— Что-то он раскис немножко, — сказала Моника. — В понедельник совсем из постели не вылезал, даже не шелохнулся. Ну, я и поняла — чувствует себя неважно.

Моника с Лоримером стояли в коридоре, перед дверью в отцовскую комнату, переговариваясь тихими голосами, точно консультанты в больничной палате. Лоример дрожал: квартира совсем вымерзла. На улице стояла промозглая стужа, снег не таял и даже покрылся голубоватой коркой льда.

— Здесь же настоящий морозильник, Моника, — заметил Лоример. — Что-то не так с центральным отоплением?

— Оно включается в шесть часов. Так таймер установлен.

— Измени таймер. Глупо же мерзнуть. Ты хоть об отце подумай.

— Таймер нельзя изменить, Майло. А папуле там в постели тепло и уютно — у него электрическое одеяло.

— Отлично, — сказал Лоример. — Можно с ним повидаться?

Моника распахнула дверь и впустила его в комнату.

— Только недолго, — попросила она. — Мне нужно за покупками сходить.

Лоример тихонько закрыл за собой дверь. Комната была маленькой и узкой — там умещались односпальная кровать, прикроватный столик, телевизор и небольшое кресло. Стена напротив кровати была увешана фотографиями семейства Блок в дешевых рамочках: бабушка, мать, дети в разном возрасте — Слободан, Моника, Комелия, Драва. И малыш Миломре — последыш.

Лоример осторожно подошел к кровати, придвинул поближе кресло. Отец скосил на него свои синие глаза.

— Привет, папочка, это я, — произнес Лоример. — Неважно себя чувствуешь, да? А что у тебя болит? Наверное, вирус какой-нибудь. Погодка — хуже некуда. Правильно, лучше лежать в теплой, уютной постельке. Ты поправишься… — Он еще некоторое время продолжал говорить подобные утешительные банальности, как и советовали ему мать и сестры, уверявшие, что тот все понимает. Однако в этом можно было усомниться: слабая улыбка отца оставалась неизменным и единственным откликом на все, что происходило в мире. Зато сегодня, по крайней мере, выразительными оставались его глаза, то и дело моргавшие. Лоример дотянулся до отца и взял его за правую руку, которая покоилась поверх одеяла на груди (конечно же, ее поместила туда Моника — она всегда хотела, чтобы все было опрятно, все «как надо», вплоть до этой инвалидской позы). Лоримеру было непонятно состояние отца: ведь он не парализован — просто очень бездеятелен. Он способен ходить, способен двигать руками и ногами, если его к этому легонько понуждать, но без такого понуждения он предпочел бы пребывать в почти полном покое и бездействии. Но только во внешнем бездействии: внутри-то, по-видимому, все работало, как обычно: дыхание, насыщение кислородом, шлюзование, фильтрация, выделение и так далее. Однако окружающие заставляли ленивца суетиться и чем-то заниматься. Может быть, он находится в постоянной спячке — вроде питона, свернувшегося кольцами в скальной расщелине, или полярного мишки, заснувшего в пещере среди льдов? Лоримеру казалось, что существует какой-то медицинский термин, описывающий нечто подобное, — «вегетативное состояние», или «растительное существование». Но он бы, скорее, сравнил отца со спящим медведем, чем с каким-нибудь овощем.

— Ну вот, пап, как оно все вышло, — говорил он. — Ты просто от всего устал, вот и решил все выключить. Ты же не морковка и не картошка. — Он сжал отцовскую руку и вдруг, как ему показалось, почувствовал слабое ответное пожатие. Отцовская ладонь была сухой и гладкой, без мозолей, с подстриженными и отполированными ногтями, с россыпью пигментных пятнышек на тыльной стороне. Такую руку было приятно держать в своей.

— Ты поправишься, папа, — повторил Лоример, и вдруг у него прервался голос: в комнате, будто привидение или призрак, материализовалась мысль о предстоящей смерти отца, — и глаза ему защипали слезы. Он понял, что боится остаться в мире, где больше не будет Богдана Блока — пусть даже Богдана Блока, низведенного до нынешнего состояния.

