Виктор Большой – человек «тысячи» профессий. Посудите сами – егерь, археолог, физик, рабочий по производству комбинированных кормов для животных, инженер-конструктор, художник-оформитель, сторож, фотограф и т. д. Этот список может быть продолжен. Согласитесь, среди перечисленных профессий совсем немного таких, которые имеют что-то общее между собой.

Возможно, именно это различие видов деятельности и создаёт ту «разность потенциалов», то напряжение, которое порождает искру творчества, пробивающую туманную пелену каждодневных забот и дел.

Отзывы, замечания, предложения можно оставить на странице автора на сайте Проза. ру (proza.ru)

Возрастная категория читателей – 18+ Любые совпадения – случайны.Авторские права – защищены.Посвящаю – родным, близким людям; всем, кого любил и люблю. А так же тем, кто, безусловно, согрел собой этот мир – коту Мурзику, псу Тузику, кошке Мурке (двое последних – из далёкого-далёкого детства).

Бурная жизнь молодого художника («Уроки в стиле «Ню»), не менее разнообразное бытие профессионального фотографа («Юлька или фото на документы»), нескучный быт экспедиций («Археология души»), где лихие парни и «сумасшедшие» девчонки, рискнувшие подарить им свою любовь, открывают для себя (и для Вас) что такое – Жить!

Время от времени герои повествования активно отдыхают, «адреналинят». Это – спуски на лыжах «с закрытых позиций», скалолазание без соответствующего снаряжения и подготовки, и тому подобное. Автор предупреждает, что подобные развлечения – опасны для жизни.

В «постановке», название которой – «Моя жизнь», Вы, читатель, и есть главный режиссёр, а так же первый и единственный актёр. Никто Вам не может запретить изменить сценарий и сыграть так, как пожелаете. Удачи!

Сегодня нам позирует Марианна – среднего роста рыжеволосая красавица, девушка без комплексов. Профессионалка.

Она – в ударе. Выдаёт такое – хоть стой, хоть падай. Кое-кто и готов упасть. Ведь среди нас есть и начинающие. Возможно, кто-то из них видит обнажённую женщину впервые в жизни (не на картинке). Их выдаёт суетливо бегающий туда-сюда взгляд; и даже руки, похоже, у некоторых дрожат. И есть от чего.

Неведомо, какая муха укусила нашу модель сегодня, но она готова показать нам всё, на что способна. И более того.

И показывает. Установив на подиуме стул, Марианна то присядет на него нога на ногу, то полуприляжет, свободно разбросав ноги, то, облокотившись о стул, станет к нам спиной в полоборота, демонстрируя всё, чем наградила её природа.

Мы пашем как кочегары на пароходе. В помещении жарко (чтобы модель не мёрзла). Специфика набросков обнажённой натуры состоит в том, чтобы за несколько минут ухватить в натуре главное, вылепить некий образ, не размениваясь на детали. И это совсем не просто.

Человеческое тело один из наиболее сложных объектов для изображения. Учиться его рисовать или писать можно очень долго. Часто всю жизнь многие художники возвращаются к работе с моделью. Это – то же самое, что и для музыканта, которому стоит не прикасаться к своему инструменту всего несколько дней, как он тут же почувствует, что и руки не те стали, и со звуком не всё в порядке.

Сегодня нас десятка полтора. Довольно разношёрстная компания. Недалеко от меня стоит за мольбертом Никодим. Его бородатое, аскетичное лицо будто сошло с одного из портретов Веласкеса. По нему невозможно судить, о чём он думает. Работает он напряжённо, но без суеты. И только линии его рисунков выдают тот жар и те чувства, что горят в нём.

Чуть в стороне от нас трудится Юля. У неё вечно брюки сползают в процессе работы всё ниже и ниже, наполовину обнажая аппетитный, розовый зад. Иной раз, кажется, что вот-вот и у нас будет не одна, а уже две обнажённые модели. Она дочка довольно известного архитектора. Этот факт её биографии подталкивает иногда девушку Юлю слегка позадирать перед нами свой замечательный носик. Наброски у неё неплохо получаются, но с живописью – проблемы. Она пишет маслом, очень много добавляя разбавителя. Колорит чувствует плохо. Потому получается какая-то масляная, жухлая акварель. При этом она старается поскорее покрыть поверхность холста, не выкладываясь на каждом квадратном сантиметре. По общему мнению, это не живопись, это, извините, дерьмо. С тем же успехом можно было бы развести на воде куриный помёт и что-то им изобразить.

Мелькает мысль о том, что надо бы с ней поближе познакомиться, позаниматься живописью, и, возможно, не только ею.

У Марианны перерыв. Очередные сорок пять минут мы отбарабанили – да так, что и не заметили, как время пролетело. Она набрасывает халатик и уходит на лестницу покурить, пообщаться с преподавателями. Мы же расходимся кто куда – поглядеть что получается у соседей, глотнуть чаю из термоса.

Рядом пара молодожёнов (она только готовиться к поступлению в институт, а он уже на втором курсе занимается). Они бурно обсуждают сегодняшнее занятие:

– Ты только посмотри на неё! Что она себе позволяет – это же не женская баня и не бордель, в конце концов. Мы же пришли изучать строение человеческого тела, а не акушерство или гинекологию! Что молчишь, тебе что – нравится?!

– Да ладно тебе, – отвечает он ей, – не грузись. Каждый сюда приходит за тем, в чём нуждается. Кто-то женщин никогда живых не видел, а кто-то сделать в своей жизни лучший набросок. Вот даже ты завелась, хотя говорила всегда, что нервы у тебя, как у трактора на гусеничном ходу; и, вообще, ты всегда меня убеждала, что тебе больше нравится длительный рисунок натуры, когда можно прочувствовать каждую линию, каждую связку, а не торопливо набрасывать не всегда понятно что. Помнишь, да?

– Вот, блин, действительно «повезло» сегодня с натурой, – всё никак не может успокоиться будущая студентка. – Хорошо, убедил. Посмотри, у меня что-то получается или опять только отдельными кусками – то только ноги, то – только руки, а целого нет.

– Ты знаешь, – он ей, – сегодня другое дело – есть образ, динамика формы чувствуется; наверное, потому что разозлилась. Так что ты нашу Марианну ещё благодарить будешь…

– Ну-ну, показать всё, что у тебя есть – невелико дело, – отвечает кандидатка в студенты.

– Не скажи, в каждом деле можно быть мастером, а можно быть просто ремесленником или, ещё хуже, никем. Марианна – мастер!

– Может, ты её ещё и как женщину начнёшь мне расписывать…

– Да ладно, не пытайся рассмешить…

Однажды, когда мы с Юлькой остались одни на лестничной площадке (народ, выкурив по сигарете, вернулся к своим планшетам), она обратилась ко мне:

– Витька, ты можешь объяснить – что нужно, чтобы живопись пошла? Бьюсь, блин, бьюсь – и, как-то всё – не очень. А наброски – сам видел, нормально.

– Ты-то что чувствуешь, когда пишешь? – Спрашивает она, выдыхая кольца дыма – одно симпатичнее другого прямо мне в лицо.

– Помнишь, мы писали одну и ту же постановку? – Продолжает Юлька, сверкая глазами сквозь собственную дымовую завесу. – У тебя цвет настоящий. А у меня – не идёт и точка. И нарисовано нормально, и композиция вроде бы ничего. Но – не звучит!

– Ну как тебе объяснить, – я ей, отгоняя дым подальше (я-то не курю, выхожу в «курилку» пообщаться). – Во мне что-то включается; это похоже на то, может быть, как самолёт преодолевает звуковой барьер. Раз! И ты уже в другой среде, в другом пространстве или качестве.

– Не надо про самолёт, – говорит она, пытаясь закурить очередную сигарету. – Давай о живописи.

– Слушай, хватит дымить, тут без противогаза не поболтать по-человечески, – пытаюсь я её остановить.

Ну да, девушку Юлю только танком и остановишь, если она чего-то захочет.

– Не смеши, – она мне, затягиваясь своими «лёгкими» № 5.

– Ладно, – сдаюсь я. – Ты попробуй писать одновременно на разных участках холста, то есть, как бы кусками, держа при этом целое в голове. И не жиденько, а полновесно «вляпывать» мазки. Не экономь на краске. Нужно стараться не бояться подбирать необходимый цвет и смело ударять им в нужном месте. Только и всего, наверное. Если не ошибёшься, то рано или поздно все эти пятна сложатся в единую, цельную картину. Да, имей в виду, что несколькими кистями не обойтись – с десяток потребуется, а может и больше. Зато каждая будет играть свою гамму, и в целом должен получиться – оркестр. Если с «дирижёром» всё в порядке, то и музыка должна быть на уровне.

– Хорошо, – Юлька мне, – а если не угадаю с цветом, не попаду, то что тогда – всё соскребать? Краску жалко, она же дорогая.

– Ну, с такими мыслями тебе не живописи учиться, а где-нибудь кладовщиком работать, – я ей. – Ты же обеспеченный человек, причём здесь экономия?

– А обеспеченные, потому и обеспеченные, что знают цену деньгам, – упорно клонит в свою сторону Юлия.

– Блин, ещё раз услышу о деньгах – вообще о живописи со мной не заговаривай! – Я ей. – Лучше сразу о погоде… Да и пора нам к «станку», народ уже пашет во всю.

