Тихим провинциальным городком был Владимир в середине прошлого века. Раскинувшись на крутых холмах, поднимающихся от широкой Клязьмы, утонув в зелени фруктовых садов, город жил незаметной, будничной жизнью. Со своими многочисленными церквами, монастырями, с трактирами и постоялыми дворами, с присутственными местами, чиновниками, городовыми он был одним из тех городов, о которых писатель, посмеиваясь, говорил, что, глядя на них, невозможно понять, чем же, собственно говоря, живут эти города.

Заводов и фабрик в городе не было.

Даже накануне реформы 1861 года во Владимире насчитывалось всего лишь два десятка крошечных промышленных заведений. В них трудились только полторы сотни рабочих.

Оживленней шли дела у купцов. Лавки, лабазы и склады торговали бойко. Торговля, однако, была рассчитана главным образом на местный опрос — самого города и его окрестностей.

С отдаленными городами Владимир был связан слабо. На шоссейной дороге, пролегавшей между Владимиром и Москвой, только изредка можно было встретить медленно тянущиеся телеги с медом, пенькой, салом и знаменитой темной владимирской вишней. Не как торговый тракт была известна эта дорога, — «дорогой горя и слез» прозвал русский народ «Владимирку», этот крестный путь многих русских людей на каторгу, в ссылку, в Сибирь.

Так пелось в песне.

По Владимирке когда-то отправили в Сибирь, в Илимский, острог, Радищева, великого русского писателя-революционера. По этой же дороге провезли жандармы и участников декабрьского восстания 1825 года. Через Владимир проехал в Пермь ссыльный Александр Иванович Герцен. Позднее, с 1838 по 1840 год, Герцен жил во Владимире под надзором полиции. Город был такой глухой провинцией, что годился как место для ссылки.

Но не всегда Владимир был провинцией. Было время, когда Владимирская земля, земля древнерусских городов — Ростова, Суздаля, Владимира — была надеждой и гордостью всех русских людей.

В годы, когда Киевская Русь, ослабляемая набегами степных кочевников и раздираемая междоусобицами князей, начала клониться к упадку, древняя Владимирская земля встала на место Киева.

Здесь, за стеной дремучих лесов, среди зеленых лугов и спокойных равнинных рек, стала складываться новая Русь.

Славный героический период русской истории связан с именами Ростова, Суздаля и Владимира. — Младший из этих древнейших городов — Владимир — в 1157 году стал столицей Русского государства, наследником Киева.

Долгие годы Владимирская земля возглавляла борьбу русского народа против его врагов, была центром русской государственности и культуры. Высоко поднял Владимир знамя борьбы за объединение Руси. Андрей Боголюбский, Всеволод Большое Гнездо, Александр Невский — много отважных борцов за это великое дело вышло отсюда. Борьбу, начатую Владимирской коренной русской землей, потом подхватила, продолжила и довела до конца Москва.

Владимирская земля создала замечательную, глубоко самобытную национальную культуру. Здесь, среди милой русской природы, родилась архитектура, чудесная и поэтичная, исполненная мужественной красоты. Многими замечательными сооружениями, расписанными изумительными фресками, украсили владимирцы свои города.

Бережно приняв былины, сказания, песни, которые принесли с собой выходцы из Киева, владимирцы сохранили эти вдохновенные создания русского гения. Общение с Киевом запечатлелось и во многих географических названиях Владимирского края. Огибающие город речки Рпень и Лыбедь получили свои имена в честь киевских речек.

Память о славном и героическом прошлом владимирцы живо сохраняли и в те годы, когда город стал провинцией. Древний город, и обеднев, сохранил явственные следы былого величия.

Творения древних зодчих выдержали все: и набеги татар и пожары, — они выстояли и донесли до нас свою могучую красоту. Величие старой русской культуры зримо представало перед жителями города. И даже в годы упадка Владимира в маленьких деревушках этого края из-под кисти поколений мастеров выходили прекрасные произведения народного искусства. Героическая история русского народа оживала в песнях и сказаниях, которые народные певцы, передавая от поколения к поколению, донесли до наших дней.

Длинная цепь событий тянулась от древней русской столицы к скромному, заброшенному провинциальному городу.

Владимирская земля, земля, давшая России стольких славных сынов, стала родиной великого ученого и горячего патриота Александра Григорьевича Столетова.

Род Столетовых жил во Владимире с давних времен. С давних, но не с незапамятных. Семейные предания сохранили память о том, что Столетовы пришли во Владимир из Новгорода при Иване III, который сослал Столетовых вместе с другими новгородскими семьями за крамолу.

Отец будущего ученого, Григорий Михайлович Столетов, был небогатым купцом. У него была небольшая бакалейная лавочка и заведение по выделке кож. Но и этого он чуть не лишился.

В начале пятидесятых годов родня Григория Михайловича начала против него судебную тяжбу: хотели отсудить у него дом и лавку. Приговор был вынесен в пользу родни. Семье Столетовых, очень уважаемой в городе, грозило разорение. Однако во Владимире нашелся сведущий в судебных делах человек, который принял в судьбе семьи Столетовых горячее участие и помог добиться отмены приговора.