Чтобы прогнать мрачные мысли, Лоример стал с раздражением вспоминать почти невыносимые вечера, проведенные в обществе Торквила Хивер-Джейна, его нового «лучшего друга». Казалось, Лоример только и делает, что прислуживает ему на разные лады: все время за ним прибирает, пополняет запасы провизии, поглощенные им (между тем выпито уже три бутылки виски), и без жалоб выслушивает его литании из стенаний, сетований и монологов, исполненных жалости к самому себе. Сделался он, против своей воли, и слушателем нескончаемого жизнеописания Хивер-Джейна — этаким смертельно скучающим Босуэллом при Торквиле в роли неутомимого доктора Джонсона; Торквил будто постоянно просеивал свое прошлое, выискивая причины несправедливости к нему всего мира, пытаясь понять, что произошло и отчего его жизнь и карьера приняли столь катастрофический оборот. Лоример слушал его бесконечные рассказы о живущих вдалеке престарелых родителях, о несчастных десяти годах в школе-пансионе, о неудачных попытках стать солдатом (два года в чине младшего офицера в непрестижном полку), о вхождении — безо всякой охоты — в мир страховщиков, о бесчисленных подружках, об ухаживании за Бинни и женитьбе на ней, о ее жутких родителях и братьях, о ее непримиримости, о его скромных, заурядных неудачах и, наконец, о его мечтах о новом блестящем будущем.

— Оно на востоке, — втолковывал он Лоримеру, имея в виду свое будущее. — Венгрия, Румыния, Чешская Республика — вот твои новые рубежи. — Таков был единственный совет, исходивший от его многочисленных дружков, от корешей из Сити, которых он обзвонил. — Мне бы только хоть какой-нибудь капитал наскрести. Тогда бы я купил офисный квартал в Будапеште, супермаркет в Софии, станцию техобслуживания в Моравии. Там все дешево, как грязь. Ясно, что люди там — ну, британцы, вроде нас с тобой, — целые состояния сколачивают. Кучи деньжищ — успевай только выгребать. — От боли и тоски в его голосе сердце надрывалось. Лоример предложил ему немедленно произвести разведку. — Но я же совсем разорен, Лоример, — я по миру пущен, я — нищий. Бабок — ни гроша. Я по уши в долгах. — А потом радужные ожидания снова сменялись знакомыми жалобами: мерзавцы-адвокаты, та-еще-сука Бинни, дьявол-во-плоти Хогг, корыстные и эгоистичные так называемые друзья, которые и пальцем не хотят шевельнуть, когда в них возникает нужда («Разумеется, речь не о тебе»). Торквил перечислял их всех — этих Рори, Саймонов, Хьюи и какого-то американского предпринимателя, которому когда-то он оказал некую весьма важную услугу. Американца этого звали Сэм М. Гудфорт, и Торквил твердил его имя будто мантру: «Гудфорт, Гудфорт, где же теперь этот чертов Сэм Гудфорт?» Когда уровень виски в бутылке опускался ниже середины, Лоример обычно уходил спать и потом лежал с открытыми глазами в постели, думая о Флавии Малинверно и слушая, как Торквил звонит по телефону и смотрит телевизор, постоянно переключая каналы.

Прошло уже три дня после незабываемого обеда в ресторане, а Флавия все не звонила. «Счастливо, Лоример Блэк, я тебе позвоню», — прокричала она ему тогда на занесенной снегом улице. Закрыв глаза, Лоример мог мысленно услышать ее голос, увидеть ее высокую фигуру, исчезающую за углом…

— Зачем ты держишь его руку? — спросила Драва, неслышно войдя в комнату.

— Я подумал, это его успокаивает, — ответил Лоример, а сам тут же подумал: «Это меня успокаивает».

— Что еще за бред! — возразила Драва, передернув плечами, и вернула отцовскую руку на покрывало.

В прихожей теперь ощущался едкий запах готовки. Лоример услышал, как на кухне гремят посудой, смеются и болтают на своем языке бабушка и мать. Малышка Мерси сидела в гостиной и смотрела по видео какой-то фильм с воплями и драками. Еще откуда-то доносились едва слышные звуки музыки.

— Эй, Майло, — любовно окликнула его бабушка. — Оставайся, пообедаешь. У нас свинина. Славная вареная свининка.

