Так кто же осуществлял руководство двадцатью миллионами коммунистов и трехсотмиллионным государством?

Почти семь десятилетий эту функцию, по существу, исполняли Секретариат и Политбюро ЦК. Именно они определяли внешнюю и внутреннюю политику страны, через Совет Министров СССР, министерства, через местные партийные и советские органы управляли народным хозяйством, непосредственно руководили всей идеологической сферой общества. Не без их участия стало возможно превращение СССР в великую державу, и в то же время допущены те ошибки, подчас трагические, за которые приходилось расплачиваться народу. О деятельности этих органов я хочу рассказать подробней, так как в силу сложившихся служебных обстоятельств мне больше всего знакома именно работа Политбюро и Секретариата ЦК, организацией которой занимался общий отдел, и прежде всего его руководители.

 

Чем занимался Секретариат ЦК

…Завтра вторник — традиционный день заседания Секретариата ЦК. В 16 часов секретари ЦК, руководители отделов аппарата, идеологических служб партии собираются на заседание, чтобы решать вопросы, оказывающие влияние не только на деятельность КПСС, но и на жизнь всего общества.

В круг обязанностей Секретариата формально должны были входить текущие вопросы партийной жизни организаций и комитетов, работа идеологических органов, исполнение постановлений съездов, Политбюро и Пленумов ЦК, контроль за выполнением принятых ими решений. Однако часто Секретариат выходил за определенные ему рамки и нередко подменял и Политбюро, и Совет Министров СССР. Формально для этого имелись условия: партийные организации действовали во всех сферах жизни общества. Они были на промышленных предприятиях, в колхозах и совхозах, в армии, милиции, КГБ, в средствах массовой информации, театрах, музеях. И Секретариат ЦК нередко выносил на обсуждение вопросы о деятельности партийных организаций на железнодорожном транспорте, строительных предприятиях, нефтедобывающих промыслах.

Многие годы заседания Секретариата ЦК проводились раз в неделю. Секретари ЦК, а также постоянно приглашаемые заведующие отделами ЦК, редакторы центральных партийных газет, начальник Главного политического управления Советской Армии, председатели КПК, Ревизионной комиссии ЦК и Комитета народного контроля — все они собирались в зале заседаний Секретариата на пятом этаже главного здания. Зал был достаточно вместительный и после капитального ремонта и переоборудования выглядел отлично. Стены покрыты серо-бежевыми обоями, напоминающими по рисунку вязку мешковины, большой стол заседаний орехового дерева, кожаные вращающиеся кресла, обрамленные ореховым деревом оконные проемы, карнизы, двери. Вдоль стен и окон стулья с маленькими столиками для заведующих отделами. Секретари размещались за большим столом заседаний. Приглашенные — в конце зала на стульях.

Председательствовал на заседаниях Секретариата обычно второй человек в партии. При Н. С. Хрущеве это был Ф. Р. Козлов, при Л. И. Брежневе — М. А. Суслов. Затем вел Секретариат Ю. В. Андропов, потом К. У. Черненко, М. С. Горбачев, Е. К. Лигачев. И, наконец, В. А. Ивашко. Они из разосланных по Секретариату материалов формировали повестку заседания. Обсуждались, как правило, вопросы партийной, организационной, идеологической работы. Но рассматривалось, как я сказал, немало и проблем экономического характера. Хорошо помню, как еще в 1984 году на Секретариат был вынесен вопрос о недостатках в строительстве заводов атомного машиностроения. Вскрылись факты небрежного проектирования, возведения цехов на нестойких грунтах, прочие нарушения в сооружении объектов. В ту пору в Ростовской области, где создавались эти предприятия, уже «просели» несколько жилых домов, нарушились фундаменты в цехах, что привело к невозможности точной работы уникальных станков, а следовательно, и перекосам при обточке огромных валов турбин. На заседание тогда приглашались геологи, строители, проектировщики, архитекторы. В общем, слушалось это дело капитально и меры приняты довольно жесткие, во всяком случае, Прокуратура еще долго распутывала все узлы в поисках причин халатного отношения к делу.

Рассмотрение тех или иных вопросов на заседаниях зависело еще и от привязанностей ведущих Секретариат. Ю. В. Андропов тяготел к проблемам административных органов, международным делам, то есть к тому, что знал получше. К. У. Черненко упор делал на идеологию, М. С. Горбачев — на вопросы села и экономики в целом, молодежи. Большой резонанс получило рассмотрение в 1984 году деятельности международной молодежной организации «Спутник». Там открылась такая картина злоупотреблений, что заколебались кресла под руководителями ЦК ВЛКСМ и кое-кто лишился своих должностей.

Многие проблемы, которые обсуждались, далеко выходили за рамки работы партийных и комсомольских организаций. По существу это был второй Совмин, но более авторитетный, мощный и жесткий.

Рассмотрение на Секретариате социально-экономических проблем, конечно же, ревниво встречалось в Совете Министров СССР. Узнав о готовившемся вопросе для обсуждения в ЦК, Н. А. Тихонов, например, спешно проводил заседания Президиума Совмина и принимал какие-то меры по этому вопросу. Н. И. Рыжков нередко жаловался М. С. Горбачеву, что идет вмешательство в его компетенцию.

Но это было уже чуть позже, а до 1985 года, когда Секретариат вел М. С. Горбачев, трудности были ицого рода. Повестка заседаний в конце концов определялась генсеком К. У. Черненко и его помощниками. Многие документы, подготовленные для заседания, не рассылались секретарям ЦК. Судьбу их решал генсек или два-три члена Секретариата, причем келейно, дискуссий по ним не было. Поэтому, как бы ни стремился председательствующий что-то сделать, он исполнял свою роль в определенных рамках и действовал по тем правилам, которые для него были установлены. Нередко получалось, что Секретариат ЦК ставил и решал более крупные проблемы, чем Политбюро. Конечно, М. С. Горбачев делая это, исходил не только из необходимости решать серьезные вопросы. Но не в последнюю очередь он хотел показать партии, аппарату ЦК, что может подняться до уровня первого руководителя, которому подвластны все проблемы жизни общества. Кроме того, Михаил Сергеевич решал то, что уже не мог сделать К. У. Черненко.

При Горбачеве Секретариат ЦК, в отличие от прошлых лет, велся по нескольку часов. Выступить могли практически все желающие, что, кстати, они и делали. На заседания собиралось много народу. Они обычно начинались с рассмотрения кадровых вопросов. Утверждались кадры номенклатуры Секретариата ЦК — первые секретари обкомов и крайкомов, редакторы газет и журналов, других идеологических органов. При утверждении «номенклатуры», особенно секретарей обкомов, обсуждение шло в широком плане. Представляли кандидатов работники оргпартотдела ЦК. Давалась обстоятельная характеристика обстановки в области или крае. Вскрывались причины недостатков, подсказывалось, как можно наладить дело, и первое время шла серьезная поддержка вновь утвержденного руководителя. Выделялась материально-техническая помощь области, делалось все возможное, чтобы предлагаемая кандидатура получила поддержку партийной организации, завоевала авторитет у коммунистов, всего населения области, края или республики.

Были случаи, когда Секретариат ЦК, рассмотрев тот или иной вопрос, положение в области или крае, приходил к выводу, что следует менять руководителя. Этот вопрос в закрытом порядке обсуждался среди секретарей ЦК, затем выносился на решение генсека. После этого секретаря обкома или крайкома вызывали в ЦК и предлагали подать заявление о переходе на пенсию. Если возраст позволял, а вина за провалы была не слишком велика, могли направить на работу в какое-либо ведомство или в дипломатическое представительство за рубежом, возможно, даже послом в одну из развивающихся стран.

По существующему правилу в резерве на выдвижение первым секретарем обкома в отделе организационно-партийной работы имелись кандидатуры. Ответственные работники отдела выезжали в область или край и обсуждали кандидатуру среди актива. Но это делалось только в последнее время. В прошлом кандидата в секретари обкома или крайкома утверждали в ЦК и привозили на областной пленум, где его «выбирали» без особых сомнений. После этой процедуры «выборов» шло формальное утверждение кандидатуры в Секретариате ЦК, а затем и на Политбюро.

Поскольку речь зашла о номенклатуре ЦК, хочу высказать некоторые соображения относительно этого понятия. Прежде всего номенклатура — это перечень должностей в различных сферах жизнедеятельности общества и главным образом в управлении, производстве, идеологии, которые находились под контролем партийных комитетов. Как бы этот перечень ни именовался, он существовал в прошлом и останется в будущем. Другое дело, что численность должностей, оказавшихся в поле интересов партии, была чрезвычайно велика. Существовала номенклатура райкома, обкома, ЦК компартии республики. Директор завода или совхоза назначался не без ведома райкома партии. А если завод имел оборонное значение или оказывал решающее влияние на развитие той или иной отрасли, то его руководство находилось на учете и в государственном аппарате, и в партийных органах вплоть до ЦК КПСС.

Такое положение существовало во всех структурах управления. Номенклатура многих партийных, советских и идеологических работников делилась на номенклатуру учетно-контрольную, когда курирующий отдел обкома или ЦК КПСС только фиксировал персональные изменения в связи с назначением кадров и приглашал кандидата на должность для знакомства и беседы, не ставя вопроса на решение секретарей ЦК. Существовала также номенклатура Секретариата ЦК, когда утверждение того или иного работника происходило при согласии секретарей ЦК и оформлялось официальным решением. Причем она делилась на две части. Некоторые должности требовали приглашения вновь назначаемых работников на заседание Секретариата ЦК и широкого обсуждения кандидатуры, другие — без приглашения, но голосование постановления происходило, как говорилось, «вкруговую». Руководителей областных и краевых партийных организаций, кроме Секретариата, приглашали еще и для окончательного утверждения на Политбюро ЦК, у которого имелась своя номенклатура. В нее входили все первые секретари обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик, председатель и заместители председателя Совмина СССР, министры, главные редакторы «Правды», «Коммуниста», некоторые работники идеологических органов, крупные военачальники, руководители ряда подразделений КГБ, военно-промышленной комиссии, послы СССР и некоторые другие должности.

Номенклатура Секретариата ЦК была многократно больше. Кадровые назначения и связанное с этим голосование чрезвычайно осложняло работу отделов ЦК и особенно секретарей ЦК. Это уже давно превратилось в формальность, поскольку большую часть не только людей, но даже должностей секретари ЦК не знали и доверяли подписям заведующих отделами.

С технической точки зрения существовавшая система учета и контроля за перемещением кадров, безусловно, заслуживает внимания. За десятилетия работы она усовершенствовалась, а с появлением компьютеров позволяла быстро отыскивать людей, нужных по опыту работы, образованию, возрасту и многим другим характеристикам. Что касается политической точки зрения, то подобный учет, конечно, не соответствовал сегодняшнему дню, поскольку был призван обслуживать административно-командную систему с ее глобальным охватом всех занятых на ключевых должностях в обществе.

Аппарат ЦК КПСС уделял большое внимание кадровой расстановке коммунистов на ключевых постах жизнедеятельности страны. Не было практически ни одного заседания Секретариата ЦК, где бы не рассматривались эти вопросы. Кроме того, голосованием утверждались на должностях в день от 30 до 50 новых работников. Не раз предпринимались попытки сократить перечень номенклатурных должностей, как не раз пытались и уменьшить численность работников аппарата управления страны, но кончалось это лишь его увеличением. Рассказывают, как А. И. Микоян, бессменный руководитель высших государственных структур в период от Ленина до Брежнева, о котором говорили, что он трудился от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича, сказал как-то об особенностях сокращения чиновнического люда. Это как вороны на дереве. Их спугнут, и они разлетятся в стороны, а пройдет немного времени, и видишь, что на его ветвях снова сидит воронье, да еще в большем количестве. Так происходит и с численностью аппарата управления при его сокращении.

Тем не менее одна за другой предпринимались попытки сократить номенклатуру, и кое-что сделать удалось. Но не слишком много.

Утверждение и замена кадров были действенным рычагом влияния на обстановку в областях и краях, в центральных ведомствах, средствах массовой информации. Невыполнение какого-то решения Секретариата могло иметь самые серьезные последствия, и этим поддерживалась дисциплина и порядок.

Если с обсуждения кадровых вопросов начинались почти все заседания Секретариата, то заканчивались они по-разному. Часто ряд вопросов выносился за повестку заседаний. Тогда в зале оставались лишь секретари ЦК, иногда один-два заведующих отделами. На этой части заседания рассматривались наиболее деликатные вопросы. Они касались поведения каких-то членов ЦК, руководителей обкомов, крайкомов, нарушения внутрипартийной этики, злоупотребления служебным положением. Много вопросов касалось злоупотреблений — застолий, нарушения порядка в распределении квартир. Были и другие вопросы подобного характера. Тогда же принимались и решения. Причем чаще всего они были достаточно крутые, хотя в те годы особой гласности это не предавалось.

Наиболее сложные и принципиальные вопросы, обсуждавшиеся на заседании Секретариата, выносились затем на рассмотрение Политбюро ЦК, и там принималось окончательное решение. Это относится прежде всего к вопросам, касающимся компетенции Совета Министров СССР и других органов государственной власти.

Стиль и методы ведения председательствующими заседаний Секретариата были различны. М. С. Горбачев вел заседания напористо, но часто, когда вопрос был сложный, колебался, отступал и принимал такое решение, которое ни к чему не обязывало. Как-то, еще до избрания его генсеком, обсуждался вопрос о возможности выделения земель горожанам. Особенно в тех районах, которые обезлюдели. Я составил справку и дал ее Горбачеву. Из анализа было видно, сколько в стране желающих заниматься садоводством и огородничеством, сколько пустующих земель и деревень. Из документа следовало, что стоит поддержать идею отвода угодий. Об этом говорили и другие выступающие. Горбачев, распаленный дискуссией, заявляет:

— Надо это обязательно сделать. Люди должны иметь возможность трудиться на земле. Что, у нас ее мало? Зарастает лесом, не используется.

Но вот выступил представитель сельхозотдела ЦК и заметил, что это не простой вопрос — руководители хозяйств возражают. Ведь что получается: горождне в воскресенье приезжают на лоно природы и в гамаках отдыхают, а в это время крестьяне и в субботу, и в воскресенье с рассвета до темна работают в поле. Мы так разложим деревню. Нужно думать и о будущем колхозов и совхозов.

И вот подходит пора заключительного слова и принятия решения. Тон у Горбачева уже помягче, раздумий в тоне голоса и словах побольше. В нем происходит внутренняя борьба. А вдруг скажут, что разрушает общественное хозяйство? Да и против дачного строительства еще Андропов выступал. Но и горожан надо ублажить. И в результате заключение:

— Где можно, землю нужно выделить, — говорил Михаил Сергеевич, — но ущемлять интересы хозяйств, игнорировать моральное состояние земледельцев нельзя.

В том, что сказано, — весь он, со всеми присущими ему чертами. В результате такого компромисса вопрос повис, как будто и не обсуждался. Естественно, и ничего сделано не было. Таких половинчатых, неуверенных решений принималось, к сожалению, в ту пору немало. Еще больше их принималось позже.

Когда начал председательствовать на заседаниях Е. К. Лигачев, то в его подходах к делу проявлялся характер, присущий этому человеку. Он любил «дожимать» вопросы, добиваться всеми силами и средствами выполнения того решения, которое принял Секретариат ЦК.

М. С. Горбачев внимательно и ревниво следил за работой Е. К. Лигачева. Он интересовался, как проходили Секретариаты ЦК, о чем говорилось и какие решения принимались. Часто из повестки заседания он вычеркивал те или иные вопросы, подготовленные к рассмотрению, говоря, что это лучше послушать на Политбюро. Однако и на Политбюро они не выносились. Часто с заседаний Секретариата Горбачев вызывал меня или кого-то из секретарей ЦК, хотя ничего срочного не было. То ли ему было невмоготу сидеть одному, то ли он не хотел, чтобы мы участвовали в том или ином заседании Секретариата. Шла обычная мелкая возня, суть которой сводилась к тому, чтобы не вторгались в компетенцию генсека, помнили, что он главный, способный решать дела так, как хочет.

Я уже говорил, что отношения Е. К. Лигачева и А. Н. Яковлева все более ухудшались. Скоро произошел и полный разрыв между ними. Причины этого конфликта были глобальными и выражались в разных подходах к деятельности средств массовой информации. В то время, как Яковлев активно поддерживал «Огонек», «Московские новости», некоторые литературные журналы и столь же активно не принимал «Наш современник», «Молодую гвардию», «Правду» и другие издания, Лигачев занимал прямо противоположные позиции. Все это отражалось на деле, выливалось в ослабление управления идеологией. И Е. К. Лигачев, и А. Н. Яковлев докладывали о сложившейся ситуации Горбачеву, но Михаила Сергеевича пока эта борьба устраивала.

Когда конфликт перешел из стадии внутренней борьбы на Политбюро, дело резко осложнилось: не было ни одного заседания, где в адрес идеологов не слышалась бы критика. Иногда Е. К. Лигачев сам начинал разговор о публикациях в печати, иногда это делал Н. И. Рыжков, и многие присоединялись к критике, отмечая беспомощность руководства идеологическим отделом. После нескольких выступлений «Московских новостей» и «Огонь-ка», некоторых других изданий, прямо или косвенно критиковавших политику М. С. Горбачева, судьба А. Н. Яковлева была предрешена. Генсек, видя негативное отношение к руководству идеологией большинства членов Политбюро и ЦК КПСС, начал искать нового Суслова. Лишившись необходимой поддержки и доверия, Яковлев и сам почувствовал, что надо менять поприще. Он не раз говорил:

— Ну поймите меня, почему мне ни разу не дали ни одного участка работы, где бы можно было действовать самостоятельно. Пусть Е. К. Лигачев занимается селом, где положение не из лучших. Зачем «сажать двух медведей» в одну идеологическую берлогу?

