Глава 1

Призрак бродит по отделу

Поздно вечером, после ареста капитана Шелудяка, Александр Холмин стоял перед начальником отдела НКВД Бадмаевым, нетерпеливо ожидая, что тот ему скажет.

Однако, начальство не спешило начинать разговор. Сидя в кресле и поматывая вдавленным подбородком, Бадмаев зевнул еще раз и, с чувством глубокого удовлетворения, повторил только что им сказанное:

— Итак, с «рукой майора Громова» мы покончили.

Холмин пожал плечами и на его лице отразилось нечто, вызвавшее у Бадмаева чрезвычайное удивление.

— Вы что же, не верите? — спросил начальник отдела удивленно и насмешливо.

— Сомневаюсь, — коротко ответил Холмин.

— Какие могут быть сомнения? Все ясно и понятно, — загудел Бадмаев. — Эта растреклятая «рука майора Громова», растрепавшая у меня все нервы, явственное дело рук Шелудяка. Он давно под меня подкапывается, вот и придумал подходящий фокус. Вы моего заместителя не знаете. Он очень хитрая и коварная бестия.

— Не похож Шелудяк на «руку майора».

— Так вы, может, думаете, что она действительно привидение? Чепуха и суеверность! Никаких призраков на свете нет. Они существуют только в бабушкиных сказках.

— Я и не утверждаю, что убийца или убийцы четырех ваших работников призраки.

— Тогда, кто же?

— Пока неизвестно. Посмотрим. Выясним.

— Ну, вам-то, положим, выяснять не придется. В этом деле мы теперь разберемся сами. А вас я должен буду… изолировать.

Сердце Холмина тревожно дрогнуло.

— То-есть, как изолировать? — спросил он.

— Как обычно. В камере-одиночке, — ответил энкаведист.

— Позвольте! Ведь вы обещали выпустить меня на волю.

— В том случае, если вы найдете «руку майора Громова». Разве вы ее нашли?

— Но ведь я же работал для вас.

— Мало ли кто на нас работает. Всех не наградишь. Выпустить вас на волю никак невозможно. Вам известно о нашем отделе слишком много, не подлежащего оглашению. За вашу работу для отдела вы будете пользоваться в тюрьме некоторыми привилегиями: усиленный паек, часовая прогулка, кровать с матрасом и одеялом, ну и всякие там мелочи. Вот все, чем я имею возможность отблагодарить вас.

— Что-ж и на том спасибо, товарищ начальник, — с горечью сказал Холмин.

— Гражданин начальник, — поправил его Бадмаев.

Эта поправка убедила Холмина в том, что начальник отдела не шутит и на душе подневольного детектива, волею энкаведиста возвращаемого в «первобытное состояние», стало так тяжело, как еще не бывало никогда. Сразу рушились все его мечты о свободе, об Ольге и счастье. Стараясь скрыть дрожь и тоску в голосе, он произнес, в безнадежном раздумье:

— Значит, я заключенный по-прежнему.

Бадмаев подтверждайте мотнул подбородком.

— Да. Сейчас я вызову конвоиров…

Он потянулся к телефону, но, в это мгновение, от сильного толчка дверь открылась и, нарушая все правила внутриотдельской дисциплины, в кабинет ворвался юнец в мундире с лейтенантскими знаками различия — личный секретарь Бадмаева. Его физиономия представляла собой олицетворение ужаса и паники: щеки мелового цвета, вытаращенные округлившиеся глаза, посеревшие трясущиеся губы, крупные капли пота на лбу. Прическа над лбом торчала дыбом, хотя и была напомажена. Он подбежал к столу Бадмаева и крикнул срывающимся истерическим голосом:

— Товарищ начальник!.. Он ходит!.. Ходит!..

Бадмаев рассерженно прогудел:

— Не впадайте в панику! Кто там еще ходит?

Перепуганный секретарь, заикаясь, с трудом выдавил из себя: — М-майор Г-громов.

— Где? — быстро спросил его, давно ожидавший чего-либо подобного и поэтому не растерявшийся Холмин.

— Там… там… в коридоре, — тыкал трясущейся рукой гонец, в сторону двери.

Бадмаев попытался приподняться с кресла и не смог. Не меньше своего секретаря он был перепуган появлением призрака, хотя еще и не видел его. Плоская физиономия начальника отдела, за минуту до этого самодовольная и спокойная, стала потной и серой от страха. Он мотал подбородком из в стороны в сторону, испуганно и однообразно гудя:

— Опять… опять… опять…

Холмин выскочил в коридор и здесь увидел следующее:.

Несколько энкаведистов в страхе жались к стенам по обе стороны ковровой дорожки, а по ней шла высокая фигура в длинной армейской шинели с поднятым воротником и в фуражке, козырек которой был надвинут на лоб. Она двигалась медленно, как бы плывя в воздухе и едва касаясь ногами земли.

За своею спиной Холмин услышал тяжелое сопенье вставшего, наконец, с кресла Бадмаева и прерывистое дыхание его секретаря.

Фигура в шинели медленно прошла мимо них, направляясь к повороту коридора и Холмину показалось, что он чувствует исходящее от нее веяние смерти. С трудом пересиливая это чувство, он крикнул:

— Стреляйте же кто-нибудь! Стреляйте скорее!

Фигура остановилась, обернулась к нему и по коридору разнесся ее глухой, монотонный голос, который потом уже, спустя несколько дней, энкаведисты назвали замогильным:

— В меня нельзя стрелять… Я уже расстрелян…

Электрические лампочки с абажурами, горевшие под потолком коридора, ярко освещали его лицо и, взглянув на него, Холмин невольно содрогнулся от ужаса, смешанного с отвращением. Перед ним было лицо умершего или убитого давно, по крайней мере, с месяц тому назад: безжизненное, матово-бледное, местами покрытое желтизной и липкой влагой смерти и уже начавшее разлагаться; между распухшими, почерневшими губами виднелись оскаленные зубы, прикусившие язык: — тусклые, неподвижные глаза мертво смотрели из полуопущенных синих век.

Руки в широких рукавах шинели поднялись вверх, цепко ухватились пальцами в черных перчатках за воротник и опустили его, обнажив затылок. Он был залит кровью, а посредине его, глубоким вдавленным пятном, чернела рана.

Кто-то из энкаведистов, жавшихся к стенам, испуганно ахнул. Фигура в шинели, протяжно застонав, двинулась дальше. Еще несколько шагов и она скроется за поворотом коридора. Кое-как пересилив охвативший его страх, Холмин крикнул ей вслед:

— Кто вы? Майор Громов?

Не оборачиваясь, фигура в шинели ответила монотонно и глухо:;.

— Нет… Я только рука… правая рука майора Громова…

В тот же миг она скрылась за поворотом коридора и уже оттуда, еле слышно, как вздох, донесся ее голос:

— Убийцы майора Громова будут убиты рукой майора Громова…

Нервы кого-то из энкаведистов не выдержали и тишину, на несколько секунд сковавшую коридор, разорвал неистовый панический вопль:

— Товарищи! Спасайся, кто как может!

Энкаведисты бросились врассыпную, прячась по своим кабинетам и Холмин остался в коридоре один. Минут пять простоял он неподвижно, стараясь стряхнуть с себя ужас, навеянный на него появлением «руки майора Громова». Наконец, это ему удалось и профессиональное любопытство пересилило все остальные его чувства.

 

Глава 2

Крашеная тряпка

Постепенно успокаиваясь и стараясь найти трезвое и логичное объяснение только что происшедшему, Холмин пошел туда, где скрылась «рука». Объяснение не находилось, но неожиданно нашлось нечто, не менее странное, чем появление призрака в отделе НКВД.

На ковровой дорожке, у самого поворота за угол коридора, валялось что-то красное. Холмин поднял его и начал рассматривать. Это была тряпка, кусок старого холста, чистый с одной стороны, а с другой чем-то измазанный. Холмин сначала подумал, что это кровь, но, внимательно осмотрев тряпку, убедился в ошибочности своего предположения. Она была в краске разных цветов, а с чистой стороны липкая по краям…

«А ведь она похожа на затылок того, кто называет себя «рукой майора Громова», — подумал Холмин, разглядывая кусок холста.

Действительно, пятна краски — свежей и жирной — располагались на нем в таком же порядке, как рана на затылке фигуры в армейской шинели. Посредине было черное пятно, окруженное темно-красным, постепенно светлевшим и переходившим в бледно-оранжевый и желтый цвета.

Холмин поднес тряпку к носу. От нее исходил слабый запах, показавшийся ему знакомым, но где и когда пришлось ощущать его, он не мог вспомнить.

— После разберемся, — решил Холмин к, осторожно свернув кусок холста, сунул его в карман. Затем он шагнул за угол коридора и сейчас же остановился в изумлении.

Навстречу ему двигалась человеческая фигура, но не та, которая только что произвела панику в отделе НКВД. По ковровой дорожке не шел, а, буквально, влачился полковник Гундосов, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный и натыкаясь на степы. Мундир его был расстегнут, руки тряслись, глаза бессмысленно блуждали.

— Что с вами, гражданин уполномоченный?

Тот испуганно отшатнулся, но, всмотревшись в Холмина, обеими руками ухватил его за рукав.

— Это ты браток? А я уж думал, что опять…

— Кто? — спросил Холмин.

— Мертвяк, — вздрагивая выдохнул Гундосов.

— Майор Громов?

— Ну-да.

— Вы его тоже видели?

— Видал, браток, — заговорил энкаведист заплетающимся языком. — Сижу я, понимаешь у себя в кабинете, дела к чистке подготавливаю, а он входит. Страшный, мертвый, расстрелянный. На вид похуже, чем Летучий Голландец. Морской змей и всякие такие привидения. А у меня сердце слабое, больное. Натерпелся я страху вдосталь. Думал, что сердце мое совсем поломается.

— Говорил он вам что-нибудь?

— Сказал. Немного. То самое, что в егонных записках написано. Дескать, поубиваю всех, кто Громова под пулю подвел.

Гундосов умолк и зашатался, со стоном хватаясь за грудь. Холмин поддержал его под локоть.

— Плохо мне, браток, — прерывисто дыша, прохрипел энкаведист. — Сердце болит. Припадка боюсь. Отведи ты меня куда-нибудь. Хоть к Бадмаеву, что ли.

Поддерживая Гундосова за плечи, Холмин повел его в кабинет начальника отдела. Дверь была заперта и Холмину пришлось долго стучать, прежде чем ее ему открыли. Секретарь Бадмаева, открывший дверь, увидя Гундосова, издал испуганное восклицание и засуетился вокруг него; он усадил его на стул и начал отпаивать водой и обмахивать платком. Бадмаев, хотя еще и не оправившийся от испуга, не без злорадства наблюдал со своего кресла за плачевным состоянием ненавидимого им «матросика с Балтики».

Ожидая, что будет дальше, Холмин скромно уселся на «подследственный стул», у двери и, достав из кармана найденную в коридоре крашеную тряпку, начал ее рассматривать. Прошло несколько минут, Гундосову стало лучше и, отведя от него злорадный взгляд, Бадмаев обратил свое внимание на Холмина.

— Товарищ агент! Что же вы сидите, как пень? — спросил он.

Холмин поднялся со стула.

— Простите, гражданин майор, совсем позабыл, что заключенному, без разрешения следователя, сидеть не полагается. Поэтому спешу встать.

— Не болтайте чепуху! Что у вас в руках?

— Тряпка, гражданин майор. Я ее нашел в коридоре.

— Как вам не стыдно? — возмущенно загудел начальник отдела. — У нас такое творится, а вы тряпки собираете. Делом надо заниматься, товарищ.

Холмин заговорил насмешливо и вызывающе:

— Мне, гражданин майор, на все ваши дела наплевать. Никакого отношения к ним я теперь не имею. С полчаса тому назад вы мне дали отставку и я жду конвоира, который отведет меня в тюрьму.

— Бросьте. Я пошутил.

— Это плохие шутки. Они мне очень не нравятся, так же как, впрочем, и работа для вас.

— Боитесь привидений?

— Нет. Надоело быть подневольным детективом.

— А жить вам не надоело? А про комендантскую камеру вы забыли? Хотите, чтобы я отправил вас туда под пулю или будете работать?

— Так я же не специалист по привидениям.

— А я специалист? Избавьте меня от этой растреклятой «руки майора Громова» или я избавлю вас от жизни.

— Помоги нам, браток. На тебя только надежда и осталась, — с надрывом прошептал Гундосов, глядя на Холмина умоляющими глазами. Таким же взглядом молча смотрел на него и секретарь Бадмаева.

Холмин вздохнул и сказал:

— Уговорили. Тем более, что «рука майора» меня все-таки интересует. Только прошу меня не пугать комендантскими камерами и тому подобным. Я этого не люблю. Если же это еще раз повторится, то я сам попрошусь под пулю. Я говорю серьезно и надеюсь, что вы мои слова не забудете.

Разговаривая так с начальником отдела НКВД, Холмин несколько лукавил: его мысли противоречили словам. Всеми мыслями он был на воле и с Ольгой, и садиться в тюрьму ему никак не хотелось. Резкими заявлениями и требованиями он пытался, хотя бы немного, сбить чекистскую спесь с Бадмаева и оградить себя от неприятных неожиданностей в ближайшем будущем. Это ему удалось. Начальник отдела загудел примирительно:

— Хватит вам про старое вспоминать. Давайте лучше работать.

Холмин поднялся с «подследственного стула».

— Работать, так работать. У вас в отделе есть химическая лаборатория?

Бадмаев удивленно мотнул подбородком.

— Химическая? Нету. Мы не химики.

— Жаль. Такую лабораторию иметь не вредно.

— Да зачем она вам понадобилась?

— Чтобы сделать химический анализ вот этой тряпки.

— Опять ты со своей тряпкой, браток. Возишься с пустяками, — хрипло и неодобрительно прошептал Гундосов.

— Эта тряпка может иметь большое значение в борьбе с привидениями, гражданин полковник, — назидательно сказал Холмин.

— Товарищ полковник, — поправил его начальник отдела.

Холмин протестующе поднял обе ладони вверх.

— Ну, уж нет. Отныне я к вам буду обращаться исключительно, как заключенный. Никаких товарищей, а, только граждане.

— Как хотите. Мы не обидимся, — равнодушно прогудел Бадмаев…

* * *

Утром Холмин отправился к своему приятелю, студенту химического техникума Васе Проценко. Они дружили еще со школьной скамьи и студент-химик несказанно обрадовался приходу того, о ком давно распространился слух, как о высланном в концлагерь «без права переписки». От радости даже веснушки порозовели на заострившемся носу и вокруг впалого рта, изможденной, «образцово-показательно-изголодавшейся» васиной физиономии.

Он бросился к приятелю с распростертыми объятиями и беспорядочными восклицаниями, перемешанными с такими же вопросами:

— Шура! Шурец! Ты живой? Вот это да! Не загнали в концлагерь? Вырвался из тюрьмы? Ну, поздравляю! Как живешь? Где обитаешь? А я уж думал, что от тебя осталась одна углекислота. Или аммиак, в крайнем случае. Ух, Шурка!

Холмин еле успевал отвечать на его вопросы. Однако, кроме радости, встреча с приятелем доставила Васе Проценко и огорчение, которое он не замедлил высказать:

— Надо бы тебя, Шура, угостить, да нечем. В карманах моих — ни копья. Нищ, как безработный химик. А в нашей студенческой столовке тебе, как не прикрепленному к ней, пожевать не дадут. Кормежка там, правда, неважнец, с большой примесью Н20, но все так, и в рот можно взять.

Холмин вынул из кармана две сторублевки.

— Держи, Вася. Одну на закуску с выпивкой, а другую — тебе на расходы.

Приятель замахал на него руками.

— Что ты? Что ты? Но надо. Обойдемся и без этого. Такую крупную сумму я тебе и отдать-то не скоро смогу. He раньше, чем окончу техникум.

— Бери, бери. Не то рассержусь, — настаивал Холмин. — Я тебе деньги не дарю, а за работу плачу.

— За какую работу? — удивился Вася.

— Химический анализ мне нужно сделать.

— Анализ чего?

— Крашеной тряпки. Вот этой.

Вася взял тряпку, посмотрел, понюхал и сказал:

— Так это же холстина, театральный грим и клей. Какого тебе еще анализа нужно?

— Верно! — воскликнул Холмин. — Теперь я вспомнил.

— Что вспомнил?

— Знакомый запах. Ведь мы с тобой вместе в школьном драмкружке состояли. Хорошее время было. Помнишь?

— Как же…

Свои воспоминания они продолжили в ближайшей пивной за выпивкой и закуской.

 

Глава 3

Кто видел расстрелянного?

— До сих пор я все еще не получил ответа на один важный вопрос о майоре Громове, — сказал Холмин Бадмаеву и Гундосову, в который уж раз безуспешно обсуждая с ними события последних дней, вызвавшие в отделе НКВД беспрерывную, непрекращающуюся панику…

Обычная повседневная, — вернее повсенощная, — работа отдела приостановилась; чистка, как в городе и районе, так и среди работников НКВД, сошла почти на нет, количество арестов и расстрелов значительно сократилось, следственные дела затягивались. Столкнувшись с непонятным, вызывающим ужас и не укладывавшимся ни в какие рамки диалектики явлением, — с призраком майора Громова, — энкаведисты стали искать спасения в бегстве от него. Следователи приставали к начальству с просьбами об отправке их в служебные командировки но району; телемеханики боялись допрашивать подследственных и, добывая у знакомых врачей справки о болезни, не являлись на «работу». Дело дошло до того, что Бадмаев был принужден трех следователей и двоих теломехаников посадить под арест на десять дней, а остальным пригрозил судом за «попытку дезертирства с фронта борьбы против врагов народа.»

Появление призрака усилило и увеличило существовавшие в среде работников отдела суеверия. Многие из энкаведистов, не веруя в Бога, полагали, что черти, все таки, пока еще «не ликвидированы, как класс» и им, энкаведистам, приходится выполнять именно «чортову работу». Встреча с «рукой майора Громова» подтвердила основательность подобных суеверий, превратив их в твердые, неопровержимые убеждения. В результате, отдел НКВД был полностью терроризован призраком расстрелянного майора.

Из всех энкаведистов только один полковник Гундосов продолжал сомневаться в существовании чертей. Впрочем, свои сомнения уполномоченный Ежова выражал не особенно энергично, а «случай с призраком из загробного мира» никак объяснить не мог, хотя несколько раз и пытался. Он тоже был напуган встречей с «рукой», но не до такой степени, как Бадмаев, нервно-вздрагивавший при каждом упоминании о ней. У полковника было значительно больше выдержки и чекистской закалки, чем у майора. Глаза Гундосова никогда не отражали волнующих его чувств; они всегда были холодными, внимательными, щупающими и оценивающими и, даже в моменты испуга или гнева, их обычное выражение не изменялось…

Замечание Холмина о майоре Громове вызвало у начальника отдела нервную дрожь. Помотав подбородком, он недовольно загудел:

— Ваших вопросов, гражданин агент, хватило бы на самую длиннейшую анкету. Сколько же можно спрашивать? И когда, это кончится?

— Без вопросов следствия не бывает. Сами знаете, гражданин начальник, — ответил Холмин.

— На какой вопрос ты не получил ответа, браток? — спросил его Гундосов.

— Это было приблизительно за четверть часа до того, как мы обнаружили труп коменданта в его камере. Я спрашивал тогда: кто видел Громова расстрелянным?

— Да многие видали, — прогудел Бадмаев.

— Кто, например?

— Ну, комендант….

— Старый комендант убит, а новый не видел. Кто еще?

— Тогда… наш врач. Он констатирует смерть каждого ликвидированного.

— Можно с ним побеседовать?

— Да зачем это вам?

— Для пользы дела, гражданин начальник.

— Давай-ка, браток, вызови сюда своего лекаря. Кстати, и я на него погляжу, — тоном приказа сказал Гундосов начальнику отдела.

Бадмаев снял трубку с одного из телефонов, стоявших на столе.

— Говорит Бадмаев… Кто это? Товарищ Демент? Зайдите ко мне на минутку…

Вызванный явился спешно. Не прошло и двух минут, как перед столом, в кабинете начальника отдела, уже стояла фигура в белом халате. Это был человек лет пятидесяти с бородой лопаточкой, — густой, но аккуратно подстриженной, — и с очень редкими волосами, прилизанными и уложенными в подобие прически на макушке. Лицо обладателя так неравномерно распределенных волос выражало ожидание, угодливость и беспокойство; черные, быстрые глазки испуганно помаргивали под стеклышками золотого пенснэ.

Бадмаев указал на него Холмину.

— Это наш доктор. Спрашивайте, что вам нужно, гражданин агент.

— Скажите, доктор, вы помните такого заключенного — Виктора Михайловича Громова? — спросил Холмин.

Фигура в белом халате услужливо повернулась к нему.

— Кто же его не помнит? Конечно же, помню.

— Бы видели его расстрелянным?

Борода-лопаточка растерянно затряслась и ее обладатель произнес, запинаясь:

— Вы знаете — не пришлось. Обстоятельства, понимаете, не позволили.

— Как это не пришлось? Про какие обстоятельства вы толкуете, товарищ Демент? — загудел Бадмаев. — Ведь вы же констатировали смерть Громова.

Белый халат метнулся к нему.

— Позвольте объяснить, товарищ начальник… Дело в следующем. Я констатировал смерть Громова… заочно.

— Что? Как заочно?

— Получилось так, товарищ начальник. В ночь казни майора у меня были гости. Я праздновал 25-летний юбилей моей медицинской деятельности. Вы же понимаете, товарищ начальник? Такое событие. Как не отметить? И я договорился с комендантом, что акт о смерти Громова подпишу утром. Конечно, это моя оплошность, я понимаю, но что же было делать…

Врач умолк, испуганно и умоляюще поблескивая на Бадмаева стеклышками пенснэ. Обрюзглая физиономия Гундосова сморщилась в раздраженно-презрительную гримасу и, потирая ладонью свой бритый череп, он произнес, с язвительной иронией:

— Кажный день я наблюдаю тут, в отделе порядочки и удивляюсь. Таких порядочков не найдешь на самой захудалой, товаро-пассажирской речной калоше. Как ты только с ними миришься, товарищ майор?

Вместо ответа, начальник отдела стукнул кулаком по столу и заорал на врача:

— Иди в комендатуру! Немедленно! Скажешь там, что я приказал посадить тебя в карцер. На хлеб и на воду! Две недели будешь сидеть без отрыва от ночных служебных обязанностей.

Втянув голову в плечи и вздрагивая халатом, Демент поплелся к двери. Глядя ему вслед, Гундосов сказал:

— Надо бы больше дать этому лекаришке.