А, вот что это за запах. Лоример дошел до двери кухни и там остановился: еще один шаг — и он бы задохнулся от чада. Он стал осторожно дышать ртом. Его мать готовила клецки, раскатывая шарики теста между ладонями и бросая их в кастрюлю со шкворчащим жиром.

— Когда придет врач? — спросил Лоример.

— Сегодня, кажется, в шесть вечера.

— Кажется? Пусть обязательно придет, скажите ему. Пусть пропишет ему все самое лучшее. Все анализы я оплачу.

— А, да с ним полный порядок, просто загрустил немножко.

— Оставайся пообедать, Майло, — попросила Комелия, подойдя сзади и ткнув его в ребра. — Ты же совсем тощий. Тебе не помешает славная вареная свининка.

— И пельмешки, — воскликнула Мерси, выбежав из гостиной. — Пельмешки! Пельмешки! Пельмешки!

— Ну, не умница ли? — сказала его мать. — Целое море пельменей для тебя, дорогой. Когда же я от тебя дождусь новых умненьких внучат, а, Майло?

Лоример увидел, как Драва выходит из комнаты отца с ночным горшком, и понял, что пора уходить.

— У меня встреча, — сказал он вяло. — А где Слободан?

— А ты как думаешь? — переспросила Комелия с усмешкой. — В «Кларенсе».

* * *

«Кларенс» — или, точнее, «Герцог Кларенс» (таково было полное название паба), — находился ярдах в двухстах дальше по Доз-роуд. Направляясь к «Кларенсу», Лоример осторожно ступал по замерзшей снежной корке, и леденящий ветер тут же уносил прочь от его рта пар, который образовывался при дыхании. С севера проникал какой-то угрожающий, зловещий свет. Было только обеденное время, но казалось, что вот-вот наступит ночь.

Беда «Кларенса», подумал Лоример, в полном и откровенном отсутствии очарования, которое само по себе могло бы даже в наше время создать в вышеназванной пивной некую особую ауру, но даже самый ностальгирующий выпивоха, решил Лоример, и тот не мог бы испытывать настоящей любви к этой жалкой дыре. В ней были все минусы, все недостатки, какие только можно найти в пивной, не важно, старой или новой: скудный выбор шипучего пива, легкая музычка, отсутствие съедобной еды, множество грохочущих, мигающих и гудящих игровых автоматов, липкий ковер с узором, спутниковое телевидение, вонючий старый пес, угрюмые старики-завсегдатаи, пьяные юнцы-завсегдатаи, минимум отопления, лабораторно-яркое освещение. Это и было излюбленное местное заведение его брата Слободана.

Лоример толкнул вращающиеся двери, и в нос ему тут же ударила вонь от миллиона потушенных сигарет и пива, пролитого здесь за последние двадцать лет. За столиком в углу какой-то старикашка то ли помер, то ли упал в обморок: рот у него был широко раскрыт, сальная фетровая шляпа слетела с головы. Может, он нарочно решил тут помереть, подумал Лоример. «Кларенс» мог подействовать на посетителя и таким образом, — как будто они подмешивали в свое кислое пиво еще и дозу Weltschmerz.

Слободан с Филом Бизли сидели возле бара, где молодой бармен с моржовыми усами и татуированной цепью вокруг шеи мыл стаканы в раковине с мутной серой водой.

— Майло, самый главный мужик, — произнес Бизли, наверное, в тысячный раз.

— Вот, Кев, это мой младший братишка. Он миллионер.

— Здорово, приятель, — поздоровался Кев, в котором за версту чувствовался австралиец. Последняя реплика не произвела на него никакого впечатления. Лоример только подивился, что заставило этого малого покинуть свою жаркую, солнечную страну, преодолеть такое колоссальное расстояние — перенестись через океаны и континенты, в другое полушарие, — чтобы очутиться в Фулэме, за стойкой бара в «Кларенсе». А еще он догадался, что нарочитое упоминание Слободаном его мифических миллионов следует толковать так: «Не требуй назад своих денег». А он как раз собирался осторожно выяснить, как обстоит дело с возвратом одолженной суммы: с утренней почтой пришла записка от Ивана Алгомира, где тот жаловался на «назойливые и несвоевременные запросы из налоговой» и интересовался, когда можно обналичить чек. Это напомнило ему и о другом: следует поторопить с выплатой премии за дело «Гейл-Арлекина». Во всем ощущалась некоторая напряженность.

