Норидж, 16 сентября 1919 года

— Мисс Бэнкрофт, — сказал я, возвращая упавшие салфетки на стол и поднимаясь.

Я раскраснелся и сильно нервничал. Мисс Бэнкрофт осмотрела мою протянутую руку, сняла перчатку и наградила меня коротким, деловитым пожатием. Я ощутил загрубелой рукой мягкость ее ладони.

— Вы не заблудились, легко нашли это кафе? — спросила она, и я коротко кивнул:

— Да. Я вообще-то приехал вчера вечером. Давайте присядем?

Она сняла пальто, повесила его на вешалку у двери, мимоходом оперлась о стол и тихо произнесла:

— Извините, я сейчас вернусь, мне нужно помыть руки.

Я смотрел, как она уходит в боковую дверь, и думал, что она, видимо, часто бывает в этом кафе, раз знает, где расположен дамский туалет. Я решил, что она заранее спланировала маневр: войти, поздороваться, окинуть меня взглядом, на несколько минут исчезнуть, чтобы собраться с мыслями, и вернуться уже готовой к разговору. Пока я ждал, вошла молодая пара, о чем-то радостно болтая, и села через один столик от меня. Я заметил на лице у юноши огромный ожог и отвернулся, пока меня не поймали на откровенном разглядывании. Я смутно ощущал, что из угла меня разглядывает мужчина, который пришел раньше. Он выдвинулся из-за колонны и неотрывно смотрел на меня, но стоило мне поймать его взгляд, как он тотчас отвернулся, и я тут же забыл про него.

Подошла официантка с блокнотом и ручкой:

— Принести вам чаю?

— Да, — ответил я. — Впрочем, нет. Ничего, если я подожду свою спутницу? Она вернется через минуту.

Девушка кивнула — видно, моя просьба была в порядке вещей. Я принялся глядеть в окно, на улицу — там шла группа младших школьников, человек двадцать, в колонну по два, и каждый мальчик крепко держал за руку товарища, чтобы тот не потерялся. Несмотря на весь свой страх и неуверенность, я не удержался от улыбки. Это зрелище напомнило мне мои собственные школьные годы: когда мне было лет восемь-девять и учительница так водила нас по улице, мы с Питером всегда вставали в пару и держались за руки, сжимая их изо всех сил. Каждый был полон решимости выдержать и не запросить пощады первым. Неужели прошло всего двенадцать лет? Кажется, что не меньше века.

— Простите, что заставила вас ждать.

Мэриан села за стол напротив меня, парочка тут же покосилась на нас и зашепталась. Я подумал, что, может быть, они состоят в незаконной связи и не хотят, чтобы их подслушивали, потому что они вдруг встали и пересели за самый дальний столик, у стены, неприязненно поглядывая на нас, словно мы их прогнали. Мэриан проводила их взглядом, чуть оттопырив языком щеку изнутри, а потом повернулась ко мне с непонятным выражением лица — в нем мешались ярость, боль и что-то вроде покорности судьбе.

— Ничего страшного, — ответил я. — Я пришел всего минут за десять до вас.

— Так вы, значит, приехали вчера вечером?

— Да. Послеобеденным поездом.

— Но почему же вы меня не известили? Мы могли бы встретиться и вчера, если вам так было удобнее. Тогда вам не пришлось бы оставаться на ночь.

Я покачал головой:

— Сегодня вполне удобно, мисс Бэнкрофт. Я не хотел рисковать и ехать утром. Поезда из Лондона еще очень ненадежны, и я не стал подвергать опасности нашу встречу. Что, если бы поезд отменили?

— Да, это ужасно, не правда ли? Я ездила в Лондон пару месяцев назад, на свадьбу. Я решила сесть на поезд в десять десять, чтобы оказаться на Ливерпуль-стрит около полудня. И представьте себе, я приехала только в два с чем-то! Когда я вошла в церковь, мои друзья уже успели обменяться обетами и возвращались от алтаря, мне навстречу. Мне было так стыдно! Я чуть не помчалась обратно на вокзал, чтобы уехать домой первым же поездом. Как вы думаете, жизнь когда-нибудь наладится снова?

— Обязательно, рано или поздно.

— Когда? Понимаете, мистер Сэдлер, я ужасно нетерпелива.

— Ну, не в нашем веке, точно. Может быть, через сто лет.

— Не годится. Мы столько не проживем, ведь правда? Неужели это слишком много — требовать, чтобы при твоей жизни транспорт работал нормально?

Она улыбнулась и на миг отвела взгляд — посмотрела на улицу, где маршировал еще один класс школьников, на сей раз девочек, такой же военной шеренгой по двое.

— Очень было тяжело? — спросила она наконец, и я посмотрел на нее, удивленный тем, что она уже задает такие интимные вопросы. Она тут же уловила мое замешательство. — Ваше путешествие на поезде, я имею в виду. Вам удалось сесть?

Совершенно естественно, что мы начали с беседы на нейтральные темы. Не могли же мы сразу приступить к цели моего визита. Но было как-то странно осознавать, что мы говорим ни о чем, и что моя собеседница тоже это понимает, и что мы оба тянем время и каждый из нас сознает, что и другой вовлечен в этот обман.

— Вполне терпимо, — ответил я, немного развеселившись от собственной ошибки. — Я встретил случайную знакомую. Мы оказались в одном купе.

— Ну, это уже немало. Скажите, мистер Сэдлер, вы читаете?

— Читаю ли я?

— Да. Читаете?

Я заколебался: неужели она спрашивает, умею ли я читать?

— Ну… да, — осторожно признался я наконец. — Разумеется, я читаю.

— Мне в поезде обязательно нужна книга, иначе я не могу, — заявила моя собеседница. — Это в каком-то смысле защита.

— Как это?

— Ну, правду сказать, я не очень люблю и не умею разговаривать с незнакомцами. Нет-нет, не беспокойтесь, с вами я буду стараться. Но по-моему, каждый раз, как я еду в поезде, рядом со мной оказывается какой-нибудь разговорчивый старый холостяк, который непременно должен сказать комплимент моему платью, или прическе, или похвалить мой вкус в выборе шляпки, а меня это смущает: я считаю подобное недопустимой фамильярностью. Я надеюсь, мистер Сэдлер, вы не собираетесь говорить мне комплиментов.

— Даже не думал, — улыбаясь, ответил я. — Я совсем не разбираюсь в дамских платьях, прическах и шляпках.

Она воззрилась на меня. Моя реплика ей явно понравилась, судя по тому, что ее губы приоткрылись, а на лице появился очень слабый намек на улыбку. Очевидно, она еще не решила, что обо мне думать.

— А если не холостяк, то какая-нибудь ужасная старуха принимается меня допрашивать — замужем ли я, служу ли где-нибудь, чем занимается мой отец и не родня ли мы Бэнкрофтам из Шропшира? И так далее, до бесконечности, и все это ужасная тоска.

— Могу себе представить. К мужчинам обычно никто не пристает с разговорами. Молодые дамы точно не пристают. Молодые мужчины тоже. Старики… да, иногда. Они задают вопросы.

— Действительно, — отозвалась она, и по ее тону я сразу понял, что она пока не хочет углубляться в эту тему.

Она полезла в сумочку, вынула портсигар, вытащила сигарету и предложила мне другую. Я хотел было согласиться, но передумал и покачал головой.

— Вы не курите?! — в ужасе спросила она.

— Курю. Но сейчас не буду, с вашего разрешения.

— Я не возражаю. — Она убрала портсигар в сумочку и прикурила стремительным, скользящим движением большого пальца и запястья. — С чего мне возражать? О, Джейн, привет.

— Здравствуй, Мэриан, — ответила официантка, которая подходила ко мне раньше.

— Видишь, я опять вернулась, как фальшивый грош.

— Мы рады и фальшивым грошам — надеемся на них разбогатеть в один прекрасный день. Вы готовы заказывать?

— Мистер Сэдлер, мы уже собираемся обедать? Или пока только выпьем чаю? — спросила она, выдувая дым мне в лицо. Я отвернулся от дыма, и она тут же разогнала его, помахав рукой в воздухе, и следующий раз выпустила дым уже в сторону от меня. Она не стала дожидаться моего ответа. — Наверное, только чаю. Джейн, чай на двоих, пожалуйста.

— А кушать не будете?

— Пока нет. Мистер Сэдлер, вы ведь не торопитесь? Или вы уже проголодались? Мне кажется, молодые люди нынче вечно голодны. Во всяком случае, те, кого я знаю.

— Нет, не беспокойтесь, — ответил я, выбитый из колеи ее резкими манерами. Интересно, это форма защиты или ее подлинный характер?

— Тогда пока только чай. Может, мы потом съедим чего-нибудь. Кстати, как там Альберт? Ему лучше?

— Получше, — улыбнулась официантка. — Доктор сказал, что через неделю или около того можно будет снять гипс. Он, бедняжечка, ждет не дождется. Да и я, если честно, тоже. У него ужасно чешется под гипсом, и он так жалуется, что просто сил нет. Я дала ему вязальную спицу, чтобы чесать там, внутри, но ужасно боялась, что он будет чесаться слишком сильно и поранится. Та к что я ее отобрала, но теперь он еще больше жалуется.

— Кошмар, — отозвалась Мэриан, качая головой. — Ничего, осталось лишь неделю потерпеть.

— Да. А как там твой отец, держится?

Мэриан кивнула, снова затянулась сигаретой, улыбаясь, а потом отвела взгляд, давая Джейн понять, что мы больше ее не задерживаем и разговор окончен. Официантка уловила намек.

— Принесу ваш чай. — С этими словами она ушла.

— Ужас, какая печальная история, — шепнула Мэриан, наклонившись ко мне, когда официантка отошла. — Понимаете, это ее муж. Они всего несколько месяцев женаты. Месяца полтора назад он менял черепицу на крыше и свалился. Сломал ногу. А он только за месяц до этого оправился после перелома руки. Видно, у него кости хрупкие. И ведь не то чтобы с большой высоты упал.

— Муж? — удивленно переспросил я. — Я решил, что вы говорите о ребенке.

Она пожала плечами:

— Ну, он и правда как большой ребенок. Он мне не слишком нравится, вечно попадает в какие-нибудь истории, но Джейн очень милая. Мы с ней в детстве дружили, и она…

Мэриан осеклась, и лицо ее вытянулось, словно она сама не верила тому, что собиралась сказать. Потом в последний раз затянулась сигаретой и раздавила ее, лишь наполовину выкуренную, в пепельнице.

— Хватит. Знаете, я подумываю бросить.

— В самом деле? По какой-то определенной причине?

— Ну, по правде сказать, мне как-то разонравилось курить. Кроме того, ведь это, вероятно, плохо для здоровья? Столько дыма в легких, каждый день. Если вдуматься, в этом нет ничего хорошего.