— Я бы его на пять лет посадил, да у нас другого доктора нет, — тяжело и злобно сопя, прогудел Бадмаев.

После ухода врача наступило короткое молчание, которое Холмин прервал повторным вопросом:

— Так, кто же, все таки, видел расстрелянного Громова?

На плоской физиономии начальника отдела отразилась смесь досады, недовольства и раздражения и его гудящий бас перешёл в хриплое рычание:

— Ох и надоели вы мне, гражданин агент, вашими назойливыми вопросами. Ну, зачем вам знать, кто видал расстрелянного? Для чего?

— Видите-ли, гражданин начальник, — сказал Холмин, — я не совсем уверен в том, что майор Громов… мертв.

— Как не уверен, браток?! — воскликнул Гундосов. — Ведь расстреляли майора. И призрак его по отделу шляется. Людей убивает.

— Я, как бы это сказать… совсем не уверен, что он действительно призрак.

— А кто же по-твоему? Живой человек, что ли?

— Может быть.

— Бросьте, — мотнул на Холмина подбородком Бадмаев. — Я вам покажу людей, которые его в землю зарыли. Чернолапых.

— Кого? — не повял Холмин.

— Ну, есть у нас такой специальный взвод. По ликвидации последствий ликвидации. Работников этого взвода мы называем чернолапыми. Они занимаются у нас всякой черной работой: зарывают в землю трупы ликвидированных, стирают снятую с них одежду, чистят комендантскую камеру, — объяснил начальник отдела.

— Теперь припоминаю. Я слышал о них в тюремной камере, — сказал Холмин.

— Если хотите, я вызову сейчас взводного чернолапых, — предложил Бадмаев.

— Пожалуйста! Очень хочу! — воскликнул Холмин. — Может быть, хоть он видел расстрелянного Громова.

Бадмаев снова взялся за телефонную трубку.

Через несколько минут, перед его столом, место только что отправленной в карцер белой фигуры, заняла черная. Пожилой, угрюмый и дня три небритый мужчина, вытянув руки по швам, беспокойно и тревожно «ел глазами начальство», ожидая, что оно ему скажет. Черная мятая шинель конвоира, явно с чужого плеча, сидела на нем мешковато, а рваные, неподдающиеся чистке сапоги, тесные для него и по-внешнему виду тоже с чужих ног, от времени приняли грязно-рыжий цвет.

На заданный ему Холминым вопрос о Громове взводный «чернолапых», отрицательно покачав головой, ответил коротко:

— Никак нет. Не видал.

— И этот тоже, — со вздохом разочарования вырвалось у Холмина.

Вконец обозленный Бадмаев, вскочив из-за стола, набросился на взводного с руганью, вставляя в нее отрывисто гудящие вопросы:

— Как не видал? Почему? Ты же зарывал его? Закапывал ликвидированного? Ну? Чего молчишь?

Перепуганный взводный произнес заплетающимся языком:

— Разрешите доложить, товарищ начальник. В тую ночь я послал зарывать ликвидированного троих ребят со взвода. А сам был занятой на другой работе.

— На какой?

— Комендантскую камеру чистили под моим личным руководством. Иначе нельзя. Ежели за чем не уследишь, то после комендант ругается. Ребята во взводе работают спустя рукава, не по-стахановски.

— А почему так работают? — спросил Гундосов.

Взводный заговорил обиженно и плачущим голосом:

— Заинтересованности в работе нет. Поощрениев никаких. Премии не дают. В дом отдыха не посылают. Даже лучшие вещи с ликвидированных распределяются среди работников комендатуры и конвоиров. А нам всякие отрепки, вот вроде моих сапогов. Будто и не люди мы, а грязь под ногами. Обидно. Я два раза про это докладную писал, а улучшениев нету.

Бадмаев отмахнулся от него подбородком.

— Ладно, ладно. Снабжение вашего взвода мы улучшим. А теперь ты нам вот что скажи: те трое твоих ребят, которых ты посылал на зарытие Громова, видали его ликвидированным?

— Ну, как не видать, товарищ начальник? Они же его зарывали. Должны были видать, — ответил взводный.

— Давай-ка их сюда! Быстро! — приказал Бадмаев.

— Слушаюсь…

Трое приведенных взводным «чернолапых», — молодых, простоватых и туповатых парней, мобилизованных на работу в НКВД из какого-то колхоза, — под перекрестными вопросами Холмина, Бадмаева и Гундосова, потели, краснели, сопели и отвечали путано и невпопад. Наконец, один из них, с виду побойчее других, заявил:

— Зарыли мы тогда одного в мундире, а кто он такой — нам неведомо. Может, майор Громов, а может и нет. Мы фамилий ликвидированных не спрашиваем. Верно я говорю, товарищи? — обратился он за поддержкой к своим товарищам.

Те утвердительно закивали головами.

— Где вы похоронили этого расстрелянного? В общей могиле? — спросил Холмин.

«Чернолапый» ответил с, профессиональным превосходством:

— Зачем же для одного общую копать? В одиночной зарыли.

— Где именно?

Парень наморщил лоб, припоминая.

— Закопали мы его… Вспомнил. На опушке рощицы, что возле Свежего родника. Там еще такой кудреватый дубок есть. Под ним и зарыли. В тую ночь только один ликвидированный был.

— У меня больше нет вопросов им, — вполголоса сказал Холмин Бадмаеву. Тот кивнул подбородком «чернолапым».

— Идите, товарищи. А об улучшении снабжения я распоряжусь.

Облегченно вздыхая, обрадованные тем, что встреча с начальством закончилась для них так благополучно, могильщики НКВД затопали к двери.

 

Глава 4

Могила

Холмин вопросительно взглянул на Бадмаева. Поняв его без слов, начальник отдела прогудел в раздумье:

— Кто же еще видал? Комендант, доктор, чернолапые и… Кто же еще? Пожалуй… больше некому. Кроме них ликвидированного майора Громова не мог видеть никто.

— Все таки, я хотел бы убедиться точно, что он мертв и похоронен, — сказал Холмин.

— А как вы в этом убедитесь? — спросил Бадмаев.

— Необходимо разрыть его могилу.

— Так за чем остановка? Верите с собой этих чернолапых, что я вызывал, и поезжайте туда, где они зарыли ликвидированного майора.

— И я с вами поеду, — неожиданно вставил полковник Гундосов!

Начальник отдела взглянул на него, подумал и решительно мотнул подбородком.

— Пожалуй и мне следует поехать. Я тоже должен убедиться в том, что он действительно… ликвидирован…

* * *

Четверть часа спустя, по ухабистой, пыльной дороге тряслись дна автомобиля, направляясь за город. Впереди ехал грузовик с шофером и взводным «чернолапых» в кабинке: трое подчиненных последнего и несколько лопат и кирок подпрыгивали в ящике машины.

Вслед, за нею, отстав на полсотни метров, двигался легковой фордик начальника отдела. Гундосов, по праву «хозяина», сидел рядом с шофером; Бадмаев и Холмин поместились сзади, в кузове.

Ехали минут двадцать, и Холмину уже начало надоедать это путешествие в жаркий летний вечер, по пыльной и тряской дороге. Наконец, ехавший впереди грузовик, свернув в сторону на тропинку и, обогнув холм, остановился у небольшой дубовой рощицы. Неподалеку от нее, метрах в ста слева, протекал ручей, бравший свое начало из подземного ключа, называющегося Свежим родником.

Бадмаевский фордик, подъехав к грузовику, остановился тоже.

— Тут что ли, братишки? — спросил Гундосов, вылезая из кабинки.

Один из «чернолапых», тот что был побойчее других, спрыгнув с грузовика, вытянулся и, показывая рукой в сторону, ответил:

— Чуть подальше, товарищ полковник. Вон там. Туда машиной не подъедешь. Потому — круто. Горка, а в ней лощинка и тот самый дубок. Пешком придется иттить. Да это недалеко.

Холмин посмотрел по направлению его жеста. На склоне холма, метрах в пятидесяти от них, виднелась верхушка дерева, неясно и расплывчато очерченная в быстро сгустившихся вечерних сумерках.

— Так пошли туда, — сказал Гундосов.

Забрав кирки и лопаты, могильщики, вместе со своим взводным, двинулись вперед. За ними пошли рядом Холмин и Гундосов. Замыкал это вечернее, несомненно странное для постороннего взгляда, шествие тяжело сопевший Бадмаев. Начальник отдела НКВД, годами проводивший дни и ночи в кабинете да в постели, с трудом преодолевал подъем на небольшой холм, покрытый мелким кустарником и скользкой степной травой.

Подъем продолжался до середины холма, а затем, к облегчению Бадмаева, начался спуск в лощину. С каждым шагом очертания дерева становились все яснее и Холмин, напрягая зрение, уже смог разглядеть тонкий кривой ствол молодого дуба и его кудрявую шапку.

Остановившись возле дерева, могильщики сбросили с плеч на землю кирки и лопаты.

— Здесь он зарыт? — спросил, подходя к ним, запыхавшийся Бадмаев.

— Точно, товарищ начальник. Под этим дубком, — откликнулся одни из «чернолапых».

— Давайте скорее раскапывать. По-стахановски. А то времени ждать у меня нет, — приказал начальник отдела и, обращаясь к Гундосову и Холмину, добавил:

— Вообще, товарищи, время для этих раскопок мы выбрали самое неподходящее.

— Почему, браток? — спросил Гундосов.

— Ночь. Темно. И… вообще. Надо бы днем.

— Ничего, товарищ начальник, — сказал взводный, — Скоро посветлеет. Луна вот-вот взойтить должна. А яму ребята отроют в момент. Работа привычная.

— В гробу его похоронили? — спросил Холмин.

В голосе взводного прозвучало удивление:

— Да что вы, товарищ? На всех ликвидированных гробов не напасешься. Зарыли, как есть.

— И глубоко?

— Зачем глыбоко? Мы для одиночек глыбоких ям не роем. Засыпали слоем земли в полметра и хватит. Так, ребята?

— Точно, товарищ комвзвода. Более и не требуется, — откликнулся голос кого-то из «чернолапых».

— Ну хватит разговоров! Давайте раскапывать яму! — нетерпеливо прогудел Бадмаев. — Если быстро справитесь, я вам премию выдам.

— Давай ребята! Начинай! — скомандовал взводный.

Могильщики, засучив рукава мундиров дружно принялись за работу. Кирка и две лопаты врылись в землю. Холмин и Гундосов закурили. Бадмаев хотел закурить тоже, но его руки так дрожали, что он сломал спичку, смял папиросу и просыпал табак из нее. Выругавшись, он отбросил курево в сторону.

— Что, браток, нервничаешь? — спросил Гундосов с нескрываемой насмешкой в голосе.

— Нет. Просто так… Прохладно стало, — запнувшись ответил начальник отдела.

— Какое там — прохладно. Теплынь, как в Южных морях. — возразил Гундосов и, помолчав, насмешливо осведомился: — А, может ты сдрейфил, товарищ майор НКВД? С перепугу дрожишь, может?

Сердито засопев, Бадмаев промолчал…

Прошло, вероятно, не меньше получаса, а могильщики все еще не закончили свою работу. Закуривая вторую папиросу, Гундосов произнес с досадой:

— И чего они так копаются? Давно бы уж пора вырыть. Сколько же можно ждать, чорт возьми…

Бадмаев перебил его дрожащим басом:

— Вы бы хоть про него не упоминали, товарищ полковник.

— Про кого? — не понял Гундосов.

— Да вот, о ком вы сказали последние слова.

— Про чорта, что ли?

— Ну да.

— Неужели, ты в него веришь, майор НКВД?

— Ну, это мое дело. А только в такую ночь про него разговаривать не нужно…

Их спор прервал вылезший из вырытой ямы «чернолапый», тот что был побойчее своих товарищей. Только что взошедшая луна осветила его лицо: оно было потное и растерянное.

— Нету, товарищ комвзвода, — хрипло произнес он, разводя руками.

Взводный и Бадмаев одновременно шагнули к нему и их вопросы слились в один возглас:

— Как нету?! Кого нет?!

Парень опустил рукав мундира и, вытирая им пот со лба, ответил:

— Зарытого нету. Уже больше метра земли выбросили, а ни до чего не дорылись. Яма пустая и дальше вглыбь твердый грунт.

— Как же так? Не может быть, — забеспокоился начальник отдела. — Ну-ка, я сам посмотрю. Зажгите кто-нибудь фонарь. Товарищ взводный! Скорее…

— Нету у нас фонарей, товарищ начальник, — откликнулся взводный. — Еще на прошлой неделе батарейки для их кончились. Перегорели, значит. У кажного конвоира фонарь имеется, а нам дали два на весь взвод. И по четыре батарейки в месяц.

Бадмаев с досадой отмахнулся от него, и прогудел отрывисто и раздраженно:

— Надо было мне сказать. Я бы свой фонарь захватил… Ну, посветите хоть спичкой, кто-нибудь!

Двое бывших в яме могильщиков вылезли оттуда и над нею вспыхнуло несколько спичек. Наклонившись вперед, Холмин, при их свете, стал рассматривать яму. Она была пуста. На ее дне темнели комья вскопанной земли и ничего больше.

— Может быть, вы похоронили майора Громова в другом месте и забыли об этом? — спросил Холмин могильщиков, убедившись, что в яме ничего нет.

— Да нет же, товарищ, — ответил один из них, — Тут он был. Верхний-то слой земли рыхлый на полметра. Глядите сами. Тут мы его закопали.

— Где же он?

— Откуда нам знать? Может, под землю ушел. Ведь не простой он ликвидированный, а сам майор Громов.

— А может он бродит тут поблизости? — испуганно прошептал другой могильщик.

Наступило продолжительное молчание. Все замерли, напряженно вслушиваясь в ночные звуки. И каждому в этих звуках, в легком дуновении ветра и шелесте листьев и степной травы, почудились чьи-то тяжелые, идущие где-то близко шаги. Даже Холмину, знавшему больше других о «руке майора Громова», стало жутко у разрытой могилы, из которой исчез мертвец.

Молчание, сковавшее испуганных людей, нарушил Бадмаев. Отскочив от могилы назад, он торопливо зашептал, весь дрожа:

— Вы, как хотите, товарищи, а я еду в отдел. Меня там дела ждут. Некогда мне тут раскопками заниматься… Взводный! Зарыть эту яму!

И, не дожидаясь ответа взводного, он быстрыми шагами, почти бегом, пошел в ту сторону, где остались автомобили. Полковник Гундосов потоптался на месте, вздрогнул, поежился и крикнул вслед ушедшему:

— Товарищ майор! Постой! И я с тобой поеду!

Бадмаев ничего не ответил и Гундосов бегом бросился за ним. Через три-четыре минуты до оставшихся донесся отдаленный рокот автомобильного мотора. Взводный сказал со вздохом:

— Сложилось начальство и уехало.

Могильщик побойчее откликнулся на его слова:

— Тут важный спугается, а не токмо начальство.

— А мы как, же? — спросил другой могильщик.

— Тоже надо отсюда убираться поскорее, — сказал третий.

— Яму зарыть приказано, — возразил ему взводный.

«Чернолапые» заговорили наперебой.

— Хрен с ней, с ямой. Завтра утром зароем. Нечего оставаться ночью посреди такого страху.

— Ладно, ребята, — согласился взводный. — Забирайте инструмент и пошли.

Взвалив на плечи лопаты и кирки и не обращая внимания на Холмина, «чернолапые» поспешно покинули лощину с разрытой могилой. Они шли так быстро, что он догнал их только у самого автомобиля.

— И вы с нами едете, товарищ… не знаю, как вас? — спросил его взводный.

— С вами, — ответил Холмин и добавил начальственным тоном: — Завезете меня в гостиницу.

— Это можно. Нам по пути, — согласился взводный и заискивающе попросил: — Только вы, товарищ, в отделе не говорите, что мы яму незарытую бросили. Уж пожалуйста. Мы ее завтра зароем.

— Не беспокойтесь, не скажу, — пообещал Холмин. — Я не доносчик.

— Вот и хорошо, — обрадовался энкаведист. — А мы вас в момент в тую ночлежку доставим… Эй, шофер! Задремал? Давай трогай!..

В номере гостиницы, уставший за день Холмин с удовольствием улегся в постель и, снимая с телефонного аппарата трубку, не без злорадства, подумал о своем начальстве:

«Теперь можете мне звонить сколько вам угодно. Ответа не будет. Вы меня бросили, а я вас. Возитесь эту ночь с вашими призраками сами…»

 

Глава 5

«Доктор магических наук»

Спать долго Холмину, однако, не удалось. В полночь он проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо и приговаривал:

— Товарищ! Проснитесь! Да проснитесь же, товарищ…

Холмин открыл глаза. Перед кроватью стоял молодой парень с очень озабоченным липом, одетый в мундир энкаведиста.

— Кто вы такой? — спросил Холмин, вскакивая с постели.

— Посыльный из комендатуры, — ответил парень.

— Что вам нужно?

— Начальник отдела НКВД, товарищ Бадмаев требует, чтобы бы немедленно явились к нему.

Невыспавшийся и злой на свое начальство подневольный детектив, с досадой отмахнулся рукой от этого требования.

— Скажите ему, что я приду завтра.

— Никак невозможно, — возразил энкаведист. — В случае вашего отказа, приказано доставить вас под конвоем…

Ругаясь и проклиная беспокойное начальство, Холмин стал одеваться…

* * *

В кабинете начальника отдела Холмина ждал начальственный «триумвират»: Бадмаев, Гундосов и секретарь партийного бюро Кислицкий.

Был здесь, однако, и четвертый незнакомый Холмину человек, внешность которого сразу же его заинтересовала. Перед столом, с независимым видом развалившись на стуле, сидел субъект, который даже в уголовном мире никому не мог бы внушить никакого доверия. Одет он был в костюм «тюремного фасона»: рваный пиджак и штаны с бахромой и протертыми коленями, кое-где зашитые и заплатанные толстыми разноцветными нитками. На голой шее человека, высовывавшейся из невероятно грязной рубашки без воротники, красовался бантик галстука: цветом похожий на кусок грязной половой тряпки, он тем не менее, был завязан не без кокетства.

«Сколько ему может быть лет?» — подумал Холмин, всматриваясь в физиономию незнакомца, но, ответить на этот вопрос не смог — физиономия была до того мятая и потасканная, что ее владельцу можно было дать и тридцать лет и вдвое больше: в советских тюрьмах иногда встречаются такие «люди без возраста».

Бадмаев сидел на стуле против незнакомца придвинувшись к нему вплотную. Гундосов — в кресле за столом, а Кислицкий стоял у окна, прислонившись спиной к подоконнику. По выражению их напряженных лиц Холмин догадался, что, перед его приходом, субъект с бантиком рассказывал им что-то очень интересное. На лицах Бадмаева и Кислицкого отражались любопытство, надежда, и нескрываемая радость; выражение лица Гундосова было несколько иным, на нем напряженное любопытство смешалось с чем-то откровенно скептическим, а холодные глаза смотрели недоверчиво и насмешливо.

Увидев входящего Холмина, начальник отдела кивнул ему подбородком.

— Ага! Гражданин агент. Хорошо, что вы явились так быстро. У нас новость. В одной из тюремных камер мы обнаружили спеца по привидениям. Будете работать с ним в контакте.

Злость подневольного детектива против начальства, бросившего его у разрытой могилы, а затем не давшего ему выспаться, еще не улеглась и он ответил холодно и резко:

— Мне, гражданин майор, ни с кем никакого контакта не требуется. С меня его хватит, особенно такого, как несколько часов тому назад, во время вашего поспешного бегства от могилы майора Громова.

Холмин думал, что Бадмаев рассердится, но тот благодушно отмахнулся от него рукой и подбородком.

— Бросьте про это вспоминать. Теперь у нас по-другому дело пойдет. Мы теперь с этой растреклятой «рукой майора Громова» справимся. Вот познакомьтесь с товарищем. Незаменимый спец по части привидений.

Субъект с бантиком, приподнявшись со стула, церемонно поклонился и, протягивая руку Холмину, произнес хриплым, не то простуженным, не то пропитым баритоном:

— Серж Вовушев, к вашим услугам. Доктор магических наук. Из Парижа.

Холмин еле успел подавить, чуть не сорвавшийся с его губ возглас удивления. Такой саморекомендации от подобного субъекта он никак не ожидал.

— Очень рад познакомиться, — сказал назвавшийся таким необыкновенным доктором, продолжая протягивать руку.

Пожав ее и назвав свою фамилию, Холмин вздрогнул от легкого приступа брезгливости: рука была потной, липкой и нервно вздрагивала.

— Ну, вот и познакомились. А теперь, товарищ Вовушев, давайте рассказывайте дальше, — нетерпеливо прогудел Бадмаев, придвигаясь к нему еще ближе.

Холмин поискал глазами, на что бы сесть. Свободным был только «подследственный стул» у двери, но садиться на него не хотелось; с ним у заключенного, временно отпущенного на волю, были связаны невеселые воспоминания. Тогда Холмин подошел ко второму окну кабинета и подпрыгнув, бесцеремонно уселся на подоконнике. Гундосов недовольно покосился на него, но ничего не сказал, а Бадмаев и Кислицкий, увлеченные тем, что им говорил необычайный доктор, не заметили «нарушения правил внутреннего распорядка» в кабинете начальника отдела НКВД.

А Серж Вовушев, в это время, делая округленные плавные жесты перед плоской физиономией Бадмаева, читал ему лекцию внушительно, самоуверенно и хрипло:

— Кроме трех измерений, о которых я имел честь только что вам вкратце доложить, во вселенной существует и четвертое, невидимое нами и недоступное вашим примитивным человеческим представлениям и ощущениям. Это, так называемый, трансцендентный мир, наполненный непонятными нам метафизическими, метапсихическими, оккультными, спиритическими и тому подобными явлениями. Эти, изволите-ли видеть, явления становятся доступными человеческому разуму лишь после длительного и тщательного их изучения. К подобным явлениям относится и загадочная для непосвященных материализация астральных тел, в просторечьи называемых душами. После смерти человека его астральное тело продолжает жить в трансцендентном мире и, в любой момент, может материализоваться и предстать перед нами в виде того, что мы называем привидением или призраком…

Хриплый баритон Сержа повествовал о знакомых, хотя и смутно, Холмину вещах, но, при этом, невероятно путал их, фантазировал, импровизировал, пересыпал свою речь множеством иностранных слов, ссылался на свои «научно-дружеские связи с мадам Блаватской, мадмуазель Ленорман и знаменитым индусским факиром Кришнамурти» называл десятки европейских, американских, и азиатских городов, где ему, Сержу, будто бы пришлось побывать. Бадмаев и Кислицкий слушали его с разинутыми ртами; ничего подобного слышать им еще никогда не приходилось. По лицу Гундосова бродила скептическая насмешливая улыбка.