Отец Александра Григорьевича был человеком замкнутым, неразговорчивым. Из всех детей Григория Михайловича на него особенно походил сын Дмитрий (1845–1899), младший из братьев Столетовых. Некоторые черточки отца — сдержанность, нелюбовь к чувствительным излияниям и громким словам, подчеркнутую вежливость, постоянную корректность — унаследовал и сын Александр.

Вечно занятый своими делами, Григорий Михайлович был в семье почти гостем. Воспитанием детей занималась главным, образом его жена Александра Васильевна (1806–1889).

Александра Васильевна, урожденная Полежаева, была родом из Касимова. Происходила она тоже из купеческого сословия. Женщина эта была, по тем временам, незаурядная: она была не только грамотна, но и начитанна. Арифметику и русский язык Александра Васильевна сама преподавала детям. Она всегда относилась к ним с большой нежностью, и они платили ей тем же. Уже в глубокой старости сына нередко с едва скрываемой тревогой говорила: «Что-то там мои мальчики?» — хотя «мальчикам» было уже за пятьдесят.

В необычном для купечества быте столетовской семьи ничто не напоминало того «темного царства», которое заклеймил в своих произведениях великий драматург А. Островский. Самодурства, грубости, жестоких наказаний для детей — ничего этого в семье Столетовых не было.

В дружной семье, где все основывалось на взаимном уважении, не существовало проблемы «отцов и детей».

Хотя родители были религиозны, а подчас и суеверны, твердо помнили, к какому угоднику по какому случаю надо обращаться, верили в сны, в приметы (Александра Васильевна, например, говорила детям, что, съев яйцо, надо обязательно раздавить пустую скорлупу, чтобы не завелась «нечисть»), они тем не менее отлично понимали, что детей обязательно нужно учить и учить хорошо.

В доме Столетовых знания ценили; покупали книги, выписывали журналы.

Детей с ранних лет приучали к труду, им внушали уважение к труду другого человека.

Все дети учились во Владимирской гимназии. Кончить гимназию не удалось только старшему брату — Василию (1825–1896). Очень способный и умный человек, Василий Григорьевич вынужден был покинуть гимназию, так как ему пришлось заняться делами — помогать отцу. Не доучившись в гимназии, Василий Григорьевич потом упорно пополнял свои знания самообразованием. Тяготясь купеческими делами, старший брат приложил немало усилий, чтобы избавить младших от судьбы, выпавшей на его долю. Большой заслугой Василия Григорьевича было то, что именно по его настояниям младшие братья не только окончили гимназию, но и получили университетское образование.

Каждый из братьев пошел своей особой дорогой, но все они распростились с купеческим сословием. Николай и Дмитрий стали военными, Александр посвятил себя науке.

Потеряли связь с купечеством и сестры. Старшая сестра, Варя (1836–1909), вышла замуж за архитектора, а Анна (1847–1905) стала женой офицера.

Сын младшей сестры Александра Григорьевича Столетова, Николай Порфирьевич Губский, скончавшийся в 1948 году, рассказывал:

«Я хорошо помню полученное Василием Григорьевичем в день его 70-летия письмо от Александра Григорьевича. В письме Александр Григорьевич, приветствуя «дорогого юбиляра», с благодарностью вспоминал, как много ему обязаны младшие братья, и, в частности, он — Александр Григорьевич. Несомненно, Александр Григорьевич разумел здесь настояния Василия Григорьевича, чтобы братья прошли и среднюю и высшую школу».

Помощь, которую оказывал старший брат будущему великому физику, не ограничивалась только добрыми советами. Василий Григорьевич помогал Александру Григорьевичу и материально, когда тот учился в Московском университете.

Вторым братом Александра был Николай (1833–1912), впоследствии один из виднейших русских-военных деятелей, герой обороны Шипки во время русско-турецкой войны.

Николай, человек очень одаренный, блестяще учился во Владимирской гимназии. Особенно он выделялся своими замечательными способностями к языкам. Уже в гимназические годы Николай овладел в совершенстве французским, немецким и английским языками. Впоследствии он изучил и несколько восточных. Благодаря его стараниям и все младшие братья и сестры учились иностранным языкам: не только читать и писать, но и говорить.

Третьим сыном Столетовых был Александр.

Сохранился календарь, который вел Григорий Михайлович Столетов. В этом календаре он записывал даты рождения детей, различные события, погоду и свои сны. На одной из июльских страничек календаря под толкованием снов: «первый сон — справедливый, второй — скоро сбудется и при том в радости, третий сон — пустой», Григорий Михайлович записал: «1839 год, 29 числа сего месяца, в 11 часов ночи родился сын Александр».

Необыкновенные способности Саши проявились еще в раннем детстве. Когда ему было всего четыре года и мать еще только собиралась начать учить его грамоте, обнаружилось, что крошечный мальчик уже умеет читать. Мальчуган постиг грамоту самостоятельно. В пять лет он читал уже совершенно свободно. Чтение стало его любимым занятием.

Саша был ребенком хрупким и болезненным. Он редко участвовал в шумных играх своих сверстников. Лучшим удовольствием для него было, достав интересные книжки, забиться в уголок и читать, читать не отрываясь.

Еще ребенком Саша хорошо познакомился с русской литературой. Его характер воспитывался под ее могучим и благотворным воздействием. Книги Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, стихи Жуковского, Козлова, пьесы Островского были его любимым чтением.