— Ну, это не может быть так уж вредно. Все курят.

— Вы вот — нет.

— Я курю. Мне просто сейчас не хочется.

Она кивнула и прищурилась, словно оценивая меня взглядом. Мы замолчали, и у меня появилась возможность разглядеть ее поподробнее. Она была старше Уилла и меня; я решил, что ей лет двадцать пять, но на пальце не было обручального кольца — значит, она еще не замужем. Мэриан не очень походила на брата: он был темноволосый, такой задорный, скорый на улыбку. У нее волосы были светлее — почти такие же светлые, как у меня, — и очень чистая кожа на лице, ни прыщика, ни пятнышка. Прическа очень практичная — самая простая, аккуратная стрижка длиной чуть ниже подбородка. Я решил, что моя собеседница хорошенькая, даже, можно сказать, красивая, и не носит косметики — разве что чуточку губной помады, но и это мог быть натуральный цвет ее губ. Я был уверен, что она очень многим молодым людям вскружила голову. Или попросту откусила.

— Ну так что, — продолжила она. — Где вы, кстати, остановились на ночь?

— В пансионе миссис Кантуэлл, — сказал я.

— Кантуэлл? — повторила она, задумчиво морща лоб, и я чуть не ахнул. Вот он, как живой! Это его выражение лица. — Кажется, я не слыхала про таких. Где это?

— Совсем рядом с вокзалом. У моста.

— А, да. Там куча гостиниц, правда?

— Кажется, так.

— В своем городе никогда не знаешь гостиниц, верно?

— Да, — согласился я. — Видимо, так и есть.

— Когда я езжу в Лондон, то останавливаюсь в очень милой гостинице на Рассел-сквер. Ее держит ирландка по фамилии Джексон. Она, конечно, пьет. Джин, «мамочкину погибель», галлонами. Но она очень вежливая, комнаты чистые, она не лезет в мои дела, и меня это вполне устраивает. Правда, она совершенно не умеет готовить, ее завтраки и в рот не возьмешь, но это ничтожная плата за такую роскошь, верно? Мистер Сэдлер, вы знаете Рассел-сквер?

— Да, — ответил я. — Кстати говоря, я работаю в Блумсбери. Я раньше жил в Южном Лондоне. Теперь живу к северу от реки.

— В центр не планируете переезжать?

— Сейчас пока нет. Понимаете, там все ужасно дорого, а я работаю в издательстве.

— Что, издательское дело денег не приносит? — Мне, во всяком случае, нет, — сказал я, улыбаясь.

Она тоже улыбнулась и посмотрела на пепельницу. Может быть, пожалела, что загасила сигарету, — мне показалось, что она хочет чем-нибудь занять руки. Потом поглядела в сторону прилавка, где не было видно ни нашего чая, ни даже официантки. Мужчина постарше, который стоял за прилавком раньше, тоже куда-то исчез.

— Я хочу пить, — заявила моя спутница. — Куда она подевалась?

— Наверное, сейчас придет.

Правду сказать, мне стало не по себе. Я уже начал задаваться вопросом, зачем меня вообще сюда принесло. Ясно было, что нам обоим неловко друг с другом. Я в основном молчал и мало способствовал разговору — разве что подавал реплики, которые напрашивались сами собой. А мисс Бэнкрофт… Мэриан… походила на сгусток нервной энергии. Она перескакивала с одной темы на другую безо всякой связи и без колебаний. Я понимал, что она по характеру не такова: все дело в нашей встрече. Мэриан сейчас не могла быть собой.

— Здесь обычно хорошо обслуживают, — она покачала головой. — Думаю, я должна перед вами извиниться.

— Ничего страшного.

— Хорошо, что мы не заказали еды, правда? Боже, мы всего лишь попросили две чашки чаю. Но вы, должно быть, умираете с голоду? Вы поели? Все мои знакомые молодые люди вечно голодны.

Я взглянул на нее, не уверенный, помнит ли она, что уже говорила это, почти слово в слово. Странно, но, кажется, она этого не замечала.

— Я позавтракал, — ответил я, несколько помедлив.

— У вашей миссис Кантуэлл?

— Нет, не там. В другом месте.

— Правда? — спросила она, сильно заинтересованная. — Куда вы заходили? Там хорошо?

— Я не помню. Кажется…

— В Норидже очень много мест, где можно хорошо поесть. Наверное, вы считаете нас ужасными провинциалами, которые даже еду приготовить не могут как следует. Вы, лондонцы, всегда так думаете, верно?

— Вовсе нет, — запротестовал я. — На самом деле…

— Лучше бы вы меня заранее спросили. Если бы вы сказали, что приедете накануне вечером, мы бы, может, пригласили вас на ужин.

— Я не желал вас беспокоить.

— Но это было бы никакое не беспокойство, — возразила она почти обиженно. — На одного человека больше за столом, и все. Разве это беспокойство? Вы просто не хотели идти к нам на ужин, мистер Сэдлер. Признавайтесь.

— Да нет, я об этом даже не думал. — Мне было страшно неловко. — Пока я доехал до Нориджа, я ужасно устал, вот и все. Я пошел прямо к себе в гостиницу и лег спать.

Я решил не рассказывать ей о злоключениях с комнатой; о пабе я тоже не упомянул.

— Конечно, еще бы. Путешествия по железной дороге могут быть очень утомительны. Я люблю брать с собой книгу. Вы читаете, мистер Кантуэлл?

Я уставился на нее, чувствуя, как у меня отвисает челюсть, и не находя слов. Все складывалось так, словно меня против моей воли поставили в совершенно невыносимое положение, причем я как будто предвидел, что оно будет невыносимым, но до сих пор не подозревал насколько. Ирония заключалась в том, что я предвидел трудность этой встречи для себя, но даже не подумал о том, какой трудной она будет для моей собеседницы. Мэриан Бэнкрофт, сидящая напротив меня, была комком обнаженных нервов, и, по-моему, с каждой минутой ей становилось все хуже и хуже.

— О боже, кажется, я это уже спрашивала. — Она неестественно рассмеялась. — Вы ответили, что любите читать.

— Да. И еще моя фамилия Сэдлер, а не Кантуэлл.

— Я знаю, — хмурясь, ответила она. — Зачем вы это говорите?

— Вы назвали меня «мистер Кантуэлл».

— Да?

— Да, буквально секунду назад.

Она недоверчиво помотала головой:

— По-моему, мистер Сэдлер, ничего подобного не было. Но это неважно. Что вы читали?

— В поезде?

— Ну да, — заметила она с легким раздражением, оглянулась и уставилась на официантку — та раскладывала сконы на тарелочки для пары, которая пересела от нас подальше. Судя по всему, нести нам чай никто не собирался.

— «Белого Клыка». Автор Джек Лондон. Вы читали?

— Нет. Это американский писатель?

— Да. Так вы его знаете?

— Никогда не слыхала. Просто звучит по-американски.

— Даже с такой фамилией, как «Лондон»? — улыбнулся я.

— Да, мистер Кантуэлл, даже с такой фамилией.

— Сэдлер, — поправил я.

— Слушайте, хватит уже, — взорвалась она. Лицо стало гневным, замкнутым, и она хлопнула обеими ладонями по столу. — Хватит меня поправлять. Я этого терпеть не могу.

Я заморгал, не в силах придумать, как поступить. Я совершенно не понимал, как мы зашли в такой тупик. Может быть, это случилось уже в тот день, когда я взял перо и написал: «Дорогая мисс Бэнкрофт! Вы меня не знаете… я был другом Вашего брата Уилла». А может, и еще раньше. Во Франции. Или еще раньше. В Олдершоте, в тот день, когда я вытянул шею, стоя в строю, и поймал взгляд Уилла. Или он поймал мой взгляд.

— Простите. — Я нервно сглотнул. — Я не хотел вас обидеть.

— Может, и не хотели. Но обидели. И мне это не нравится. Вы Сэдлер. Тристан Сэдлер. Совершенно незачем мне об этом все время напоминать.

— Простите, — повторил я.

— И перестаньте все время извиняться, это ужасно раздражает.

— Я… — Мне удалось вовремя остановиться.

— Да, да.

Она барабанила пальцами по столу, глядя в пепельницу, и я знал, что где-то в глубине души она гадает, будет ли это ужасным нарушением этикета — вытащить недокуренную сигарету из пепельницы, очистить обгорелый конец и снова зажечь. Я тоже посмотрел на сигарету. От нее оставалось больше половины, и это казалось ужасным расточительством. На фронте недокуренная половина сигареты ценилась почти так же, как возможность поспать несколько часов в одиночном окопе. Сколько раз я растягивал даже крошки табака — любой нормальный человек выкинул бы их на улице, ни секунды не думая, — на долгие часы.

— А что… что вы любите читать, мисс Бэнкрофт? — спросил я наконец в отчаянной попытке спасти положение. — Романы, я угадал?

— Почему это? Потому что я женщина?

— Ну… да. То есть я знаю, что многие женщины любят читать романы. Я сам люблю.

— Но вы мужчина.

— Да, действительно.

— Нет, я не люблю романы. Если честно, я их никогда не понимала.

— В каком смысле?

Даже интересно, что именно может быть непонятным в идее романа как таковой. Конечно, есть писатели, которые закручивают сюжет самым невероятным образом, — и многие из них посылают рукописи «самотеком» в «Уисби-пресс». Но есть и другие, взять хотя бы Джека Лондона, — они дают читателям такой отдых от невыносимого ужаса существования, что их книги — словно дар богов.

— Ну, ведь ничего из этого на самом деле не было, верно? Я не могу понять, какой смысл читать о людях, которых никогда не было на свете, и о том, как они делали то, чего на самом деле никогда не делали, в местах, куда они на самом деле и ногой не ступали. Например, Джейн Эйр в конце концов выходит замуж за мистера Рочестера. Ну так вот, Джейн Эйр никогда не существовало, и мистера Рочестера тоже, и сумасшедшей, которую он держал в подвале.

— На чердаке, — поправил я, как истинный зануда.

— Неважно. Все это — сплошная чепуха, правда же?

— Я думаю, это скорее способ убежать от действительности.

— А мне не нужно убегать, мистер Сэдлер. — Она произнесла мое имя с напором, чтобы подчеркнуть, что уж на этот-то раз не ошиблась. — А если бы я хотела убежать, то купила билет куда-нибудь в жаркую экзотическую страну, где смогу ввязаться в шпионаж или в какое-нибудь романтическое недоразумение — по примеру героинь ваших драгоценных романов. Нет, я предпочитаю книги о том, что существует в действительности, — о том, что случилось на самом деле. Книги по истории. О политике. Биографии. И все такое.

— О политике? — удивленно переспросил я. — Вы интересуетесь политикой?

