Я подолгу брожу вдоль берега, думая о своем прошлом и о своей жизни. Пока все у меня выстраивается, не так ли? Надеюсь, на этот счет сумеете себе составить мнение вы, может быть, сумею и я. Работа у меня легкая, я с ней быстро справляюсь. У меня остается много времени для воспоминаний.

Я вспоминаю обрывки наших разговоров с Джоном Клиавотером. Когда он работал над турбулентностью, он говорил мне, что добился таких хороших результатов, поскольку сумел по-новому подойти к предмету. Раньше, говорил он, люди пытались исследовать турбулентность, выписывая бессчетные и все более сложные дифференциальные уравнения для движения потока жидкости. Чем более сложными и запутанными становились уравнения, тем хуже прослеживалась их связь с основным явлением. Джон говорил, что он исходит только из формы завихрений. Он решил рассматривать формы турбулентности и сразу же стал лучше понимать явление.

В это время в его разговорах то и дело упоминались дивергентные синдромы. Он объяснял мне, что это — как варианты непредсказуемого поведения. Турбулентность всегда связана с дивергентным синдромом. То, что, на ваш взгляд, должно быть положительным, становится отрицательным. То, что вы считаете постоянным на всей области определения системы, становится финитным [8]Финитная функция — функция, которая вне определенного множества равна нулю, а на нем — не равна.
. То, что Вы воспринимали как безусловно верное, внезапно утрачивает силу. Это и есть дивергентные синдромы.

Такие варианты непредсказуемого поведения, объяснял Джон, наводят ужас на математиков, особенно на математиков старой школы. Но теперь многие начинают понимать, что неправильно закрывать глаза на дивергентные синдромы или от них шарахаться: напротив, следует попытаться объяснить их, прибегнув для этого к новым методам мышления. И то, что прежде казалось нелепым или не лезущим ни в какие ворота, может стать вполне поддающимся исследованию.

Прохаживаясь вдоль берега, я вспоминаю все дивергентные синдромы в своей жизни и спрашиваю себя, где и когда нужно было прибегнуть к новым методам мышления. Применительно к прошлому у меня все получается, задний ум не подводит, но, думаю, что в моменты кризиса мыслить по-новому не так просто.

От деревни Сангви, где жил Джоао, начиналось гудронированное шоссе. Я свернула на него, услышала, как мой пустой прицеп ударился о бордюр, и мысленно приготовилась к долгой поездке в город. Обычно на нее уходило часа четыре или пять, но это если по пути не случалось никаких чрезвычайных происшествий, если мосты были в приличном состоянии, если вас не задерживали подолгу на бессчетных армейских кордонах и вы не попадали в хвост колонны, возвращавшееся после доставки провианта тем, кто воевал на севере.

Мне эта поездка скорее доставляла удовольствие, она была у меня уже четвертой, и каждый раз я смаковала чувство освобождения, как в школе после окончания четверти. Свернув у Сангви с латеритной грунтовой дороги на покрытое выбоинами, крошащееся покрытие шоссе, я словно перешла границу, разделяющую два состояния духа. Гроссо Арборе остался позади, я на несколько дней обрела независимость. И в какой-то мере — одиночество: двое кухонных рабочих, Мартим и Вемба, расположились сзади, на стопках пустых мешков. Я, как и в прошлые разы, предложила им сесть спереди, но они держались особняком и предпочли ехать в кузове.

Прямая дорога шла по сухой, покрытой кустарниками и островками разнородного леса равнине, которая простиралась на двести миль к югу, от окруженного холмами нагорья у меня за спиной до океана. Было еще совсем рано, солнце только начинало разгонять утренний туман. Я знала, что время распределится по знакомой схеме. Первый день я потрачу на то, чтобы добраться до города. Переночую в отеле «Аэропорт». Весь следующий день будет состоять из нервотрепки: придется побывать в банке, в универмаге и у многих торговцев, поставляющих для экспедиции продукты и предметы первой необходимости, а также пополняющих с черного рынка нашу аптечку. Иногда возникала необходимость посетить мастерские и гаражи, чтобы починить приборы или раздобыть запчасти, на это мог уйти дополнительно день или два. Но на этот раз я ехала только за провизией. Завтра мне предстоит долгий день, посвященный покупкам. Потом я проведу еще одну ночь в отеле и с утра отправлюсь обратно, причем этот конец займет куда больше времени, поскольку и «лендровер», и прицеп будут сильно нагружены. Средняя скорость — не больше тридцати миль в час.