Но Горбачеву нравилось, когда одним и тем же участком работы занимались парами. Даже перейдя на стезю международной деятельности, куда его «перебросил» М. С. Горбачев, Яковлев находился в одной упряжке с Шеварднадзе, вместе с ним принимал все важнейшие решения.

М. С. Горбачев, как он это умел делать практически со всеми, находил методы, ограничивающие инициативу в работе своих подчиненных, но часто «подставлял» их под критику, поручая решать те или иные непопулярные вопросы. А. Н. Яковлев, например, не понимал, почему ни разу ему не дали возможности выступить с докладами ни на торжественном заседании по случаю дня рождения Ленина, ни накануне праздника Великого Октября, хотя он очень желал этого и просил меня поспособствовать такому решению. Я все время напоминал М. С. Горбачеву о том, кто выступал, а кто не выступал на подобного рода мероприятиях и что очередь А. Н. Яковлева. Но Горбачев молчал, иногда бросал — «еще рано». Ему так и не дали возможности выступить.

Единственное объяснение тому я вижу в нежелании М. С. Горбачева, чтобы А. Н. Яковлев сделал доклад, по мыслям и форме превосходящий все, что говорилось и делалось генсеком. Горбачев боялся, что его могут «затмить» и стать знаменем оппозиционных генсеку сил. Трудно не учитывать и такое обстоятельство. После избрания М. С. Горбачева генсеком он предложил Яковлеву должность своего помощника, но тот отказался. Не думаю, чтобы такие вещи Горбачев забывал. В конце концов так и получилось, что по существу Яковлев, на каком бы участке он ни работал, всегда был своего рода «спич-райтером», составителем речей, поставщиком идей, помощником или советником, что и было потом оформлено официально, когда после разгона Президентского совета он был утвержден в должности старшего советника М. С. Горбачева.

А в это время обстановка в Секретариате оставалась нервозной. Главное — секретари ЦК видели, что их решения перестали иметь должную силу. Принимались решения, которые выполнять уже либо не могли, либо не хотели. Из мощного, влиятельного органа Секретариат с 1989 года превратился в дискуссионный клуб. Приход В. А. Ивашко, избранного заместителем генерального секретаря ЦК КПСС и возглавившего работу Секретариата, по существу не смог изменить положение, ибо из некогда целостной системы партийного влияния были выбиты фундаментальные звенья. И вся многоэтажная постройка перекосилась, начала рушиться. Партия с прежней силой уже не могла влиять на дела в народном хозяйстве, гласность вывела из-под ее контроля средства массовой информации. Альтернативные выборы, по существу, привели к невозможности влиять на кадровую политику. Сколько раз Секретариат утверждал на должность первого секретаря обкома одного человека, а коммунисты на конференциях и пленумах выбирали другого. На местах это хорошо понимали и выполняли решения Секретариата только по традиции, из уважения к некогда величественному и влиятельному органу КПСС.

 

Главная политическая кухня

…Секретариат ЦК — это прежде всего организационные, идеологические дела партии, хотя и с выходом на многие хозяйственные вопросы, которыми занимались партийные комитеты. Но главный политический орган КПСС, всего государства, их мозг и нерв — Политбюро ЦК. Именно оно определяло все принципиальные вопросы внутренней и внешней политики страны. Решениями Политбюро ЦК были двинуты войска в Венгрию, Чехословакию, Афганистан, утверждались проекты предложений по согласованию границ и разоружению, полеты в космос и освоение целины, строительство БАМа, снижение и повышение цен, эмиссия денег, продажа драгоценных металлов и камней и многое другое.

В состав Политбюро традиционно входили наиболее крупные руководители партии и государства, авторитетные деятели, занятые международными вопросами. Это ареопаг мудрецов, не очень молодых, а нередко и просто древних. Но этот ареопаг приводил в трепет многих, вызывал уважение и интерес как в нашей стране, так и за рубежом.

Состав и численность Политбюро были не всегда одинаковыми. В разные периоды в Политбюро не избирались министры иностранных дел и обороны. Не всегда это делалось и в отношении руководителей КГБ, Госплана СССР, руководителей республик. В последние два десятилетия число членов Политбюро колебалось в пределах 11–12 человек. После XXVII съезда КПСС было избрано 12 членов и 7 кандидатов в члены Политбюро. В него входили М. С. Горбачев, Г. А. Алиев, В. И. Воротников, А. А. Громыко, Л. Н. Зайков, Д. А. Кунаев, Е. К. Лигачев, Н. И. Рыжков, М. С. Соломенцев, В. М. Чебриков, Э. А. Шеварднадзе, В. В. Щербицкий, а также кандидаты в члены Политбюро — П. Н. Демичев, В. И. Долгих, Б. Н. Ельцин, Н. Н. Слюньков, Ю. Ф. Соловьев, Н. В. Талызин. Состав избранных менялся между съездами в зависимости от разных обстоятельств как внутреннего, так и международного порядка.

Не имеющий прецедентов был состав Политбюро ЦК после XXVIII съезда КПСС. В него избрали кроме некоторых секретарей ЦК, руководителей хозяйственных органов еще и всех первых секретарей ЦК компартий республик, большинство из которых были президентами или главами этих республик.

По традиции Политбюро собиралось на свои заседания по четвергам в 11 часов. Каждую неделю в это время по улице Куйбышева неслись тяжелые «ЗИЛы» с важными седоками, решающими судьбы страны, и машины охраны. Милиция расчищала улицу, и минут 30 она была отдана на заезд участников заседания.

Политбюро традиционно собиралось в Кремле, в здании правительства, на третьем этаже, над кабинетом, где некогда работал И. В. Сталин. На этом же этаже был размещен кремлевский кабинет генсека, большой, мрачный и неудобный. Размером он около 100 квадратных метров, вытянут вдоль окон, ибо в здании стена, отгораживающая кабинеты от коридора, была несущей. Ширина кабинета 8 метров. За ним комната отдыха, которая никак не может расположить к какому-то отдыху, и М. С. Горбачев, как он говорил, никогда так и не прилег там, даже чувствуя себя неважно. Апартаменты генсека переоборудовали, установили новую мебель, закупленную в Италии. Здесь стоял красивый письменный стол темно-вишневого цвета с полукруглой тумбой. Рядом два кожаных кресла, сидя на которых ты воочию убеждаешься в своей ничтожности, глядя снизу вверх на генсека. Сбоку, ближе к двери, — стол заседаний, но всего на шесть мест. В углу за низким столиком с креслами Горбачев любил пить кофе. У торцевой стены небольшой книжный шкаф. Красивые ковры застилали пол. Огромные хрустальные люстры освещали кабинет и куполообразный потолок.

В кабинет можно было войти через приемную, в которой дежурили личные секретари М. С. Горбачева и размещалась охрана. Приемная небольшая и сумрачная, как все в этом мрачном здании. Есть из приемной и вход в другую комнату, обшитую ореховыми панелями. Ее называли «Ореховой». Здесь за большим круглым столом собирались все члены Политбюро до начала заседания. Кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК и никто другой сюда не допускались. В «Ореховой» комнате обсуждались все доверительные вопросы, все, что должен был знать только самый узкий круг руководства. Отсюда еще через одну дверь члены Политбюро проходили в зал заседаний. Нередко по ряду вопросов, обсужденных в «Ореховой» комнате, у них уже было готовое решение.

Но все-таки большая часть вопросов рассматривалась именно в зале заседаний Политбюро. Он вмещал, хотя и с большим трудом, человек 80. Посреди зала размещался огромный стол заседаний, крытый зеленым сукном, перпендикулярно ему был приставлен стол председательствующего. На нем чернильный прибор, часы, звонок, пульт управления картами, скрытыми в специальной стенке. Члены Политбюро садились строго по занимаемому положению, сроку пребывания в Политбюро.

Справа и сбоку от Горбачева сидел Е. К. Лигачев. Это постоянное место второго человека в партии, за которое в свое время так боролся Горбачев. Напротив Лигачева — Н. И. Рыжков, далее размещались в таком порядке:

А. А. Громыко, как Председатель Президиума Верховного Совета и старейший член Политбюро, затем М. С. Соломенцев, Э. А. Шеварднадзе, Н. Н. Слюньков, Д. Т. Язов. Далее А. Н. Яковлев, В. А. Медведев, В. А. Крючков; в таком же порядке сидели кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. За ними размещались члены правительства, когда их приглашали. Все знали свои места, и никто никогда не допускал «нечаянно» сесть в чужое кресло. Слева от М. С. Горбачева стол, за которым работали заведующий общим отделом и его первый заместитель. Они вели рабочую запись, определяли последовательность приглашения на заседание тех или иных лиц.

Вдоль стен и у окна стояли стулья. Там обычно сидели помощники генсека и те, кого постоянно приглашали на заседания, а это — заведующий идеологическим отделом, главный редактор «Правды», первый заместитель оргпартотдела ЦК.

И, наконец, за залом заседаний находилась приемная, где ожидали рассмотрения вопросов приглашенные на Политбюро. Приемная невелика, поэтому многие вызванные на заседание прогуливались по коридору.

Подготовка к заседанию Политбюро начиналась с формирования повестки. М. С. Горбачев получал перечень документов, которые были разосланы им членам Политбюро. Материалы эти поступали от Совмина СССР или РСФСР, Министерства иностранных дел, Министерства обороны или других органов управления и требовали решения Политбюро. Разосланные материалы прорабатывались членами Политбюро. Их помощники организовывали оценку документов с точки зрения политической целесообразности решения проблемы и интересов того или иного ведомства. Всестороннее рассмотрение предложений позволяло Политбюро в большинстве случаев объективно и глубоко оценивать вопросы. По многим вынесенным на обсуждение проектам постановлений давались письменные замечания. В документах менялись или уточнялись формулировки, дополнялось их содержание. В общем шла капитальная проработка вопросов.

Обычно на заседания выносились один-два крупных вопроса, требующих широкого и всестороннего рассмотрения, и ряд мелких, которые часто не обсуждались вообще, а члены Политбюро, ознакомившись с проектами, соглашались их принять.

Зато основные вопросы «мялись» основательно. Инициаторам постановки их давалось время для доклада в зависимости от сложности проблемы, но, как правило, в течение 10–15 минут. После доклада автора проекта М. С. Горбачев предоставлял слово другим заинтересованным сторонам, особенно тем, кто имел замечания и возражения. Иногда подобные вопросы обсуждались по 3–5 часов. Но это было скорее недостатком, чем достоинством. Если до М. С. Горбачева заседания Политбюро завершались за 30–40 минут, то в последние годы они длились по 10 часов. Михаил Сергеевич с гордостью говорил, что теперь мы работаем по-настоящему. Но люди уставали, работоспособность снижалась, и дело не продвигалось.

Я не понимал подлинных причин многочасового сидения, как не понимали этого и некоторые члены Политбюро. Если вопрос подготовлен, его надо принять, если нет, поручить доработать. Но тут дело шло на измор, от которого очень страдали и А. А. Громыко, Н. Н. Слюньков и некоторые другие «сердечники», которым не хватало воздуха. М. С. Горбачев, боясь простуд, просил отключать кондиционирование. В тесном кабинете после нескольких часов работы без перерыва становилось так душно, что и здоровому человеку находиться в нем было тяжко. Нередко ко мне оборачивался то один, то другой член Политбюро и знаками показывали, что надо включить кондиционер. Я давал команду, но тут же получал замечание генсека, что ему дует в затылок.

Конечно, поначалу было что обсуждать и время жалеть не следовало. С приходом М. С. Горбачева к власти, принятием новых решений по совершенствованию общественных отношений в стране Политбюро пришлось внимательно рассматривать значительное количество постановлений.  — А скоро в повестку заседаний Политбюро все чаще стали вноситься вопросы о чрезвычайных происшествиях в стране, которые как злой рок стали сопровождать деятельность генсека.

Начало этому перечню положила трагедия в Чернобыле. Случилось это в ночь на 26 апреля 1986 года. Была суббота, и на работу многие приехали на час-полтора позже обычного. Под утро Горбачев узнал, что на атомной станции недалеко от Киева случилась крупная катастрофа. Начались долгие обсуждения о прогнозах, масштабах и последствиях аварии, принимаемых мерах. В тот период мне казалось, что значение случившегося недооценивалось. И хотя принимались меры по выяснению причин и последствий аварии, в Киеве, не говоря о других городах, как и прежде размеренно шла жизнь. Люди готовились к Первомаю, велогонке мира, которая стартовала из столицы Украины. Невелико было беспокойство и среди руководства партией и страной. Для выяснения причин катастрофы вылетела правительственная комиссия во главе с зампредом Совмина СССР Б. Е. Щербиной, которая в понедельник на внеочередном заседании Политбюро ЦК должна была доложить свои выводы.

Но беспокойство с каждым часом перерастало в тревогу, в уверенность, что произошла грандиозная катастрофа. Это подтверждали сообщения и западных источников. На заседании Политбюро в понедельник прозвучал первый доклад специалистов, побывавших на месте происшествия. Мало сказать, что была представлена удручающая картина взрыва энергоблока, разрушения станции. Страшней были последствия радиации, возможные заражения воды, земли, растительности. Не знаю, почему с самого начала не была дана объективная оценка происшествия, его масштабов и последствий. То ли из-за желания скрыть масштабы катастрофы, надежды на то, что все образуется, рассосется, будет локализовано, или превалировал элементарный страх перед ответственностью, сказать не берусь. Но хорошо помню как тревожные выступления ученых, так и успокоительные. Во всяком случае, картина катастрофы не раскрывалась полностью, просачивающаяся информация в печать была профильтрована. На заседаниях Политбюро мне пришлось несколько раз сидеть рядом с Е. Б. Славским и А. П. Александровым, двумя корифеями атомного дела в стране, было им в ту пору каждому за 80 лет, и каждый активно работал, не уступая молодым. Они комментировали выступления некоторых ораторов, упрекая их в паникерстве, безграмотности и трусости, часто вспоминая, что им приходилось бывать и не в таких переделках, и «ничего не случилось, пережили многих».

На первом заседании Политбюро, рассмотревшем последствия катастрофы, была образована комиссия во главе с Н. И. Рыжковым. После этого началась систематическая работа по локализации взрыва атомного котла. Что касается причин аварии, то они были не вполне ясны.

Некоторыми специалистами предпринимались попытки возложить всю ответственность за аварию на обслуживающий атомную станцию персонал, кое-кто грешил на ученых, полагая, что случившееся — дело рук проектировщиков, допустивших конструкторские огрехи. Поступали успокоительные прогнозы от метеорологов. Но время все очевиднее показывало, что зона опасной радиоактивной зараженности расширяется. Долгоживущие элементы радиоактивного распада обнаруживались в районах, далеких от Чернобыля. Поражена была не только часть Украины, но и значительная часть Белоруссии, ряд районов Российской Федерации. Из некоторых докладов становилось очевидным, что заражена огромная территория, часть которой сделалась непригодной для жизни людей в течение многих десятилетий, если не столетий. И эти данные также не нашли глубокого рассмотрения.

Надо сказать, что в условиях глобальной катастрофы только такое мощное государство смогло сконцентрировать крупные материально-технические ресурсы и оказать ту помощь, которая смягчила трагедию. Что бы произошло, если бы беда выпала на долю только Украины или Белоруссии, трудно себе представить. А в ту пору ветер разметал радиоактивные частицы во многие отдаленные районы. Нам предъявляли претензии некоторые европейские страны, особенно те, где были поражены посадки овощей, фруктов. Ветры принесли чернобыльскую пыль на Кавказ и Закавказье, в районы Российской Федерации. Это была катастрофа века. Она свидетельствовала, что любое применение ядерного оружия небезопасно и для тех стран, которые могут далеко находиться от зоны конфликта.

Создав комиссию по Чернобылю во главе с Н. И. Рыжковым, М. С. Горбачев свалил всю чернобыльскую заботу со своих плеч. Казалось, трагедия многих миллионов людей, невиданно огромные материальные потери — все это не отозвалось должной болью в сердце генсека, он не побывал в трудные дни на месте аварии. Не возникало у него желания сразу посетить и другие горячие точки страны, где люди ждали слова и помощи лидера партии и государства. Не пожелал он приехать в Тбилиси, Карабах, Сумгаит, на место межэтнических волнений в Узбекистане и Киргизии, в Казахстане, где гибли тысячи безвинных людей. Но справедливости ради надо сказать, что позже, через полтора-два года, он побывал в районах, прилегающих к Чернобыльской АЭС, посетил Спитак в Армении и место катастрофы двух пассажирских поездов недалеко от Уфы.

Особому рассмотрению на заседании Политбюро подвергся инцидент в связи с пролетом от границ Прибалтики до Москвы и посадкой в центре столицы, рядом с Красной площадью, самолета Руста. Я хорошо запомнил тот день и видел, как кружит над Кремлем небольшой легкомоторный самолет. В последние годы над центром Москвы часто летали вертолеты и самолеты, осуществляя съемки различных исторических и документальных фильмов. И в тот пасмурный день я подумал, что опять идут какие-то съемки, однако через несколько минут мне позвонили из Министерства внутренних дел и КГБ и сообщили, что рядом с Кремлем приземлился немецкий спортивный самолет и пилот его, немец по национальности, гражданин ФРГ, объясняет, что прилетел в Россию в гости. Это было невероятное сообщение, и я просил военных подтвердить этот факт. Политическая подоплека событий была довольно очевидна. М. С. Горбачева в ту пору в Москве не было. Если мне не изменяет память, он находился в Берлине и прибыл в Москву на другой день. В аэропорту, как только Горбачев покинул самолет, началось обсуждение происшествия с членами Политбюро, которые прибыли на встречу генсека. Раиса Максимовна сразу же расценила его как выпад против генсека, стремление военных унизить его. М. С. Горбачев назначил специальное заседание Политбюро ЦК по этому вопросу и просил министра обороны Соколова доложить о всех деталях происшествия.