Я порываюсь двинуться к одногруппникам.

Она, схватив меня за руку:

– А даму поцеловать, слабо? – И указывает пальцем себе на щёчку. При этом её глаза как-то по-особенному заискрились, блеснули сквозь упавшую на них чёлку вьющихся, тёмных волос.

Молча возвращаюсь. Недолго думая, за плечи притягиваю её к себе и осторожно целую в нежную, душистую шею, в щёку, в губы. Поцелуй в губы у нас получился затяжным, как прыжок с парашютом. Даже дыхание на секунду перехватило. Вдруг, я почувствовал, как её язык проник ко мне в рот и пытается там устроить этакий шурум-бурум, полный кавардак, то есть. От неожиданности, я слегка обалдел. (Ого, а девочка, оказывается, шалунья!). Но, довольно быстро ориентируюсь в обстановке и понимаю, что это не самый скучный способ единения живых существ. Согласитесь, что-то в этом есть – ещё пять минут назад ты о ней не знаешь ровным счётом ничего (разве только то, что штаны с неё валятся постоянно.) А теперь тебе известно почти всё – и цвет глаз, когда их видишь совсем близко, её удивительный запах, правда, с примесью сигаретного дыма, и, даже, её вкус, как у ягоды. Она действительно чем-то похожа на ягодку, которую не распробовать, не съесть – невозможно.

Нас прерывает Пашка. Он показался в дальнем конце коридора и орёт:

– Ольга Владимировна напоминает, что занятия ещё не закончились!

Бегу за Пашкой. Юлька неторопливо бредёт следом.

У всех работа в самом разгаре. Никто и внимания не обратил на наше отсутствие. В том числе, кажется, и Ольга Владимировна…

Яркий, солнечный день. У нас сегодня пленэр. Городской пейзаж. Студенты с этюдниками разбредаются кто куда. Счастливые, свободные люди. Не всем знакомо это чувство, когда весь мир – твой; бери его, пиши, живи ярко в нём!

Я решил не искать неведомо что, неведомо где. Тут ведь главное, на мой взгляд, не найти что-то заковыристое в пейзаже, да нарисовать или написать; а просто увидеть, да-да увидеть, почувствовать даже в самом обычном уголке города нечто, что вызывает отклик в твоей душе, в твоём сердце.

Останавливаю свой выбор на небольшом, уютном дворике, что рядом с нашим учебным заведением. Со всех сторон он окружён разной высоты строениями. Получается этакая ступенчатая череда крыш. Одни стены ярко освещены, другие в глубокой тени; сверкающие окна и тёмные парадные внизу. Всё на контрастах – вертикали и горизонтали, свет и тень. Как только набрёл на этот дворик, так и захотелось сразу же взяться за дело.

Со мной Юлька. Чуть позже к нам присоединился Вячеслав. Странный он человек. Одет всегда по последней моде, занятия посещает нерегулярно. Что он ищет в живописи? Ведь с первого взгляда понятно, что она для него не является тем, чем для многих из нас – способом бытия «живой материи», занятием на всю жизнь.

Возможно, я думаю, он бывает в тех кругах, где модно продемонстрировать что-то необычное в себе, прочесть свои стихи, например, или показать тобой написанную картину. Но ведь её сначала надо написать!

С Юлькой же всё понятно – она идёт по стопам своего отца.

И сегодня Вячеслав одет как на вечеринку – дорогие брюки, качественная рубашка, тёмные очки. Не очень-то удобно в таком наряде возиться с красками – того и глядишь замараешься. Тут не о живописи будешь постоянно думать, а только о том, как бы не испортить свой «прикид». Но объяснять Славке эту простую истину почему-то не хочется – слишком элементарно. Редкие прохожие иногда поглядывают в нашу сторону. Главным художником в нашей компании выглядит, конечно, Вячеслав. Юлька – это девочка при нём, ну а я – простой подмастерье. В старину у каждого известного мастера всегда было несколько учеников, выполнявших поначалу самую простую и грязную работу – они растирали краски, грунтовали, натягивали холст и тому подобное. Эти умения, кстати, тоже далеко не лишние. Впрочем, сегодня краски продаются в готовом виде, да и холсты тоже.

Но тёмные очки его – это уж совсем ни в какие ворота; цвета-то как различать? Говорю ему об этом:

– Слава, ты читал где-нибудь, чтобы Репин или Васнецов в очках писали, солнцезащитных?

– Солнце глаза слепит, да и, вообще, так круче, – он мне.

Как говорится: «No comments…»

На мой взгляд, писать картину в тёмных очках – это, тоже самое, что попытаться пообедать, окунув голову целиком в чан с едой или, например, попытаться управлять автомобилем, из его багажника. И в том и в другом случае результат известен заранее. Как и в случае со Славкой. Не может у него получиться что-либо путное. Но ведь он тоже просил помочь с живописью.

В том дворике мы неплохо провели часа три; успели, правда, немного – слишком часто работа над этюдами прерывалась разговорами о том, о сём. Юлька, кажется, что-то поняла, а Славка – не уверен. Хотя он действительно хотел бы, чему-то научиться, чтобы что-то получалось. Но до него так и не дошло, что нужно научиться тратить себя реально на это дело. А вопрос о том, что одеть и как – это в принципе – не для обсуждения; в лучшем случае это разговор для женщин где-нибудь на распродаже. А чтобы мужики, настоящие, на этом «зацикливались» – извините.

С того момента как мы появились в этом дворике вокруг произошли некоторые перемены – солнце проделало часть своего пути по небу, тени, соответственно, переместились с одних стен на другие. Писать дальше не имело смысла, и, потихоньку, мы стали собираться. Этюды свои, правда, нам так и не удалось закончить, что меня не очень обрадовало. Но делать нечего – не гнать же от себя своих друзей-подруг по группе.

Вячеслав, быстро собрав свой этюдник, прощается с нами – его где-то ждут.

Мы с Юлькой неторопливо бредём по набережной Невы. Ласковое солнце, тёплый ветер. День понемногу клонится к вечеру. Так бы вообще никуда не уходить от этих освещенных косыми лучами солнца стен, крыш, деревьев. Бродил бы и бродил до бесконечности…

– Ну что, девушка Юля, каковы планы? – Я ей. – Не сходить ли нам куда-нибудь в парк, да и не съесть ли нам штучки по три мороженого, разного?

– Хочешь, пойдём ко мне, – она мне, – увидишь моё бунгало, мою берлогу; уж папочка над ней потрудился. Они, кстати, все на даче… Чего-нибудь перекусим, а там видно будет.

Её «а там видно будет» прозвучало так, что по моей коже будто муравьи пробежались, в количестве несметном.

Минут сорок полёта в метро и мы на месте. Да, действительно всё на уровне – в классицизм антиквариата лихо вписываются элементы хайтека, новодела; но со вкусом, без ряби в глазах. Не всегда замечаешь, когда из века девятнадцатого попадаешь, вдруг, в век нынешний.

– Такой бы «чум» – да каждому жителю северных территорий, ну, например, полуострова Таймыр или Чукотки! Думаю, они бы не отказались, – даю оценку её жилищу.

Юлька довольна произведённым впечатлением. Быстро готовит бутерброды, чай.

– Ну, рассказывай, как ты живёшь здесь, не заблудилась ли ни разу во всех этих коридорах, всегда в ту дверь попадаешь, в какую нужно? – Я ей.

– Ты скажешь, тоже, я тут с закрытыми глазами ориентируюсь. Спорим, сейчас и ты с закрытыми кое-что найдёшь?! – Говорит мне она, одной рукой закрывая мне глаза, а другой кладёт мою руку себе на грудь, прямо на большой, твёрдый сосок…

Тут мир опрокинулся и закружился в ярком хороводе; или, точнее, мы с Юлькой грохнулись на большой, пушистый ковёр. Только он, этот ковёр, был свидетелем наших безумств, наших неумеренных фантазий. И не припомнить – сколько же это продолжалось. Лишь урывками мы замечали, что белая ночь на дворе сменяется не менее светлым утром, которое неторопливо переходит в день.

В итоге мы опоздали на лекцию по истории искусств. И не без труда успели на занятия академическим рисунком у Ольги Владимировны.

Но чего стоит усидеть и не упасть с табурета, не уснуть, пытаясь изобразить в карандаше Вольтера, чей гипсовый бюст торжественно возвышается над всеми нами на высокой подставке. В глазах его читается какая-то укоризна – мол что же это получается, молодой человек, вы рисовать пришли или просто время отбывать? Да, прав был известный ваятель, сказав, что та самая, волшебная палочка не должна слишком часто быть в приподнятом положении, если ты хочешь, что-то оставить после себя – настоящее. В искусстве. Да и в любом, заслуживающем того, деле, добавляю от себя.

Ох, и прав же ты, соглашаюсь я с ним опять, раскачиваясь на табурете, как в каюте океанского лайнера, идущего по бурному морю. Но, вспомнив все перипетии «общения» с Юлькой, понимаю, что вряд ли в мире есть сила, способная оторвать меня от неё. Эти нежные руки, эти глаза, этот разговор за столом – друг напротив друга, глаза в глаза. Я чувствую, как во мне опять начинает бурлить кровь, перемешанная в пропорции пятьдесят на пятьдесят с адреналином и тестостероном.