Пейзаж вдоль дороги почти не менялся. Примерно через каждые десять миль нам попадались деревушки: кучка глинобитных хижин, крытых пальмовыми листьями; несколько лотков на окраине, у шоссе, торгующих апельсинами и баклажанами, сластями и орехами кола. Поездка не была сопряжена с опасностью — военные действия происходили вдалеке и только у федеральной армии была авиация, но нас всегда предупреждали, чтобы мы не ездили в темноте. Однажды у Яна Вайля произошла поломка, и он очень долго не возвращался, но Маллабар отказался посылать за ним поисковую партию до рассвета. Я так до конца и не поняла, чего нам следовало опасаться. Полагаю, что бандитов и разбойников: после наступления темноты нас могли ограбить. По-видимому, в окрестностях бродили какие-то шайки, в основном состоявшие из дезертиров, прежде — солдат федеральной армии. Именно затем, чтобы их устрашать и отлавливать, и было выставлено множество военных постов на дорогах. Через каждые полчаса или около того у нас на пути попадались эти кордоны: длинная рейка, одним концом прислоненная к цистерне для нефтепродуктов, другим — опиравшаяся на шоссе, а сразу за этой конструкцией, под кустом или в тени дерева, под навесом или в укрытии из пальмовых листьев, изнывало от скуки четверо-пятеро молодых солдат, одетых в причудливые обноски военной формы. При виде такой цистерны вам следовало притормозить и остановиться. Кто-то, сощурившись, разглядывал вас сквозь стекло и, как правило, небрежным жестом показывал: «Проезжай». Но если солдаты жаждали крови, то заставляли выйти из машины, проверяли документы и достаточно формально обыскивали.

Такие моменты бывали для меня самыми неприятными: я стою под палящим солнцем рядом с «лендровером», на меня смотрит изучающим взглядом молодой человек в рваной футболке, камуфляжных брюках, бейсбольных ботинках и со старым советским АК-47 через плечо. В эти секунды вокруг воцарялась какая-то неестественная тишина. Мне хотелось шаркнуть ногой или откашляться, только чтобы нарушить молчание, особенно угнетавшее меня, когда этот господин изучал мой пропуск. Меня так останавливали раз шесть, и ни разу мимо не проехало ни одной машины. Можно было подумать, что эта дорога — моя частная собственность.

Однако в тот день нам лениво махали на всех постах. Солдаты казались более улыбчивыми, чем прежде, и отъезжая, я не раз замечала, что они подносят к губам бутылки с пивом. Я вспомнила слова Алды о том, что ЮНАМО разбили. Возможно, солдаты расслабились в ожидании перемирия и война скоро кончится.

К концу дня мы добрались до реки Кабул. С полуразвалившихся построек на другом берегу начиналась окраина города. Наши колеса загромыхали по металлическому настилу старого железного моста. Ширина реки в этом месте была около четырехсот ярдов. Она медленно текла, огибая город, а десятью милями ниже, там, где ее коричневые воды вливались в океан, образовывала многочисленные, все в дебрях мангровых зарослей, рукава. Именно здесь и была оконечность континента — мили и мили береговой полосы и ревущий прибой. По илистому Кабулу могли пройти только суда с минимальной осадкой. Всю добываемую здесь алюминиевую руду, главный источник благосостояния провинции, приходилось транспортировать в столицу и ее гавань по железной дороге. Бокситовые рудники, строевой лес, несколько сахарных и каучуковых плантаций, издольщина и национальный парк Гроссо Арборе — вот и все, чем могла похвастать эта провинция.

Я медленно въехала в город. По обе стороны дороги тянулись глубокие канавы. Кирпичных домов было немного, в них размещались безлюдные сейчас магазины и пивные. Над глинобитными домиками, расположенными между ними, курился дымок — там готовили ужин. Первые неоновые огни, ультрамариновые и зеленые, замелькали в закусочных и на бетонных террасах пригостиничных борделей и ночных клубов. Из громкоговорителей, установленных на крышах или свешивающихся с балок, с ревом вырывалась музыка. В еле двигавшемся потоке машин водители такси неотрывно держали кулаки на кнопках звукового сигнала. Дети стучали в окна и двери «лендровера», пытаясь продать мне русские часы, перьевые сметки для пыли, йо-йо, фломастеры, ананасы и помидоры. На улицах было много солдат, свои автоматы они несли беззаботно, как теннисные ракетки. Старики, сидя на скамейках под пыльными деревьями, смотрели, как дети крутят хула-хупы и носятся друг за другом, играя в пятнашки и прятки среди мусорных куч. Двое полукриминального вида юношей в блестящих рубахах резались на неровном столе в модный пинг-понг, они топтались в пыли и с хриплыми выкриками, бравируя своей лихостью, яростными ударами посылали и отбивали мячи.

Транспортный поток с трудом прокладывал себе путь через центр, мимо пятиэтажного универмага и украшенного настенными мозаиками национального банка с его по-модернистски крутой, словно пикирующей вниз крышей, мимо белого собора и мощного монструозного здания министерства по добыче полезных ископаемых, мимо полиции с ее казармами, флагштоком, декоративными пушками и аккуратными горками пушечных ядер, напоминающими помет какого-то гигантского грызуна.

Потом мы свернули и по новой дороге опять поехали на север, в сторону аэропорта, мимо больницы и элитных, окруженных заборами пригородных строений. Мы миновали монастырскую школу Св. Энкарнасьон, обувную фабрику и автопарки. Предзакатное солнце заливало их мягким абрикосовым светом.