Посадка в центре Москвы, рядом с Кремлем немецкого самолета в стране была воспринята как гром среди ясного неба. Дерзкий случай потряс народ, гордившийся своей противовоздушной обороной и затративший на это многие миллиарды рублей. Он действительно унизил Горбачева в глазах народа, а народ — в глазах мирового сообщества. Генсек воспринял это как спланированную акцию военных против него лично. Если Горбачев и в прошлом искоса и с подозрением относился к военным, то теперь он их люто возненавидел и уже никогда не простил такой «шутки», делая все, чтобы предать военных анафеме, отдать их «на съедение» средствам массовой информации и парламентариям Союза. С тех пор и до последнего времени Горбачев тайно и явно «воевал» с армией, создавал для военных обстановку недоброжелательности. Против высшего руководства армии был открыт активный фронт борьбы.

Объяснение военных на заседании Политбюро было не слишком убедительным. Наверное, действительно трудно обнаружить медленно и низколетящий одномоторный самолет. На локаторах кое-где просматривался летящий объект, его засекли сначала пограничники, передали сведения войскам противовоздушной обороны. Но там его сразу не засекли. Однако скоро он появился и на локаторах военных. Но было нечетко видно и похоже, как объясняли авиаторы, на стаи перелетных птиц. Где-то поднимали для проверки истребители, летчики видели в просветах облачности самолет, но при разных скоростях быстро его теряли из виду, а главное, не решились сбивать после известного случая с корейским «Боингом». Тем временем Руст часто менял высоты, направления, а у Москвы вообще летел вдоль железной дороги и был практически невидим. А в центре управления противовоздушной обороны не знали ничего толком о неопознанном объекте.

Высказывались по поводу случившегося тогда многие члены Политбюро, и военным было трудно объяснить чрезвычайное происшествие. Закончилось все весьма жестоко. Некоторых отдали под суд, других — отправили в отставку. Министра обороны Соколова освободили от занимаемой должности. Это был, пожалуй, единственный случай, где М. С. Горбачев принял крутые меры. Но сделал он это прежде всего потому, что считал случившееся выпадом военных лично против него.

На заседания выносились и вопросы строительства Байкало-Амурской магистрали, освоения новых нефтегазоносных провинций, вопросы закупок продовольствия в США, Канаде и других странах Запада. По существу, как я уже отмечал, не было ни одной серьезной проблемы, которая оказалась бы вне поля зрения Политбюро.

Вначале это были действительно обстоятельные и коллективные обсуждения вопросов. Во всяком случае, так это выглядело внешне. Но шло время, и проблемы все чаще стали рассматриваться поспешно, поверхностно. Все больше М. С. Горбачев навязывал свое мнение, ограничивал время выступлений, в том числе и членов Политбюро, а иногда и обрывал ораторов, делая это не слишком деликатно. Уверенность М. С. Горбачева в своей непогрешимости крепла, все жестче, все более властно велись им заседания Политбюро.

По мере того как М. С. Горбачев набирал силу, он легко и просто расставался со своими соратниками при первом несогласии с ним или падения тени на его дела и жизнь. Все меньше докладов, выступлений генсека на совещаниях, а позже и пленумах ЦК рассылалось членам Политбюро. Нарушался святой порядок коллегиальности в работе этого органа, попирался и принцип консенсуса. Иногда он говорил об общем содержании предстоящего доклада и просил одобрить концепцию, а в последнее время и это делал все реже. По существу на заседаниях установилась своеобразная диктатура. Я видел, как боязливо переглядывались, но помалкивали члены Политбюро, удивляясь подобным нововведениям.

Наглядно это проявилось при обсуждении статьи Н. Андреевой, опубликованной в «Советской России». Когда Михаил Сергеевич прочитал ее, то она не вызвала у него особых возражений, а возможно, даже имела поддержку в домашнем кругу, где делался самый пристрастный анализ всего, что публиковалось. Как-то вечером, рассматривая документы и давая поручения в связи с поставленными в них вопросами, Михаил Сергеевич как бы между прочим спросил меня:

— Читал «Советскую Россию» со статьей Н. Андреевой?

Я ответил, что только начал и еще не дочитал.

— Да там вроде все нормально, хотя шум поднят большой, — заключил он.

Я не придал тогда этому значения. Но вернуться к статье заставило меня резко отрицательное отношение к ней А. Н. Яковлева. Прошла еще пара дней, и мнение М. С. Горбачева круто изменилось. Теперь он считал, что это наскок на перестройку. Что повлияло на изменение его взгляда, сказать трудно, но на ближайшем заседании Политбюро ЦК речь зашла об этой публикации.

Большинство членов Политбюро либо не обратило внимания на эту публикацию, либо не придало ей значения. Некоторые просто одобрили то, что там говорилось, — они так и сказали. Был конец заседания Политбюро. Время перевалило за 8 часов вечера, и разговор шел довольно откровенный, хотя и вялый. Неожиданно вскипел М. С. Горбачев, сказав, что это вопрос принципиальный и мы должны дать оценку изложенным в статье концепциям.

— Завтра продолжим обсуждение, — заключил он.

Этот срыв М. С. Горбачева был непонятен и необъясним.

На другой день уже в зале Секретариата ЦК заседание Политбюро было продолжено. М. С. Горбачев настроен по-боевому. Он опять начинает со своих оценок статьи, а затем предлагает высказаться остальным. Обычно порядок выступлений шел от лиц, размещенных рядом с председателем, и дальше к секретарям ЦК. Несмотря на горбачевскую «артподготовку», мнения расходятся, отмечается в целом или частями негативное отношение к статье. Многие в то же время отмечают, что там сказано и много правды о нашей истории, о ценностях, которые были завоеваны трудом, потом, а то и кровью народа. М. С. Горбачев нервничает, высказывается все более некорректно, порой неуважительно к членам Политбюро. Потом, после заседания, он скажет:

— Ну наконец-то я понял, с кем работаю. С этими людьми перестройки не сделаешь.

А во время обсуждения серьезные мужи подлаживаются под мнение Горбачева. Михаил Сергеевич подает реплики, саркастически высказывается о тех, кто видит хоть толику разумного в статье. Я иногда думал: как могло случиться, что эти люди позволяют генсеку обвинять их в неверности избранному курсу, унижать достоинство. Каждый волен иметь свое видение, свою точку зрения, и никакой крик и посвист словесной нагайки, казалось бы, не должен изменить их точку зрения.

Мне нередко приходилось читать в печати, слышать от западных политических деятелей об обаятельности Горбачева, его хороших манерах, высокой культуре. И могу подтвердить, что он умел производить впечатление, когда того хотел. Но я и многие другие знали и иные стороны его характера, привычки: он бывал груб, мог обидеть и унизить собеседника.

…Целый день продолжалось объяснение и выяснение позиций членов Политбюро. Под конец люди уже просто клялись в верности генсеку, забыв о том, что собрались ради обсуждения статьи. Позже сцены с использованием таких методов стали повторяться все чаще и чаще. Они велись по итогам пленумов, когда там возникали заварушки, обсуждались события в стране, в некоторых республиках. Скоро на заседаниях Политбюро все чаще звучали клятвенные заверения в верности, и я вспомнил нечто подобное — уже заставляли Разумовского, Яковлева и меня присягать на верность не идеям и принципам, не народу и стране, а личности руководителя. И чем больше общественное мнение восставало против бездействия М. С. Горбачева, его ошибочных решений, тем настойчивее он требовал поклонения. Нередко при обсуждении вопросов Горбачев покрикивал, видя, что его кто-то не очень слушает. Резко обрывал участника заседания, говорил, что удалит из зала; чаще всего это относилось к А. И. Лукьянову. Все делали вид, что не слышали бестактности по отношению к товарищам, которая еще недавно в принципе была невозможна.

Как-то не было случая задуматься: почему впал в немилость Рыжков, не выдержавший физических перегрузок, а главное, морального третирования, охлаждения и почти разрыва отношений с Горбачевым. В результате — тяжелый инфаркт. До этого на Политбюро Горбачев необузданно разнес в пух и прах Г. А. Алиева, после чего тот с тяжелым инфарктом попал в больницу и года два не мог прийти в себя. Конечно, критиковать Алиева было за что, но почему его столь беспардонно порочили на заседании, где вообще-то должен быть дух товарищества и уважительной критики. Его отправили на пенсию, на Пленуме ЦК М. С. Горбачев тепло отозвался о нем и его работе, но при публикации стенограммы эти слова выбросил.

Вынужден был уйти со своего поста и Рыжков, ушел под благовидным предлогом «по болезни». Но и сама болезнь, и причины ее закладывались постепенно. Я хорошо помню добрые, как мне казалось, товарищеские отношения Горбачева и Рыжкова. Именно Горбачев, по его уверениям, сначала уговорил Андропова избрать Рыжкова секретарем ЦК, а затем рекомендовал его на должность Председателя Совета Министров СССР. Николай Иванович Рыжков всегда поддерживал Горбачева, помогал ему, работал по 14–16 часов в сутки. Но время было действительно трудное. Система, созданная для других условий жизни, не могла быстро перестроиться и действовать по новым правилам. Невыполнение одного постановления Совмина тянуло за собой цепь срывов, снижало эффективность всей работы. А это вело к критике правительства, особенно болезненной для Президиума Совета Министров СССР и Рыжкова лично.

Совмин СССР подготовил ряд крупных постановлений по реформированию экономики. Николай Иванович лично прилагал много сил для их выполнения. Но помощь ему оказывали недостаточную, отовсюду звучали слова критики. Это, конечно, нервировало премьера. На заседаниях он все чаще присоединялся к голосам тех, кто считал, что неквалифицированные нападки на действия правительства со стороны печати только ухудшают дело. Выступал Рыжков и против складывающейся самоедской линии в области идеологии, но это оборачивалось для него только новыми неприятностями.

Он не раз говорил на Политбюро:

— Объясните мне, пожалуйста, почему правительство критикуется, причем безграмотно и расхлыстанно, как на базаре, а подготовленные ответные статьи, объясняющие истину, в печати так и не появляются? Какая же это гласность?

Но Николай Иванович напрасно выступал с такими речами, ибо после них, как он однажды признался, критиков становилось все больше. Вскоре, чтобы найти возможность выступать в печати министрам, другим хозяйственным руководителям, он предложил создать еженедельник «Правительственный вестник». Но кто мог читать эту малоизвестную, малотиражную газету, особенно в первые месяцы ее существования?

Изменения в отношениях Рыжкова и Горбачева начали заметнее проявляться после поездки Николая Ивановича в Армению, где произошло сильное землетрясение. Рыжков вдруг раскрылся для многих с другой, новой стороны. Он активно работал по ликвидации последствий землетрясения и эффективно решал вопросы, хорошо выступил несколько раз по телевидению. После поездки в Армению рейтинг Рыжкова возрос, и это болезненно укололо Горбачева, чей авторитет уже в ту пору катился «под гору».

— А Николай-то у нас популист, — сказал тогда М. С. Горбачев, — в политику углубляется, а ему нужно делом заниматься, лучше решать хозяйственные вопросы.

Горбачев со времени знакомства звал Н. И. Рыжкова Микола или Николай. Обращался он, как я говорил, ко всем на «ты», даже к незнакомым людям. И только Громыко побаивался и никогда не переходил на фамильярность.

Возможно, самостоятельность в действиях Николая Ивановича углубила трещину в отношениях между генсеком и премьером, хотя были и другие причины. Уже тогда Рыжков требовал более решительных действий по наведению порядка в стране, повышению дисциплины. Со временем это стало болезненно восприниматься, и Горбачев с неприязнью видел в Рыжкове и некоторых других членах Политбюро своих личных соперников и противников и не упускал возможности их покритиковать. Рыжков, как я говорил, скоро тяжело заболел и был отправлен на пенсию. Так закончились отношения еще с одним из соратников, который помогал подниматься Горбачеву наверх.

Первое время все предложения и выступления М. С. Горбачева на заседаниях Политбюро активно поддерживал А. А. Громыко. Он, как комиссар в момент атаки, первый поднимался из окопа и защищал даже то, в чем не очень разбирался или не знал достаточно глубоко. Но прошло время, и Андрей Андреевич стал все больше помалкивать. Ему вообще было трудно работать в этом возрасте, особенно при таком генсеке. Председатель Президиума Верховного Совета должен был заниматься и международными делами, которые знал блестяще. В этом ему отказали с первых дней, и он фактически был изолирован от принятия решений по внешней политике. Во всяком случае, Громыко не знал о многих деталях встреч и бесед Горбачева с руководителями других стран. Записи бесед этих встреч направлялись генсеком членам Политбюро все реже и реже. Многие переговоры, соглашения остались тайной для руководства страны, включая руководителя кабинета министров и многих других. Это относится к Министерству обороны, КГБ, внешнеэкономическим службам. Не знали в полном объеме о внешнеполитической деятельности генсека-президента члены Политбюро, Совета Безопасности, руководители союзных республик. Где оседали эти записи, я сказать не могу. Во всяком случае, ко мне они часто не попадали.

А. А. Громыко быстро сдавал. Он старел на глазах. Я смотрел на него и видел уставший взгляд, болезненное состояние. Казалось, он смотрит на все происходящее с болью и тоской, его мучает причастность к трагедии, разворачивающейся в стране. На заседаниях Политбюро он, как я говорил, выступал все реже и все больше говорил о трудностях в жизни людей, часто обращался к воспоминаниям. М. С. Горбачев посматривал на членов Политбюро, подмигивал им, желая сказать: вот с кем приходится работать. Я говорил, что Михаил Сергеевич поначалу убеждал всех, что не повторит ошибок Брежнева и некоторых других, занимавших два поста, тем не менее форсировал уход А. А. Громыко и скоро встал во главе Верховного Совета СССР. Я давно понял, что, если начальство говорит «нет», значит, это надо понимать как «возможно», а то и просто как «да». В общем он был хозяином своего слова — мог давать его и мог забирать.

Повестки заседаний Политбюро последних месяцев существенно изменились. Важные, принципиального характера вопросы все реже выносились на обсуждение членов политического руководства. Возросла нервозность рассмотрения многих проблем, чувствовалась раздраженность выступающих, а иногда и апатия. Ко мне участились звонки и обращения прояснить, какая существует процедура оформления пенсий, могут ли сохранить прежнее медицинское обслуживание, какова будет пенсия. В прошлом пенсия членам Политбюро составляла 400–500 рублей, сохранялось медицинское обслуживание, предоставлялась дача, вызов машины. Но уже в ту пору все это было подвижно й неустойчиво, поэтому определенно я мог сказать немного. Тем более что все блага в конечном итоге зависели от расположения к человеку Горбачева.

На заседаниях разгорались дискуссии, возникали противоречия в оценках событий. Высказывания Е. К. Лигачева все чаще шли вразрез линии, проповедуемой генсеком. Но это относилось не ко всем вопросам. В чем были они едины, так это в необходимости осуществлять перестройку. Впрочем, необходимость перемен признавалась всеми. Разногласия касались главным образом сроков перемен, непонимания многими линии Горбачева на ущемление армии, военно-промышленного комплекса, партийных структур. А главное — непонятная непоследовательность в словах и действиях, частые отступления от согласованной линии генсека, заигрывания его то с левыми, то с правыми. Все это вызывало критические замечания со стороны ряда членов Политбюро или их молчаливое неприятие каких-то решений.

Энергично отстаивал свою точку зрения Е. К. Лигачев. О том, что он не во всем согласен с генсеком, в ЦК и партии знали или догадывались. Многие старались поддержать Егора Кузьмича в его действиях. Генсек чувствовал, что появляется лидер, способный объединить часть сил в партии и повести их за собой. Этого допустить М. С. Горбачев, разумеется, не хотел. Скоро Е. К. Лигачев стал объектом очень серьезной критики в средствах массовой информации, более того, его безосновательно обвинили во взяточничестве. Факт для деятеля такого уровня беспрецедентный: он требовал незамедлительного прояснения и быстрой реакции. Но М. С. Горбачев не пожелал открыто заступиться за своего ближайшего соратника. Мне он, правда, как-то сказал:

— Не думаю, чтобы Егор брал взятки. Не вяжется это как-то с его характером. Он многое мог сделать, но только не это…

Однако публично эти наветы М. С. Горбачев так и не дезавуировал, и Е. К. Лигачеву была предоставлена возможность испить до дна чашу незаслуженного позора, самому выбираться из грязи, прежде чем жизнь расставила все на свои места. Как политический лидер, он больше не был страшен генсеку, и М. С. Горбачев начал сужать поле его деятельности. Если прежде Е. К. Лигачев в отсутствие генсека председательствовал на заседаниях Политбюро ЦК, то теперь такая возможность существенно уменьшилась. Заседания в дни отпуска Горбачева проводились нерегулярно, из проектов повестки, которые он требовал присылать на юг, им вымарывались все серьезные вопросы. Скоро Е. К. Лигачев не мог в прежнем объеме проводить и заседания Секретариата ЦК. Генсек, бывало, говорил:

— А нужно ли нам два параллельных органа? Все, что следует, решит Политбюро ЦК…

Заседания Секретариата стали проводиться все реже и реже. Шла изоляция Лигачева как политического лидера, и в этом интересы генсека и тех, кто обвинял его во взяточничестве, объективно не расходились. Но паралич деятельности Секретариата ЦК стал и средством разрушения структур КПСС, всех ее организаций.

 

Борьба под кремлевскими коврами

Утро. О наступлении его можно судить лишь по команде «подъем». Загорается яркий электрический свет, и начинает играть радио. И так до 10 часов вечера. В семь часов на завтрак каша из непромолотого и непровеянного овса с мелкой костистой рыбой и чай с пшеничным хлебом. Что касается каши, то я с сожалением думаю об уничтоженном поголовье лошадей, которым она понравилась бы больше. Это не первый случай, когда я жалею о своей неистовой борьбе за механизацию и сокращение живого тягла. Вот они, плоды моих иллюзий. Нормальных крупорушек и веялок нет, а коней пустили на сервелат. Впрочем, зато хорош свежий хлеб армейской выпечки.