Многие произведения мальчик, обладавший прекрасной памятью, знал наизусть. Запоминать стихи доставляло ему огромное удовольствие. Любил он их и декламировать. Родные потом вспоминали, как хорошо он читал наизусть «Хаджи-Абрека» Лермонтова. Понравившиеся произведения Саша Столетов переписывал для себя. Сохранилась клеенчатая тетрадочка, в которой он прямым, аккуратным и четким почерком переписал лермонтовского «Демона». Эта не изданная еще тогда поэма ходила по России в списках.

Развитой не по годам Саша отнюдь не был маленьким старичком, замкнутым и необщительным. Совсем нет.

«Он был очаровательным ребенком», — так сказал К. А. Тимирязеву один из людей, знавших Столетова в детстве. Веселый, жизнерадостный, очень привязанный к семье, Саша был хорошим другом для своих братьев, сестер, а потом и товарищей по школе.

Дети в семье Столетовых были очень дружны между собой, делились друг с другом своими радостями и печалями, помогали друг Другу. Особенно тесная дружба связывала Сашу со старшим братом Николаем, который был для него первым советчиком и наставником. Николай следил за занятиями брата, руководил выбором книг, которые тот читал, учил его языкам. Он заставлял Сашу рассказывать ему свои уроки на французском языке. Достав работу по переводу иностранной книги, Николай поручал Саше отыскивать в словарях нужные слова. С помощью брата Саша легко и незаметно изучил французский язык.

Саша, в свою очередь, был хорошим наставником для своих сестер и младшего брата. Для них он был непререкаемым авторитетом. «Если бы Саша сказал, что в какой-нибудь книге я не должна читать какой-нибудь страницы, я на эту страницу и не заглянула бы», — говорила его младшая сестра Анна.

А вот выдержка из дневника Анны, относящаяся к тому времени, когда Александр уже уехал из дому. «Читаю в «Современнике» «Растение и его жизнь», — пишет она. — Это очень хорошо, только мне много попадается латинских названий. Я помню, летом Саша мне читал некоторые места из этой книги, он также много рассказывал о разных деревьях и цветах, которые растут в разных далеких от нас местах, как, например, в Африке, в Америке. Митя не любит так обо всем говорить. Я часто вспоминаю далекие прогулки с Сашей, его умный, завлекающий всякого разговор. Как бывало выйдем за заставу, он вынет какую-нибудь книжку и начнет читать вслух, например Тургенева «Записки охотника». Он очень хорошо читает стихи, читал он мне «Анчар» Пушкина, удивительно как хорошо».

Саша был любимцем матери и платил ей столь же нежной и преданной любовью и глубочайшим уважением. Через много лет, когда Александр Григорьевич уже жил вдали от родного города, он каждый год, каждые рождественские, пасхальные и летние каникулы, приезжал во Владимир повидаться с матерью.

Детство будущего ученого шло в постоянном труде и занятиях. Жизнь в семье Столетовых была правильно организована. Каждый из ее членов что-то делал, чему-то учился.

Учатся дети, учится и мать. Чтобы не отставать от сыновей, и ей приходится много читать. Сыновья читают много и быстро. Вот Саша говорит о какой-то новой пьесе — «Бедность — не порок», а она еще ее и не читала…

Из людей, которые, помимо родных, были близки Саше Столетову, на первом месте должен быть упомянут учитель Иван Григорьевич Соколов, живший на квартире у Столетовых.

Это был человек, бесспорно, незаурядный. Об этом убедительно говорит, например, такой случай. И. Г. Соколов дружил с одним из владимирских врачей. Загруженный практикой, врач этот не успевал следить за современной медицинской литературой. Чтобы помочь другу, Соколов, который учился всего лишь в семинарии, взялся читать медицинские книги.

Он так хорошо начал разбираться в медицине, что смог рассказывать товарищу о всех новостях медицинской науки.

Соколов давал Саше номера «Живописного обозрения», которые мальчик очень любил читать и рассматривать.

Соколов рассказывал Саше о замечательных архитектурных памятниках Владимира — Успенском и Дмитриевском соборах, древних Золотых воротах. Все эти чудесные произведения старинных зодчих находились недалеко от дома Столетовых, стоящего на главной Большой улице, на углу крутого спуска к реке Лыбедь.

Мальчик давно уже полюбил жемчужины русского зодчества. С самого младенчества они вошли в его жизнь. Только выглянешь из окна дома — и вот они, величавые, высоко забросившие в небо свои купола, старые соборы Владимира.

Вот они, могучие древние великаны, на стенах которых шрамы от татарских стрел, от ядер и пуль польских интервентов. А какая живопись, какие фрески внутри них! Бродя под сводами соборов, мальчик с восхищением рассматривает творения знаменитою русского живописца Андрея- Рублева.

С жадностью слушает он рассказ о том, как царь Иван III приказал построить «собор в Москве такой же, как Успенский собор во Владимире, только побольше».

Вместе с Соколовым путешествует Саша по окрестностям города. Собирая растения для гербария, бродя по чудесным заливным лугам, среди рощ и лесов, он учится понимать русскую природу, любить ее.

Во время своих скитаний за городом мальчик видит одно из чудеснейших произведений владимирских мастеров — церковь Покрова на Нерли. Эта необыкновенно изящная, стройная церковь — шедевр мирового искусства.