Аэропорт был чересчур велик для такой непримечательной столицы одной из провинций. Построенный после объявления независимости в 1964 году западногерманской компанией, которой принадлежали разработки боксита, он предназначался для самых крупных коммерческих самолетов (в конце концов, оптимизм — это право каждого). Рядом соорудили раскинувшийся на большой территории современный отель для будущих пассажиров. Боксит по-прежнему добывали, глиноземный завод худо-бедно продолжал действовать, но на аэропорте и белом отеле лежала печать запустения и упадка. Пять прибытий и отправлений ежедневно — вот и все, чем мог похвастать аэропорт, он обслуживал местные линии, соединявшие столицу с другими провинциальными городами. Самолет «Эйр Замбия» совершал еженедельный рейс из Лусаки, но столь пышно начавшая свое существование линия Браззавиль — Париж, которую обслуживала UTA, стала очередной жертвой гражданской войны в период, когда прошли слухи, что Северная Корея продала то ли ФИДЕ, то ли ЭМЛА ракеты класса земля-воздух.

Но в другом отношении война оказалась выгодной для аэропорта. На нем теперь дислоцировалась половина федеральных военно-воздушных сил: почти целая эскадрилья истребителей МиГ-15 — «Фаготов», три бомбардировщика из Канберры, в прошлом принадлежавших королевским ВВС, полдюжины немецких учебно-тренировочных самолетов, предназначавшихся теперь для поражения наземных целей, а также множество разных вертолетов. Когда мы объезжали ограду аэропорта, я увидела старенький «Фокке-Вульф-Дружба», который разгонялся по взлетной полосе, совершая ежевечерний рейс в столицу, а за ним застыли бочкообразные, с мощными хвостами, с задранными носами, силуэты Мигов.

В отеле я пожелала Мартиму и Вембе доброй ночи, условилась с ними, когда мы встретимся завтра, и сняла себе номер. Отель был изрядно обшарпан, все причины для того, чтобы наводить здесь блеск, остались далеко в прошлом, однако после стольких недель в Гроссо Арборе и в палатке он ослепил меня крикливым, но манящим шиком. Здесь были ресторан, коктейль-бар, бассейн с дорожками в половину олимпийской длины и рядом — лужайка для барбекю. Номера размещались в двухэтажных пристройках, соединенных с главным зданием крытыми переходами, проложенными сквозь посадки тропических растений. По территории были разбросаны бунгало с одной или двумя спальнями для тех, кто хотел поселиться на относительно долгий срок. Иногда духовой оркестр играл в вестибюле латиноамериканскую музыку. Персонал носил униформу: белый пиджак с воротником-стойкой и золотыми пуговицами. У входа в ресторан табличка на английском гласила: «Просим дам не посещать ресторан в шортах. Просим джентльменов не забывать о галстуках». То ли эта надпись воскрешала призраки горячего времени, когда подрядчики глиноземного завода устраивали здесь балы, то ли у нынешнего руководства отеля сохранились иллюзии и претензии, но, во всяком случае, у отеля «Аэропорт» (название тоже отдавало спиритизмом) была своя особая атмосфера. Также здесь имелись кондиционеры, которые время от времени работали, и горячая и холодная вода, которая время от времени текла, — и то, и другое было в Гроссо Арборе недоступной роскошью.

Я прошла через запущенный сад в свою комнату, распаковала вещи, приняла душ и надела платье. Я освежилась, мне стало прохладно и захотелось есть.

Я не спеша двинулась по галерее в главное здание. Уже совсем стемнело, и после моей холодноватой комнаты тепло ночного воздуха опустилось на мои голые чистые плечи и руки, как тонкий муслиновый платок. Из динамиков в вестибюле доносились слабые звуки румбы, из травы и кустов — неумолчное стрекотание сверчков. Я остановилась и глубоко вздохнула, вбирая ноздрями запах Африки — запах пыли, горелого дерева, цветов, гниения и распада.

Я свернула на тропинку, ведущую к знакомому бунгало, и ускорила шаг. Ставни на окнах были закрыты, но я видела, что за ними горит свет.

Я постучала в дверь, немного подождала. Потом постучала снова, и дверь открылась.

Усман Шукри смотрел на меня без удивления, напротив, он старался сдержать улыбку. На нем были свободные полотняные шорты и сиреневая тенниска. С тех пор, как мы виделись в последний раз, волосы у него стали короче.

— Смотрите, кто пришел, — сказала я.

— Хоуп, — проговорил он торжественно, словно нарекая меня при крещении, — входи.

Я вошла, и он закрыл дверь. Целуя его, я просунула язык ему глубоко в рот, а руки под тенниску и, чтобы почувствовать его кожу, провела сперва по лопаткам, потом по спине вниз, под пояс шортов, где мои ладони легли, почти не касаясь их, на его прохладные безволосые ягодицы.

Прервав поцелуй, я все еще прижимала Усмана к себе. Губы у него были блестящими от слюны. Улыбаясь мне, он отер их тыльной стороной ладони. Я смотрела на него так, словно мы сто лет не виделись. Вишнево-коричневые глаза, чуть кривой нос, толстые губы.

— У тебя неприятности? — спросил он.

— Нет. А что?

— Я ждал тебя не раньше, чем через два месяца.

— Ну значит, у тебя сегодня удачный день. Давай, пошли поужинаем, пока у них еда не кончилась.