Явившись домой, т. е. в тюремную камеру из комнаты пыток, я не застал здесь Федора Гака. Вслед за мною, с интервалом всего лишь в несколько минут, нашего старосту также потащили на допрос.
Мои искалеченные пальцы вызвали любопытство у всей камеры, за исключением "тарзаньего брата" Яшки Цыгана, который ими не заинтересовался нисколько. Окружив меня, заключенные выражали сочувствие мне и порицание энкаведистам. Лишь Яшка стоял в стороне, презрительно сплевывая на пол.
Я спросил урок, знают-ли они, как и чем в тюрьме лечить "маникюрные раны". Оказалось, что не знают. Результаты "маникюра" урки видели впервые, но некоторые из них все же попытались давать мне лечебные советы. Эти советы противоречили один другому и не внушали мне доверия.
Неожиданно в камере обнаружился специалист по лечением "маникюра". Когда говор споривших о тюремной медицине заключенных несколько утих, Яшка Цыган, растолкав их, подошел ко мне и показал свои пальцы.
— Зырни на это! — отрывисто бросил он.
Я посмотрел, но ничего особенного не заметил.
— Да ты на мои ногти зырни, — сказал вор. Приглядевшись к его ногтям внимательнее, я увидел странное несоответствие между ими и пальцами. Яшкины короткие и толстые пальцы красотой не отличались, но зато ногти были очень красивы: не длинные, но овальной формы, розовые и с продольными гранями посередине.
— Красота — мои ногти, а? — спросил Яшка.
Я утвердительно кивнул головой. Он, самодовольно ухмыляясь, заявил:
— Все марухи у меня ногти целуют. Такими красивыми их мне гепеушники сотворили.
Далее, на своем неописуемом жаргоне, "тарзаний брат" рассказал, что около года назад он тоже побывал "в лапах у маникюров". Ему, как и мне, проделали "операцию" иглами среднего размера. За несколько месяцев искалеченные ногти с его пальцев сошли и на их месте выросли новые, красивее старых.
Яшка посоветовал мне прикладывать к ранам жеваный хлеб и завязывать чистыми тряпками. Это несложное тюремное лечение моим пальцам помогло. За две недели раны затянулись и никакой боли я уже не чувствовал. А спустя полгода на моих пальцах красовались новые ногти, не хуже яшкиных. Уголовники, с которыми я в то время сидел в одной из тюремных камер, дали мне кличку:
"Мишка — граненые ногти".
Федор Гак пришел с допроса в камеру на пятые сутки утром. Пришел не сам; двое надзирателей втащили его сюда, подхватив под руки. Он находился в бессознательном состоянии.
Заключенные, ахая и охая, приняли своего старосту от надзирателей, снесли на кровать и там занялись его осмотром. Белую рубаху Федора сплошь покрывали большие кровавые пятна. Ее попробовали снять, но не смогли; она плотно прилипла к груди, спине и бокам человека. Больше часа урки теплой водой отмачивали рубаху и, наконец, сняли, разрезав на полосы лезвием бритвы.
Когда эта операция была окончена, камера огласилась неистовой бранью. Заключенные ругали советскую власть, энкаведистов, Ежова, Сталина и их родителей. Кроме меня, от ругани воздерживался только Семен Борисович. Он лишь качал головой и, со страдальческой миной на лице, говорил мне:
— Это же кошмар! Вы знаете, я очень мирный еврей. Но за его спину и ваши ногти мне очень хочется собственными руками повесить "отца народов" и Лазаря Кагановича. И, знаете, не за шею…
Спины у Федора, собственно, не существовало. От шеи до поясницы, сплошным кровавым ковром, вздулись десятки бугристых синяков и шишек, между которыми зияло множество мелких ран и царапин; кожа висела над ними бахромой лохмотьев. В таком же виде были его грудь и бока.
Приведенный в чувство водой, Федор сиплым баритоном стонал от боли. Перевязывая раны старосты заранее приготовленными для подобных случаев чистыми тряпками, урки засыпали его градом вопросов:
— Чем они тебя, пахан? Как? За что? Почему? Чего добивались?
Избитый отвечал сиплыми стонами:
— О-ох, сперва пыль выбивали, после, о-ох, шваброй чистили и на удочку цепляли…
Это означало, что его начали "допрашивать" ножками от стульев, а затем перешли к более серьезным "методам физического воздействия": битью стальными щетками и кнутами с крючками на концах, похожими на удочки.
— Ну и как ты? Выдержал? — расспрашивали заключенные.