Радостная и чистая, возникала перед мальчиком из яркой зелени эта церковь, как былинная красавица, глядящаяся в светлые воды Нерли; церковь, живущая единой жизнью с окружающей родной природой.

Любознательный, живой мальчик прошел через множество увлечений. То это декламирование стихов, то это занятие ботаникой — составление гербария.

В ранние годы у Саши развилась страсть к самостоятельному литературному творчеству. Мальчик начал сочинять стихи по поводу различных семейных торжеств. Он писал стихи к именинам родителей, на появление в доме нового фортепиано и т. д.

С девяти лет Саша начал вести дневник. Этот дневник он вел до 1850 года, до второго класса гимназии, в которую он поступил десяти лет. До этого времени он учился дома.

«Памятная книжка» — так называл свой дневник Саша Столетов — сохранилась. Это самая ранняя из дошедших до нас рукописей Столетова.

Дневник Саша вел очень аккуратно, без пропусков. Уже тогда мальчик умел всякое начатое дело выполнять добросовестно и серьезно. Записи не прерываются даже во время его болезней: в эти дни дневник под его диктовку ведет мать.

Перелистывая «памятную книжку» Саши Столетова, можно день за днем проследить, как жил, о чем думал, чем интересовался в детстве будущий ученый.

В безыскусственных коротких записях Саши о несложных событиях его жизни хорошо виден мирный, патриархальный быт столетовской семьи, — жизнь, в которой приезд гостей, окончание вышивки коврика и именины кого-нибудь из домашних — это уже заметные события, о которых нельзя не упомянуть.

Хорошо виден и сам автор дневника, мальчик пытливый, скромный, добрый, но отнюдь не тихоня, а человек, умеющий постоять за себя, «отбрить» обидчика острыми словами, умеющий защитить свое мнение, резко и остроумно высмеять то, что ему не нравится.

Мальчик жадно стремится обогащать свои знания. Сколько радостных восклицаний в дневнике по поводу раздобытых книг, увиденной «детской косморамы», посещений заезжего зверинца и театра. «Я достал семь книг «Живописных обозрений». Чудо! Я так доволен». «Читал «звериную книжку» и новую книжку Современника»!!!» Такие записи то и дело встречаются в дневнике Саши. Посетив зверинец, Саша составляет подробный список всех впервые им увиденных зверей. «Чудесные звери», — пишет, заканчивая свой перечень, Саша. Немало в дневнике рассказов и о детских играх. «Мы с Митей представляли комедию «Маленький разносчик». Первое место стоило 3 конфеты, второе по две конфеты», — сообщает Саша об устроенном им домашнем спектакле.

Самые подробные описания Саша посвящает прогулкам за рекой Лыбедью, во время которых он собирает растения для своего гербария. В этих описаниях чувствуется его любовь к природе.

В повествование о тихой и спокойной жизни лишь изредка врываются известия из далекого мира. «Полицмейстер рассказывал, что в Московском университете 50 студентов разжаловали в «солдаты», — записывает Саша 17 сентября 1848 года, в год, ознаменовавшийся новыми гонениями на дом Ломоносова.

Мальчик живет в добром согласии со всеми своими домашними. За время, охватываемое дневником, Саша может рассказать только об одной небольшой ссоре, участником которой он был. Саша обиделся на брата за то, что тот без спроса взял написанные Сашей стихи и начал их громко декламировать, вышучивая автора.

Можно ли угадать, читая дневник Саши, каковы склонности мальчика, к чему его главным образом влечет? Нет, сделать это трудно. Будущий физик еще и сам в те времена, очевидно, не уяснил себе своего призвания. Только изредка проглядывает что-то, в чем можно усмотреть намек на то, чему будет потом посвящена его жизнь. «Сегодня утром забавлялся, взвешивая у маменьки на весах разные вещи», — записывает Саша как-то. В другом месте Саша говорит о том, как он со своим товарищем мастерил часы из свинца.

Любопытно, что первые школьные впечатления не отразились в дневнике. О своих успехах в школе, — а он учился превосходно, — Саша рассказывает с предельной лаконичностью: «Был экзамен по немецкому языку, я получил пять баллов».

Саша больше интересуется тем, как занимается музыкой старшая сестра Варенька.

Мальчик искренно радуется тому, что Варенька начала учиться музыке. Внимательно следит он за тем, чтобы сестра аккуратно занималась; помогая ей, Саша и сам, самоучкой, тайком, начинает учиться музыке. Однажды за этими занятиями его врасплох захватил учитель Вареньки. После этого и Саша стал брать у него уроки.

Занятиям музыкой он отдавался с такой страстностью, что стал всерьез подумывать, не посвятить ли себя целиком музыке. Любовь к музыке он пронес через всю жизнь. Часто после лекций и напряженной работы в лаборатории, улучив свободную минуту, физик садился за рояль.

18 августа 1849 года Саша записал в дневнике:

«Васенька приехал из Москвы и оказал, что Николенька определился на математический факультет».

Во время приездов на каникулы Николай много рассказывал Саше об университетской жизни, и мальчик страстно мечтал поскорее окончить гимназию и тоже поступить в Московский университет.

