Я созрел для большого дела. Верю в путь свой, в свою звезду. Жизнь, как мать, на меня поглядела И сказала: — Вставай в борозду!

Убери-ка свои седины, Лоб свой мыслящий обнажи И на русские наши равнины Песню русскую положи!

Соберутся к тебе тревоги, Как грачи, загалдят и замрут, Белой скатертью лягут дороги, Травы вывернут свой изумруд.

Все тебе — властелину гармоний, Все тебе — непутевой душе! И приветственный трепет ладоней, И заздравная брага в ковше!

Что писано рукою Пушкина, Напоминает шторм, прибой: То выстроено, то разрушено, То новой поднято строкой.

Мысль Пушкина быстра как молния, Полет ее неуследим. Сижу в подавленном безмолвии Перед создателем седым.

Седым? Но Пушкин был брюнетом И значился в числе повес. Я знаю, я ведь не об этом — О мудрости его словес.

Они заоблачно вершинны, Им к высоте не привыкать. Они, как бог, неустрашимы Святую правду изрекать.

Не рукописи — брызги моря, Не строки — гребни грозных волн. А с морем кто из нас поспорит? Никто! Поспорит только он!

— В чей мудрость жизни? Кто мне объяснит? — Спросил я у себя однажды в трансе. Когда сапог твою ступню теснит, Ты забываешь о большом пространстве. А мудрость жизни в том, чтоб снять сапог И не бояться никаких дорог!

Не у каждого скрипка звучит, Не у каждого голос поставлен. Эту истину мне не учить, Эта истина очень простая.

Сколь в ночи ни кричи петухом, Прежде времени не рассветает, И безнравственно думать о том, Что великих талантов хватает!

Когда тебя обидят, Обидчика прости, Он лучшего, наверно, Не смог изобрести.

Когда тебя охают, Не унывай и тут, Все хаянные лучше Нехаянных живут.

Когда тебя полюбят, Любовью дорожи, Тогда тебе не страшны Любые рубежи.

Дай срок, умрет обидчик, Засохнет клеветник, Не высохнет вовеки Любви живой родник!

Присыпано снежком, как белым хмелем. Мороз стал мягче, милостивей к нам. Не потому ли дети пишут мелом, Что хорошо сидеть в тепле у мам!

С утра толпится очередь у елок, Несут, несут и будут наряжать. И дразнит запах леса и иголок, И эту благодать не затоптать.

Январь наступит в полночь. Новогодье Впряжет в большие сани бег времен. Чтоб почту разнести по всем угодьям, Метель начнет служить, как почтальон.

Открою дверь, она протянет горстку, Застынет на секунду у дверей И скажет мне: — Вам почта из Нагорска! — Ой, здорово! Давай ее скорей!

Мне твоя поэзия близка, Дорог мир поэзии реальный. Седина склоненного виска Не от пудры театральной.

От суровых смертоносных вьюг, От рабочих шрамов на железе Наши годы выступили вдруг, Как слои древесные на срезе.

Вот они, тридцатые года, Тяжело легли рубцы и метки. Вспомни, как гудели провода От нагрузок первой пятилетки.

Вот она, война, в стволе металл, В сердцевине лютые осколки. Сколько враг смертей изобретал, И на Западе и на Востоке.

День Победы нам сердца прожег, Взмыл в садах порошею метельной. Был смертелен вражеский прыжок, Наш ответ врагу еще смертельней.

Вся земля в печали от могил, Хоть дома растут многоэтажно, Ты, Володя, душу сохранил, Это для поэта очень важно.

Ну-ка, щелкни, Туркин, соловьем, Я тебе отвечу с речки Сетунь. И пойдем, пойдем, пойдем вдвоем Песнями гулять по белу свету!

О матери поется много, Ей все права даны. Но так устроена природа — Мать и отец равны.

Отец — Отечеству опора, Он пахарь и боец, Без матери ребенку горе, Но нужен и отец.

Отец — Отчизна, корень рода, Я знаю это сам. Лети, моя простая ода, И поклонись отцам!

Отец — он шел сквозь запах дыма, Отец — он брал Берлин. Отец и мать нерасторжимы, Союз их неделим.

Отца и мать не надо ссорить, Они один очаг, И держат их и долг и совесть Потомство на плечах!

Вы добренький! А это очень стыдно, Где надо заступиться, вы — молчок! В вас доброты ни капельки не видно, Вы пудреный, галантный добрячок.

Вы дамам — ручки, детям — по головке, У озера на вскрик: — Ах, камыши! — Вы прячете за все свои уловки Немыслимую злость своей души.

Когда б я обладал волшебной силой, Я сделал бы вас просто пауком. Вас мухи звали бы «паук постылый», А я бы вас метлой под потолком.

Не только вы — собака ваша злая, Вот локоть, до сих пор болит укус, И я теперь решительно не знаю, Собаки вашей или вас боюсь.

Иные говорят: — Ах, душка! Прелесть! Какой он добрый! Все вас в гости ждут. — На добреньких таких мы насмотрелись, Они нас до добра не доведут!

Твоя красота как певучие струны, Она не заносчива и не горда. Она омывает, как теплые струи Идущего лесом грибного дождя.

В ней мрамора нет и холодной породы, И мрака морских несогретых глубин, Она — неподдельное чудо природы, Зов жизни и вечное пламя любви.

Твоя красота — земляника из бора, Зеленый, упругий брусничный бугор, И я над глубокою пропастью взора Дрожу и звеню тетивою тугой!

Утром кто-то стукнул мне в оконце: — Принимайте! К вам послы от солнца. Я оделся, вышел на террасу, Откровенно, сразу растерялся.

Двадцать три подсолнуха стояли Как дружина на реке Каяле. — Что вам надо? — я спросил, стесняясь, Исподволь причину выясняя. — Мы пришли приветствовать поэта! — Если так, спасибо вам за это! — Мы хотим стихов! — Извольте, люди! — Дал я им смородины на блюде.

Квасу деревянный жбан поставил, Словом, без вниманья не оставил.

Загудел мой колокол словесный, Стали падать зерна полновесно. Слушали до самого заката. Кто-то вслух сказал: — Как музыкально!

Небо превратилось в темный омут, Все подсолнухи глаза смежили. А один сквозь сон сказал другому: — Мы с поэтом нынче подружили!

Твой первый стих как первый выход в цех, Как посвященье в пахари на поле. Иди смелей! Я верю в твой успех, Держись правее, пушкинской тропою.

Он нам купель, он наш креститель мудрый, Нам всем пример его великий путь. Он нас учил не пудрить слово пудрой, Чтоб на лице румянца не спугнуть.

Твой первый стих шумлив, криклив отчасти, Ну что ж, младенец должен покричать, Чтоб поддержать родительское счастье, И вырасти, и жизнь свою начать.

Коллега мой и юный стихотворец, Да пусть благословят тебя творцы! Так занимай зеленою ботвою Свой огород, где лук и огурцы!

Я очень болезненный, очень невечный, Судьба моя сверхсолона. Иду потихоньку со склянкой аптечной, С надеждой — поможет она.

Накапал я двадцать спасительных капель, Отраву аптечную пью, А неба глубокий, ивановский штапель Смеется в светелку мою.

— Иди, — говорит, — и оставь панацею, Покинь поскорее жилье. И я на другое лекарство нацелю И душу и тело твое.

Забросил я капли, таблетки, пилюли, В леса не ушел — убежал. И так мне приветно березки кивнули, Что я всей душой просиял.

Мне иволга бросила сочную ноту, Что я музыкант — поняла, Она приказала: — Иди по болоту, Тебя я неделю ждала!

По хмелю, по царственно дикой крапиве, Нырнув с головой в глухомань, Иду, молодой, исцеленный, красивый, В рассветную, росную рань.

Истерлась в кармане наклейка с латынью, И высох до дна пузырек. Там были, наверно, слова золотые, Но кто их теперь разберет.

Я склянку забросил в калину с малиной, Прощально пометил крестом. Смеялся в тот миг иван-чай придолинный И пел родничок под кустом.

Пока иду по восходящей, Пока в поэзии — пилот! Пока не говорят: — Лядащий! — А говорят: — Пришел, милок!

А рядом согнутые старцы, В которых больше страсти нет, Которые берут из кассы За выслугу минувших лет.

А рядом древние старухи, Морщинами завязан рот. И молодость их на поруки К себе не очень-то берет.

А рядом свежие могилы, Прощальная земля в горсти. Где взять и молодость и силы, Чтоб долголетье обрести?!

Моя мастерская закрыта. Душа на ремонте. Я вымыл ее, как пустую посуду. День солнечный, тихий. Белье на веревке, Петух кукарекает, жизнь продолжается всюду.

Старушки внучат караулят, их дочери в поле, Деды — кто в земле, кто на печке,               кто к печке прижавшись, Читает роман про любовь            незамужняя женщина в школе, Она прожила свою жизнь, никогда не рожавши.

Учила детишек. Состарилась, стала старушкой, Законною дочерью бога Собеса, Живет она в маленькой келье, а в рамке                над столиком Пушкин, Такой жизнелюб, озорник, невозможный повеса.

Иду, отдыхаю. Здороваюсь, кланяюсь людям, Знакомлюсь, жму руку, дарю им улыбки с приветом. А пчелы гудят растревоженным гудом, И горечью пахнет полынь по кюветам.

Все заняты! Все под нагрузкой заботы, И каждый достоин семьи трудового народа. А я отдыхаю сегодня, пусты мои соты, И нет ни нектара, ни признаков меда.

Мне совестно. Где ты, мое вдохновенье? Мне грустно. Как я невозможно ничтожен! Мне страшно. Все чудится шелест тревожный, Как будто змея вылезает из кожи.

Почтовый ящик писем ждет Весь день и даже после гимна. Умейте ждать, письмо придет, Когда любовь у вас взаимна.

Почтовый ящик загрустил В московской лиственной аллее. Но вот письмо я опустил, — Лети, — сказал ему, — скорее!

— Мне в самый раз такой приказ, — Письмо из ящика сказало. И в даль отправилось тотчас От Ярославского вокзала.

Низинные и заливные, Зеленые и вороные, Стоят луга во всей красе, Вдали от пыли и шоссе.

Луга! Какое загляденье, Какое доброе гуденье Распространяет добрый шмель, Настроивший виолончель.

Меня волнует и поныне Чуть горьковатый дух полыни, И мать-земля, его родив, Сказала нам, что он правдив.

Иду поречными лугами, Где ястреб надо мной кругами, И время мне сказать пришло, Что над землей витает зло.

Но я напрасно огорчался, Уж выстрел над землей раздался, Разбойник падает в траву, Очистив неба синеву.

В моей мелодии минор, Который все сильней с годами. За речкой лес глухонемой, Река, придавленная льдами.

Такая тишь. В ушах звенит Тугая тетива пространства. Под темной елью лось стоит, Большой, таинственный, прекрасный.

Я вижу, что и он другой, Чем был в июне. Как печально, Зверь, в сущности немолодой, Один в лесу рассвет встречает.

Синичка выронила: — Пинь! — И прянул великан ушами И в снежную лесную стынь Пошел широкими шагами.

Куда ты? Ничего в ответ. И нет его в одно мгновенье. И пролилась на свежий след Мелодия исчезновенья.

О молодость! Ты многокрыла, как стая. О молодость! Ты многорука, как боги. Бывало, любимой Коснешься устами, И сердце, как колокол, В сладкой тревоге.

Свечение звезд И шумление сена, Два сильных, Два юных, Любовь как арена.

И ты в ней не раб, А хозяин всевластный, Самсон-богатырь И царевич прекрасный!

О, если б вернуться На старые трассы! Увы! Невозможно, Порывы напрасны.

И горькая мудрость Глаголет чуть слышно: — Для мертвых готова Сосновая крышка!

