Ч. У. Пост, человек, подаривший миру «Постум», «Грейп-Натс» и дутую рекламу, стал первым из апостолов здоровья, кого постигла неизбежная участь. Он так и не оправился от болезни желудка, которая привела его в 1891 году в заведение доктора Келлога, хотя позитивное мышление и приумножение собственного состояния (он вошел в число богатейших людей Америки) какое-то время позволяли держать эти проблемы под контролем. Высокий, подвижный, самый фотогеничный и гибкий духом из пищевых магнатов Бэттл-Крик, Пост боролся со своими недомоганиями с помощью брошюр и лозунгов («Грейп Натс: в них весь смысл», «Постум: кровь становится краснее»). В 1904 году он омолодился, разведясь со своей шьющей подвязки супругой и взяв в жены собственную машинистку, невинное дитя тридцатью годами моложе его самого. В 1914 году у магната лопнул аппендикс. Специальный поезд примчал его из особняка в Санта-Барбаре в Рочестер, штат Минессота, и там братья Майо произвели срочную операцию – полмира ожидало ее исхода, затаив дыхание. Удаление слепой кишки прошло успешно, но то была лишь верхушка айсберга. Чарли Пост был болен: отказывал желудок, барахлило сердце. В том же году, 9 мая, в спальне своего дома с видом на яркий, мощный прибой Тихого океана, он приставил себе к солнечному сплетению дуло винтовки и покончил все счеты с жизнью. Ему исполнилось пятьдесят девять дет.

Бэттл-Крик оплакивал его кончину. Здания затянул черный креп, магазины и фабрики закрылись, тысяча работников Постума выстроилась в почетном карауле, охраняя кортеж, который двигался по улицам, густо запруженным скорбящими. Это был печальный день для Бэттл-Крик, хотя братья Келлоги, и доктор Келлог в особенности, в глубине души испытали облегчение при этом известии – поприще борьбы за здоровый образ жизни, последнее время привлекавшее чересчур много поборников, сразу сделалось как-то просторнее.

Доктор Келлог не проливал слез по поводу кончины своего соперника, но его оплакивал Чарли Оссининг. Эта новость застала Чарли в Париже. Он проживал в квартале Сен-Жермен-де-Пре с женой Марией-Терезой, урожденной швейцаркой, дочерью посла, знавшей пять языков, сочинявшей музыку и стихи и выступавшей со статьями в ведущих интеллектуальных журналах того времени. У Чарли был также дом в Цюрихе и имение площадью в двести пятьдесят акров в северном Вестчестере – там он проводил по шесть месяцев в году, руководя делами компании «Иде-То». Он носил теперь то имя, которое ему дали при рождении – Чарльз Питер Мак-Гахи. Оба принадлежавших Чарли особняка были просторными и роскошными, как и квартира в Сен-Жермен-де-Пре, в каждом из этих жилищ имелась бильярдная. Телеграмма из Нью-Йорка застала Чарли как раз возле бильярдного стола: он играл по маленькой с бароном Тьерри де Вилльерсом.

Известие о смерти Ч. У. Поста поразило его. Барон рассказывал, что Чарли, прочитав телеграмму, аккуратно отставил высокий бокал с «Поммери-Грено», прислонил кий к книжному шкафу и расплакался. Чарльз Пост, наряду с Лидией Пинкхэм и безымянным изобретателем таблеток для улучшения памяти, был его светочем и духовным наставником. Именно этому человеку он в первую очередь следовал, строя собственную жизнь. Чарли переживал и печалился несколько дней. Первым его побуждением было купить билет до Нью-Йорка, а оттуда поездом поехать в Бэттл-Крик на похороны, однако и жена, и барон отговорили Чарли от этой затеи. Тело короля готовых завтраков должно было прибыть в Бэттл-Крик из Санта-Барбары самое позднее на третий день после его смерти, и к тому времени, как Чарли добрался бы до Бэттл-Крик, Пост уже давно покоился бы в земле. Чарли нехотя согласился с этими доводами. Но много лет спустя, уже сам состарившись, Чарли совершил паломничество в Бэттл-Крик – город, вдохновивший его и отвергший, – постоял перед большим мраморным склепом на кладбище Оук Хилл, заплатил последний долг усопшему.