— Представьте себе. А вы думаете, что мне это не подходит? Потому что я женщина?

— Не могу судить, мисс Бэнкрофт. — Меня уже начала утомлять ее воинственность. — Я просто… просто поддерживаю разговор, ничего более. Конечно, вы можете интересоваться политикой, почему нет. Мне все равно.

Я почувствовал, что больше не могу. Мне не по силам справляться с этой женщиной. Мы пробыли вместе меньше пятнадцати минут, но я уже хорошо представил, каково приходится женатым людям. Вечные препирательства, словесное фехтование; нужно постоянно быть начеку и следить за каждым своим словом, иначе тебя поправят и воспользуются любым предлогом, чтобы одержать верх, завоевать лишнее очко, выиграть этот тайм и весь матч, черт бы его побрал, не пропустить ни одного гола.

— Да нет же, вам не все равно, мистер Сэдлер, — ответила она, подумав минуту, уже тише, словно поняла, что зашла слишком далеко. — Вам не может быть все равно, потому что мы с вами не сидели бы тут сейчас, если бы не политика. Верно ведь?

Я несколько растерялся.

— Да, пожалуй. Возможно, не сидели бы.

— Ну и вот. — Она раскрыла сумочку и снова полезла за портсигаром, но только вытащила его, как он выскользнул и упал на пол со страшным грохотом, рассыпая сигареты нам под ноги, — точно так же, как у меня чуть раньше рассыпались салфетки.

— Черт возьми! — крикнула она, и я вздрогнул. — Смотрите, что случилось!

В тот же миг официантка Джейн оказалась рядом и принялась собирать сигареты, но это была ошибка с ее стороны: мисс Бэнкрофт была уже сыта по горло. Она взглянула на Джейн с такой яростью, что я испугался — как бы она на нее не бросилась.

— Джейн, оставь! — закричала мисс Бэнкрофт. — Я их сама подберу. А ты принеси нам чай наконец! Сделай одолжение! Неужели это так сложно — принести две чашки чаю?

* * *

Появление чая дало нам возможность прервать натянутый разговор и ненадолго переключиться на что-то тривиальное, а не беседовать через силу. Мэриан явно была очень напряжена и сильно тревожилась. Перед этой встречей я в своем эгоизме думал только о том, каково придется мне, но ведь Уилл, в конце концов, ее брат. И он погиб.

— Простите меня, мистер Сэдлер, — после долгой паузы произнесла она, отставляя чашку и покаянно улыбаясь. Меня снова поразило, до чего она хорошенькая. — Иногда я бываю ужасной мегерой, правда?

— Не за что извиняться, мисс Бэнкрофт, — отозвался я. — Конечно, мы оба… ну… это не самый легкий разговор в моей жизни.

— Верно. Не будет ли нам легче, если мы отбросим кое-какие формальности? Не могли бы вы звать меня Мэриан?

— Конечно, — кивнул я. — А вы меня — Тристаном.

— Рыцарем Круглого стола?

— Не совсем, — улыбнулся я.

— Неважно. Но все-таки я рада, что мы с этим разобрались. Мне казалось, я не вынесу, если вы меня еще хоть раз назовете «мисс Бэнкрофт». Это звучит так, как будто я — незамужняя престарелая тетушка. — Она поколебалась, прикусила губу и заговорила снова, уже серьезнее: — Надо полагать, я должна спросить, зачем вы мне написали.

Я прокашлялся. Наконец-то мы переходим к делу.

— Как я уже упоминал, у меня осталось кое-что, принадлежащее Уиллу…

— Мои письма?

— Да. И мне показалось, что вы, возможно, хотите получить их обратно.

— Вы очень добры.

— Он наверняка хотел бы, чтобы они вернулись к вам. По-моему, это будет правильно.

— Пожалуйста, не воспринимайте это как упрек, но вы очень долго хранили их у себя.

— Я вас уверяю, я даже не заглянул ни в один из конвертов.

— Разумеется. Я в этом ни минуты не сомневалась. Меня просто удивляет, почему вы так долго ждали, прежде чем списаться со мной.

— Я был нездоров.

— Да, конечно.

— И чувствовал, что у меня не хватит сил для этой встречи.

— Я вас прекрасно понимаю.

Она бросила взгляд в окно и снова повернулась ко мне:

— Ваше письмо удивило меня сильнее, чем вы, может быть, подозреваете. Но мне было знакомо ваше имя.

— В самом деле? — осторожно переспросил я.

— Да. Видите ли, Уилл мне часто писал. Особенно из учебного лагеря, из Олдершота. Мы получали от него письма раз в два-три дня.

— Я помню. То есть я помню, как он все время сидел у себя на койке и что-то царапал в блокноте. Солдаты смеялись над ним, говорили, что он кропает стихи или что-то вроде, но мне он сказал, что пишет вам.

— Стихи — это еще хуже романов, — заметила она, и ее передернуло. — Только пожалуйста, не считайте меня ужасной мещанкой. Впрочем, с вашей стороны это будет вполне естественно, раз я говорю такое.

— Вовсе нет. В любом случае Уиллу было плевать на чужие насмешки. Он писал, как вы и говорите, все время. Думаю, его письма были очень длинные.

— Так и есть. Некоторые были очень длинными. Мне кажется, он хотел, чтобы письма читались как литературные произведения. Он иногда употреблял очень высокопарные фразы — наверное, пытался возвысить пережитое. Я так думаю.

— И что, у него хорошо получалось?

— Вовсе нет. — Она вдруг засмеялась. — О, мистер Сэдлер, пожалуйста, поймите меня правильно, я вовсе не хочу говорить о нем плохо.

— Тристан, — поправил я.

— Да, Тристан. Нет, я только имела в виду, что он в этих письмах явно пытался передать свои чувства, ощущение ужаса, ожидания, которое испытывал во время пребывания в Олдершоте. Он, кажется, почти постоянно предвкушал, как попадет на фронт. Это вовсе не значит, что он ждал этого с нетерпением или мечтал туда попасть, а просто…

— Просто ожидал этого?

— Да-да, именно. И это было интересно, потому что он рассказывал так много, но в то же время — очень мало. Вы понимаете, о чем я?

— Кажется, да.

— Он, конечно, подробно описал ваш распорядок. И кое-кого из новобранцев, которые были в лагере вместе с ним. И человека, который был главным, — Клейтон, если не ошибаюсь?

Я слегка напрягся, услышав это имя. Сколько ей известно о роли сержанта Клейтона во всем этом деле, о приказах, отданных им в конце? И о людях, которые повиновались этим приказам?

— Да, он был с нами с самого начала и до конца.

— А другие двое? Уилл называл их Левый и Правый.

— Левый и Правый? — переспросил я, нахмурясь, не понимая, что она имеет в виду.

— Вроде бы подручные сержанта Клейтона или что-то в этом роде. Один всегда стоял справа от него, а другой — слева.

— О! — Я наконец понял. — Он, должно быть, имел в виду Уэллса и Моуди. Странно. Я никогда не слыхал, чтобы Уилл называл их Левый и Правый. Это на самом деле очень смешно.

— Он их все время так называл. Я бы показала вам письма, но мне не хочется, — надеюсь, вы не обижаетесь? Они очень личные.

— Ну что вы.

Я даже не подозревал, насколько мне хочется прочитать эти письма, пока не услышал, что мне их не дадут. Правду сказать, я никогда не задумывался, что там Уилл пишет домой. Я сам никому не писал из Олдершота. Но однажды, из окопов Франции, написал матери, прося у нее прощения за всю боль, которую я причинил. В тот же конверт я положил записку для отца, в которой сообщал ему, что я здоров и благополучен, и врал, что здесь не так уж плохо. Я уговаривал себя, что отец будет рад получить от меня весточку, но ответа не дождался. Почем я знаю — может, он как-то утром заметил мое письмо на коврике у двери среди прочей почты и вышвырнул невскрытым, чтобы я не навлек на его дом еще больший позор.

— Судя по письмам Уилла, эти Левый и Правый были совершенно ужасны, — заметила она.

— Да, они умели быть ужасными, — задумчиво произнес я. — По правде сказать, они и сами боялись. Сержант Клейтон был трудным человеком. С ним было тяжело и в учебном лагере. Но когда мы оказались там… — Я покачал головой. — Видите ли, он уже бывал там. Пару раз. Я его совершенно не уважаю — меня тошнит при одной мысли о нем, — но ему тоже было несладко. Он однажды рассказал нам, как рядом с ним убили его родного брата и его… ну… мозги забрызгали всю форму самому сержанту.

— Господи… — Она отставила чашку.

— И только потом стало известно, что он уже потерял на войне трех других братьев. Ему нелегко пришлось, Мэриан, это правда. Хотя это никак не извиняет того, что он сделал.

— Почему? — Она подалась вперед. — Что он сделал?

Я открыл рот, прекрасно понимая, что не готов сейчас ответить на этот вопрос. Да и смогу ли вообще когда-нибудь на него ответить? Ведь рассказать о преступлении Клейтона — это сознаться в моем собственном преступлении. А все связанное с ним я старался держать как можно крепче взаперти, внутри. Я напомнил себе, что я приехал, чтобы вернуть пачку писем. И все.

— А ваш брат… Уилл упоминал про меня в своих письмах? — Жажда знать оказалась сильнее страха перед тем, что он мог ей поведать.

— Да, конечно. — Мне показалось, что она колеблется. — Особенно в ранних. Да, он о вас много писал.

— Неужели? — спросил я, стараясь говорить как можно спокойней. — Приятно слышать.

— Помню, первое письмо пришло всего через пару дней после его приезда в лагерь. Он писал, что на самом деле все вроде бы хорошо, что вас там два взвода по двадцать человек и что его товарищи по взводу, кажется, не блещут интеллектом.

Я засмеялся:

— Что ж, это правда. Боюсь, мы в среднем не страдали избытком образования.

— Потом, во втором письме, всего через несколько дней, он вроде бы слегка пал духом, словно приподнятое настроение выветрилось и он понял, что ждет впереди. Мне было очень жаль его, и я в ответном письме посоветовала ему завести друзей, показать себя с лучшей стороны — ну, вся обычная чепуха, какую пишут совершенно несведущие люди вроде меня, когда не хотят портить себе настроение беспокойством за других.

— По-моему, вы к себе чересчур требовательны, — мягко сказал я.

— Отнюдь. Понимаете, я просто не знала, как быть. Я очень радовалась, что он идет на войну. Это звучит так, как будто я чудовище. Но, Тристан, вы должны понимать, что я тогда была моложе. Нет, конечно, я была моложе, это очевидно. Я имею в виду, что вообще ничего ни о чем не знала. Была одной из тех девиц, которых так презираю.

— А что это за девицы?

— О, вы их видели, Тристан. Вы живете в Лондоне, они там повсюду. Ради бога, вы вернулись домой щеголем в военной форме, не говорите мне, что они не осыпают вас щедрым градом своих милостей.