— Чем будешь травиться, Майло? — спросил Бизли.

— Минеральной… — Нет, это не годится: вода в «Кларенсе» текла только из крана. — Пинту «спихока».

«Спихок», лагер особой крепости, предназначался для того, чтобы долгий день пролетал быстро. Лоример поднес к губам высокую кружку с пенной жидкостью, сделал глоток, — и ощутил, как мозг его сдается. Бизли и Слободан пили двойной джин с кокой. Лоример настоял, чтобы заплатить за троих.

— Отцу там… нехорошо, — пробормотал Лоример с отрыжкой. Потом икнул и закашлялся. Крепкое пойло.

— Все будет в порядке.

— Да у него конституция яка, — поддакнул Бизли и зачем-то довольно больно ущипнул Лоримера за предплечье. — Эй, Майло, рад тебя видеть.

— Как идут дела? — спросил Лоример.

— Хреново, — ответил Слободан, и лицо у него вытянулось. — Помнишь старого Ника и молодого Ника?

Отец и сын, водители из «Би-энд-Би».

— Да, а что?

— Их сцапали.

— За что?

— Торговали наркотиками возле станции «Эрлз-Корт». Оказалось, у них дома, в Танбридже, целое поле марихуаны. Полтора акра.

— И вот, — проговорил Бизли с отвращением, — мы лишились двух водил. Не хотелось бы, честно говоря, чтобы мои следы обнаружили у дома старикана Ника. Так и свихнуться недолго — правда, Лобби?

Лобби яростно закивал — еще бы, свихнешься тут.

И тут в уме Лоримера начала смутно вырисовываться одна мысль — опасная мысль, пивная мысль.

— Послушай, Фил, — начал он. — Тут один парень меня очень достает. Понимаешь, если б я захотел его припугнуть, как ты думаешь, ты бы не мог ему шепнуть словечко-другое на ухо?

— Хочешь разобраться с ним?

— Просто предупредить.

— Ладно, мы ведь тебе обязаны, — правда, Лобби?

— А что он тебе сделал? — спросил Слободан с искренним любопытством.

— Поджег мою машину паяльной лампой.

— Сто лет такого не видел, — удивился Бизли. — Это ж уйму времени отнимает.

— А на чем он ездит? — спросил Слободан.

— На «БМВ». Большой, новая модель.

— Я понял, о чем ты думаешь, Лобби, — сказал Бизли, по-настоящему воодушевившись. — Око за око, тачку за тачку. — Он доверительно склонился к Лоримеру. — Мы с Лобби подкатим к этому парню, лады? У нас есть парочка здоровенных дрынов — трах, бах, — и нас уже след простыл, а «БМВ» серьезно попортили личико. Справимся?

— Легко, — согласился Слободан. — Скажи только — когда, шеф.

Лоример пообещал и записал приметы Ринтаула, чувствуя легкую тревогу при мысли о том, что он затевает, но успокаивая себя тем, что это действие — чистая предосторожность с его стороны и что он только следует указаниям Хогга. «Устраивай „смазку“ сам», — так заявил ему Хогг. Раз уж Ринтаул начал эту глупую игру, то теперь пусть имеет дело с Бизли и Блоком — крепкими ребятами со здоровенными дрынами.

Он отхлебнул еще немного пузырящегося «спихока», чувствуя, что алкоголь почти мгновенно разливается по жилам. Потом поставил кружку на стол, пожал на прощанье руки брату и Бизли, кивнул Кеву и осторожными шагами выбрался из этой жуткой пивнушки. Проходя мимо покрытого пятнами зеркала у двери, он увидел отражение Фила Бизли, жадно допивающего его недопитый лагер.

Небо окрасилось в иссиня-багровый цвет, воздух кололся льдистыми кристалликами. Лоример зашагал к своей обугленной машине, сбросив с плеч меланхоличную тяжесть «Кларенса», как ненужный рюкзак.

* * *

К несчастью, место для стоянки Лоример нашел только рядом с Марлобовым цветочным ларьком.