Оссининг в самом деле считал себя в неоплатном долгу перед Постом: тот проложил путь для «Иде-То», как и для всей индустрии готовых завтраков и напитков на зерновой основе, которые на рубеже веков затопили США и Европу. Покидая Бэттл-Крик на следующий день после Дня памяти погибших 1908 года, Чарли уносил с собой мечту и надежду, а также пару стальных браслетов, принадлежавших городской полиции. Еще в его распоряжении были девятьсот долларов, уцелевших от вложения Уилла Лайтбоди в «Иде-пи», точнее, ему был известен номер тайного счета в Центральном Национальном банке. С этим первоначальным капиталом ему предстояло основать компанию «Идеальный Тоник», с юридическим адресом в Бэттл-Крик, штат Мичиган, с отделениями и фабриками в Нью-Йорке, Чикаго, Сан-Франциско и Бостоне, и увидеть, как она разрастется в империю. Кое в чем Чарли сильно повезло, но особенно он поздравлял себя с тем, что ему удалось улизнуть из Бэттл-Крик ранним утром того июньского дня, когда весь город разыскивал его, и впереди беглеца не ждало ничего, кроме металлической койки и грязной камеры.

Всю долгую, подсвеченную вспышками ракет ночь, пьянея от планов и патентованного напитка Лидии Пинкхэм, он высматривал, не идет ли Джордж, но тот так и не вернулся. За час до рассвета Чарли махнул рукой, запихал за пояс пинтовую бутылку «Растительной настойки», чтобы было чем подкрепиться в дороге, и пустился в путь вдоль темного русла ручья, в честь которого был назван город. Он пробирался на северо-восток, пока не рассвело, а затем завалился поспать в кустах. Путешествуя ночью, отсыпаясь днем, пугая собак, рвавшихся с цепей, и кур на насесте, питаясь чем бог пошлет и прячась от людей, Чарли потихоньку выбрался за пределы города, а потом покинул и штат. Постепенно он добрался до Индианаполиса, нашел умеющего хранить тайны кузнеца, который за соответствующее вознаграждение избавил его от полицейских украшений, и получил работу на винном заводе. Получив по почте свои деньги из Центрального Национального банка, Чарли с помпой вернулся в Нью-Йорк на поезде «XX век лимитед», без малейших угрызений совести поедая устриц и жирные, сочные бифштексы.

«Иде-То» принес ему мгновенный успех. Красивая, привлекательная этикетка, сверкающая золотом и серебром; напиток, насыщенный вытяжкой из зерновых, освежал кровь, укреплял ноги и легкие, особенно помогал при плеврите, болезнях сердца, дифтерии, гриппе, общем недомогании, мужских и женских недугах и проблемах с кишечником. Чарли разводил составляющие своего тоника – «сок сельдерея, горечавки, черный кохош, подлинный и псевдоединорог, жизненный и плевритный корень» – в сорокапроцентном растворе спирта («Добавляется исключительно в качестве растворителя и консерванта»). Он обнаружил, что фабрикой ему может служить кладовка, оснащенная железным чайником. Требовался лишь некоторый запас измельченных трав и корешков и соответствующее количество джина. В первые три года всю свою прибыль Чарли тратил на рекламу.

Со временем он сделался одним из видных граждан северного Вестчестера, заслужил уважение в качестве филантропа и покровителя искусств, и в то же время он оставался в определенном смысле изгоем – ему так и не удалось примириться с миссис Хукстраттен. Приезжая домой, он вместе с Марией-Терезой устраивал роскошные приемы, и многие представители высших слоев Петерскилла пользовались его гостеприимством, но миссис Хукстраттен отсутствовала. Чарли также никогда не приглашал супругов Лайтбоди, хотя в канун рождества 1911 года, через четыре года после внесения своего вклада в создание «Иде-пи», Уилл получил чек на пять тысяч долларов от Чарльза Питера Мак-Гахи, президента компании «Иде-То», с запиской, выражавшей благодарность за проявленную им щедрость и надежду, что его взнос достаточно окупился. К несчастью, с годами Чарли становился все толще, услаждая себя жирными паштетами, трюфелями и густыми соусами, которыми тешила его Мария-Тереза. Он умер в 1945-м, в возрасте шестидесяти трех лет, от ожирения сердца.