В гимназии "Саша с одинаковым успехом занимается всеми науками, находя время «и для литературных занятий. В 1852 году, в пятом классе, вместе со своими товарищами Ильинским и Грязновым он начинает выпускать рукописный журнал. Несколько номеров его сохранилось. В этом журнале, редактором-издателем которого, как значится на обложке, был Столетов, он помещает и свои стихи, рассказы, переводы с французского.

Вот одно из его стихотворений:

1-е августа

Из произ. 1853 года

Вот один из анекдотов, по тем временам довольно ядовитый:

«Один помещик опрашивал крестьянина новостей о своей земле и, между прочим, спросил: «Столько ли там дураков, как и прежде?» — «Нет, нет, сударь, — ответил крестьянин, — как вы там жили, так больше было».

В журнале Саша публикует «Мои воспоминания» — пришедшие на смену дневнику более связные описания семейной жизни Столетова.

Каждая из глав «Моих воспоминаний» снабжена удачно подобранным эпиграфом. Для эпиграфов Саша берет строки из «Мертвых душ», из «Евгения Онегина», «Казначейши» Лермонтова, из пьес Островского, романов Загоскина, стихов Козлова и т. д. Подбор цитат показывает большую начитанность будущего ученого.

Одна из частей «Моих воспоминаний» посвящена описанию поездки на долгих к родным в Касимов. Это было первое путешествие Александра Столетова.

В «Моих воспоминаниях» Саша предстает уже значительно более зрелым литератором. Читая это сочинение, с трудом веришь, что оно написано рукой четырнадцатилетнего мальчика.

В произведении подростка уже проступают черты столетовского стиля — четкого, ясного, поражающего меткостью определений и пронизанного тонким юмором.

«Дорога, вьющаяся необозримой лентой, — рассказывает Саша о своих дорожных впечатлениях, — синеющий лес и песня ямщика, всегда унылая и прерываемая его беспрерывным обращением к лошадям, причем он дарил им более или менее приличные эпитеты, — все это мне нравилось, всю эту поэзию дороги я испытывал еще первый раз. Настали сумерки. Сон стал клонить меня, и я заснул, но заснул не тем ровным сном, каким пользуемся мы в обыкновенное время, — нет! Это был какой-то особенный, перемежающийся сон, в котором сновидение и действительность так безраздельно смешиваются между собой, что невозможно определить границу между тем и другим».

Однако лирические описания не в характере автора. «Ух! Как поэтически я разболтался», — прерывает Саша самого себя. Большая часть «Моих воспоминаний» написана в юмористическом тоне.

Много шутливых и метких наблюдений, зарисовок, описаний разбросал Саша в своем произведении.

Долгуши, по обеим сторонам которых сидят, свесив ноги, пассажиры, Саша сравнивает с «неким многоногим животным». Описывая касимовский городской сад, Саша сообщает, что это «обыкновенное место прогулки для свиней с поросятами». А вот описание Бутылицкой станции, похожей на те, через которые проезжал герой Гоголя:

«В комнате стоял стол, покрытый какой-то сальной хламидой. На нем находился изломанный подсвечник с огарком самой мизерной величины. На окошке чайник с чаем или, лучше сказать, с настоем какой-то неизвестной травы, ссохшейся, видно, с незапамятных времен. Под окошком стоял розовый диван, ничем не обтянутый, должно быть для большей мягкости».

Саша умеет быть и очень резким. Рисуя портрет своей полоцкой тетушки, ханжи и мещанки до мозга костей, Саша не скупится на едкие замечания; он высмеивает подобострастие тетки перед «высшим светом»: «Тетка беспрестанно поминала про какого-то генерала Сербиновича, который, по ее уверениям, был с ней знаком и приглашал ее в Петербург на дачу. Себя она бог весть почему называла помещицей».

Саша пародирует притворное чувствительное сюсюканье тетки, бичует ее скаредность, мелочность: «Вернувшись из рядов, она целую неделю повествовала, как она растратилась на целый двугривенный».

Сатирическая жилка юного автора особенно сильно видна в его повести «Жизнь и похождения Агафона Ферапонтовича Чушкина», опубликованной в том же рукописном журнале. Читая эту повесть, видишь, что Саша Столетов многому научился у любимого им Гоголя.

С тонкой иронией описывает герой повести своего старозаветного дядю:

«Дядя мой был человек якобы приказный; служил в совестном Суде (который, к слову пришлось, вернее нужно бы назвать бессовестным), любил брать взятки, или, как он говорил, благодарственные приношения неимущему от доброхотных дателей, за что и был один раз под судом. Говоря, он беспрестанно нюхал табак, что делал с какой-то особенной ловкостью, и повторял к каждому слову: якобы, понеже, казус и прочие, тому подобные приказные выражения. Дома ходил он в коричневом сюртуке, с худыми локтями

С 7-ми летнего моего возраста Федот Иванович позаботился дать мне приличное сему казусу воспитание. Тогдашнее воспитание состояло преимущественно в питании, а на развитие умственных способностей обращали мало внимания. Дядюшка не преминул нанять мне первоначального руководителя, в лице некоего дьячка. Дьячок призван, и дядюшка, понюхав, огромное количество табаку, сказал: «А что, якобы, Пафнутьич, я хочу вручить тебе для наставления сего, якобы, несовершеннолетнего юношу, понеже, как и мудрая гласит пословица: ученье свет есть, неученье же тьма».