— Невозможно, братишечки, — сипел Федор. — Раскололся я. Амба мне. Срываться из кичмана надобно. Вербовать заставляют москвичи растреклятые…
Из рассказа Федора, прерываемого его стонами и руганью урок, выяснилось, что избивали его четверо суток подряд. Час битья сменялся получасом отдыха. В конце концов, избиваемый не выдержал и рассказал энкаведистам всю свою, богатую преступлениями, судебными приговорами и побегами из тюрем и концлагерей, биографию.
Местные энкаведисты обычно воздерживались от применения "методов физического воздействия" к вожакам уголовников, опасаясь их мести за это. Но Федора допрашивали "москвичи", присланная Ежовым на Северный Кавказ "оперативно-следственная бригада". Следователи и теломеханики этой бригады жили в доме, постоянно охраняемом усиленным нарядом милиции, в одиночку нигде не показывались и револьверы всегда держали наготове. Устроить на них покушение никаких возможностей для уголовников не было.
Чисто уголовными делами "москвичи" интересовались мало, и биография Федора Гака их не удовлетворила. Они требовали от него "организации" и "вербовки", т. е. признаний в том, что он, будто бы, является главой всех террористических групп уголовников, действующих против НКВД на Северном Кавказе. В дополнение к "признаниям" он должен был дать и список им "завербованных": не менее, чем сто человек.
Все предъявленные ему обвинения Федор признал и подписал, но от "вербовки" отказался категорически:
— Номер с вербовкой не пройдет! Я не лягавый, и ни одного урку не продам. А кроме того, у нас урки, за вербовочный стук, любого пахана пришьют…
Отправляя жестоко избитого Федора в камеру, следователь заявил ему на прощанье:
— Иди отлеживайся и придумывай список! Через пару недель вызову и если ты запоешь мне такую же песню, как сегодня, то… с живого не слезу…
Мы потребовали, для лечения старосты, вызвать тюремного врача, но получили от старшего надзирателя ответ, обычный в таких случаях:
— Нет ему доктора! Непризнающимся на допросах медицинская помощь не полагается!
Пришлось ограничиться "лечебно-камерными" средствами.
За неделю наш староста отлежался на камерной кровати и встал с нее. Раны его затянулись. Любой средний арестант после таких побоев болел бы не меньше месяца, но Федору столько времени не потребовалось. Организм у старика был исключительно крепкий и выносливый.
В день выздоровления Федора я впервые заметил, что он и Петька Бычок затевают в камере необыкновенное. Последующие дни подтвердили мою догадку. Вожак воров и его приятель подолгу перешептывались то с одним, то с другим из заключенных, к чему-то готовились, строили какие-то планы. Через уголовников, подметавших тюремный коридор, староста отправил на "волю" несколько записок. Меня, Силкина и Семена Борисовича урки в свои намерения не посвящали.
Шушуканье воров и их таинственная переписка с "волей" продолжались три дня. На четвертое утро, после посещения камерой тюремной бани, все разъяснилось. Едва за спиной последнего, входившего в камеру выкупанного арестанта, захлопнулась дверь, как староста обратился к нам с короткой, отрывистой речью, приведшей меня в крайнее изумление:
— Ша, братишечки! Дело на мази. Бежать — не трудно. Из кичмана срываемся. Машинки имеем. Вот они!
Загородив спиной дверное "очко", он вытащил из карманов наган и браунинг.
Далее староста изложил нам план предполагавшегося побега из тюрьмы. Он был прост и вполне осуществим.
Побег назначался на сегодня, во время вечерней поверки. В какой-то промежуток времени, от 6 до 7 часов вечера, в камеру войдут трое: дежурный по коридору, старший и младший надзиратели. По знаку старосты на каждого из них, одновременно, должны напасть двое заключенных и ударами по головам оглушить.
Для нападения Федор выбрал Петьку Бычка, Яшку Цыгана и еще четверых наиболее сильных урок. Но тут возникло неожиданное препятствие. "Старший брат Тарзана" объявил, что он один с дежурным "справится в момент" и от напарника решительно отказался. Пришлось с этим согласиться.
Действовать дальше предполагалось следующим образом:
Оглушив тюремщиков, заключенные снимут с них шинели, фуражки и сапоги, а их свяжут и заткнут им рты тряпками. Федор, Петька и Яшка наденут на себя снятое с тюремщиков и поведут остальных арестантов, будто бы на допрос. В первом этаже тюрьмы дежурят двое надзирателей. Здесь также повторится нападение и переодевание. Затем пятеро "тюремщиков" выведут заключенных во двор и направятся к воротам, где и должно произойти самое главное и рискованное.
Тюрьма окружена двойной стеной и ворота ее тоже двойные, соединенные сводчатым проходом, в котором дежурит привратник. От этого энкаведиста зависит успех побега. Если он ничего не заподозрит и откроет внутренние ворота, ему приставят к носу наган. После этого, если он не поднимет шума, его свяжут и сунут в привратницкую комнату, где хранится оружие тюремщиков; им запрещено входить в тюрьму с оружием, во избежание попыток заключенных овладеть им с целью побега.