Все эти годы Чарли не получал известий о Бендере. До него доносились только слухи. Человек, которого полиция задержала в Детройте, оказался сообщником Бендера или, скорее, его жертвой – Бендер заплатил ему за то, чтобы этот простак принял его имя и жил на широкую ногу в лучшей городской гостинице – тем самым он сбил полицию со следа. Такому человеку, как Бендер, не могло надолго хватить той немалой суммы, которую он нажил на афере с «Иде-пи». Легенда гласила, что значительную часть денег он потерял, вложив их в серебряную шахту в Неваде. Через много лет Бендер вынырнул в Монтане. Ему уже было далеко за восемьдесят, но он по-прежнему расчесывал бороду надвое и красил ее. Здесь его прозвали «Мыльный Смит» – он зарабатывал себе на жизнь с помощью пары подставных лиц. В таверне или перед входом в магазин в любом из тысячи безымянных сельских поселков Запада он собирал толпу, на глазах у всех торжественно заворачивая бруски мыла в новенькие хрустящие купюры достоинством от одного до ста долларов, причем стодолларовых купюр в его руках мелькало куда больше, чем однодолларовых. Сверху он оборачивал их обычной бумагой и складывал бруски мыла в корзину. Всякий желающий мог, уплатив пять долларов, вытянуть из корзины один кусок мыла и оставить его себе вместе с драгоценной оболочкой. Однако, как ни странно, из всех участников игры стодолларовые купюры вытягивали только двое подозрительного вида усачей, которых никто до тех пор не видел в этом поселке. Бендер неплохо наживался на афере с мылом, как он наживался и на прочих своих затеях, благодаря точному чувству момента и глубокому знанию психологии жертвы. Однако на восемьдесят пятом году жизни – так сообщает предание – он получил три пули в лицо от разъяренного игрока в «мыло» и был похоронен в нижнем белье за городской чертой Доусона, на территории Юкона.

Чета Лайтбоди, Уилл и Элеонора, вернулась в Петерскилл. Дома, на Парсонидж-лейн, все было по-старому, только терьер Дик так и не простил хозяевам долгую отлучку и с тех пор до конца жизни, стоило им на пару часов покинуть дом, вымещал свое горе на персидских коврах. Розы на шпалерах под кухонным окном встретили их полностью распустившимися, солнечная маленькая комната у подножия лестницы готовилась принять будущего своего обитателя, знакомый туманный город, с резкими перепадами холмов и спусков, предназначенными для пеших прогулок, с возвышающим душу видом на Гудзон и гору Дундерберг к западу и на мыс Энтони к северу, приветствовал обоих супругов. Их жизнь вернулась в колею и наполнилась покоем. Первые несколько недель проблема диеты стояла достаточно остро: Данфи, кухарка, с трудом перешла от прежнего физиологического режима к новому, сочетавшему умеренность с послаблениями, Элеонора, не споря, ела спаржу, вареную рыбу и телятину, а Уилл чувствовал, как понемногу разжимается твердый горячий кулак в его животе.

Доктор Бриллинджер тем временем покинул город; недавно появившийся врач, доктор Морис Фриберг, закончивший медицинский колледж Джона Хопкинса, поверхностно осмотрев Уилла, определил язву двенадцатиперстной кишки, которая уже начала рубцеваться, и предписал лишь разумную умеренность в еде и питье и небольшую прогулку после обеда. Уилл обнаружил, что стакан пива перед едой способствует пищеварению, а пара рюмочек бренди после обеда как рукой снимает все недомогания. Он заедал мясо овощами, не забывал о зерновых и о готовых завтраках, порой баловал себя маринованным яйцом или копченостями. По ночам он спал мирно и радостно – рядом в большой кровати на четырех ножках тихо дышала Элеонора, терьер Дик пристраивался в ногах. Иногда Уилл позволял себе вздремнуть и посреди дня – его клонило в сон после хорошей игры в гольф с кем-нибудь с бывших одноклассников или велосипедной прогулки до резервации в Голубых Горах. Осенью того года он заглянул разок на фабрику на Уотер-стрит, но лишь затем, чтобы подписать прошение об отставке, мотивируя ее своим недомоганием. На самом деле он чувствовал себя лучше прежнего и хотел заняться теми делами, которые по-настоящему привлекали его – читать Диккенса, разводить жесткошерстных терьеров и готовиться к радостям отцовства.

В феврале следующего года Элеонора родила первого ребенка, девочку весом в семь фунтов и две унции, с глазами словно два осколка изумрудного стекла. Они назвали дочку Элизабет Кэди и устроили ее в плетеной кроватке в розовой солнечной комнате возле лестницы. Через два года за ней появилась Лукреция и, наконец, после пятилетнего перерыва, Джулия Уорд. Девочки выросли стройными, длинноногими, они ели все, что хотели (в разумных пределах). Уилл обожал их.