Через месяц она пригласила меня к себе знакомиться с родителями. Оказалось, главную скрипку у них в семье играет её бабушка, которая тут же попыталась устроить небольшой экзамен по части владения ножом и вилкой за столом (и не только ими). Я вежливо, но твёрдо отказался участвовать в этом мероприятии, а заодно и в совместном отгадывании кроссворда. Уж очень прозрачно просматривалась мысль устроить мне тестирование сразу по нескольким параметрам. Не играю я в такие игры (однажды, несколько лет назад, занимаясь в институте с совершенно другим, но не менее захватывающим, профилем, я поклялся себе, что с экзаменами, которые мне не интересны, покончено раз и навсегда; и свято с тех пор соблюдаю это обещание; жизнь не столь уж длинна, чтобы тратить её на чёрт знает что). Это всё здорово было похоже на сценку на базаре, где торгуют лошадьми – и зубы посмотрят обязательно, и как двигается, как ест. Нет уж, увольте.

Юльке мои манёвры не очень понравились. Но она меня хорошо знает.

Ещё месяца через полтора выяснилось, что Юля берёт академический отпуск на год, чтобы поработать в мастерской отца над одним из проектов. Пригласила и меня. Условия простые – работать двадцать четыре часа в сутки только над проектом. Разработать самостоятельно или по имеющимся наброскам рабочие чертежи нескольких видов ограждений, фонарей, декоративных элементов. Всё привязать к реальному окружению, как по художественному исполнению, так и по габаритам, естественно. Отслеживать их воплощение в материале. Материал – металл. Технология – художественная ковка. Плюс – иные малые архитектурные формы.

Задача, безусловно, интересная и даже захватывающая. Но – не писать, не заниматься живописью целый год, а может и больше!? Извините. Я отказался.

Как-то незаметно отношения с Юлькой стали блекнуть, как цветная бумага на солнце. И, постепенно, они сошли на нет.

Я окунулся, наконец, в привычную для себя жизнь, наполненную работой и живописью – до краёв.

В делах и заботах незаметно проскочила вторая половина лета и осень. Однажды, рано утром, обнаружилось, что уже выпал первый снег и всё вокруг стало чёрно-белым. Будто кто-то переключил в нашем мире, как в компьютере, графический редактор на монохромный вариант. Свежесть и чистота, прохладные ветры и белесые дали стали главным символом пейзажа. Захотелось жить как-то по-другому, глубоко дышать уже почти зимним воздухом, что-то переосмыслить и переиначить – как в себе, так и в том, что тебя окружает. Меня позвали эти чистые, светлые дали и я был готов рвануть туда – когда угодно и с кем угодно.

Мы случайно познакомились на Невском. У неё разорвался пакет и по свежему снегу у Казанского покатились во все стороны только что купленные в Елисеевском яркие мячики апельсинов. Я тут же бросился помогать – да с такой энергией, что от усердия столкнулись мы лбами на виду у бредущей по своим делам субботней толпы. Это так нас развеселило, что вспоминая то, каким образом состоялось наше знакомство, мы ещё долго не могли успокоиться каждый раз заливаясь смехом, при обсуждении отдельных деталей того дня. А вспомнить было что…

Отделавшись, наконец, от заморских фруктов и прочей еды, мы отправились бродить по центру города – от станции метро «Канал Грибоедова» к Михайловскому саду и дальше, мимо Лебяжьей канавки, Летнего сада, перейдя Фонтанку, направились к бывшей «Мухе». А затем, сделав большой крюк, заглянув в магазин «Академкнига» на Литейном, двинулись мимо цирка в сторону площади Искусств. Тему для беседы подыскивать не приходится. Она – будущий специалист по ландшафтному дизайну, аспирант. Я – студент факультета живописи института. Темы сами собой возникают то слева, то справа по ходу нашего движения в лице памятников архитектуры.

На дворе, если судить по погоде, то ли поздняя осень, то ли ранняя зима. Первый снежок весело похрустывает у нас под ногами, которые сами несут, летят неведомо куда по этому – самому замечательному в мире городу. Нам по двадцать четыре года. Молодость, энергия рвётся из нас, не желая знать никаких границ и пределов.

Мы с хохотом ловим открытыми ртами редкие, крупные снежинки. Наша игра называется так – «Кто первым поймает десять снежинок – реализует своё самое заветное желание». Уже раз пять у меня получилось опередить Светку в этом сугубо зимнем виде спорта, и все пять раз я её нежно целую. В щёчку.

А снег всё падает и падает. Снежинки, неторопливо вращаясь, то опускаются, то зависают на одном месте, словно кто-то время от времени выключает земное притяжение. Настоящая зимняя сказка. Кажется, весь мир – это снег и я со Светкой; от всего и вся укрыла нас его полупрозрачная завеса. Мы аккуратно ловим его и, пока он не успел растаять, бережно передаём друг другу из губ в губы; и опять, забывая обо всём на свете, застываем на месте в длинном, головокружительном поцелуе.

В конце концов, решено зайти в один из музеев, попить чайку, перекусить бутербродами, побродить в тишине залов.

Сдав в гардеробе верхнюю одежду, проходим в небольшое кафе, расположенное тут же, в подвальном этаже здания.

Выбираем столик. Большие зелёные чашки парят душистым, ароматным чаем. Светкины глаза сверкают сквозь ещё не успевшую просохнуть после прогулки чёлку. Чаепитие начинаем с нескольких глотков шампанского – за удивительные случайности в жизни, за нашу встречу и чтобы всегда-всегда всё сбывалось. А так же по глотку за этот необычный снегопад, благодаря которому Светка поскользнулась, считай на ровном месте, и разбросала чуть ли не по всему городу свои апельсины.

Последний отрывок моего тоста она решила немного покритиковать:

– Ах, по всему…?

– Хорошо, не по всему, а только по его историческому центру!? – Иду ей на встречу.

– Ах, по всему центру…?! – Она мне.

– Нет-нет, только по всему Невскому проспекту, – слегка подразниваю я её.

– Ах, по Невскому…

Не замечая ничего вокруг, мы дурачимся от души.

Наконец, бутерброды съедены, чай выпит. Мы отправляемся знакомиться с экспозицией музея.

Обожаю старые здания. Их ненадуманный уют, этот тёплый, чуть пыльный воздух, длинные коридоры, огромные залы. В них наваливается на тебя покой, тишина. И только старый паркет, который помнит всё и всех, когда-то прошествовавших по нему, чуть поскрипывает под нашими ногами.

Мы неторопливо переходим из зала в зал, то поднимаемся на следующий этаж, то идём вниз… И, войдя в одну из многочисленных дверей, неожиданно, попадаем на удивительно красивую лестницу, которая приводит нас к давно закрытому по неизвестной причине старому парадному входу. Возможно, существующий вход был прорублен в одну из многочисленных революций прямо в стене здания (тогда рубили там и тогда, где и когда считали нужным, не особо оглядываясь по сторонам).

Мы неторопливо бредём вниз по забытой всеми лестнице (судя по лежащей на ней пыли и редким окуркам, даже уборщица здесь бывает нечасто).

– Немного грустно за неё, – говорит Света о лестнице, поглаживая рукой кованые листья, стебли, цветы фантастических растений, – никто не видит эти удивительные перила, этот полёт мастерства, это дыхание души мастера. Сейчас так немногие могут. А ступени, ты посмотри – по ним же можно идти с завязанными глазами и не упадёшь! – Она делает несколько шагов, закрыв глаза. И – попадает в мои объятья.

Я опускаюсь на одну ступеньку ниже Светки. Наши головы теперь на одном уровне – очень удобно целоваться. Оказывается, под её тонким свитером почти ничего нет. Её похожие на мячики груди, легко и весело освобождаются из своего заточения в лифчике. В первое мгновение Света даже застонала от неожиданности и на секунду замерла, пытаясь сообразить, где же находится. Но мои прикосновения и поцелуи быстро заставили её забыть обо всём.

Со всхлипом и стоном мы ещё сильнее вжимаемся друг в друга. У неё крепкие, упругие бёдра, тонкая талия. Кажется, ещё чуть-чуть и мы окончательно растворимся в этом неожиданно свалившемся счастье. Ох, сколько же это может продолжаться…? Я, наконец, проникаю в неё… О, счастье! Ради этого стоит жить!

– Милый, – она тихо со стоном шепчет мне, – родной, ты что, ты забыл где мы находимся?!

– Нет, милая, – я шумно дышу ей в шею, – нет любимая – не забыл, мой Светик-Семицветик.

Мы с ней так близко, так тесно сливаемся, что получается из нас двоих один комок живой материи. Очень счастливой материи.

Это слияние душ и тел длится целую вечность… Огромный, старинный витраж на противоположной от входа стене светится над нами яркими, чистыми осколками цвета в лучах заходящего солнца. Его лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, растущих у стен музея, заставляют гореть то одни стёкла, то другие.

Вот засветились бирюзовые, синие, жёлтые – и тут же, дрогнув от порыва ветра, тени переместились, и вспыхнуло несколько ярко-красных стёкол, а так же зелёные и голубые.

Эта музыка цвета и света, музыка нашего счастья звучит в каждой клеточке нашего тела.