— Совершенно так-с, то-есть, дело это известное, вестимо, уж вы ученый народ-с!

«Так!» — воскликнул глубокомысленно Федот Иванович: «а сего ради, благословясь, и начни с оным младенцем, якобы, первое начало всех начал, сиречь — Азбуку, рекомую Алфавитом на Греческом диалекте».

А вот портреты школьных учителей николаевского времени. Смотритель «был каким-то первобытным характером: любил более всего порядок, резвых мальчиков, не говоря уже про шалунов, терпеть не мог. Он всегда хотел, чтоб ученики, бывшие не старее 15 лет, думали, говорили и поступали по-книжному, ему нравилось, если ученик походит более на автомат, нежели на человека, одаренного разумом и волею; он любил, если ученик, приличным образом откашлянувшись, затягивал дьячковским напевом: «История в некотором смысле, при взгляде на сию науку, представляет…» и пр. Он особенно не жаловал, когда кто рассказывает урок своими словами, напротив, очень любил тех, которые, безусловно следуя книге, беспрестанно повторяли: дабы, сей, оный, поелику и т. п. Сердце его радовалось, когда он слушал такую речь».

Четырнадцатилетний мальчик многое видит. Едко осмеивает он формализм, косность, мертвящий педантизм, насыщавшие гимназическую атмосферу.

«В училище, — пишет автор, — были шесть учителей: арифметики, закона божия, русского языка, латинского языка, географии и истории. Учитель математики не очень замечателен. Довольно сказать о нем, что он был положительно глуп, ходил очень скоро, а писал на классной доске и говорил еще скорее, словно боялся опоздать. Что же он бывало говорит, решительно невозможно было разобрать. Лицо у него было очень глупое, волосы черные, вечно растрепанные, черные огромные брови почти сошлись. На его физиономии ясно были начертаны знак вопроса и удивления. Он был всегда как бы спросонок, беспрестанно хлопал глазами и вертел головой.

Учитель закона божия был седой старик, священник, не далекого ума (чем отличалась вся школа), но, по крайней мере, очень добрый. Все ученики любили его более других учителей.

Учитель русской грамматики был пресмешной человек. Он говорил медленно, произносил слова так, как они пишутся, и в заключение всего этого прибавлял к каждому слову: «можно сказать» и «по малости». «Что это за дурак!» — говорил он. — «Можно сказать, ничего не знает; хоть что-либо по малости ответил».

Учитель истории был глух, что очень было нам по-сердцу, потому что, скрывая свою глухоту, он бывало, ничего не расслышав, поставит хороший балл. Пользуясь этим превосходным для учеников качеством, мы бывало врем ему напропалую, и он только говорит беспрестанно: «а? да, хорошо!» или «а? так, садитесь» и пр.

Учитель латинского языка до крайности любил выражаться по-русски латинским слогом. Он сам ничего не понимал из того, что приказывал учить, и любил, если ученик, ничего не понимая, прелихо отзубрит ему какой-нибудь супин и начнет городить такую чушь, что, того и гляди, замерзнут уши. А все оттого, что мы ничего не понимали и учили по грамматике, также написанной на русско-латинском языке. Бывало, протрещишь учителю, не переводя духу: «Герундий есть отглагольное нечто существительное, как иное и пр.» И думаешь: «дескать, всю латынь съел!», и гордо осматриваешься во все стороны; а на деле-то выходит, что и не попробовал ее».

А вот как описывает Саша своих соучеников.

«У нас были, — пишет он, — еще особого рода ученики, — это аристократы. Таковыми считались дети судьи, городничего, исправника и т. п. С этими господами каждый школьник положил себе за правило че связываться. Эти ученики составляли какую-то независимую, отдельную нацию. Никто не входил с ними в короткое знакомство; они не мешались в школьные игры и шалости и, по словам одного ученика, недостойны были даже названия школьников». Как видно, Столетов уже тогда не жаловал своим расположением власть имущих.

Подросток в том немногом, что открывалось его глазам, разглядел отвратительные черты системы раболепия, взяточничества, подкупа, господствовавшей в николаевской России.

«Приезд ревизора, — читаем мы, — знаменовался всегда необыкновенными происшествиями. В это время смотритель собирал ясак дичью и телятиной с своих учеников. Всякому вменялось в обязанности принести с собой петуха, курицу, кувшин молока, окорок или что-нибудь подобное. Всеми этими приношениями снабжали на всякий случай ревизора для утишения его гнева. Это делалось также с политикой: смотритель приносил ревизору сперва малую толику, и потом, если тот еще бушевал, постепенно подбавлял ему, пока наконец блюститель закона, искушенный свежей дичью и сладким молоком, утишал свое правосудное негодование. Если же он был не очень сердит и сразу поддавался, то весь остаток принадлежал смотрителю. Таким образом смотритель удобрял ревизора, как земледелец — рыхлую почву, и он беспрекословно поддавался на эти хитрости. У нас в школе, как и во всем мире, все имело философию и политику. Сторожа, ученики, учителя — все вообще действовали во всем согласно своим интересам. Начиная с последнего сторожа, который отпускал домой оставленного без обеда лентяя, если тот давал ему пятак серебра или гривну на водку, до смотрителя, этого важного для нас лица, но немилосердно гнувшегося и унижавшегося в присутствии директора или ревизора, — все жило на расчетах».