Холмин смотрел на рассказывающего и думал:

«Ведь это же лгун, жулик и арап. Как такие старые опытные энкаведисты — Бадмаев и Кислицкий — могут ему верить? Как они его сразу не раскусили? И чего он добивается своими баснями?»

Серж на секунду сделал паузу и обвел взглядом своих слушателей. Холмин поймал этот взгляд и повял, что кроется за ним. С помятого, потасканного и грязного, остриженного парикмахерской машинкой лица испуганно и умоляюще смотрели голодные, полные отчаяния и муки, глаза человека, долго сидящего в советской тюрьме.

«Так вот оно что. Он выкарабкивается из тюрьмы, как умеет. Бедняга. Конечно, я не буду мешать этому несчастному». — мысленно пожалел его Холмин.

У полковника Гундосова тоже поймавшего страдальческий взгляд заключенного, и, видимо, понявшего его, он, однако, никакого сочувствия не вызвал. Когда Серж, передохнув, собирался продолжать свою «лекцию», энкаведист грубо оборвал его:

— Эй, послушай-ка, Гогушев…

Слегка поклонившись Гундосову, «доктор магических наук» мягко поправил его:

— Моя фамилия — Вовушев, товарищ полковник.

— Ладно, пускай будет Вобушев…

— Вовушев, товарищ полковник, — вторично поправил Серж.

— Да, что ты привязываешься ко мне со своей арапской фамилией? — рассердился энкаведист. — Тебе не все равно, как я ее выговариваю? Отвечай-ка лучше на мои вопросы…

— Пожалуйста, — склонился оробевший Серж.

— Был, значит, в Париже?

— О, конечно!

— И в Булонском лесу?

— Как же!

— Большой лес?

— О, дремучий!

— Так-так. А на Елисейских полях бывал?

— Приходилось.

— Что это за поля?

— Обыкновенные. Пшеницу там сеют. Овес, картошку. Бураки тоже.

Энкаведист расхохотался.

— Ну и трепач ты, браток. Вроде отставного корабельного кока. Бураки, говоришь, сеют? Вот трепло. Не был ты в Париже, Фофутев.

— А вы, товарищ полковник; откуда знаете? — робко спросил Серж, не посмев поправить энкаведиста в третий раз.

— Я, браток, во многих портовых городах побывал. И в Париже тоже, хотя он и сухопутный город. Так что ты дремучим Булонским лесом и бураками на Елисейских полях мне арапа не заправляй, — сказал Гундосов.

Серж Вовушев совсем увял, испуганно заморгав глазами. В их разговор вмешался Бадмаев:

— Товарищи! Это совсем неважно — был он в Париже или нет. Для нас сейчас важнее другое.

— Что? — спросил Гундосов.

— Для нас важно, сможет ли товарищ Вовушев помочь нам в разоблачении «руки майора Громова». Сможете, доктор?

Нерешительно и с опаской покосившись на Гундосова. «доктор» ответил, запинаясь:

— Видите-ли, товарищ начальник… То, что вы называете разоблачением интересующего вас астрального тела, конечно… вполне возможно.

— Каким образом? — быстро спросил Бадмаев.

— Путем установления контакта с астральным телом, его вызова из трансцендентного мира и последующих заклинаний. Но для этого мне потребуются соответствующие условия.

— Какие, товарищ спец? — задал вопрос молчавший до этого Кислицкий.

— В тюремной камере невозможно сосредоточить волю духа на достижении контакта с трансцендентным миром. Кроме того, дух должен быть укреплен усиленным питанием… тела.

— Короче говоря, «доктор магических наук» желает выскочить из тюрьмы и подкормиться, — с грубой иронией добавил Гундосов.

Пропустив мимо ушей это добавление, Бадмаев утвердительно закивал подбородком.

— Необходимые условия для работы мы вам обеспечим. Выпустим вас из тюрьмы, дадим номер в гостинице и прикрепим к столовке.

— И одним мошенником на воле станет больше. — сказал Гундосов, неодобрительно покачивая головой. — Что ты делаешь, майор НКВД? Разве не видишь, кто перед тобой? Ведь он жулик и балаганный фокусник. По его жестикуляции сразу видать.

— Позвольте, товарищ полковник, — попробовал вмешаться Серж, — В нашей профессии, конечно, иногда приходится прибегать к тому, что вы называете фокусами. Даже сама мадмуазель Ленорман, с которой я…

— Заткнись! Ленорман померла, когда тебя еще в проекте не было. — оборвал его Гундосов и обратился к Холмину:

— Неужели, браток, ты потерпишь конкуренцию этого сухопутного трепача? Я бы не стерпел.

— У нас разные методы работы и я надеюсь, что мы не будем друг другу мешать, — спокойно возразил Холмин.

«Доктор магических наук» бросил на него благодарный взгляд и поспешил согласиться:

— О, конечно. Мы будем работать параллельно.

Он нерешительно посмотрел на Бадмаева и спросил:

— Может быть, мне теперь удалиться, а нашу беседу мы… продолжим завтра?

— Идите, — мотнул подбородком тот. — Эту ночь переспите в комендатуре, а завтра мы вас устроим.

— Большое спасибо, — произнес Серж, — вскочив со стула, и, церемонно кланяясь, начал прощаться со своими слушателями.

 

Глава 6

Особое мнение

Проводив взглядом поспешно удалившегося «доктора магических паук», Гундосов сказал:

— В это грязное дело я вмешиваться не буду, хотя и мог бы, но, по-моему, такой арап и фокусник особой пользы нам не принесет. Не следовало бы его из тюрьмы пускать… Эх, товарищ Бадмаев! Гляжу я на тебя и вижу, что совсем ты в панику ударился и за соломинку хватаешься, точно утопающий. Совсем тебя доконала «рука майора Громова». Ты аж посинел весь, как после морского купанья зимой. В ребячество впадаешь.

Ожесточенно замотав подбородком, начальник отдела, огрызнулся:

— Ни в какое ребячество я не впадаю. Просто использую новые методы борьбы против этой растреклятой «руки». Вам, товарищ особоуполномоченный, ничего, а я уж сколько дней под пулей хожу.

— Тоже нашел метод. Фокусника! И ты, товарищ Кислицкий, — повернулся Гундосов к секретарю партийного бюро, — панические настроения в отделе поддерживаешь. Это вместо того, чтобы с ними бороться. А еще руководитель партийной организации, поставленный на пост воспитателя коммунистов в органах НКВД. И на таком ответственном посту поддался суевериям, как отсталый некультурный юнга.

— Какие же суеверия, товарищ полковник? — покраснев, возразил Кислицкий. — Многие в отделе привидение видели. И вы тоже.

— Чему учит наша большевистская партия? Чему учил товарищ Карл Маркс? Никаких призраков нет и быть не может. Все это религиозные предрассудки.

— Насчет Карла Маркса вы, товарищ полковник, ошибаетесь. Он существования призраков не отрицал.

— Откуда ты это взял, товарищ Кислицкий?

— Из «Коммунистического манифеста». В нем Маркс пишет: «Бродит призрак по Европе»…

— Так то он писал про призрак коммунизма.

— А почему он его назвал так, а не иначе? Значит, допускал существование призраков вообще. И под привидения вполне можно подвести диалектическую базу.

— Ну-ка, подведи.

— Если, как нам известно из диалектики, ничто в природе не исчезает и вновь не появляется, то, значит, астральные тела тоже не исчезают. А так как один вид материи переходит в другой, то и они, эти самые тела, могут подчиниться законам диалектического материализма.

— Материализоваться, — поправил его Холмин.

— Ну, это все равно, — отмахнулся от него Кислицкий.

Гундосов засмеялся.

— Эх, вы! Диалектики!. Весь диалектический материализм с привидениями смешали. «Рука майора Громова» окончательно вам головы заморочила. А ты как, Холмин? Тоже в нее уверовал?

— У меня о ней особое мнение. — ответил подневольный детектив.

— Особое? Может, ты нам про него расскажешь? Или это секрет?

— Теперь не секрет.

— Почему теперь?

— Потому, что теперь у меня есть кое-какие факты о «руке».

— Это интересно. Давай-ка твои факты..

— Я вам изложу их вкратце, — начал Холмин. — По моему мнению «рука майора Громова», вызвавшая такую панику во всем отделе НКВД и убившая четырех его работников, совсем не привидение…

Прерывая его, Бадмаев загудел: — Как не привидение? У него мертвое лицо и простреленный затылок. Я же собственными глазами видал. И, к тому же, он из могилы исчез. А вы говорите…

— Такое живым не бывает. — поддержал начальника отдела Кислицкий.

— Погодите, граждане, — остановил их Холмин. — Сначала вы слушайте меня, а потом, будем спорить и задавать друг другу вопросы… И я видел мертвое лицо «призрака»; и на меня оно произвело потрясающее впечатление. Да, лицо страшное. Не видя его, невозможно поверить, что такое может быть. Несколько дней тому назад никто в отделе и не верил, предположения о возможности существования призраков казались дикими, над этим смеялись. А вы, гражданин майор, даже посадили в тюрьму охранника, который поверил.

— Позабыл я про него совсем. Надо будет парня освободить, — сказал Бадмаев.

— Да. Освободить надо. Или пересажать весь отдел НКВД, — продолжал Холмин. — В отделе теперь в приведения верят все, за исключением, может быть, полковника Гундосова, который только что произнес краткую речь о вреде религиозных предрассудков. Но, вы меня простите, гражданин особоуполномоченный, я несколько сомневаюсь в искренности ваших слов..

— Почему, браток? — спросил энкаведист.

— Я видел ваше лицо после встречи с «рукой майора Громова» и ваше… бегство от его могилы.

Гундосов покраснел, по его глаза не изменили своего обычного выражения: они оставались холодными и спокойными, как всегда.

В голове Холмина зароились мысли, очень далекие от темы разговора, который он вел:

«До чего же чекистские глазища у этого морячка. Самые неприятные из всех, какие я видел по тюрьмам. Интересно бы заглянуть в них, когда он охвачен страхом. Жаль, что я не заглянул после его встречи с «рукой». Такие же они были холодные или нет?»

Голос Гундосова оборвал эти мысли:

— Обо мне ты подметил почти что верно, и я — не обижаюсь. Сперва я действительно испугался, как на мертвое лицо у живого и на его пустую могилу глянул. Но после подумал, мозгой шевельнул и якорь свой бросил в глубину одного определенного вывода.

— А я, гражданин полковник, мозгами шевелил немного раньше. Поэтому выводов у меня накопилось больше.

— Ну, давай послушаем. Выкладывай твои выводы.

— Собранные мною факты свидетельствуют, что под маской «руки майора Громова» или за ее спиной, что-ли, действует один человек или группа людей. Вспомните, что большинство записок «руки» было написано на листках из школьных тетрадей и приколото английскими булавками к телам убитых. Вспомните, как чихали собаки-ищейки в комендантской камере и кабинете следователя Якубовича, где на полу была рассыпана махорка. Эти земные предметы, — тетради школьников, английские булавки, махорка, — никак не вяжутся с обитателем загробного мира, даже материализовавшимся. А предсмертные слова Якубовича вы не забыли? «Ты меня не проведешь. Я тебя знаю». Наконец, вспомните ответ призрака на мой вопрос ему: «Я только рука… правая рука майора Громова».

— Все это мы помним, — сказал, Бадмаев. — Ваши факты для нас не новость.

— У меня есть и другие, вам неизвестные. Один из них я могу сообщить сейчас. Вы помните, гражданин начальник, найденную мною крашеную тряпку, которая вызвала у вас недовольство?

— Помню, — кивнул подбородком Бадмаев.

— Я ее нашел в коридоре. Там, где проходил «призрак». На ней были театральный грим и клей. Мазки грима представляют собой точную копию кровавого пятна на затылке «руки майора Громова».

Последние слова Холмина потонули в трех громких возгласах удивления энкаведистов. Когда они смолкли, Гундосов спросил:

— Думаешь, что «рука» гримируется?

— Уверен в этом, — ответил Холмин.

Гундосов подумал и сказал:

— Эта «рука» может и тебя прикончить. Надо бы тебе оружие иметь. Выдай ему наган, товарищ майор.

От оружия Холмин поспешил отказаться:

— Мне наган не нужен. Я не думаю, чтобы он мог спасти меня от покушения «руки». Из четверых, убитых ею, трое, по крайней мере, были вооружены. Нет, не нужно. Револьвер, без всякой пользы, только мои карманы будет оттягивать.

— Наган можно и в кобуре носить, — заметил Кислицкий.

— Это при штатском-то костюме?

— Мы можем вас и в мундир одеть, — предложил начальник отдела.

Поспешность, с которой Холмин начал отказываться от такого предложения, вызвала у Гундосова ироническую улыбку и насмешливое замечание:

— Что, братишка, противно мундир энкаведиста носить?

Ответить на этот вопрос откровенно Холмин не решился: пришлось отвечать уклончиво:

— Не противно, а не привык я к мундирам. Человек я штатский и мне удобнее работать в штатском костюме. Вместо мундира и нагана лучше бы хорошего помощника, иметь.

— Так за чем остановка? В отделе много работников. Выбирайте любого, — сказал Бадмаев.

— Мне бы хотелось специалиста по криминальным делам. Из уголовного розыска. Дайте мне такого, — попросил Холмин.

Бадмаев отрицательно и очень энергично замотал подбородком.

— Такого дать не можем. Нам шпионы из угро не требуются. И без них до начальника угро слухи о «руке» дошли. Он уже успел настрочить донос Лубянке. Вчера мы получили оттуда шифрованную телеграмму с запросом.

— Да. В наши секретные дела угро допускать нельзя, — подтвердил слова начальника отдела Гундосов.

— Жаль, — вздохнул Холмин. — Очень жаль, что моя просьба, как говорил капитан Шелудяк, — останется всуе. Кстати, что с ним?

— Был Шелудяк, да весь вышел. Признался во всем, но, во время допроса, умер от разрыва сердца, — ответил Бадмаев.

— Закатали на конвейере?

— Наши телемеханики перестарались, — коротко и равнодушно объяснил Кислицкий.

— В чем же признался Шелудяк? — спросил Холмин.

— В том, что он «рука майора Громова», — ответил начальник отдела.

— Какая чепуха! — воскликнул Холмин.

Бадмаев кивнул, соглашаясь с этим восклицанием.

— Теперь и я вижу, что чепуха. После того, как познакомился с его показаниями. Откровенно говоря, я не хотел смерти моего бывшего заместителя, но… так получилось…

— Все таки мне не верится, товарищи, что «рука майора Громова», живой человек. Очень уж она на настоящее привидение похожа, — сказал Кислицкий после короткой паузы.

— Мне тоже не верится, — добавил Бадмаев. — Поэтому я, для борьбы с нею, использую и Вовушева.

— Как хотите, дело ваше, — сказал Холмин.

Гундосов подмигнул Бадмаеву.

— Давай, майор! Используй фокусника. Он тебя научит фокусы делать.

На плоской физиономии начальника отдела прошла злобная судорога и, еле удержавшись от резкого ответа, он пробурчал себе под нос что-то неразборчивое.

— Что ты сказал? — вызывающе спросил Гундосов.

— Ничего, — зло буркнул Бадмаев.

В этот момент готовой разгореться ссоры Холмин вспомнил то, о чем хотел просить начальника отдела еще два дня назад.

— Гражданин начальник! Я хотел бы ознакомиться со следственным делом майора Громова. У кого мне его взять?

Слова. Холмина произвели на Бадмаева отрезвляющее действие. Он успокоился и, притянув к себе, лежавшую на столе зеленую стопку следственных дел, начал ее перебирать.

— Громовское дело должно быть здесь. Недавно я просматривал его. Ага! Кажется, в этой папке. Только, почему она такая тонкая?

Он раскрыл самую тонкую из всех зеленых папок и, сейчас же, откинулся на спинку стула с криком ужаса. Холмин бросился к столу и заглянул в папку. Там лежал один единственный листок бумаги, на котором чернели слова, написанные знакомым Холмину мужским энергичным почерком:

«Не ищите никаких документов о майоре Громове. Они уничтожены рукой майора Громова».

 

Глава 7

Никаких следов

Пропало из отдала НКВД не только одно следственное «дело» майора Громова. Таинственно исчезло все, так или иначе относящееся к нему: следственные материалы о его соучастниках, фотографии, отпечатки пальцев и даже список арестованных вместе с ним.

Бадмаев рвал и метал, требовал, чтобы пропавшее нашли, распекал своих подчиненных и грозил им карами, гонял своего секретаря, как зайца. Но все было тщетно; пропавшие материалы не находились. Исчезло даже следственное «дело» капитана Шелудяка, которое Холмин хотел просмотреть. В отделе НКВД не сохранилось никаких следов майора Громова.

— Может быть, вы хоть фамилии арестованных с ним запомнили? — спросил Холмин Бадмаева.

— Помню одну. Капитан Андрей Беларский. В полку он был помощником Громова, — ответил энкаведист.

— Других фамилий не помните?

— Нет.

— А в отделе не найдется таких людей, которые их вспомнили бы?

— Вряд-ли. Хотя, постойте! Возможно, что помнят два наших теломеханика. Они двоих громовцев катали на конвейере.

— Их следует расспросить.

Расспросим. Они сейчас в санатории отдыхают, но мы их оттуда вызовем.

— А где теперь находится Беларский?

— В Караганде. Отбывает там заключение в концлагере.

— Надо и его вызвать.

— Зачем?

— Допросить, Ведь вызываете же вы заключенных из лагерей на переследствие.

— Он вам очень нужен?

— Очень.

— Хорошо. Я сегодня же пошлю телеграмму в Караганду…

— Скажите, гражданин начальник, вы показания капитана Шелудяка прочли все полностью? — спросил Холмин.

— Да, — коротко ответил Бадмаев.

— А Беларского?

— Тоже.

— Есть в них что-нибудь интересное? Какие-нибудь следы, ведущие к «руке майора Громова»?

Плоская физиономия энкаведиста помрачнела, и он ответил с непонятным Холмину раздражением и досадой:

— Ничего интересного и никаких следов там нет. Сплошная липа чистейшей воды…

С той ночи, когда Холмин впервые увидел «руку майора Громова», прошла неделя. За это время, кроме исчезновения документов, никаких особенных происшествий в отделе НКВД не произошло. «Рука» больше не появлялась и ничем не напоминала терроризованному его отделу о своем существовании.

Постепенно энкаведисты успокоились и, наверстывая упущенное время, с удвоенной энергией взялись за «выкорчевывание врагов народа». Чистка в городе и прилегающем к нему районе развернулась вовсю; количество арестов, осуждений и расстрелов увеличилось в несколько раз. Энкаведисты «по-стахановски выполняли важнейшие государственные задания».

Коснулась чистка и самого отдела НКВД. По распоряжению Гундосова там было объявлено врагами народа и арестовано несколько следователей и теломехаников. Их коллеги на допросах предъявляли им странные обвинения в том, что до этого никак не считалось преступным в энкаведистской среде: превышение следовательской власти и применение методов физического воздействия к подследственным.

Дважды Гундосов «свистал, всех наверх» — приказывал созывать общие собрания работников отдела, Холмин был на этих собраниях, хотя и мог уклониться от посещения их. Собрания его не интересовали, но он надеялся, что на них, может быть, узнает что-либо новое о майоре Громове и его «руке». Ничего нового узнать ему не удалось: собрания были заполнены обычной болтовней о повышении чекистской бдительности, развертывании чистки, борьбе с врагами народа и тому подобном, давно известном и надоевшем всем собравшимся.

Отдельский буфет Холмин посещал теперь аккуратно. Дуся кокетничала с ним больше, чем с другими, — видимо он ей нравился, — но ничего интересного о «руке» сообщить ему не могла.

— Такое получается, Шура, что все молчат, как рыбы, — отвечала она на его расспросы.

— Не хотят говорить? — спрашивал он.

— Мне сказали бы. Но не знают ничегошеньки. Такого секретного дела тут еще не было…

Дважды Холмин навестил Ольгу Громову. В первый раз она встретила, его по-прежнему холодно и неприязненно, но во второй — несколько приветливее. Он был этим несказанно обрадован и в мыслях начал называть ее Оленькой…

Увлечься по-настоящему «делом руки майора Громова» Холмину первое время мешали сомнения.

— Правильно ли я поступаю? Следует ли помогать энкаведистам? — спрашивал он сам себя.

К этим вопросам он старался подойти с разных точек зрения. Однако, результат таких подходов был одинаковым. Со всех точек зрения получалось, что заключенный, помогающий энкаведистам, поступает более, чем неправильно, поступает предательски по отношению ко всем ущемленным и угнетаемым советской властью.

— Но ведь я же не по своей воле. Меня заставили, — пытался он найти оправдание.

И сейчас же возражал сам себе:

— А зачем в чекистские дела влез? Надо было отказаться.

— Но тогда бы меня расстреляли.

— В конце концов и расстреляют. Без этого не обойдется.

— Бежать нужно, пока есть возможность.

— Но ведь «дело руки майора Громова» очень уж интересное. Хотелось бы его расследовать до конца.

— «Руку» найдешь, а голову потеряешь. Вот и будет тебе расследование…

У героев произведений некоторых писателей иногда происходит этакое внутреннее раздвоение личности. Внутри одного человека вдруг начинают разговаривать двое разных людей: один что-нибудь утверждает, другой не соглашается и возражает. В некоторых случаях это тянется долго, на протяжении нескольких глав, нестерпимо надоедая читателю.

У Холмина, в отличие от вышеприведенного литературного шаблона, произошло «рязпятерение личности». В нем разговаривали сразу пятеро: один утверждал, другой отрицал, третий обвинял, четвертый оправдывался, пятый ехидничал и называл остальных дураками. После долгих разговоров, на которых автор не рискует останавливать внимание нетерпеливого читателя, все пятеро пришли к такому компромиссному решению:

— Искать «руку майора Громова» не для энкаведистов, а для себя. В случае ее нахождения бежать немедленно…

* * *

На телеграмму Бадмаева, из карагандинского концлагеря был получен неожиданный короткий ответ:

«Заключенный Беларский к месту заключения не прибыл».

По настоянию Холмина, начальник отдела сделал несколько телеграфных запросов в разные инстанции НКВД. В результате выяснилось, что по пути в концлагерь, Беларскому удалось бежать и он не разыскан.

— Как же это вы до сих пор не знали о бегстве вашего заключенного? — не без удивления осведомился у Бадмаева Холмин.

