеки в буш уходила заросшая дорога. Я двинулась по ней, отметив для себя, что после прошлого сезона дождей по ней не ездили. Обе колеи покрылись стеблями ползучих растений, а центральная полоска дерна поросла сорняками и высокой, по колено, травой. Время от времени я останавливалась и прислушивалась, но не слышала ничего, кроме птичьих голосов, громких и отчетливых: иволги, голубя, птицы-носорога.

Проселок пересекала тропа, пыльная, сильно исхоженная, вроде той, по которой мы ночью бежали. Я решила пойти по ней, по-прежнему на восток, навстречу восходящему солнцу.

Через полмили или около того лес начал редеть. Я миновала один или два мутных, гадких, заросших пруда. Меня уже мучила жажда, но я ни за что не рискнула бы пить из такого болотца с илистыми краями. И я продолжала свой путь, хромая, почесывая следы укусов, стараясь не замечать вопросов, которые назойливо вертелись у меня в голове, стараясь не вспоминать, каким было лицо Яна, когда я видела его в последний раз, за секунду до того, как он убежал и меня бросил.

Пейзаж вокруг меня постепенно менялся. Растительность становилась более разнообразной и пышной. Попадались островки зеленой, похожей на осоку травы, густые заросли тростника и бамбука. Казалось, грунтовые воды находятся в нескольких дюймах от щедро пропитанной влагой поверхности земли. По обе стороны дороги группами росли пальмы, пальметто и странные, ободранные деревья с бледной, словно подвергнутой пыткам, корой и жесткими сине-зелеными, точно вырезанными из блестящего линолеума листьями. Мы находились на Примюсавских Территориях.

Примерно в полдень, уже очень усталая, с пересохшим и саднящим горлом, я услышала внизу какое-то странное квохтанье. Я наклонилась и подняла свисавшую до земли ветку. Я увидела тощую перепуганную курицу с тремя цыплятами. Курицу. Я отпустила ветку. Значит, поблизости есть деревня. Я снова побрела по тропинке.

Впереди, примерно в двухстах ярдах я увидела покосившиеся крыши из пальмовых листьев. Но в деревне было подозрительно тихо, хотя несколько струек дыма поднималось от костров, на которых, наверное, готовили пищу. Я пошла дальше, настороженно глядя по сторонам. Тропа вела к голой, вытоптанной, огороженной площадке. Это место нельзя было назвать даже деревней, просто группка хижин под большим тенистым деревом. Домашних животных не было видно, и я решила, что деревня брошенная, но в ней пахло дымом, и этот запах мешался с какой-то слабой ореховой вонью, с которой я прежде не сталкивалась.

Я прошла вдоль первой хижины и, высунувшись из-за ее угла, посмотрела на площадку под главным деревом.

На ней пылали три трупа, высокие бледно-желтые языки пламени плясали по всей их длине. Тела были распухшие, но уже обугленные до такой степени, что нельзя было определить ни пола, ни возраста, ни причины смерти этих людей. Запах, исходивший от них, колом стоял в горле: воняло орехами, свининой, тухлятиной и ароматическими солями одновременно — каким-то гнусным знахарским зельем. У меня три-четыре раза повторились внезапные спазмы, позывы к рвоте, но блевать было нечем. Я сплюнула уйму слюны. Оказывается, где-то в моем обезвоженном теле еще оставалось немного жидкости. Пересохшему горлу полегчало, язык стал скользким и влажным.

— Амилькар, — крикнула я. — Это я, Хоуп. Из хижины вышел человек. В первый момент я его не узнала и почувствовала, что меня качнуло от неожиданности и тревоги. Но следом за ним появились трое из «Атомного бабаха», и я тихонько пискнула от облегчения. Я захромала к ним. Мне хотелось плакать. Я понимала, что мне действительно было бы лучше заплакать, но я для этого чересчур устала.