1853 год, когда писалась эта повесть, был грозным для России годом. Он ознаменовался началом Крымской войны.

Героическая оборона Севастополя вошла в историю нашей родины как яркий пример беззаветной храбрости, непоколебимого мужества, самоотверженности, горячего патриотизма русских воинов. Крымская война вместе с тем показала несостоятельность, страшную политическую и экономическую отсталость царской России, бездарность высшего русского командования, не позаботившегося даже обеспечить себя картой Крыма. Правительство не сумело снабдить русскую армию: армия была плохо одета, плохо накормлена. Среди высшего командования были воры и казнокрады. Русские солдаты и моряки защищали родную землю, не имея достаточного числа орудий, снарядов и патронов. Отсутствие железных дорог тормозило подвоз резервов.

В дни, когда началась Севастопольская страда, Николай Григорьевич Столетов кончал университет. Юноша решает посвятить себя военному делу. Всеми мыслями своими он в осажденном Севастополе, где стойко сражается с врагами русский народ. Николай определяется в первую легкую батарею рядовым — фейерверкером четвертого класса. Никакие уговоры знакомых, советовавших ему отменить свое решение и устроиться «получше», не помогли. Обычно тихий, робкий и застенчивый, Николай проявил здесь непреклонность и решимость. Истинный патриот, он с радостью оделся в серую шинель и стал делить с солдатами их жизнь в палатках, на биваках, в походах. Очень скоро он попал в осажденный Севастополь. Героизм, проявленный им в боях под Инкерманом, был замечен, на груди его появился солдатский Георгиевский крест. После этого сражения он получает первый офицерский чин.

А в мирном Владимире семья Столетовых с тревогой ожидает его писем, взволнованно следит за событиями в Крыму, нетерпеливо ждет окончания войны.

В Севастополе во время одного из походов Николай Столетов попал в стрелковое укрепление одиннадцатой артиллерийской бригады, где познакомился с командиром небольшой команды, занимавшей этот временный пост.

«Мы разговорились, — вспоминал Столетов, — пришлось испытать громадное удовольствие от этого знакомства; офицер отнесся дружески, а за самоваром, появившимся в палатке, о чем, о чем не довелось нам переболтать.

Наступило утро, не хотелось уходить; если бы не долг службы, не расстался бы я с этим обаятельным, способным приковать к себе офицером. Дороже всего было то, что у нас оказалась масса воспоминаний о лицах, ставших дорогими по общей нашей альма матер — офицер лишь на несколько лет передо мной окончил курс того же, дорогого мне, московского университета. Он много рассказывал про жизнь в университете, но еще больше занял меня самыми разнообразными рассказами из короткой, но сильно в нем запечатлевшейся боевой севастопольской жизни; он и рассказывал и читал безумолку, а на прощанье подарил мне небольшой, в несколько минут, в шуточном тоне, для меня набросанный рассказ «О ночном пробуждении», которым я его обеспокоил.

Я был очень рад получить этот маленький знак внимания, взамен простого клочка бумаги, на котором я довольно казенно написал свое звание: старший фейерверкер, имя, отчество и фамилию; меня порадовало оставление мне на память этого рассказа, но собственно подпись, сделанная под ним, тронула меня лишь много, много лет позже; под рассказом значилось: «Лев Николаевич Толстой, поручик артиллерии».

Прощаясь с ним в ту памятную, оставшуюся бессонной и незабвенной ночь под рождество 1854 года, я сказал ему между прочим:

— Пусть же наши воспоминания держатся на том, что нам напоминает: с одной стороны наша альма матер, а с другой — здешняя «Альма» и с нею те впечатления, которые еще не перестала переживать наша славная армия после 8-го сентября».

Впоследствии Николай Столетов, ставший прославленным полководцем, и Толстой не раз, встречаясь, вспоминали годы севастопольской обороны.

Героизм русских патриотов не в силах был спасти Севастополь. 28 августа 1855 года гарнизон оставил город. Лучшие русские люди с горечью переживали трагедию Севастополя. Все, в ком билось сердце патриота, всей душой были с его защитниками.

Но передовое русское общество вместе с тем понимало, что на полях сражений в Крыму вершится суд над николаевской Россией.

«Крымская война, — писал В. И. Ленин, — показала гнилость и бессилие крепостной России». Разъедаемая глубоким внутренним кризисом, феодально-крепостническая система обнаружила свою неспособность противостоять натиску передовых буржуазных государств. Уже в годы Крымской войны стал нарастать общественно-политический подъем. По всей стране прокатилась волна крестьянских восстаний. После войны экономические тяготы, которые несло русское крестьянство, стали особенно гнетущими, классовые противоречия в городе и деревне обострились. Крестьянское движение непрерывно возрастало. Наиболее дальновидные из царских политиков понимали, что по-старому управлять страной нельзя. Поражение в Крымской войне поставило царскую Россию перед необходимостью отменить крепостное право. Выступал перед московскими дворянами, Александр II, сменивший на престоле Николая I, сказал, что лучше отменить крепостное право сверху, нежели дождаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу.