Беглецы в этом арсенале возьмут револьверы, и пять винтовок для "конвоя" и отобранным у привратника ключом отопрут наружные ворота. В трех кварталах от тюрьмы будут ждать извозчики, которые и развезут беглецов по разным "малинам" города.
В плане побега было несколько весьма сомнительных и рискованных деталей. Нападения на надзирателей могли вызвать слишком много шума, а привратник или охрана за наружными воротами оказаться недоверчивыми и не выпустить нас из тюрьмы. В каждом из этих случаев мы были бы расстреляны охранниками во дворе, в воротах или даже по ту сторону тюремных стен. Существовала и еще одна рискованная деталь: Силкин выдаст подготовку к побегу, если ему представится хотя бы малейшая возможность "стука".
Федор Гак и его урки без колебаний шли на весь этот риск потому, что им, за исключением Прицкера и Силкина, ожидавших по 2–3 года концлагерей, на этот раз угрожали расстрел или "смерть от разрыва сердца" а, в лучшем случае, большие сроки заключения в отдаленных каторжных лагерях.
Наган и браунинг, которые нам показал староста, были его личным оружием, хранившимся в одной "малине". На это специально им подобранное и проверенное оружие, если бы пришлось стрелять, он мог надеяться; оно его еще ни разу не подводило. Готовясь к побегу, он приказал своим приятелям на "воле" прислать ему револьверы, что они и выполнили с помощью уголовников, работавших в тюремной бане.
Из всех уголовников отказались участвовать в побеге только Семен Борисович и Силкин.
— Вы хотите, чтобы тихий и мирный гравер начал бегать? Это же смешно. От этого мое сердце поломается. И что будет с моею семьей? Ее же возьмут заложниками, — заявил Прицкер.
Силкин пробурчал угрюмо:
— Я не дурак, чтобы за побег на вышку лезть. Мне еще жить хочется.
Урки решили связать их и оставить в камере вместе с надзирателями.
— Ну, а ты как? — обратился ко мне староста. — С нами срываешься или и тебя веревкой спутать?
Я колебался. От побега меня удерживало то же, что и Прицкера: семья. Если я убегу из тюрьмы, энкаведисты арестуют моих родных, а затем в газете появится многозначительное объявление о розыске:
"Тяжело больные жена и мать разыскивают мужа и сына…''
Ниже будет указан адрес одного из отделений милиции.
Эти соображения я высказал Федору. Он крутнул головой, и простуженно просипел:
— А если тебя шлепнут? Легко это твоим перенесть? Я пожал плечами.
— Для них это легче "методов физического воздействия".
Он подумал и сказал:
— Надо твоих в малину отправить.
— Как это сделать? — спросил я.
— А вот как. Есть в городе такие коопы, где продавцы вместе с урками работают: ворованное барахло сбывают. На тихую, конешно. Один такой кооп возле тюрьмы, там, где нас будут ждать извозчики, а другой как раз напротив твоей квартиры. Звякнешь своим по телефону из одного коопа в другой, а потом коопщик отведет твоих в малину. Оттуда тебя с семьей в горы к абрекам переправим…
Мне как-то не верилось в возможность спасения вместе с семьей и я продолжал колебаться. Федор засипел обидчиво:
— Сдрейфил ты, что-ли, братишечка? Икру мечешь? Или ко мне веры не имеешь?… Пойми, братишечка, только для тебя это делаю. Ты, хотя и не уркач, но свой парень в доску.
— Какое там — в доску? Во весь досчатый забор. Срывайся с нами, Мишка, — подхватил Петька Бычок. Его поддержал Семен Борисович:
— Для вас, молодой человек, бежать из тюрьмы имеет некоторый смысл. Имея ваш возраст и семью в этом городе, я бы тоже рискнул. Но когда ты сравнительно пожилой еврей и твоя семья где-то в Ростове, так бегать уже невозможно…
И я согласился бежать. Будь, что будет… Силкина в этот день били дольше и больнее, чем обычно. В заключение битья староста пригрозил ему:
— Если ты, гад, стукнешь про побег, либо хотя глазом надзирашке мигнешь, то моментально будешь пришитый.
Всхлипывая и вытирая слезы, зырянин клялся и божился, что у него и в мыслях нет и не было такого намерения…
До вечерней поверки оставалось 5–6 часов. Нервно-напряженное ожидание и лихорадочно-поспешная работа камеры заполняли их. С молчаливой торопливостью мы заканчивали последние приготовления к побегу: из лоскутов матрасов плели веревки для связывания тюремной охраны. Двое заключенных топтались возле дверей, своими телами загораживая нашу работу от взглядов надзирателей.