И все же Не надо мне схимы смиренья, Поставьте на скатерть Цветущей сирени.

Да здравствует море У мыса Пицунды, Да здравствует жизнь До последней секунды!

Иконописная такая, Владимирская с ног до головы, Кокетничая и лукавя, Коснулась пятками травы.

Пошла в березовую рощу, Открыто парня позвала. Вот посмотреть бы, что за теща Такую девку родила!

Нежность во мне растет, Поливай ее солнцем и лаской, Не согруби, не задень ее Словом обидным! Не урони — тонкий хрусталь разобьется, Не затопчи — трава на лугу беззащитна, Нежность мою береги, Это твой и мой заповедник!

Мне нравятся подвески бересклета, Горящие в осенний холод, в стынь. Такие же носила ты все лето, Идешь, бывало, а они: динь-динь!

Динь-динь! — звенят так нежно, невесомо, Как тихая синичка в сентябре. Я так люблю рассматривать их дома, Когда густеет сумрак на дворе.

Я иногда прошу тебя: — Померяй! — Ты к зеркалу, и там твое лицо. Оно горит вечернею Венерой И послано ко мне самим творцом.

В лесу осеннем невозможно грустно, Сквозь сизый мрак намечен солнца диск, И так пустынно, дико, захолустно, И невозможно грустен чей-то писк.

Качаются сережки бересклета, Дрозды рябину яростно клюют. Знакомая осенняя примета Мне говорит: — Спеши домой, там ждут!

Глаза твои степные, заполошные Зеленою порошей припорошены, Ты — трепетный и гибкий тополек, Ты — вся порыв, и ты зовешь в полет.

В тебе живет большое милосердие, И в то же время ты насквозь весенняя, И музыкой персты твои наполнены, И в них звучит знакомая мелодия.

Откуда ты? И кем, скажи, ты послана? Не надо! Не ищи во мне апостола, Я просто лирик и певец любви, Мне откровенье — нежности твои.

Побудь со мной! Мне так легко, раскованно, Я птицей пролетаю над просторами, На полный мах расправлены крыла… Как хорошо, что ты со мной была!

Мне сегодня не спалось, Не вздремнул секунды малой. Водопад твоих волос Низвергался Ниагарой.

Тетива твоих бровей То звенела, то смеялась. В тонкой талии твоей Нежность девичья скрывалась.

Ты стояла, прислонясь, Как береза Подмосковья, Заразительно смеясь, Каждый жест твой был раскован.

Любовался я тобой — И разрезом глаз, и статью, Нежно льющейся волной По сиреневому платью.

Ты была как сердолик, Оттененный аметистом, И светился гордый лик На лице твоем пречистом.

Благословенный дождь умыл асфальт, Трава пробилась в каменные трещины. Окно открыто, и волшебный альт Летит из уст великолепной женщины.

Грудная нота глубока, томна, Она не знает слова несмыкание. Певица и красива и умна, Какое сочетанье уникальное!

Рояль чуть-чуть приглушен, влажен звук, Он к сердцу льнет доверчиво и ласково. И кажется, певица с белых рук, Как мать ребенка, кормит птицу райскую!

Молодо-зелено — Это везение, Это удача, Победа большая. Молодо-зелено — Это резервное Качество, Что чудеса совершает.

Молодо-зелено, Молодо-велено, Молодо-сделано, Молодо-быстро. Молодо — это запас, Это золото, Это зерно, Что в муку не измолото, Первозапальная, Чистая искра.

Молодо-зелено — Это весеннее И половодье, И прорастанье, И пробужденье Природы прекрасное, И удивленье, Простое и ясное, И восклицанье: — А снег-то — растаял!

Чем хороша вода из родника? Она чиста, естественна, целебна, В ней отстоялись дальние века, В ней слышится звучание молебна.

Родник как журавлиный крик воды, Плач только что рожденного младенца, Он исцеляет от любой беды. Мой друг, подай мне полотенце!

Умоюсь и напьюсь и сяду в тень, Я не вельможа, не умру от лени. Благослови, родник, мой новый день, Я встану пред тобою на колени.

Зима — кружевница — Заметил народ. Дай ей приземлиться, Работу найдет.

Зима — мастерица — Я должен сказать, Она не боится Ни шить, ни вязать.

Умеет и может Белить полотно, Чуть синьки положит, Синит заодно.

Синицам подкинет Зима овсеца. Какую картину Я вижу с крыльца:

У бора густого, Став грудью вперед, Из белого стога Лось сено берет.

В глазах его черных Надежда и грусть. Грустит-то о чем он? Сказать не берусь.

Жила-была Марьюшка, Милая Море́вна. Величали Марьюшку: — Ты у нас царевна! — Собиралась Марьюшка К Ва́нюшке родному, Белою лебедушкой Плавала по дому. Косы мыла щелоком, Туго заплетала, Русого Иванушку Крепко завлекала. Целовала, тешилась, Скажет слово — кстати, И на шею вешалась К Ване, словно к тяте. В косыньки неслышимо Оседали росы. Спрашивала Марьюшка: — Ты меня не бросишь? — Как возможно, милая?! Будет все по чести. Если даже вздумаю, Провалюсь на месте. — Там, где целовалися Марьюшка с Иваном, Луг покрылся маревом, Голубым туманом. Угольями жаркими В сумерки комарьи, Как воспоминания, Цвет иван-да-марьи. Часто Марья Ва́нюшке Шепчет на рассвете: — Посмотри на цветики, Это наши дети!

Дуб держит небо на плечах, Как на ветвях рогов лосиных. И потому в его речах Нет лепета сырой осины.

Неразговорчив он и хмур И редко что-нибудь вещает, Сосед ручей, тот балагур, Но дуб всегда его прощает.

— Хотя ты, — говорит, — болтун, Но сердцем чист и непорочен, И звук твоих волшебных струн Не то что болтовня сорочья!

Дуб мудр, спокоен, молчалив, В душе его все та же дума: «Молва не врет, я не болтлив, Что толку от пустого шума!»

Я в рюкзак дорожный Вещи уложу, До свиданья, люди, Завтра ухожу.

Вы уж не тужите, Я не в монастырь, Есть одно местечко Около Москвы.

Там луга и рощи, Просека и гать, Там мне как-то проще Словеса слагать.

С Васей-трактористом Выедем чуть свет, Добровольно в поле Пахарь и поэт.

Жаворонок с неба Кинет серебро, И толкнется сердце Песней под ребро.

Нежность июньской травы восхитительна, Видя все это, я душу ращу. Может один лишь июль запретить ее, И запретит! Потому и грущу.

Листья намокли, беспомощно свесились, Встанешь под деревом, жмешься и ждешь, Припоминаешь, как странником с вечера В крышу стучал и накрапывал дождь.

Благоуханная шапочка клевера С солнца не сводит доверчивых глаз. Что за искусство — правое? левое? Кто его знает, но это для нас!

Пчелка работает тоненьким хоботом, Ищет нежнейший нектар наугад. Ищет, блаженно зарывшись. И что бы там В мире ни делалось — пчелы гудят!

Старинную музыку слушаю в час полуночный, Озябшей струною звучит клавесин. Вполне современные чувства бьют в сердце волною, Еще бы! Хор звуков меня навестил.

В мой дом, в тишину мою входит Вивальди, Чтоб в плен захватить персонально меня. А рядом любимая спит на диване, В ресницах усталость, печаль пережитого дня.

За окнами снег и большие сугробы, С рождественской елкой идет к нам крещенский                       мороз. Старинная музыка, как ты рисуешь подробно Движение духа и как тебе все удалось.

Старинная музыка! Сколько в ней смысла, значенья, Какие в ней веют надежды, улыбки и сны. Я слушаю звуки, а вижу Сандро Боттичелли, И холст, и прелестное личико девы весны.

Скажи, человек, чего же тебе не хватает? Зачем ты нахмурился? Или увидел врага? Зима, говоришь, надоела, но завтра растает, И речка с восторгом затопит свои берега.

Скажи, человек, почему ты не спишь среди ночи? Постель холодна или ветер в окошко стучит? Жена, говоришь, изменила, но сам ты не очень Был верен ей, так что и ты получи!

Скажи, человек, почему ты такой суетливый? Зачем ты торопишься, всюду успеть норовишь? Ты малого хочешь, когда говоришь: «Я счастливый!» Счастливый, когда вдохновенно творишь!

Но как же бескрыло твое прозябанье, Мелка твоя скука, притворна мигрень. Я это сейчас говорю не тебе в назиданье, Себе самому за бездарно проведенный день!

До самой старости, Что метит мелом, Живите яростно На свете белом!

Не дотлевание, Не дым костровый, А волнование — Вот основа!

В даль отправляйтесь, Всю землю смерьте И не сдавайтесь До самой смерти!

В наследство детям Оставьте ярость, Веселый ветер, Упругий парус!

Какой сегодня ветер! Рвет листву, Сгибает ветви и стволы качает. Но все равно, спеша через Москву, Поэт свиданье жизни назначает!

Идет в простых, проселочных, резиновых, Надев костюм камчатских рыбаков, Он что-то напевает выразительно, И липнут листья желтые с боков.

Он и олень, он и цветок женьшеневый, Он дышит, как осенний чернозем, Он принимает важные решения, Поскольку сложность жизни в нем самом!

Те, кто пестуют Угольный пласт, Самый глубинный Рабочий класс.

Самый-самый Что ни на есть, Этому классу Слава и честь.

Честь смолоду, Слава вовремя, Не испугаешь Шахтера нормами.

Там, где шахты, По всей территории, Как грибы, Растут терриконы.

Значит, рубим, Значит, скрежещем, Значит, любим Работу и женщин.

Уголь черен, И мы черны, В шахте лодыри Исключены.

Земля не потерпит Вялых и квелых, Скажет лодырю: — Эй ты, олух!

Вон из шахты, Пустая порода, Не позорь Трудового народа!

— А я всю землю зерном засею! — Сказал Микула, окрестясь. — Я хлеба дам вам и спасенье, — Сказал, взял плуг и впал в экстаз.

Летели в сторону каменья, Когда он на плужок нажал. Он выворачивал коренья, Могучий конь победно ржал.

Пахал Микула, пот струился И тек за старую посконь. Сильней Микула становился, Он был красив, он был баской.

Пришла к нему младая дева, Коса касалася травы, Она Микулой овладела, Тут женщины всегда правы.

Затоковал — они уж с петлей, Арканом хвать — и ты в плену. Микулин род расправил ветви, Когда он в дом привел жену.

Пошли, что осенью опята, Что воробьи в глухой стрехе, Такие шустрые ребята, Едва родятся и — к сохе!

Вставало племя полевое На всех равнинах всей Руси. Оно теперь у нас стальное, Но ты у трактора спроси

И у механика Ивана, Вот он стоит, иди и встреть! Он за день даст четыре плана, Возьмет гармонь и будет петь!

— Россию любишь? — Вопрос излишен, Как не любить? В ней родились! — Так объяснялись возле вишен Корреспондент и тракторист.

— Работу любишь? — Что за вопросы! Работы нет — и день пропал. Я, милый мой, служил матросом И море Черное пахал.

— Как экономите горючее? — Боюсь, что будет пережог, Пашу-то, видите, над кручами, Там горка, взлобок, тут ложок. Земля тяжелая, отволглая, Мотор рычит тебе как лев. Поднять все поле — песня долгая, Легко лишь только резать хлеб.

— Что передать от вас читателям? В газете рассказать о чем? — Мы — трактористы, вы — писатели, Придумайте! А мы прочтем! — Стоял под вишнями горячими, Срывал медлительно и ел. Ничем себя он не выпячивал И скромно, скромно вдаль глядел.