Отмахнувшись от него подбородком, начальник отдела ответил спокойно и равнодушно:

— Не знали просто потому, что не интересовались. С момента отправки на этап он перестал быть нашим заключенным. Так что пускай его разыскивают начальник этапа и уполномоченный НКВД соседнего с нами района, где сбежал Беларский. Хотя уполномоченному заниматься поисками беглеца, тоже не интересно. Беларский и для него — чужой заключенный…

К концу недели городской отдел НКВД опять охватила паника. Вызванные Бадмаевым из санатория телемеханики Птахин и Черных, были убиты в купэ спального вагона. Их трупы обнаружили кондукторы, проверявшие билеты на последнем перегоне до степного города.

Узнав об этом, Бадмаев и Гундосов, вместе с Холминым, сейчас же отправились на место происшествия. В залитом кровью купэ вагона они увидели трупы двух энкаведистов с простреленными головами: оба были убиты выстрелами в Затылок.

— А где же… записка? — дрожащими губами прошептал начальник отдела, вглядываясь в трупы.

Знакомых записок, которые ожидал увидеть и Холмин, на трупах не было.

— Может, их убил кто-то другой. — предположил Гундосов, с полуслова поняв вопрос Бадмаева.

— Кто же? — спросил Бадмаев.

— Кто-нибудь из ихних бывших подследственников.

Глаза обоих энкаведистов обратились на Холмина, как бы ожидая от него ответа. Он подумал и сказал:

— Мое мнение несколько иное. По-моему они убиты тоже «рукой майора Громова».

— Почему так думаешь? — спросил Гундосов.

— Во-первых, они убиты тем же способом, что и предшествующие жертвы «руки», во-вторых, убийца, — как вы сами видите, — не оставил никаких следов. Наконец, в-третьих, телемеханики были вне опасности до тех пор, пока вы, гражданин начальник, не вызвали их из санатория в отдел. Есть все основания предполагать, что они видели преступника раньше, и он боялся повторения случая со следователем Якубовичем, боялся быть ими узнанным при встрече.

— Но где же записки? — повторил свой вопрос Бадмаев.

— Сейчас я подумал об этом и вспомнил ваши слова, сказанные мне в самом начале моей сыскной работы у вас, — ответил Холмин, — Вы мне сказали тогда, что Громова телемеханики «не катали на конвейере». Так?

— Так, — подтвердил начальник отдела.

— Следовательно, «рука» не считает их убийцами майора Громова. Но кого из громовцев допрашивали теломеханики Черных и Птахин?

Бадмаев наморщил лоб, припоминая.

— Кажется… Да, конечно, Беларского.

— А еще кого?

— Фамилию другого не помню.

— За последнее время фамилия Беларского стала повторяться слишком часто. Я бы очень хотел его найти, — произнес Холмин в раздумье…

* * *

В тот же вечер, выйдя из отдела, НКВД, Холмин встретил на улице Сержа Вовушева. «Доктор магических наук» был неузнаваем. Костюм из светло-фиолетового коверкота, ядовито желтые остроносые туфли, очень пестрые, и еще более пестрый, небывало крупных размеров, галстук бантиком, красовались на нем. Только его лицо было по-прежнему мятое, хотя и гладко выбритое.

На приветствие Холмина он ответил высокомерно-снисходительным кивком. Холмин бесцеремонно окликнул его:

— Эй, вы! Подите сюда! Есть дело.

— Попрошу вас быть повежливее, — надменно произнес «доктор», подходя в нему. — Какое дело?

— Прежде всего, не пылите и не лезьте в бутылку, — оборвал его Холмин, намеренно выражаясь на воровском жаргоне.

— Как вы смеете?! — возмутился Серж.

— Смею в ваших интересах. Вам грозит шлепка.

Серж, сразу увял, побледнел и пролепетал, шепотом:

— Да что вы?

— Скажите, вы знали такого капитана Шелудяка? — спросил Холмин.

— К сожалению, нет, — ответил Серж.

— Не к сожалению, а к счастью, — поправил его Холмин. Затем он вкратце рассказал ему историю гибели Шелудяка, попутно сообщив о плачевной судьбе людей, рискнувших вызвать недовольство Бадмаева. Свое повествование он закончил советом:

— Постарайтесь, пока вас не разоблачили, отсюда смыться. До вас доходит такое выражение?

— Вполне, — ответил Серж. — Я слышал его в тюрьмах.

— Ах, в тюрьмах? Значит, вы уже побывали в нескольких? Так не лезьте еще в одну…

На, следующий день от «доктора магических наук» в городе тоже не осталось никаких следов.

 

Глава 8

Сгоревшее лицо

Бадмаев был взбешен. Секретарь только что доложил ему об исчезновении Сержа Вовушева, высказав предположение, что «доктор магических наук», по-видимому, сбежал.

Ожесточенно мотая подбородком и ругаясь, начальник отдела просматривал и подписывал лежавшие перед ним на столе бумаги. По другую сторону стола сидел и молчал Холмин, по обыкновению погруженный в раздумье о «руке Майора Громова».

Под руки начальника отдела попалась ежедневная сводка из Уголовного розыска. Он пробежал ее глазами и раздраженно отбросил в сторону.

— Вот тоже работнички. Присылают мне всякую чепуху. Обнаружен труп с обгорелым лицом. Кому это нужно? Вместо того, чтобы помочь нам в борьбе с врагами народа, они занимаются исключительно уголовщиной.

Холмин протянул руку к сводке.

— Разрешите взглянуть?

— Пожалуйста, если вас интересует эта галиматья…

В сводке, среди сообщений об арестах, кражах, драках и случаях хулиганства, было и краткое описание не совсем обычного убийства, вызвавшее недовольство Бадмаева. Колхозный пастух, разыскивая отбившуюся от стада корову, обнаружил труп человека в лесу, близ железной дороги, в шести километрах от города. Труп лежал вытянувшись вниз лицом, причем его голова и прижатые к подбородку руки были вдавлены в золу давно погасшего костра. Об этом колхозник заявил милиции и был ею арестован «впредь до выяснения».

Прибывшие к месту нахождения трупа, агент. Уголовного розыска Ковалев и судебно-медицинский эксперт, установили следующее: Человек, в карманах одежды которого не оказалось никаких документов, удостоверяющих его личность, был задушен, а затем положен лицом в костер. Его лицо обгорело до неузнаваемости; сильно обгорели и кисти рук. Верхняя одежда на трупе старая, потрепанная и грязная, но белье дорогое и ни разу не стиранное. С момента убийства прошло не меньше двух недель, что определяется степенью разложения тела.

— Интересное дело, — сказал Холмин, возвращая сводку Бадмаеву. — Следовало бы осмотреть этот труп.

Начальник отдела с досадой отмахнулся от него.

— У меня и без этой уголовщины дел хватает. Да и вам не советую в нее впутываться… Ищите мне «руку»! И не вздумайте сбежать, как этот растреклятый Вовушев.

— Не беспокойтесь. Пока по вашему отделу бродят призраки, я только за ними стараюсь бегать. Не дальше. — заверил его Холмин…

* * *

Полковник Гундосов, которому Холмин сообщил о страшной находке в лесу, заинтересовался ею. Даже глаза его на миг стали менее холодными, загоревшись, — как показалось Холмину, — каким-то напряженным и беспокойным любопытством.

— Обгорелое лицо, говоришь? — переспросил энкаведист. — С чего бы это оно, а? Надо поглядеть, браток. Поедем-ка в Угро…

В автомобиле Бадмаева они приехали в Уголовный розыск. Его начальник, — плечистый рыжий и веснушчатый детина средних лет из бывших уголовников, одетый в милицейский мундир, — был неприятно поражен их появлением. Полковник из НКВД мог явиться к нему только с ордером на арест; для таких предположений основания были — недавно в Уголовном розыске началась чистка.

Узнав о цели визита Гундосова и Холмина, начальник облегченно вздохнул, повеселел и, вызвав одного из своих работников, представил его им:

— Это наш агент Ковалев. Он как раз занимается интересующим вас делом.

Агент поклонился молча и как-то лениво и неохотно. Такой поклон вполне соответствовал его наружности, главными чертами которой были небрежность, лень, равнодушие и безразличие ко всему окружающему. Новый, но мятый штатский костюм сидел на нем мешковато, плечи сутулились, длинный щетинистый подбородок упирался в грудь, над ним уныло свисая нос алкоголического цвета, бледное лицо полусонно хмурилось, глаза смотрели под ноги; при этом его правый глаз был почти прикрыт веком, как будто ему слишком тяжело смотреть сразу обоими глазами. Ковалеву, как потом выяснил Холмин, было около тридцати лет, но на вид он казался старше.

— Проводи товарищей из отдела НКВД в мертвецкую. Все, что они пожелают видеть, покажи и дай необходимые объяснения, — приказал ему начальник Уголовного Розыска.

— Слушаюсь, — ответил тот и, с поклоном пропуская их вперед, бросил коротко, но вежливо:

— Прошу!

Прихрамывая на левую ногу, он повел Гундосова и Холмина, через двор, к глинобитному сараю и, открыв его дверь, предложил:

— Пожалуйте.

Холмин и Гундосов вошли и попятились назад от ударившего в нос острого и тяжелого трупного запаха.

— Закурите махорки. Отбивает запах, — посоветовал Ковалев, доставал из кармана кисет с табаком.

Закурили все трое. Затягиваясь толстой самокруткой Гундосов спросил агента:

— Кто у вас тут?

— Разные, — ответил тот. — Отравленный. Утопленник. Зарезанный. Этот обгорелый. Выясняем.

Ковалев оказался удивительно несловоохотливым и говорил очень коротко. Он как бы экономил слова, которые ему лень и жаль было тратить.

Холмин обвел глазами мертвецкую. В грязной глинобитном сарае без потолка и с облупившимися, давно нештукатуренными стенами, стояли полтора десятка деревянных, узких и длинных столов, сверху обитых оцинкованной жестью. Четыре из них были накрыты распоротыми мешками; из под серой мешковины торчали грязные босые ноги с посиневшими ногтями.

— Покажите нам того, что с обгоревшим лицом, — попросил Холмин.

Ковалев молча стянул мешок с одного трупа на столе. Гундосов приглушенно вскрикнул. Веко приподнялось на правом глазу агента и он удивленно спросил:

— Не привыкли? Разве не видели?

— Много видал. После расстрелов и вообще. Но такого видеть не приходилось, — ответил энкаведист, тяжело переводя дыхание.

При первом взгляде на лежащие перед ним человеческие останки, Холмин еле удержался от крика изумления и ужаса. Даже для него, в прошлом часто осматривавшего трупы убитых, вид этих останков был слишком жутким. Они казались такими потому, что у них не было лица: кожа и мясо на нем обгорели до костей. Лицо представляло собой сплошную черную маску с дырами на месте глаз и носа. Из под этой страшной черноты желтоватыми, пятнами выпирали кости подбородка, скул и лба. Зубы скалились в мертвой улыбке безгубого обгорелого рта. Полосы на черепе были сожжены от лба до самой макушки. До костей сгорели и скрюченные пальцы его прижатых к подбородку рук.

Одет он был в гимнастерку и брюки армейского образца, в нескольких местах заштопанные и заплатанные разноцветными, нитками различной толщины, а обут в давно нечищеные и порыжевшие хромовые сапоги.

— Напрасно мы приехали на такое глядеть. Ну и видик. После этого никакая еда долго в глотку не полезет, — хрипло выдавил из себя Гундосов.

Не в силах оторвать глаз от трупа, Холмин ничего не ответил. Промолчал и Ковалев. С полминуты потоптавшись на месте, энкаведист тронул Холмина за руку.

— Поедем, браток, обратно.

Тот ответил, не оборачиваясь:

— Мне еще нужно посмотреть. И спросить кое о чем.

— Ну, гляди, а я поехал. Машину, если хочешь, за тобой пришлю.

— Да-да, пришлите, — бросил Холмин через плечо.

Кивнув головой Ковалеву, Гундосов поспешно вышел из мертвецкой. Агент Уголовного Розыска, посмотрев ему вслед, сказав отрывисто:

— Полковник. А выдержки мало. У вас больше.

Занятый осмотром трупа, Холмин пропустил мимо ушей этот комплимент. Ковалев, вдруг протяжно с повизгиванием зевнув, сказал:

— Извиняюсь. Не выспался. Работы много.

Холмин бросил на него быстрый косой взгляд.

— Ваш намек я понимаю. Хотите от меня поскорее отделаться. Но вы достаточно спали в эту ночь.

Правое веко на глазу агента удивленно приподнялось и вид его стал менее ленивым и сонным.

— Спал? — переспросил он. — Откуда знаете?

— Но глазам вижу, — ответил Холмин.

— Ага. Спал, — подтвердил Ковалев и добавил:

— Но скучно.

— То-есть?

— Стоять. Так. Здесь.

— Я вас долго не задержу. Скажите, кто этот убитый?

— Заключенный.

— Как узнали?

— Нитки.

Холмин наклонился над трупом.

— Да, конечно. Тюремное шитье.

— И грязь, — добавил агент.

— Какая? — спросил Холмин.

— Камерная.

— Грязь на нем, положим, разная. Хотя вот здесь и здесь несомненно камерная.

— Вам знакомая. Очень.

— Почему?! — воскликнул Холмин с удивлением.

— Были в тюрьме.

— Кто вам сказал?

— Никто. По глазам вижу.

Холмин улыбнулся.

— Кажется мы понимаем друг друга без слов.

— Точно, — ухмыльнувшись подтвердил. Ковалев. — Оба агенты. По уголовным делам.

— Знаете меня?

— Догадался. Вы — Холмин. «Руку» ищете. Здесь не найдете?

— Я здесь и не ищу. Просто захотелось временно отвлечься от ее поисков. И познакомиться с этим незаурядным преступлением… Скажите, почему сожгли лицо и руки трупа?

— Ясно. Хотели скрыть.

— Что?

— Лицо. Отпечатки пальцев.

— Убитого?

— Да. И следы.

— Чьи?

— Убийцы. Это бывает. Часто.

— Вы, конечно, правы, — сказал Холмин. — Иных объяснений быть не может. А следов убийцы не нашли?

— Пока нет.

— Можете показать мне место, где был обнаружен труп? Это не займет много времени… Мы поедем туда в автомобиле.

— Пожалуйста. С удовольствием. Вы — мой коллега. Только…

— Что?

— Если начальник разрешит…

 

Глава 9

Пуговица

Начальник Уголовного Розыска, хотя и очень неохотно, но все же разрешил «использовать требующегося отделу НКВД работника для выполнения срочного оперативного задания» и, через четверть часа, два агента подъехали к железнодорожной насыпи в шести километрах от города.

— Дальше пешком. Через дорогу. В лес… — сказал Ковалев Холмину.

— Далеко это? — спросил подневольный детектив.

— Нет. Полсотни метров. Не больше, — ответил агент Уголовного Розыска.

Он, прихрамывая, пошел вперед, Холмин — за ним. Пройдя метров десять вдоль железной дороги, они свернули направо, пересекли рельсы и углубились в молодой и низкорослый, но густой дубовый лес, начинавшийся прямо от насыпи и отделенный от нее лишь канавой в полметра глубиной и около метра в ширину.

Никакой тропинки не было и приходилось продираться через кусты. Ковалев на ходу бросал короткие, отрывистые замечания, знакомя Холмина с обстановкой преступления: свои объяснения он начал с насыпи, указав пальнем на нее:

— Здесь человека сбросили с поезда. Вот углубление в насыпи. Здесь соскочил второй. Вот его следы. Глубокие. От прыжка. Вот борозда. Еле заметна. И кусты обломаны. Второй тащил первого. Волочил по земле…

Через несколько минут ходьбы Ковалев остановился и, раздвинув кусты, сказал:

— Там костер. Остатки его. Развел убийца. Положил труп. Ожег лицо и пальцы.

— Вы говорите труп, — перебил Холмин. — Значит, по-вашему, человек был убит в поезде?

— Да. Никаких следов борьбы на насыпи нет, — ответил Ковалев.

— Убиваемый мог и не сопротивляться, — возразил Холмин.

— Мог, — согласился Ковалев. — Но не двинулся. На насыпи. Куда упал.

— Вы судите об этом по форме впадины на насыпи?

— Не только.

— Что же еще?

— Нет других следов.

— Но ведь он мог разбиться при падении и умереть.

— Это исключается. Он был задушен. Медицинская экспертиза установила.

— А эксперты у вас хорошие?

— Не плохие. Опытные…

Они подошли вплотную к остаткам костра, Эти остатки были такими, какие часто можно встретить везде: полуобгоревший хворост, уголь, зола, пепел. Ничто не указывало здесь на страшное предназначение костра. Рассматривая его, Холмин спросил Ковалева:

— Куда пошел отсюда убийца? Как вы думаете?

Агент пожал плечами.

— Пока не знаю. Следов не сохранилось: смыл дождь. Я искал. Смотрел. Нет.

— Но ведь они сохранились на насыпи.

— Другая почва. Мягкая. Песок, щебень. Здесь твердая. Чернозем.

— Собаку-ищейку не пробовали?

— Бесполезно. Запах улетучился. Давно.

Холмин обошел костер вокруг, надеясь найти какой-нибудь, хоть самый незначительный, самый малозаметный след. Но его поиски были тщетны. Следы убийцы дождь и время стерли. Холмин хотел уже бросить отыскивание следов, но вдруг, под лучами пробившегося сквозь густые вершины дубов полуденного солнца, в полутора метрах от костра, среди слежавшихся прошлогодних листьев, что-то тускло блеснуло. Он разгреб листья ногой.

— Что вы нашли? — быстро захромал к нему Ковалев.

Холмин поднял находку и, разглядывая ее ответил:

— Пуговицу.

— Дайте посмотреть.

Холмин подал ему маленькую, медную, слегка позеленевшую пуговицу. Взглянув на нее агент ахнул, медленно бледнея:

— Ах, чтоб их… Дело осложняется. Пуговка работника НКВД. С хлястика шинели.

— Что же тут особенного? — удивился Холмин. — Ведь сюда, на место происшествия, приезжали энкаведисты?

— Во время следствия — нет. Ни один, — возразил агент. — До этого. Или после. Могли. Скверное дело. Опасное. Замешаны работники НКВД. Пуговка потеряна недавно. Едва позеленела. Нехорошо.

— Разве не все равно, кто замешан в этом уголовном деле? — напустив на себя вид простака, спросил Холмин.

Ковалев отчаянно замахал на него руками.

— Конечно, нет! Связаться с работниками НКВД? Что вы, что вы? Посадка в тюрьму обеспечена. А я не хочу. Уже сидел. Хватит.

Веко на его глазу поднялось совсем, вся лень, безразличие и расхлябанность мгновенно слетели с липа и фигуры, он окинул Холмина внимательным испытующим взглядом и нерешительно сказал:

— Есть просьба. К вам. Большая. Как к товарищу по работе.

— Какая просьба? — спросил Холмин.

От волнения Ковалев стал более многословным:

— Возьмите это темное дело на себя. Вам все равно. Такими делами вы уже занимаетесь, а я боюсь. Мало чего в жизни боялся, но в тюрьму сесть боюсь. Выручите меня, пожалуйста.

— Позвольте, — перебил Холмин взволнованного агента. — Как же я за это дело возьмусь? Оно в ведении Уголовного Розыска. И потом я другим занят.

— Вы только согласитесь, а остальное я все улажу, не слушая его, настаивал Ковалев. — Ну, что вам стоит? Одним делом больше. А я вам и след дам. Нашел в кармане убитого. От вас хотел утаить, а теперь — берите.

Он торопливо вытащил из кармана бумажник и, достав оттуда сложенный вдвое небольшой листок тонкой, почти папиросной бумаги, протянул его Холмину. Тот развернул бумажку и в первый момент не поверил своим глазам. На ней фиолетовыми буквами пишущей машинки было напечатано:

«Обвинительное заключение по делу гражданина Беларского. Андрея Николаевича».

Дальше следовало перечисление параграфов 58-й статьи и общие многословные фразы обвинения в обычном стиле энкаведистов. Нижняя часть листка, — больше половины его. — была оборвана.

— Беларский! — воскликнул пораженный Холмин. — Вы знаете, кто он?

— Нет, — ответил Ковалев.

— Это заместитель майора Громова, осужденный по его делу. Я его искал.

— Вот как. Значит, специально для вас. Так беретесь за это дело?

— Конечно. Большое вам спасибо.

— Вот и хорошо. И отлично. — обрадовался Ковалев. — У меня, как гора с плеч. И пуговицу эту забирайте. Вещественное доказательство. Пригодится.

— Здесь нам делать больше нечего, — сказал Холмин. — Поедем обратно?

— И поскорее, — заторопился Ковалев. — Тем более, что погода меняется, а у меня пиджачишко — сами видите…

Действительно погода быстро менялась, как иногда бывает летом в тех степных местах. С севера подул холодный резкий ветер и небо сразу покрылось тучами. Начал накрапывать дождь.

Два агента поспешно пошли из леса к автомобилю…

* * *

В отдел НКВД Холмин явился торжествующий.

— Чего сияешь, браток, как начищенные поручни трапа? — спросил его Гундосов. — Рад, что на обгорелого мертвеца насмотрелся?

— Очень. И не только атому, — ответил Холмин.

— Чему же еще? По-моему больше нечему. Скорее плакать нужно, — угрюмо прогудел Бадмаев.

— Я нашел Беларского!

— Не может быть!..

Холмин рассказал им о своем неожиданном успехе. Выслушав его, Бадмаев спросил:

— А записка? Опять есть?

— На этот раз не было, — сразу поняв о какой записке идет речь, ответил Холмин.

— Она могла сгореть, — заметил Гундосов.

— Но булавки не было тоже. Я внимательно осмотрел труп.

— Значит, он убит не «рукой»?

— Возможно. Но я в атом не уверен.

— Зачем же, браток, было «руке» убивать Беларского? Ведь он и майор Громов вроде, как дружили.

— Во время следствия могли стать врагами.

— Через почему?

— Беларский мог дать показания против Громова. Вот начальник отдела наверно это знает.

— Давал он такие показания? — спросил Гундосов Бадмаева.

Тот утвердительно кивнул подбородком.

— Да. Беларский на следствии завербовал Громова.

— Вот видите, — сказал Холмин. — Да, кстати, я нашел еще одну вещь, которая лишний раз подтверждает мою криминальную теорию.

— Что нашел, браток? — заинтересованно спросил Гундосов.

— Пуговицу. Вот эту.

— Пустяками занимаетесь. У нас, чуть-ли не каждый день, людей убивают, а вы пуговки собираете, — недовольно бросил начальник отдела.

Гундосов расхохотался.

— Ну и комик ты, Холмин. Не мешай ему, майор. Пускай собирает для коллекции. А только лучше собирать морские ракушки. Перламутровые.

Не обращая внимания на его иронию, Холмин сказал:

— Эта пуговица была возле костра, на котором сожгли лицо Беларского. Она с хлястика шинели энкаведиста.