Последним, мощным движением я отрываю Светку от пола, мы оба почти теряем сознание на секунду-другую…

Медленно, словно подводная лодка из глубины, выплываем из сладкого полузабытья поцелуев и объятий. Немного приведя себя в порядок, неторопливо бредём на выход, не очень понимая, где мы и что с нами. Встретившаяся по пути служительница напомнила нам, что музей скоро закрывается.

– Ах, да – музей, – чуть-чуть устало продолжает нашу шутливую игру Света. – Ах, скоро закрывается, – говорит она, кладя мне на плечо голову и обдавая мою щёку свежим, весенним дыханием.

– Ну да, скоро закрывается, – вторю я ей, тоже толком ещё не придя в себя. – Знаешь, я совсем забыл – у меня же сегодня занятия на Васильевском. Академический рисунок гипсовой головы одного из греческих героев.

– Не знакома я с греческими героями, – отвечает мне Светка, – но с одним, современным, сегодня познакомилась.

– Слушай, ну и день выдался сегодня – сказочный. Спасибо тебе, – она тихо и нежно целует меня в щёку. – Честно. Такое – запоминается; наверное, на всю жизнь. Когда-нибудь, когда мне будет семьдесят лет, я буду напоминать одну из этих старушек-смотрительниц. Сидя за вязанием, буду вспоминать жизнь свою. Нас. Тебя.

– Но ты выдал, – продолжает она, то ли с восхищением, то ли с шутливым осуждением, – сотворить такое прямо здесь, в музее, в кладезе культурных ценностей. Ай-яй-яй, – грозит мне шаловливо пальчиком; и, вдруг проводит тыльной стороной ладони по моим брюкам, где всё опять напряглось.

– Ого, Вы опять готовы!? – восклицает она. – Но музей-то закрывается. – И, дурачась, голосом экскурсовода продолжает:

– Уважаемые посетители. Просим продвигаться к выходу.

Я, с большой готовностью:

– А-а. На «наш» выход?! Согласен.

Беря её за руку:

– Пошли-пошли на наш выход.

Она:

– Ты с ума сошёл. Охрана музея с нами быстро разберётся. Да и рисунок у тебя, академический. Не забыл?

– Ах, да – вспоминаю с некоторым сожалением я. И мы бредём к гардеробу, где сиротливо висят только наши куртки.

У метро быстро прощаемся. Кажется, я действительно не успеваю на занятия. Обмениваемся телефонами, электронными адресами, поцелуями. Торопливо назначаем, переносим, отменяем, опять договариваемся о следующей встрече. И разбегаемся, разбегаемся…

Она – к дому, где сейчас проживает у родственников, я – вниз, в метро, бегом по эскалатору, прыжком влетаю в ближайший вагон, затем опять бегом – уже вверх, и дальше в сторону Невы. Чувствую, что порядком взмок. Вот уже видны ярко освещённые окна того самого здания, где мы постигаем азы изобразительной грамоты.

Вбегаю в наш гардероб и, пользуясь тем, что там никого уже нет, сдираю с себя свитер, рубашку и майку. Над раковиной привожу себя в относительный порядок и, торопливо натянув только рубашку, иду, наконец, в свою группу.

Я всё же опоздал минут на пятнадцать. Получаю вместо обычного приветствия строгий взгляд нашей симпатичной преподавательницы. Кое-кто из присутствующих смотрит с удивлением – ещё бы, меня будто выдернули из сауны в середине сеанса – вид всклочено-взмыленный, да и вообще – вроде бы не очень в себе человек. Стараясь не обращать внимания на вопросительные взгляды, занимаю своё место. Чтобы хоть как-то прийти в рабочее состояние начинаю чинить карандаши, неторопясь устанавливаю планшет, раскладываю всё необходимое. Ну и денёк!

Сегодня мы приступаем к длительному рисунку головы Геракла. Задача непростая. Сложный ракурс, на голове много растительности, под которой нужно «прочитать» кости черепа, лицевые мышцы. Голова его сидит на мощной шее, переходящей в ещё более «накачанный» плечевой пояс.

Чтобы разобраться, как расположить голову в листе, делаю небольшой набросок в углу планшета.

И – поехали! Лёгкими линиями отсекаю большие пространства, относящиеся к фону; тем самым получается некая область, в которой предстоит разместить голову. Чувствую себя в роли скульптора, убирающего всё лишнее из глыбы камня.

Затем ищу и провожу серединную линию, нахожу место положения темени, надбровных дуг, основания носа, подбородка.

Далее отмечаю размеры основных частей головы, не забывая, что они в перспективе сокращаются.

– Эх, полетели! – завожу сам себя. Всё постороннее исчезло. Есть только шорох карандашей о бумагу; быстрый взгляд на гипс и опять к своему планшету, где из небытия чистого, белого листа, вдруг, начинает проступать изображение древнегреческого героя.

Ничто не может сравниться с актом творчества. Разве что – другой, всем хорошо известный акт. И в том и в другом случае ты ощущаешь, может быть, только на несколько мгновений, как душа уносится в иные пространства и миры, соединяет тебя с единой душой этого мира (если она существует), которая и решает окончательно что (или кто), когда и как появится на этот свет.

Ольга Владимировна подходит то к одному, то к другому рисующему, делает свои замечания, что-то поправляет, в некоторых случаях ей даже приходится поспорить с очередным «творцом». Художники – народ, в некотором роде, самоуверенный. Каждый считает, что именно его выбрала судьба для того, чтобы крикнуть или прошептать нечто самое-самое в этот мир. И это – правильно. С другим настроем в искусстве делать нечего (бывают, конечно, и исключения – можно просто жить в нём, дышать им, пить его большими глотками, не помышляя о том, чтобы достичь при помощи него неких «вершин» из стандартного общечеловеческого набора).

Слева от меня за мольбертом трудится Катя. Это симпатичная, крепкого телосложения девчонка. Время от времени она поглядывает в мою сторону своими тёмными глазами. Но я уже давно дал себе обещание, что здесь, в группе – никаких романов. Юльки с меня более чем достаточно. Правда, в данном случае, речь, возможно, не о романе. Похоже, Катя не против найти среди нас спутника на «всю оставшуюся». Тогда – это не ко мне. Ну, какой из меня «спутник», если в собственной жизни никак не могу разобраться. Да и Светка у меня… На несколько секунд я возвращаюсь к событиям сегодняшнего дня и чувствую, как сердце начинает грохотать молотом.

– О чём задумался, Виктор? – это Ольга Владимировна подошла ко мне и Кате.

– Нет, ничего, – отвечаю я. Не рассказывать же ей, о моём посещении музея сегодня.

– Катенька, – продолжает преподаватель, – ну что ты, в самом деле. Бороду Геракла завиток за завитком рисуешь, а толком голова не построена. Ты уверена, что правильно нашла положение глаз, носа? Ты иногда смотри как твои соседи работают; если что-то не получается – зови меня.

Подходит ко мне:

– Виктор, тебе не кажется, что левый глаз должен быть несколько меньше? Ты учёл сокращение отдельных частей черепа в перспективе? И за контрастами следи, фактурой. Помнишь, в предыдущем рисунке, у тебя второй план упорно «вылезал» вперёд, споря с первым? Я понимаю, – продолжает она, – что, возможно, тут проявляется твой темперамент. Но им надо уметь управлять, согласись.

– Да, конечно, Ольга Владимировна, – отвечаю я ей.

Она мне нравится – наш преподаватель. Про себя называю её «Афродитой». Время от времени я её сравниваю с гипсовой Афродитой, стоящей в углу помещения. И у той и у другой довольно узкие, девичьи плечи, гордо посажена голова, тонкая талия. Нижняя часть тела у обоих более основательная, плотная; бедро красивой, округлой формы. И при этом удивительная гармония целого – линии тела плавно перетекают друг в друга. Гипсовая Афродита, правда, почти обнажена, позволяя не торопясь любоваться этим замечательным творением.

Мелькает шальная мысль: «Взглянуть бы на нашу Ольгу Владимировну без «драпировок»! Не удивлюсь, если в чём-то она ещё и фору даст этому каменному изваянию. Она же живая, тёплая…»

Быстро отгоняю эту и подобные мысли – надо работать. У рисующих рядом, дела идут неплохо. Молодая супружеская пара, которая так бурно обсуждала поведение на набросках Марианны явно уходит вперёд. Советуясь друг с другом, что-то подсказывая, поправляя, они лихо ведут свои рисунки.

Решаю, что надо бы собраться и подтягиваться к ним. Но параллельно всё же продолжается мыслительный процесс.

Ну и мужик – этот Геракл. Неслабый. Такой, если возьмёт за шиворот, может спокойно швырнуть твоё бренное тело метров на 15–20 куда-нибудь в сторону. Как вешалку для одежды. Без каких бы то ни было проблем.

Интересно, а девчонки, вообще, что-то чувствуют, глядя на такую мужскую стать – на того же Геракла или Давида? Или им всё по фиг, главное нарисовать; или все они, наши девчонки, как подморожено-замороженные?

Да хрен ты что-то нарисуешь, если не чувствуешь – прихожу я к заключению.