Не болеть, Не стареть, Не гнуться! А дела-то Всегда найдутся. Труд — основа Всего на свете, Он главенствует На планете. Бесконечны Его именья, Труд везде, Труд в Москве и в Тюмени, В Петропавловске-Камчатском,               в Одессе, Всюду труд, На него надейся! Поработаешь, Значит, получишь, Сам умеешь, Других научишь. Кто сонливостью, Ленью страдает, Счастьем жизни Не обладает. И обходит Такое растенье Радость творчества И веселья. Труд — основа Герба на знаменах, Труд в труде, Не в пустых разговорах!

Летела ласточка за грязью, Ей надо было вить гнездо, А грязи не хватает разве? И ей в строительстве везло.

Не надо было заявлений На то, на се, туда, сюда, Одно желанье и уменье И понимание труда.

С утра летала и носила Тяжелый, мокрый, серый ил. Работала и не просила О помощи. И час пробил.

Гляжу, гнездо уже готово, В теченье дня построен дом, И выполнен он образцово, И нет комиссий на прием.

Я знаю одного прораба, Ну что не выстроит, то — тьфу! Ему у ласточки хотя бы Чуть поучиться мастерству.

Так повелось, что носят полушубки Актрисы, театральные жрецы. Теперь-то всем понятно, что не шутка — Прекрасный мех романовской овцы.

А было ведь, какой-нибудь купчина, Своих сермяжных братьев невзлюбя, Кричал на мужика: — Эй ты, овчина, Не мни сукно, оно не про тебя!

Париж готовит обувь для России, Но должен откровенно я сказать, Что барышни-боярышни носили Сапожки эти триста лет назад.

Так кто же создает, скажите, моду? Кого за плагиатство привлекать? И сколько можно нашему народу В чужой земле свое приобретать?!

Плакала женщина. Горькие слезы Падали в куст нераскрывшейся розы, Стали бутоны быстро расти, В самые сумерки стали цвести.

Невероятное вдруг приключилось, Невероятное ночью случилось: Роза раскрылась, роза цветет, Женщина больше не плачет — поет!

Скажете мне, что придумано это, Но такова специальность поэта, Он с Андерсеном и братьями Гримм Родственник кровный и тянется к ним!

Не жалуйся на жизнь, Она прекрасна, Когда идут дожди, Когда на небе ясно.

Судьба все сто невзгод На плечи мне взвалила, Ломала много лет, Ломала — не сломила.

Я ночевал на пнях, На сельских сеновалах, Нежданная любовь Меня усыновляла.

И снова жажда жить Журчала родниками, Я добыл в жизни все Рабочими руками.

И говорю, что жизнь Всегда, всегда прекрасна. Когда идут дожди, Когда на небе ясно.

Живу крылато, родниково, Не отвожу от жизни глаз. Ищу единственное слово, Чтоб выразить себя и вас.

А где оно? Ау! Откликнись! Не прячься за глухой стеной. У старой, серенькой калитки Поговори, постой со мной.

Две женщины бредут проселком, Из-под платка седой висок, Размашисто по их кошелкам Ударил дождь наискосок.

— Ах, Марьюшка! А вот и ливень, Промочит нас он в пять минут! — Не ливень это, а счастливень, С него и огурцы пойдут.

Капуста будет завиваться, Грибы появятся в бору, С него все будет прибавляться, А прибавленье ко двору!

Спасибо, бабоньки, за слово И за бесхитростный рассказ. Я запишу село Пряслово В свои стихи, чтоб помнить вас!

На Волге я родился, Сказала мне сама же: — Ты русский, а влюбился В татарочку с КамАЗа.

Проспект Мусы Джалиля, Все улицы как реки. Глаза ее ржаные Я полюбил навеки.

Сынишка будет черный, А дочка будет русой. Так горевать о чем же, Любой приемлем случай.

Как маленькую рыбку, На берегу у Камы Ловлю твою улыбку Влюбленными руками.

Наш город молодежный, Над ним — звезда азарта. Народ у нас надежный, Мы смело смотрим в завтра.

Леса за Камой черным-черны, Не то что было теплым летом. А город Набережные Челны Пронизан весь электросветом.

Он молодостью оснащен, Он как фрегат под парусами. Железом, техникой крещен, Неодолимой силой стали.

Разросся! Не остановить Его размаха с богатырством. Умеет он творить и жить Под стать заслуженным артистам.

Страна моя! Сибирь, Кавказ, Игарка с пламенем полярным, Ворвался к вам в ряды КамАЗ И стал, как песня, популярным!

Отечество — родная ширь, Над ней стальные птицы мчатся. Отечество — Урал, Сибирь, Курилы, Сахалин, Камчатка.

Отечество мое — Орел, Воронеж во главе с Кольцовым, Над ним высокий ореол И радуга с расшитым словом.

Отечество — Ока, Рязань, Отечество — Сергей Есенин, Сквозная синь в его глазах И звонкий тетерев весенний.

Отечество мое и Минск, И белорусские долины, И Краснодар, где сеют рис, Где под пшеницей все равнины.

А Киев не забыл я? Нет! Он высится красою тронной, Шевченко и певучий Днепр, Давно я с вами связан кровно.

Отечество — седой Кавказ, Азербайджан, Баку и Каспий, И вам я кланялся не раз, И это может сделать каждый.

Нас сблизил, обручил Октябрь, Всех нас спаял он воедино. Идеи наши вдаль летят, И наша цель — непобедима!

Зачем оплакивать седины? Бег времени неудержим! И жизнь и смерть — они едины, Их цепкий круг нерасторжим.

Пускай на холмиках могильных Трава бушует возле плит, Мы будем славить в звучных гимнах Земную жизнь, любовь и быт.

Не хныкать, не сутулить плечи, Уныло не ронять голов, Не выбирать из нашей речи Усталых и унылых слов!

Снега. Снега. И тихий свист синиц. Снега. Снега. Без меры и границ. Снег в Белгороде,          в Харькове, в Орле, Снег в Курске, в Туле, Снег по всей земле, По всей державе нашей. Чист и свеж. Как сахар-рафинад, Бери и ешь! Под голубым сияньем            вечных звезд Холодное молчанье           зимних гнезд. В лесах и перелесках Костромы Самодержавный белый трон               зимы. Не свергнут самодержец Берендей, Он как желанный гость             среди людей. Зима-ткачиха белым            полотном Закрыла весь        просторный окоем. От Беломорья до Кавказских гор Зима и подчиненный ей простор! И стережет окраинную Русь Прекрасный горец           с именем Эльбрус. А рядом с ним         под белым башлыком, Как близнецы, Бештау с Машуком. Снега. Снега. Глубок зимы покров, И как прекрасен          чуткий сон снегов. А под снегами дремлют зеленя, Задумчивые головы склоня.

Россия у кого какая, А у меня она одна: Вода в овраге ключевая, Посмотришь — видно все до дна!

Россия у меня с гармонью, С открытым сердцем нараспах, С районным городком Рамонью, Где пчелы тонут в клеверах.

Где греча молоком цветенья Облита с головы до ног, Где кланяются мне растенья И лезет на ноги вьюнок.

Россия у меня стальная — То мост железный, то труба, То утренний звонок трамвая, Такая тоже мне люба!

Индустрия — наш главный тезис, Велик ее авторитет, Кусочка хлеба не отрежешь, Когда железа в доме нет.

Россия размахнулась Обью, Простором вспененных морей. Я верен ей в любви до гроба, И это чувство все сильней.

В моей крови живет еще мой дед, Былинный богатырь, оратай. Ни радости мне, ни восторга нет, Пока не прикоснусь к земле лопатой.

Пока не поскитаюсь лично сам, Оставив всех друзей и всех знакомых, По луговой траве и по лесам, По перекатам речек родниковых.

Пока не посажу зеленый лук, Картофеля, как надо, не окучу, Не выпущу из сильных, цепких рук Нагнутую черемуху под тучу.

Как спится тебе, дед, в родной земле? Я верен ей и всем твоим глаголам. Твоя любовь к Отечеству при мне, А от нее стихи и все другое.

Родина! В слове и робость и радость, Штольня и шахта, туннель и карьер… Если хотите, будет и адрес, Адрес известный: СССР!

Родина! Чистый ручей под Смоленском, Тот, что во время боев выкипал. Это рассказывал мне Москаленко, Он через этот ручей наступал.

Родина! Это горючие сланцы, Это тюменская нефть и кедрач… Дело любое поручат нам — сладим, Родина силой, уменьем щедра.

Мы тебя нежим, мы тебя любим, Искренне чтим и лелеем во всем, Знаем, что ты предназначена людям, Мы твое Красное знамя несем.

Родина! Мать моя! Я присягаю Быть за тебя в постоянной борьбе. Если в поэзии я достигаю Взлетов, то только любовью к тебе!

Соловей, твои созвучия Сто и более веков В травы падают ползучие, Поражая знатоков.

От озноба задыхаешься, Оттого, что голосист, Никогда не выдыхаешься, Голос твой и свеж и чист.

Ты над Муромцем с Микулою, Страстью песенной томим, Так всегда давал прикуривать Подражателям своим!

Где там песнопенья Майкова, Пушкин сам пред ним робел. Падала росинка макова С тех деревьев, где он пел.

Соловей мой, соловеюшко, Ты запел — звенит рассвет. Вся российская земелюшка Знает, любит твой распев.

Живое серебро воды Журчит, переливается. Как соловей, на все лады Поет, не унимается.

Над вешнею живой водой Серебряною денежкой Сияет месяц молодой, Подмигивая девушкам.

А что ему? Он не женат, Волён, его высочество. Ни перед кем не виноват, Гуляет как захочется.

Стою над речкою с утра, Над кутерьмой вороночек, В бездонной чаше синь шатра Воркует жавороночек.

Люблю, вода, твои круги, С ярами, перекатами, А ты, весна, нам помоги Посеять хлебец на поле.

Обрадуй нас простым цветком, Распевом птиц в березнике, Махни своим большим платком И голубым передником!

Аукну апрелю — Мне май отзовется. Веселою трелью Синь неба прольется.

Аукну кукушке — Ответит тетеря, Завьюжит опушка Зеленой метелью.

Весною пахнет Перелесок в лицо мне, Орешник стрельнет Золотистой пыльцою.

С рекою расстанусь, С ручьем повстречаюсь, Они меня любят, За это ручаюсь.

Тропиночка вьется, Овраги, овражки, А ветер смеется В зеленой фуражке!

Заговорил весенний дождь стоусто, Откликнулся весенний лес стозвонно. Друзья мои любимые, неужто Все так непостоянно и сезонно?

Еще зима в лесу была недавно И дни влекла и тускло и лениво, Но вот пришла весна и календарно Все за три дня каких-то изменила.

Где постоянство наших устремлений? Где неизменность наших ожиданий? Мне говорят, что надо современней Глядеть на жизнь, а значит, календарней!

Остановись, мгновенье! Кто удумал? Какой начальник, из какого главка? Вчера еще мертво глядели дюны, А нынче сквозь песок пробилась травка.

Мне остается вспомнить Гераклита И опереться на его прозренье: Трава сдвигает каменные плиты, Когда ей надо и когда ей время!

Миллион сосулек вдруг С крыши рухнули отвесно. И внизу раздался звук Современного оркестра.

Грач, как главный дирижер, Зрело знающий работу, Палочкой над гаражом Приказал: — Возьмите ноту!

Этой ноты не искать, С нею всяк на свет родился, Зазвучал такой экстаз, Что и Скрябину не снился.

Стал сугроб тотчас тощать, Голубь стал ласкать голубку, Срок пришел птенцам пищать И проклевывать скорлупку.

Вращается, вращается, Вращается Земля, Строго запрещается На Земле война.

В колоннах первомайских Мир, музыка весны. Срывайте, люди, маски С тех, кто хотят войны.