После завтрака пора ожидания. Самое тягостное время. Одни ждут допроса — чаще неделями, иногда месяцами, другие — встречи с адвокатами, третьи — свидания с родными или передачу. Я не жду ничего. Во всяком случае, ничего хорошего. Но именно меня и требуют к следователям. Мой черед идти пустыми коридорами и лестничными маршами, под вой сирен, оповещающих всех о том, что идет опасный преступник.

Иду коридорами вдоль камер, вдыхая все тот же острый запах тюрьмы. Этот запах — самое первое и сильное впечатление, которое произвела на меня «Матросская тишина». Это запах беды, запах тревоги, который связан с человеком в условиях наивысшей опасности, нервного перенапряжения. Им пропиталось все вокруг — стены, постель, одежда и даже эти коридоры, которые не могут проветрить гуляющие в них сквозняки. Этот запах властвует всюду, угнетая и изматывая нервы, держа в состоянии общей тревоги каждого, переступившего пороги СИЗО.

Еще один блок с решетчатыми дверьми, еще один переход с этажа на этаж — и вот обитель дознавателей. В комнате трое следователей и ни одного адвоката. Мне любезно вменяют 64-ю расстрельную статью и заверяют, что это минимум того, что они могут сделать для меня. С чувством глубокой признательности я окунаюсь в перекрестный допрос, пока не появляется адвокат. Впрочем, поток вопросов это не иссушает. Они представляют смесь нужного для расследования с обывательским интересом. Понять это можно. Разве их вина, что вершиной следственной практики для них были убийства, изнасилования, возможно, взяточничество в особо крупных размерах. Но никак не «государственный переворот с целью захвата власти». Такого они, может, не проходили или крепко подзабыли старые учебники. Хотя, видимо, не все. Иногда я возвращался с этих собеседований с чувством того, что нетленное дело Вышинского находится в надежных руках Степанкова.

Впрочем, откуда взяться иному, если сам Степанков является слепком действовавшей системы принуждения, системы, где власть попадала в руки не самому умному, а самому хитрому, угодливому. И так сверху донизу.

Политбюро ЦК, его главные авторитеты всегда были кулинарами той политической кухни, где готовились предложения по выдвижению главной фигуры партии и государства — генерального секретаря ЦК КПСС. Выбрав его, они добровольно подчинялись воле нового лидера, заранее предполагая, что некоторые из них могут лишиться своих постов. Такое выдвижение не представляло спокойного и бесстрастного акта. Это всегда была борьба разных сил и групп, неформальных авторитетов Политбюро. И подчас начиналась она еще при живых генсеках, нередко задолго до их ухода из жизни.

Трудно говорить с полной уверенностью об искренности намерения Л. И. Брежнева, но после перенесенной тяжелой болезни Леонид Ильич ставил вопрос о сложении с себя полномочий генсека. Такое предложение тогда было воспринято многими членами Политбюро ЦК крайне негативно. Они не были готовы к подобным переменам, не видели человека, который объединил бы их, ЦК, всю партию на пути исповедуемых ими идеалов и практических действий. Более того, всякое возвышение нового человека в ту пору грозило изменить расстановку сил, разбалансировать сложившееся равновесие. Скорее всего, поэтому были предприняты коллективные усилия для сохранения Л. И. Брежнева на посту генсека, несмотря на его тяжелое состояние и неспособность активно вести работу. Его уговорили не менять «статус-кво» и заниматься делом по возможности, определив щадящий режим работы.

В это же время началась «подчистка» и перемещение ряда членов Политбюро, слишком активно «толкавшихся локтями», чтобы подобраться к креслу генсека. Н. В. Подгорный, Д. С. Полянский, А. И. Шелепин, П. Е. Шелест один за другим официально по разным причинам, но в действительности как имевшие «разночтения» в политических взглядах «покинули» Политбюро ЦК. В народе причину таких отставок тогда именовали указом «3а небрежность», намекая на неуважение к генсеку.

Оставшаяся и очистившаяся когорта единомышленников не могла тем не менее не думать о новом лидере, во всяком случае, доверенном человеке, который бы надежно занимался всей кухней Политбюро ЦК. И глаз был «положен» на К. У. Черненко, возглавлявшего общий отдел ЦК КПСС. Он начал выдвигаться еще в период ухудшения здоровья Л. И. Брежнева, фактически превращаясь в лидера, решающего за генсека многие вопросы, относящиеся к компетенции Политбюро ЦК. В марте 1976 года он избирается секретарем ЦК, в 1977 году кандидатом в члены Политбюро и в 1978 году членом Политбюро ЦК. Такой ход дел пока устраивал многих. К. У. Черненко активно поддерживали Д. Ф. Устинов, А. А. Громыко, В. В. Гришин, Н. А. Тихонов. До превращения в фактического лидера партии и страны ему было далеко. Это был чисто кабинетный деятель, исправно и много работавший, но лишенный необходимого лоска и блеска, серьезной теоретической подготовки, а главное — практического опыта деятельности на самостоятельном участке, широкой поддержки в партии, в среде интеллигенции. Правда, он всемерно старался приблизить к себе ряд писателей, поэтов, драматургов, художников, артистов. Но это были главным образом люди определенной творческой направленности, либо те из них, которые готовы служить любому кумиру, лишь бы купаться в лучах славы.

Часть членов Политбюро ЦК понимала всю нелепость такого решения и, не желая усиления роли Черненко, старалась выдвинуть новую фигуру. Многие сходились на Андропове, после смерти М. А. Суслова ему отдавал предпочтение и Л. И. Брежнев, выдвинув вторым секретарем ЦК. Вместе с тем поддержку находил и Косыгин, но он был неприемлем для большинства руководителей ЦК. Принятое тогда молчаливое согласие состояло в том, чтобы поддерживать Андропова и Черненко. Одновременно подыскивали перспективные фигуры на будущее. Судьба партии и своя собственная заставляли членов Политбюро думать о смене. Необходимо было несколько «омолодить» состав ареопага. Причем поиск шел среди относительно молодых местных партийных лидеров, министров, в силу чего они еще долго не могли участвовать в активной политической борьбе.

Такая возможность скоро представилась: в 1978 году не стало Ф. Д. Кулакова, ведавшего в Политбюро ЦК вопросами сельского хозяйства.

После смерти Кулакова ходили разные легенды о таинственности его кончины. Однако все было довольно прозаично и банально. О причинах кончины однажды рассказал М. С. Горбачев. Он хорошо знал Федора Давыдовича, ценил его многие качества, но как руководителя крупнейшего сектора экономики ни во что не ставил. Хотя открыто его никогда не критиковал.

Как-то в начале осени 1983 года мы возвращались в машине после выступления М. С. Горбачева в Высшей партийной школе при ЦК КПСС. В лекции Горбачев говорил о развитии сельского хозяйства, но не ограничивался его рамками и затрагивал многие общеэкономические и социальные проблемы развития села. Ф. Д. Кулаков, когда его просили прочитать лекцию, выступал всегда с агрономической точки зрения: сколько надо посеять пшеницы, гречихи, кормовых культур, как лучше возделывать и убирать урожай.

— Он смотрел на отрасль с точки зрения полевода, — говорил Горбачев, — экономики не знал, но человек был компанейский. По складу своего характера славился жизнелюбием, обожателем застолий и развеселых компаний.

На Ставрополье, где он возглавлял краевую парторганизацию, и за его пределами Ф. Д. Кулаков слыл хлебосолом, собирая по различным поводам гостей и своих соратников, благо санаториев, домов отдыха, различных особняков в предгорьях и горах Кавказа настроили великое множество и было где собраться. И сам он не отказывался от хорошего стола, бывая в командировках или выезжая поохотиться, что очень обожал, и не бросил любимого занятия в Москве, подобрав для этого ряд близлежащих охотничьих хозяйств. Часто принимал участие и в кремлевской охоте, когда его приглашал в Завидово Л. И. Брежнев. В 1978 году, вскоре после операции на желудке, еще достаточно не оправившись от болезни, он, как рассказал Михаил Сергеевич, крепко выпил и ночью скончался от инфаркта. Правда, некоторые сведущие люди считают, что Кулаков все-таки застрелился.

Эта преждевременная смерть неожиданно стала прелюдией многих драматических событий, происшедших в стране. Она открыла вакансию в Политбюро и Секретариате ЦК. Не будь этого несчастья, Михаил Сергеевич, видимо, никогда бы не смог столь быстро подняться по служебной лестнице к вершинам власти. Но трагическому случаю было угодно открыть ему ход наверх.

Как ставрополец, он стал членом похоронной комиссии и произнес с Мавзолея на Красной площади подобающие в таких случаях скорбные слова о Ф. Д. Кулакове. Именно там, на трибуне, я впервые увидел издали этого человека, который внешне произвел на меня довольно противоречивое впечатление. Был он еще не стар, но, мягко говоря, не по годам полноват, с поредевшей до прозрачности шевелюрой. Речь его изобиловала местными диалектами и выдавала провинциала по вкривь и вкось поставленным ударениям в словах и фразах. Больше мне ничего не запомнилось тогда, да, откровенно говоря, я и смотрел-то на человека из далекого степного края не очень пристально. И меньше всего думал в ту пору, что мне придется когда-нибудь иметь с ним дело, и уж тем более не мог представить его во главе партии и государства.

Иначе, видимо, думал он сам. Сказав с Мавзолея В. И. Ленина скорбные слова прощания о безвременном уходе из жизни Кулакова, замуровав его прах в кремлевскую стену, М. С. Горбачев томился в ожидании, кто станет в Политбюро куратором сельского хозяйства. И судьба улыбнулась ему на этот раз опять.

На место Ф. Д. Кулакова в аппарат ЦК пришел 47-летний М. С. Горбачев, первый секретарь Ставропольского крайкома партии. Фигура эта, как я говорил, многим из верхнего эшелона партийного руководства была известной, хотя для иных неожиданной. Его хорошо знали и рекомендовали Ю. В. Андропов, М. А. Суслов, да практически все руководители, что приезжали на отдых и лечение в санатории Минеральных Вод. Но были и противники такого назначения. Они не хотели пускать близко к рычагам власти человека, рекомендуемого Андроповым. Поэтому на место секретаря по вопросам сельского хозяйства готовили еще одну кандидатуру — секретаря Полтавского обкома КПУ Ф. Т. Моргуна. И в этом проявлялась борьба разных сил за «своего» человека в ЦК. Вот что об этом рассказывали работники секретариата К. У. Черненко. На «смотрины» они приехали в Москву одновременно. И когда нужно было представить Л. И. Брежневу М. С. Горбачева, того не могли найти. Речь уже шла о том, чтобы вести на дачу Брежнева Моргуна. Предстояло спасать положение. Была проведена своеобразная поисковая работа. Неизвестно, чем бы все кончилось, но знатоки жизни членов ЦК отыскали водителя машины, отвозившего Михаила Сергеевича, выяснили, кто живет в том доме, куда его доставили, и тогда определили, где он может быть. Кандидатуру М. С. Горбачева Л. И. Брежнев поддержал, что, разумеется, имело решающее значение. Горбачева избрали секретарем ЦК, а скоро и кандидатом в члены Политбюро ЦК. Членом Политбюро он стал в 1980 году.

Приход довольно энергичного молодого секретаря ЦК «взорвал» тихую обстановку в Политбюро. Сразу выявились лица, не принявшие его. У него не очень-то складывались отношения с Косыгиным. Натянутые отношения были у Горбачева и с некоторыми другими руководителями Совмина СССР, министрами, хотя далеко не со всеми. В ту пору понимали значение ЦК, и лишь немногие позволяли себе независимое поведение, да и то, полагаю, согласовав свою позицию с Председателем Совмина СССР.

Не сразу налаживались отношения М. С. Горбачева с Д. А. Кунаевым. Последний долго не признавал «этого молодого человека», не заходил к нему, бывая в Москве, да, полагаю, и не звонил. Для решения всех вопросов Казахстана у Кунаева была достаточно надежная связь с Брежневым. Он выходил прямо на него и отказа не получал. При необходимости обращался в Политбюро ЦК, и там не смели отказывать руководителю этой крупнейшей республики. Кунаев имел добрые и старые отношения с Устиновым, Черненко, Сусловым, Громыко и Кириленко. И этого было более чем достаточно.

Разумеется, позиция Кунаева изменилась, когда Горбачева избрали генсеком, но было уже поздно. В сентябре 1985 года во время поездки Горбачева в Целиноградскую область туда прилетел и Кунаев. Стояла золотая пора начала сентября, и в Северном Казахстане в разгаре была жатва. Новый генсек ездил в районный центр Шортанды, где размещался Всесоюзный институт зернового хозяйства, к академику Бараеву и полдня провел у него, изучая прогрессивные методы обработки пашни, способы борьбы с ветровой эрозией. Бараев был уже тяжело болен, но нашел в себе силы показать все, что мог, и доложить о работе научно-исследовательского института. Затем Горбачев осмотрел поля, на которых работали комбайны, беседовал с механизаторами.

Состоялись у него и беседы с Кунаевым, но понимания, видимо, достигнуто не было. Утром в день отъезда после завтрака они попрощались. Кунаев преподнес традиционные казахские дары — два темно-зеленых бархатных халата, вышитых казахским орнаментом и отороченных соболями. Соболиной была и казахская шапка с бархатным верхом. Второй халат был женским и предназначался для Раисы Максимовны. Дары были приняты, но рубец в отношениях так никогда и не рассосался. Алма-атинские события, происшедшие, как докладывал М. С. Соломенцев на Политбюро, с националистическим душком, дорого обошлись Кунаеву. Пленум ЦК за это, а также за прием даров от подчиненных освободил его от обязанностей члена ЦК КПСС. При выходе из здания охрана отобрала у него удостоверение. Старейший деятель партии, руководитель республики заканчивал свою политическую карьеру униженный и оскорбленный.

Сложными были у Горбачева отношения со Щербиц-ким. Независимый и неукротимый «дед», как звали его многие, не очень-то почитал молодого члена Политбюро ЦК. Однако позванивал, а когда однажды, будучи в Москве, зашел к Горбачеву, то это произвело на Михаила Сергеевича эйфорическое впечатление. Об этом он часто вспоминал, и чувствовалось, что этот визит как-то снивелировал отношения, но, видимо, далеко не полностью и ненадолго. В. В. Щербицкий не прибыл на Пленум ЦК, где избирали Горбачева генсеком, объяснив, что не успевал прилететь из Нью-Йорка ко времени открытия заседания, хотя, по расчетам авиаторов, сделать это вполне мог.

Во время поездки Горбачева в 1985 году на Украину произошел довольно острый разговор В. В. Щербицкого с генсеком. В выступлении перед активом республики Горбачев резко критиковал руководство за многие недостатки, хотя никогда в прошлом ни один лидер КПСС столь неуважительного отношения к руководству Украины не допускал, да, полагаю, и допустить не мог.

У В. В. Щербицкого имелось немало противников и в республике, которые быстро подняли головы, услышав сигнал, шедший «сверху». Он понимал, что настал час перемен, и в последующем не слишком «задирался» при обсуждении вопросов на заседаниях Политбюро ЦК. Хотя, надо отдать должное, говорил все, что думал, не хитрил и не ловчил. Но молчать стал больше, часто болел и вскоре при смене команды ушел на пенсию. На него пытались нападать и поносить кто как мог, и лишь смерть, кажется, угомонила критиков, а многие поняли, что лишились мудрого и принципиального человека, много сделавшего для Украины.

Независимым, отрешенным от земных дел представлялся мне Громыко. Он пользовался немалым уважением в стране как человек, умеющий отстаивать интересы государства. Его обширные выступления по телевидению добавили ему авторитета. Люди увидели в нем эрудированного и способного не только дипломата, но и политического деятеля. Занимаясь внешней политикой, контактируя главным образом с Брежневым, Устиновым и Андроповым, а позже практически самостоятельно определяя внешнеполитическую линию, он долго не замечал Горбачева, во всяком случае так, как этого хотелось бы последнему. И только возвышение Горбачева до поста ведущего Секретариат ЦК, а значит, и второго секретаря ЦК КПСС заставило А. А. Громыко обратить внимание на Горбачева как на личность.

В ту пору западные средства массовой информации уже заметили и выделили из среды престарелых лидеров партии моложавого и не отягощенного прошлыми ошибками человека, как они писали, «нового поколения». После поездки М. С. Горбачева в 1984 году в Лондон и встречи его с М. Тэтчер на него обратили внимание практически все политические деятели Европы и Америки. Поездка в Англию была удачной и придала силы М. С. Горбачеву. Он стал действовать энергично и напористо, с большей уверенностью. Но в Советском Союзе мало что знали о визите.

С давних пор у нас действовало негласное правило не выпячивать имена членов Политбюро ЦК, кроме, естественно, генсека. Это относилось к средствам массовой информации, которые привыкли получать сообщения об оценках визитов из ЦК КПСС.

Если требовалось сказать о поездке, результатах визита шире, то такие сообщения лишались всяческих эпитетов, процеживались и были холодны и безлики, как булыжники.

Известны случаи, когда во время пребывания за рубежом кого-то из членов политического руководства предпринимались попытки его скомпрометировать либо с подачи спецслужб Запада, либо нашей агентуры, выполнявшей задание. Этого деятеля начинали разоблачать, либо непомерно восхвалять. У генсеков возникало чувство подозрительности, что могло привести к неприятностям для тех, кто, как говорится, ни сном ни духом не ведал о закулисной возне вокруг его имени.