Оглядываюсь вокруг. У одной-двух глаза, кажется, всё же блестят живым огоньком. У остальных в лицах вижу одно лишь упорство в решении непосильной для некоторых задачи. Да, «далеко» же они пойдут, наверное…

В перерыве многие выходят на лестничную площадку – покурить, пообщаться. Там, вместо скамьи, лежит огромное, кривое бревно (заготовка для скульптуры из дерева). Неведомо, когда его втащили сюда, на третий этаж старого питерского дома, но судя по его затёртому виду, оно здесь уже не один год. Видимо, ещё не народился тот, единственный, «наш» Буанаротти, который справится с непростой задачей – превратить это бревно в шедевр деревянной скульптуры.

Сколько замечательных былей и небылей слышало оно от нас.

Вот кто-то из парней сетует на то, что никак не может встретить девчонку по душе.

– Да, ладно тебе, – ему отвечают. – Нет тут никаких проблем. Весь «слабый пол» вокруг только и думает о счастье и любви. Это у них сидит если не в коре больших полушарий, то в подкорке, точно. Я тебе говорю, – продолжает уверенный голос. – Только нужно знать, что и когда сказать им, какую струну или точку тела задеть, как бы невзначай. И, поверь мне, они тут же зазвучат, заиграют.

– Но, учти, каждая – по-своему, – продолжают наставлять незадачливого «Ромео». – Вот тут и будешь выбирать, как медведь на реке выбирает рыбёшку поаппетитнее, когда она идёт на нерест.

Понял? – Приятель увесисто хлопает по спине «Ромео». Тот с сомнением качает головой.

– Не боись, – продолжают его шутливо наставлять. – Но помни. Одна девчонка может зазвучать как арфа, другая, как гитара, третья, вообще, как целый оркестр. Ты как шум переносишь, нормально? А музыку?

– Но есть и такие, что звучат, как инструмент, у которого струны натянуты плохо или их нет вообще. Увы, и такое бывает (особенно, если не ту точку заденешь); может быть, правда, в данном случае, дело не столько в ней сколько в тебе; как говорят – нет контакта… Так что смотри, приятель, не ошибись.

– Хорошо тебе, – отвечает «Ромео» своему другу, – ты их с полоборота «заводишь». Перезнакомился со всеми, а может и не только…

– Нет, к сожалению, не со всеми. Но стремиться надо…

В это время мимо нас пробегает Верка. Симпатичная девчонка – бледное лицо, тёмные волосы, почти чёрные глаза. Она, видимо, ненадолго выходила на улицу. Как у сказочной принцессы, в её волосах и на длинных ресницах сверкают капли уже успевших растаять снежинок. Тут же мелькает мысль: «Вот чудо! Написать бы её – вот так! Полжизни – за такой портрет!»

– Вера, вот Анатолий никак не может встретить девушку своей мечты, – начинаю я с ходу и без подготовки.

Тот, о ком говорят, тут же начинает медленно краснеть.

Верка в ответ:

– Пусть в кино пригласит. Там, в потёмках, может будет более решительным.

– А с тобой, Витька, я согласна и просто по Румянцевскому садику побродить, осенью подышать. Хорошо же там… – Говорит она мечтательно.

Я ей:

– Ты умница, Верка. Ты же знаешь – я люблю тебя, мы все тебя любим, честно.

Вера:

– Мне все не нужны. Мне один нужен.

И, махнув рукой, она уносится дальше, оставив после себя налёт какой-то недосказанности и лёгкой грусти, что ли.

Действительно, столько замечательных девчонок вокруг, а любишь всегда только одну.

И, уже без особого настроя, толкаю Анатолия в плечо:

– Давай, действуй парень. Всё в твоих руках.

– Ага, – отвечает почти обречённо он мне.

Перерыв заканчивается. Мы возвращаемся к своей работе.

Так пролетают дни и недели, как пейзажи за окном несущегося поезда. Яркие, цветные – это когда мы со Светкой встречаемся, более сдержанных тонов – это трудовые будни; а ночные и вечерние пейзажи с проблесками далёких огней – это дни, когда мы не встречаемся, но есть искорка надежды, что пути наши всё же пересекутся.

Иногда нам удаётся встретиться в мастерской. Но не часто – обычно там всегда шумно, много народу, который торопливо делится последними новостями, показывает ещё не просохшие этюды и просто бурно и яростно говорит «за жизнь».

Мои друзья легко приняли её в свой круг. Тем более, что взгляд «со стороны» очень важен, когда хочешь понять – что же у тебя на самом деле получается на холсте. Дело в том, что когда долго занимаешься каким-то одним делом глаз, как говорят, «замыливается», то есть ты теряешь способность свежо воспринимать результаты своего труда. Вот тут моя Светка и оказывалась как нельзя кстати.

Был случай – вытащила она откуда-то из дальнего, пыльного угла забытый всеми этюд, выполненный просто на колорит, на импровизацию цветом:

– Посмотрите, что я нашла! Какое чудо! – Она смотрит с восхищением на работу, где на тёмном фоне написано несколько геометрических фигур. Но как! В них такой «звук» настоящий, столько экспрессии, что действительно непонятно почему автор забросил свою работу так далеко. Впрочем, возможно, она была убрана туда, чтобы просто отлежаться, чтобы со временем можно было разобраться – что же всё-таки получилось в ней, а что – нет.

Сегодня за столом общее чаепитие. У Светки здорово получается заваривать зелёный чай. Разговор прыгает с одной темы на другую. Мой друг Пашка яростно отстаивает свою точку зрения:

– Шопенгауэр, Ницше – вот титаны! Надоело всё классическое и все классики заодно. На них давно толстый-толстый слой пыли и перхоти! Видеть не могу эти прилизанные, зализанные как коровьим языком картины, где глазу не за что зацепиться. Они больше похожи на не очень удавшиеся или совсем неудавшиеся цветные фото. Удавиться можно от такой живописи! Нужна фотка – иди в фотоателье, зачем идёшь к художнику? Художник твою душу напишет! Поберегись, у кого проблемы с душой!

– Надо же, – продолжает он громить всё устоявшееся (причём не только в искусстве, уже и в физике), – упало человеку яблоко на голову (надеюсь, не гнилое) и тут же он открывает не один, а сразу три закона. «Маладец» какой!

– Не верю, как говорили известные классики сцены, – всё больше распаляется Пашка. – Вот мне в общаге однажды на голову свалился здоровенный плафон. И, представьте, он – вдребезги, на голове ни единой царапины; но при этом ничего в ней не появилось – никаких новых законов я там не обнаружил! А ведь он был больше того самого яблока раз в двадцать!

В ответ ему громкий смех. К разговору подключается Милка:

– Паша, а когда это произошло, на каком курсе?

– Ну, кажется, на втором, год назад, – отвечает он ей.

– А, теперь понятно, почему именно год назад тебя вдруг круто швырнуло в экспрессионизм. Да настолько, что ты чуть окончательно не забросил занятия академическим рисунком. Ты так «достал» преподавателей своими «опытами» в новом для себя искусстве, что некоторые, наверное, бросались за валидолом после общения с тобой.

Заявление Милки ещё раз вызвало взрыв смеха.

Кто-то прокричал:

– Вот где истоки твоего творческого подъёма! Может и мне что-нибудь уронить себе на голову – никак не сдать зачёт по искусству древних греков?

Пашка немного надулся:

– Я всё равно докажу своё, вот увидите.

Света, подойдя, погладила его по плечу:

– Они же шутят, мы в тебя верим.

– Да? – Переспрашивает он с недоверием.

– Всё в порядке, Пашка, – говорю ему я. – Мы действительно шутим.

Пашка, повеселев, говорит:

– А с этим физиком, я думаю, дело было так. Сидел человек у себя в саду, скучал. Подзывает слугу:

– Подай-ка, братец, беленькой грамм пятьсот!

Недолго думая, опрокидывает в себя для завязки сначала сто пятьдесят. Чувствует – нет контакта, не зарождаются в голове законы, тайны мироздания остаются на прочном замке. Ан-ка, ещё – двести.

– Так, – продолжает Павел знакомить нас со своей версией того, как были открыты известные каждому школьнику законы, – кажется, пошло дело. Ну-ка шарики столкнём друг с другом. О, как разлетаются! И так далее.

И тут же:

– Эврика! – Кричит он. – А не сообразить ли и нам, того? – И он щёлкает себя пальцем по горлу.

Но в ответ получает дружное напоминание о том, что мастерская – это территория свободная как от алкогольных паров, так и от всего остального, кроме творчества.

Мы со Светкой переглядываемся украдкой. Увы, несколько раз мастерская, холостяцкий одноместный топчан, стоящий в углу, был использован не для художественного творчества, а для иного – мы творили на нём своё случайное счастье. Этот «диван» был просто раем после лестниц, коридоров и прочих укромных мест, где время от времени мы уединялись…

Всё рано или поздно заканчивается, как известно. Подошли к концу и Светкины занятия в аспирантуре. И засобиралась моя красавица домой, в большой и симпатичный город на берегу Оки. Там, как оказывается, ей родители уже давно кого-то подыскали для светлой, счастливой и безбедной жизни (чтобы – и душа в душу, до гробовой доски, так сказать; и, чтобы, что не скатерть в доме, то – самобранка). Кого – сразу так и не понять; особенно если тебя такой новостью, как бревном по голове.