Коль в мире нет порядка, К чему мы рождены? Нам всем нужна разрядка И мирный гром весны.

Залеченные раны Болят и посейчас, И знают ветераны Об этом лучше нас.

Какое обновленье Во всей природе вновь! Ждет мир благословенья На труд и на любовь.

Вращается, вращается, Вращается Земля, Строго запрещается На Земле война!

Встречаемся у Вечного огня, Подолгу смотрим на живые пряди. Я знаю, что твоя родня Погибла от бомбежки в Ленинграде.

Волнуется, дрожит огонь живой, Встает и наклоняется он гибко. Не прекращается поток людской, И неусыпна память о погибших.

Еще цветы, еще сирень несут, Кладут, оправив бережно руками. Цветы… цветы… цветы… Они растут, Не зная, что придется лечь на камень.

Седая мать скорбит, а рядом внук, Он для нее единственная радость. Из юных, неокрепших детских рук На обелиск ложится нежный ландыш.

В глазах мальчонки пламя и печаль, Которую не высказать речами. Я завтра буду здесь, и ты встречай Меня опять минутою молчанья!

Когда солдат дает присягу Хранить Отечество свое, Так это значит, что ни шагу Он не отступит от нее.

Он будет предано и свято Беречь родные рубежи, Чтобы в надежде на солдата Цвели колосья мирной ржи,

Чтобы смотрелся тихий месяц В свои речные зеркала, Чтобы румянец у ровесниц Опять война не забрала.

Две матери солдата любят: Мать-родина и просто мать. Солдат, приняв присягу, будет Свою Отчизну охранять!

Я в День Победы видел слезы, То были слезы торжества. Клонились белые березы, Сияла мокрая трава.

Шел пехотинец из Тарусы, Кряжистый, крепкий коротыш. Его просила мать-старушка: — А ты, сынок, не торопись!

Ты видишь, я не поспеваю, Так торопиться нам не след. Глядеть, так вроде б я живая, А вот в ногах-то ходу нет!

И слезы, слезы без уема… Еще бы, столько лет ждала. Всем объявляла: — Сын-то дома! Цыганка мне не наврала!

Гремели майские салюты, Спал пехотинец крепким сном, Мать не спала и полминуты И думала: «Посплю потом!»

Об осени. Опять о ней! О чем же, коль уходит лето?! Косяк печальных журавлей Ударился в стекло рассвета.

И вдребезги — и тишина, И синекупольная крыша. Дверь настежь, и несет пшена Гусятам бабушка Ариша.

— Дед, дрыхнешь? Встал бы поскорей. Печь вытопил, я вся замерзла. Да постыдился бы людей. Зовут, иди, садись за весла.

Дед хроменький, но семенит, Шагами расстоянье режет. С Отечественной инвалид. Но перевоз исправно держит.

И вот уж весла на весу, И вот уж дед на середине, И вот уж лай собак в лесу, И вот уж люди на плотине.

А журавли летят, летят, То прямо, то чуть-чуть правее. Они, наверно, не хотят Расстаться с родиной своею!

Не сойтись весне и осени, Разная у них ретивость, Непохожи полномочия, Велика несовместимость!

Когда грустят седые, С тоской в окно глядят, Смеются молодые: — Да ну их! — говорят.

Что мне сказать осталось Не помнящим родства? Вас ожидает старость, Она уже близка.

Что с вами будет дальше? Известно без наук: И вас пошлет подальше Не очень умный внук!

Уходит лето, как печально это! Уходит жизнь, печальней во сто крат. Знакомый клен сегодня в час рассвета Открыл сезон и начал листопад.

Казалось, что оркестр печальный грянул И звуки звонко взрыли синеву, Когда сорвался с ветки лист багряный, Закувыркался, тихо лег в траву.

Еще листок… еще листок сорвался И медленно спланировал в кусты. Не с этого ли в поле конь саврасый По ветру громко гриву распустил?!

А листья все летели, и кружились, И падали безмолвно в мягкий мох. И под своим родителем ложились, И слышался в лесу усталый вздох.

Клен милый, каково тебе сегодня, Когда ветра холодные трубят? Могу ли я сочувствием сыновним Хоть капельку обрадовать тебя?

Мне подарили вятскую гармонь На фабрике, в большом поселке Ганино. И я ее привез к себе домой И никому не дам на поругание.

Ни модному стиляге москвичу И ни шуту эстрадно-безголосому. Не трогайте! Она не по плечу Таким, как вы, прошу вас по-хорошему!

В малиновых мехах горит заря, Начну играть, и в дом войдет раздолие, И оживает вятская земля, С которой я знаком и даже более.

Я полюбил ее простых людей, Бесхитростных, душевных, разговорчивых. Мне так близка печаль ее полей, Крик журавлей, отлетом озабоченных.

Звучи, моя гармонь, и озоруй, Захлебывайся голосом неистово, И песенную силу мне даруй, Мне без нее и дня в боях не выстоять!

Ты говоришь, я примитивный И прост мой песенный мотив. Послушай, критик мой ретивый, А солнце — тоже примитив?

А дождь над крышею ребристой, Что всех в укрытие загнал? А ландыш этот серебристый, Что Лермонтова вдохновлял?

Глухарь токующий на ветке, Глоток воды, ржаной ломоть — Все примитив? Оставь наветы, Тебе меня не побороть!

Я — жизнь! А ты сухая схема. Да надоел ты — отвяжись! Тебе была бы только тема, А мне была бы только жизнь.

С грачиным граем над бродами, Где зябнут вербы нагишом. Где зарево над городами Как свет зари над камышом!

Детинушка — сажень косая, Ну, словом, русский богатырь, Шел полем, в борозды бросая Литые зерна доброты.

Он был и сеятель в пахарь, И сказочник и фантазер. Он заливался звонкой птахой У русских речек и озер.

Он, как ребенок, был наивен, Доверчивый был и простой. Не потому ль к нему равнины Просились в душу на постой?!

Не потому ли в сердце песня Жила, как в гнездышке своем. У нас сегодня день воскресный, Давай Фатьянова споем!

Две матери живут на белом свете. Двух сыновей на белом свете нет. Для матерей они как были дети, Так и остались ими с давних лет.

Одна Мария, а другая Анна. Две матери, избранницы земли. Нет сыновей, но славой осиянны Два имени в космической дали.

Два сына. Две упрямых, дерзких воли, Один и спал и видел Байконур, Другой еще за партой, в сельской школе, Мечтою в беспредельность заглянул.

— Я твердо знаю, полетят ракеты! — Один сказал. — Посторонись, звезда! — А в это время под Смоленском где-то Родился мальчик, чтоб лететь туда.

Чтоб смело окунуться в мирозданье, Бесстрашно в космос трассу проложить, Чтоб, сдерживая радость и рыданье, Сказать, вернувшись: — Мама! Сын твой жив!

Две матери. Две славы. Две легенды. Две опаленных жизнью седины. Они сыновним подвигом и делом В единый круг, как сестры, сведены!

Две матери. Печаль закралась в лица, Когда не стало славных сыновей. Двум матерям хочу я поклониться, Сказать спасибо ото всех людей!

Когда мы полетим к другим планетам, В неведенье трагически тихи, Дадим ли поручение поэтам Собраться в путь и захватить стихи?

Кому поручим? Кто решится первым Не побояться бездны голубой? Тот, кто силен лирическим напевом, Иль тот, кто дружит с маршем и трубой?

Неважно! Полетят и те и эти, Вокруг земного шарика кружа. Всем хватит места на Земле-планете, А на других — тем более, друзья!

Я хоть сейчас готов. И мне не страшно Накрыть скафандром голову свою. Не поза это! Нет! Я не напрасно Давно уже о космосе пою.

Поэт — он чем-то с космонавтом сходен. Они подружат сразу, как свои. Вот прозвучит: «Готов!» И полным ходом Космический корабль войдет в слои.

И зазвучат стихи из мирозданья, И хлынет горлом соловьиный звук. Его услышит, затаив дыханье, Седая Академия наук.

Готовьтесь к неизведанным дорогам! Земляне мы. Но звезды вдаль зовут. И дышит образ дальним кислородом, И рифмы в невесомости плывут!

Когда гляжу я на твои полотна, На щедрую распахнутость полей, Я говорю, что ты бесповоротно Влюблен в Россию и ее людей.

Мать-роднна тебя не обделила, Из пригоршни большой тебе дала. И потому чисты твоя белила И яблоня цветущая бела.

Ты — следопыт, ты — землемер, ты — странник, Ты — чуткий и колеблемый камыш. Ты, как пастух, выходишь рано-рано И по кустам этюдником гремишь.

Позирует тебе сосна у кручи, Чуть тронутые зеленью кусты. И вдохновенье, словно дождь из тучи, Вот-вот прольется на твои холсты!

Струи июньского, нежного, теплого воздуха, День самый долгий и самый-пресамый пастуший. Солнцестоянье — великая пауза отдыха, Солнце себе позволяет и этот поступок!

В оцепенении стройная ветвь валерьяны. В паузах листьев сверканье камней драгоценных. Кто-то косил рано утром, и вот на поляне Смертоубийственно пахнет скошенным сеном.

О, задержать бы все это большое цветенье, Остановить, приказать: — Не подумайте блекнуть! — Чтобы смотрелось волшебное это виденье Всей красотою своею в озерные окна.

Солнце, куда ты? Постой же! Зачем торопиться?! День бы хотя задержалось, чего тебе стоит?! Серая птичка присела на камешек, чтобы напиться, И полетела с заботой своею мирскою.

Солнце стояло-стояло и двинулось дальше, Отдых ему разрешил не директор завода. Что ему, солнышку, графики наши, Солнцу командует только природа!

Прослушаюсь — сердце стучит, Работает — что ж еще надо! И рифма послушно звучит, И в слове гармония лада.

Неделю лежал и болел, Но все-таки выдюжил, выжил. А снег за окошком белел И звал: — Подымайся на лыжи!

Спасибо, мой друг дорогой, Печаль твоя — тоже лекарство. Люблю я любовью большой Твое белоснежное царство.

Снега — вы моя колыбель Со снежными песнями вьюги. Бела подо мною постель, И трепетна нежность подруги!

Солдат спросил у тучи: — С дождем ты или нет? — Ударил дождь по крыше, И это был ответ.

Солдат спросил у моря: — Родное, что с тобой? — А море засмеялось: — А у меня прибой!

Солдат спросил у смерти: — Ты не за мной, карга? — Старуха засмеялась: — Живи до четверга!

Пришел четверг, и умер Солдат на высоте. И обелиск белеет В осенней темноте.

Ни шороха, ни звука, И вот уж сколько лет Солдат лежит в могиле. Вопросов больше нет!

Невелика заслуга, Что я обидел друга, Я очень плохо поступил, Своей вины не искупил.

Здороваюсь сквозь зубы, Слова чугунно-грубы, А нет бы мне его обнять, Словечко доброе сказать.

Но я не унижаюсь, К дружку не приближаюсь. О самолюбье, дикий зверь, Куда меня толкнешь теперь?

Простишь меня — весь день живу, Накажешь — целый день горюю, Поэзию тогда свою Единой строчкой не дарую.

И валятся из рук дела, И рушатся большие планы, Как будто ты их создала, Как выполнить их, тоже знала.

Прости! Проступок невелик, Прости, прости, ну не упрямься, И так уж много горемык, И так в слезах дрожит пространство.

Приди ко мне, скажи мне вновь Единственное слово — милый. Я сразу с головы до ног Нальюсь и соками и силой!

— Мне сегодня на тропинке Грач дорогу уступил! — Так урок учитель начал. Рассмеялися девчонки, Рассмеялися мальчишки, Рассмеялся целый класс. Если б люди, как учитель, Так легко шутить умели, Жизнь была бы много лучше И счастливее для нас.