— Хоуп? — Я видела, что мое появление его явно и до крайности удивило. Он улыбнулся, покрутил головой, и на солнце блеснула новая серебряная оправа его очков. Все на нем было с иголочки. У него был невероятно бравый вид в новой, накрахмаленной до хруста камуфляжной форме с рисунком из зеленых, черных и коричневых пятен. На нем был странный, похожий на кепи головной убор с солнцезащитным клапаном на затылке, также из камуфляжной ткани, подходившей к его гимнастерке и брюкам.

— Боже правый, — сказала я. — Какая экипировка. Потрясающе.

— Меня повысили, — сказал он, указывая на звездочки у себя на погонах. — Я теперь полковник. А это, — он указал на трех мальчиков, — это мой батальон.

Мы посмеялись.

Из деревни, где все еще дымились трупы, мы ушли в конце дня. До этого мы поймали тощую курицу, сготовили ее и съели со старым жестким ямсом и мелкими листьями подорожника.

С Амилькаром были Пятое Октября, Бенгу и Симон. Все трое — молчаливые и подавленные, со строгими, настороженными лицами. Именно они на глазах у нас с Яном бежали из школы по огороду. Что случилось с Илидео и остальными, они не знали. «Не сомневаюсь, что они оттуда выбрались, — говорил Амилькар беззаботно и уверенно. — Они движутся в том же направлении, что и мы. Не волнуйтесь, мы с ними встретимся».

Я рассказала ему о том, что пережила сама: сначала нападение на школу, потом — погоню. Амилькар использовал мой рассказ, чтобы укрепить боевой дух мальчиков. Видите, сказал он, двадцать мужчин, вооруженных мужчин, гнались за Хоуп, и она сумела от них уйти. Подразумевалось, что если это смогла сделать я, то может сделать любой. Мальчики ничего не ответили. Они испытующе смотрели на Амилькара, словно хотели уличить его в какой-то словесной эквилибристике, но его искренность и вера в то, что он говорил, были очевидны. Позднее я заметила, что мальчики украдкой поглядывают на меня, будто мое присутствие служит гарантией безопасности остальных членов группы.

Когда Амилькар уводил нас из деревни, я шла с ним рядом. Мальчики тащились сзади, безоружные, руки в карманах, иногда о чем-то тихо переговаривались.

— Почему погибли люди в этой деревне? — спросила я.

Он сказал, что не знает. Возможно, патруль. Насколько он знал, то есть насколько было известно разведке генерала Дельгадо, подразделения федеральной армии сосредоточены на двух дорогах, ведущих к опорному району ЮНАМО, то есть за много миль отсюда.

— Должно быть, патруль, — не без сомнения заключил он, насупившись. — Но я все-таки не понимаю, с чего они напали на эту школу. Да еще ночью. Это на них не похоже. Среди солдат были белые, вы не видели?

Я сказала, что не видела.

— Сейчас в армии стало больше наемников. Возможно, это они и были. Из Родезии или из Конго.

Он продолжал размышлять вслух. Поскольку все силы ЮНАМО отведены за огромные болота, окружающие Примюсавские Территории, ситуация должна стать патовой. Федералы не смогут двигаться дальше. ЮНАМО сможет перегруппироваться и восстановить боеспособность. В любом случае, — тут он посмотрел в небо, — когда начнутся дожди, всякие бои здесь прекратятся. А затем ЭМЛА начнет наступление на Юге: на Юге можно драться в сезон дождей. Поэтому федералам придется отступить, и войска ЮНАМО смогут возобновить борьбу.

Я посмотрела на него, такого бравого в этой новой форме, рассуждающего о цепочке событий с такой спокойной уверенностью, как если бы они были неизбежными и предопределенными. Я оглянулась на его собственные «войска», на остатки его личного подразделения ЮНАМО, этих трех испуганных и растерянных мальчиков из волейбольной команды и спросила себя, у всех ли фанатиков такая картина мира: простая и напрочь независимая от того, о чем явно свидетельствует жизнь. Или он просто сошел с ума?

До наступления темноты мы попали еще в одну покинутую деревню, но трупов там сжигать уже не понадобилось. Мы обшарили хижины в поисках съестного, но ничего не нашли.