Улыбка мгновенно сбежала с лица Гундосова.

— Ишь ты, — протянул он. — Получается, что в это грязное дело замешан, какой-то наш брат-чекист. Интересно.

— Попался бы он мне. Я бы с него живого шкуру снял и жилы вытянул, — свирепо загудел Бадмаев.

Гундосов прошелся по кабинету, опустив голову и видимо размышляя о только что услышанном. Перед этим он собирался куда-то уходить и поэтому был в шинели. Холмин машинально взглянул на его спину, на то место, где пришит шинельный хлястик… Там не хватало одной пуговицы. Холмин так был ошеломлен этим, что с хриплым нечленораздельным, криком вскочил со стула.

— Ты чего? — обернулся к нему Гундосов.

— Нет пуговицы… У вас, — громким шепотом ответил Холмин, задрожав от возбуждения и страха.

— Где?

— На хлястике шинели…

Энкаведист стянул шинель с левого плеча, и повернув, стал ее рассматривать, приговаривая.

— Действительно. Нету пуговки. Где я мог ее потерять? И когда? Может, давно уже, ведь никто мне про нее до сих пор не сказал. Не посмели старшему по чину указать на непорядок в одежде. Вот гады полосатые.

— Странное совпадение. Там и… здесь — пробормотал Холмин.

Гундосов быстро натянул шинель и, шагнув к Холмину схватил его за рубаху на груди…

Бадмаев, пригнувшись, встал со стула и трясущейся рукой вытащил из кобуры наган.

— Меня подозреваешь гад? Меня. Ах, ты сухопутная каракатица! Гнилая медуза! — заорал Гундосов, встряхивая Холмина и вдруг, сразу успокоившись, оттолкнул его и сказал.

— Верно, браток. Ты прав. Всех подозревать должен. На то ты и сыщик… А пуговку пришить надо. Немедленно. Полковнику НКВД полагается быть при всех пуговках.

Он пошел к двери и, на секунду остановившись у порога, через плечо бросил Бадмаеву.

— Спрячь свою пушку, майор. Она пока не требуется…

Оставшись вдвоем, начальник отдела и Холмин полчаса разговаривали о Беларском и пуговицах, строя всевозможные предположения и догадки. Наконец, Бадмаев сказал:

— Вы знаете, как я недолюбливаю этого «матросика с Балтики». Но поверить в то, что он причастен к убийству Беларского и других не могу. Это невозможно. Когда их убивали, Гундосов еще пьянствовал в Москве с Ежовым.

— Все это так, по совпадение более, чем странное, — заметил Холмин.

— Да, странное, — согласился Бадмаев. — Но погодите… Сейчас я подумал… Нужно проверить.

Он вызвал секретаря и приказал. Принесите мою шинель!

— Что вы хотите делать? — спросил Холмин.

— Ничего особенного. Только проверить, — уклончиво ответил, энкаведист…

Секретарь принес шинель. Бадмаев взял ее в руки, перевернул, посмотрел на хлястик и передал Холмину со словами:

— И у меня срезана. Глядите!..

На хлястике шинели начальника отдела НКВД не хватало одной пуговицы.

— Проверить все шинели в раздевалке ответработников! — рявкнул Бадмаев.

— Слушаюсь! — как эхо откликнулся юнец, выскакивая в коридор. Холмин бросился за ним.

Вдвоем они осмотрели два десятка шинелей, висевших в раздевалке для, так называемых, ответственных работников отдела. Оказалось, что по одной пуговице срезано с хлястиков на шинелях Кислицкого и еще двоих следователей.

Холмин и гонец, закончив «всешинельную проверку», вернулись в кабинет Бадмаева. Энкаведист, выслушав доклад своего секретаря отпустил его и сказал Холмину:

— Эта растреклятая «рука» просто издевается над нами. Но ее последний трюк меня немного успокаивает. По-моему, привидения пуговок не стригут. Значит это человек. А против любого человека можно бороться. Так ведь товарищ агент?

— Гражданин, — поправил его Холмин.

— Не придирайтесь, — отмахнулся от него Бадмаев. — Садитесь лучше в мое кресло и давайте потолкуем, что нам делать дальше. Теперь я вам вполне верю и уважаю вас. Вы были правы, утверждая, что «рука» — не призрак.

Приглашение сесть в кресло начальника отдела Холмин получил впервые. По-видимому, это было наивысшим показателем бадмаевского уважения и доверия, но подневольный детектив не успел им воспользоваться. В кабинет без стука вошел Гундосов.

— Ох и порядочки у тебя в отделе, майор… — заговорил он, обращаясь к Бадмаеву. — Еле пуговку нашел. Теперь держится крепко, как линкор на якорях. Сам пришивал.

— Не до порядков тут, — зло мотнул на него подбородком начальник отдела. — Мне тоже придется пришивать пуговку.

— Как?! — воскликнул Гундосов.

— Срезана, неизвестно кем. И еще у троих…

Не дослушав до конца объяснения Бадмаева, Гундосов, вдруг, пришел в дикую ярость. Он бегал по кабинету, кричал, ругался, топал ногами, стучал кулаком по столу. Наконец, остановившись перед Холминым, закричал ему прямо в лицо, брызгая слюной.

— Чтоб через три дня «рука» была найдена! Сегодня у меня пуговку срезают, а завтра что? Голову?… Не допущу! Даю три дня сроку. Не найдешь, так тебя обратно в тюрьму посажу и сам буду искать. Понимаешь, браток? Сам! Я найду ее!..

На истерические вопли энкаведиста Холмин хотел ответить тоже криком, но Гундосов вдруг побледнел, как-то обмяк, и, шатаясь, пошел к креслу. Повалившись в него, он схватился руками за грудь и выдохнул громким страдальческим топотом:

— Сердце… припадок опять… Мне бы в санаторию… к докторам… А тут такие дела. Посадит меня Николай Иваныч… Как камень на дно свалюсь…

 

Глава 10

Дуся ревнует

Занятый поисками «руки майора Громова», Холмин часто пропускал завтраки, обеды и ужины в буфете отдела НКВД. Когда ему хотелось есть, он забегал в первую попавшуюся по дороге столовую или шел на базар к лотошникам. Узнав об этом, Дуся-буфетчица была очень недовольна, и осыпала, его целым градом упреков.

После драматической сцены в кабинете Бадмаева и сердечного припадка у Гундосова, закончившегося для энкаведиста благополучно, Холмин пришел в буфет часа за полтора до обычного времени ужина. В буфетной комнате, кроме Дуси, больше никого не было. Увидев его, девушка обрадовалась.

— Здравствуйте, Шура! Вот хорошо, что вы пришли так рано. Теперь я вас скоро не отпущу. Поболтаем, винца выпьем, закусим. Сейчас я все приготовлю.

Она накрыла один из столиков чистой скатертью, принесла вина, закусок и тарелку жирного, наваристого борща с мясом. Проголодавшийся Холмин с волчьим аппетитом набросился на еду. Подсев к нему и прихлебывая вино из стакана, Дуся несколько минут молча смотрела, как он расправлялся, с закусками и борщом, потом спросила:

— Ну, как? Вкусно?

— Очень, — ответил он, с трудом ворочая языком во рту, наполненном пищей.

— А вы так редко приходите. И не стыдно вам? Я вас всегда самым лучшим стараюсь угостить, а вы без внимания, — упрекнула она его.

— Спасибо за, заботу, Дуся. Но у меня на еду иногда не хватает времени.

— На другое, небось, хватает.

— На что, Дусенька?

— Про это мы после ужина поговорим. Серьезно… Чай пить будете? Или кофий?

— Стаканчик чаю, если можно.

— Вот за чаем и поговорим.

— Опять меня ругать будете за то, что я не прихожу в буфет три раза в день?

— Буду. Вон вы худеете как. И за другое.

— За что же?

— Потом… Кушайте…

Когда девушка принесла чай, Холмин, придвигая к себе стакан, спросил:

— О чем же вы, Дуся, хотели говорить со мной серьезно?..

Щеки девушки вдруг вспыхнули румянцем смущения и, опустив глаза, она прошептала:

— Шура! Я вам, наверно, нисколько… не нравлюсь?… Ни капельки?

От неожиданности Холмин поперхнулся чаем, Ему потребовалось не меньше минуты, чтобы оправиться от изумления и найти нужные для ответа слова. Вытирая губы салфеткой он заговорил:

— Не то, что не нравитесь, а, к сожалению, я только…

— Знаю я это только, — перебила его девушка.

Подняв глаза, она смотрела на него в упор. В них Холмин увидел еще незнакомые ему неприятные и злые огоньки.

«Неужели она меня ревнует? С чего бы это — влюбилась что-ли? Но ведь я никаких поводов для этого ей не давал. Вот глупое положение. Нужно из него выпутываться», — подумал он и начал говорить, стараясь подыскивать осторожные и подходящие к обстоятельствам слова.

— Видите-ли, Дуся… Вы мне, конечно, нравитесь. Но дело в том, что мы, по-моему, не совсем подходим друг к другу. Я бы не сказал, что люблю вас…

Девушка порывисто вскочила со стула. Огоньки в её глазах сгустились в сплошное гневное пламя. Задыхаясь и судорожно, без слез, всхлипывая, она закричала ему в лицо:

— Так, значит! Не любите! Не подхожу вам, поскольку бывшая беспризорница…

— Не в том дело, Дуся, — попытался он остановить ее.

Но она, не слушая его, продолжала кричать:

— Вижу! Знаю! Для Ольги у вас и время есть. А только ничего не выйдет. Она с полковником Гундосовым путается. Вот!

Холмин еще стремительнее, чем Дуся, вскочил со стула и схватил ее за руку.

— Дуська! Ты врешь!

Она с силой вырвала свою руку из его пальцев.

— Не хватайся! Собаки да папины дочки врут, а мне нечего. Гундосов к ней почти каждый вечер шляется. Как десять часов, так и пошел. Закуски из нашего буфета ей таскает. И сегодня пойдет. Приказал приготовить ему целый пакет; вон он на стойке лежит… А ты думаешь, что полковничек Ольгу подкармливает задарма? Как бы не так.

— Не может быть, — прошептал Холмин.

— Проследи сам и увидишь, что я не вру, — сказала Дуся.

— Пойду… проверю… спрошу ее, — растерянно произнес он, направляясь к двери.

Дуся насмешливо крикнула ему вслед:

— Пойди, пойди! Громовская дочка тебе сзади чайник привесит. Эмалированный. С цветочками.

Холмин весь дернулся, хотел обернуться, но вдруг, очень реально ощутив сзади, где-то ниже пояса, прикосновение рокового чайника, выбежал из буфета.

 

Глава 11

Окно на улицу

Первые два квартала от отдела НКВД Холмин пробежал, потом пошел шагом, стараясь успокоиться. Но, несмотря на, его усилия, успокоение не приходило. Наоборот, с каждым шагом, на него все сильнее наваливались тревога, тоска, злость и странное, еще незнакомое ему чувство, которое он впоследствии назвал ревностью.

— Не может быть! Не может быть! — еле слышно шепотом твердил он в такт шагам. Но в мыслях, помимо его воли, эти слова звучали иначе:

— Все может быть! Все может быть!

Затем слова сменились настойчивой и требовательной мыслью:

«Надо проверить. Во что бы то ни стало. Сейчас же».

Проверить было не трудно. Пойти к дому, где живет Ольга и, — если Дуся не соврала, — выследить Гундосова и убедиться. Только и всего.

Холмин свернул с главной улицы в одну из боковых и пошел туда, куда его влекла настойчивая мысль, но, спохватившись, остановился и подумал:

«Дуся сказала, что Гундосов уходит в девять часов вечера, а сейчас еще не стемнело. Сколько же может быть сейчас?»

Часов у Холмина не было: он еще не успел обзавестись ими, хотя и имел достаточно денег для этого; по распоряжению Бадмаева он три раза получил у отдельского кассира по 500 рублей.

Первый прохожий, к которому Холмин обратился с вопросом о времени, — худой и угрюмый старик, — ответил ему желчно:

— Подобных мелкобуржуазных пережитков прошлого у меня, гражданин, не имеется с самого начала нашей великой октябрьской революции. Я так счастлив при советской власти, что часов не наблюдаю.

У второго и третьего прохожих тоже часов не оказалось. Только четвертый, приподняв рукав пиджака, буркнул Холмину:

— Без четверти восемь.

До предполагавшегося Дусей визита полковника Гундосова к Ольге оставалось, по меньшей мере, два часа. Надо было, как-то убить это время. Бродить по пыльным улицам города, увертываясь от порывов холодного северного ветра, Холмину не хотелось, возвращаться в достаточно надоевший отдел НКВД — тем более. Кроме ближайшей пивной, деваться было некуда и Холмин отправился туда. Заказав «пару пива», стал пить и ждать, нетерпеливо поглядывая на стенные часы-ходики, с подвешенной к ним бутылкой вместо гирьки.

Время тянулось медленно, как арба с ленивыми быками в упряжке. Пивная, принадлежавшая промысловой артели Разнопромсоюза, была переполнена обычными вечерними посетителями и обычным в эту пору пьяным шумом. За грязными и липкими столиками, покрытыми пивной пеной и уставленными батареями бутылок и кружек, сидели вперемежку сезонные рабочие и мелкие городские служащие, парикмахеры, железнодорожники и ломовые извозчики, воры и проститутки. Пьяные разговоры смешивались с не более трезвыми песнями, ругань с женским визгом. В одном углу играл гармонист, из другого волокли к двери пропившегося до гроша и не уплатившего за последнюю бутылку «клиента».

Эта пивная, как впрочем и другие в городе, отличалась тем, что все в ней было смешанным, даже напитки. Одно пиво здесь пили редко, предпочитая ему «медведя» или «ерша», т. е. смесь водки с пивом или лимонадом.

В этой «смешанной» атмосфере щуками плавали сексоты НКВД. Присматривались и прислушивались. Один из них заинтересовался. Холминым и подошел к нему.

— Гражданин! Паспорт имеете? Разрешите взглянуть.

— Иди ты к… Бадмаеву! — зло оборвал его Холмин.

— Извиняюсь! — отскочил сексот…

За полтора часа Холмин кой-как справился с двумя бутылками пива. Оно было теплое и невкусное. Отставив в сторону пустые бутылки, он подпер подбородок ладонями и устремил взгляд на медленно движущиеся стрелки часов. Люди, сидевшие за соседними столиками, о чем то спрашивали его. Погруженный в тоскливые, безрадостные мысли об Ольге и своих развеянных мечтах, он отвечал машинально и невпопад. Наконец, часовая стрелка перевалила, за десять. Холмин расплатился за пиво и вышел. Улица встретила его холодным ветром, пылью и темнотой. Фонари, — один на три квартала, — светили по-провинциальному тускло. Подняв воротник пиджака и втянув голову в плечи, он быстро зашагал по улице…

Еще издалека, квартала за четыре от квартиры Ольги, Холмин увидел свет. Сердце его забилось быстро и тревожно и он ускорил шаги. Когда до дома оставалось не больше десятка шагов, свет в одной из комнат вдруг погас. Окно другой, выходившее на улицу, открылось и из него выглянула мужская фигура. Холмин метнулся в сторону и прижался к стене. С полминуты человек всматривался в темную, безлюдную улицу. Затем знакомый, слишком знакомый Холмину резкий голос произнес успокаивающе:

— Никого нет, милая Оленька. Напрасно ты беспокоишься.

Сердце у Холмина на секунду замерло, а потом заныло от нестерпимой тоски и горького разочарования. Он узнал голос полковника Гундосова.

Окно закрылось и занавеска за ним задвинулась. Однако, ее половинки сошлись неплотно; между ними, расширяясь книзу, протянулась полоска света. Холмин подошел к окну и одним глазом глянул в эту полоску. Через нее была хорошо видна почти вся комната.

Дуся не соврала. Посередине комнаты стояли Ольга и полковник Гундосов, одетый в штатский костюм. Он держал ее за руки и улыбался. Она улыбалась тоже.

Смотреть, что будет дальше для Холмина не имело смысла. Все его мечтания превратились в чайник, предсказанный Дусей.

«Даже без цветочков», — подумал неудачливый влюбленный, с тяжелым и горьким вздохом отходя от окна…

 

Глава 12

Ссора

Тосковал и грустил Холмин недолго. Что-ж поделаешь? Опять ему не повезло; в который уж раз судьба сыграла с ним злую шутку. И беззлобно выругав свою злосчастную судьбу, он, по привычке, покорился ей.

…Если с Ольгой у него ничего не вышло, то ее следует забыть и поскорее. Это, конечно, нелегко… Девушка слишком глубоко и прочно вошла в сердце, а изгнать ее оттуда придется. Нельзя не изгнать. Но, — здесь мысли Холмина приняли деловое направление — кое-что в отношениях Ольги и полковника НКВД Гундосова необходимо выяснить.

То что Ольга могла так сразу влюбиться в человека значительно старше ее но возрасту и, к тому же, в одного из тех, которые убили ее отца, не совсем естественно. Однако, в мире иногда бывают и еще более странные вещи. Но, может быть, со стороны Гундосова здесь шантаж? Может быть, он хочет использовать ее для поисков «руки майора Громова»? Это вполне возможно. Ведь грозился же он сам искать и найти «руку майора». Неужели энкаведисту удалось «завербовать» девушку в сексотки и насильно заставить работать для него? Хотя по виду Ольги никак нельзя сказать, что она недовольна или тяготится взаимоотношениями с Гундосовым. II что она знает о «руке»? Или не знает ничего? Все это надо узнать завтра же. Попытаться узнать, во всяком случае…

После продолжительных раздумий, Холмин решил пойти к Ольге в последний раз и поговорить с нею завтра, же утром…

* * *

На стук Холмина в дверь квартиры Ольги, никто не отозвался. Он постучал сильнее еще раз и толкнул дверь, но она оказалась запертой.

Холмин отошел от двери и стал прогуливаться по тротуару, намереваясь дождаться возвращения хозяйки квартиры. В это время, из ворот соседнего дома вышла пожилая женщина, уже раз видевшая Холмина, навещавшего Ольгу и, обращаясь к нему, сказала:

— Здравствуйте! Вы до Ольги Викторовны? Так ее нету. На кладбище ушла. Там какой-то ее родня похороненный. Кажный день она туда ходит. Цветы носит на могилку.

Поблагодарив словоохотливую женщину, Холмин отправился на кладбище, до которого было не меньше полкилометра расстояния…

Самые печальные кладбища в мире находятся в Советском Союзе, а самые печальные из них в советской провинции. Таким было и кладбище в том городе, где Холмин занимался расследованием дела «руки майора Громова». Полнейшее запустение царило там. Среди высоких зарослей бурьяна кое-где виднелись покосившиеся кресты, ржавые поломанные ограды, почерневшие и разбитые надгробные плиты с полустершимися надписями, потерявшие форму и цвет обломки траурных металлических венков. Многие могилы почти сравнялись с окружающей их землей и на них лежали упавшие кресты, ветхие и подгнившие снизу.

Не более двух десятков могил на всем кладбище имели следы заботливого ухода за ними: цветы, прополотую и подстриженную траву, свежую краску на крестах и оградах, мягкий речной песок на дорожках. Все остальное утопало в бурьяне, мусоре и прошлогодних листьях, по которым бегали крупные зеленые ящерицы.

Большинство жителей города воздерживалось от посещений кладбища, опасаясь, — и не без оснований, — последствий этого. Сегодня пойдешь навестить своих покойников, а завтра тебя могут обвинить в «религиозной контрреволюции» и «пришить дело». Поэтому и запустело кладбище.

Коммунистов, комсомольцев и «беспартийных большевиков» не хоронили на нем. Для них существовало другое место упокоения — так называемый «краснозвездный» похоронный комбинат» — площадка в центре города, обнесенная каменной стеной, за которой торчали десятки гипсовых и деревянных усеченных пирамидок с пятиконечными красными звездами. Всякие же «вожди» и «герои социалистического труда» торжественно зарывались в городском парке…

* * *

Холмин нашел Ольгу не сразу. Ему пришлось обойти почти все кладбище, прежде чем он увидел ее. Она стояла на коленях у одной могилы и молилась. В руках у нее был небольшой букетик полевых цветов.

Подойдя к могиле, Холмин остановился возле ограды и стал ждать, когда девушка кончит молиться. Увидев его, она положила цветы на могилу и, торопливо поднимаясь с колен, спросила испуганно:

— Это вы?

— Как видите, — сухо и холодно ответил он.

— Что вам здесь нужно?

— Вас.

— Зачем?

Холмин медлил с ответом, разглядывав могилу. Она была свежей; видимо, в ней кого-то похоронили совсем недавно. И вдруг внезапная догадка мелькнула у него в голове.

— Здесь похоронен ваш отец? — спросил он, упершись в ее глаза тяжелым, настойчивым взглядом.

Захваченная врасплох этим вопросом, девушка невольно прошептала:

— Да.

И сейчас же поправилась:

— То-есть, нет.

— Для меня достаточно и такого ответа, — сказал Холмин. — Будем считать установленным, что в этой могиле покоится майор Громов. Кто перенес или перевез его сюда?

Секунду поколебавшись, она ответила:

— Я сама.

— Не рассказывайте мне сказки для детей младшего возраста! — грубо крикнул он.

Испуганно вздрогнув, Ольга произнесла с упреком:

— Разве можно так кричать здесь?

Он извинился и заговорил пониженным тоном:

— Одна вы не могли перенести… тело вашего покойного отца. У вас на это сил не хватит. Кто помогал вам?

Опустив голову, она ответила дрожащим и срывающимся шепотом:

— Я не могу… этого сказать.

Холмин вспылил:

— Мне не можете! А другим? А полковнику НКВД Гундосову? С ним вы даже любезничаете, пожимаете ему руки и… так далее.

Щеки девушки залил гневный румянец.

— Вы подсматривали? Как это гадко! Низко! — с возмущением воскликнула она.

— А помогать убийцам родного отца не низко? Быть в такой дружбе с Гундосовым не гадко? — с беспощадной насмешливостью и злобой спросил он.

Лицо Ольги покраснело еще больше. На вопрос, она ответила вопросами:

— Кто дал вам право вмешиваться в мою личную жизнь? Как вам не стыдно? Где же ваша совесть?

— К сожалению, ваша личная жизнь связана с жизнями других. Некоторые из них этой жизни лишились, — возразил Холмин.

Еле слышно, как в забытьи, девушка произнесла:

— Я не хотела этого. Просила его. Но было слишком поздно.

Это был след и Холмин ухватился за него.

— О чем вы просили? — быстро и требовательно задал он вопрос.

— Не… убивать, — запнувшись, ответила она.

— Кого просили?