Моя поэзия от совести, Моя поэзия от сердца. В ней слышится и ветер стонущий, И нежная струна оркестра.

В ней не найдется модной зауми, И нет в ней ребусов под рифму. К природе тянутся глаза мои, Вот лес, вот луг, вы посмотрите!

Моя поэзия от матери, От верности родному дому, Моя поэзия внимательна И родственна всему живому.

Где только не была строка моя, Куда ее не заносило! Была за Волгою, за Камою, Насквозь прошла по всей России.

Моя поэзия — сыновнее Признание в любви к Отчизне, Она любовью установлена, Любовь ее первопричина.

Какая сила повелела, Чтобы на Русь пришла холера, В глуши поэта заперла? Ну что ж, он взялся за дела.

Как там теперь его невеста? Что б ни было, хандре не место, И вот уже скрипит перо, Когда мертвецки спит село.

Тридцатый год. Поэту тридцать, Чуть более. Пора жениться, Прощаться с жизнью холостой, С литературной суетой.

Решается! Но так ли просто Обжить ему семейный остров, Поклонниц и друзей забыть И успокоенно зажить?

Тревожно у него на сердце, Где вы, друзья-единоверцы, Благословите ль вы его Быть мужем счастья своего?

Рисуются черты невесты, И вспоминаются аресты, И декабристы, и Сибирь, Но карантин кругом. Сиди!

Как быть? Он, Пушкин, непоседа, Ему нужны — вино, беседа И женщины, но он для них Уже помолвленный жених.

Пока жены под кровлей нету, Пристало буйному поэту В строку все буйство перенесть. Прости, Наталья, выход есть!

Он пишет, пишет, пишет, пишет, Во тьме горит его окно. В себе поэт такое слышит, Что только гению дано.

Не мешкай, Пушкин! Браво! Браво! Уж не померкнет больше слава Твоих осенних вечеров, Твоих пленительных стихов!

Под белым башлыком Бештау с Машуком. Под белою чалмой Эльбрус, как часовой.

Край высей снеговых Знал Пушкина в живых, Здесь Лермонтов убит. Стою, меня знобит.

Снег пламенем объят. В горах горит закат. Ко мне спешит седок, Цок-цок, цок-цок, цок-цок.

Зачем на склоне дня Запальчивость коня? Остановись, джигит, Здесь Лермонтов убит.

Джигит на землю слез, И дрогнул зимний лес, И воцарилась грусть В твоем лице, Эльбрус.

Стал холоден сугроб, Как тот свинцовый гроб, В котором, бездыхан, Поручик из Тархан.

Джигит папаху снял, Коня к себе прижал И со своим конем Печалился о нем.

Сказал он в тот же миг: — Он и для вас велик. Он полюбил Кавказ, А заодно и нас!

Вскочил в седло седок, Цок-цок, цок-цок, цок-цок. Я следом шел пешком К Бештау с Машуком.

Живые свечи горят над гробом, Сердечко пламени дрожит. Под каменным и тесным сводом Великий Лермонтов лежит.

А рядом с ним его родные — И мать, и бабушка, и дед. Как коротки пути земные, Был человек — и вот уж нет.

И вот уж он собранье праха, Смолк жизни звонкий бубенец. Кладу ладонь свою без страха На гробовой его свинец.

Кладу и говорю: — Учитель, Не верь, что в склепе тишина, Вдовою плачет беззащитной Поэзия, твоя жена!

Ты на стихи себя истратил, Строк огневых не остудить. Прими мою святую клятву Поэзии не оскорбить.

Съезжается народ в Тарханы, Он весь вниманье, весь — порыв! Природа говорит стихами, Какие Лермонтов творил.

Его именье родовое Мятежный дух его хранит, И над вечерней тишиною Звезда с звездою говорит!

Дайте-подайте Гармонь на ремне, Музыки, музыки Хочется мне!

Той, деревенской, Которая — та! В ней и сердечность И простота.

Буйство с размахом И синевой, А по рубахам Вихрь огневой.

Вот она, молодость, Вот она, Русь! В пляску с задорной Гармошкою рвусь.

Дайте-подайте Лихой перебор, Девки вокруг меня Наперебой.

Радуга юбок, Молния лиц. Сколько голубок, Сколько девиц.

Разве кого-то Загонишь домой? От удовольствия Стонет гармонь!

Слово баба — не укор, Баба — крепость, баба — сила, Аппетитно с давних пор Русь его произносила.

Слово «баба» из стихов Удалил один редактор. Баба — лучшее из слов, Баба — это как реактор.

В слове «баба» шторм морской, Слово «баба» можно трогать, Бабы — это род людской, Мужики рожать не могут,

Не умеют, не хотят, Им бы пиво и сосиски. Если «бабу» запретят — Сделают не по-российски.

Если кто-то, сняв пенсне, Протерев их мягкой кожей, Скажет: — «Бабу» мы вполне Можем вычеркнуть!           — Негоже!

Незачем казнить слова Бюрократией бесплодной! Баба — как жила-была, Так и есть в душе народной!

Моя свеча полгода не горела, Наплывы уберу, зажгу. Мне ссориться с тобою надоело, На пламени свечи спалю вражду.

Помиримся! Ты любишь, ты страдаешь, Я вижу по движению бровей. Зачем ты в мое сердце попадаешь Язвительной остротою своей?!

Свеча горит и телом убывает, Рассеивая свой печальный свет. Помиримся! Размолвка убивает, А жизнь одна, и воскресенья нет.

Надеюсь, ты мольбу мою услышишь Среди других сигналов мировых. И если сразу «да» мне не напишешь, Услышу это сам из уст твоих!

Когда на душе чистота родниковая, Рождается слово и все удается, В тебе все завинчено и состыковано, Высокая нота свободно берется.

Ты ходишь и слушаешь звуки земные, Вот шмель на струне заиграл басовито, Кузнечики там, где луга заливные, Стрекочут о том, что пришла косовица.

Скрипит коростель своей дужкой ведерной, И едет, и едет на старой телеге, И в музыке, в общем-то очень задорной, Есть привкус вечерних и грустных элегий.

Душа на лугах отдыхает от связи Не с кем-то — с самою великой природой, Легко и свободно в могучем экстазе Становится исподволь праздничной одой!

Поэзия! Ты выше прозы, Твои слова как соловьи. На белой грамоте березы Стихи написаны твои.

Ты не какой-то кенарь в клетке, Не юркий, безголосый стриж, Ты — свежая капель на ветке, Вся светишься и вся звенишь.

Твои слова, как гнезда, свиты И скручены в тугой кочан. Кому неведом знаменитый Союз твоих однополчан?!

Поэзия! Ты выше пользы, Одежд из радуги не шьют, Твои озоновые грозы Иные исцеленья шлют.

Они и лечат, и врачуют Настоем трав и родников. И, как читатель, не хочу я Каких-нибудь других стихов!

Что, тополь, замерзаешь? Признавайся! И потихоньку стонешь, старина? Да, много пожил ты, но не сдавайся, Ты устоял, когда была война.

Ты залечил удары и раненья, Нет орденов, но ты и так герой. Гляди, пришли другие поколенья, И ты для них не просто дед чужой.

Они тебя доверчиво приняли В свой пионерский круг, в свою семью, И клятву пионерскую давали Беречь и нежить Родину свою.

Ты слышишь, тополь, на поле азартно Кричат грачи, сорвавшиеся с гнезд. Все это жизнь. Зачем, скажи, слеза-то? Не плачь! И продолжай свой род и рост!

Порадуйся! Твое младое племя И разрослось и молодо шумит. Над тополем седым проходит время И листьями, как книгой, шелестит.

Запахло лесом, запахло сеном, Окрикнул коршун синеву. К бревенчатым прижался стенам, И слезы брызнули в траву.

Да был ли я на этом свете? Мой паспорт стар и весь потерт. Лягушки квакают в кювете, И веет сырью из болот.

Крыльцо родное покосилось, Прибавилось бездомных псов. — Чем заняты?        — Траву на силос Бригадой возим из лесов.

— Кто ты, скажи, моя землячка? Не опознать черты лица. — Ответила почти что плача: — Ты провожал меня с крыльца!

Я думала, возьмешь навеки, Ан нет, — с другой ты свил гнездо. Ушли твои златые реки, Не мне, выходит, повезло.

Стою, гляжу, стыжусь, робею У деревенской городьбы И чувствую, что сам грубею От встречи с грубым днем судьбы.

У любви свое поле минное, Чуть оступишься и — погиб! У любви притяженье взаимное, Где любовь, там взаимошаги.

Двое любящих четверокрылы, Как полетна их четверобровь! Два влюбленных себе открыли Материк под названьем — любовь.

Будь на полюсе, там, где льдины, Будь в степи, где чебрец пахуч, Двое любящих так едины, Что уходит гроза из туч.

Двое любящих всемогущи, Им не страшен нигде никто. Как награду им день грядущий В двух ладонях несет дитё!

Земля читающая, Земля поющая, Земля мечтающая И хлеб дающая. Земля космическая, С размахом риска, И поэтическая — Все мне близко! Все это кровное,          родное, От облака       до перегноя, От взлета ласточки Над кручей До нежных,       белых Женских ручек. От рифмы Самой разглагольной До песни Русской и раздольной.

Березонька, как ты бела, Тебя судьба не обделила. Ты где, скажи мне, добыла Такие яркие белила?

Стройна, как церковь на Нерли, И недоступна, как невеста, Ты вытянулась из земли, Сказала солнцу: — Дай мне место!

— Ну, как тебе я откажу, Ты мне давно за дочь родную, Я на тебя весь день гляжу, А ночью к месяцу ревную.

Вставай вот здесь и — смело в рост, Не сомневаюсь, ты прекрасна! — Был разговор и прям и прост, Во всем была большая ясность.

Вот почему она бела, Вот почему она не плачет, Она любимицей была, А это в жизни что-то значит!

Если ты меня разлюбишь, Уплыву за Кара-Даг, Незаметно затеряюсь В незнакомых городах.

Если ты меня не бросишь, Вдаль уверенно гребя, Что попросишь, что захочешь, Все достану для тебя!

Золотую диадему, Бирюзу и аметист На тебя одну надену, Только ты ходи, светись!

Быстрей воды, бегущей под уклон, Быстрее мысли и быстрее света Распространился слух, что я влюблен, Интересует всех любовь поэта.

Как любит он? Да что сказать в ответ? Целуется! И тут он не новатор, Тут ничего особенного нет, Тут поровну все люди виноваты.

Так чем же он силен в своей любви, Печальный рыцарь и кустарь-надомник? Да тем, что он несет между людьми Высокий образ Матери, Мадонны.

В поэте вся природа говорит Устами его женщины любимой. Костер его любви для всех горит, Он навевает стих неповторимый.

Закину невод, выловлю звезду, Которая всю ночь дрожит в затоне. К тебе в надежном сейфе привезу, Для украшенья на твоем балконе.

Сбегутся люди: — Это что горит? — А ты ответишь: — Звездочка ночная! Она со мной лишь только говорит, Меня к небесным силам причисляя.

Тут весь поселок ахнет: — Вот те на! Присела на балкон такая дальность. — Не так уж плохи были времена, Когда за сказкой видели реальность.

Мне люди скажут: — Эк куда хватил, Врать — ври, но не чурайся правды сущей! — Эх, только б вот звезду не проглотил Отшельник-сом, под мельницей живущий!

Поезд ушел в белую мглу, Рельсы пропали во мгле расстояния. Я проводил тебя. Встал на углу, Очи затеплили грусть россиянина.

Белая муть — как бельмо на глазу, Месяц — как малая долька лимонная. Помнишь, как были с тобой мы в грозу, Как ты боялась и грома и молнии.