Материнство смягчило характер Элеоноры, и «нервы», доставлявшие ей столько проблем в молодости, все меньше давали о себе знать. И все же, хотя душа ее смягчилась и даже очистилась в результате всего, пережитого в Бэттл-Крик, Элеонора не утратила ни острого ума, ни реформаторского задора. Прежде она вкладывала все свои силы в диету, словно от контроля за аппетитом зависели все человеческие дела и достижения. Теперь, расширив перспективы, Элеонора устремилась в местную и национальную политику, в благотворительность, образование, феминистское движение с тем же пылом, с каким прежде организовывала в Петерскилле дамское общество «За здоровый образ жизни» или Клуб Глубокого Дыхания в Санатории Бэттл-Крик. Менялись акценты, но главная тема оставалась прежней. Сперва мир должны были спасти овощи, затем права человека или образование, но преданность и самоотверженность Элеоноры во имя Дела были непоколебимы. Элеонора возглавила в Петерскилле отделение Национальной Ассоциации Борьбы за гражданские права женщин и в 1919 году объездила всю страну, агитируя за принятие девятнадцатой поправки. Она настолько была увлечена общественной жизнью, что воспитание дочерей нередко полностью ложилось на Уилла, и он с радостью и без возражений принимал на себя эту ответственность. Возвращаясь домой и садясь вместе с Уиллом за стол, Элеонора не отказывалась от кусочка индейки или тоненького ломтика говядины, и хотя она лишь отчасти вернулась к мясоедению, тем не менее, похоже, отнюдь не скучала по наттозе, печеной кукурузе и кумысу. Имя доктора Келлога она не упоминала никогда – или почти никогда.

В отличие от своей жены, Уилл путешествовал редко – фактически он выходил из дому только для послеобеденной прогулки, или чтобы отвести девочек в школу, или чтобы провести приятный вечерок у Мейпса или в Бенз Элбоу (не больше двух – ну, от силы трех – стаканчиков). Девочки выросли, до Петерскилла доносились раскаты Второй мировой войны, Элеонора посвятила все силы делу помощи пострадавшим, и дом на Парсонидж-лейн наводнили беженцы – евреи, литовцы, чехи, французы, поляки. Беженцы писали стихи, высекали из мрамора статуи, играли на пианино, произносили речи и спорили о политике; они радовались любой еде, которую им предлагали. Это была счастливая пора для Уилла – дом наполнился голосами и музыкой, дочери (две из них к тому времени вышли замуж) поселились неподалеку, Элеонора сияла в этой блистательной компании как Полярная звезда. Вступая в шестьдесят седьмой год своей жизни, Уилл был доволен, он не считал себя героем, но в тот судьбоносный день, много лет назад, на солнечной лужайке близ реки Каламазу он принял вызов и одержал верх. Уилл умер во сне в ту ночь, когда Гитлер начал войну с Россией.

Элеонора пережила мужа почти на двадцать лет. После семидесяти лет, оставив общественную деятельность, она вновь занялась проблемой питания. В семьдесят восемь она была стройнее и сильнее, чем большинство женщин двадцатью годами моложе ее, отличалась большей подвижностью и живостью ума. Она наблюдала за этими толстухами в Вулворте – круглые ожиревшие физиономии, набивают желудки свининой и масляной кукурузой, наклоняют головы к сэндвичам с жареным цыпленком, и их брыли набухают от жировых отложений, которые совершенно не нужны человеку. Глядя на них, Элеонора призадумывалась, и чем больше она размышляла об этом, тем большую уверенность она чувствовала в правоте доктора Келлога (не Шпицфогеля и не Лайонела Беджера, умершего от удара в сорок девять лет, – одного воспоминания о них даже много лет спустя было достаточно для того, чтобы краска бросилась ей в лицо и пульс участился, – но доктора Келлога – несомненно).

Элеонора каялась, как отступница, и отказалась даже от той незначительной доли мяса, которую допустила в свою диету, она укрепила свою волю, извлекла старые брошюры, слежавшиеся странички рукописи доктора Келлога «Орехи спасут нацию». В 1958 году, в возрасте семидесяти девяти лет, Элеонора вместе с младшей дочерью Джулией открыла в Петерскилле первый магазин здоровой пищи, выставив на его прилавках капсулы с рыбьим жиром и витаминными добавками, большие открытые ящички с семенам кунжута, непросеянной мукой, неочищенным рисом и сушеными соевыми бобами. На переднем плане красовались соковыжималка и миксер. Местные энтузиасты бодибилдинга, трансценденталисты, унитарии и хиропрактики забегали в этот магазин выпить стаканчик морковного сока или полакомиться йогуртом, взбитым с лецитином. Элеонора умерла в 1967 году, в возрасте восьмидесяти восьми лет – никто не знает отчего.