Сборы и проводы не отняли много времени. А затем – вокзал, перрон, запахи и звуки, неведомо откуда доставленные сюда поездом дальнего следования, чьи-то голоса, глаза, смех, напоминающий бьющийся хрусталь, слёзы, вскрики, возгласы, торопливые обещания любить всегда (и везде?). И вот она уже за стеклом, она уже там, в вагоне, а я всё еще здесь. Почему? Поезд тронулся. Крикнуть, догнать, сорвать стоп-кран…?!

Какой-то мусор, кем-то выброшенные полиэтиленовые пакеты пытаются увязаться за последним вагоном поезда, увлекаемые воздушными потоками. Но и они, в конце концов, отстают, замирают. «Финита ля комеди», господа?! Ещё одна страница жизни перевёрнута…

Поздний, очень поздний вечер. Неторопливо бреду после очередных занятий. Работа, а потом ещё и учёба – это вам не ёлы-палы. Полное опустошение, голова словно чугунная. Если вот так не побродить после учёбы, то на следующий день будешь как плохо отжатая половая тряпка. А нужно быть в форме. Потому что нас всех, любого и каждого ждут великие дела! Да-да, не смейтесь, великие. Каждый из нас, вскочив рано утром должен быть готов к тому, чтобы яростно пить Жизнь большими глотками, а не откусывать (чтобы не сказать – покусывать, как блоха, например) её по кусочку, ещё и наморщив свой носик, мол и это не очень вкусно, и то не подходит, что-то там перебирая. Вот такое правило у нас – живописцев двадцать первого века! Если коротко – долой слюни и сопли!

Его разработали и применяем по назначению мы с Пашкой, и довольно успешно.

Пересекаю Неву по Дворцовому мосту, затем, пройдя наискосок Дворцовую площадь и далее по Миллионной, выхожу к набережной Мойки. Неспеша, бреду мимо Летнего сада. Прохладный ночной ветер шумит в деревьях, гудит в проводах, постепенно выдувая из меня накопившуюся за день усталость, остужая звенящую от перипетий этого дня голову. Поворачиваю на набережную Фонтанки и иду в сторону Невского. Как же необычно выглядит Петербург поздним вечером. Вокруг пусто. Вообще ни одного человека. Похоже, я попал в город, население которого куда-то исчезло, испарилось. Может быть всех похитили инопланетяне, утащив по доброте душевной в лучший из миров? Представив себе на минуту такую картину, я почувствовал неприятный холодок. Ещё бы – огромный город, каменные джунгли – и ты один. Хочешь – пой, хочешь – ори, кричи. Ответом тебе будет только собственное эхо. Бр-р-р. Ну и картинка.

Ускоряю шаг, уже видны огни Невского проспекта. Там – жизнь! Там всегда жизнь…

Очередные выходные. Собираюсь на этюды. Несмотря на довольно прохладную погоду, хочется «махануть» кистью, уложив на холст этот серый денёк.

Отбираю подходящий картон, проверяю кисти, краски, разбавитель. В термос заливаю горячий чай. Набрасываю свою походную куртку и в путь – до ближайшей станции метро. Выхожу из вагона на конечной. Отсюда до окраины города минут десять пешком. Не успеваешь толком оглядеться, как ты уже загородом.

Деревня Кудрово. Избы, дымы из труб. Архаика. Другой воздух, другой темп жизни – никто никуда не спешит. Кто-то хозяйством занимается, кто-то по единственной асфальтированной улице по делам направляется.

Деревню огибает небольшая, симпатичная речка – Оккервиль. Бойко бреду вдоль неё. Льдистый ветер с полей, прозрачные, серебристые дали, сине-зелёная стена леса на горизонте. Хорошо!

Ветер яростно треплет берёзки на берегу реки. Они весёлой стайкой обступают меня, заглядывая через плечо, интересуются – как я пишу.

Широкими мазками пытаюсь сходу схватить небо, землю в тоне-цвете; почувствовать, найти этот серебристо-серый (церулеум, умбра жжённая, охра натуральная, волконскоит, белила цинковые), в который ударами свежего зелёного (кобальт зелёный светлый) вплетены уже кое-где взошедшие озимые.

А ледяной ветер окончательно разошёлся – играет в ветвях, раскачивая деревья, всё пытается забраться ко мне под куртку. Но не до него. Эта игра цветом и светом, желание пропустить через себя, зафиксировать, может быть, навсегда, этот не очень уютный денёк захватывает настолько, что ничего не замечаешь…

Оглядываю почти законченный этюд. Если что-то получится из него – назову «Ветреный день». Только сейчас чувствую – насколько я весь заледенел. Прыгаю на месте, пью горячий чай. Жизнь прекрасна!

Быстро собрав этюдник, несусь домой, в тепло, в уют мастерской. Там, отогревшись и немного перекусив, не откладывая в долгий ящик, опять берусь за этюд – пока свежи впечатления.

Я просто обожаю наш город. Эти дома «неправильной» формы со срезанными углами, имеющие в основании то трапецию, то, вообще, неведомо какую фигуру. Это связано с тем, что все основные магистрали старого города расходятся из одного места, от Адмиралтейства – как спицы в колесе. Плюс фантазия архитекторов и заказчиков.

Обожаю эти огромные, плоские, глухие стены с редкими бойницами окон. Кое-где облупившаяся штукатурка и трещины придают им совершенно фантастический вид – будто находишься на Стоунхендже. Они напоминают мегалиты, оставленные неведомыми пришельцами или нашими предшественниками на этой планете, унесёнными неведомо куда очередным потопом. Само время расписалось на их шершавых спинах. Расписалось – судьбами людей, живших за ними. Я часами брожу среди них. Только стараюсь пореже заходить в те места, где любили гулять мы со Светкой. Появляться там – больно; память тут же услужливо прокручивает всё, до мелочей. И я начинаю понимать собак, периодически воющих на Луну, и кошек, которые просто орут, безо всякой Луны. Есть от чего. С радостью бы присоединился иной раз к ним; но, увы, не положено по статусу – мы ведь – homo sapiens, «цари природы». А «царю» орать не положено, как и просто валятся на траве. А жаль.

Уже примерно года полтора я, не торопясь, веду длительный этюд понравившегося мне дома в районе 9-й Советской улицы. Задача простая – сделать то, что вижу и чувствую. Срок – не важен. Главное – написать.

Вначале ко мне подходили, приглядывались местные жильцы – в том числе и шпана – и чего тут посторонний торчит, места мало что ли. Но потом как-то всё «устаканилось», привыкли; возможно, я даже стал небольшой местной достопримечательностью. Старушки иной раз приведут внуков. Вот, мол, как дядя рисует – не всё же в войну играть, лазая по чердакам и подвалам. Бывает девчонки после школы стайкой подбегут, посмотрят, хихикая за спиной. Кое-кто из взрослых уже хорошо меня знает – подойдёт, поздоровается, спросит – что да как. Пообщаемся несколько минут и опять за дело.

И на холсте постепенно появляется, заполняя почти всё пространство, большая, рыжая стена дома, обращённого фасадом от меня. Кое-где в нижней части она сырая, тёмная, покрыта зеленоватой плесенью. Выше – пятна, потёки всех оттенков оранжевого, розового, жёлтого, охры. То там, то тут тёмно-серые трещины. Смешение цвета, фактур порождает такую музыку, такую гармонию, что я готов просто стоять и смотреть на неё часами.

Кажется, кто-то из «местных» тоже стал приглядываться, любоваться как моим творением, так и натурой, то есть стеной. И она того стоит. Это вам не блочный «курятник» с торчащими и загаженными каждый по-своему балконами. Каждое сооружение в те времена, когда строился «мой» дом, имело свой индивидуальный проект и своего архитектора; и, часто, это был человек известный. А не как сейчас – дом серии номер такой-то и т. д.

Веду живопись не перегружая холст краской, нанося её полупрозрачные слои друг на друга лессировками, когда одни частично перекрывают соседние. Получается то, что вижу в натуре – то есть, удивительное звучание близких по тону, но разных по цвету оттенков. Время от времени, берусь за мастихин и «зарядив» его нужной краской жёстко, со скрипом проезжаюсь по холсту то в одном месте, то в другом, не перекрывая всё написанное, а лишь вскользь касаясь красочного слоя будущей картины. Это придаёт моему этюду именно ту фактуру, что и на стене, а заодно и расставляет акценты.

Когда я провожу рукой по подсохшему холсту, то хорошо ощущается, что он шершавый, как сама стена, материальный. Именно это мне и нужно.

Иногда за моей работой часами кто-нибудь наблюдает прямо из окна. Кажется, я стал частью местного пейзажа, как деревья, фонари, ларьки.

Работа продвигается не шатко, не валко. Мне – спешить некуда. Ведь я, как и всё остальное – часть вечности. Её ни догнать, ни обогнать невозможно. В ней можно только быть! Яростно, интересно быть! Каждый в ней барахтается по-своему. У каждого – свой билет. Только надо помнить, что билет – это ещё не всё. Кое-что зависит и от «пассажира». Понравился пейзаж за окном «поезда» – можешь сойти, полюбоваться и даже остаться там. Надолго, а, может, и навсегда… Это, если не боишься променять уютный вагон на неведомо что.