Медленно выходя из своего странного короткого забытья, девушка подняла глаза на Холмина и он увидел в них скорбь и сожаление, затаенную муку, страх и тоску.

— Ага! — воскликнул он. — Вы, все-таки, знаете! Кто «рука майора Громова»?

Сложный комплекс чувств в глазах Ольги сменился ярко выраженным страхом.

Бессильно опустив руки она прошептала:

— Не могу сказать… Не могу.

— Вы должны сказать. Должны. От этого зависит очень многое и мои жизнь в том числе. Говорите! — настойчиво потребовал Холмин.

Девушка заговорила умоляюще:

— Не настаивайте. Шура. Прошу вас. Я вам скажу сама. Только не сейчас. Через несколько дней. Напишу все в письме. Подождите немного. Пожалуйста, Шура.

Ольга впервые назвала Холмина по имени и его сердце дрогнуло. Он готов был сдаться на ее просьбы, но, вспомнив о сроке, назначенном ему Гундосовым, отрицательно покачал головой.

— Не позже, чем послезавтра, я должен найти «руку». Иначе меня посадят в тюрьму и я уж никогда не выйду оттуда.

Ольга рванулась к нему и… остановилась, В ее голосе прозвучало тоскливое отчаяние бессилия:

— Нет… не могу…

Холодная ярость охватила Холмина. След, нащупанный с таким трудом, ускользал от него. Изо всех сил стараясь держаться спокойно, он выдавил из себя:

— Значит, не хотите мне помочь? Ну и не надо. Прощайте. В тюрьме я постараюсь не вспоминать о вас.

Он пошел прочь, дрожа от ярости. Сзади до него донесся умоляющий голос Ольги:

— Шура! Постойте!

Холмин не обернулся и ускорил шаги.

 

Глава 13

Наедине с собой

Для Холмина эта ночь была беспокойной и необычайно томительной. Больше часа он пытался заснуть и не смог. Сон отгоняли мысли. Ему казалось, что они струятся в его голове бесконечным потоком, сталкиваясь между собой и обгоняя одна другую. Мысли не давали покоя и главное место в них было занято Ольгой и «рукой майора Громова».

Поссорившись с девушкой, Холмин не пошел в отдел НКВД. До вечера он бродил по городу, стараясь отвлечься от того непоправимого и мучительного, что случилось утром и от неудачных поисков «руки», которая упорно и умело пресекала все попытки поймать ее.

За день он побывал в двух пивных и городской столовой, в парке, историческом музее и на базаре. И всюду его мысли возвращались к прежнему, ставшему почти привычным. Он смотрел на картины художников и густые каштановые деревья, на старинное оружие и колхозные возы с арбузами, а видел перед собой Ольгу и воображаемую таинственную «руку майора Громова».

Вечером Холмин пошел в кино. Показывали фильм «Веселые ребята» с Утесовым и Орловой в главных ролях. Глядя из темного зала на экран, неудачливый влюбленный и подневольный детектив завидовал изображаемому там выдуманному счастью и веселью советских граждан, а мысли его, по-прежнему, возвращались к. Ольге и «руке».

Лег спать он раньше, чем обычно и, проворочавшись в постели больше часа, встал с кровати. Из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, вынул пачку двухрублевого «Аэроклуба», закурил и босиком прошелся по комнате. В номере было довольно прохладно, но мысли так одолевали Холмина, что несколько минут он не ощущал холода. Заложив, по тюремной привычке, руки за спину, он дошел до окна, затем — вдоль стены — к двери и снова вернулся к окну.

Сначала он думал про себя, потом стал думать вслух и, наконец, разговаривать сам с собой, не замечая этого:

— Любовь, конечно, мешает делу. В этом Бадмаев прав. Только он говорил, что мешает часто. Слишком мягко сказано. Всегда мешает. От нее глупеют. Вот и я, наверно, поглупел. Не занимался бы любовными похождениями, так, может быть, уже и нашел бы «руку». Сколько времени потрачено зря. И откуда ты, Ольга, взялась? Но с нею покончено и теперь у меня все возможности заниматься делом без всяких помех.

Папироса во рту Холмина погасла. Взяв с ночного столика спички, он раскурил ее и, глубоко затянувшись, продолжал рассуждать вслух:

— По-настоящему «делом руки майора Громова» я, собственно, еще не загорелся. Не взялся за него, как следует. Нет, брался! Хотя, конечно, недостаточно. Без необходимой энергии. И не думал серьезно и трезво. Нет, думал! Хотя думать надо было трезвее и серьезней… Хорошо, подойдем к делу с максимальной серьезностью, здравым смыслом, трезво и хладнокровно.

Папироса опять потухла. Он поискал в номере пепельницу, но, при слабом свете фонаря, струившемся с улицы в окно, не нашел ее. Щелкнул выключателем электричества и осмотрел комнату. Пепельницы не было. Тогда, кинув окурок в угол у двери, он снова заходил по номеру.

— Значит, будем рассуждать трезво и хладнокровно. «Рука майора Громова», конечно, не призрак. В этом не может быть никакого сомнения. Ею умело маскируется смелый и дерзкий преступник, проникший в отдел НКВД. Может быть, я с ним и разговаривал не раз. Кто? Кому так удается маскироваться и убивать? По моей, громко выражаясь, теории, он должен быть энкаведистом. Якубович, перед смертью, — ах, как жаль, что он умер, — успел сделать намек на четверых. Это Гундосов, Бадмаев, Шелудяк и Кислицкий. Но, когда произошли первые два убийства, полковник еще в Москве с Ежовым пьянствовал. Следовательно, он отпадает. Бадмаев отпадает тоже. Во-первых, он панически боится «руки», во-вторых, без всяких фокусов с привидениями, может отправить на тот свет почти любого человека в районе. Шелудяка запытали на допросе, а убийства не прекратились. Остается Кислицкий. Личность мною невыясненная, но глуп, как недоразвитый партийный активист. Такие для «ручных» злодеяний мало подходят. Кто же тогда?

Холмин остановился посреди комнаты и, переминаясь с ноги на ногу, протяжно воздохнул.

— Ох и трудно же быть наедине с собой. Ведь я в расследовании этого дела абсолютно одинок. Ни на чью помощь рассчитывать нельзя, посоветоваться не с кем. Ковалев мог бы помочь, но испугался. Все, кто видели раньше, скрывающегося теперь под маской «руки», убиты. Ольга знает. По-чекистски проще всего было бы ее арестовать вторично и отправить на конвейер…

Мысленно представив себе Ольгу на «конвейере», Холмин сразу почувствовал, что ему очень холодно. Задрожав от озноба во всем теле, он схватил со стула и одел верхнюю рубашку, натянул брюки и набросил на плечи пиджак. Затем, сев на кровать, начал одевать башмаки, бормоча с возмущением:

— Этого еще не хватало. И как только подумать мог? Совсем в энкаведиста превращаюсь. Зверствовать начинаю. Вот до чего «рука» довела.

Зашнуровывая левый башмак, он принялся успокаивать себя:

— Спокойно, Шурка, спокойно. Ничего страшного не случилось. Ольга не попадет на конвейер. Уж я постараюсь. Но «рука» ей, все таки, известна. Во время моей первой встречи с Ольгой, она грозилась мстить убийцам отца, но свое знакомство с «рукой» отрицала категорически. При этом выражение ее глаз было какое-то странное. Во вторую встречу она дала слово, что «руку» не знает, а сегодня утром… наоборот. Значит, узнала в промежуток, времени между второй и последней встречами. Или раньше?

— А если «рука» действует по инициативе Ольги? Если дочь нашла мстителя за убитого отца? Убитого? А кто его видел мертвым? Может быть, он жив. Нет, это абсурд. Я же видел его могилу. А кто в могиле? В первой ведь ничего не было. Что или кто во второй?

Холмин зашнуровал левый башмак, закурил папиросу и взялся за правый.

— Попробуем задать себе несколько вопросов. Во-первых, что делать дальше? Ждать, когда Ольга напишет мне письмо? Напишет ли после ссоры? А срок, установленный Гундосовым? Он истекает послезавтра. Попытаться оттянуть срок? Упросить полковника? Нет, это не выход из положения. А вообще, почему Гундосов так спешит? И почему так спешно запытали Шелудяка? И почему он так мешал мне при моем расследовании? Почему Бадмаев упорно не желает говорить о содержании следственных «дел» Шелудяка и Беларского? Откуда взялись на последней записке «руки» отпечатки пальцев Дондеже? Почему «призрак» на мой вопрос ответил, что он «только правая рука майора Громова»? Кто и для чего срезал пуговицы у энкаведистов? И почему «рука» медлит с убийством Бадмаева?

Холмин с досадой ударил себя кулаком по колену и воскликнул:

— Сто тысяч «почему»! Как в книжке Перельмана. И почему в этой захудалой гостинице нет пепельниц, чорт возьми?

Он вертел в руке окурок, не зная куда его бросить. Наконец, яростно бросил на пол и придавил башмаком.

— Вот еще одно «почему… — произнес он злым шепотом, вытаскивая из кармана третью папиросу. — Загадочный Беларский. Его задушили и бросили лицом в костер. Кто-то от кого-то хотел скрыть его лицо. А если…

Неожиданная мысль подбросила Холмина, как пружиной:

«А если Беларский не убит? Если он сам хотел скрыть свое лицо? Если он убил?»

Возбужденный Холмин вскочил с кровати, уронив на пол башмак и папиросу, и забегал но комнате, прихрамывая и приговаривая:

— Боже мой! Тогда почти все становится понятно. Нужно искать Беларского. Настоящего. Где могут быть его следы? Прежде всего в полку, где он служил. Как же это я, до сих нор, не догадался там побывать?

Он бросился к телефону.

— Который час?

— Без четверти двенадцать, — ответили ему с телефонной станции.

Ехать в полк было слишком поздно. В это время его могли туда и не впустить без специального разрешения городского отдела НКВД и полкового особого отдела. Нужно было дождаться, по крайней мере, шести часов утра…

До рассвета Холмин провел время в терзаниях, Бегал по комнате, бросался на кровать, курил папиросу за папиросой. Несколько раз звонил на телефонную станцию, спрашивал: «который час»? и ругался с телефонистками. Об Ольге и «руке» не вспомнил ни разу; теперь его мыслями всецело овладел Беларский.

В половине шестого Холмин позвонил в комендатуру отдела:

— Говорит агент Холмин. Немедленно пришлите автомобиль в гостиницу № 1.

Засланный голос дежурного ответил:

— Нужно разрешение начальника отдела.

— Мне не хочется будить Бадмаева. А дело спешное.

— Без разрешения нельзя.

— Если через десять минут автомобиля не будет, я постараюсь, чтобы вас посадили, — раздраженно крикнул Холмин в трубку.

В таком случае, не беспокойтесь, товарищ агент. Машина будет, — пообещал дежурный…

Ровно через десять минут автомобиль отдела НКВД стоял у подъезда гостиницы…

 

Глава 14

Групповая фотография

Командир пехотного полка, стоявшего за городом и его помощник по хозяйственной части были чрезвычайно встревожены появлением у них Холмина. Их тревога усугублялась тем, что он явился не из «особки». а из «органов», т. е. не из особого отдела дивизии, а из городского отдела НКВД, агенты которого не так давно арестовали в полку майора Громова, капитана. Беларского и троих красноармейцев.

Принимая Холмина, командир нервно и растерянно потирал ладонью стриженую «под ежик» голову. На лысине его заместителя выступили крупные капли пота. Лица, у обоих были испуганные и расстроенные. В полку, в ближайшее время, должна была начаться чистка, и визит отдельного энкаведиста мог иметь к ней отношение самое прямое.

Заметив испуг и растерянность полковых командиров. Холмин, с первых же слов, поторопился успокоить их:

— Не волнуйтесь, товарищи. Я приехал не для того, чтобы арестовывать вас. Мне нужно в вашем полку только навести несколько справок.

Лица командира и «завхоза» полка немного просветлели.

— Пожалуйста, товарищ, — сказал командир, пытаясь улыбнуться. — Мы постараемся дать вам любую справку. Что вас интересует?

— Капитан Беларский.

— Но у нас такого уже нет. Он арестован и, кажется, осужден.

— Я знаю. Чем занимался Беларский в полку до ареста?

— Был помощником комроты по строевой части.

— В роте, которой командовал майор Громов?

— Да.

— Беларский хороший строевик?

Командир полка замялся. Отвечать следовало осторожно, взвешивая и обдумывая каждое слово. Мало ли что может быть. С энкаведистами из «органов» он уже встречался, и знал их достаточно.

— Как вам сказать, товарищ, — заговорил командир после короткой паузы. — Конечно, Беларский — враг народа, разоблаченный органами НКВД. Но в полку он, как будто, выполнял свои служебные обязанности без явного вредительства. Во всяком случае, старался выполнять. Обучал красноармейцев, главным образом, строю и стрельбе. Другие командиры и красноармейцы на него не жаловались.

— Скажите, где жил капитан Беларский, — спросил Холмин.

— У нас в полку. В командирском общежитии. Он был одиноким, — ответил «завхоз».

— Его место там еще не занято?

— Уже занято другим командиром.

— В каких отношениях были майор Громов и Беларский?

— По-моему, в самых дружеских, — ответил командир полка.

— Не ссорились на службе?

— Насколько я помню — нет. Капитан точно и быстро выполнял приказания своего начальника и был, так сказать, верным его помощником. В полку Беларского даже называли правой рукой майора Громова.

— Вот оно что! — воскликнул Холмин. — Теперь понятно, почему он назвался «рукой майора Громова».

— Кто?

С языка Холмина чуть было не сорвалось слово «призрак», но он вовремя спохватился и на вопрос командира ответил уклончиво:

— Так… Один человек. Вы его не знаете.

Командир забеспокоился.

— Вы уж простите, товарищ. Это я спросил просто из любопытства.

— Ничего, ничего. Я не в претензии, — успокоил его Холмив., — Скажите, в полку не сохранилось никаких следов Беларского?

— Какие же могут быть следы? — удивился командир.

— Ну, например, письма, записные книжки, фотографии.

— Нет, ничего этого не сохранилось. Все забрали работники отдела НКВД при обыске.

— Оставалась, правда, одна фотография. Групповая, — вставил «завхоз».

Холмин подскочил на стуле.

— Где она?

— Висела в полковом клубе. Работники НКВД случайно не взяли с собой эту фотографию. После мы выбросили ее в сорный ящик. Вместе с рамкой.

Холмин опустился на стул со словами:

— Как жаль. Что было на фотографии?

— Небольшая группа. Майор Громов с дочерью, капитан Беларский и несколько красноармейцев из числа отличников военной учебы.

— Когда она была снята?

— С полгода тому назад. В день пятилетия командования Громова ротой.

— Сор из ящиков у вас часто вывозят? — спросил Холмин с тайной, но вполне обоснованной надеждой, что в полку это делается не часто.

«Завхоз» покраснел и, смущенно опустив голову, сказал:

— Давно уж не вывозили.

Командир взглянул на него с упреком:

— Василь Иваныч! Ведь я приказал. Сколько раз повторять?

— Транспорта не было, — начал оправдываться «завхоз».

Вскочив со стула. Холмин перебил его:

— Давно не вывозили сор? Какой вы молодец!

— То-есть, почему же молодец? Нарушение воинской дисциплины. Я на него взыскание наложу, — недовольно сказал командир.

Не слушая его, Холмин воскликнул:

— Ведь фотография должна быть там! Как вы думаете?

— Наверно там, — подтвердил Василь Иваныч. — Куда же ей деться?

— Скорее туда. Надо ее найти, — заторопился Холмин.

— Что вы товарищ. Ящики-то очень большие. Много времени на их раскопки уйдет, — попробовал протестовать «завхоз».

— Ничего. Хоть год раскапывать будем. Дело важное. Надо найти, — решительно возразил Холмин.

— Придется искать, Василь Иваныч. Ничего не поделаешь. Вот не было печали, — вздохнул командир полка…

* * *

Вид сорных ящиков на заднем дворе полка несколько охладил пыл Холмина. Их было шесть — огромных, высотой в полтора метра и заполненных до верху.

Однако, Холмин не сдался перед трудностями «раскопок». Для них, по его настоянию, командир полка выделил 12 красноармейцев, — по два на каждый ящик, — с таким расчетом, чтобы все они раскапывались одновременно. Один красноармеец стоял наверху ящика и сбрасывал лопатой мусор на землю, где другой, — лопатой же, — разгребал его.

Красноармейцам было приказано искать фотографии. От времени до времени один из них кричал:

— Есть, товарищ командир!

И передавал Холмину найденную фотографию. Тот брал, смотрел и с досадой бросал на одну из быстро растущих куч мусора. Фотографии попадались только из журналов и брошюр, напечатанные на толстой бумаге и поэтому неиспользованные красноармейцами для махорочных самокруток.

Потоптавшись минут десять возле сорных ящиков, командир полка сказал Холмину и Василию Ивановичу:

— Ну, вы, товарищи, раскапывайте тут сами, а я в свою канцелярию пойду. У меня там другие дела есть.

Он ушел, а мусорные «раскопки» продолжались под руководством Холмина и полкового «завхоза»…

Прошло около четырех часов. Ящики были опорожнены почти наполовину. Наконец, после очередного выкрика одного из красноармейцев, в руках у Холмина очутилась фотография не из журнала. Взглянув на нее, он глубоко, удовлетворенно вздохнул и машинально, не думая и ни к кому не обращаясь, произнес:

— Эта?

— Она самая, — подтвердил Василий Иванович.

Холмину не нужно было спрашивать. И без вопросов он видел, что нашел то, к чему так упорно стремился. Тайное перестало быть тайной. О фотографии, из под запыленного стекла, смотрело на него лицо, знакомое до последней морщины, лицо человека, с которым он встречался каждый день.

— Прикажете продолжать раскопки? — негромко спросил «завхоз».

Холмин отрицательно покачал головой.

— Нет. Это больше не требуется.

— Товарищи бойцы! — крикнул Василий Иванович. — Прекратить раскопки! Весь мусор сложить обратно в ящики!

Разглядывая фотографию, Холмин направился в полковую канцелярию. Василий Иванович шел за ним.

Командир полка встретил их нетерпеливым вопросом:

— Ну как? Нашли?

— Нашли, — утвердительно кивнул Холмин и, весь занятый мыслями о только что найденном и возможных последствиях этой находки, невольно подумал вслух:

— Какой же я был дурак.

Василий Иванович и его начальник удивленно переглянулись.

— Теперь, товарищи, — сказал Холмин пряча фотографию в карман, — я больше не буду вас беспокоить. Спасибо за содействие. Желаю вам всего хорошего. Прощайте…

Командир полка и его «завхоз» дружили уже много лет и поэтому могли говорить откровенно. Когда неприятный для них визитер вышел из канцелярии, командир обратился к своему приятелю:

— Ты, Василь Иваныч, во всем этом что-нибудь понимаешь?

— Очень мало, — ответил «завхоз». — Но уж если энкаведисты сами себя начали дураками называть, то, пожалуй, советской власти скоро конец.

— И вполне возможно. — согласился с ним командир.

 

Глава 15

Раскрытие тайны

Едва Холмин вошел в комендатуру, как к нему бросился дежурный.

— Товарищ агент! Вас спешно требует начальник отдела. Два раза справлялся по телефону. Скорее идите!..

В кабинете Бадмаева был и полковник Гундосов, по обыкновению сидевший за столом в начальственном кресле. Увидев входящего Холмина, начальник отдела недовольно и раздраженно загудел:

— Где вы пропали? Не найдешь вас, когда нужно. Здесь такие дела, а вам — хоть бы хны.

— Какие дела? — спросил Холмин.

— Скверные, браток. Совсем швах — ответил за начальника Гундосов. — Сегодня утром мы получили сразу два запроса: из краевого управления НКВД и от Николая Иваныча с Лубянки. Интересуются «рукой майора Громова». В общем и целом, дождались мы шторма, как из него только выйдем?

— В связи с этим. — сказал Бадмаев — нами намечен ряд оперативных мероприятий, во-первых, мы решили, для более успешных поисков этой растреклятой «руки», прикрепить к вам несколько самых опытных наших работников.

— Не надо, — махнул рукою Холмин.

— То есть как это не надо? Почему? — уставился на него подбородком Бадмаев.

— Вы опоздали, гражданин начальник. Я нашел «руку майора Громова».

Гундосов подскочил в кресле. Бадмаев, гулко икнув, растерянно заморгал узкими глазами. Полные недоверия голоса обоих слились в один возглас:

— Не может быть! Вы шутите!

— Нисколько. Я раскрыл, вернее, почти раскрыл сегодня тайну «руки». Мне не хватает только некоторых подробностей, — произнес Холмин спокойно.

Ему очень трудно было сохранять спокойствие во время этого разговора, но он всё-таки его сохранил.

— Кто этот бандит? — оправившись от удивления, воскликнул начальник отдела.

— Кто? — вторя ему, заорал Гундосов.

На их восклицания Холмин ответил, тщательно подбирая слова:

— Если вы, граждане, на этом настаиваете, то я вам, конечно, скажу. Но только не сейчас. Ведь сразу вы мне, наверняка, не поверите, Потребуете доказательств и подтверждений моих слов. А это я хотел бы сделать при большем количестве свидетелей. Поэтому прошу вас пригласить сюда несколько ваших работников. Тогда я скажу.

Бадмаев нетерпеливо замотал подбородком.

— Ну, чего тянуть, товарищ агент? Давайте скорее!

— Вызывайте свидетелей! — решительно и настойчиво повторил Холмин.

— А «рука», за это время, не сбежит? — забеспокоился, вдруг, Гундосов.

Холмин посмотрел на энкаведистов, странно улыбаясь.

— Думаю, что нет. «Рука майора Громова» еще не закончила, здесь своего дела.

— Тогда давай, майор! Зови сюда своих руководящих работников. Свистать их наверх, — тоном приказа произнес Гундосов.

Начальник отдела нажал на кнопку звонка, вызывая своего личного секретаря…

* * *

Через десять минут в кабинете начальника отдела НКВД собралось восемь, так называемых «руководящих работников». Среди них Холмин видел знакомые физиономии секретаря партийного бюро Кислицкого, нового коменданта, бадмаевского юнца-секретаря, врача Демента, досрочно выпущенного из карцера и своего бывшего следователя — комсомольца с туповатым лицом. Некоторые, запасливо захватившие с собой стулья, уселись на них: остальные стали вдоль степ с двух сторон.

— Так вот, братиш… то есть, товарищи, — заговорил Гундосов, обращаясь к ним. — Наш спецагент Холмин взял на абордаж «руку майора Громова». Нашел ее, значит. Про это он нам сейчас и доложит.