В 1856 году Александр Столетов заканчивал Владимирскую гимназию. В последние гимназические годы склонности Саши четко определились. Математика и в особенности физика становятся его любимыми науками.

Физика! Как величавы и всеобъемлющи ее законы! Сфера действия сил и явлений, изучаемых ею, — весь мир, все мироздание.

Трепетание маятника карманных часов и колыхание океанских волн, мерцание гнилушки и ослепительное пыланье солнца, круженье колес машин и стремительный бег планет, пение скрипки и грохот взрывов, рождение бисера искр в электрической машине и возникновение гигантских молний, мягкое тепло дыхания и жар плавильных печей, упрямство стрелки компаса, смотрящей всегда на полюсы, и притяжение железного гвоздя к магниту — все, все это подвластно законам, открытым физиками.

Механика, учение о теплоте, акустика, оптика, учение об электричестве и магнетизме — как поразительно разнообразна физика! Недаром когда-то философией природы называли науку, которая потом стала именоваться физикой. И как нужна людям эта наука, раскрывающая глубочайшие тайны природы, помогающая покорять ее силы на благо человеку!

Законы, управляющие физическими явлениями и процессами, необходимо знать и астроному, и геологу, и химику, и врачу, и метеорологу. Физику должен знать и инженер. Ведь она основа всех инженерных наук. В разнообразные двигатели, машины, станки и сооружения воплощаются победы, одержанные физиками. И как увлекательна романтика борьбы за открытие тайн природы.

Саше посчастливилось: полюбившиеся ему науки — математику и физику — он изучал у человека талантливого. Преподаватель Бодров не только хорошо знал свое дело, но и занимался им с увлечением. Он стремился вести свои предметы как можно интересней и живей. На уроках физики он даже показывал опыты, — в тогдашних гимназиях это было редким явлением.

Саша с увлечением занимался у Бодрова. Подросток становится любимым учеником молодого педагога. Но мальчик не ограничивался только учебником и уроками в школе. Запоем читал он книги и статьи по физике, которые ему удавалось разыскать в гимназической библиотеке и у знакомых. Любознательному мальчику книги давал и учитель истории и географии Н. А. Шемякин, у которого Саша также был одним из наиболее способных учеников.

Опыты, которые он увидел на уроке, о которых вычитал в книгах или узнал от Бодрова, Саша пробовал воспроизвести сам.

Сколько удивительного можно обнаружить с помощью иной раз самых незатейливых средств!

Плотно захлопнуты ставни на окнах в детской. Но сквозь крошечную дырочку, проколотую раскаленной спицей в ставне, золотистой кисточкой пробивается свет. Ведь на улице яркий полдень.

Кисточка света умеет рисовать. И еще как! Подставить на пути лучей распахнутую тетрадку, и на ней возникнет прелестная картинка, нарисованная яркими, свежими красками. На ней и кусочек улицы, видной из окна столетовского дома, и Рождественский монастырь, вырисовывающийся на ярком ультрамариновом небе. Картина эта удивительная — она живая: по мостовой проезжает крохотная извозчичья пролетка, идут малюсенькие человечки. И пролетка и человечки движутся вверх ногами. Ведь все на этой картинке перевернуто.

Вот как просто заставить свет рисовать.

А сколько удовольствия может доставить в зимний вечер старый номер газеты! Приложить его к теплой изразцовой печке и пройтись по нему как следует платяной щеткой — и начинаются чудеса: лист прилипает к печке словно приклеенный. На нем появилось таинственное электричество. А стоит начать отдирать газету от печки, как слышится загадочное потрескивание и голубоватые вспышки пробегают волнами между изразцами и листом. К наэлектризованному листу прыгают со стола кусочки бумажек, под ним начинают танцовать маленькие уродцы, вырезанные из сердцевины бузинной палочки. Лист стал заправской электрической машиной.

Саша с увлечением строил дома самодельные физические приборы. На опыты, устраиваемые им, приходили смотреть, как на представления, не только сестры и младший братишка, но и старший брат Василий и даже сама Александра Васильевна.

К окончанию гимназии Саша уже отчетливо наметил свой жизненный путь. Он будет физиком.

Как и Николай, Саша окончил гимназию с золотой медалью. Наконец-то осуществится его мечта — он поедет в Московский университет, поступит на физико-математический факультет, туда же, где учился Николай.

И вот уже у Саши па руках свидетельство: «От директора училищ Владимирской губернии дано сие свидетельство окончившему курс во Владимирской гимназии из купцов Александру Столетову, желающему поступить в число студентов Императорского Московского Университета, в том, что он журналом Совета гимназии 16 июня сего года признан окончившим Гимназический курс с предоставлением права на поступление в Университет без вторичного экзамена и с награждением за отличные успехи в науках и благонравие золотой медалью.

Директор училищ Владимирской губернии статский советник и кавалер Соханский».

В июле 1856 года наступил день отъезда. Последние сборы, последнее прощание, — и вот возок уже бежит по Большой улице. Окончилось детство, уходит, скрывается. Вот еще один удар кнута, еще один мосток, еще один встречный, уступающий дорогу, и уже почти не виден чудесный родной город, в котором так спокойно и хорошо прошли невозвратные годы детства. Вот последний раз сверкнул над рощами шпиль Дмитриевского собора и исчез вдали.

Впереди Москва, университет, впереди новая жизнь.