Непосредственно перед деревней проходила дорога, когда-то гудронированная, в плохом состоянии. Мы взобрались на нее и обозрели ее пустынное полотно в обоих направлениях. В пыльном воздухе лился мягкий вечерний свет, первые летучие мыши ныряли и трепыхались, описывая ломаные линии у нас над головами. Амилькар объяснил мне диспозицию.

Свернув налево, мы окажемся на дамбе, которая проходит через огромное болото. Таким образом мы сможем воссоединиться с занятыми перегруппировкой силами ЮНАМО. Свернув направо, на юг, мы вышли бы к одной из двух группировок федеральной армии, которая готовится выступить по этой дороге в ближайшие два-три дня.

— Полагаю, последней частью информации я могу воспользоваться, — заметила я.

Он пожал плечами и отвернулся. «Если хотите уходить, уходите, — сказал он неожиданно угрюмо. — Мне безразлично».

Я огляделась, упершись руками в бедра. Мы могли быть в любом месте Африки. Пейзаж типичный и заурядный. Прямая с выбоинами дорога, проложенная через низкий, заросший кустарником лес, беспорядочно разбросанные ветхие хижины, в воздухе — странный запах растительности и пыли, большое красное солнце вот-вот опустится за верхушки деревьев, жалобное треньканье сверчков.

— Я побуду с вами еще немного, — сказала я, не желая идти в одиночку по этой дороге навстречу федеральной армии. Я устало вскинула кулак в воздух. «Атомный бабах!»

Мальчики улыбнулись.

Пройдя примерно милю, мы к сумеркам достигли дамбы. Длиной в три четверти мили, она по прямой пересекала огромное болото. С виду она была крепкой и хорошо построенной. Дорожное покрытие не повреждено, ровные откосы уходили вниз под постоянным вдоль всей дамбы углом к земле. Тело дамбы пересекали кульверты — цементные трубы, обеспечивающие водообмен в период дождей. Мы торопливо прошли по ней. Крупная белая цапля снялась с болота и сильными взмахами крыльев забросила себя в вечернюю синеву. Открытое пространство, огромное небо над головой, далекий горизонт — все это вызывало чувство освобождения. И еще я начала понимать, почему Амилькар так уверенно делал прогнозы: отстоять эту дорогу будет легко.

Амилькар ушел в свои мысли. «Эти мальчики, — проговорил он сдержанно, разочарованным тоном, — они не настоящие солдаты».

Миновав дамбу, мы замедлили шаг. Уже почти стемнело. Амилькар велел нам подождать и ушел вперед, в ночь. Мы услышали, как он прокричал какое-то слово, наверное, пароль. Через пять минут он вернулся в полном недоумении. И сказал, что там никого нет.

Мы двинулись дальше. Сразу за дамбой находилась маленькая деревня — обычная кучка глинобитных лачуг по обе стороны дороги. Одна хижина была разрушена, со сгоревшей крышей из пальмовых листьев. Все остальное было в целости и сохранности.

По обе стороны от дороги тянулись брошенные траншеи, в одной из них под защитой мешков с песком стояла противотанковая пушка. Ствол у нее был длинный и тонкий, от нее пахло новизной: свежерасточенным металлом и резиной — от шин. Ее казенник поблескивал машинным маслом. Сбоку от нее были аккуратно составлены плоские деревянные ящики. Поблизости мы увидели еще много ящиков и упаковочных клетей с боеприпасами и боевой техникой. В одной из хижин мы нашли сотню «калашниковых», произведенных в странах Варшавского пакта; они лежали, как уродливые вязанки хвороста, в каждой по десять штук.

— Куда все делись? — спросил Амилькар, обращаясь в пространство. — Что здесь произошло? — Голос у него был недоуменный, возмущенный, обиженный, словно те, кто оставил деревню и бросил здесь все эти горы оружия, хотели унизить его лично.

Мы продолжили поиски и наткнулись на пакеты с рисом и жестянки с польской маринованной скумбрией. Мальчики сготовили жирное месиво из риса, рыбы, маниоки и листьев, которые Амилькар сорвал с какого-то куста.