Завтра ты выйдешь на тусклый перрон С ясным сознанием — молодость кончилась. Курск тебя встретит криком ворон, Все это провинциальные почести.

Старая мать не приедет встречать, Где там! Уж вряд ей успеть по домашности. Ленятся что-то вороны кричать, Крыльям не так уже весело машется.

Кинешься к маме, утонешь в слезе, Волей своею подавишь рыдания. Все мы пройдем по печальной стезе К этой согбенности и увяданию!

Не остановишь ты бега времен, Не избежишь похоронного траура. Белый снежок припорошил перрон, Только что свежую почту отправили.

Можно по белому снегу писать Письма и нотные знаки мелодии. Ехать — так поездом, плохо летать В зимнее время, погода нелетная.

Рельсы на стыках чувствуют боль, Спи, дорогая, на месте плацкартном, Крикнул, когда я бежал за тобой, Чтобы встретиться, надо расстаться!

Ангел мой, крыльев огнем не спали, Сердце в тревоге живет постоянно. Ты моя Софья, моя Натали, Самая Ясная в мире Поляна!

Речушка, что не значится на карте, В малознакомой местности течет. По камешкам звенит она и катит И долгожданной встречи с Волгой ждет.

Перехожу я вброд ее спокойно, Своих колен водой не замочив, И все любуюсь звонкой красотою, В знак обожанья голову склонив.

Из серебра такого лить колечки, И знаю, что умельцы наши льют. Когда погибнут маленькие речки, Большие даже дня не проживут.

Не думайте, что я пугаю этим, Я по своей сердечной простоте Хочу сказать, что надо нашим детям Оставить эту речку в чистоте!

Упаду в траву, заплачу, Головы не подыму. Что болит, глубоко спрячу, Не дознаться никому.

Мне ли плакаться на долю, Дня не видеть впереди?! Посторонним не позволю Зря мне сердце бередить.

А тебе, мой свет безмерный, Не пожалуюсь втройне. Нет у вас в любви измены, Но живем, как на войне.

Ты воюешь, я воюю, Ты горда, и я такой, Ты горюешь, я горюю, Стережет нас непокой.

Клевер к сердцу подползает, Рву, бросаю, снова рву. Только он один и знает, Как на свете я живу!

Глухие рвы попрятала полынь, Где шла война, цветут ромашки белые. Влюбленно ходят девушки по ним, И дышит воздух мирными напевами.

Но иногда расколет тишину Могущество заряда динамитного. Порода, валуны летят в волну, И порох держит слово, как на митинге.

Гранитные холмы на дне Оби Могучим мирным взрывом уничтожены. Работай, аммонал, взрывай, дроби, Тебе по штату воевать положено.

Твоя война на благо всех людей, Она не для людского истребления. Она не говорит: — Убей! — И у нее другие убеждения.

Ее девиз: — Взрывай и тут же строй, И даже там, где было поле минное. Да будет в мире род людской, Да будут наши взрывы только мирными.

Ты пришла ко мне в горенку В упоенье хмельном, Погляди: снизу доверху Счастьем дышит мой дом.

За оконушком зоренька, День хорош и пригож, Посмотри, моя горлинка, На тебя он похож!

Голубой да лазоревый, Ясным солнцем кроплен, Синевою озоновой, Тишиной напоен.

Быстролетные ласточки В синеве, как ладьи. Друг! Любуйся и радуйся, Удивляйся, гляди!

Кто тебя, береза, бил? Кто оставил эти шрамы? Я тебя всю жизнь любил, Хоть разок ко мне пришла бы.

Вот дорога, вот тропа, Приходи, ну, сделай милость, Что же ты, совсем слепа, Коль с дороги сразу сбилась?!

Не туда! Держи левей, Вот теперь идешь как надо. Я пленен красой твоей, Ты любовь моя и Лада.

Заходи в мой новый дом, Заходи в мои покои, Я попотчую чайком, Что-нибудь найдем, покормим!

На стене блестит смола, В каплю светлую сгустилась. Ты, березонька, смела, Если в доме в пляс пустилась

Под мою гармонь-зарю Я спою тебе страданья, Душу, сердце подарю В память нашего свиданья.

В поганкиных палатах леса Ютится гриб с названьем — груздь. Еще до нашего прогресса Гриб этот полюбила Русь.

Как он хрустел, когда жевали Его за трапезой в избе. И капиталы наживали Кой-кто на хрусте и грибе.

Груздей все меньше. Исчезают, Не мудрено перевестись. Вот этим летом я не знаю, Груздем смогу ли запастись?

О чем стихи? Да о грибах ли? Об испытаниях судьбы. Боюсь, чтоб люди не зачахли От окружающей среды!

Останься, радуга, над полем, Очарование продли И этим что-нибудь такое Во мне хорошее роди!

Дай вволю мне налюбоваться, Запомнить всю твою красу. Не хочешь ты повиноваться И пропадаешь вдруг в лесу.

Хожу, ищу твои каменья, Твой аметист, твой изумруд, Твое цветное оперенье, Но вижу, что напрасный труд.

— Что потерял? — смеются люди. — Что собираешь в узелок? — Помешан я на изумруде, Что кинул мне Илья-пророк.

Все пальцем тычут на поэта И прячут камешек в пращу. И никому не надо это, Что я о радуге грущу!

Люди, что нас одевают В шерсть, и в сукно, и в шелка, Целыми днями бывают Возле машин и станка.

Это ткачи и ткачихи, Это пролетариат, Труд для них верный учитель, Возрастом он староват.

Опытом он не моложе И существует давно, Ткет и брезент и рогожи, Штапель и шелк-полотно.

Тянутся тонкие нити, И возникает сатин. Вот он! Красавец! Взгляните, Марки его высоки.

Ткут и Калинин, и Вязники, Кинешма, и Кострома, Ситцы, как светлые праздники, Просятся в наши дома.

Его наковальня — рабочее место. Приблизишься — жаром тебя обдает. Кузнец — это старый подручный Гефеста, Весь день он у жаркого горна кует.

Удар! И железо податливо гнется. Удар! И подкова в горячих клещах. А мастер счастливо, устало смеется И что-то уж новое держит в руках.

Все мысли его у горячего горна, Все силы его — что-то сделать, сковать. Глядит на огонь он задумчиво, гордо, Углем бы его в этот миг рисовать!

Прожжен его фартук, а ворот расстегнут, А мускулы ходят его ходуном. Да, жизнь нелегка, но умелец не согнут, Хоть он поседел, но силенка при нем.

Удар! И расплющена гайка в лепешку. Удар! И готово большое кольцо. Удар! И смеется: — Живем понемножку! — И пламя багровое рвется в лицо!

В старину была страда, Люди на поле потели, Потому что города Звать деревню не хотели.

Знай одно мужик — вставай, От натуги лезь из кожи, И при этом урожай Был трагически ничтожен.

Вся-то техника — соха, Вся-то сила — сивка-бурка. Трудно, что таить греха, Доставалась людям булка.

А теперь и трактора, И комбайны, и моторы, И деревне города Помогать во всем готовы.

Белоручек в поле нет, Там, как пчелы, дружным роем И рабочий, и студент, И артист картошку роют.

Хлеб — всеобщее добро, Хлеб — всеобщая забота. Современное село — Всклень наполненные соты.

Нет страды, есть труд людей, Их обязанность святая. Труд сегодняшних полей Никого не угнетает!

Пахарь на пашне Царь-государь. Пахарь на пашне Лирник, кобзарь.

Пахарь на пашне Широкоскул, Плуг для него — Это кресло и стул.

Сядет-присядет За скромный обед, Телом красавец, Душою поэт.

В поле, под высью Как он силен, Светлою мыслью Лоб осенен.

Смех его юный В смоль бороде: — Что ты задумал, Вор-воробей?!

Хочешь посевы склевать? Обожди: Пусть поклюют их Сначала дожди!

Пахарь — хозяин Трудного счастья. Просто нельзя им Не восхищаться!

Осенний холодок на пригородной станции, Покрикивает где-то птичья стая, Поблескивает будка в красном панцире, Посверкивает линия пустая.

Стерня повита тонкой паутиною, Ушли с полей машины под навес, Покрякиванье сытое утиное Во мне рождает внутренний протест.

Самодовольство, сытость, потребительство — Враги! И мне не быть у них в плену. Все трубачи земли, в трубу трубите И объявляйте сытости войну!

Бессонно звучит в Переделкине Сетунь, Одна электричка сменяет другую. Пронизан прохладой, росой в рассветом, Всю ночь я сегодня не сплю в рифмую!

На станции тихо зевает кассирша, От холода плечиками пожимая, Берет мою мелочь и, не спросивши, Дает мне билет на Москву машинально.

Я еду. В вагоне тесно, как в соборе, Хотя обстановка отнюдь не святая. Поэзия! Как мы сегодня с тобою Пахали, трудились, очей не смыкая.

Нас всех, кто приехал, перрон не вмещает, Но люди расходятся мало-помалу, И вот уже радиорупор вещает: На третьей платформе посадка на Нару.

Захлестнут людьми и людскою волною, Шум жизни я слышу как шум водопада. Надежная связь между ними и мною, Что им, то и мне — и другого не надо!

Распахнуты крылья газет на витринах, Роса убралась, и попрятались рифмы. И в судьбах людей, как на бурных быстринах, Чернеют подводные камни и рифы!

Зажгу я лампу — снег летит в окно, Свет выключу — в окне его шуршанье, Остановись! В ответ непослушанье, В характере, как видимо, оно!

Открою дверь, снег в ноги, словно пудель, Толкну ногой, он сразу заскулит И от скуленья пуще повалит, Тут жалоба, что путь наземный труден.

Пойду пешком, снег перейдет на хруст, Точь-в-точь такой бывает с кочерыжек. Но что это?! Снег-пудель руки лижет И тает в преизбытке верных чувств.

Сажусь в троллейбус, снег уж тут как тут, Пристроился на плечике соседки. Глядит, как горностай, с еловой ветки, А на дворе его уже метут!

Сугроб, — куда там университет, Зима богата нынче белым снегом, На это было соглашенье с небом, В таком согласье неустойки нет.

Всю ночь он вяжет скатерти для пира, Глубокий и пушистый белый снег. Окончена прогулка, я — в квартиру. Снег — в форточку, летит за мною вслед!

Далеко ли до Кижей Архитектору из Минска? Дом в двенадцать этажей Сляпал он, не зная риска.

Дом имеет силуэт Древнегреческой гробницы, Вот и весь его проект, А другого он боится.

А-квадрат и Б-квадрат, Вот и вся его затея. Вот и весь его фасад, Он безлик и он затерян.

Я квадрата не хочу, Дайте круг и дайте эллипс. Я решительно ворчу: Квадратуры нам приелись!

Архитектор! Мы живем Только раз. Учтите это. Фантазируйте свой дом С вдохновением поэта!

Не хотите? Вот те раз! Вы стоите за коробки, За дома, где нет прикрас, Лозунг ваш: «Долой барокки!»

Далеко вам до Кижей, До фантазии свободной С квадратурою своей, С геометрией холодной!

За синь моря, За синь просторы, За синь леса Лети, мой стих, Будь искренен И будь раскован, Чтоб радовать Людей простых.

От зауми Беги подальше К своей подруге Простоте, Не допускай Ни слова фальши, Не доверяйся Пустоте!

Будь хоть какое Невезенье, С суровым привкусом Беды, Ты слушай землю, Слушай землю И родниковый Звон воды.

Где травы, Нагибайся ниже, Чтоб слышать Шепот чебреца, Всегда будь К Пушкину поближе, Служи народу До конца!

Вставай, художник, глядеть зарю, Что золотит траву росистую, Зарю в лицо я узнаю, Как женщину, давно мне близкую.

Гляди, как за сосновый бор, Что в Переделкине главенствует, Свалился ситец голубой, И засияла даль небесная.