Я пожал плечами и подлил себе чаю. На этот раз я добавил побольше сахара и принялся медленно размешивать его, наблюдая за водоворотиками в мутно-бурой жидкости.

— Эти девицы, — продолжала она, сердито выдохнув, — они думают, что война — это ужасно весело. Они видят своих братьев и женихов в элегантной военной форме с иголочки. А потом те возвращаются, и форма у них уже не такая новенькая, но, боже мой, какие же наши солдатики красавцы, как они повзрослели! Ну вот, и я была точно такая. Читала письма Уилла и думала: «Но ты, по крайней мере, там!» И готова была отдать что угодно, чтобы самой оказаться там! Я просто не понимала, как там трудно. И до сих пор, наверное, не понимаю в полной мере.

— И обо всем этом он вам писал? — спросил я, надеясь вернуть ее к интересующей меня теме.

— Нет. Я окончательно поняла только после того, как все случилось. Только тогда я осознала всю чудовищность того, что там происходило. Так что в какой-то мере тон писем Уилла меня разочаровывал. Но через некоторое время они стали повеселей, и это меня радовало.

— В самом деле?

— Да. В третьем письме он написал про парня, который занимает соседнюю койку. Лондонец, но все равно неплохой малый.

Я улыбнулся и кивнул, глядя в свою чашку и словно снова слыша: «Ах, Тристан!..»

— Он писал о том, как вы дружите, как нужно человеку, чтобы было с кем поговорить, когда на душе тяжело, и как вы всегда были рядом, готовый подставить плечо. Я радовалась. Я и сейчас этому рада. Он писал, что от этого ему легче — от того, что вы ровесники и оба скучаете по дому.

Я удивился:

— Уилл писал, что я скучаю по дому?

Она подумала несколько секунд и поправилась:

— Не совсем так. Он писал, что вы почти не говорите о доме, но видно, что скучаете. И еще, что в вашем умолчании есть что-то очень грустное.

Я молчал, задумавшись. Интересно, почему Уилл никогда не спрашивал меня об этом в лоб.

— И та история с мистером Вульфом…

— О, он вам и об этом написал?

— Сначала — нет. Потом. О том, что встретил удивительного парня с очень неоднозначными взглядами. И о том, в чем они заключались. Вы, наверное, лучше меня это знаете, так что не буду их пересказывать.

— Не надо.

— Но я видела, что взгляды этого Вульфа заинтересовали Уилла. А потом, после того, как его убили…

— Никто так и не доказал, что Вульфа убили, — раздраженно перебил я.

— Вы считаете, что нет?

— Я знаю только, что доказательств ни у кого не было, — уточнил я, прекрасно понимая, насколько это жалкий ответ.

— Однако мой брат был в этом уверен. Он говорил, что смерть списали на несчастный случай, но сам он не сомневается, что беднягу убили. Он писал, что не знает, кто это сделал — сержант Клейтон, Левый с Правым, кто-то из новобранцев или все вместе. Но в том, что это было убийство, он не сомневался. Они пришли за ним среди ночи, написал он. Тристан, я думаю, именно тогда он и начал меняться. Со смертью Вульфа.

— Да, — согласился я. — В те дни многое происходило. Мы были в ужасном напряжении.

— И тогда беззаботный мальчик, с которым я выросла вместе — мальчик, который, вполне естественно, боялся того, что ждет впереди, — исчез, и появился новый человек, который хотел говорить не о Правом и Левом, а о правом и неправом. — Она улыбнулась своей шутке, но тут же снова сделалась серьезной. — Он просил меня в деталях передавать ему, что пишут газеты о войне, какие дискуссии идут в Парламенте, защищает ли кто-нибудь права человека, считая их, как он выражался, важнее грохота винтовок. Тристан, в этих письмах я его не узнавала. Но меня интересовал этот новый человек, и я старалась помочь. Я рассказывала ему все, что могла, а потом вы оказались во Франции, и он еще сильнее изменился. А потом… но что было дальше, вы и сами знаете.

Я вздохнул, соглашаясь. Мы сидели в молчании — как мне показалось, очень долго — и перебирали наши, такие разные, воспоминания о ее брате и моем друге.

— А он… обо мне он еще что-нибудь писал? — спросил я наконец. Я чувствовал, что подходящий момент для обсуждения писем уже прошел, но, может быть, такой шанс никогда больше не представился бы, а мне необходимо знать.

— Тристан, простите меня… — Она немного смутилась. — Я должна открыть вам одну совершенно жуткую вещь. Не уверена, что следует это делать.

— Пожалуйста, скажите, — взмолился я.

— Видите ли, он отводил вам много места в письмах из Олдершота. Он мне рассказывал про все, что вы делали вместе. Порой вы своими шуточками и выходками напоминали мне пару озорных мальчишек. Я была рада, что вы есть друг у друга, и вы мне были симпатичны по описаниям Уилла. Признаться, я думала, что он вами одержим, как это ни смешно звучит. Помню, однажды я, читая очередное письмо, подумала: «Господи, неужели я должна все время читать, что Тристан Сэдлер сказал то или сделал это?» Он искренне считал, что вы — парень что надо и высший сорт.

Я смотрел на нее и пытался улыбнуться, но чувствовал, как мое лицо превращается в гримасу боли, безмолвный вопль, — оставалось только надеяться, что она не заметит.

— А потом он написал, что вас всех отправили, — продолжала она. — И странно было, что после первого письма, написанного не в Олдершоте, он вообще ни разу вас не упомянул. А мне не хотелось спрашивать.

— Ну а с чего бы вам спрашивать? Вы ведь меня даже не знали.

— Да, но…

Она помолчала и вздохнула, прежде чем снова поглядеть на меня, — словно у нее была ужасная тайна, давящая почти невыносимой тяжестью.

— Тристан, то, что я сейчас скажу, прозвучит довольно неожиданно. Но я чувствую, что должна вам это открыть. А вы уже сами думайте, что хотите. Дело в том, что… Я уже говорила, что, когда получила ваше письмо несколько недель назад, для меня это было большим потрясением. Я решила, что неправильно поняла, и перечитала все последующие письма Уилла, но они, кажется, были совершенно ясны и недвусмысленны, так что я теряюсь в догадках — то ли он был совершенно растерян и запутался в происходящем, то ли просто написал ваше имя вместо чьего-то другого. Все это очень странно.

— Там было непросто, — согласился я. — Когда мы в окопах писали письма, у нас часто не было времени или не хватало карандашей и бумаги. И нам даже не хотелось гадать, попадут ли письма по назначению. Может, трата времени и сил — вообще впустую.

— Да. Все же большинство писем Уилла наверняка дошло до нас. И уж точно дошли все его письма первых месяцев из Франции, потому что я получала по письму почти каждую неделю, а я не думаю, что у него было время писать чаще. Ну вот, он писал мне, рассказывал, что происходит, пытался скрыть от меня самые тяжелые моменты, чтобы я не слишком переживала… а поскольку ваш образ уже сложился у меня в голове, ведь вы играли такую важную роль в его ранних письмах, я наконец собралась с духом и спросила в одном из своих писем, что случилось с вами — отправили ли вас туда же, что и его, и служите ли вы по-прежнему в одном полку.

— Но ведь так и было. — Я ничего не понимал. — Вы же знаете, что мы были в одном полку. Мы вместе были в учебном лагере, вместе грузились на корабль для отправки во Францию, сражались рядом в окопах. По-моему, мы вообще ни разу не расставались.

— Да, но когда он ответил… — она говорила растерянно и как-то смущенно, — он написал, что у него для меня плохие новости.

— Плохие новости, — повторил я скорее утвердительным, чем вопросительным тоном, и у меня вдруг родилось ужасное подозрение — что это могли быть за новости.

— Он написал… простите меня, мистер Сэдлер, то есть Тристан, но это не может быть моя ошибка, потому что, как я уже сказала, я перепроверила, но, видимо, у него что-то перепуталось в голове со всеми этими бомбежками, обстрелами и этими ужасными, ужасными окопами…

— Вы лучше просто скажите, — тихо попросил я.

— Он написал, что вас убили. — Она выпрямилась и посмотрела мне прямо в глаза. — Вот. Что через два дня после отъезда из Олдершота, всего через несколько часов после прибытия на фронт вас снял снайпер. Что это произошло мгновенно, и вы вовсе не страдали.

Я уставился на нее. У меня закружилась голова. Если бы я не сидел, то, скорее всего, упал бы.

— Он написал, что меня убили? — Эти слова ощущались на языке как непристойность.

— Я уверена, он перепутал с кем-нибудь, — быстро ответила она. — Он об очень многих людях писал. Должно быть, ошибся. Но какая ужасная ошибка. Но в том, что касается меня — вас было двое, закадычные друзья в учебном лагере, и во Францию вас отправили вместе, и вдруг я узнаю, что вас больше нет. Тристан, я скажу откровенно: хотя мы с вами никогда не встречались, эта весть на меня очень сильно подействовала.

— Весть о моей смерти?

— Да. Конечно, это смешно звучит. Наверное, меня это так потрясло еще и потому, что я примерила вашу смерть на настоящую, пугающую возможность того, что Уилл тоже может погибнуть, — а я была настолько глупа, что до тех пор мне это ни разу не пришло в голову. Тристан, я плакала несколько дней. По человеку, которого никогда не видела. Я ставила по вам свечи в церкви. Мой отец отслужил погребальную мессу в вашу память. Вы можете в это поверить? Понимаете, он священник, и…

— Да, — сказал я. — Да, я знаю.

— И он тоже ужасно переживал. Наверное, он не думал о вас столько, сколько я, потому что гораздо сильнее беспокоился за Уилла. Он так его любил. И моя мать тоже. В общем, теперь вам все известно. Я думала, что вас убили. И вдруг через три года как гром среди ясного неба — ваше письмо.

Я отвернулся к окну. Улица уже опустела, и я обнаружил, что вглядываюсь в булыжники мостовой, сравнивая их форму и размер. Весь истекший год я мучился такой болью, таким раскаянием из-за того, что случилось с Уиллом, и из-за роли, которую я в этом сыграл. И еще я так горевал по нему, так сильно тосковал, что боялся — эти чувства всегда будут застилать мне взор. И вдруг я слышу, что он, по сути, убил меня после нашей последней ночи вместе в Олдершоте. Я верил, что он разбил мое сердце и что более жестокого поступка с его стороны придумать невозможно. Но теперь я знал. Теперь я знал.

— Мистер Сэдлер? Тристан?