Вот и в ту поездку, как рассказывал мне Горбачев, средства массовой информации тепло отзывались о гостях, отмечали их высокий интеллектуальный уровень. Супруга Михаила Сергеевича, если верить ему, поразила английское общество своим очарованием, достойными нарядами, манерой держаться и знанием языка. Почти со всеми она могла поздороваться по-английски, перекинуться фразой о тенденциях развития мировой политики. Однако наши радио и телевидение замалчивали успех визита делегации, не уделяли ему должного внимания. Даже, как выяснилось, не все шифротелеграммы из советского посольства в Лондоне рассылались по Политбюро и оседали либо в МИД у Громыко, либо в ЦК у генсека Черненко. Михаил Сергеевич тогда рассматривал это как спланированную против него акцию некоторых противостоящих сил в ЦК КПСС и МИД. К такому выводу он пришел еще и потому, что подобная ситуация уже была во время его поездки в Венгрию и встречи с Я. Кадаром. Для М. С. Горбачева в 1983 году было очень важно, чтобы несколько строк сообщения о приеме его венгерским руководством появились в печати. В этом он видел признание его как видного деятеля мирового коммунистического движения. Но сообщение задержалось. То ли в Москве ему не придали значения, то ли не напечатали действительно по причине неприязненного отношения к М. С. Горбачеву. Я был вместе с ним в Венгрии и видел, как тяжело Горбачев переживал равнодушие нашей прессы к его встрече с Я. Кадаром.

Только по возвращении Горбачева в Москву сообщение о его визите появилось в газетах. Справедливость восторжествовала. Мировое коммунистическое движение пополнилось тогда еще одним видным деятелем.

А. А. Громыко со стороны наблюдал за всеми перипетиями борьбы. И лишь в последний момент он решительно изменил свое отношение к Горбачеву, легко пошел на компромисс с последним и даже, как я говорил, стал инициатором выдвижения его на должность генсека. Потрясающее чутье министра иностранных дел продлило его политическую деятельность. Оказалось, что Громыко и Горбачев были нужны друг другу. Михаил Сергеевич и до, и сразу после восхождения на олимп партийно-государственной власти насколько мог уважительно, с почтением относился к А. А. Громыко, хотя довольно скоро, набрав силы и уверенность, изменил свое отношение к бывшему министру иностранных дел. Официальный государственный пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР был все больше нужен ему самому.

Появление М. С. Горбачева в составе Политбюро ЦК не было неожиданностью для Д. Ф. Устинова.

Горбачев, разобравшись в расстановке сил в Москве, высоко оценивал возможности Устинова, видел в нем ключевую фигуру среди членов Политбюро ЦК. Он часто звонил Дмитрию Федоровичу, просил помощи военных во время уборочной страды, когда традиционно армия направляла свои автобатальоны в восточные районы страны на вывозку зерна. Обращался он к Устинову и по другим поводам.

Думается, Дмитрий Федорович также взял на заметку молодого секретаря ЦК, видел его способности в политесе, и постепенно их отношения приобрели налет доверительности. После смерти Андропова Горбачев, не зная, кто придет на смену Юрию Владимировичу, в моем присутствии говорил Устинову:

— Давайте, Дмитрий Федорович, беритесь за дело, поддержим Вас в должности генсека.

Устинов отнекивался, а однажды сказал, что не его это дело.

— Я уже в возрасте и болезней много. Пусть тянет Черненко.

Это уязвило тогда Горбачева, и он понял, что перепрыгнуть через Константина Устиновича ему не удастся, а потому не видать ему скоро поста генсека. Сколько проживет Константин Устинович, он представления не имел. Не знал тогда он и того, что Устинов, обсуждая возможность работы Черненко на посту генерального секретаря, заручился, что вторым лицом в партии будет Горбачев. Черненко обещал, что так и будет. И формально слово сдержал, предложив вести Секретариат ЦК

Горбачеву. Однако практически Горбачев действовать в полную меру как второе лицо в партии не мог, так как был лишен многих атрибутов власти и реальной поддержки. Распространяемая ранее информация о его близости с Ю. В. Андроповым больше не помогала. Да и сам Горбачев в последнее время открещивался от Ю. В. Андропова. Его раздражала возрастающая популярность дел уже ушедшего из жизни Андропова, и он никак не мог понять причины уважительного отношения народа к Юрию Владимировичу. Однажды, не сдержавшись, Горбачев сказал:

— Да что Андропов особенного сделал для страны? Думаешь, почему бывшего председателя КГБ, пересажавшего в тюрьмы и психушки диссидентов, изгнавшего многих из страны, средства массовой информации у нас и за рубежом не сожрали с потрохами? Да он полукровок, а они своих в обиду не дают.

Этот порыв откровенности показывал, как Горбачев переживал свой провал и завидовал Ю. В. Андропову, оставшемуся в доброй памяти народа. О нем помнили потому, что он был скромен в быту, не красовался перед камерами телевидения, а наводил порядок в стране, готовя ее к постепенным, но реальным преобразованиям, улучшению жизни простых людей.

А в начале 80-х годов Горбачев демонстрировал любовь Андропова к нему, что позже настораживало многих, не знающих, как относиться к ставленнику умершего генсека. Это отношение накладывалось на давнюю неприязнь к Горбачеву как к политику. Его не жаловали многие члены Политбюро и откровенно не любила часть местных руководителей, которым нелегким многолетним трудом удалось подняться до вершины областного или краевого уровня.

Неудивительно, что с первых дней вхождения Горбачева в Политбюро ЦК появились силы, выступающие против «курортного секретаря». Многие члены Политбюро, секретари ЦК не очень верили Горбачеву, боялись, что его приход к власти изменит расстановку сил. Поэтому кое-кто в качестве перспективного лидера еще при Андропове начал двигать Г. В. Романова. Он был их круга человек, проверен и испытан, наполеоновских планов не имел. Была в этом выдвижении Романова и убедительная логика. Григорий Васильевич много лет возглавлял ленинградскую партийную организацию, неплохо знал оборонную промышленность, был достаточно заметным человеком. Его поддерживали, помогали, но он оказался не готовым к аппаратной работе секретаря ЦК. Г. В. Романов никак не мог подняться до уровня общегосударственных проблем и долго оперировал масштабами крупного города и области. Не был он ни ярким политическим деятелем, ни красноречивым оратором и на заседаниях Политбюро, Секретариатах ЦК больше отмалчивался. Но у Романова были и могущественные противники. Почувствовав его неизбежный приход в ЦК, возможность встать во главе партии, против него развернули тонкую закулисную борьбу, распускали различные, подчас невероятные, слухи.

Коварную роль сыграла байка о том, что Григорий Васильевич еще в Ленинграде на свадьбе своей дочери разрешил пользоваться дворцовыми хоромами и царской посудой. Этот хорошо продуманный и заведомо ложный провокационный слух еще долго гулял по различным коридорам власти и в домах обывателей. И уже лет десять спустя борцы с партией и привилегиями вытащили его на поверхность. Когда же парламентская комиссия Верховного Совета РСФСР проверила эти факты, то оказалось, что вся свадьба состояла из 12 человек, была она на даче Романова, да он в ней практически не участвовал, поскольку в семье произошел некоторый конфликт, и Романов поднялся к себе в кабинет, где был один. Разумеется, ни о какой музейной посуде речи идти не могло.

Но ставшие известными подлинные факты печать не захотела опубликовать. Об этом докладывалось Горбачеву руководством Верховного Совета РСФСР, говорил о результатах проверки и я, предлагая дать сообщение в печати. Но такого желания генсек не проявил. Отстаивать истину в отношении своих соратников Горбачев, руководство ЦК КПСС уже не хотели. Так и ушел он на пенсию незаслуженно оскорбленный, обиженный и не пытавшийся бороться с клеветой, в распространении которой действовала чья-то мастерская рука, и возможно не одна.

По мере того как я проникал в кухню политической стряпни, узнавал новые факты, мне все более очевидной становилась крупная и тайная игра за престижные места в руководстве нашей страны, и прежде всего за трон генсека. В середине 80-х годов действовали разные силы, которые стремились занять ключевые позиции. И в этой борьбе правил не соблюдалось. Нельзя исключать и того, что в расстановке ключевых фигур на Олимпе, устранении возможных претендентов действовали не только отечественные спецслужбы. И в эти жернова, может быть, случайно попал Г. В. Романов.

Еще одним кандидатом на пост лидера был В. И. Долгих. Его двигали Черненко и Тихонов, да практически все руководство Совмина. В. И. Долгих занимался важнейшими отраслями экономики — топливно-энергетическим комплексом, машиностроением и имел немалое влияние среди производственников. Сам он работал директором известного Норильского комбината, прошел многие хозяйственные и партийные ступеньки. С должности первого секретаря Красноярского крайкома он пришел в ЦК КПСС. Н. А. Тихонов его активно поддерживал, приглашал для обсуждения многих вопросов, рассматриваемых Совмином. Все это нервировало Горбачева и усложнило его отношения с Долгих до предела.

— Опять Тихонов зовет Долгих на совещания в Совмин, — возмущался Горбачев.  — Вождя хотят из него сделать.

Михаил Сергеевич всеми мерами ограничивал влияние Долгих, развернул против него тайную войну, которая в конце концов закончилась поражением Долгих. Владимир Иванович ушел на пенсию, хотя еще был полон сил и имел возможность трудиться и приносить пользу делу.

В. И. Долгих, уже будучи на пенсии, часто заходил ко мне, передавал письма на имя Горбачева с просьбой разрешить ему заниматься какой-то работой, ибо жизнь становилась все более суровой. Однако ответа он не получил.

— Хитер больно, — говорил Горбачев, — все клал яйца в разные корзины, боялся прогадать. Пусть теперь отдыхает.

Генсек не мог простить Долгих тяжелые минуты переживаний, когда ему казалось, что власть могут передать в руки Владимира Ивановича.

Если с Ю. В. Андроповым как Председателем КГБ у Горбачева была, по его словам, личная дружба и взаимопонимание и он получал от Юрия Владимировича серьезную поддержку, то с Чебриковым отношения у него не складывались. Он знал, что В. М. Чебриков, как послушный функционер, добросовестно служил Черненко и постоянно его информировал о расстановке сил в партии и обществе. Но не забывал он и о Горбачеве, звонил и информировал его, но делал это довольно формально и поверхностно, боясь, что узнает об этом Черненко. Не мог он и не звонить Горбачеву, ибо хорошо был осведомлен о состоянии здоровья Черненко, не ведал, чем кончится борьба за власть. Неуверенность и осторожность Чебрикова дорого ему обошлись впоследствии. После избрания Горбачева генсеком Михаил Сергеевич искал пути отстранения председателя КГБ от должности. И такой случай представился, когда А. И. Лукьянова удалось перевести в Верховный Совет.

Чебриков был «вырван» из системы КГБ и, как Антей, лишен силы и мощи. Став секретарем ЦК, он не имел прежнего влияния и тихо угасал, лишенный силы, связей, информации.

В ту пору в стране уже активно действовали силы, которые могли сфабриковать компромат на любого члена Политбюро, был бы заказчик. В ЦК КПСС, средства массовой информации шли анонимки о мздоимстве руководителей партии и правительства. Наконец, генсеку пришел сигнал и о нечистоплотности Чебрикова, что несколько оживило генсека.

— Вот видишь, Бог шельму метит, — говорил Горбачев.

— Но это нелепость и клевета, — возражал я, — кому-то нужно запачкать еще одного секретаря ЦК.

— А ты все же зайди к нему и между прочим скажи, что вот, мол, генсеку поступают нехорошие сигналы. Михаил Сергеевич им не верит, но Вы должны о них знать.

В борьбе за власть политические оппоненты не брезговали никакими приемами, натравливая массы то на одного, то на другого лидера партии. Не могу с уверенностью сказать, что эти наветы не соответствовали желаниям Горбачева. При первой же реорганизации Политбюро Чебриков был отправлен на пенсию. Вместо него по рекомендации А. Н. Яковлева на пост председателя Комитета государственной безопасности был выдвинут В. А. Крючков, с которым Горбачев, как и с Д. Т. Язо-вым, решал самые доверительные вопросы.

М. С. Горбачев не терпел и В. В. Гришина, что было, очевидно, взаимно. Всесильный московский секретарь имел большое влияние и примыкал к группе Черненко. Поэтому Горбачев хотел его максимально ослабить, и скоро повод для этого представился. В Москве прошло несколько громких дел с осуждением торговых работников. Стало очевидным, что во взяточничестве замешан и всемогущий начальник управления торговли столицы Трегубов. Расследование этих дел обеспокоило Гришина. Он отлично понимал, куда направлены стрелы. Осенью 1984 года он позвонил Горбачеву, и я слышал этот разговор. Гришин только что вернулся из отпуска и, узнав, что в ЦК КПСС занимаются проверкой связей торговых работников столицы с партийным аппаратом, с возмущением говорил об этом с Горбачевым.

— Партийная организация МГК КПСС не может нести ответственность за всех жуликов, — вспылил Гришин, — тем более недопустимы намеки на личные связи руководства города с Трегубовым, другими руководителями торговли.

Горбачев успокаивал Гришина, говорил, что это расследование не попытка нанести ущерб авторитету городского комитета, его секретарей, но истину надо установить.

— Забеспокоился, — положив трубку, сказал Горбачев, — наверняка там не все чисто. Надо дело довести до конца.

К завершению дела подключился Е. К. Лигачев. Постепенно стали всплывать все новые факты различных нарушений и приписок. Е. К. Лигачев стал раскручивать вопрос о приписках в жилищном строительстве. По Москве распространились различные, подчас невероятные слухи. Говорили о причастности к злоупотреблениям Промыслова и Гришина. Все это ослабляло руковбдство города, делало его беспомощным.

Черненко часто выручал Гришина, но как кандидат в лидеры партии секретарь московского горкома КПСС был скомпрометирован.

В свою очередь и Гришин немало сделал для слабеющего генсека, оставаясь верным ему до последнего часа. Может быть, довольно вызывающая связь Гришина и Черненко заставила московского лидера, искупая вину, одним из первых поддержать Горбачева при выдвижении его на пост генсека. Трудно сказать, насколько это продлило его пребывание на посту члена Политбюро. Но скоро Гришина пригласил Горбачев и имел с ним беседу, после чего Гришин сложил свои полномочия, уйдя на пенсию. Вдогонку ему шли публикации, продолжавшие компрометировать руководителей горкома КПСС.

С подозрением и недоверием М. С. Горбачев относился и к некоторым другим секретарям ЦК, кандидатам в члены Политбюро.

В деятельности Политбюро и Секретариата ЦК при Горбачеве не было творческой, слаженной работы. С самого начала среди членов Политбюро и секретарей ЦК витал дух недоверия и соперничества, часто переходящий в открытые конфликты с выяснением отношений, желанием покинуть свои посты.

Горбачев так распределял обязанности между членами Политбюро и Секретариата, что столкновение лидеров партии было неизбежно. Я уже говорил, что так было в деятельности Лигачева и Яковлева, Лигачева и Никонова, между Шеварднадзе и Яковлевым. Занимавшиеся одними и теми же вопросами, все эти люди имели в партии равновеликие полномочия и не хотели их уступать.

Как-то Горбачев пригласил меня для доклада, и в это время к нему срочно попросил разрешения зайти член Политбюро, секретарь ЦК Лев Николаевич Зайков. Я хотел выйти, но М. С. Горбачев остановил меня. То ли он рассчитывал, что при мне Зайков не будет столь откровенен и быстрее уйдет, то ли хотел слушать Льва Николаевича при свидетеле. Так, кстати, он поступал довольно часто. Генсек почему-то желал вести некоторые доверительные беседы в присутствии кого-то из своего аппарата. Вот и в тот раз я стал невольным свидетелем откровенного излияния Л. Н. Зайкова о положении дел в Секретариате, взаимоотношениях председательствующего с некоторыми другими секретарями ЦК. Он был крайне возбужден и расстроен, стал рассказывать о ненормальной работе, утрате в ЦК коллегиальности, неуважительном отношении к секретарям ЦК, что не шло на пользу дела.

Постоянно жаловался на вмешательство некоторых секретарей ЦК в хозяйственные дела Н. И. Рыжков. У него также кое с кем складывались трудные отношения. И прежде всего с Е. К. Лигачевым, чему, как мне кажется, способствовал Горбачев, довольный отсутствием согласия между двумя ведущими фигурами в партии. Приходили к Горбачеву и другие руководители с просьбой освободить их от работы в силу сложившихся ненормальных отношений в Секретариате и Политбюро. В общем, существовало много трений, которые разлаживали работу. Возможно, в любой другой организации трения и ссоры не оборачивались бы столь печально для дела, но скрытая конфронтация членов Политбюро слишком дорого обходилась партии, всему обществу.

Это поразительное умение Горбачева всех столкнуть и рассорить было поистине уникальным. Я так и не понял: то ли он хотел этой натянутости в отношениях, чтобы легче руководить Политбюро, то ли создавал такую ситуацию в силу своеобразного характера, отсутствия должного опыта. Но результат в последний период оказался один — на заседаниях Политбюро были люди, уже не воспринимающие доводы друг друга, а потому принять согласованное решение часто не могли. Среди них возникали споры, иногда бурные. Все чаще и чаще М. С. Горбачев после заседаний Политбюро оставался с Н. И. Рыжковым для объяснений. Он рассказывал потом, что «Николай не понимает сути и глубины перестройки». Наверное, это было так потому, что и сам Горбачев не понимал этого, постоянно маневрируя, и тем дезориентировал все структуры власти и управления и даже своих соратников.

На заседаниях Политбюро первое время обсуждались многие вопросы деятельности МИД. Они часто выносились и за повестку заседания. Когда все удалялись, члены Политбюро в узком кругу обсуждали то, что никогда не должно было выйти из этих стен. Речь прежде всего шла о кадрах министерства. Э. А. Шеварднадзе начал наводить порядок в этом заказнике, но это была скорее передвижка мебели в доме, чем замена «блатных» кадров. Многое осталось нетронутым. Правда, и запущенность там была велика. Фамильные династии в Министерстве иностранных дел были распространены довольно широко.