Уже в горячий горн зари Березовые ветви брошены, Того гляди, весь лес сгорит И станет пеплом, черным крошевом.

Был дождь под утро. Он прошел, Блестит листва на мокрых яблонях. И так свежо и хорошо, Деревья греют ветви зяблые.

Бери белила, киноварь, Скорей записывайся в странники, Природа утром так нова, Что просится на холст, в подрамники.

Ах, сколько золота в заре, Она горячая, нагретая. День ясный, добрый на дворе, Скажи, а разве мало этого?!

С грибной корзиной утречком брожу я, Припоминаю вслух свои стихи. Природы подмосковной речь живую Транслирует родник из-под ольхи.

В той речи ни на гран косноязычья, Ни заиканья, ни словес-пустот, А если вдруг прорвется нота птичья, Так это самый чистый оборот.

Масленок попадается мне первым, За ним я нагибаюсь впопыхах, Гляжу вперед, еще один в резерве, От первого буквально в трех шагах.

А где же патриарх грибов, скажите? Куда запропастился боровик? В своем грибном и мирном общежитье Со мной он поиграться норовит.

Он прячется, наивно полагая, Что я его вовек не разгляжу. Еловые навесы раздвигая, Его я моментально нахожу.

Не радуется золотоискатель Так золоту, найденному в горах, Как радуется вдруг грибник-писатель Тому, что белый гриб в его руках.

А родничок поет, не умолкая, И нежно вторит иволга ему. И в самый раз мне музыка такая, Наверно, я в счастлив потому!

Торите тропочки к любимым! Зимой — по снегу, летом — по траве, Когда заря роскошные рубины Всей пригоршней дари́т родной земле.

Ходите на свиданье даже в дождик, Когда он барабанит по плащу, Когда я целый день (такая должность!) В дубраве слов строку свою ищу.

Ходите на свиданья даже в стужу, Когда ледок заводится в крови, Мужчине, как воителю и мужу, Положено быть рыцарем в любви.

Любимые! Любимым нет прощенья, Когда они бросают вас порой, Когда они свое непосещенье Оправдывают службой, суетой.

Не верьте! И не делайте им скидок, С любимыми любимым надо быть, Чтоб добротой, и нежностью улыбок, И ощущеньем счастья жизнь продлить!

Любили когда-то при свете лучины, Рожали когда-то в степи, на соломе. Не всем выпадала тоска да кручина, Конечно, дворяне учились в Сорбонне.

Конечно, цари не в подвалах ютились, Купались в шампанском и в роскоши века, Конечно, их дети с пеленок учились Не с плугом ходить, а с француженкой, с немкой.

Фонтаны взвивались для них в Петергофе, Незыблемо это, тогда им казалось, Они и не думали о катастрофе, Не думали! Но она приближалась.

И вот поломалась машина насилья, Но вот износился орел-самодержец, Восстала мятежная наша Россия, Рабочий полотнище алое держит.

Крестьянин помещичью землю копает, Корчует леса, что присвоил купчина, Хорошее времечко наступает, Из жизни народной уходит лучина.

Приходит пора неизбывного света, Который касается всех поколений. А дальше что было — вы знаете это! А дальше — Октябрь, Революция, Ленин!

Гармонь Гагарина в своих руках держу, Она звучит и звонко и задиристо. Я представляю: под его игру Смоленские девчата в круг сходилися.

Мне дорого узнать, что он играл, Что грелась песня на плече гагаринском, Что он частушек много знал, Не расскажи, так кто же догадается?!

Сливались в нем в одно полет и звук, Моторы уживались вместе с музыкой, Рвалась его гармонь из сильных рук К девчатам в пляску огненную, русскую.

Стоит гармонь в музее, в уголке. Жива! Цела! Звучит! Не чудо ли?! Я с ней теперь знаком накоротке, Она мне в самый раз разливом, удалью.

Гагарин и гармонь — какой союз! Какая состыковка музы с подвигом! Смоленская, доподлинная Русь, Ты составляешь часть великой Родины.

Смоленщина поэтами славна, Гагарину в глаза глядел сам «Трифоныч», Три звонких, три российских соловья Его при жизни величали рифмами.

А он улыбку людям нес, Веселую, открытую, чуть грустную, И в бесконечной бездне, в мире звезд Не забывал гармонь и песню русскую!

Открою окошко — мне яблоня ветви протянет. Она зацвела! Наконец-то! Как долго терпела. Малиновка, сидя на яблоне, так заливалась и пела, Так, значит, тепло и надежное лето настанет.

Еще развернулся бутон и открылись тычинки. И пчелы уже на работе по сбору нектара, Скворчиха раз десять на поле слетала, Червей не хватает, она уже ищет личинки.

Сады зацвели. Разве это не чудо? Конечно! Да это событие века, Оно обновляет всего человека, Земля вся звенит от пчелиного гуда.

Над розовой чашечкой замер. Дышу, наслаждаясь. Цвети, моя яблоня, плод свой завязывай туго, Цвети и не бойся, мы знаем друг друга, Когда ты цветешь, я снова на свет нарождаюсь.

Есенин собаке повязывал галстук, Гулял с ней, как хлопец с рязанскими девками, А я непростительно испугался, Когда меня дог прихватил в Переделкине.

Напал втихаря и коварно и подло, И хрустнул мой локоть от пасти собачьей, Пустыми руками боролся я долго, Кричал: — Помогите! — Все спали на даче.

Хозяин собаки, служитель Фемиды, Стоял на усадьбе, и горюшка мало. Из глаз моих брызнули слезы обиды, И это понятно — я видел вандала!

Так вот кто собакою был — сам хозяин, Седой теоретик законов и права. Матерый волчище. Стою и не знаю, Смогу ль на него я устроить облаву.

Злой дог за забором надежно упрятан, Он лает теперь сквозь окно мезонина. С хозяином дога на дачах мы рядом, Но пропасть меж нами неизмерима!

Не верите — спросите у грачей, Что, как пилюли, дождичек глотают, Снег похудел за несколько ночей, И воцарилась чернота проталин.

Морозец иногда опять прижмет, Но это ночью, утром он бессилен. Все неизбежней трескается лед И ухает, как бревна с лесопилен.

Свой приговор услышали снега, Они уступят место травам лета. Березки, как танцовщицы Дега, Разделись догола в прихожей леса.

Веди, весна, веселый хоровод, Звени на вещих струнах лиры звонкой. Твой жаворонок плачет и поет Над голубым дрожаньем горизонта!

— Хочу морошки! — кто-то крикнул в тундре, И вся природа потеряла сон. И я представил пушкинские кудри, И зазвучал в ушах предсмертный стон.

Шумел падун на печенгском порожке, Белым-бела кругом стояла ночь… Прощаясь с жизнью, он просил морошки, Но даже этим не могли помочь.

Комарики висели невесомо Над северной порожистой рекой. И высоко выпрыгивала семга, И было до нее подать рукой. На огненной, морошковой поляне Я вопрошал: — Зачем ты так, судьба?.. Всю ягоду собрал бы в Заполярье, Лишь только бы спасти его тогда!

Проводил ночные поезда, Промелькнула ты в ночном халатике… Выхожу на связь с тобой, звезда, Выхожу на связь с тобой, галактика.

Жителя иных планет, Существа неведомо далекие, Много ль вас? Иль вовсе нет? Вы как мы? Иль вы четвероногие?

Посигнальте! Дайте ноту «ля», Для настройки служит хорошо она. Может быть, услышит вас Земля И тотчас пошлет за вами Шонина?

Жду ответа, стоя на земле, В пальцах мну пахучую былиночку. Тишина. Петух поет в селе, А другой спешит ему на выручку.

Опрокинут неба звездный ковш, Кроны не шелохнут тополиные. Нет и нет ответа. Что ж, Будем ждать, земляне терпеливые.

Весна с капризами, Тепла все нет. Как конь на привязи, Томится цвет.

Томится яблоня, Пора цвести. А ветви зяблые, Как лед в горсти.

Все сроки минули, И вот весной Нам поле минное Не так страшно,

Как эти минусы, Как этот май. Природа, смилуйся, Тепла нам дай!

Вот опять весна-красна Над скворечником запела. Говорят: — Она пришла. — Глупость это! — Прилетела!

В наш-то век идти пешком Есть кому-нибудь охота? Поглядите вечерком — Вся весна полна полета.

Темной просекой летит Вальдшнеп с милой обручиться. Перед ним не устоит Эта влюбчивая птица.

Мышь летучая летит, Привиденьем вырастает, Ей никто не запретит Старый дуб с дуплом оставить.

Звезды майские летят, В бездну темную ныряют, Так увидеть нас хотят, Что от радости сгорают.

Заняла весна-красна Все угодья и пределы. Говорят: — Она пришла. — Видел сам, как прилетела!

Ветвь, которая цвела, Перед тем весь месяц зябла, Очень быстро поняла: Скоро будет время яблок.

А они уж тут как тут, Им приказано: — Равняться! — Наливаются, растут, Покрываются румянцем.

Огрузили ветвь плоды, Посочувствуйте ей, люди! Ведь она, того гляди, Переломится с натуги.

Терпит! Помнит, что цвела Рядом с белой занавеской, Как сходилось полсела, Чтоб сказать ей: — Ты невеста!

Я два яблока сорву, Не хозяин здесь я, что ли?! А одно само в траву По своей упало воле.

Ветвь чуть-чуть приподнялась, И с надеждой поглядела, И решительно взялась За свое святое дело!

На сердце радости весенние, Кукушка в лес меня манит. В душе такое настроение, Что вся природа как магнит.

Притягивает все до мелочи — Пугливый дрозд, крикливый грач. И долго ль знаючи, умеючи За всеми припуститься вскачь.

За легкой бабочкой лимонницей, За уползающим ужом, Да боже, что там церемониться — За модным щеголем — ежом!

Оделся этот франт с иголочки И на свидание спешит, Как быть с ежихой-комсомолочкой, Еж-комсомолец все решит!

Звенит журчание ручейное По камешкам, по корешкам, Где получил ты назначение, Ручей, скитаться по лесам?

А он бежит, переливается, Неокольцованный, ничей; Его прогулка продолжается, И сам журчу я, как ручей!

Раскатисто, звонко Сегодня в лесу. Стакан за стаканом Пьет солнце росу.

С листочков брусники, С листочков берез, С фиалок ночных, С земляники берет.

С калины, с малины, С травы зверобой Пьет солнце росу И нектар голубой.

— С чего это ты, Красно солнышко, пьешь! — С того, что высоко Волнуется рожь.

С того, что малина Сочна и сладка, Что доброе вымя Полно молока.

Что пахарь на поле Трудился не зря, За это не выпить Мне просто нельзя!

Март со звеном Апрель с травой. Май в спецовке Мастеровой.

Гнезда латает, Чинит и вьет, Силы хватает, Не устает.

Май горластый И молчаливый, Так природа Его начинила.

Май что порох, Что крепкий ром. А в просторах Гуляет гром,

Тот, что при Тютчеве Не был тихонею. Дождик с тучею Надо приходовать.

Дождь — добро, Страны достоянье. Сие серебро — В цене постоянно.

Трава-трави́на, Ты вновь поднялась, Твоя равнина Дождя напилась

Кусты чернеют, как войска Мамая, Опасною ночною чернотой. Поберегись, березонька прямая, Не надругались бы над красотой!

У берега таится черный всадник, И четко обозначено копье. Клинки кривые прячутся в засаде, И тихо к седлам жмется воронье.

— Что делать будем, князь? Враг рядом, он коварен, Он двинется, почувствовав рассвет. — Опасен враг, но мы его повалим. Стоять за Русь! Другого дела нет!

Таинственно река камыш качает, А облака и тучи все синей. Что враг силен, меня не омрачает, На силу сила есть — она сильней!