Я снова повернулся к Мэриан и увидел, что она с беспокойством глядит на мою правую руку. Я посмотрел вниз — рука бесконтрольно дергалась, пальцы нервно плясали, словно неподвластные мозгу. Мне казалось, что это вовсе не часть моего тела, а вещь, которую оставил случайный прохожий, собираясь за ней вернуться, некая диковина. Я устыдился и накрыл правую руку левой, на время останавливая дрожь.

— Простите, я сейчас. — Я быстро встал, громко проскрежетав стулом по полу — от этого звука мне пришлось стиснуть зубы.

— Тристан… — начала она, но я жестом остановил ее.

— Я сейчас, — повторил я и помчался к двери, ведущей в мужской туалет, — на противоположном конце зала от той двери, в которую раньше уходила Мэриан. Я подбежал к двери, опасаясь не успеть до того, как мною полностью овладеет весь ужас от признания Мэриан, и вдруг мужчина, который вошел в кафе раньше, — тот самый, что вроде бы наблюдал за мной, — вскочил на ноги и шагнул вперед, загораживая дверь.

— Извините, дайте пройти, пожалуйста.

— У меня к вам разговор, — назойливо, агрессивно произнес он.

— Позже, — отрезал я, не понимая, почему он ко мне пристает. Я никогда в жизни не видел этого человека. — Дайте пройти.

— Не дам, — настаивал он. — Слушайте, я не хочу поднимать шум, но нам с вами надо поговорить.

— С дороги! — рявкнул я уже в полный голос.

Парочка и официантка удивленно оглянулись. Не знаю, слышала ли меня Мэриан, потому что наш столик был за углом и не виден отсюда. Я грубо отпихнул мужчину и через несколько секунд уже заперся в туалете и в отчаянии обхватил голову руками. Я не плакал, но в мыслях билось одно и то же слово — я думал, что в мыслях, но на самом деле повторял его вслух, «Уилл, Уилл, Уилл…», и надо было сделать над собой усилие и замолчать, но я качался взад-вперед и повторял его снова и снова — единственные слоги, которые для меня что-то значили.

* * *

Я вернулся к столику, смущенный своим поведением, — впрочем, я не знал, заметила ли Мэриан, насколько я расстроен. Я не смотрел на мужчину, который желал со мной поговорить, но ощущал его присутствие — он как будто дымился, подобно спящему вулкану, в углу зала. Судя по выговору, он из Норфолка, но я никогда не бывал в той части страны, то есть мы никак не могли раньше встречаться. У стола Мэриан и Джейн, официантка, вели какой-то серьезный разговор, и я, садясь на место, с опаской перевел взгляд с одной на другую.

— Я как раз извинялась перед Джейн, — объяснила Мэриан, улыбаясь мне. — Я ведь ей нагрубила только что. А она этого совсем не заслуживает. Джейн была очень добра к моим родителям. После, я имею в виду.

Она очень тщательно подбирала слова.

— Понятно, — сказал я, мечтая, чтобы Джейн убралась к себе за прилавок и оставила нас одних. — Выходит, вы знали Уилла?

— Да, с детства. Он был на несколько классов младше меня в школе, но я была прямо-таки влюблена в него. Однажды на приходском вечере он пригласил меня на танец, и я решила, что умерла и попала в рай. — Она отвернулась — видимо, смущенная неудачным выбором слов. — Я, пожалуй, побегу. Мэриан, вам еще что-нибудь принести?

— Еще чаю, наверное. Тристан, что скажете?

— Хорошо, — ответил я.

— А потом мы можем прогуляться и что-нибудь поесть. Вы наверняка уже проголодались.

— Да, проголодался. Но можно пока и чаю выпить.

Джейн пошла за чаем, и Мэриан проводила ее взглядом до прилавка.

— Она, конечно, не одна такая.

Потом заговорщически понизила голос и подалась вперед:

— Какая? — не понял я.

— Не единственная из тех, кто был безумно влюблен в моего брата, — улыбаясь, объяснила Мэриан. — И не только она. Вы не представляете, как девушки на него вешались. Даже мои подруги к нему неровно дышали, несмотря на такую разницу в возрасте.

— Да ладно, — улыбнулся я. — Вы всего на несколько лет старше меня, вам еще рано на пенсию.

— Возможно. Но меня это доводило до бешенства. Ну то есть, понимаете, Тристан, я, конечно, любила своего брата, но для меня он по-прежнему оставался неряшливым, озорным мальчишкой, который терпеть не мог мыться. Когда он был ребенком, вы не представляете, каких трудов моей матери стоило искупать его, — это было что-то невероятное. Он каждый раз орал как резаный, лишь завидев ванночку… Хотя маленькие мальчики все такие. И мальчики постарше — тоже, судя по некоторым моим знакомым… Поэтому не скрою, когда он подрос и я увидела, как он действует на женщин, то была немало удивлена.

Я кивнул. Развивать эту тему не очень хотелось, но во мне явно была мазохистская жилка, и я не мог удержаться.

— И он отвечал им взаимностью?

— Иногда. По временам они просто чередой проходили. Невозможно было выйти в лавку без того, чтобы не наткнуться на Уилла под ручку с очередной фифой в лучшем воскресном платье, да еще и с цветами в волосах. Красотка была уверена, что уж она-то его захомутает. Я со счета сбилась, так много их было.

— Он был хорош собой, — заметил я.

— Пожалуй. Я его сестра, мне трудно судить. Почти так же трудно, как и вам, наверное.

— Мне?

— Ну да, вы же мужчина.

— Да.

— Я его дразнила, не без этого, — продолжала она. — Но он как будто вовсе не обращал внимания. Большинство мальчиков наверняка взбесилось бы и запретило бы мне совать нос не в свое дело, но Уилл только смеялся и пожимал плечами. Он говорил, что любит ходить на долгие прогулки, а если какая-нибудь девица хочет составить ему компанию, с какой стати он будет ей мешать? Если честно, мне казалось, что его ни одна из них не интересует по-настоящему. Поэтому его было бесполезно дразнить. Ему было искренне наплевать.

— Но у него же была невеста? — спросил я, хмурясь и ничего не понимая.

— Невеста? — переспросила она, улыбаясь Джейн, которая только что поставила перед нами чайник свежего чаю.

— Да, он однажды упомянул, что у него есть девушка и они помолвлены.

Мэриан застыла — чайник, из которого она разливала чай, завис в воздухе, — и она уставилась на меня:

— Вы уверены?

— Может быть, я что-нибудь перепутал, — нервно предположил я.

Мэриан задумчиво помолчала, глядя в окно.

— А он не сказал, кто именно? — спросила она, опять глядя на меня.

— Боюсь, теперь и не вспомню, — ответил я, хотя имя прочно запечатлелось у меня в памяти. — Кажется, ее звали Энн.

— Энн? — Мэриан задумчиво покачала головой. — Я что-то не припомню никакой Энн. Вы не ошиблись?

— Кажется, нет. Постойте, я перепутал. Элинор. Он сказал, что ее зовут Элинор.

Мэриан посмотрела на меня широко распахнутыми глазами и расхохоталась.

— Элинор? — повторила она. — Неужели Элинор Мартин?

— Фамилию не скажу.

— Но это точно она, больше некому. Ну да, я полагаю, между ним и Элинор что-то было. В какой-то момент. Она была среди тех девиц, что все время на него вешались. Надо думать, она только и мечтала его на себе женить. По правде сказать, — тут Мэриан несколько раз стукнула пальцем по столу, будто вспомнив что-то важное, — именно Элинор Мартин писала ему все эти слюнявые письма.

— Когда мы были там? — удивленно спросил я.

— Ну, может быть, и так, но об этом мне неизвестно. Нет, я имею в виду те невероятные письма, которые она посылала ему домой. Чудовищные надушенные писульки с расплющенными цветами внутри — каждый раз, как Уилл открывал письмо, этот мусор сыпался ему на колени, разлетался по ковру. Я помню, однажды он меня спросил, что они должны означать, а я ответила — ничего, кроме полнейшей глупости Элинор. Потому что — уж поверьте мне, я знаю ее с детства — у этой девицы мозгов не больше, чем у почтовой марки. Я помню, она писала длинные сочинения о природе — весна, возрождение жизни, пушистые крольчата и тому подобная чушь — и посылала моему брату, надеясь таким образом его покорить. Даже любопытно, кем она себя воображала, — понятия не имею. Может, лордом Байроном. Удивительная дура!

Мэриан поднесла чашку к губам и остановилась.

— Так вы говорите, он утверждал, что они помолвлены? — хмурясь, спросила она. — Но этого не может быть! Скажи такое она, я бы объяснила это тем, что она полная идиотка. Но если это сказал он… бессмыслица какая-то.

— Может быть, я перепутал, — повторил я. — Мы с ним так много разговаривали. Я и половины не помню.

— Да, Тристан, я уверена, что вы перепутали. У моего брата были свои недостатки, но он никогда не потратил бы зря свою жизнь, разделив ее с подобной идиоткой. Он был слишком умен для этого. Он был такой красавец и мог покорить любую женщину, но, по-моему, никогда этим не злоупотреблял. Эта черта меня восхищала. Когда его друзья гонялись за девушками как ненормальные, он, кажется, вовсе потерял к ним интерес. Я помню, что задавалась вопросом, отчего он так себя ведет, — не из уважения ли к отцу, который, конечно, не обрадовался бы, если бы его сын оказался вульгарным шалопаем? Ну, потому что священник и все такое. Тристан, я думаю, что очень многие молодые люди — шалопаи. Вы согласны?

Я пожал плечами:

— Честное слово, не знаю.

— О, я уверена, что знаете. — Она мягко улыбнулась, и я решил, что она меня поддразнивает. — Я же вижу, вы почти не уступаете Уиллу. Такие прекрасные светлые волосы и печальные глаза потерявшегося щеночка! Я это говорю чисто с эстетической точки зрения, имейте в виду, и вообще я вам в бабушки гожусь, так что не воображайте себе — но все-таки вы покоритель сердец, а? Боже, как он покраснел!

Она говорила так добродушно, с такой неожиданной радостью в голосе, что я не мог не улыбнуться в ответ. Я понимал, что это не флирт — ничего подобного; но это могло быть началом дружбы. Было очевидно, что я нравлюсь Мэриан и что она нравилась мне. Это было неожиданно. И я не для этого приехал в Норидж.

— Вы вовсе не старая, — пробормотал я, обращаясь к своей чашке. — Сколько вам лет вообще? Двадцать пять? Двадцать шесть?

— Разве ваша матушка вас не учила, что интересоваться возрастом дамы — невежливо? И вообще вы еще мальчишка. Сколько вам — девятнадцать? Двадцать?

— Двадцать один, — ответил я, и она сморщила лоб.

— Но постойте, ведь тогда…

— Я прибавил себе лет. — Я опередил ее вопрос. — Мне было только семнадцать, когда я туда попал. Я соврал, чтобы меня взяли.