В разгар этой работы к нам, через дверное "очко", донесся голос из коридора:
— Силкин! Выходи! На допрос!..
Камера на мгновение замерла. Затем раздались приглушенные ругательства и веревки мгновенно исчезли под матрасами. Зырянин вскочил с пола и стремительно кинулся к двери. Выражение его лица представляло собою смесь испуга, растерянности и злорадного торжества.
Это был первый случай вызова из камеры на допрос в совсем необычное для того время. От 10 часов утра и до 8 часов вечера следователи и теломеханики отдыхали и допросами не занимались.
Когда за Силкиным закрылась дверь, тревога и сомнения охватили камеру. Вопросы и восклицания вполголоса слились в единый тревожно-пугливый говор:
— Почему вызвали стукача?
— Куда его повели?
— Может, он успел стукануть?
— Что делать, уркаганы?
— Отложить побег!
— Ждать, пока стукач воротится… Сипло-баритонным выкриком Федор оборвал шум:
— Ша, братишечки! Хватит паниковать! Камера притихла. Староста продолжал, понизив толос:
— Бежать, повторяю, не трудно, а побег откладывать нельзя. Иначе всем крышка… Срываемся сегодня. Может, успеем до стука. Других выходов нету. Скоро поверка.
Кто-то из заключенных попытался возразить. Федор повысил свой сиплый баритон:
— А ежели гепеушники надумают обыск сотворить? Тогда как? Машинки и веревки куда затырить? Нет, откладывать побег нельзя никак…
— Больше всего меня интересует один вопрос, — задумчиво произнес Семен Борисович. — Случайно вызвали нашего милейшего Силкина или он таки ухитрился незаметно стукнуть?
Ответить на этот вопрос никто из нас не мог. Мы терялись в догадках…
Настал час поверки. В дверной замочной скважине заскрипел ключ. Федор сунул руку под матрас за браунингом. Петька Бычок, сжав свои огромные кулаки, шагнул к двери. Яшка вытащил из кармана тяжелый наган и, держа его за дуло, приготовился для прыжка. Дверь с грохотом открылась и сиплый баритон Федора дико и протяжно взвыл:
— А-а-а-а!..
Вместо черных шинелей надзирателей, мы увидели в коридоре голубые фуражки, штыки на винтовках и наганы. В камеру толпой ввалилось более дюжины вооруженных энкаведистов. Один из них видимо старший, громко и резко скомандовал нам:
— Ложись!
На эту команду Федор ответил выстрелом из браунинга. Старший энкаведист уронил револьвер и с руганью схватился за свое левое плечо. Яшка дважды выстрелил из нагана, и двое энкаведистов мешками привалились к стенам. Третьего Петька кулаком сбил с ног. Эта схватка была отчаянной и безнадежной вспышкой злобы уголовников от неудавшегося побега и их ненависти к мучителям заключенных.
Корчась от боли, старший продолжал командовать нам и энкаведистам, мешая слова команды с отборной руганью:
— Ложись, так вашу! Стреляй, так вашу! В штыки! Камера наполнилась частыми хлопающими выстрелами, щелканьем пуль о стены и едким пороховым дымом. Федор, хватаясь обеими руками за простреленную грудь, медленно и тяжело опустился на пол. Яшка, зажимая рану в боку, стрелял уже не целясь. Притиснув к стене рослого парня в голубой фуражке, Петька душил его. Двое раненых заключенных растянулись на матрасах. Остальные, в том числе и я, убедившись в бесполезности и невозможности сопротивления, выполнили команду энкаведиста: легли на пол.
Выстрелы смолкли. В наши тела уперлись острия штыков. Петьку Бычка тоже прижали штыками к стене, вместе с задушенным им парнем, которого он не выпускал из рук. Еле держась на ногах, старший энкаведист подал последнюю команду:
— Одевай на них браслеты!
Держа нас под угрозой штыков, энкаведисты заворачивали нам руки назад и сковывали их наручниками. Некоторые урки сопротивлялись. Их били прикладами винтовок. Федор сипло кричал:
— Братишечки! Ежели, кто живой вырвется, пришейте зырянина! Он, сука, стукнул! Его работа! Приказываю пришить!..
Старосту вытащили в коридор первым. Вслед за ним увели Петьку и Алешу, затем на руках вынесли Яшку. Я вышел в коридор пятым. Двое энкаведистов быстро поволокли меня вперед, подхватив под скованные руки.
— Куда ведете? — спросил я.
— Скоро узнаешь, — ответил один из них.
— Ш-ш-ш! Не разговаривать! — шикнул на меня другой и больно ткнул дулом нагана в бок.