По кабинету прошла волна приглушенного шепота, недоверчивого и удивленного.

— Давайте, товарищ агент! Докладывайте! — кивнул Холмину начальник отдела, садясь на стул справа от Гундосова, шагах в трех от него.

Холмин повернулся к собравшимся, шагнул вперед и остановился. Затаив дыхание, с замершим сердцем, он ждал, что будет дальше, Прошла минута в напряженном молчании и началась вторая.

— Что же вы молчите? Чего ждете? — наконец, раздался чей-то нетерпеливый возглас.

Холмин вздрогнул и невольно втянул голосу в плечи. В третий раз за сегодняшний день ожидал он выстрела «руки». Но его не было и, с трудом переведя дыхание, он начал говорить:

— Граждане работники отдела НКВД! Задание, которое мне поручил ваш начальник, много выполнено. «Рука майора Громова» найдена. Сейчас я вам вкратце расскажу, как произошло раскрытие тайны и приведу необходимые доказательства. Прошу выслушать меня внимательно и не перебивая!.

Он сделал паузу и окинул взглядом собравшихся энкаведистов. С побледневших или покрасневших от возбуждения лиц на него смотрели два десятка любопытных, испуганных и недоверчивых глаз.

— Весь ход расследования дела «руки», — продолжал Холмин, — я здесь излагать не буду. Большинство из вас с ним знакомо, напомню только некоторые подробности и сообщу неизвестные вам. С чего началось дело «руки майора Громова»? Было убито двое сотрудников отдела НКВД и, на груди каждого из них обнаружили угрожающие записки, написанные рукой убийцы. Вы их читали и вероятно помните, что дактилоскопический сектор не нашел на них отпечатков пальцев. Вскоре после этого был застрелен ваш комендант, уже в самом отделе. На записке, приколотой к его груди, следы пальцев также не найдены. Следовательно, руки убийцы были в перчатках. Кстати, эти перчатки вы видели впоследствии на руках призрака. Четвертой жертвой оказался капитан Якубович, следователь, допрашивавший в свое время, майора Громова. Убивая этих четверых людей, «рука» выполнила те свои угрозы, о которых писала. Все четверо убитых, так или иначе, причастии к расстрелу осужденного майора. После первых двух убийств подозрение пало на трех граждан и одну… гражданку и их арестовали. Это — директор гостиницы Селезнев, ее коридорный Захарчук, Ольга Громова и сапожник Ищенко. Подозрения оказались абсолютно неосновательными. Селезнев и Ольга Громова выпущены из тюрьмы, а остальные двое… Они все еще сидят, гражданин начальник?

Бадмаев отрицательно помотал подбородком.

— Позавчера и их выпустил. Ихние морды уже достаточно поджили.

— Вот и отлично, — сказал Холмин. — Двумя освобожденными больше. Но я продолжу свое, гм… повествование. За полчаса до смерти капитал Якубович сказал мне следующее: «Я знаю, кто «рука майора Громова». Я сразу догадался». При этом, показывая глазами на стол президиума, он предостерегающе добавил: — «Никому ничего не говорите. Особенно им». За столом президиума, в этот момент стояли четверо: вы — начальник отдела, вы — полковник, вы — секретарь партбюро и ныне покойный капитан Шелудяк. Кто-то из четверых что-то знал о «руке», а, может быть, даже являлся ее сообщником.

Опять по кабинету прошла волна сдержанного шепота, но на этот раз, не только удивленного, а и тревожного. Холмин подождал, пока шепот стихнет и заговорил снова:

— Никаких подробностей о «руке» узнать у Якубовича мне не удалось. Спустя полчаса, после моего первого и последнего короткого разговора с ним, он был мертв. Бумага записки, приколотой к его груди, содержала очень вескую улику против капитана Шелудяка: отпечатки его пальцев. Естественно, что все подозрения пали на него. Они усугублялись еще двумя обстоятельствами. Во-первых, капитан Шелудяк, по социальному происхождению из, так называемых, бывших, т. е. сын дьячка, во-вторых, он пытался занять в отделе место майора Бадмаева. Дальнейшие события показали, что подозрения против Шелудяка не соответствуют действительности. Он умер на допросе, а убийства не прекратилась и, всеми вами виденный «призрак» продолжал бродить по отделу. К сожалению, я не читал показаний Шелудяка и еще одного заключенного, — Беларского, — а начальник отдела упорно не желает познакомить меня с содержанием этих, кстати сказать, похищенных «рукой», документов. По-видимому, в них содержалось нечто, не подлежащее оглашению даже мне. Не правда ли, гражданин майор?

— Верно, — подтвердил Бадмаев. — В деле моего бывшего заместителя имеется ряд фактов исключительно внутриотдельского вредительства, а показания Беларского переполнены всякими… неподходящими выражениями по адресу руководящих работников отдела. В обоих этих делах ничего интересного о «руке» нет. Полагаю, что они вам не нужны.

— Теперь, конечно не нужны, — не без иронии согласился с ним Холмин. — Итак, улики против капитана Шелудяка не подтвердились и подозреваемых осталось трое: полковник Гундосов, майор Бадмаев и секретарь партбюро Кислицкий, В отношении первого подозрения отпадали, так как в то время, когда начались убийства, он находился еще в Москве. Второй сам был под угрозой пули «руки», очень боялся ее и, кроме того, казалось невероятным, чтобы он, для расправы с неугодными ему людьми, применил столь необычный в практике НКВД способ, свидетелями которого мы являемся. Таким образом, из подозреваемых остался только один: секретарь партбюро, старший лейтенант Кислицкий…

Кислицкий, страшно побледнев, схватился за кобуру нагана. Холмин предостерегающе и, вместе с тем, успокаивающе протянул к нему руку.

— Спокойно, лейтенант! Я пока ни на кого не указываю пальцем, а только излагаю факты раскрытия тайны «руки». Его или ее сообщником могли быть не обязательно вы, а некто, мне неизвестный. Дальнейшее мое расследование установило весьма любопытные подробности, касающиеся этого «неизвестного». Но о них потом, а сейчас я вам и вашим «товарищам» сообщу кое-что о «привидении»; которое вы все видели. Вы не поверили, когда о нем вам сообщил охранник, увидевший его первым в отделе. Но потом вы сами видели «призрак» и уверовали в него все. Это так быстро произошло потому, что большинство из вас, не веруя в Бога, отличается крайней суеверностью.

Среди собравшихся в кабинете своего начальника энкаведистов последние слова Холмина вызвали все усиливающийся ропот, по, не обращая на него внимания, Холмин спокойно продолжал говорить:

— Вашим суеверием и воспользовался человек, пробравшийся в отдел под маской призрака, совершающий здесь преступления. Так ему удобнее действовать. Однако, такие предметы, как английские булавки, листки из школьной тетради, чернильный карандаш, махорка — свидетельствуют о том, что это живой человек. С ним был знаком следователь Якубович, крикнувший ему перед смертью: «Ты меня не проведешь! Я тебя знаю!» Наконец, найденная мною крашеная тряпка, там, где тогда только что прошел «призрак» — самое веское доказательство. Она была приклеена к его затылку и на ней — грим. Пробравшись в отдел НКВД, человек под маской привидения, — один человек, а не несколько, — убивает здесь не только тех, кого он считает убийцами Громова, но и таких, которые, зная его в лицо, могут помешать ему. К последней категории убитых относятся теломеханики Черных и Птахин. Капитан Шелудяк, фактически, тоже был убит «рукой майора Громова». К расстрелу последнего Шелудяк был причастен и за это «рука» подвела его под, конвейер, заставив работника НКВД испытать те методы физического воздействия, которые он применял к заключенным…

Рассказывая энкаведистам о раскрытии тайны. Холмин старательно избегал упоминать имя Ольги. Поэтому ему очень трудно было говорить и его речь, — вместо краткой, как он того хотел, — получилась многословной и несколько сбивчивой. К тому же, он вообще не умел произносить речи даже перед немногочисленной аудиторией.

— Моя, так сказать, криминальная теория, — говорил Холмин, — которая некоторым из вас известна, в деле «руки майора Громова» подтвердилась лишь наполовину. Убивал не энкаведист, а некто, носящий мундир энкаведиста. Кто же он? Может быть, мне и не удалось бы узнать это, если б в деле «руки» не появился новый, выражаясь вашими словами, подследственный субъект — человек с сожженным лицом. У него в кармане, агент Уголовного розыска Ковалев, нашел часть документа, принадлежащего капитану Беларскому, другу Громова и его помощнику по службе. Тогда Ковалев и я предположили, что труп с сожженным лицом это убитый Беларский, также ставший жертвой «руки». Несколько позднее я обнаружил на городском кладбище могилу, в которой похоронен майор Громов. А потом, сопоставив все факты, улики и предположения; я, наконец, стал на верный путь расследования и понял, что Беларский жив, что это он убивал, мстя за своего друга. Я понял, что человек с сожженным лицом это первая жертва Беларского, с документами и в одежде которого мститель и проник в отдел НКВД. Тогда я стремглав помчался в пехотный полк, стоящий за городом, искать следы Беларского и нашел их. Нашел в мусорном ящике групповую фотографию, на которой снят и Беларский. Я узнал в нем человека, которого вижу ежедневно и очень… уважаю. Так произошло раскрытие тайны. Вот почти и все…

Энкаведисты заговорили наперебой, обращаясь к Холмину:

— Как же все?

— А самое главное?

— Кто этот Беларский?

— Где он?..

Холмин молчал. Опять, с мучительно замершим сердцем, он ждал выстрела. Но выстрела не последовало и Холмин, отвечая на один из вопросов энкаведистов, тихо уронил:

— Он… здесь. В этой комнате. И, к сожалению, я должен назвать его имя…

И, обернувшись к полковнику Гундосову добавил:

— Если вы по-прежнему не возражаете, гражданин особоуполномоченный.

Энкаведисты замерли в неподвижности. Каждый из них предчувствовал, что сейчас случится что-то неожиданное и необычайное.

В кабинете начальника отдела НКВД стало очень тихо.

 

Глава 16

Маска снята

Ничего не ответив Холмину, полковник Гундосов встал с кресла и в его руке тускло блеснула вороненая сталь нагана. Это произошло так быстро, что Холмин не успел уловить движения руки полковника, а лишь услышал, как под ее нажатием скрипнула револьверная кобура.

Спокойным, твердым и повелительным, не допускающим неповиновения голосом Гундосов сказал:

— Советую всем сидеть на своих местах и не двигаться. Ладони — на колени. Каждого, кто попробует сопротивляться, немедленно пристрелю. В полку меня считали хорошим стрелком. Запомните это… Я — «рука майора Громова».

Ни один из энкаведистов не посмел воспротивиться его приказанию. В их глазах застыл страх, смешанный с изумлением. Ладони послушно легли на колени. Лишь Кислицкий беспокойно задвигался, да Бадмаев в ужасе откинулся на спинку стула, схватившись правой рукой за кобуру нагана.

— Правильно, Бадмаев. Так и нужно, — одобрил его первое движение Гундосов. — Отодвиньтесь, вместе со стулом, на три шага назад. А руку с кобуры уберите. Я выстрелю раньше, чем вы успеете вынуть наган.

Начальник отдела, не вставая со стула поспешно отодвинулся в самый угол кабинета. Гундосов перевел взгляд на секретаря партийного бюро.

— Спокойнее, Кислицкий! Не дергайтесь так. У вас пока нет особенных оснований волноваться.

Длинная и нескладная фигура партийного секретаря, вытянувшись, замерла, на стуле. Гундосов обратился к Холмину:

— От вас я ничего подобного не требую. Можете сидеть свободно. Знаю, что вы безоружны. Но я уверен, что даже имея револьвер, вы не стали бы стрелять в меня.

— Нет! Конечно, нет, — горячо, но искренно подтвердил Холмин.

Гундосов улыбнулся и спросил его: — Ваше отношение ко мне с сегодняшнего утра несколько изменилось, не правда ли?

— О, да! — воскликнул Холмин.

Некоторые из энкаведистов, тем временем, зашевелились на стульях и начали тихо и осторожно перешептываться. Это не ускользнуло от внимания человека с оружием. Он провел в воздухе дулом нагана полукруг слева направо, от одного угла кабинета к другому и резко, повелительно крикнул:

— Молчать и не двигаться! Больше я повторить не буду. Вместо меня заговорит наган.

Движение и шепот мгновенно прекратились. Гундосов, удовлетворенно усмехнувшись, произнес:

— Итак, граждане работники городского отдела НКВД, давайте познакомимся поближе. Здесь больше нет никакого полковника Гундосова. Маска, снята. Разрешите представиться: капитан Андрей Беларский. И, должен вам заметить, что понижение в чине меня нисколько не огорчает. А особоуполномоченный Ежова, полковник Гундосов, — труп с обгоревшим лицом и такими же пальцами, — похоронен вчера, по моему приказу…

Энкаведисты ответили на, эти слова всеобщим вздохом, каким-то надрывным, протяжным и злобным. Бадмаев сидел в своем углу, машинально поматывая подбородком; лицо у него было совсем серое и застывшее в гримасе страха, узкие глаза расширились и бессмысленно блуждали.

Холмин смотрел на бывшего «полковника НКВД», превратившегося в армейского капитана, чувствуя все растущее уважение в нему и восхищаясь его необычайной смелостью. «Рука майора Громова» умела не только мстить и убивать убийц, но и держать энкаведистов под прицелом одного нагана. А они, — злобные и жаждущие крови этого смельчака, но трусливые и бессильные, — сидели перед ним смирно, как провинившиеся школьники. Водя по кабинету дулом револьвера. Беларский продолжал говорить им:

— Может быть, вам не нравится подобнее сидячее положение? Попробуйте изменить его. Кто первый? Решайтесь скорее! Ну, кто первый? Его я сейчас же убью. И второго, и, шестого. Но вас останется достаточно, чтобы справиться со мной. Начинайте! Ведь у всех вас есть оружие.

От холодно-насмешливого взгляда и такого же голоса Беларского, энкаведисты ежились, краснели и бледнели, еле слышно шипели ругательства, кусая губы от злости, но никто из них не решался начать смертельную схватку девяти против одного. Беларский сделал паузу, а потом заговорил презрительным тоном:

— Нет, вы на это неспособны. В армии — другое дело. Там, при аналогичной ситуации, я бы с таким количеством людей не справился. Но вы не армия. Вы жалкие трусы, умеющие воевать только против безоружных, беззащитных, слабых. И делать искусственных «врагов народа» из честных, ни в чем неповинных людей. Вы сильны количеством, а не качеством. У вас дивизии НКВД и множество всяких оперативных работников, агентов, сексотов, шпионов, осведомителей, доносчиков, но настоящих специалистов нет. Поэтому вы не умеете ловить преступников и становитесь в тупик, перед каждым сложным, запутанным преступлением… Хотя, зачем я вам все это говорю? Вряд-ли мои слова дойдут до вас…

Наблюдая за Беларским, Холмин удивлялся резкой перемене, происшедшей в его внешности. Теперь ото был не забубённый и расхлябанный «матросик с Балтики», а стройный и подтянутый армейский командир с хорошей выправкой. Его холодные глаза стали острыми и пронзительными. И говорил он теперь обыкновенным и правильным русским языком без словечек воровского и флотского жаргонов.

Не опуская дула нагана, Беларский сел в кресло и обратился к Холмину:

— Итак, «рука майора Громова» вами найдена, но что вы намерены предпринять дальше?

Подневольный детектив пожал плечами.

— Пока не знаю.

Беларский левой рукой выдвинул один из ящиков стола и, достав оттуда, лист бумаги, подал Холмину.

— Читайте! Начало и конец! Середина не существенна.

Холмин взял бумагу. Она начиналась словами: «Проект постановления по делу Холмина Александра»…

А заканчивалась: «… к расстрелу».

— Там не хватает только подписи Бадмаева, — произнес Беларский, когда осужденный растерянно опустил руку со своим смертным приговором. — Вас должны казнить, как только вы закончите расследование порученного вам дела. Такова благодарность энкаведистов. Но, — его глаза странно потеплели и на лице появилась ободряющая улыбка, — не бойтесь. Вы будете жить, а умрет… другой. Убийцы майора Громова убиты рукой майора Громова. И последнего из них можно уже считать трупом… Хотя, нет. Он не последний. Останутся другие, но, к сожалению, до них не доберешься. Они в Кремле и на Лубянке…

Он вдруг вскочил с кресла, толчком ноги отодвинул его в сторону и коротко и резко приказал начальнику отдела:

— Гражданин Бадмаев! Встать! Лицом к стене!

Трясущийся энкаведист послушно исполнил его приказание. Приподняв дуло револьвера, Беларский быстро выстрелил. На затылке Бадмаева закраснелось глубокое кровавое пятно. Он, как мешок, привалился к стенке и сполз на пол. Энкаведисты зашумели, хватаясь за наганы на поясах, но резкий, повелительный голос Беларского покрыл этот шум:

— Молчать! Руки вверх! Освободить проход! Или я еще стреляю…

Энкаведисты, поднимая руки над головой шарахнулись в обе стороны к стенам. Указав Холмину на образовавшийся проход, Беларский вполголоса бросил ему:

— Уходите! На улицу. Там автомобиль у подъезда. Ждите меня. Я их задержу. Не на долго.

— Слушаюсь! — невольно по-военному ответил Холмин и выбежал из кабинета.

 

Глава 17

Больное сердце

Лестницу, соединяющую второй этаж с первым, Холмин одолел в несколько прыжков И, сунув под нос удивленному его стремительностью часовому свой пропуск, выскочил на улицу.

У подъезда, как и говорил Беларский, стоял легковой автомобиль, тускло поблескивая в сгущавшихся сумерках свежевыкрашенными черными боками. Шофера у руля не было. Холмин влез в его кабинку и стал ждать.

Ожидать ему пришлось недолго. Не прошло и двух-трех минут, как массивные стальные двери отдела НКВД открылись и в них показался Беларский; за его спиной виднелась фигура часового, державшего руку под козырек, В противоположность Холмину, Беларский, совсем не спеша, а медленно и как-то осторожно, почему-то слегка пошатываясь, сошел по ступенькам. Влезая в кабинку, он коротко и надрывно простонал.

— Что с вами? Вы ранены? — спросил встревоженный Холмин.

— Сердце у меня некстати шалить начало, — ответил Беларский, берясь за руль. — Но ничего. Как нибудь поедем.

Автомобиль рванулся с места…

Они проехали метров полтораста по главной улице, и Беларский начал сворачивать в переулок, но вдруг громко застонал и, бросив руль, обеими руками схватился за грудь. Автомобиль вильнул в сторону и полез на тротуар, производя панику среди прохожих. Особенно испугались две девушки, очутившиеся как раз перед радиатором машины. Они в ужасе замерли на месте, — прижавшись спинами к стене дома. Не отрывая левую руку от груди, Беларский правой все же сумел остановить машину и, повернув к Холмину красное от напряжения лицо и прерывисто выдавил из себя:

— Умеете… управлять… автомобилем…

— Н-нет, — запнувшись, ответил Холмин.

— Как же… это вы… не научились? — укоризненно, вперемежку со стонами, произнес Беларский.

— Негде было, — растерянно ответил Холмин.

— Эх, сердце мое. Вот не повезло как, Господи Боже мой, — шептал Беларский.

С минуту он сидел неподвижно, потом снова взялся за руль.

— Кажется отлегло. Пожалуй, поедем.

Он дал задний ход и стал поворачивать машину, в это время сзади загремели выстрелы и собравшуюся к автомобилю толпу зевак, как ветром сдуло. Люди разбегались, прячась к подворотнях и подъездах домов. Холмин оглянулся. От здания НКВД к ним спешили человек двадцать в слишком знакомых ему мундирах, на бегу стреляя из наганов; у некоторых в руках были винтовки. Среди них Холмин заметал одну женскую фигуру и, всмотревшись в нее, узнал Дусю.

«И она туда же. Ей-то, что здесь нужно? Из любопытства, что-ли?» — с удивлением и досадой подумал Холмин.

— Надо их отогнать подальше, а то, пока я со своим сердцем, да с машиной справлюсь, они нас настигнут — процедил сквозь зубы Беларский, вынимая из кобуры наган.

Он выстрелил три раза, и три фигуры в мундирах свалились в дорожную пыль. Остальные отхлынули назад и только Дуся продолжала бежать к автомобилю.

— Дуська, назад! Вернись, глупая девчонка! Убьют! — крикнул Беларский, увидев ее. Но его крик не остановил, а как бы подхлестнул девушку. Она побежала еще быстрее.

Укрывшись в подворотнях по обе стороны улицы, энкаведисты опять начали стрелять. Пули с противным визгом беспрерывно летали над головами беглецов и Дуси. Между ними и ею оставалось не более чем полсотни шагов, когда шальная пуля какого-то энкаведиста настигла девушку. Короткий рукав ее платья у правого плеча, окрасился кровью. Она остановилась, зашаталась и, протягивая руки к Холмину, вскрикнула жалобно и призывно:

— Шура! Шура!

Потом повернулась назад и закричала энкаведистам:

— Не стреляйте! Не надо!..

Ее крик потонул в залпе выстрелов. Энкаведисты стреляли теперь не только из подворотен, но и из окон ближайших домов. Дуся, подогнув колени, упала на дорогу. Углы холодных глаз Беларского у переносицы на секунду заволоклись чем-то, напоминающим влагу.

— Бедная девушка, — с жалостью произнес он. — Теперь я понимаю, почему она…

Понял это и Холмин. С внезапно забившимся сердцем, он взялся за дверцу автомобиля, собираясь вылезать из кабинки. Беларский сжал его руку выше локтя.

— Куда вы?

— Помочь ей. — ответил Холмин.

— Поздно, — сказал Беларский. — Вторая пуля попала ей в грудь. Разве не видели? Дусе вы уже ничем не поможете, а сами нарветесь на пулю. Я надеялся, что Дуся успеет добежать, ждал ее. Жаль девушку!.. Ну-с, пугнем их еще раз и… поехали.

Он выстрелил дважды, почти не целясь, но оба его выстрела попали в цель. Один энкаведист распластался у подворотни, другой, выронив винтовку и свесив руки вниз, повис на подоконнике. И, как бы в ответ на эти выстрелы, коротким эхо раздались сзади два резких хлопка. Автомобиль осел на задние колеса.

— Ах, негодяи! — воскликнул Беларский. — Автомобильные шины вместе с камерами пробили. Не вырвемся. Без шин далеко не уедем. Догонят. Придется вам уходить одному.

— Как одному? — не понял Холмин.

Беларский обнял его одной рукой за плечи и на мгновение притянул к себе.