— Это что же за машина такая? — спросил Марлоб. Его лоток слепил глаза разноцветно-пестрой массой гвоздик.

— Ее подожгли. Думаю, вандалы.

— Я бы их кастрировал, — с чувством сказал Марлоб. — Сперва бы кастрировал, а потом поотрубал бы правые руки. После этого не вандальничали бы так. Не хотите букетик белых гвоздик?

Отвращение Лоримера к гвоздикам еще не прошло, поэтому он купил букет из десяти нарциссов с плотными, еще не раскрывшимися бутонами, почему-то чудовищно дорогой.

— Там двое парней в «роллере» сидят возле вашего дома. Уже несколько часов ждут.

Это был не «роллер», а «мазерати-даймлер», или «роллс-бентли», или «бентли-даймлер» — один из тех роскошных гибридов, сходящих с конвейера в ограниченном количестве, что обходятся владельцу не меньше чем в 200 тысяч фунтов. Наверняка это был самый дорогой личный автомобиль, какой только парковался когда-либо на гудронированном покрытии Люпус-Крезнт. За баранкой сидел толстяк Терри, фактотум — мальчик на побегушках, мажордом Дэвида Уоттса.

— Привет, — поздоровался Терри, как всегда весело. — Дэвид хотел бы с вами переговорить.

Тонированное заднее окно бесшумно опустилось, и за ним показался Дэвид Уоттс в спортивном костюме «вулвергемптон-уондерерс», сидевший на кремовом сиденье телячьей кожи.

— Можно с вами словом перемолвиться?

— Может, тогда подниметесь ко мне?

Войдя в квартиру Лоримера, Уоттс застыл как вкопанный и начал озираться, будто попал на выставку в Музее Человечества.

— Извините за беспорядок, — сказал Лоример, подбирая алюминиевые миски, сгребая в охапку брошенные рубашку и трусы. — У меня тут друг гостит. — Он затолкал в мусорное ведро миски, рубашку, трусы и нарциссы (какая теперь разница?). На полу перед плитой чернело какое-то засохшее пятно.

— Милая вещица, — заметил Уоттс, показывая на шлем. — Настоящий?

— Ему около трех тысяч лет, он древнегреческий. Хотите, я задерну шторы?

На Уоттсе были черные очки.

— Нет, спасибо. Да у вас тут целая куча компактов. Не так много, как у меня, конечно, но все равно очень много.

— Извините, я с вами до сих пор не связывался, но там все еще ведется консультация…

— Да вы не беспокойтесь об этой страховой фигне. Не торопитесь. Нет, я насчет той группы, которую вы упоминали, — Ачимоты. «Сущая Ачимота».

— Кваме Акинлейе и его «Achimota Rhythm Boys».

— Точно. Вы верите в серендипье, мистер Блэк?

— Не очень. — По правде говоря, он верил во что-то противоположное, как бы оно ни называлось.

— Это ведь самая мощная сила в жизни человека. В моей, например. Мне нужно обязательно отыскать тот диск, о котором вы говорили. Эту «Сущую Ачимоту». Я знаю — это будет для меня очень важно.

— Это импортный диск. Обычно я заказываю их по почте. Есть еще один магазин в Кэмдене…

Из спальни вышла Ирина. На ней была одна из рубашек Лоримера.

— Привет, Лоример, — поздоровалась она и прошла на кухню.

— Я тут не мешаю, нет? — вежливо поинтересовался Уоттс.

— Что? Нет. Гм. Я только…

— У этой девушки — самые белые ноги, какие я только видел в своей жизни. Могу я каким-то образом купить у вас этот диск? Назовите свою цену. Ну, двести фунтов.

— Я могу вам его одолжить. — Лоример услышал, как на кухне открываются и закрываются дверцы шкафа.

— Одолжить? — переспросил Уоттс, как будто такая мысль никогда не приходила ему в голову.

— Вы не могли бы подождать секундочку? — попросил Лоример. — Извините.

На его кровати валялся, откинувшись на подушки, голый Торквил и читал, насколько можно было разобрать издалека, мужской журнал — «мягкое порно». Слава богу, хотя бы между широко раскинутых ляжек у него была собрана в комок простыня.