Повторюсь, в этой вечности – не хочется просто «коптить», как котельная, работающая на мазуте. «Кино», называемое – «Твоя жизнь», которое выпало каждому из нас, прокручивают только один раз – до попкорна ли тут, господа? И, вообще, до еды ли, когда такой «эксклюзив» тебе крутят?! Надо быть ненормальным, полным идиотом, тупым бараном и кретином одновременно, чтобы только жрать, да спать, когда на «сцене» такое – тебе показывают твою собственную жизнь! И ты там не просто зритель, а главный и единственный актёр и можешь вытворять, а лучше – творить (да, творить!) всё, что угодно. Нет, никогда не поверю, что можно потратить свою «единственную и неповторимую» (жизнь) на беготню за барахлом и едой. Неужели есть такие? Блин, скучняк-то какой! И жаль, как жаль таких индивидов. Ведь они очень похожи на самоубийц – только с той лишь разницей, что у тех всё же хватает смелости на один решительный шаг (пусть и неправильный – проблемы так не решают, если честно), а эти, «индивиды», растягивают свой последний шаг на всю, так называемую, жизнь. «Так называемая» потому – что жизнью не назовёшь это барахтанье среди вещей и купюр, эту бесконечную и бессмысленную возню со своим, извините, барахлом.

Мне – не пятнадцать лет. Я уже успел побыть егерем, сторожем, фотографом. Это были совершенно разные миры, и «пейзаж» их ни в чём не повторялся – что и захватывает. Незабываемые люди, удивительные судьбы, характеры. Ты как бы несёшься в лифте по огромному небоскрёбу – вот решённый в зелёных тонах «этаж». Это моё егерьство. Влажные, дремучие лиственные леса, полузабытые дороги в одну колею через них, тропы, тёмные ночи, засады против браконьеров, обильные, дружеские застолья, красные, задубевшие на солнце и морозе лица лесников, неторопливые беседы длиною в ночь, удивительное братство людей, объединённых одним делом.

Следующий «этаж». Сторожевая, деревянная, покосившаяся будка. Пыль, грязь. Собака Дружок, впоследствии оказавшаяся сукой. Длинные дни, тягучие ночи. Борьба со штормовым ветром, пытающимся перетащить огромный козловой кран в полной темноте неведомо куда. Или просто опрокинуть его. Книги, долгие размышления. Не очень приветливые друзья-товарищи, стерегущие вместе со мной какой-то металлический и другой строительный хлам на открытой площадке.

Фотография – это вообще, не один, а несколько этажей; удивительных, ярких, непохожих ни на что другое. Но об этом – в другой раз…

Сегодня у нас живопись натюрморта на свободную тему. То есть, каждый может собрать для себя постановку из того, что ему подходит. Рядом, на стеллажах, чего только нет. Тут и предметы с чисто геометрическими формами – шары, цилиндры, кубы из гипса или белого картона, какие угодно драпировки – всех фактур и расцветок, и множество овощей, фруктов из папье-маше, а также различная домашняя утварь – горшки, чашки, миски. Пиши и радуйся.

Я остановил свой выбор на тёмном, довольно высоком горшке из обожжённой глины и драпировке ненасыщенного жёлтого цвета. В этот горшок, только взглянув на него, я сразу влюбился. Он весь такой коричнево-красный, где светлее, где – темнее; чувствуется, прямо кожей ощущаешь, при взгляде на него, тот жар, через который он прошёл в печи. Есть в нём какая-то основательность, надёжность.

Не торопясь расставляю предметы. Собственно, предмет то один – этот самый глиняный сосуд. Его хочу разместить так, чтобы и форма читалась, и фактура, и цвет. Драпировку располагаю таким образом, чтобы одним концом она находилась под основанием сосуда, а другим уходила на второй план. Наиболее удачный «звук» получается, когда тёмный силуэт затенённой стороны горшка оказывается на фоне светло-жёлтой драпировки. Они, по контрасту друг с другом, заставляют звучать тона ещё ярче, интереснее. Вся постановка располагается на специальной подставке. Оглядываю её со всех сторон – кажется можно приступать к живописи. Устроившись поудобнее, начинаю понемногу прорисовывать натюрморт, чтобы разобраться что и как разместить на холсте.

Подходит Ольга Владимировна. Останавливается рядом, чуть касаясь моего плеча своим бедром, плотно обтянутым симпатичной, грубой (под холст) фактуры юбкой. Внимательно смотрит, сравнивая – что у меня на планшете и что в натуре.

Я, вместо того, чтобы, как обычно, отодвинуться немного в сторону и не мешать преподавателю оценить мою работу, наоборот, слегка, едва заметно, прижимаюсь плечом к ней. Не особо отдавая отчёта своим действиям.

Она на мгновение сбивается в своих рассуждениях, замолкает, а затем продолжает мне объяснять что, на её взгляд, можно изменить в постановке. Голос её немного звенит:

– Тебе не кажется, Витя, что в центре композиции чего-то не хватает? Какая-то пустота у тебя там.

– Да, – соглашаюсь я. – Действительно – пустота, Ольга Владимировна. Пустота, – повторяю я, уже думая о чём-то своём.

– Пойду, подберу что-нибудь из реквизита, – продолжаю я.

– Да, сходи, посмотри, – говорит она мне. И, отходя к другому человеку, коротко смотрит мне в лицо.

Я чувствую, что, то ли бледнею, то ли краснею и, что сердце, вдруг, подпрыгнуло и с места, да в карьер – застучало; будто стометровку бросился бежать.

Чёрт! Что это со мной, – завертелся в голове вопрос, пока рылся в груде искусственных фруктов и овощей, – неужели влюбился в неё?

Слегка трясу головой, чтобы немного в себя прийти. Выбрав зеленовато-желтоватое с розовым боком яблоко, возвращаюсь на своё место. Добавляю его к постановке. Да, действительно лучше. Всё смотрится более живо, цельно.

Яростно включаюсь в работу. Ну, сейчас я им покажу, как надо писать! А то – кому экспрессионизм подавай, кому «фотографизм» и, вообще», хренизм и фигизм какой-то подавай. Так сразу и не разобраться. А надо просто писать – от души! И любить то, что пишешь! И просто любить. Кого-то. Например, Ольгу Владимировну.

Чувствую, как опять, начинаю краснеть. Вот чёрт! Делаю глубокий вдох, выдох, вдох, выдох. Кажется – всё в порядке.

– Ты что там пыхтишь, как паровоз? – Говорит мне Пашка. – Смотри, от усердия не слопай свои фрукты – они из папье-маше, не переваришь; без ста грамм.

– Не боись, тебе оставлю – как лучшему другу! – Я ему. – А пыхчу потому, что чувствую себя на самом деле паровозом, счастливым паровозом. Как раскочегарюсь – ни одна зараза не остановит! Поглядим, у кого на финише круче будет nature morte.

– Давай-давай, – он мне, и, видя серьёзность и азарт, с которым я взялся за работу, и сам, засучив рукава, окунулся в живопись.

Работу над картиной начинаю с подмалёвка, то есть тонко прокрываю холст краской, стараясь попасть в тон-цвет натуре. Делаю это не бездумно, а с таким расчётом, чтобы максимально выявить соотношения светлого и тёмного, но не в оттенках серого, а в цвете. Это не так-то легко. Часто, в первую очередь начинающие, поступают очень просто – если нужно написать светлое место – просто добавляют в основную краску белила, если пишут тёмное – добавляют что-нибудь тёмное или чёрную краску; такую как «виноградная чёрная» или «тио индиго чёрная». Ничего хорошего из этого, конечно, не получается потому, что как света, так и затенённые места, безусловно имеют свой цвет – пусть и не всегда явный. И не учитывать это – значит гарантировано загубить картину. Вот тут-то каждый и проходит проверку – кто на что способен, кто видит цвет (имеет ли слух и голос – как у музыкантов), а кто, увы, нет. Жестокая вещь, скажу вам. Сколько явных и скрытых трагедий здесь происходит. Это как лётчику вдруг объявить, что он больше не может летать – по медицинским показаниям, например.

Живопись, между прочим, тоже полёт – в неведомое. Это только на первый взгляд кажется – малюют что-то люди. И на кой, спрашивается? Настоящая (не ремесленная) живопись – это тоже полёт, повторюсь. Полёт в страну Гармонию, в Счастье. В счастье видеть и отобразить этот мир в музыке цвета; в счастье – видеть, чувствовать эти миллионы оттенков, переходов одних тонов в другие, остро ощущать этот мир. Настолько остро, что не отразить, не поделиться тем, что видишь – просто нет никаких сил. Наверное, это как невозможность не любить понравившуюся женщину…

Однажды я особенно долго задержался в нашей общей мастерской – всё никак не удавалось довести до ума уже изрядно «замученный» карандашный портрет Германика (ух, были же мужики – не в наше время – смелый, решительный, красивый). Вроде бы не самый сложный персонаж для рисования, но что-то не складывается и точка. Так бывает иногда – передвинешь на миллиметр туда-сюда кончик носа, ухо – видишь, что-то изменилось. Но хорошо ли, плохо ли получилось – уже не понять. Потому что когда этим занимаешься несколько часов кряду, то уже толком и не сообразить – как лучше, на чём остановиться. Глаза и мозг устают от такой работы. Ольга Владимировна в это время что-то неспешно перекладывает, согнувшись над стеллажом. Бросив, наконец, карандаши, подхожу к ней. Мне показалось, что во всей её фигуре звучит такой призыв ко мне, такое притяжение. Теряя окончательно голову, обнимаю её, целуя в завитки волос на шее. Несколько минут мы стоим без движения. Когда, наконец, она выпрямилась, и я увидел её глаза – в них сверкнула слезинка. Слезинка счастья.