Я уже говорил, что со временем роль Политбюро начала снижаться, заседания проводились все реже и реже, решения принимались поспешно, часто единолично. Иногда заседаний не было месяцами, что впоследствии подвергалось серьезной критике на Пленумах ЦК. Протоколы Политбюро «худели». Партия, члены ЦК видели, как из некогда мощного организма вытекают остатки крови, и это были похороны того органа, равного которому по своему значению в стране не было. Все больше обозначался паралич власти. М. С. Горбачев не хотел слышать замечаний Н. И. Рыжкова, Е. К. Лигачева, Н. А. Слюнькова, а позже О. С. Шенина, некоторых других руководителей о бездеятельности Политбюро, хотя выражалось это, разумеется, в более деликатных словах.

Весьма откровенно по этому поводу высказался в газете «Гласность» В. А. Гайворонский, электросварщик Мариупольского производственного объединения «Азов-маш» Донецкой области, член ЦК и Секретариата ЦК КПСС.

«На заседаниях Секретариата, — писал он без оглядки на высокие должности и авторитеты, — мы отстаивали избранную линию поведения. Должен заметить, что, к сожалению, М. Горбачев — генеральный секретарь — появился на заседаниях Секретариата лишь два раза.

А Политбюро к началу лета 1991 года третий месяц уже не собиралось. На одном из заседаний Юрий Прокофьев, первый секретарь МГК, по этому поводу заявил, как я помню: «Если Политбюро в ближайшее время не будет созвано, я потребую на Пленуме ЦК ликвидировать этот орган. Мы — члены Политбюро и не должны нести ответственность за единолично принимаемые Горбачевым решения».

В этой связи еще один факт. 17 июля М. Горбачев побывал на совещании «семерки» в Лондоне. Я спросил секретаря ЦК О. Шенина: «Олег Семенович, я встречаюсь с коммунистами, беспартийными. Корреспонденты спрашивают: что же там происходило? А я, член Секретариата ЦК, ничего не знаю». На что Олег Семенович мне ответил: «Валентин Алексеевич, я член Политбюро и тоже ничего не знаю».

Генсек был из той породы людей, которые, возвысившись, теряют чувство меры и, находясь в «успехе», не сознают, что оторвались от реальностей и закладывают основы своего будущего падения. Разумеется, в этом проявлялась не абсолютная потеря чувства опасности. М. С. Горбачев боялся опереться на партию, которая была скомпрометирована, в том числе и его непоследовательностью в решении проблем. В то же время он не мог оторваться от нее, понимая отлично, что это приведет его к политической смерти.

Наиболее зримо агония Политбюро началась после XXVIII съезда КПСС. Главный политический орган партии собирался всего несколько раз. Серьезно не обсуждались даже проблемы деятельности КПСС.

 

Пленумы Центрального Комитета КПСС

Большую роль в деятельности партии играли пленумы ЦК. По существу, они определяли не только текущую, но и стратегическую политику страны. На пленумах ЦК обсуждались и утверждались концептуальные вопросы государственного строительства, международных отношений, развития промышленности, сельского хозяйства, социальной сферы, идеологии, положение в военно-промышленном комплексе. Принимались решения и по наиболее важным кадровым вопросам.

С приходом М. С. Горбачева в деятельности пленумов появилось много нового. Восстанавливались некоторые ленинские принципы демократии, уходил формализм, веяло свежестью от перемен в работе. Хорошо помню, как это все начиналось.

…Гремят аплодисменты, участники Пленума стоя приветствуют недавно избранного генсека, моложавого, симпатичного, полного энергии. Горбачев улыбается, ждет, когда стихнут овации, просит разрешения открыть Пленум и поручить его вести членам Политбюро ЦК. Новому генсеку члены Политбюро и ЦК доверяют и дают согласие на открытие и ведение Пленума. Они готовы дать согласие на многое, лишь бы дела шли лучше.

Кто будет председательствовать на Пленуме, всегда решалось в прошлом коллегиально. Даже Сталин испрашивал разрешение на это и не всегда вел Пленум. Демократические процедуры тогда, может быть, и формально, но соблюдались жестко.

Но вот генсек делает сообщение о прибывших на заседание Пленума членах ЦК, приглашенных и просит разрешения открыть его.

Доклады его поначалу были хорошо проработаны, апробированы. Это потом он стал выходить с неряшливыми, отредактированными текстами, какими-то сомнительного свойства подсунутыми ему кем-то справками, которые при проверке имели мало общего с действительным положением дел. Ну, а в начале, поддавшись его обаянию, участники Пленумов встречали идеи генсека хорошо. Дискуссии разворачивались конструктивные, выступали члены ЦК не по заранее составленному списку, а все, кто желал. Записки для выступления регистрировались и ложились на стол М. С. Горбачева. Постоянно готовились новые списки записавшихся в прения. Правда, выбор выступающих он всегда делал сам.

И записавшийся первым мог выступить последним, а мог не выступить вовсе.

Все это было, но поначалу была и раскованная атмосфера, возможность критиковать противников курса Горбачева и говорить, что думаешь по этому поводу. Постепенно от Пленума к Пленуму обстановка накалялась, члены ЦК начинали понимать, что под видом перестройки совершается разрушение структур партии, управления экономикой и государством, происходит обнищание народа. Начинались шараханья в выработанном курсе развития страны, неоправданные забегания вперед и отступления. Если в первые годы правления дома Горбачевых на Пленумы выносились конкретные вопросы с достаточно четкой постановкой задач и путей их решения, то в последующем обсуждения носили абстрактно-дискуссионный характер. Партия не занималась, как прежде, практическими вопросами, она жила в обстановке внутренней борьбы.

Все чаще на Пленумах звучала критика в адрес идеологического отдела ЦК КПСС. Не было, наверное, Пленума, на котором не критиковался бы А. Н. Яковлев, а после его перехода на новый участок работы — В. А. Медведев, исполнявший функции М. А. Суслова и тоже председательствовавший одно время на Секретариате ЦК. Генсек не мешал критиковать своих идеологов, и каждый из них испил чашу, наполненную негодованием участников Пленумов, до дна.

Чувствуя изменения в настроении членов ЦК, Михаил Сергеевич часто менял позицию, отступал в реализации решений, которые он проталкивал в жизнь. Но это были всего лишь зигзаги, которые все время совершал генсек, снижая накал дискуссий, дезориентируя окружающих. Перед пленумами он стал все чаще готовить «домашние заготовки», сбивающие уровень критики в свой адрес. Зная, что члены ЦК готовятся выступить против осуществляемого им курса, Горбачев предварял их речи сам, обрушивая бурю эмоций на участников заседания. Передать словами эту феерию страсти вряд ли возможно. Он метал громы и молнии, упрекал всех в неверии в перестройку, творческие силы народа, клял сомневающихся, взывал к разуму колеблющихся. Горбачев угрожал уходом, гибелью страны, нищетой и другими напастями. Нередко сам обрушивался на сложившееся в стране положение, выворачивая пласты «негатива», от которого многие холодели. Ошарашенные члены ЦК, завороженные даром перевоплощения генсека, безмолвно взирали на гневное лицо лидера партии. А он, не жалея их чувств, нагонял страху, пророча все беды. После этого лицедейства желающих выступать убавлялось. Многие из них вычеркивали критические абзацы из текста и ограничивались рассказом об успехах перестройки в своих регионах, во всяком случае, отмечали, что не все так плохо и непоправимо. Секретари обкомов и крайкомов партии, которых я давно знал, не раз жаловались, что мастерство заговаривать зубы у архитектора перестройки столь велико, что только спустя какое-то время они начинали понимать, как легко обвели их вокруг пальца, переиграв по всем статьям. Михаил Сергеевич, как хороший артист, все чаще менял методы воздействия на аудиторию.

В последнее время М. С. Горбачев стал все активнее приглашать на пленумы ЦК не только руководителей партийных комитетов областей, краев, республик, не входящих в состав ЦК, но также военачальников и представителей общественности, народных депутатов от КПСС, членов Президиума Верховного Совета СССР. Число приглашенных было значительным, и зал заседаний пленумов в Кремле едва вмещал всех участников. Кого генсек не желал пускать на заседания, так это журналистов и работников аппарата ЦК. Горбачев внимательно просматривал списки приглашенных и вычеркивал всех неугодных ему людей.

В своих действиях по созыву на пленумы «зрителей» Горбачев, к сожалению, повторялся. В прошлом Н. С. Хрущев, теряя свой авторитет в партии и народе, уже приглашал на пленумы тысячи коммунистов и беспартийных. Разумеется, в такой аудитории ни коллективного, ни откровенного и тем более критического обсуждения поставленных в повестку дня вопросов не получалось. Зато было много аплодисментов, и у приглашенных оставалось чувство соучастия в решении задач социалистического строительства. Я неоднократно и сам участвовал в таких мероприятиях и поначалу считал, что так и надо. Впрочем, многие скоро разобрались, что созыв «зрителей» на пленумы не был проявлением демократии. Скорее наоборот. Это была циничная форма зажима критики под вуалью гласности и всенародности решения вопросов. И вот теперь Горбачев повторял старые хрущевские приемы.

Но Михаил Сергеевич не только повторял старые приемы. Он кое в чем обогатил методы зажима критики, что показывало его творческий подход к делу. Накопившееся несогласие членов ЦК с линией генсека он гасил, например, таким способом: накануне открытия Пленума Михаил Сергеевич собирал в малом конференц-зале на Старой площади первых секретарей ЦК компартий союзных республик, краев, областей, рассказывал им о повестке предстоящего заседания.

— Завтра нам предстоит рассмотреть ряд важных вопросов партийного строительства, — обычно начинал он, — и принять судьбоносные решения. Знаю, у вас накопилось много проблем. Наверное, все желающие не успеют выступить на Пленуме, а мне, членам Политбюро хотелось выслушать каждого. Поэтому предлагаю обсудить текущие и другие вопросы сегодня.

Такое «демократичное» вступление подкупало партийных секретарей своей искренностью. Они охотно соглашались с предложением. Критически настроенные секретари обкомов и крайкомов КПСС, желавшие выступить на Пленуме, теперь брали слово на совещании, упрекая Горбачева в отсутствии ясной линии в перестройке, шараханье, ухудшении экономического положения в стране, неясности в осуществлении международной политики. Один за другим на трибуну поднимались члены ЦК, первые секретари партийных комитетов и обрушивали критику на самоубийственную политику курса перестройки. Горбачев внимательно слушал, непрерывно записывал в блокнот все высказанное секретарями, иногда что-то уточнял. Мне казалось, что он записывает даже не вполне корректные эпитеты в свой адрес.

На таких совещаниях Горбачев предоставлял слово всем желающим, даже зная их негативное отношение к себе. Я думал, что им-то как раз генсек и не предоставит слово, чтобы не отягощать дело. И глубоко ошибался. Прежде всего лидер КПСС давал слово именно этим людям. И если слышал иногда из зала голоса несогласия с критикой перестройки, то мягко успокаивал собравшихся и просил не мешать ораторам и обнадеживал, что каждый желающий получит слово. И вот участники совещания один за другим поднимались на трибуну. Эти душевные излияния длились обычно часов 8—10, пока поток ораторов не иссякал.

— Есть ли еще желающие? — спрашивал Горбачев.

— Прошу выступить.

Но люди, собравшиеся из дальних и ближних районов, уже обессилели и сами просили завершать совещание. Горбачев нехотя соглашался и коротко подводил итог встречи, упирая на то, что на принципиальные вопросы ответы будут даны в его докладе на Пленуме, а сейчас он хотел бы только затронуть вопросы, связанные или с уборкой урожая, или с зимовкой скота, или со снабжением населения продовольствием. На этом речь генсека обычно завершалась. Иногда, правда, критики его, как говорится, «доставали», и тогда он срывался с тормозов и устраивал небольшой, но впечатляющий спектакль. В нем просыпался артист, трибун-трубач, который весь свой дар перевоплощения направлял на то, чтобы разгромить своих критиков.

— С себя надо начинать перестройку, — говорил Михаил Сергеевич.  — Вы имеете все возможности работать, и нечего кивать на центр…

После таких совещаний он приходил измочаленный, сбрасывал пиджак и жаловался:

— Вся спина мокрая, пока им мозги вправляешь. Видел, кто пришел на смену прежним секретарям?

Эти страдания Горбачева накануне Пленума ЦК были хорошо отрепетированным и талантливо сыгранным спектаклем и имели нужный эффект. На другой день после доклада генсека на Пленуме практически никто из тех, кто выговорился накануне, слова уже не просил, линию Горбачева не критиковал. Одни из них считали, что высказали генсеку и членам Политбюро все, что о них думали, другие несколько стеснялись азарта вчерашнего выступления, а кое-кто, наверное, и просто побаивался повторить сказанное накануне. И Пленум проходил довольно спокойно, в лучших традициях прошлого. Тот, кто когда-нибудь станет изучать стенограммы заседаний Пленумов ЦК в 1990–1991 годах, не почувствует в полной мере накала политической борьбы, поскольку критика перестройки, всего курса Горбачева, как правило, выносилась за рамки официального заседания членов ЦК. Для Михаила Сергеевича все кончалось относительно благополучно. Принимались обтекаемые решения, сглаживались противоречия, возникала иллюзия единства членов ЦК.

Подобные приемы в усмирении членов ЦК Горбачев применял не единожды. И когда участники пленумов начинали понимать горбачевские хитрости, он менял тактику. Генсек все еще предоставлял слово не только членам ЦК, но и представителям общественности. В результате серьезное обсуждение вязло в побочных проблемах, теряло остроту. Предоставляя слово все новым и новым ораторам, Горбачев доводил собравшихся до изнеможения и апатии. Нередко заседания пленумов продолжались по 12–13 часов и заканчивались в 10–11 часов вечера, а то и за полночь. В этих, условиях можно было «пропихнуть» любое решение. Самое забавное состояло в том, что эти методы ведения заседаний Горбачев называл ленинскими нормами демократии.

— На Пленуме каждый может выступить, сказать, что думает, и рассчитывать на то, что его услышат, — заявлял генсек, стремясь продемонстрировать свой демократизм.

Внешне, похоже, так все и было. Но слушать архитектор перестройки, как правило, хотел только себя. А все остальные голоса были лишь музыкальным сопровождением горбачевского соло. И только в 1991 году генсековс-кие хитрости перестали действовать на членов ЦК, и он был на грани лишения их доверия.

М. С. Горбачев не любил, чтобы на пленумах доклады делал кто-то другой, кроме него. Но однажды он все-таки согласился дать возможность на Пленуме выступить Е. К. Лигачеву по вопросам образования, правда, выступил и сам по существу с докладом по идеологическим вопросам. В результате обсуждение доклада Е. К. Лигачева практически было сорвано и все ораторы, хотя и без подготовки, говорили об идеологических вопросах партии.

Эта ревность, желание все делать самому не улучшали атмосферу ни в ЦК, ни в Политбюро.

У людей опускались руки, и они, увидев свою третьестепенную роль, скоро сникали, теряли интерес к работе. И в этом кроется одна из причин отчуждения его соратников, снижение их активности в политической деятельности.

Работа пленумов редко завершалась за один день. М. С. Горбачев давал возможность, как я уже говорил, высказаться максимальному числу желающих. Регламент пленумов был довольно щадящим — 15 минут на выступление. Через каждые два часа делался перерыв и люди спускались в нижний зал, где был буфет. В первые годы там выставлялся широкий ассортимент горячих и холодных блюд, фруктов. На столы ставились горячие сосиски, в обед желающие получали чашки с бульоном, было много бутербродов и пирожков. Оплачивалось это поначалу за счет партийного бюджета, и только в последние годы с участников пленумов стали получать деньги. За этими столами члены ЦК продолжали обсуждать доклад и выступления, обменивались мнениями, вели споры. Многие секретари обкомов и крайкомов использовали время приезда на Пленум для решения текущих вопросов, «доставания» техники, ресурсов.

После завершения пленумов или в ходе заседаний М. С. Горбачев спрашивал секретарей ЦК, заведующих отделами, своих помощников о том, какое настроение участников заседания. Но утешать его было все труднее. Члены ЦК постепенно перестали заходить к нему, а он, чувствуя это, сразу после Пленума часто уезжал домой. Не заходили секретари обкомов и крайкомов, как бывало, и к работникам аппарата. Складывалась все более тревожная обстановка взаимного непонимания и недовольства.

Об изменении настроений, отношения к М. С. Горбачеву свидетельствовало и то, что в последнее время, когда генсек выходил в зал пленумов, аплодисментов уже не было, никто не вставал, а многие, не обращая внимания, продолжали начатые разговоры, ходили по залу. М. С. Горбачеву приходилось призывать участников заседания быть внимательными.

Я уже рассказывал о критичности выступлений многих членов ЦК, секретарей обкомов и крайкомов. Они говорили о неспособности генсека возглавлять партию, руководить Центральным Комитетом. И критика, как правило, была обоснованной. КПСС покидали многие коммунисты, среди членов ЦК появились фракционные группы. Одни выступали за сохранение действующих принципов, другие склонялись к социал-демократии, третьи просто поддерживали Горбачева, видя в нем мощную силу, разрушающую партию и Советское государство. Четвертые прилипли к партийным структурам из-за жирного куска и своего мнения не имели, а потому с исчезновением подкормки публично заявили о своем выходе из КПСС.

Эти разношерстные силы уже не могли заниматься созидательной работой и все чаще открывали полемику по самым разным вопросам внутренней и международной политики. Обсуждались неловкие или незрелые заявления того или иного оратора по национальным вопросам, отношению к минувшей войне. Перепалки неожиданно вспыхивали из-за самых, казалось, невинных заявлений. Все были озадачены сложившейся в стране ситуацией. Последние полтора года в зале заседаний пленумов сидели тени-силуэты великого прошлого. Чувствовали ли эти люди близость краха партии и государства? Думаю, большинство чувствовало. Но они были уже не способны что-то изменить при нынешнем генсеке, и многие просто ждали, когда кончится их время.

Агония в работе Политбюро и членов ЦК, как уже сказано, началась после XXVIII съезда КПСС. Умирал мозг некогда могущественной партии, отравляя весь ее организм.