— А, привет, Лоример. Угадай, кто здесь.

— Я уже ее видел. Что это значит, Торквил, хрен побери?

— Боже мой, а что же я еще должен был делать?

Ирина вернулась с бутылкой белого вина и двумя бокалами. Она села на край кровати, застенчиво скрестив ноги, и налила вина Торквилу. Тот уже вытянулся через весь матрас, демонстрируя голую задницу, и рылся в брючных карманах в поисках курева. В неожиданном «рыцарском» порыве он зажег сразу две сигареты и одну предложил Ирине.

— Лоример, — вопросительно проговорила Ирина, выпуская дым из уголка рта.

— Да?

— Человек в комнате. Это Дэвид Уоттс?

— Да.

— Я не верю, я в одном доме, в том же доме с Дэвидом Уоттсом, — возбужденно заговорила Ирина и вдруг совсем перешла на русский. Действительно, у нее поразительно белые ноги, отметил Лоример, — длинные и стройные, а голубые жилки похожи на… Он на секунду призадумался. Они похожи на реки под паковым льдом, если глядеть на них с высоты.

— Не тот Дэвид Уоттс — певец? — переспросил Торквил, тоже изумившись. — Здесь, в этой квартире?

— Да. Я ему одалживаю компакт-диск.

— Иди ты на фиг.

— Сам иди на фиг.

— Врун хренов.

— Иди и сам посмотри.

Лоример вернулся к Уоттсу. Тот, водрузив черные очки на лоб, уже сидел на корточках перед изготовленными на заказ стеллажами, где размещались все компакт-диски Лоримера. Уоттс уже нашел Кваме Акинлейе: Лоример хранил диски в алфавитном порядке, по странам.

— У вас тут столько классики, — заметил Уоттс. — И куча бразильцев.

— Раньше я слушал только центрально- и южноамериканскую музыку, — пояснил Лоример. — А года три назад переключился на Африку. Начал с Марокко и стал двигаться на юг — ну, по кривой.

Уоттс нахмурился.

— Интересно. И докуда добрались?

— До Ганы. Собираюсь двигаться к Бенину. Может быть, на следующей неделе.

— Это и есть то, что вы называете «жизненным», да?

— По сравнению с той дрянью, которую мы на Западе производим.

Тут появились второпях одевшиеся Ирина и Торквил, и Лоримеру пришлось их представить. Торквил указал пальцем на Уоттсов спортивный костюм и пропел: «Эй вы, Во-олки». Ирина попросила автограф, а потом то же самое сделал Торквил — для кого-то по имени Эми. Лоример с некоторым шоком осознал, что Эми — это четырнадцатилетняя дочка Торквила (которая учится в школе-пансионе); оставалось только надеяться, что она не станет расспрашивать отца, при каких обстоятельствах тот раздобыл ей автограф Дэвида Уоттса.

— Надеюсь, я вам не помешал, — сказал Уоттс, выводя свое имя на двух листках писчей бумаги. — Любовь средь бела дня, и все такое.

— Да нет, мы уже закончили, — ответил Торквил. — Кстати, Ирина, тебе ведь пора уходить? Да? Уходить пора, да? Уходить?

— Что? Ах да, мне пора уходить. — Она подобрала сумочку, робко попрощалась (Лоример отметил, что между ней и Торквилом больше не возникало никакого физического контакта) и ушла. Уоттс взял у Торквила предложенную сигарету.

— Меня потрясло, что она вас узнала, — сказал Торквил. — Я про Ирину. Она же русская.

— В России все знают Дэвида Уоттса, — сказал Дэвид Уоттс. — Я продаюсь там миллионными тиражами. Миллионными.

— Правда? А скажите, «Команда» когда-нибудь соберется снова?

— Только через мой труп, приятель. Они воры, грабители. Я скорее себе язык откушу. Скорее глотку себе вырву голыми руками.

— Значит, не больно-то вы по-дружески разошлись, да? А что случилось с Тони Энтони?