— А я-то считала Элинор дурой, — заметила Мэриан, но беззлобно.

— Да, — пробормотал я, глядя в свой чай.

— Совсем мальчик, — повторила она, качая головой. — Но скажите, Тристан… — Она подалась вперед: — Скажите мне правду. Вы шалопай?

— Я сам не знаю, что я такое, — тихо ответил я. — Если хотите знать, я последние несколько лет только и делал, что пытался это выяснить.

Она откинулась на спинку стула и прищурилась.

— Вы были в Национальной галерее? — спросила она.

— Был несколько раз, — признался я, удивленный такой резкой переменой темы.

— Я туда хожу каждый раз, как бываю в Лондоне. Понимаете, я интересуюсь искусством. Это доказывает, что я вовсе не мещанка. Нет, я не художница, поймите меня правильно. Но я люблю картины. Вот что я делаю, придя в галерею: нахожу интересный холст, сажусь перед ним и неотрывно гляжу на него, иногда час, иногда целый день. Картина будто собирается в одно целое у меня перед глазами. Я начинаю различать отдельные мазки, вижу замысел художника. Большинство посетителей лишь мимоходом оглядывают картину, словно галочку ставят по дороге — видели эту, эту и эту. Они думают, что видели, но на самом деле разве можно так воспринять хоть что-нибудь? Я все это говорю, мистер Сэдлер, потому что вы напоминаете мне картину. Вот эта ваша последняя фраза — я не очень понимаю, что она значит, но думаю, что вы понимаете.

— Она ничего не значит. Я просто поддерживал разговор.

— Нет, вы врете, — сказала она так же благодушно. — Я чувствую, что если буду на вас долго смотреть, то начну вас понимать. Я пытаюсь разглядеть составляющие вас мазки. В этом есть какой-то смысл?

— Нет, — твердо сказал я.

— Опять врете. Но неважно… — Она пожала плечами и отвела взгляд. — Здесь как-то холодно стало, а?

— По-моему, нет.

— Я, кажется, немного отвлеклась. Я все думаю об этой истории с Элинор Мартин. Как странно, что Уилл мог такое сказать. Кстати говоря, она ведь до сих пор тут живет.

— В самом деле? — удивился я.

— О да. Она ведь здешняя, нориджская. Правда, она вышла замуж в прошлом году, за парня, который, похоже, не соображал, что делал, — он из Ипсвича, а там им, видно, приходится хватать что дают. Она по-прежнему в городе, и, если нам сильно не повезет, может, мы сегодня на нее наткнемся.

— Надеюсь, что нет.

— Почему?

— Нипочему. Просто… она меня не интересует.

— Но почему же? — спросила заинтригованная Мэриан. — Мой брат, ваш лучший друг, говорит вам, что он помолвлен. Я вам говорю, что такой помолвки не было и быть не могло. Неужели вам не интересно посмотреть на Елену Прекрасную, которая так покорила его сердце?

Я вздохнул, откидываясь на спинку стула и потирая глаза. Она сказала, что Уилл был моим лучшим другом, и я не знал, какой из этого следует вывод. Я также спросил себя, почему к ее прежнему дружелюбию примешалась явная резкость.

— Мисс Бэнкрофт, что именно вы хотите от меня услышать?

— Что, я опять мисс Бэнкрофт?

— Ну вы же только что назвали меня мистером Сэдлером. Я думал, мы опять возвращаемся к официальному тону.

— Нет, не возвращаемся, — резко ответила она. — И давайте не будем спорить, хорошо? Я этого не выношу. Тристан, вы кажетесь очень приятным молодым человеком. Не обижайтесь, если я порой выхожу из себя. Я то ополчаюсь на вас, то называю покорителем сердец. Просто сегодня странный день. Но я рада, что вы приехали.

— Спасибо, — отозвался я и заметил, что она исподтишка взглянула на мою руку, — правда, левую, а не правую. Я перехватил ее взгляд.

— Я просто подумала… Очень многие мужчины вашего возраста женились, придя с войны. У вас не было такого искушения?

— Нимало, — ответил я.

— И вас не ждала дома никакая возлюбленная?

Я покачал головой.

— Тем лучше для вас, — тут же заявила она. — Поверьте моему опыту, от возлюбленных больше бед, чем пользы. Любовь — это игра для дураков, вот что я вам скажу.

— Но это же самое важное, что есть на свете. — Я и сам удивился собственным словам. — Где бы мы все были без любви?

— Выходит, вы романтик?

— Я не очень хорошо понимаю, о чем вы. Романтик? Ну да, я испытываю чувства. Сильные — пожалуй, даже слишком сильные. Если это так, то я — романтик? Может быть.

— Но сейчас все мужчины очень глубоко чувствуют, — не отставала она. — Мои друзья, мальчики, которые сражались там. Их отягощает бремя эмоций, печаль, даже страх. Раньше ничего похожего не было. Как вы думаете, чем вызвана эта перемена? Разве это не очевидно?

— Да. В какой-то мере. Но мне интересно услышать ваше объяснение.

Я подумал, глядя в стол. Я хотел быть с ней честным — насколько отважусь. И еще я хотел, чтобы мои слова были осмысленными.

— Прежде чем я пошел туда, — начал я, глядя не на собеседницу, а на грязную ложку, лежащую передо мной, — я думал, что кое-что о себе знаю. Конечно, я тогда чувствовал. У меня были друзья и… простите меня, Мэриан… я влюбился, надо полагать. По-детски. И эта любовь меня очень ранила. Конечно, виноват был только я сам. Я поступил необдуманно. Впрочем, тогда я не так считал. Я был уверен, что все хорошо продумал и что на мое чувство отвечают взаимностью. Безусловно, я заблуждался, глубоко заблуждался. И произошли события, над ходом которых я был не властен. Потом, когда я отправился туда и попал в полк, — и там встретил вашего брата, — тогда я понял, какого дурака свалял раньше. Потому что внезапно все, сама жизнь, стало удивительно ярким переживанием. Словно я теперь жил на иной плоскости по сравнению с тем, что было раньше. В Олдершоте нас учили не драться — нас учили как можно дольше оставаться в живых. Как будто мы уже умерли, но, научившись метко стрелять и ловко орудовать штыком, могли хотя бы выиграть еще несколько дней или недель жизни. В этих казармах жили не люди, а призраки, вы понимаете, Мэриан? Мы все как будто умерли еще до отъезда из Англии. А когда меня не убили, когда я оказался одним из везунчиков… Понимаете, в казарме нас было двадцать. Двадцать ребят. А вернулись только двое. Один — который сошел с ума, и я. Но это не значит, что мы выжили. Я не считаю, что выжил. Пусть меня и не зарыли во Франции, но я остался там. Духом, во всяком случае. Теперь я только дышу. Но дышать и быть живым — не обязательно одно и то же. Теперь вернемся к вашему вопросу — романтик ли я? Думаю ли я категориями любовей и свадеб? Нет. Эта возня кажется мне абсолютно бессмысленной, целиком и полностью тривиальной. Я не знаю, как это меня характеризует. Возможно, это признак того, что у меня с головой не в порядке. Но, понимаете, дело в том, что у меня в голове всегда было что-то не в порядке. С тех самых пор, как я себя помню. И я никогда не знал, что с этим делать. Никогда не понимал. А теперь, после всего, что случилось, после всего, что сделал я сам…

— Тристан, хватит. — Она вдруг потянулась ко мне и взяла мою руку — та заметно тряслась, и я снова застеснялся. Я понял, что еще и плачу — не навзрыд, просто слезы ползут по щекам; я устыдился и этого тоже и вытер глаза тыльной стороной левой руки. — Я совершенно зря спросила. Я просто шутила, и все. Не обязательно рассказывать то, о чем вам не хочется говорить. Боже мой, вы проделали весь этот путь, чтобы встретиться со мной, чтобы принести мне этот великий дар — рассказы о моем брате, — и я вам так отплатила. Вы меня когда-нибудь простите?

Я улыбнулся и пожал плечами:

— Тут нечего прощать. Просто… ну, ни с кем из нас не стоит говорить на эти темы. Вы упомянули, что у вас есть друзья — которые были там, а потом вернулись?

— Да.

— Ну и как, они любят вспоминать то, что было там?

Она подумала минуту и заколебалась.

— Это сложный вопрос. Иногда мне кажется, что да, поскольку они непрестанно говорят об этом. Но всегда потом расстраиваются. Совсем как вы только что. Но в то же время мне кажется, что они не могут удержаться, чтобы не переживать прошлое снова и снова. Как вы думаете, когда это пройдет?

— Понятия не имею. Очень не скоро.

— Но ведь все кончилось, — настаивала она. — Все кончилось! А вы молоды, Тристан. Вам всего двадцать один год. Боже, да вы ведь тогда были совсем ребенком! Семнадцать лет! Не позволяйте всему этому утопить вас. Посмотрите на Уилла.

— О чем вы?

— Ну, его больше нет, верно? — сказала она с искренним сочувствием. — Он не может даже расстроиться. Он не живет даже с кошмарными воспоминаниями.

— Да, — согласился я, и привычная острая боль снова пронизала мое тело. Я громко выдохнул и потер ладонями глаза. Отняв руки, я поморгал и тщательно сфокусировал взгляд на лице собеседницы. — Можно, мы отсюда уйдем? Мне нужно глотнуть свежего воздуха.

— Конечно, — сказала она и нетерпеливо постучала по столу, как бы соглашаясь с тем, что мы слишком задержались в этом кафе. — Вам ведь еще не пора ехать обратно в Лондон? Мне очень интересен наш разговор.

— Нет, пока нет. Я могу остаться еще на несколько часов.

— Отлично. Сегодня прекрасная погода. Мы можем погулять. Я бы вам показала разные места, где мы с Уиллом росли. Вам непременно надо посмотреть Норидж, это очень красивый город. Потом зайдем куда-нибудь на поздний обед. И я хотела попросить вас еще об одном одолжении, но о нем я вам скажу попозже, если не возражаете. Я боюсь, что если попрошу вас сейчас, вы откажете. А я не хочу, чтобы вы отказали.

Я помолчал секунду-другую и кивнул:

— Хорошо. — Затем встал и снял плащ с вешалки. Моя спутница надела пальто. — Я только заплачу за наш чай, подождите меня на улице.

Я смотрел, как она идет к дверям, выходит на улицу и стоит, застегивая пальто и озираясь в поисках знакомых. Физически она вовсе не была похожа на Уилла. Они принадлежали совсем к разным типам. Но было что-то в ее манере держаться, некая уверенность, что ее красоту заметят, — и досада на это. Я понял, что улыбаюсь, глядя на нее, и пошел к прилавку платить за чай.

— Простите за шум, — сказал я нашей официантке, когда она взяла у меня деньги и отсчитала сдачу из кассы. — Надеюсь, мы вам не очень докучали.