Потом Амилькар перевооружил свою команду «Атомный бабах». Он выдал каждому по новому «калашникову» и щедро обмотал мальчиков ненужными пулеметными лентами. «Это хорошо выглядит, — сказал он. — Они будут чувствовать себя сильными». Он отправил Пятое Октября к противотанковой пушке, охранять дорогу, остальные вызвались составить ему компанию. Амилькару это понравилось.

— Видите, — сказал он, когда они ушли. — Теперь, на родной земле, они будут драться.

Мы сидели в хижине на куче грязно-оливковых плащ-палаток, которые нашли раньше. Между нами на полу стоял фонарь. Амилькар был в словоохотливом настроении и какое-то время вспоминал о своих довоенных амбициях. Он ни за что не стал бы работать в столице, как другие врачи с их частными клиниками и «мерседес-бенцами», они все поголовно хлопочут о месте во Всемирной организации здравоохранения, с тем, чтобы жить в Женеве. Он хотел бы остаться в своей провинции, сказал Амилькар, и помогать своему народу. «Бог вернет меня туда, — произнес он просто. — Когда война кончится».

— Бог! — повторила я. — Не станете же вы говорить, что верите в Бога.

— Разумеется, верю, — он рассмеялся моему удивлению. — Я католик. — Он запустил руку под камуфляжную гимнастерку, вытащил четки с распятием. — Он — мой наставник и защитник. Он — моя опора и утешение.

— В жизни бы не подумала.

— А вы христианка? — спросил он.

— Разумеется, нет.

— Ох, Хоуп, — он сокрушенно покачал головой. Его разочарование во мне было неподдельным и глубоким. — Это потому, что вы занимаетесь наукой.

— Одно к другому отношения не имеет.

Мы заговорили о моей жизни, о том, что я делала сейчас и прежде. Я рассказала ему о своей диссертации, о работе в Непе, о Маллабаре и проекте Гроссо Арборе. Я говорила живо, лаконично, авторитетно. Мне казалось, что я вспоминаю об исчезнувшем мире, подвожу итог какого-то исторического исследования, которое завершила много лет назад. Профессор Гоббс, колледж, работа в Непе, Гроссо Арборе и шимпанзе ко мне теперь никакого отношения не имели.

Время от времени Амилькар вставлял свои замечания, делал выводы.

— Но, Хоуп, позвольте вас спросить, — перебил он меня однажды. — Хорошо, вы много знаете. Вы знаете много странных вещей.

— Да, пожалуй.

— И вот я вас спрашиваю: ну и что? Чем больше вы узнаёте, тем лучше вам становится?

— Не понимаю вопроса.

— Все то, что вы знаете, — оно приносит вам счастье? Делает вас лучше?

— К счастью моя наука отношения не имеет.

Он удрученно покачал головой. «Стремление к знанию — это дорога в ад».

Я рассмеялась над ним. «Боже правый. И это говорите вы. Вы же доктор. Что за ахинея».

Мы продолжали добродушно препираться. Я чувствовала, что многое он говорит из духа противоречия, ему просто хочется продолжить спор. И я ему подыгрывала. Но на некоторые его слова я не могла ответить сразу, они ставили меня в тупик. Так, он задал мне множество вопросов насчет шимпанзе и того, зачем мы их так скрупулезно изучаем. Его сильно удивило — и думаю, что на сей раз он не притворялся, — что я провела много месяцев в буше, наблюдая за шимпанзе и фиксируя каждое их действие и движение.

— Но зачем? — спросил он. — Для чего все это?

Я попыталась объяснить ему, но мои слова его, по-видимому, не убедили.

— Ваша беда, беда всего Запада… — Тут он задумался, в чем именно. — Вы не цените по-настоящему человеческую жизнь, самих людей.

— Это неправда.

— Для вас обезьяна важнее человека. И взять хотя бы вас: вы рассказываете мне о деревьях, о каких-то живых изгородях. — Он нацелил на меня указательный палец. — Вы цените куст больше, чем человека.

— Это же смешно. Я…

— Нет, Хоуп, — он продолжал тыкать в меня пальцем, — вам нужно усвоить, что человеческая жизнь, любая человеческая жизнь, дороже и машины, и завода, и дерева… и обезьяны.