— Нет смысла, Шура, погибать троим. А мне все равно осталось недолго жить. Этим переулком и дальше улицами вы проберетесь к реке. Это единственный выход из положения. Я, на некоторое время, задержу энкаведистов. Берите наган и вот четыре запасных патрона. Зарядите по пути.

— А вы как же?

— У меня есть другой револьвер. Отобрал его у Кислицкого, — сказал Беларский, вытаскивая из бокового кармана мундира массивный парабеллум. — И это возьмите тоже. Здесь письмо для вас.

Он вынул из другого кармана небольшой конверт.

— Я не брошу вас, — решительно воспротивился Холмин.

Глядя в упор на него холодными, пронизывающими главами, Беларский сказал властным, не допускающим никаких возражений тоном:

— Вы подвели под пулю одну хорошую девушку, так спасайте другую. Справа от ее дома, за огородами в кустах у реки ждут мои друзья. Они вам помогут. Скажите, что я просил. А мне поклянитесь, что спасете ее.

В его глазах и голосе было столько властности, что Холмин не посмел больше противиться. Да и желание этого вдруг исчезло, сменившись страстным стремлением, во что бы то ни стало спасти Ольгу.

— Клянусь, — сказал Холмин и, сунув конверт и револьвер в карман, открыл дверцу кабинки.

— Погодите, — остановил его Беларский. — Я выйду первым. Прощайте. Храни вас Бог. И… ее.

— Прощайте, — ответил Холмин, чувствуя, что его глаза вдруг стали мокрыми от слез.

Беларский вылез из кабинки и пошел по улице, стреляя в окна и подворотни. Огонь энкаведистов усилился и несколько их пуль попали в медленно движущуюся им навстречу живую цель. На мундире Беларского выступили пятна крови. Он пошатнулся и, опустившись на одно колено, продолжал стрелять.

Застонав от жалости к нему и сознания собственного бессилия, Холмин прыгнул с подножки автомобиля в переулок.

 

Глава 18

Выход из положения

— Скорей! Скорей! — мысленно подгонял себя Холмин, задыхаясь от быстрого бега.

Не останавливаясь ни на секунду, он улицами и переулками бежал к реке. Спешил изо всех сил, боясь опоздать и все таки… опоздал. Отдел НКВД оказался быстрее его. Это ему стало ясно, когда он был уже почти у цели, всего лишь на расстоянии одного квартала от дома, в котором жила Ольга.

Сумерки сгустились в темную, безлунную ночь, но у дома Ольги было светло. Вход в него ярко освещали фары большого черного автомобиля с цельнометаллическим кузовом. Автомобиль был старым знакомым Холмина; не один раз приходилось ему ездить на допросы в этом «черном воронке».

Холмин в отчаянии остановился. Что делать? Попытаться освободить Ольгу? Стрелять? Он вспомнил о нагане Беларского и, вытащив его из кармана, зарядил четырьмя запасными патронами. Теперь в барабане револьвера было всего пять пуль.

Мысли Холмина работали лихорадочно и безнадежно:

«Что же делать? Погибнуть, как Беларский, спасая Ольгу? Четыре пули в других, последнюю — в себя, — он пересчитал фигуры в мундирах, стоявшие у стен дома в лучах автомобильных фар, — их как раз четверо. А в доме сколько? И попаду ли я в цель? Стрелок из меня неважный. Не то что Беларский. А клятва ему? Ее надо выполнить. Стрелять и погибнуть? Но это не выполнение клятвы. Ольга тоже погибнет. Ее замучают на конвейере. Бежать к друзьям Беларского? Но что они смогут сделать против целого отдела НКВД? Может быть… что-нибудь. Ведь никакого другого выхода из положения нет. Поэтому к ним. Скорее!»

Холмин пустился бежать к тому месту, которое указал ему Беларский. От дома Ольги до росшего по берегу реки высокого и густого кустарника было около полукилометра. У самых кустов Холмина окликнул негромкий гортанный голос:

— Куда бежишь, знаком?

По этому обращению и акценту в голосе, Холмин определил, что, с ним разговаривает не русский, а горец, может быть, кабардинец или черкес. Если для горцев русский не друг, но и не враг, его они, обычно, называют знакомым выкидывая из этого русского слова последние буквы:

— Куда, знаком? — повторил голос.

— К вам… к вам, — задыхаясь выдохнул Холмин.

— Зачем бежишь?

Из кустов вышел бородатый человек в черкеске и лохматой папахе, ведя за повод лошадь. Он был вооружен: шашка, маузер и кинжал — на поясе, — винтовка — в чехле за плечами.

Холмин попятился назад и, вместо ответа на его вопрос, спросил:

— Кто вы?

— Мы? Абреки, — ответил горец.

В сердце: Холмина затеплился огонек надежды. Только абреки, — смелые и хорошо вооруженные северо-кавказские повстанцы против советской власти, — могли теперь спасти Ольгу. Это был единственный выход из положения.

— Я от Беларского… К вам за помощью… Нужно спасти девушку. Энкаведисты хотят ее арестовать, — торопливо и бессвязно начал объяснять Холмин.

— Где Андрей Беларский? — спросил абрек.

— Убит, в перестрелке с энкаведистами.

— Ты его кунак?

— Да… да…

— Почему ты не умер вместе с ним?

— Беларский послал меня спасти дочь майора Громова. Но я один. Что я могу? Помогите мне. Прошу вас, — стал умолять Холмин, боясь, что абреки откажут ему в помощи.

— Хорошо. Мы спасем дочь майора Громова, — оборвал его объяснения и просьбы бородач и сердце Холмина радостно забилось.

— А много ли вас? — спросил он.

— Десять и еще десять.

— Так мало? А в городе целый отдел НКВД.

— Десять джигитов хватит, — спокойно возразил; абрек. — У других есть другие дела в городе.

— Но только скорее, пожалуйста. Мы можем опоздать…

— Зачем торопиться? Аллах не велит спешить, когда не нужно…

Бородач негромко свистнул и из кустов вышло еще несколько вооруженных людей с лошадьми. К Холмину подвели коня.

— Садись, знаком!

Холмин влез на коня, бородатый горец еще раз свистнул и всадника рысью поскакали к дому, где жила Ольга.

Приехали они туда, как раз вовремя. При свете автомобильных фар Холмил увидел, что дверь открыта и двое энкаведистов сводят девушку по ступенькам к «черному воронку».

Услышавшие приближающийся топот копыт энкаведисты засуетились на улице, вытаскивая из кобур наганы и снимая с плеч винтовки.

— Стой! Кто едет? Куда? Остановись! — раздалось несколько возгласов навстречу скачущим.

Абреческий отряд остановился шагах в двадцати от дома. Бородатый предводитель всадников коротко и спокойно ответил на вопросы энкаведистов:

— Абреки!

Какой-то энкаведист щелкнул винтовочным затвором. Бородач угрожающе крикнул ему:

— Не стреляй, собака! Голову потеряешь!

Но, не обратив внимания на это предупреждение, энкаведист выстрелил. Однако он в спешке плохо целился и пуля тонко пропела в воздухе, улетая за реку. Бородач шевельнул поводьями и его конь прыжком рванулся вперед. Над стрелявшим энкаведистом поднялась и опустилась шашка. Холмин с содроганием увидел что по земле, брызгая кровью, катится человеческая голова, а обезглавленное тело, постояв несколько мгновений неподвижно и выронив из рук винтовку, падает на пыльную дорогу.

Потом все смешалось и завертелось перед глазами Холмина: кони, и люди, голубые фуражки и лохматые папахи, шашки и винтовки. Гортанные крики горцев, сливаясь с руганью энкаведистов, заглушались выстрелами. Всадники, кружась по улице на лошадях, рубили направо и налево. — Энкаведисты разбегались, отстреливаясь.

Охваченный горячкой боя, Холмин тоже ругался и стрелял, а когда патроны кончились, не заметив этого, продолжал щелкать курком револьвера. В один из моментов схватки он мельком, как во сне, увидел, что какой-то абрек втаскивает на седло отчаянно отбивающуюся от него девушку. Холмин крикнул ей:

— Ольга! Не сопротивляйтесь! Это друзья. И я здесь, Холмин!

В следующую секунду фигура всадника в черкеске заслонила от его взгляда Ольгу, а когда всадник проскакал, мимо, то ни ее, ни абрека на том месте уже не было…

Бой продолжался не более двух-трех минут. Всех сопротивлявшихся энкаведистов горцы изрубили, а бежавших не стали преследовать. Бородатый предводитель свистнул три раза, собирая свой отряд. Всадники подъехали к нему и Холмин облегченно вздохнул, увидев, что один из них держит в седле перед собой испуганную, но невредимую Ольгу.

Бородач отдал какое-то приказание абрекам на непонятном Холмину языке и отряд поскакал в сторону реки. Скакал вслед за ними и Холмин, обеими руками вцепившись в гриву лошади, и думая лишь о том, как бы с неё не свалиться. Он был неважным наездником.

За рекой отряд остановился и разделился. Шестеро всадников, вместе с их предводителем, поехали в город, где у них в эту ночь было тоже какое-то «дело». Остальные трое абреков, легко раненные пулями, и Холмин, пересадив Ольгу на свободную, запасную лошадь, направились на юг в горы.

Они ехали, то рысью, то галопом всю ночь, а к утру уже были вне пределов досягаемости советской власти. «Выход из положения» осуществился, как нельзя лучше.

 

Глава 19

Неоконченное письмо

Спать никак не хотелось, хотя глаза смыкались от усталости и пережитых волнений. Яркие, ещё не поблекшие в воспоминаниях картины происшедшего за последние часы и мысли о любимой девушке отгоняли сон.

Ворочаясь с бока на бок на бурке в сакле одного из абреков и тщетно силясь уснуть, Холмин вспомнил о конверте, который ему дал Андрей Беларский. Эта мысль заставила Холмина поспешно вскочить с бурки, разостланной на каменном полу.

«Как я мог позабыть о письме? Надо же прочесть его», — подумал он.

В одном из углов сакли, на полке горел «чирахи» — фитиль в деревянной плошке с овечьим жиром. Подбежав к нему, Холмин достал из кармана конверт и распечатал его. Там было несколько листков бумаги исписанных размашистым, торопливым и местами почти неразборчивым почерком. Став возле светившего слабым, колеблющаяся пламенем «чирахи», Холмин начал читать.

Письмо было от Беларского. Вот что писал он:

«Дорогой Шура! Надеюсь, вы не обидитесь на то, что обращаюсь к Вам так фамильярно. Я намного старше Вас и мои чувства к Вам самые теплые. Это письмо пишу на всякий случай: может быть, мы с Вами больше и не встретимся. Прошу извинения за несвязность письма и неразборчивый почерк. Я тороплюсь, потому что каждую минуту мне могут помешать.

За вашим расследованием «дела руки майора Громова слежу с восхищением и твердо уверен, что Вам удастся раскрыть тайну. Если Вам обеспечить нормальные условия работы сыщика, то Вы, пожалуй, не во многом уступили бы своему английскому коллеге Шерлоку Холмсу. Это не комплимент, а мое искреннее убеждение. Кстати, имена и фамилии Ваши и героя романов и рассказов Конан-Дойля ведь созвучны. Между Вами двумя есть, правда, очень существенное различие. Выдуманному английским писателем детективу в Лондоне поставлен памятник, а Вас, живого и не лишенного талантов сыщика, энкаведисты держат на положении заключенного. Но не унывайте. Все ещё может измениться к лучшему…

В этом письме я хочу коротко описать то, что, при Вашем расследовании «дела руки», по-видимому, останется Вам неизвестным, некоторые причины, благодаря которым я стал преступником, и некоторые детали моих преступлений.

Майор Виктор Михайлович Громов был моим лучшим другом и одним из лучших в мире людей. Теломеханики пытками вырвали у меня показания против него. Уходя из камеры, без страха и трепета, на расстрел, он сказал мне: «Как бы я хотел, за все ими сделанное, протянуть к ним руку из могилы»…

Случайная встреча помогла мне сделать это вместо него. Бежав из арестантского вагона, по пути в концлагерь, — подробности бегства не так уж существенны, — я сел без билета в другой поезд, чтобы слезть на ближайшей станции. Заглянув в первое попавшееся купэ, увидел там Гундосова. Он был один. Я знал его еще с времен амнистии белым после Гражданской войны. Он допрашивал меня тогда. Субъект отменно подлый из сухопутных морячков, так называемых «клешников», которых немало расплодилось в начале большевистской революции. За годы советской власти он дослужился до чина полковника НКВД и стал одним из доверенных лиц Ежова. Последний и послал его руководить чисткой в нашем районе.

Мой короткий разговор с Гундосовым в купэ вагона закончился его смертью. Очень неприятно было переодевать труп в мою одежду хуже даже, чем убивать. При этом я очень спешил и впопыхах забыл вынуть из кармана моего пиджака известный Вам документ. Вспомнив о нем, я хотел вернуться туда, где оставил труп, но потом передумал. Для меня было выгодно направить сыщиков по ложному следу, заставив их поверить, что Беларский убит.

Сидя в тюрьме, я подружился с несколькими уголовниками. Их приятели на воле мастерски наклеили мою фотографию на удостоверение личности Гундосова и подправили печати там. С этим удостоверением я без труда проник в отдел НКВД, но порою мне было очень тяжело выполнять то, что я наметил. Неприятно убивать трусов, которые не сопротивляются когда им, охваченным ужасом, приказываешь стать лицом к стенке; из всех смелым оказался только Якубович. И технически осуществлять мой план было нелегко. Иногда приходилось рассчитывать минуты, и даже секунды. Несколько раз, как тогда, в мертвецкой Уголовного розыска, я чуть было не выдал себя Вам. Но при всех этих трудностях, воспоминание о предсмертных словах моего друга давало мне новые силы.

Не кажется ли Вам удивительным, что меня узнал здесь только Якубович? Должен разуверить Вас в этом. Меня узнали еще трое бойцов из нашего полка при встрече на улице и один здешний конвоир. Но я убедил их, что давно уже работаю секретным сотрудником НКВД, подобные случаи не редкость, — и приказал молчать. Они поверили и болтать, понятно, не будут: подобная болтовня весьма небезопасна. С теломеханиками Птахиным и Черных я принужден был, во избежание излишнего риска, поступить иначе. А Шелудяк видел меня мельком два раза на допросах и не узнал при третьей встрече, тем более, что я сбрил усы. Вообще, покойный капитан не отличался памятливостью на лица. Вас я сначала тоже хотел убить и, после выполнения всего намеченного мною, исчезнуть отсюда, как «призрак», оставив здесь энкаведистов, убежденных в существовании привидений, но, подумав, изменил свои намерения. Во-первых, заинтересовался ходом Вашего расследования, а во-вторых, пусть люди узнают, что бороться против энкаведистов возможно и в одиночку: пусть узнают, что я не только мстил за друга, но приказал освободить и переправил к абрекам более двухсот арестованных и осужденных. Слухи о «руке майора Громова» уже разнеслись и разнесутся еще…

Находясь рядом с Вами, зная все, что Вы предпринимаете, я мешал Вам на каждом шагу. Убивал свидетелей и похищал документы из архивов, из следовательских кабинетов, к которым, как особоуполномоченный Ежова, имел доступ! Написал записку на листке из блокнота Шелудяка и срезал пуговицы с шинелей энкаведистов, после того, как Вы нашли потерянную мною в лесу; ее потеря не была своевременно замечена мною. При помощи двух уголовников, я ночью перевез на кладбище тело майора Громова, где его и похоронил. Только однажды я помог Вам, подбросив крашеную тряпку, чтобы ускорить Ваше расследование. Мне не хочется умереть до его окончания, а это возможно. У меня неизлечимая болезнь сердца, за последнее время все более прогрессирующая.

Знаю, что в ролях «руки» и матросика с Балтики, я иногда переигрывал и Вы это замечали. Я плохой актер, хотя в юности и участвовал в любительских спектаклях. Но играть роль «руки майора Громова» мне помогало то, что мы с ним одинакового роста, и лицом я немного похож на, него; кстати, он не носил усов. А Вас, по-видимому, ввели в заблуждение два обстоятельства: полковник Гундосов появился в отделе вполне легально, как чекист из моряков, но во время первых убийств его там не было. Вообще же Вы блестяще справляетесь со своим делом. И это не комплимент.

Вот, кажется, и все, что я хотел Вам написать о себе. Теперь о самом главном для меня в настоящее время. Об Ольге Громовой»…

На этом письмо обрывалось, но в самом низу листка было написано три коротких торопливых строчки:

Мне помешали.

Закончу потом.

А. Беларе…

Холмин опустил письмо «руки майора Громова» и задумался. Из раздумья его вывел скрип открывшейся двери. Холмин поднял голову. На, пороге сакли стояла фигура бородатого абрека. Помолчав несколько секунд, он произнес, с укоризненным неодобрением покачивая головой:

— Зачем не спишь, кунак? Спать надо.

И дунув на фитиль «чирахи», погасил огонь.

 

Эпилог

Утром Холмин осмотрел место, куда они попали и успокоился окончательно! Это был небольшой абреческий аул, расположенный в огромной полупещере на склоне высокой крутой горы. Над ним нависали выступы скал, прикрывавшие его от бомбардировок с воздуха, а из ущелья к нему вела единственная дорога узкая и скалистая, которую, в случае необходимости, легко было завалить камнями и сделать непроходимой.

Водой и продовольствием жители аула были вполне обеспечены. Через аул протекал широкий ручей, бравший свое начало из подземного источника. Одна, приблизительно, треть полупещеры была каменистой, а две трети ее покрывал тонкий слой земли, местами доходивший до полуметра толщины. На нем росли кукуруза., ячмень, овес, картофель и чахлый подсолнечник, которому не хватало солнца заглядывавшего сюда лишь во второй половине дня. Посевы покрывали и склон горы ниже аула а выше его, на альпийском лугу, паслись лошади, овцы и коровы под присмотром горских гололобых подростков и лохматых кавказских овчарок.

Жили в ауле не только горцы, но и русские: мужчины, женщины и дети. Вообще в этих местах, по абреческим аулам и пещерам, как потом узнал Холмин, было много людей различных национальностей, бежавших от советской власти. На его расспросы они отвечали:

— Живем не богато, но и не бедно, а главное, без коммунистов и энкаведистов. Сеем да сажаем на пропитание, скотинку разводим, по лесам охотимся да фрукту-ягоду всякую сбираем. Тем и живы.

— Не беспокоит вас советская власть?

— Пробовала, да по зубам получила. А нынче мы ее беспокоим.

— Чем?

— Абреческими набегами на города и села…

Через несколько часов после своего прибытия в аул, Холмин видел участников одного, такого набега, тех самых, которые спасли Ольгу. Бородатый черкес Ибрагим, с шестью всадниками, ограбил городской магазин «Динамо». Они забрали там деньги, порох, охотничьи ружья, несколько револьверов и рыболовные крючки. Заведующий магазином, пытавшийся отстреливаться, был убит.

Другие десять абреков из отряда Ибрагима, в ту же ночь, совершили нападение на пригородное хозяйство НКВД, занимавшееся садоводством и огородничеством. Им были освобождены 15 заключенных, пригнанных ночью, перед рассветом, на работу, и зарублены шашками четыре охранника…

Холмину и Ольге дали пристанище в разных концах аула: его приютил у себя, не имевший семьи бородач Ибрагим, в мирной жизни оказавшийся довольно добродушным и даже словоохотливым, что среди суровых горцев встречается редко; ее вселили к двум русским девушкам, занимавшим отдельную саклю. В первый же вечер своего пребывания в ауле Холмин навестил Ольгу. Она вышла к нему заплаканная, хмурая и неприветливая, пожаловалась на головную боль и сказала:

— Сейчас я совсем неважно себя чувствую. Очень устала и не могу ни о чем ни говорить, ни думать. События прошедшей ночи и смерть моего дорогого Андрея Николаевича; так потрясли меня, что я до сих пор не могу опомниться. Потом, как-нибудь, позову вас и мы поговорим, а теперь… до свиданья.

Холмин ушел от нее огорченный и оскорбленный.

Он ждал четыре дня, но девушка его не позвала. На, пятое утро он сам отправился к ней. За плечами у него был узелок с едой, а в руке дубовая палка с заостренными концами для хождения в горах.

На этот раз Ольга встретила его приветливее и, улыбаясь, спросила:

— Куда это вы собрались?

Переживший за эти четыре дня и ночи все терзания безответной любви и, в конце концов, примирившийся с участью отвергнутого влюбленного. Холмин ответил ей холодно, с подчеркнутым равнодушием:

— Ухожу. Совсем. Куда глаза глядят. Извините за беспокойство, пожалуйста. Пришел с вами проститься.

Улыбка сбежала с лица девушки.

— Значит, бросаете меня? И вам не жаль?

Напускные холодность и равнодушие Холмина мгновенно куда-то исчезли и он заговорил возбужденно, бессвязно и сбивчиво:

— Так, позвольте!.. Я же совсем не нужен. То есть ничуть… Вы, же ко мне никаких чувств… То есть, простите, на меня никакого внимания. Я, конечно, понимаю. Вы были увлечены Андреем Беларским. Ничего удивительного. Любви все возрасты покорны. А я тут не при чем. А вы о нем до сих пор тоскуете и плачете.

— До сих пор, — шепотом подтвердила Ольга.

— Вы его очень любили?

— Да.

— Вот видите. А я при чем же?

Ольга подняла глаза на Холмина. В них были и грусть, и улыбка. Помолчав, она сказала:

— Как я могла не любить Андрея Николаевича? Ведь он мой отец.

— Что?! Какой отец? — воскликнул Холмин так громко, что эхо разнеслось внизу по ущелью.

— Крестный, — ответила Ольга.

— А-а-а, — выдохнул Холмин, от удивления разинув рот.

Девушка рассмеялась.

— Простите меня, Шура. Я очень перед вами виновата. Вот, смотрю на вас, и не могу удержаться от смеха. Вы такой смешной.

— Чем же это? — пробормотал Холмин, готовый обидеться.

— Всем, — сказала Ольга, смеясь. — И характером и еще кое чем. Мне Андрей Николаевич, в последнее время, много о вас рассказывал. Хвалил. Называл вторым Шерлоком Холмсом. А только я не верю. Я еще в детстве портрет Холмса видела. У него нос красивый, гордый, с горбинкой, а у вас, как молодая картофелина. И даже кожица в одном месте слезает.

— Где?! — растерянно ухватился он за нос.

— Не мните его так, — попросила она, — а то он перестанет мне нравиться.

— Что-о-о?! Нравиться?

— Ну да… Почему это сыщики бывают такими недогадливыми?

Ольга взяла Холмина за руки. А дальше… Дальше читательницы и читатели могут продолжить сами, потому что автор не умеет писать о любви.

Михаил Бойнов

Май-декабрь 1955 года

Буэнос Айрес