Но доктор Келлог – доктор Келлог, этот изумительный кудесник, этот бодрый, с крепкими кулаками патриарх великой революции в области здорового образа жизни, зачинатель и гений-покровитель всей индустрии научного питания, – какова его судьба? Он делал ошибки, как и всякий другой, но он никогда не терял контроля над собой и никогда не упускал случая увековечить свой лик на фотографии. Его портрет висит в галерее великих людей рядом с Сильвестром Грэмом, Бронсоном Элкоттом, Томасом Эдисоном и Парром, его улыбка открывает полный рот физиологических зубов, а на плече у него распускает хвост белоснежный попугай. Сохранились и кинопленки – в возрасте семидесяти лет он выписывает перед камерой восьмерки на велосипеде, облаченный лишь в пару плотно облегающих шорт; в 1933 году, в возрасте восьмидесяти одного года, он выигрывает троеборье в Санатории Майами-Бэттл Крик (Майами Спрингс, Флорида). В состязание входило метание дубинок на индейский манер, поднимание штанги и прыжок с вышки в бассейн Санатория.

Он сражался за свое дело и одержал немало побед. В тот вечер, 31 мая 1908 года, когда ракеты взлетали в воздух и толпа соратников, помощников, пациентов, приверженцев и приемных детей доктора охала и ахала, устремив взоры к небесам, ему пришлось проделать кое-какую грязную работу, сочинить ложь, спрятать концы в воду. Он появился перед испуганными Мэрфи, Линниманом и еще двумя дюжинами работников, которые, яростно набросившись на языки пламени, уже заливали его водой. Доктор приблизился к ним, хромая по коридору нижнего этажа, влача за собой обрывки и лохмотья костюма. Его лицо было покрыто кровью и потом, гордо вздувавшийся член внизу обнаженного живота был почти скрыт под толстым переливающимся слоем орехового масла, а окружавший его запах кишечных выделений вызвал позыв к рвоте у двух взрослых и физиологически совершенно здоровых помощников.

– Это Джордж! – крикнул он дрожащим голосом, лицо его было пепельно-бледным. – Это все он. Он напал на меня, поджег дом, выпустил животных, – доктор поник, на миг поддавшись слабости. Люди бросились к нему, но он остановил их взмахом руки. – Я пытался спасти его, – прохрипел он и умолк.

Наступили славные денечки, пора высшего расцвета Санатория, годы, когда весь мир лежал у ног Джона Харви Келлога – единственного, непогрешимого, гения, царя. Миновали десятые годы и наступили двадцатые, война нахлынула и отхлынула прочь, словно дурманящий красный прибой, женщины сменили платья и шляпы с перьями на коротенькие юбочки и кокетливые колпаки, рэгтайм уступил место джазу, а Санаторий Бэттл-Крик поднимался все выше и выше на волне успеха, надежный, непотопляемый. Умелые пальцы и острый скальпель доктора Джона Харви Келлога вскрывали тысячи животов, десятки тысяч, его клизмы орошали самые прославленные кишечники страны, даже мира – Джонни Вейсмюллер предъявлял ему для проверки свои внутренности; Берд, Амундсен, Гренфелл и Халлибертон а также Дж. Пенни, Амелия Ирхарт, Бэттлинг Боб Ла Фоллетт, Генри Форд посетили его заведение. В 1928 году доктор возвел новое пятнадцатиэтажное здание, обильно украшенное мрамором, хрусталем, гобеленами и настенными росписями, и ждал, что все двести семьдесят пять комнат этого дворца наполнятся жаждущими физиологического обновления.

Этого не произошло. Наступила Великая депрессия, диспептики отныне предпочитали обходиться магнезией и питаться чем бог пошлет. Санаторий рухнул под бременем долгов, великолепное здание, где из кишок вымывались целые океаны флоры, где подвергались медленному пережевыванию многие сотни тонн хлопьев и овсянки, этот Храм на Горе был продан с молотка, достался федеральному правительству и был превращен в больницу имени Перси Джонса. Доктор Келлог удалился во Флориду. Его враги – имя же им легион, – подняв свои высушенные старые головы, учуяли в воздухе нечто новое.

В конце концов, хотя он поставил другим и самому себе больше клизм, чем какой-либо другой деятель за всю историю человечества, хотя он ел больше овощей, делал больше физических упражнений, а курил, пил и спал гораздо меньше, чем любой из его современников, – даже он не мог жить вечно. 14 декабря 1943 года Джон Харви Келлог последовал в вечность за своим врагом, Ч. У. Постом.

Ну да, в конце концов он умер. Но разве он малого достиг?