— Не нужно извиняться. Вы были другом Уилла, верно?

— Да. Да, мы служили вместе.

— Это просто позорище, — зашипела она, склонившись ко мне. — То, что с ним случилось, я имею в виду. Совершеннейшее позорище. После такого мне стыдно быть англичанкой. В городе мало кто со мной согласен, но я его знала — и знала, что он за человек.

Я сглотнул и кивнул, забирая у нее сдачу и молча кладя ее в карман.

— Я мало кого уважаю так, как Мэриан Бэнкрофт, — продолжала она. — Таких людей — один на миллион, честно. Несмотря на все, что случилось, она так помогает демобилизованным солдатам! Ведь по справедливости она бы должна их ненавидеть. Но ничего подобного. Вообще я даже теряюсь. Она для меня загадка.

Я нахмурился, понимая, что даже не спросил Мэриан, чем она занимается в Норидже, как проводит свои дни, на что тратит время. Как это типично для мальчишек вроде меня: мы полностью погружены в себя и даже не думаем, что в мире есть кто-то еще. Звякнул колокольчик на двери — кто-то из посетителей ушел; я поблагодарил Джейн и попрощался.

Прежде чем выйти из кафе, я похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли бумажник и пачка писем. Удостоверившись, что все в порядке, я открыл дверь и вышел на улицу. Мэриан оказалась права: погода была действительно прекрасная. Ясный, теплый день — ветра нет, но нет и чересчур назойливых солнечных лучей. Идеальный день для прогулки… и я вдруг представил себе Уилла, шагающего по этой булыжной мостовой рядом с какой-нибудь влюбленной девицей, которая изо всех сил старается поспеть за ним, украдкой бросает взгляды на его прекрасное лицо и мечтает, что, может быть, за следующим поворотом, где их никто не увидит, он вдруг совершит самый неожиданный, но и самый естественный поступок — повернется к ней, обнимет и притянет к себе.

Я помотал головой, чтобы избавиться от этих мыслей, и оглянулся в поисках Мэриан. Она была в каких-нибудь десяти или двенадцати футах от меня, и притом не одна. Мужчина из кафе последовал за ней и теперь стоял рядом, неистово размахивая руками. Я не сразу понял, что происходит, и глядел на них, не трогаясь с места, пока до меня не дошло, что в жестах мужчины сквозит агрессия. Я быстро подошел к нему и к Мэриан:

— Здравствуйте. Что-нибудь случилось?

— А ты, — мужчина повысил голос и ткнул пальцем мне в лицо, глаза его яростно блестели, — ты, приятель, можешь пока отойти, потому что это не твое дело, и если ты подойдешь хоть чуть ближе, я за себя не отвечаю, понял?

— Леонард. — Мэриан шагнула вперед и встала между нами. — Он тут совершенно ни при чем. Оставь, иначе тебе же будет хуже.

— Не смей мне указывать! — ответил он. Я понял, по крайней мере, что они знакомы — это не просто какой-то прохожий пристал к ней на улице. — Ты не отвечаешь на мои письма, не желаешь со мной разговаривать, когда я прихожу к вам в дом, а теперь заводишь шашни с кем-то еще и тыкаешь этим мне в нос! А ты вообще кем себя вообразил?

Последний вопрос был адресован мне, и я изумленно взглянул на незнакомца, не понимая, что тут вообще можно ответить. Он был вне себя от ярости, щеки красны от гнева, и я видел: он едва удерживается, чтобы не отпихнуть Мэриан и не сбить меня с ног. Я инстинктивно сделал шаг назад.

— Вот правильно, и отойди подальше, — прокомментировал он; мое отступление его так обрадовало, что он начал наступать, думая, видимо, запугать меня. По правде сказать, я его совершенно не боялся; у меня просто не было желания ввязываться в уличную потасовку.

— Леонард, слышишь, прекрати! — закричала Мэриан, хватая его за пальто и оттаскивая назад. Редкие прохожие смотрели на нас со смесью интереса и презрения, но не замедляли шага, лишь качали головой — словно ничего лучшего от нас и не ожидали. — Это вовсе не то, что ты думаешь! Ты, как обычно, все перепутал.

— Ах, я все перепутал? — спросил он, повернувшись к ней. Я пока что разглядывал его с близкого расстояния. Он выше меня, шатен с румяным лицом. Судя по всему, в хорошей форме. Единственной деталью, разрушающей облик сильного мужчины, были очки, придающие ему сходство с совой или с ученым. И все же он устроил скандал на улице. — Перепутал? Когда вы сидели там целый час, я сам видел, и ворковали как два голубка? И я видел, Мэриан, ты взяла его за руку! Та к что, пожалуйста, не говори мне, что между вами ничего нет! Я все видел своими глазами!

— А если что-то и есть, что тебе с того? — закричала она в ответ, тоже раскрасневшись. — Твое-то какое дело?

— Не смей со мной так разговаривать… — начал он, но она шагнула вплотную к нему и выпалила:

— Я буду говорить так, как считаю нужным, Леонард Легг! У тебя нет на меня никаких прав! Больше нет! Ты для меня никто!

— Ты принадлежишь мне, — не уступал он.

— Я никому не принадлежу! И меньше всего — тебе. Ты думаешь, я на тебя взгляну хоть раз? После всего, что было? После всего, что ты сделал?

— После того, что я сделал? — повторил он, рассмеявшись ей в лицо. — Вот это номер. Да одно то, что я готов забыть прошлое и все-таки жениться на тебе, показывает, что я за человек. Готов связаться с семейкой вроде твоей, хотя мне это ничего, кроме неприятностей, не принесет. Но все равно я готов на это пойти. Ради тебя.

— Ну так можешь не беспокоиться. — Мэриан чуть сбавила тон и уже обрела прежнее достоинство. — Если ты думаешь, что я соглашусь за тебя выйти, что я унижусь до этого…

— Ты — унизишься?! Да если бы мои родители только знали, что я с тобой разговариваю, мало того, что я тебя простил…

— Тебе не за что меня прощать! — закричала она, негодующе вскинув руки. — Это я должна тебя простить. А я тебя не прощаю.

Она снова подошла к нему вплотную.

— Не прощаю! И никогда, никогда не прощу!

Он уставился на нее, тяжело дыша, раздувая ноздри, как бык, что собирается атаковать. На секунду мне показалось, что он сейчас бросится на нее, и я шагнул вперед; он тут же повернулся ко мне, и ярость, направленная на Мэриан, обратилась на меня. Я вдруг, безо всякой прелюдии, очутился на мостовой. Вокруг все было в каком-то тумане, и я ощупывал нос. Как ни странно, кровь из него не лилась, но к щеке было больно притрагиваться, и я понял, что он не попал мне в нос и ударил правее, сбив с ног, отчего я растянулся на земле.

— Тристан! — воскликнула Мэриан, бросаясь ко мне. — Вам плохо?

— Кажется, все в порядке, — сказал я, садясь и глядя на своего обидчика. Всеми фибрами души я жаждал встать и ударить его в ответ — гнать пинками отсюда до Лоуэстофта, если надо будет. Но я этого не сделал. Я, как когда-то Вульф, отказался драться.

— Ну давай же! — Подначивая меня, он издевательски принял боксерскую стойку — выглядело это жалко. — Встань и покажи, из какого теста ты сделан.

— Убирайся отсюда! — крикнула Мэриан. — Пока я полицию не вызвала!

Он засмеялся, но, кажется, упоминание о полиции его слегка встревожило. Должно быть, то, что я отказался драться, его тоже выбило из колеи. Он покачал головой и сплюнул на землю — плевок упал всего в футе или двух от моего левого ботинка.

— Трус! — Он презрительно глядел на меня сверху вниз. — Неудивительно, что ты ей нравишься. Бэнкрофты сами трусы и любят трусов.

— Уйди, прошу тебя, — тихо проговорила Мэриан. — Ради бога, Леонард, оставь меня наконец в покое. Пойми, ты мне не нужен.

— Дело еще не кончено, — заявил он напоследок. — Не думай, что все кончено, потому что еще ничего не кончено.

Он еще раз оглядел нас обоих, вцепившихся друг в друга на мостовой, презрительно покачал головой, направился по одной из боковых улочек и пропал из виду. Я, ничего не понимая, взглянул на Мэриан и увидел, что она чуть не плачет. Она закрыла лицо руками и покачала головой.

— Простите меня, — сказала она. — Тристан, ради бога, простите меня.

* * *

Чуть погодя я поднялся и мы пошли бок о бок по центральным улицам Нориджа. На щеке у меня образовался небольшой синяк, но больше никакого ущерба я не потерпел. Несомненно, мистер Пинтон завтра посмотрит на меня неодобрительно, снимет пенсне и выразительно вздохнет, списывая мое украшение на безумства молодости.

— Вы, должно быть, обо мне теперь совсем плохо думаете, — сказала она после долгого молчания.

— Почему? Это же не вы меня ударили.

— Нет, но я была в этом виновата. По крайней мере, частично.

— Вы явно знакомы с этим человеком.

— О да, — откликнулась она с глубоким сожалением. — Еще как знакома.

— Он, кажется, считает, что имеет на вас какие-то права.

— Имел. Когда-то. Видите ли, он мой бывший жених.

— Вы серьезно? — спросил я в крайнем удивлении. По обрывкам слов, прозвучавших во время стычки, я догадался о чем-то таком, но мне было очень сложно представить себе сценарий, в котором Мэриан связывается с подобным типом, или же сценарий, в котором любой мужчина, заполучив ее руку, вдруг от нее откажется.

— Ну-ну, не надо так удивляться. — Она явно развеселилась. — И у меня в свое время были поклонники, представьте себе.

— Нет, я вовсе не имел в виду…

— Мы были помолвлены и собирались пожениться. Во всяком случае, таков был первоначальный план.

— И что-то пошло не так?

— Ну конечно же, — раздраженно отозвалась она. И через секунду добавила: — Простите, я совершенно напрасно пытаюсь выместить это на вас. Просто… ну, мне ужасно неловко, что он на вас напал, и от этого стыдно за самое себя.

— Не понимаю почему. Мне кажется, вы как раз вовремя с ним порвали. Ведь вы могли оказаться замужем за этой скотиной! И кто знает, какова была бы ваша жизнь.

— Да, только это не я разорвала нашу помолвку, — объяснила она. — Это Леонард. Что вы на меня так удивленно смотрите? Разумеется, в конце концов я бы сама с ним порвала, но он успел раньше — к моему вечному сожалению. Вы, конечно, догадываетесь, из-за чего все вышло?

— Из-за Уилла, да? — Теперь мне все стало ясно.

— Да.

— Он бросил вас, испугавшись, что скажут люди?

Она пожала плечами, словно ей было стыдно, хотя прошло уже столько времени.