Она от пашен, от земли, от плуга И выросла не ради грабежа. Из правды и добра ее кольчуга, Скажу, на сердце руку положа.

Кровавится заря недремным оком. Перекрестись — и с богом! И не трусь! И льется кровь в сражении жестоком, И слышится призыв: — Стоять за Русь!

Жизнь — мгновенье, И смерть — мгновенье. Все измерено в двух словах. Перед жизнью — благоговенье, Перед смертью — позорный страх.

Кто в атаку идет штыковую Сквозь свинцовое поле смертей, С криком клятвенным «За коммуну!», Жизнь не числит уже своей.

Жизнь родному Отечеству отдана, Святы все его рубежи. Погибает со словом «Родина», Остается в народе жить.

Слава! Вечная слава павшим! Им и песни, и книги стихов. От российских просторных пашен, От рабочих просторных цехов!

Поле чистое, поле ратное, Шли солдаты усталые в бой. Как им снилась дорога обратная! Только сны не сбывались порой.

То гудела над полем, то ахала Смертоносная сила врагов. Сердце русского пахаря плакало, Руки воина ждали плугов.

Было полюшко исковеркано. Не рожало оно две зимы. Проверял нас смертельной проверкою Лютый ворог. Но выжили мы!

Поле вспахано, заборонено И засеяно — хлеб растет. Значит, наше зерно оборонное И бессмертное, как народ!

Когда объявляют минуту молчанья, Клянутся в любви к своей Родине стоя, Все люди становятся однополчане, Одноучастники общего боя.

Встает ветеран с пожилыми висками, Встает комсомолец, приехавший с БАМа: Крадется великой вдовой над войсками Великое горе, всеобщая драма.

На поле ржаном замирают колосья, Топтали и жгли их тогда беспощадно, В лесу на стволах выступает короста, Фашисты и лес никогда не прощали.

Срезали снарядами кроны в дубравах, А корни кормили взрывчаткой и толом, И брызгала кровь над рябиной кудрявой, И «красный петух» кукарекал по селам.

В минуту молчанья мы всё это помним, И в памяти нашей легенды и были, Мы горестно головы гордые клоним И мертвым клянемся, что их не забыли.

Минута молчанья как клятва, опора, Как митинг всех наших народов и наций, Минута молчанья — суровая школа, Как надо бороться и как не сдаваться!

Спят солдаты не сном казарменным — Вечным сном валунов и пород. Спят дивизии, целые армии, Спит такой неуемный народ.

Спят чубы золотистые, русые, Спят улыбки и просьбы «Пиши!», Спят те самые, что не трусили, Спят в надежной и мирной тиши.

Спят под холмиками и буграми У высоких осин и берез. Враг убил их, а нас — ограбил, Силу этакую унес!

Молодую и напоенную Дерзновенной отвагой жить, Для счастливой любви сотворенную, Для того, чтоб Отчизне служить.

Спят солдаты, спят чудо-воины, Ненавистники той войны, Из живых навсегда уволены… Мы, живые, их помнить должны.

Спят солдаты.        А кто там смеется От избытка энергии, сил? Зачерпните воды из колодца И полейте цветы у могил!

В День Победы запел соловей подмосковный. Самый наш! Коренной, всероссийский, исконный. Запоздалой весны угнетающий холод Был, как громом, победною трелью расколот.

И проснулась от грома трава луговая, И тогда обозначилась передовая: На полях, там, где сев, на путях, где движенье,— Планы, планы, естественно, и достиженья.

Соловей отдавался всю ночь песнопеньям, В храм искусства уверенно шел по ступеням, Богатырской симфонией свежего звука Всех будил ото сна, всем влюбленно аукал.

И весеннее чувство в природе рождалось, Всем владело оно и ни в чем не нуждалось!

Вот-вот и зацветет красавица, Которая не из актрис, И памятью о том останется Налившийся в саду анис.

Весна и ранняя и долгая, Давно уже сошла вода, А вот погода все недобрая, Всех угнетают холода.

Днем солнце вроде очень жаркое, Но в белом инее заря. Такой весне бы провожатого И властного поводыря.

Чтобы тепло, так уж надежное, Чтоб в самый раз и все дела. Цвети, красавица, мы дожили До настоящего тепла.

Любимая, пройдемся об руку, Оденься поскорей, я жду, Ты слышишь, лопаются обручи, Что сдерживали цвет в саду!

Поэзия моя проста, как хлеб с водой, Как самые привычные понятья. Я человек немолодой, Играть словами не мое занятье.

Поэзия моя — поток любви, Любовь, одна любовь мое моленье. И я от встречи с добрыми людьми Готов заплакать, стоя на коленях.

Какие одолел я рубежи! Как не бодрюсь, а сила убывает. Но человек, как тонкий стебель ржи, Для блага всех свой колос наливает.

Простите мне мой вздох, мою слезу, И даже грусть поэта вдохновляет. Я все еще иду, вперед гляжу, И мой народ меня благословляет!

Молнии небо скородят, как бороны, Все перепуталось, не разберешь. Черные космы, торчащие в стороны, Тянутся в поле, где тихая рожь.

Вот уже первая капля подпрыгнула На пропыленной тропинке полей, Радуга спину веселую выгнула, Хочется весело прыгнуть и ей!

Туча-хозяйка державно расходует Все, что от знойного дня запасла, Стрелы дождя ополчились с охотою На землю, на поле — нет им числа!

Щедрость такая припомнится осенью. Скосим. Посушим. Начнем обмолот. Хлеб уродится! И прямо и косвенно Можно сегодня сказать наперед!

— Бабушка! Годков-то много ли? — Я спросил на стёжке узкой. Личико такое строгое, Взгляд непоправимо грустный.

— Сколько дашь? — Впилась глазами. — Думаю, что девяносто. — Добрый! Взял чуть-чуть убавил, Два годка осталось до ста!

Век живу! Легко ли молвить?! Три войны легли на плечи, Трижды край мой кровью полит, Трижды мой народ калечен.

Дом осел, сносились двери, Печь кирпичная рассохлась, А я живу! А я при деле, Есть, скажи, у бабки совесть?!

Стал быть, богу так угодно, Чтобы я не умирала, Стал быть, нет земли свободной, Для могилы места мало.

Не нужна я богу, значит, Я уж с ним и не враждую. Что-то чибис нынче плачет, Это, милый, не к дождю ли?

Ветерок трепал веретье, Чуть посвистывал в полыни, И несла свое столетье Бабка в грубой мешковине.

— Красота твоя несказанна! — Я воскликнул, увидев сазана, И, любуясь нездешней красой, Вновь воскликнул: — Какой ты большой!

Чешуей, золотою кольчугой, И ноздрями и жабрами чуял, Что попал он в большую беду, Что потеря в сазаньем роду.

Бил хвостом он меня по ладони, Было тело его молодое Напряженное, как гимнаст, Если б так вот ловили и нас!

Нет! Не мог я убить эту рыбу, Бросил в Дон золотистую глыбу, Завертелась воронка воды, Но исчезли и эти следы.

Ты гуляй, мой сазан, глубиною, Размножайся, расти подо мною, Золотых сазанят выводи, К человеку не подходи!

Жизнь вновь не повторится. Нет! Ни малой долею единой. Вот почему гляжу в рассвет, Как в очи женщины любимой.

Вот почему я говорю, Отдавшись и трудам и негам: — Дай бог, чтоб землю к январю Зима покрыла белым снегом.

Вот почему мне шум воды Весеннего происхожденья Всегда поет на все лады: — Я помню чудное мгновенье!

Вот почему мне дорог день, И эта даль, и этот сумрак, И этот тесный круг людей, И перезваниванье рюмок.

И голос женщины одной, В которую влюбился сразу, Которая, сказав: — Родной! — Не предала меня ни разу!

— А вы седой! — сказали мне при встрече, — А были черный! — Был! — ответил я. И что-то мне тотчас легло на плечи И придавило камнем бытия.

— А ты не старый! — как-то мне сказали Друзья мои за праздничным столом. И мне как будто руки развязали, И свистнул воздух под тугим крылом.

И полетел я в облачные выси, И был я очарован красотой, Дремавшие во мне дотоле мысли Заволновались нивою густой.

Друзья мои, внушайте людям веру, И чаще говорите «Добрый день!», И следуйте хорошему примеру, Продляйте добрым словом жизнь людей!

Белая пагуба, Звонкая чудо-беда, Стонет метель. Никого! Ни дорог, ни следа.

Кто замерзает —          зверь,          или путник,          иль конь? Это кому так И гибельно и нелегко?

Ветер! Утихни, и сжалься, И душу живую спаси. Устереги милосердно И в теплую хату внеси!

Как доброго слова везде не хватает! Скажу его — лица людей озарятся. И я, как купец, что кутит и гуляет, Открыл свою душу — пошел разоряться!

На почте смеюсь, почтальонкам с порога: — Вторую зарплату вам всем назначаю! — Себя не забыли? — хохочут девчата. — Мне две маловато — я три получаю!

В сберкассе, шутя, заявляю кассирше: — Пустяк ваши вклады пред вашей красою! Вы чем умывались сегодня, скажите? — Кассирша смеется: — Обычной росою.

— Обычной росы на земле не бывает, Обычной красы и природа не терпит. — Кассирша довольна, кассирша сияет, А день не субботний — всего понедельник!

Кричу мяснику, что согнулся под тушей: — Давай подмогну, надорвешься, родимый! А ты еще нужен и теще, и детям, И даже, возможно, супруге любимой.

Из глаз огонечек сверкнул вороватый: — Помощников много, а мяса нехваток. Вон очередь, видишь? Вставай-ка в затылок, Законно получишь, уйди от греха-то!

К двенадцати ночи исчерпан мой короб, Совсем опустела моя кладовая. В заветном кармане остались два слова, Но я их оставил тебе, дорогая!

Ко мне приходит ночью мой двойник, В то время, когда двери на засовах. Я спрашиваю: «Как же ты проник?» — «А очень просто — ты забыл про совесть.

Нет на нее запросов и замков, Проникнет в бездну и на дно морское, Под крепкий сон подводных моряков, Она разбудит и не даст покоя.

«Как жил ты?» — спросит». — «Праведно!» —  «Э-э, нет! Я не анкета, друг, я протестую: Не нужен мне неправильный ответ, Твое словечко — ложь, я арестую!

Как жил, скажи, как ближним помогал? Вступал ли в бой с неправдой рукопашно?» — «Не очень!» — «Вот теперь ты не солгал, Ты ближе стал, и мне с тобой не страшно.

Врагов ты нажил?» — «Нажил». — «Кто они?» — «Глашатаи наживы и корысти».— «Так, так, но только, боже сохрани, Не соскользни на тропку общих истин.

На мельницу не лезь, как Дон-Кихот, Абстрактного врага не числи в списках, Материя сия не для стихов, Она, мой друг, расплывчатая слишком.

Что с женщинами было?» — «Было все! И счастье и несчастье — горек опыт, Как дизель дюжий, это колесо Всю жизнь вертел я, подневольный робот». — «Да, правда эта слишком солона, Она отвесней и прямее кручи, Но ты, надеюсь, понял, что она, Одна она, быть может, нас и учит. Спасибо, ты мне правду говорил! И черною неправдой не обидел!..» Ни скрипа двери. И ни шума крыл, Как не было его! Но я то — видел!

Читатель! Будь поблагосклонней, Коль слишком гордый, чуть нагнись. Писал я это под Москвою, В саду, под яблоней анис.

Под шум ветров, под звон капели Я эту книгу создавал. Мне много иволги напели, Мне много лес наколдовал.

Мне много люди насказали, А я всю жизнь людей люблю. Пегас! Приехали. Слезаю. Вот сено — ешь! А я посплю!