Уоттс не стал надолго задерживаться; видимо, ему не очень понравилось то, как Торквил принялся ворошить историю его бывшей группы. Лоример одолжил ему еще пару дисков — певца из Гвинеи-Бисау и духовой оркестр из Сьерра-Леоне. Уоттс обещал переписать их и вернуть на следующий день с Терри, а потом застенчиво — точно вдовица или старая тетушка-девица — попросил Лоримера проводить его до машины. Терри увидел, как они приближаются, и, вскочив с шоферского сиденья, распахнул заднюю дверцу.

— А эта фигня со страховой компанией, — проговорил Уоттс, отшвыривая окурок. — Я тут поговорил со своими ребятами. Думаю, если мне не заплатят, будет самая громкая тяжба. Двадцать, тридцать миллионов.

— Прекрасно, — сказал Лоример. — Мы любим, чтобы подобные дела решались через суд. — Это понравилось бы Хоггу, подумал он печально.

— Вы поймите, — продолжал Уоттс, — просто некрасиво будет, если Дэвида Уоттса затаскают по судам. Нехорошо как-то.

— Что поделаешь.

— Диски верну завтра, дружище, — сказал Уоттс, забираясь в машину. — Большое спасибо, Лоример, — можно называть вас Лоример? Из этого должно что-то выйти. Серендипье. До связи.

Машина тронулась: казалось, ее широкие шины вращаются совершенно беззвучно. Люди на улице останавливались и удивленно провожали ее взглядами. Лоример вспомнил, что недавно в воскресной газете был опубликован список богатейших людей страны, и Дэвид Уоттс значился в нем на 349-м месте.

В холле Лоримера поджидала леди Хейг. На ней был опрятный зеленый твидовый костюмчик, а на голове — тюрбан, зашпиленный шляпной булавкой с рубиновой головкой. Из-за ее ног выглядывал Юпитер, тяжело и ровно дышавший.

— Сегодня утром ваш друг привел к себе девицу.

— Могу только принести свои извинения, леди Хейг.

— Он ужасно шумит — все время грохочет и топает, и днем и ночью.

— Я попрошу его вести себя потише.

— По-моему, Лоример, он неотесанный мужлан.

— Совершенно с вами согласен, леди Хейг, совершенно с вами согласен.

389. Серендипье. Образовано от «Серендип» — бывшего названия Цейлона, ныне Шри-Ланка. Слово это придумал Хорес Уолпол; он отталкивался от одной народной сказки, персонажи которой все время набредали на что-то такое, чего нарочно не искали. Следовательно: серендипье — это способность случайно совершать счастливые и неожиданные открытия.

Что же тогда является противоположностью Серендипа — южной страны, теплой и солнечной, омытой морями и утопающей в пышной зелени, изобилующей пряностями и певчими птицами? Вообразим себе совершенно другой мир на крайнем севере — бесплодный, скованный льдами, морозный, мир из кремня и камня. Назовем его Зембла. Следовательно: зембланье — антоним серендипья, способность нарочно совершать злосчастные, неудачные и предсказуемые открытия. Серендипье и зембланье: два противоположных полюса той оси, вокруг которой все мы вращаемся.

Книга преображения

В тот вечер Торквил охотно и даже с некоторыми подробностями рассказал Лоримеру о том, что они с Ириной делали в его постели (простыни уже были снесены в прачечную). Они посмотрели (по желанию Торквила) какой-то жестокий научно-фантастический триллер по кабельному телеканалу, а потом Торквил заказал по телефону пиццу с чипсами. Торквил выкурил пачку сигарет и допил виски, после чего впал в пьяную плаксивость («О, Бинни, Бинни, Бинни»), а затем в злобное настроение, особенно понося Оливера Ролло. Бинни, оказывается, пригласили на свадьбу Оливера и Поттс, а Торквила — нет: это ясно указывало на Торквилово положение изгоя, и Лоример видел, как его это ранит. Торквил с вожделением заговорил о Южной Америке, — видимо, Восточная Европа больше не казалась ему достойным обсуждения предметом.

— Если б мне только удалось наскрести хоть какой-нибудь капитальчик, Лоример, — тоскливо стонал он. — Там же все как в старые добрые времена — Счастливая Долина, пионерский дух, джин и поло… Все, что требуется, — купить там поле для гольфа или виноградник. Деньги рекой текут. Но нужно иметь что-то, что можно продать, — охотничий заповедник, марину. Да в Южной Америке британцы — вроде нас с тобой — зашибают колоссальные бабки. Просто непристойные суммы.