Слова Михаила Сергеевича Горбачева, сказанные им четыре года назад: «То ли я еще сделаю», сбылись.

 

Документы партии

В начале 1987 года А. И. Лукьянова избрали секретарем ЦК и поручили курировать государственно-правовой отдел аппарата Центрального Комитета. Анатолий Иванович не без удовольствия покинул выматывающий силы общий отдел, который он возглавлял с 1983 года, и перешел в другой кабинет. Перед ним открывалось обширное поле новой деятельности — заниматься вопросами армии, КГБ, МВД, прокуратуры, всех административных и правоохранительных органов. С этим перемещением А. И. Лукьянова кончилась и моя помощническая деятельность у М. С. Горбачева.

После одного из Пленумов ЦК меня неожиданно пригласили в зал, где обычно в перерывы собирались члены Политбюро и секретари ЦК. Шел свободный разговор об итогах Пленума, вспоминали удачные и неудачные выступления, детали обсуждения доклада. М. С. Горбачев прервал беседу и сказал:

— А вот и смена Анатолию Ивановичу. Все вы Болдина знаете, и я прошу утвердить его заведующим общим отделом.

Для меня это было неожиданным. Месяца два назад М. С. Горбачев мимоходом подбросил такую мысль, но тогда я отказался, сказав, что не знаю бумажной работы и если я не нужен, то лучше бы вернуться в газету.

— Да я просто не выдержу этой бумажной карусели и «загнусь», — сказал я.

— Что же, ты думаешь, я на смерть тебя посылаю? — ответил Горбачев.  — Это очень нужное мне дело, и я тебя прошу помочь.

Разговор продолжения не имел, возможно, его смутил мой отказ или вопрос не был окончательно решен и это была «пристрелка» для уточнения позиций. Во всех случаях я противился как мог, ибо каждая моя клетка бунтовала против непонятного для меня занятия, опасности быть накрепко привязанным к креслу. По своему характеру и опыту работы я предпочитал трудиться сам и руководить собой, а не кем-то. И вот теперь этот вызов в зал, где сидели руководители партии, и слова генсека о моем назначении. Послышались голоса членов Политбюро ЦК, подтверждающие правильность решения. И Горбачев тотчас подписал постановление, подготовленное, видимо, А. И. Лукьяновым, о моем назначении.

И на меня обрушилось сложное и мало мне знакомое дело. Я болезненно перестраивался. Если в прошлом уходил с работы около девяти часов вечера, то теперь едва успевал управляться к 12 часам ночи.

Что же представлял из себя общий отдел ЦК и чем он занимался?

Структуры его зародились еще в начале 20-х годов при Сталине. Он вырос из особого сектора ЦК и обслуживал Политбюро, Секретариат, Пленумы Центрального Комитета, все отделы его аппарата, которым направлялись документы, поступали письма граждан, а также контролировал движение и исполнение всех исходящих материалов, подготовленных для рассмотрения в высших политических органах партии, ее местных комитетах и организациях. Объем этих документов был огромен. Последнее время в ЦК поступало за год более миллиона писем от населения, десятки тысяч различных документов и материалов, в которых ставились актуальные вопросы работы партийных, советских и хозяйственных органов, а также разнообразная информация о состоянии дел на местах. Приблизительно такой же поток почты направлялся в республики, края, области, вплоть до отдельных районов.

Весь этот поток документов в ЦК поступал и направлялся, как говорится, через одни ворота — общий отдел. Почта сразу распределялась по соответствующим отделам ЦК, а также направлялась секретарям и членам Политбюро ЦК КПСС. Она бралась на учет и держалась на контроле до тех пор, пока не принималось соответствующее решение и заявители не получали ответа.

Генеральному секретарю с его согласия поступали материалы и информация принципиальной важности, а также касающиеся направлений, которые он курировал. Это были документы КГБ, МИД, Министерств обороны и внутренних дел, организаций, связанных с военно-промышленным комплексом страны, а по партийной линии — всех записок за подписями первых секретарей ЦК компартий республик, крайкомов и обкомов КПСС.

Особым каналом информирования генсека, других руководителей партии были шифротелеграммы, которые поступали из-за рубежа через МИД, КГБ, Генеральный штаб и реже через экономические представительства за границей. Имелась также, как я уже говорил, прямая шифротелеграфная связь с каждым центральным комитетом союзной и автономной республики, обкомом, крайкомом, вплоть до отдельных районов. Шифротелеграммы, минуя всех, срочно передавались через личных секретарей М. С. Горбачеву, а также другим руководителям, кому они предназначались. Разметка о рассылке адресатам по согласованию с генсеком делалась руководителями того ведомства, которое направляло их в ЦК КПСС. При необходимости М. С Горбачев расширял круг лиц, которых следовало познакомить с той или иной информацией, или давал поручения в связи с постановкой вопросов. Фактически такая же практика была установлена и в деятельности президента.

Среди других документов на стол генсека-президента ложились материалы ЦК партий союзных республик, а также обкомов и крайкомов, правительства, министерств, особенно Министерств обороны, внутренних дел, КГБ, а также общественных организаций — ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС, Академии наук СССР и некоторых других. Все эти документы регистрировались при поступлении и, поскольку требовали решения, как правило, ставились на контроль.

Надо сказать, что каналы поступления информации для генерального секретаря-президента СССР были многообразны и часто дублировались. Прежде всего информация шла лично от секретарей ЦК и членов Политбюро ЦК, членов Совета Безопасности, Президиума кабинета министров и некоторых руководителей ведомств. Достаточно разносторонней была информация, которую направлял М. С. Горбачеву В. А. Крючков. С особо доверительными документами он приезжал сам к генсеку и докладывал их ему лично. По многим вопросам почта шла Горбачеву в закрытых пакетах, которые Михаил Сергеевич вскрывал и конвертовал сам, лишь изредка привлекая для этого своих секретарей. Некоторые документы доверительного характера по поручению генсека докладывал ему я.

Другой важный канал поступления информации был связан с деятельностью помощников. У них были широкие связи с членами ЦК, министрами, писателями, художниками, военными, дипломатическими работниками. Это позволяло генсеку знать личное мнение руководителей не только ведомств, но и общественных организаций, ведущих деятелей культуры, науки, образования. Поскольку помощников и советников было много, то их сообщения также составляли значительную часть информации М. С. Горбачева.

И, наконец, третьим важным каналом поступления документов был общий отдел, куда направлялись материалы партийных комитетов республик, краев, областей с постановкой вопросов, требующих официального рассмотрения. Они докладывались лично заведующим общим отделом, его первым заместителем или через секретарей М. С. Горбачева, а также направлялись в закрытых пакетах ему на дачу, а во время отпуска — в место отдыха. В отсутствие генсека-президента такая почта докладывалась лицам, его замещающим.

В последнее время Михаил Сергеевич все раздражительнее воспринимал направляемые на доклад документы. Видимо, его нервировали тревожные сообщения с мест, кроме того, он быстро уставал и не мог с прежней энергией читать все бумаги, давать им оценку, подчас долго держал их, а иногда возвращал пакеты нераспечатанными. В дни его работы над материалами к съездам, пленумам, выступлениями в Верховном Совете было практически невозможно доложить почту, и она ждала своей очереди, старела, и принимать решения было подчас уже поздно. Правда, некоторую часть деликатной информации, особенно касающейся его реальных и потенциальных соперников, он смотрел без промедления и в любое время.

Большинство почты составляли письма граждан. Я уже сказал, что в год их поступало более миллиона, а в 1987 году даже 1 миллион 200 тысяч. Значительная их часть шла из-за рубежа, достигая 300, а порой и 400 тысяч. Большая часть адресовалась непосредственно генсеку. Правда, последние годы эта река быстро мелела, а после начала дебатов на сессиях Верховных Советов и Съездах народных депутатов СССР и РСФСР и по мере снижения популярности М. С. Горбачева она превратилась в обмелевший ручеек.

Как-то Михаил Сергеевич позвонил мне и попросил собрать и показать ему все письма, которые получил ЦК за один день. Когда их сложили в коробки и занесли в один из больших пустовавших кабинетов на пятом этаже, то они заняли все столы, стулья и даже лежали на полу. Только на его имя было прислано три тысячи писем. Генсек полистал и почитал некоторые письма, а позже на заседаниях Политбюро ЦК, различных встречах с общественностью говорил о своем ознакомлении с почтой, ее характере. Почти каждое письмо в ЦК, содержащее просьбы, жалобы, предложения и пожелания, представляло собой человеческий документ огромной эмоциональной силы. Многие из них было больно и страшно читать. Люди писали о своей бытовой неустроенности, беззаконии, тяжелой жизни. Больше всего меня волновала та часть писем, где говорилось о болезнях детей и стариков. Крик о помощи погибающих из-за равнодушия, нехватки лекарств до сих пор бередит душу. И все, что можно было сделать и помочь страдающим, в отделе предпринималось. Но не все было в силах его сотрудников.

По мере того как критическое отношение к генсеку в письмах стало преобладать, М. С. Горбачев потерял к ним интерес. Но я ежедневно подбирал десятка два писем и просил положить ему на стол. Радости это не доставляло ни мне, ни тем более генсеку.

Значительная часть писем граждан, как я уже говорил, направлялась в отделы ЦК, делались, кроме того, по наиболее острым вопросам аннотации, обзоры, докладные, тематические записки. Все это в обязательном порядке докладывалось М. С. Горбачеву, иногда он просил разослать документы членам Политбюро и Секретариата ЦК. Обзоры почты рассылались также участникам пленумов ЦК. Это была подчас малозаметная, но очень нужная работа, и ее исполняли насколько возможно добросовестно.

В общем отделе существовало также несколько специальных подразделений, которые обеспечивали деятельность Политбюро, Секретариата ЦК, а в дни пленумов — членов ЦК. Один из секторов отдела получал, перепечатывал и размножал все материалы, которые рассылались по Политбюро. Это были, как правило, секретные документы и информации партийных органов на местах, Совмина СССР, Министерств иностранных дел и обороны, КГБ и других ведомств. Из них формировалась повестка дня заседаний Политбюро.

Люди, занятые этим делом, работали в две смены, чрезвычайно ответственно относились к делу и старались, как говорится, не за страх, а за совесть. Этот сектор также обслуживал пленумы ЦК, стенографировал его заседания, выпускал протоколы. Стенограммы делались высококвалифицированными стенографистками и машинистками. Буквально через час-полтора выступавшие получали запись своих речей, редактировали и визировали их. К концу заседаний Пленума стенограмма была готова. Нет ни одного постановления Политбюро ЦК, которое не было бы оформлено этим подразделением общего отдела.

Другой аналогичный сектор занимался документами Секретариата ЦК. Объем документов здесь был также огромен, поскольку оформлялись все материалы, которые касались деятельности партии.

В ЦК компартий союзных республик, обкомы и крайкомы направлялись решения Центрального Комитета, имевшие значение не только для внутрипартийной деятельности, но и для работы хозяйственных ведомств, посылалась информация о кадровых назначениях, протоколы заседаний Секретариата ЦК и т.  п.

После каждого заседания Политбюро ЦК руководством общего отдела готовился протокол, в котором формулировались пункты постановлений и поручений соответствующим партийным, советским, хозяйственным органам по вопросам, рассмотренным высшим партийным руководством. Подготовленный в одном экземпляре протокол я направлял Горбачеву. Иногда он делал поправки в формулировках постановлений, но чаще подписывал протокол без замечаний. Визировал генсек и протоколы Секретариата ЦК, даже если заседание его вел не он.

Все документы, поступающие в ЦК или подготовленные в его аппарате, в конечном итоге заканчивали свой путь в архиве, который обслуживали два специальных сектора в общем отделе. В архиве Секретариата хранились материалы, относящиеся к компетенции этого партийного органа, а главным хранилищем считался Кремлевский архив Политбюро ЦК. С середины 20-х годов в нем накапливались документы деятельности высшего партийного и государственного руководства. В нем хранились стенограммы пленумов ЦК и съездов КПСС, рабочие записи и протоколы заседаний Политбюро, разнообразный информационный материал партийных комитетов республик, краев, областей, министерств, ведомств, научно-исследовательских институтов, конструкторских бюро, НКВД — МГБ — КГБ, Министерств внутренних и иностранных дел, обороны, Генштаба вооруженных сил страны, личные документы многих видных партийных, советских и государственных деятелей, руководителей компартий зарубежья.

За многие десятилетия фонды архива значительно выросли, и разобраться в них, несмотря на хорошо поставленное дело, непросто. Помню один из первых докладов о содержании фондов. Я пришел в архив первого сектора, и товарищи показали мне хранилище, частично размещенное в бывшей квартире Сталина и в глубоких подвалах здания правительства в Кремле. Все документы хранились в специальных контейнерах при постоянной температуре и влажности. Отдельный отсек занимали документы так называемой «особой папки» и материалы, хранящиеся в закрытых еще в 30-е годы пакетах. Не меньший интерес представляют и другие документы. После осмотра архивов я доложил М. С. Горбачеву о своих выводах и предложил хотя бы часть хранящихся материалов открыть для общественности. В отделе родилась идея издавать для этих целей специальный журнал, в котором читатели могли бы знакомиться не только с текущими материалами ЦК, но и с архивом. М. С. Горбачев, все члены Политбюро поддержали эту инициативу, и скоро общий отдел стал издавать «Известия ЦК КПСС». В журнале были обнародованы впервые многие интересные подлинные записки, информации, решения партии и правительства, позволившие по-новому взглянуть на некоторые факты истории страны. Особенно большое место заняли публикации Комиссии Политбюро ЦК по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30—40-х и начала 50-х годов. Подбор материалов для публикации позволил еще раз и более внимательно изучить архивные документы.

Мне рассказывали, что, просматривая личный архив бывшего председателя НКВД Ежова, работники архива обнаружили папку документов, относящихся к трагической гибели В. Маяковского. Там находились некоторые его предсмертные письма, в том числе к правительству, пистолет, кажется, системы «боярд», из которого он стрелялся, и пуля, пробившая его сердце.

Позже, листая эти материалы, которые по разрешению М. С. Горбачева отдел готовился передать в музей В. Маяковского и опубликовать в одном из изданий, чтобы положить конец всем нелепым слухам об убийстве поэта, я думал о том, сколько еще неожиданного хранится в этих главных тайниках государства в подвалах Кремля.

Мои предшественники по работе в отделе, и прежде всего А. И. Лукьянов, полагаю, не раз докладывали генеральным секретарям ЦК, в частности М. С. Горбачеву, о материалах архива, в том числе и тех, которые были в закрытых пакетах. Сказал об этом и я, но М. С. Горбачев отмолчался. Возможно, он лучше меня знал об этом массиве документов и просто не ведал, что с ним делать. Это предположение подтверждали и некоторые факты. Как-то перед одной из встреч с В. Ярузельским М. С. Горбачев дал срочное поручение:

— Где-то в архиве должна быть информация по Катынскому делу. Быстро разыщи ее и заходи ко мне.

Я попросил срочно найти такой документ в архиве. Документ действительно разыскали довольно скоро. Часа через два мне принесли два закрытых пакета с грифом «совершенно секретно» и припиской, что вскрыть их можно только с разрешения заведующего отделом. Разумеется, и генсека или доверенного его лица.

— Нашел? — спросил Михаил Сергеевич, когда я появился в его кабинете.

— Не знаю, то ли это, — ответил я, подавая ему конверты.

Он вскрыл их, быстро пробежал несколько страничек текста, сам запечатал пакеты, проклеив липкой лентой. Возвращая документы, сказал:

— В одном речь идет об истинных фактах расстрела поляков в Катыни, а во втором — о выводах комиссии, работавшей после освобождения Смоленской области в годы войны. Храните получше и без меня никого не знакомьте. Слишком все это горячо.

Знаю, что позже о необходимости предать гласности все материалы Катынской трагедии в ЦК КПСС лично к М. С. Горбачеву не раз обращалась польская сторона, В. Ярузельский, специально созданная совместная советско-польская комиссия. Предлагали это сделать и В. А. Крючков, В. М. Фалин, но генсек-президент не реагировал на просьбы, записки на его имя остались без ответа, а общему отделу он запретил что-либо выдавать из документов по этому вопросу. Более того, говорил сам и поручил сообщить польской стороне, что достоверных фактов о расстреле, кроме тех, что были обнародованы еще во время войны, не найдено. Теперь М. С. Горбачев был серьезно повязан этой ложью. И это, надо сказать, был еще не самый большой его обман, который он применял для введения в заблуждение нашего и мирового общественного мнения.

Я не раз пытался понять, почему генсек-президент, продолживший вслед за Н. С. Хрущевым разоблачение необоснованных репрессий Сталинского периода, вдруг останавливался и начинал юлить и лгать. Ну что может быть страшнее для КПСС признания того, что с благословения некоторых ее лидеров гибли тысячи соотечественников, коммунистов и беспартийных, граждан многих зарубежных стран, о чем мир уже знал. Зачем же теперь архитектору перестройки и обновления вдруг понадобилось утаивать это преступное убийство? Думаю об этом и не нахожу ответа. Но на решения М. С. Горбачева, как я понимал, даже очень серьезные, иногда оказывали влияние самые тривиальные интересы и причины.

На заседаниях Политбюро ЦК, пленумах, еще в каких-то аудиториях он громогласно заявлял, что решение о вводе войск в Афганистан принял очень узкий круг лиц из Политбюро ЦК. Конечно, такое утверждение наивно даже для людей, не знавших кухни принятия решений. А он в ту пору был уже кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС, участвовал во всех заседаниях Политбюро и не мог не знать о причинах ввода войск и главных событиях той войны. С октября 1980 года Горбачев стал членом Политбюро ЦК и даже формально обязан был знать и отвечать за все, что происходило в Афганистане, и это не единственный аргумент, свидетельствующий о его информированности в истории с вводом войск в Афганистан.

