Среди весенней пышности и пыла, в лугах благоуханных и густых, в тенистой сени явлено мне было увидеть нимф прелестных и младых и слушать песни дивные украдкой и про любовь, и про любимых их. И трепетно внимая речи сладкой и нежным херувимским голосам, звучащим слуху нашему загадкой, и восхитительным дивясь глазам, сиявшим столь же дивно и лучисто, как звезды с поднебесья до утрам, я ощутил, что запылал пречисто Амур в груди взволнованной моей (его доселе я не знал почти что); неудержимый в дерзости своей, он душу мне наполнил красотою, и песнями, и музыкой речей, и тотчас я охвачен был мечтою, стремительным волнением в крови и нежностью сладчайшей и святою. И вот, для новой возродясь любви, которая раздула жар дремавший, годами ждавший – только растрави, — и, сердцем загоревшимся познавши их благо, свыше посланное мне, я пламень в нем узнал, меня снедавший, и, поначалу чистое вполне, смешалось, благо с пламенным влеченьем, и оказался я в тройном огне, и радостью я полон и мученьем, и радуюсь, ловя условный знак иль жаркий шепот слыша с восхищеньем, и мучаюсь – не обретя никак того, что запрещеннее запрета, хоть мне и без того достало благ. Так постигал я своего Амето, порывы и желания его, взиравшего на совершенство это столь жадно, что порой, боясь того, что нимфам в тягость пристальные взгляды, я порицал героя моего, завидуя счастливцу; из засады я было выйти даже захотел, но остерегся – вдруг не будут рады. И я терпел такой порядок дел, пока он верховодил в том собранье и был в сужденьях и словечках смел; и горечь превращалась в ликованье, едва прелестный лик одной из них иль пение влекли мое вниманье. Но близилась чреда часов ночных, и вот луна из Ганга появилась и солнце скрылось в пропастях земных, и вереница нимф поторопилась допеть последний сладостный напев и в свой приют укромный удалилась; я ж вышел из укрытья, просидев весь день украдкой в потаенном месте, откуда созерцал прелестных дев. И вышли в небо звезды честь по чести, и, нежных нимф очами проводив, ушел и я – увы! – не с ними вместе. И пусть ответит тот, кто прозорлив, не сожалел ли я о расставанье, не поступил ли сердцу супротив? Тут – красота, сиянье, обаянье, приятны речи, безупречна честь, тут сердца и ума соревнованье, тут во спасенье людям средство есть, оно – в любви, здесь неуемна младость, веселье тут в избытке, здесь не счесть утех мирских, которых вкус и сладость я ощущал, а там, куда иду, — тоска царит и невозможна радость. Там смех услышишь разве раз в году, там темен дом, и мрачен, и печален, и в нем я жизнь затворника веду; там, в лабиринте мрачных зал и спален, дрожащий, жадный, дряхлый скопидом, и я ему все больше подначален; и каково ж вернуться в этот дом, в постылую вовлечься неминучесть и сладкий – горьким заменить плодом! О, сколь счастлива и завидна участь того, кто может быть самим собой и волен жить, оковами не мучась! О, сколь Амето ублажен судьбой и награжден таким высоким чином, какому позавидует любой; простолюдин, он полным властелином в кругу прелестниц до темна царил и зритель был пленительным картинам. А я, душой и скорбен и уныл, к себе вернулся; ожидая худа, измыслил пару оперенных крыл, чтоб к смерти мчать, ее молю покуда явиться мне решеньем всех скорбей — какое же еще на свете чудо конец положит маете моей!