— А почему бы тебе не разведать обстановку? Слетать туда. Поторговаться, — попробовал приободрить его Лоример.

— Да конечно. Завтра я должен выдать этой бессовестной суке полторы штуки, а у меня в наличии, — он вывалил содержимое карманов на стол, — семнадцать фунтов и горстка мелочи. Нет, это вообще не фунтовая монетка — это сто сраных песет. Итого — шестнадцать фунтов, горстка мелочи и сто песет.

Пока Торквил перебирал все возможные розничные торговые точки, в которых он побывал и в которых ему могли всучить песеты вместо пенсов, — Лоример почувствовал, как его плотным кольцом охватывает отчаяние. Он понял: так больше не может продолжаться. Его собственная жизнь — с ее выверенной устойчивостью, с отлаженным порядком, — терпела такое насилие, что он предвидел серьезную катастрофу. Нужно найти способ изгнать вторгшегося чужака. Кукушонок забрался в чужое гнездо и с каждым днем вел себя все наглее; еще немного — и птенцу Лоримеру с ним уже не совладать.

— Вся беда в том, что я не могу выкарабкаться, — ныл Торквил, исходя жалостью к себе. — У меня не осталось времени. Все сразу навалилось. Мне нужно во что бы то ни стало раздобыть наличных денег — вперед или сразу. — Он стиснул челюсти. — Я знаю — это аморально, но, думаю, у меня нет выбора, Лоример. Мне придется на это пойти.

— На что?

— Буду торговать наркотой — экстази, героином, крэком. Мне плевать, мое терпение лопнуло. Меня толкает на это общество. Я тут ни при чем — это общество и Бинни во всем виноваты.

Ну конечно же. Лоример внезапно увидел решение с абсолютной ясностью, подивившись тому, как иногда разум действует независимо от понуждения.

— Послушай, Торквил, если бы я предложил тебе хорошо оплачиваемую работу, наличными, так что ты смог бы решить свои текущие денежные проблемы, но тебе нужно было бы работать от восемнадцати до двадцати четырех часов в день, — ты бы согласился?

— Согласился бы я или нет? Да я хоть двадцать четыре часа готов вкалывать, если нужно. Скажи мне только, где и когда.

— Всего один телефонный звонок.

Лоример пошел на кухню и, набирая номер, почувствовал, как легко стало на сердце при мысли о том, что кукушонок если и не будет сразу выброшен из гнезда, то, по крайней мере, большую часть дня будет отсутствовать.

— Да? — ответили на том конце линии.

— Это Майло. Твоя «кортина» еще на ходу? Отлично. Я нашел тебе водителя.

390. Откуда взялось имя «Дэвид Уоттс». Об этом мне рассказал Торквил. Один из тех немногих интересных фактов, о которых мне поведал Торквил за все время общения с ним.

«Знаешь, почему он зовет себя Дэвидом Уоттсом?» — «Нет, а почему?» — «Это же из той песни „Кинкс“». — «Никогда про них не слышал». — «Боже мой, да ты что? Быть такого не может, слышал ты наверняка, — это ж одна из легендарных рок-групп шестидесятых». — «А, сказал я, теперь, кажется, что-то припоминаю».

Тогда Торквил встал, будто на сцене, и запел гортанным тенором с фальшивым акцентом кокни: «Фа-фа-фа- фа-фа, фа-фа- фа». Он пропел, не пропустив ни слова, всю песню целиком, от лица некоего «дурачка и простачка, который не отличает воды от шампанского» и мечтает о Дэвиде Уоттсе — настоящем герое школы, эпическом драчуне, богаче, капитане команды, главном заводиле, от которого без ума все девчонки в округе. В припеве хор занудно твердил: «Я хочу быть как Дэвид Уоттс, я хочу быть как Дэвид Уоттс, я хочу быть как Дэвид Уоттс». Это была песенка про парня, который не способен на подлость, про парня, которого ценят и уважают равные ему, про парня, который, в сущности, — полное совершенство. Тогда-то я начал лучше понимать, почему Мартин Фостер стал Дэвидом Уоттсом.

Книга преобажения