Пожелал же прояснить этот вопрос Э. Шеварднадзе, когда стала очевидной бесперспективность афганской войны. Бремя ее тяжести руководство Афганистана все больше перекладывало на Советскую Армию. Поэтому в армейских верхах, руководстве КГБ возобладало мнение о необходимости изменить характер нашего участия в поддержке афганских друзей. К тому же в боевых частях накапливалась усталость, а в обществе зрело понимание безысходности нашего участия в боях за чужие интересы. Окончание войны было и условием прорыва блокады в международных и внешнеэкономических делах. Конечно, руководство понимало, что ввод советских войск в Афганистан укреплял наши южные границы от проникновения в эти районы недружественных нам сил, распространения исламского фундаментализма, подстегнутого приходом к власти в Иране религиозных деятелей. В Среднеазиатских республиках уже ощущалось неблагополучное положение, всплески национализма, нетерпимость к другим нациям. Все это, как мне кажется, и заставило СССР втянуться в горячую войну. Л. И. Брежнев, начавший свою деятельность генсека с ввода войск в Чехословакию, теперь заканчивал ее боями в далеком и непонятном Афганистане.

Нужны были радикальные меры по прекращению кровопролития. Вот тогда Э. А. Шеварднадзе и запросил документы относительно ввода войск в Афганистан. М. С. Горбачев разрешил ознакомить министра иностранных дел со всеми материалами Политбюро, касающимися этого периода.

Э. А. Шеварднадзе зашел ко мне, чтобы определиться, как лучше знакомиться с документами. Был он тогда крайне озабочен, но не столько афганскими делами, сколько положением в стране и партии. В откровенной беседе вдруг спросил, знает ли М. С. Горбачев, что происходит вокруг и, если знает, к чему ведет партию. Помню, меня удивили и насторожили эти вопросы. Мне показалось, что Шеварднадзе сомневался в правильности курса генсека или делал для себя выбор линии поведения. Разговор тогда был долгий и оставил у меня чувство тревоги.

В тот приход Э. А. Шеварднадзе попросил прислать в МИД документы по Афганистану, и специальный сотрудник отдела отвез ему все, что имелось. Не думаю, чтобы министр иностранных дел не проинформировал генсека-президента о своих выводах. М. С. Горбачев, конечно, знал все и поддержал вместе с другими предложения о выводе войск из Афганистана, поиск других форм поддержки существовавшего режима. Вторично к вопросу о вводе войск в Афганистан обращался А. С. Дзасохов, и генсек-президент снова дал команду ознакомить его с документами той поры.

Архив Политбюро ЦК, ставший впоследствии личным архивом президента СССР, таил и много ответов на другие вопросы, которые волновали общественность нашей страны и других государств мира.

Так случилось, например, с документами, относящимися к советско-германским переговорам 1939 года. Мировую общественность давно интересовали секретные протоколы, подписанные Риббентропом и Молотовым. В них речь шла о новой границе на наших западных рубежах, отходе к Советскому Союзу ряда районов соседних стран. После второй мировой войны в архивах «третьего рейха» были найдены копии этих документов. Но советская сторона никогда не признавала их подлинности. Да и у многих западных специалистов были сомнения насчет того, не являются ли эти копии фальшивкой, составленной в недрах германского МИД или разведки. Поэтому вопрос то приобретал актуальность, то интерес к нему угасал. Но секретные протоколы, угодно это было кому-то или не угодно, существовали. До 1956 года они хранились в сейфе В. М. Молотова, а с уходом его с политической арены были переданы в ЦК КПСС и хранились в архиве Политбюро. О них мало кто знал, но где-то в середине 70-х годов ими заинтересовался А. А. Громыко, и, если судить по некоторым записям, протоколы были направлены в МИД СССР.

И вот во второй половине 80-х годов интерес к этим документам резко возрос. Когда я вступил в должность заведующего общим отделом ЦК, мне доложили, что секретные протоколы хранятся в архиве. Причем оказалось, что они не законвертованы, не имеют особых грифов и штампов, а потому могли быть доступны многим работникам ЦК. Я попросил, чтобы документы показали мне, и немедля пошел на доклад к М. С. Горбачеву.

Секретные протоколы состояли, если мне не изменяет память, из двух листков текста, завизированных Риббентропом и Молотовым, а также довольно большой карты западных районов СССР и сопредельных стран, подписанной Риббентропом и Сталиным. Подпись Молотова на секретном протоколе была сделана латинскими буквами. Главная загадка, которая всех сбивала с толку или была причиной сомнений в подлинности немецких копий протоколов, больше не существрвала. Изменяя своим правилам, В. М. Молотов действительно подписался латинскими буквами. Не думаю, что это случайность. В таких вопросах импровизаций не бывает. Скорее всего, он рассчитывал на то, что достоверность документа может быть поставлена под сомнение. Впрочем, Сталин не хитрил, и три буквы его имени и фамилии «И. Ст. » на карте ставили все на свои места.

М. С. Горбачев внимательно прочитал протокол и развернул на столе карту со старой и новой советской границей на Западе. Это была крупномасштабная карта с обозначением городов, населенных пунктов, железных и шоссейных дорог, рек, возвышенностей и низменностей. Все надписи на ней были сделаны на немецком языке. Генсек изучал линию согласованной границы, разделившей полвека назад две могущественные державы, и комментировал свои наблюдения, изредка задавая мне вопросы. Он не удивился наличию таких документов, скорее в его интонации было раздражение,?то пришлось прикоснуться к прошлому.

— Убери подальше! — сказал он в заключение.

А между тем интерес к секретным протоколам в стране и за рубежом возрастал. Их стали искать В. М. Фалин, А. Н. Яковлев. Я доложил об этом М. С. Горбачеву. Он коротко бросил:

— Никому ничего показывать не надо. Кому следует — скажу сам.

Время шло. И вот на Съезде народных депутатов, где обсуждался вопрос о секретных советско-германских протоколах и о положении в Прибалтийских республиках, М. С. Горбачев неожиданно для меня сказал, что все попытки найти этот подлинник секретного договора не увенчались успехом. Зачем понадобилось ему говорить неправду на весь мир, сказать достоверно не могу. Либо он в ту пору считал, что приподнесенные коммунистам, всему народу уроки правды лично его не касаются, либо он был еще связан пуповиной с прошлым, либо опасался последствий откровенности. А некоторые его защитники не нашли ничего лучшего, как сказать, что общий отдел знал о документах той поры, но утаил от генсека. Это утверждал и Горбачев. Он не захотел сказать правду и взять на себя ответственность за то, что ввел в заблуждение общественное мнение. В общем эта ложь не помогла ему ни сохранить Советский Союз, ни удержаться на посту лидера государства. Последующими своими решениями Горбачев в нарушение Конституции способствовал тому, чтобы республики Прибалтики вышли из Союза.

Спустя некоторое время после своего выступления на Съезде народных депутатов М. С. Горбачев спросил меня как бы между прочим, уничтожил ли я протоколы. Я ответил, что сделать это без специального решения не могу.

— Ты понимаешь, что представляют сейчас эти документы?!

После того как на весь мир М. С. Горбачев заявил, что не видел секретных протоколов, я догадывался, сколь взрывоопасна эта тема. Ему хотелось бы навсегда забыть о ней, но уничтожить подобные документы не так-то просто. Особенно когда к ним присоединилась еще довоенная информация по Катыни. Все это было миной замедленного действия, способной взорваться в любой момент и обречь Горбачева на моральную и политическую смерть. Зная о прошлых делах, связанных и с трагедией польского народа, и с секретными договоренностями СССР и Германии, президент СССР вводил в заблуждение Верховный Совет, Съезд народных депутатов СССР, народ нашей страны и других государств мира.

Добровольцев уничтожить подобные документы не было, а принять самому такое решение архитектор перестройки и автор теоретического опуса о новом мышлении опасался. Совершить же это тайно возможности не имелось. Документы были, как я знал, многократно зарегистрированы в различных книгах и картотеках. Чтобы замести следы, требовалось уничтожить эти книги, ибо переписать регистрационные книги довоенных лет заново — нереально. Да об этом узнал бы широкий круг людей, которые никогда не пошли бы на такую авантюру. В отличие от многих государственных архивов в хранилище Политбюро существовал весьма строгий порядок. Стоило какому-то документу задержаться даже у генсека, как тотчас следовали напоминания. Так что в этом архиве, полагаю, документы сохранялись полностью.

Приблизительно к тому же времени относится и история, о которой докладывал В. А. Крючков М. С. Горбачеву, о связи А. Н. Яковлева с зарубежными спецслужбами. Впервые я услышал о ней от В. А. Крючкова, который направлялся на доклад по этому вопросу к генсеку. Поскольку Крючков, как и я, был хорошо знаком с Яковлевым, то вполне естественно, шел он с этими материалами с какими-то внутренними колебаниями. Владимир Александрович рассказал мне вкратце о сути своего предстоящего сообщения Горбачеву. Такое известие меня не обрадовало. Я сказал тогда Крючкову, что идти с подобной новостью можно только будучи очень уверенным в бесспорности фактов. Помню, Крючков ответил мне на это так:

— Мы долго задерживали эту информацию, проверяли ее и перепроверяли, используя все наши самые ценные возможности. Факты очень серьезные.

Что он имел в виду — сказать не могу, но, повторяю, тогда подобное сообщение было для меня крайне неприятно.

Причина задуматься о том, что говорил Крючков, у меня была. Яковлев, вернувшись в Москву из Канады, рассказывал, что во время учебы в Колумбийском университете, роясь в библиотеках, встречаясь с американскими учеными, добывал такую информацию и отыскивал такие ее источники, за которыми наша агентура охотилась не один год. Признаться, я скорее предполагал, что он мог представлять за рубежом интересы нашей военной разведки или КГБ, но никак не заниматься тем, в чем его подозревали сотрудники Крючкова. Да и в Канаде как посол он был в курсе всех чекистских мероприятий, и провалов нашей разведки там, кажется, не было.

Поэтому мое восприятие сказанного было неоднозначным. Но я не мог легко отбросить и то, в чем уверен был Крючков. И потому сказал, что если у него сведения серьезны и обоснованны, то не сказать об этом Горбачеву нельзя.

— Да, я понимаю, что это не вопрос для обсуждения, — сказал в ответ Крючков, — просто я хотел поделиться, поскольку мы с тобой знаем Александра лучше, чем кто-либо другой.

С этим я не мог не согласиться, так как именно Яковлев познакомил меня с Владимиром Александровичем Крючковым.

Спустя какое-то время Горбачев спросил меня:

— Ты знаешь о том, что за Яковлевым тянется колумбийский хвост?

Я ответил, что слышал, но не знаю деталей. Горбачев сказал, что просил Крючкова переговорить с Яковлевым.

— Может, и ты примешь участие в беседе? — предложил он мне.

Михаил Сергеевич, как я уже отмечал, любил делать вот такие ходы — все неприятное спихивать на кого-то другого. Разумеется, участвовать в такой беседе мне крайне не хотелось. Не располагая никакими фактами, не зная источников подозрения, я должен был присутствовать при тягчайшем обвинении человека, поднявшегося до самых высоких вершин власти великой державы. Конечно, я знал, что среди советской агентуры влияния за рубежом бывали и короли и президенты, но это, видимо, были представители разложившихся демократий и уж никак не бессребреники.

Во всей этой истории что-то не связывалось. Когда начальник Генерального штаба С. Ф. Ахромеев подтвердил, что военная разведка располагает приблизительно такими же данными, как и КГБ, я поначалу не принял это во внимание, тем более зная неприязненное отношение маршала и многих военных к А. Н. Яковлеву. Но В. А. Крючков знал его долгие годы, а это меняло дело, во всяком случае, снимало подозрение в личной предвзятости и недоброжелательности.

Предложение Горбачева одному члену Политбюро ЦК сообщить о подозрениях в связях со спецслужбами зарубежных стран и потребовать объяснений от другого члена Политбюро ЦК, секретаря ЦК, в частном разговоре выглядело, на мой взгляд, по крайней мере нелепо. Не меня надо было просить поучаствовать в этой беседе. Облаченный высокой партийной, государственной и военной властью генсек — вот кто обязан быть третьим в таком разбирательстве, чтобы снять все подозрения с А. Н. Яковлева. Но Горбачева не интересовала истина. Ему более импонировали трения и распри среди членов Политбюро, их слабые позиции.

Как бы то ни было, но недели через две-три беседа Крючкова и Яковлева состоялась. Проходила она в крайне свободной обстановке не только, как говорят, при расстегнутых воротничках, но и вообще без всего, что можно было застегнуть. Дело было в сауне между двумя заходами в жаровню. Впрочем, история знает, что в римских банях решались вопросы и посложней, и поделикатней.

Признаться, я думал, а что бы сделал сам, оказавшись под подозрением КГБ. Если бы Крючков сказал, что у него имеются материалы такого рода обо мне, я непременно пошел бы к Горбачеву, рассказал о предъявленном обвинении и потребовал разобраться.

— А до тех пор, пока нахожусь под подозрением, слагаю с себя все полномочия.

Вот что можно и нужно было сделать в подобной ситуации. Но когда спустя некоторое время я спросил Горбачева, приходил ли к нему Александр Николаевич для объяснений, тот ответил:

— Нет, не приходил.

Это тоже было не понятно. Как же, зная все, повел себя Горбачев? Первое время генсек ограничил количество документов, направляемых лично Яковлеву. Тут надо еще раз напомнить, что существовала группа особо секретных документов и Горбачев сам расписывал, кого с ними знакомить. Как правило, это были две-три, иногда четыре фамилии. Специальный сотрудник приносил их члену Политбюро в кабинет и ждал, пока тот при нем прочитает информацию. Это были наиболее важные секреты государства. Так вот, Горбачев стал ограничивать Яковлева в подобной информации, а с уходом его из Политбюро и вовсе перестал направлять ему сколько-нибудь секретные материалы. Иных мер, по-моему, он не принимал. А спустя год или два генсек только либо шутил по этому поводу, либо отшучивался. Иногда, недовольный каким-то действием Яковлева, спрашивал меня:

— Слушай, а неужели его действительно могли «при-хватить» в Колумбийском университете?

Однажды, подписывая решение Политбюро о поездке Яковлева то ли в Испанию, то ли еще в какую-то страну, он в полушутливом тоне сказал:

— Видимо, его туда вызывает резидент.

Ну как это следовало воспринять?

Прошло время, и вопрос за массой текущих дел, изменений в стране был забыт или потерял остроту. Не напоминал о нем и Крючков. Мне казалось, что его удалось прояснить. Но позже я убедился, что сомнения у КГБ так и остались. Не внес окончательной ясности в эту проблему и генсек.

Те документы, которые не докладывались М. С. Горбачеву лично В. А. Крючковым или другими руководителями партии и государства и не имели пометки о возврате, направлялись в архив Политбюро ЦК, а позже — президента СССР. Причем в основном это были документы государственного характера, которые содержали государственную тайну. Они пополняли два фонда архива — текущий и длительного хранения, и для этого имелись все необходимые условия.

Как-то летом 1980 года, находясь в здании ЦК на Старой площади, я зашел к К. М. Боголюбову, первому заместителю заведующего общим отделом ЦК, который в то время возглавлял К. У. Черненко. Клавдия Михайловича я знал с 1961 года по совместной работе, когда он возглавлял в агитпропе ЦК сектор книгоиздания. Он увлеченно рассказывал мне о возможностях общего отдела в копировании документов и длительном их хранении.

— По нашему заданию научно-исследовательские институты разработали сорта бумаги, которые сохраняют свои качества до тысячи лет, — делился он.

— Не желтеют и не разрушаются от времени. Сейчас начали печатать протоколы Политбюро на этой бумаге, затем перейдем ко всем документам делопроизводства и хранения.

Ни ученые, ни Боголюбов, ни сам Горбачев не знали тогда, что для документов архива совсем не нужно тысячелетия. Через десять с небольшим лет они пойдут по рукам, станут достоянием не только ученых, но и всех любопытствующих, и не только нашей страны. Боюсь, чтобы за многими материалами нам не пришлось бы ехать куда-нибудь в Гарвард или иные хранилища, где умеют дорожить историей.

Архивисты рассказывали, что, когда восставший Париж разрушал Бастилию, вдохновленный народ уничтожил и редчайшей ценности документы. Они погибли бы все, если бы не русский посол во Франции, который догадался загрузить несколько повозок бесценным грузом. Спасибо и нашим лидерам демократии, которые, вдохновляя москвичей на штурм цитаделей КПСС и КГБ, ограничились только уничтожением памятников и монументов, не добрались до архивов. Надо надеяться, что всем этим богатством непредвзято воспользуются подлинные историки, а не те, кому все равно, что писать: вчера — «за здравие», завтра — «за упокой».

Существовал в общем отделе еще ряд подразделений, главным образом технического характера, поскольку приходилось размножать до миллиона страниц в год, переплетать большое количество протоколов Политбюро и Секретариата ЦК. В две смены работало большое количество машинисток и стенографисток, некоторые из них дежурили в воскресенье и праздничные дни, другие были вблизи телефонов, и не раз случалось так, что приходилось экстренно вызывать их из дома и с дач, поручать срочную работу.

М. С. Горбачев часто прибегал к таким авральным методам, особенно первое время, и люди были всегда готовы выполнить срочное задание. Преображенный К. У. Черненко, укрепленный и развитый А. И. Лукьяновым, несколько обновленный в последующем, общий отдел ЦК являл собой достаточно слаженный механизм, обеспечивающий деятельность ЦК КПСС, местных партийных комитетов как в период апогея командноадминистративных методов управления, так и в годы перестройки. Во всяком случае, со стороны аппарата ЦК не было никаких промедлений в исполнении поручений генсека, Политбюро и Секретариата ЦК. Хорошо обученный, ответственный и высококвалифицированный коллектив работников мог начать действовать в любой час дня и ночи. Дело скорее было за руководством, теми, кто прокладывал курс к новым берегам.