— А вы еще меня называли шалопаем, — улыбнулся я, и она засмеялась.

Она поглядела в другой конец улицы, в сторону рынка, где плотно сбились в кучу прилавки, штук сорок, под яркими навесами — там торговали овощами и фруктами, рыбой и мясом. Вокруг прилавков толпились люди, в основном женщины, с продуктовыми сумками наготове; они вручали скудные деньги продавцам, не переставая жаловаться друг другу на жизнь.

— Он на самом деле был не такой плохой. Я его когда-то любила. Ну, до всего этого…

— В смысле, до войны?

— Да, до войны. Тогда он был другим человеком. Мне трудно объяснить. Мы знаем друг друга лет с пятнадцати или шестнадцати. И всегда друг другу нравились. Ну, во всяком случае, он мне нравился. Он-то был влюблен в мою подругу — насколько вообще можно быть влюбленным в этом возрасте.

— В этом возрасте у человека страшная каша в голове.

— Да, я согласна. В общем, он бросил эту девушку ради меня, из-за чего наши семьи ужасно поссорились. Она раньше была моей хорошей подругой, а после этого больше никогда со мной не разговаривала. Вышел ужасный скандал. Мне очень стыдно теперь это вспоминать, но мы были молоды, так что горевать не о чем. Короче говоря, я сходила по нему с ума.

— Но вы, кажется, друг другу совсем не подходите.

— Да, но вы его не знаете. Сейчас мы очень разные. Ну, все люди разные. Но какое-то время мы были счастливы. Так что он попросил моей руки, и я согласилась. Теперь мне страшно даже думать об этом.

Я был мало осведомлен об отношениях мужчин и женщин, о близости, которая их связывает, и тайнах, которые их разделяют. Весь мой опыт с девушками ограничивался Сильвией Картер. Трудно было представить, что этот единственный поцелуй пятилетней давности будет для меня и последним, но так оно и вышло.

— А он был там? — спросил я, сообразив, что он ровесник Мэриан, то есть всего на несколько лет старше меня. — Я про Леонарда.

— Нет, его не взяли. Понимаете, он очень близорук. Когда ему было шестнадцать лет, с ним произошел несчастный случай. Он свалился с велосипеда, болван этакий, и ударился головой о камень. Его нашли у дороги без сознания, и, пока доставили к доктору, он уже не понимал, кто он и где он. Словом, он повредил какие-то связки в глазу. Он почти слеп на правый глаз, и его мучают боли в левом. Он, конечно, ужасно злится из-за этого, хотя с виду ни за что не скажешь, что с ним что-то не так.

— Неудивительно тогда, что он не попал мне кулаком в нос. — Я пытался подавить улыбку, и Мэриан взглянула на меня, на миг разделив мое веселье. — Я видел его раньше. То есть чуть раньше, в кафе. Он за нами следил. Пытался перехватить меня, когда я шел в туалет.

— Знай я, что он там, я бы ушла. Он теперь таскается за мной, хочет помириться. Это очень утомляет.

— И его не взяли в армию из-за зрения?

— Именно. Справедливости ради надо сказать, что он страшно переживал. Думаю, он решил, что это как-то умаляет его мужественность. Из его братьев — у него их четверо — двое пошли еще до 1916 года, а еще двое, помоложе, по схеме Дерби. Вернулся только один, притом очень больной. Насколько мне известно, у него было что-то вроде нервного срыва. Он по большей части сидит дома. Я слышала, что его родители очень страдают, — мне это не доставляет никакой радости. Говоря коротко, Леонард жутко расстраивался из-за того, что не мог пойти. Понимаете, он очень храбрый и настоящий патриот. Для него было невыносимо, когда все это шло полным ходом, а он остался в городе единственным молодым человеком.

— Невыносимо? — раздраженно переспросил я. — По-моему, он просто прекрасно устроился!

— Да, я вас вполне понимаю, — согласилась она. — Но поставьте себя на его место. Он рвался быть там со всеми вами, а не торчать в тылу с женщинами. Он теперь совсем не ладит с теми, кто вернулся. Я видела, как он сидит в углу паба, сторонясь своих же бывших школьных товарищей. Да и как ему с ними говорить? Он не прошел через то же, что они, не пережил того, что они пережили. Некоторые пытаются вовлечь его в беседу, но он начинает злиться, и, по-моему, они уже перестали пробовать. Думаю, они не видят, с какой стати должны терпеть его сварливость. Им-то не в чем себя упрекнуть.

— Ну может, он и не мог драться на фронте, зато теперь с лихвой это возмещает. Что он вообще пытался доказать, заехав мне в нос?

— Наверное, вообразил, что между нами что-то есть, — объяснила она. — А он ужасно ревнивый.

— Но он же сам вас бросил! — вскипел я и немедленно раскаялся в своей бестактности.

Мэриан скривилась:

— Да, да, большое спасибо за напоминание. Но видимо, теперь он об этом пожалел.

— А вы нет?

Помедлив лишь долю секунды, она покачала головой:

— Мне жаль, что обстоятельства сложились так, что Леонард счел необходимым со мной порвать. Но о том, что он порвал со мной, я не жалею. Вы меня понимаете?

— В какой-то степени.

— А теперь он хочет заполучить меня обратно, и это очень досаждает. Он пишет мне письма, он таскается за мной по городу, а стоит ему перебрать — что случается не реже двух раз в неделю, — он приходит к нашему дому. Я ему объяснила, что у него нет ни единого шанса и что он может с тем же успехом бросить это дело, но он упрям как осел. Честно, ума не приложу, что с ним делать. Я не могу поговорить с его родителями — они не желают иметь со мной ничего общего. Я не могу попросить своего отца с ним поговорить — он вообще отказывается признавать, что Леонард существует на свете. — Она сделала глубокий вдох и высказала то, о чем мы оба думали: — Мне так не хватает Уилла!

— Может, мне следовало как-то вмешаться.

— Как именно? Вы не знаете ни его, ни обстоятельств.

— Нет, но если все это вас расстраивает…

— Тристан, я не хочу показаться грубой, — она смотрела на меня, и лицо ее ясно говорило, что она не потерпит покровительственного отношения, — но вы меня сегодня увидели в первый раз. И мне не нужна ваша защита, хотя я, безусловно, весьма благодарна за то, что вы ее предложили.

— Конечно, конечно. Я просто думал, что, как друг вашего брата…

— Неужели вам еще не ясно? Именно поэтому все так плохо. Все дело в родителях Леонарда, понимаете? Они на него ужасно давили. Они держат зеленную лавку тут, в городе, и их торговля полностью зависит от доброй воли покупателей. И все знали, что мы с Леонардом собираемся пожениться, так что после смерти Уилла почти весь город перестал покупать у Леггов. Людям всегда нужен козел отпущения. Но они не могли отыграться на моем отце. Он все-таки их священник. Существуют определенные рамки. Так что следующей подходящей жертвой оказались Легги.

— Мэриан, — начал я, глядя в сторону. Я жалел, что поблизости не оказалось скамьи, где можно было бы сесть и посидеть молча. Мне очень хотелось помолчать подольше.

— Нет, Тристан. Позвольте мне закончить. Раз уж я начала, то расскажу до конца. Мы пытались не обращать внимания, но скоро стало ясно, что ничего не выйдет. Легги бойкотировали меня, город бойкотировал Леггов, все это было совершенно ужасно, и Леонард решил, что с него хватит, и разорвал нашу помолвку ради своей семьи. Его отец сделал так, чтобы об этом через несколько часов стало известно всему городу, и назавтра все опять покупали овощи у них в лавке. Торговля пошла как прежде, ура. Кого интересует, что я переживала самые тяжелые дни в своей жизни, скорбя по погибшему брату, или что человек, чья поддержка была мне нужнее всего в эти дни, указал мне на дверь. А вот теперь, когда шум вроде бы улегся и никто больше не хочет разговоров на эту тему, Леонард решил, что должен меня вернуть. Все ведут себя как ни в чем не бывало, словно на свете никогда не жил мальчик по имени Уилл Бэнкрофт, никогда не рос в их городе, не играл на их улицах и не отправился на фронт воевать за них на их поганой войне…

Она перешла на крик, и я видел, что прохожие смотрят на нее с такими лицами, словно говорят: «А, это девица Бэнкрофт. Неудивительно, что она кричит на улице, чего еще от нее ожидать».

— И вот теперь, когда все позади, бедняжка Леонард решил, что сделал ужасную ошибку, и к черту отца и мать и чертов кассовый ящик, но Леонард хочет заполучить меня обратно. Ну так он меня не получит, Тристан. Он меня не получит! Ни сегодня, ни завтра, никогда!

— Очень хорошо, — я попытался ее успокоить. — Простите меня. Теперь я все понимаю.

— Люди ведут себя так, как будто мы опозорились, вы можете это понять? — сказала она уже тише. По щекам у нее катились слезы. — Вот как та парочка в кафе. Какая наглость. Какая бесчувственность. Что вы на меня смотрите? Не притворяйтесь, что не заметили.

Я нахмурился, припоминая только, что какая-то пара сидела за один или два столика от нас, а потом пересела в более укромное место, прежде чем продолжить беседу.

— Они из-за меня пересели, — выкрикнула Мэриан. — Когда я вернулась из дамской комнаты и они увидели, кто сидит рядом с ними, они вскочили и пересели от меня как можно дальше. И с этим я сталкиваюсь каждый день. Сейчас стало немного получше, правда. Раньше был просто кошмар, но теперь в каком-то смысле еще хуже, потому что люди опять начали со мной разговаривать. Это значит, что они напрочь забыли Уилла. А я его никогда не забуду. Они обращаются с моими родителями, и со мной тоже, словно хотят сказать, что они нас простили, — как будто думают, что нас есть за что прощать. Это мы должны их прощать за то, как они с нами обходились, и за то, как они обошлись с Уиллом. И все же я молчу. У меня полно прекрасных идей — вы бы это скоро узнали, если бы у вас хватило глупости застрять в нашем городе. И это все. Прекраснодушные идеи. В душе я столь же труслива, сколь труслив был мой брат, по мнению этих людей. Я хотела бы защищать его, но не могу.

— Ваш брат не был трусом, — настойчиво произнес я. — Вы должны в это верить, Мэриан.

— Разумеется, я в это верю, — отрезала она. — Я ни на минуту не думаю, что он был трус. Это немыслимо. Я знала его как никто. Он был храбрее всех на свете. Но попробуйте сказать об этом вслух — и увидите, что будет. Они его стыдятся, понимаете? Единственный мальчик из всего графства, которого поставили перед расстрельной командой и казнили за трусость. Они его стыдятся. Они не понимают, кто он. Кто он был. И никогда не понимали. Но вы ведь понимаете, Тристан, правда? Вы ведь знаете, каким он был?