Позже она мне рассказала, что была замужем. Муж – тоже художник, творческая личность. Года полтора как он – то ли сбежал с одной из своих «муз», то ли спился окончательно, забыв о жене, доме, сыне. Сыну – шесть лет, скоро в школу. Пока им бабушка занимается, но нужен и мужчина в доме. Она старше меня лет на пять-шесть. Разве это разница!

Она – моя богиня, моя Афродита! Как она красива – стройное тело зрелой женщины увенчано копной светлых волос, линии его текут, плавно изгибаясь, как русло реки, где-нибудь на Валдае. Хочется просто сидеть на берегу и бесконечно любоваться этой «рекой». Или писать и рисовать без передышки, или любить, любить до потери сознания, забыв всё и вся…

Она – нежная, милая. Её большая, полная грудь раскачивается в такт нашим движениям; раскачивается прямо перед моим лицом. Время от времени я ловлю губами то один её сосок, то другой и чуть-чуть прикусываю его зубами, она слегка стонет и ещё сильнее прижимается ко мне.

В ушах у неё небольшие, симпатичные подвески – на длинной золотой цепочке то ли цветок, то ли звёздочка с небольшим, прозрачным камнем в середине. Дизайн их немного подростковый, но, кажется, именно на них я однажды почему-то загляделся, а потом уж на саму хозяйку.

Они, эти подвески, тоже очень здорово раскачиваются в такт нашим движениям. Правда, частота у них – другая. Как известно, частота колебаний зависит от длины подвеса. Чем нить, на которой что-то висит, короче, тем больше эта самая частота. Так вот, подвески эти болтаются как сумасшедшие туда-сюда. И дело не только в том, что они на не слишком длинной цепочке, но ещё и в том, что любим мы друг друга, тоже как сумасшедшие, стремимся друг к другу так, как измученные в жаркой пустыне странники тянутся к воде, на которую, наконец, набрели.

Эта музыка нашей любви длится бесконечно; и, кажется, будет длиться вечно…

И только по утрам она, приняв душ, всё старается слегка припудрить следы наших ночных «битв», чуть устало улыбаясь счастливой улыбкой женщины, которую любят и которая любит сама.

С её сыном вечерами я гоняю в футбол прямо во дворе. Местные бабушки провожают нас своим мудрым взглядом, обсуждая что-то своё.

В один из выходных мы втроём идём в планетарий. Питерский планетарий – это не коровник с дырявой крышей, в прорехи которой заглядывают по ночам звёзды. Планетарий – это, на самом деле, крутая вещь. Туда бы неплохо иногда приходить и взрослым. Санька (так зовут её сына) широко открытыми глазами смотрит на распахнувшуюся, вдруг, на месте высокого, овального потолка бесконечность нашего мира, на бесчисленные звёзды, галактики. Даже взрослого человека, не отвыкшего смотреть и удивляться, эта картина огромной, вечно меняющейся вселенной может потрясти и заставить задуматься о собственной жизни – так ли он живёт, на то ли тратит её – единственную. А что говорить о шестилетнем ребёнке. Он совершенно забыл о нас с Ольгой. Она взяла меня за руку и тихо говорит:

– Какой ты молодец, что вытащил нас сюда. Как здорово ещё раз окунуться в детство, почувствовать себя маленькой. – Она тихо целует меня в щёку.

После окончания показа мы, немного ошеломлённые увиденным, неторопливо бредём домой. Счастливее Саньки пожалуй не найти человека. Он весь ещё там – среди звёзд, у далёких туманностей, которые оказались, совсем рядом, почти на расстоянии вытянутой руки. Он бурно делится своими впечатлениями, что-то нам пытается разъяснить, не забывая и о второй порции мороженого. Ольга, опираясь на мою руку, идёт рядом, рассказывая о своём студенчестве и показывая места, где она с подругами писала свои первые этюды. Так ли давно это было? Мягкий вечер окутывает город. Тепло. Тихо.

«Наверное – это и есть счастье, настоящее счастье» – говорю я себе, ещё крепче прижимая её локоть.

Эта идиллия, это блаженство длится уже почти год. Санька не без удовольствия ходит в школу. Он стал таким важным, серьёзным – особенно когда собирает свой ранец или делает домашнее задание. В школу взрослые его сопровождают по очереди. Сегодня – я иду с ним. По дороге мы неторопливо беседуем о космосе, о современных самолётах. Он ещё не забыл авиашоу по случаю дня города, на котором нам удалось побывать. Фигуры высшего пилотажа у него вызвали настоящий восторг. А с каким видом он забрался в кабину настоящего спортивного самолёта.

К приближающемуся Новому году я купил ему подарок – приличных размеров подзорную трубу с треногой. Её можно устанавливать на балконе в ясные вечера и изучать небо. В эту трубу очень даже неплохо видны кратеры на Луне, особенно на линии терминатора, звёздные скопления – такие как Плеяды, кольца Сатурна и многое другое. Только не ленись.

Время от времени он высказывает довольно глубокие мысли. Детский ум, ещё не испорченный шаблонным мышлением, как это часто бывает у взрослых, иной раз видит лучше и яснее.

Однажды, видя как дорогая легковушка, едва не задев женщину с коляской на пешеходном переходе, проносится мимо, он говорит:

– Неужели дядя водитель не понимает, что его машина ничем не отличается от детской коляски? Она только немного больше и с мотором. Он должен был их пропустить. Он плохо видит? Что он за человек?

– Видит он, я думаю, хорошо, – отвечаю я ему. – Вот только с душой у него, возможно, не всё в порядке.

А про себя подумал: «Да и человек ли тот «дядя» – вообще?». С Санькой об этом, конечно, говорить не стоит. Когда-нибудь он и сам без труда поймёт, что в нашем мире есть люди – настоящие люди, а есть и те, кого и людьми, пожалуй, не назовёшь.

Незадолго до новогодних праздников, недели за две-три, Ольга меня встретила у порога квартиры. У неё в лице несвойственная ей растерянность, бледность и даже потерянность.

– Погоди, – говорит она мне. – Знаешь, мой бывший муж вернулся.

У меня было такое ощущение будто мы с ней стоим на железнодорожном полотне и на нас несётся поезд И, как во сне, ты не можешь сдвинуться с места.

– Да-да, конечно, – отвечаю я не очень внятно, стараясь не смотреть ей в лицо; боясь увидеть там – правду.

У Ольги почти истерика. Она хватает меня за плечи и начинает трясти так, что моя голова болтается как у пьяного:

– Ты понимаешь, что я тебя люблю!? Да-да, люблю! – Почти кричит она. – Но сыну нужен отец, его отец. Ты понял? Ты слышишь меня?

Не мне решать, какой отец нужен Саньке. Молча, прижимаю ненадолго её голову к лицу. Вдыхаю запах её волос. В последний раз.

Затем достаю подзорную трубу, свой новогодний подарок:

– Вот, передай Саньке. Скажи – от отца.

– Он-то вряд ли знает, что нужно ребёнку, – добавляю я.

Ольга, закрыв лицо руками, уходит в другую комнату.

Я молча начинаю собирать свои пожитки – благо их немного. И, уже минут через десять, не особо разбирая дорогу, бреду по ночному городу.

Вспомнилось лицо Саньки, как мы играли в футбол. Его звонкий смех, наши совместные прогулки.

Что-то всё поплыло перед глазами. Наверное, это прохладный ночной ветер вышибает слезу. Внутри у меня тоже ветер, настоящий ураган чувств и воспоминаний, который пытается разнести мою душу в клочья.

Подхожу к ближайшему чугунному столбу на обочине, прижимаюсь лбом к его ледяной поверхности. Но это не помогает. И тогда я просто стучу о него головой. Бум-бум – отдаётся во всём теле.

Кажется, кто-то начинает сигналить из проезжающих мимо машин. Думают, наверное, что допился человек до белой горячки – того и глядишь выскочит на проезжую часть под колёса.

Отмахиваюсь от них рукой – мол, не пью я, господа, совсем не пью; и не надо бояться.

А если и пьян я сейчас, то – любовью. Любовью к замечательной женщине.

В последний раз бабахаю головой в столб и бреду подальше от дороги – чего доброго, ещё вызовут для меня спецнеотложку; что совершенно ни к чему.

Кое-как добираюсь до своей мастерской. В ней совсем неуютно, пусто и неопрятно. Пашка успел здесь как следует похозяйничать. То тут, то там лежит и стоит использованная стеклотара, окурки и прочие предметы вольной жизни свободного художника.

Провозившись далеко за полночь, возвращаю помещению относительно жилой вид. Валюсь на свой холостяцкий топчан, не раздеваясь, и проваливаюсь, как в болото, в тягучий, липкий сон. Цветные и чёрно-белые картины из жизни, представленной в её совершенно фантастическом варианте, несутся, сменяя друг друга. То мы с Санькой гуляем по городу на какой-то неизвестной планете, то я оказываюсь на 9-й Советской улице у своей стены. Пишу её. И, вдруг, ни с того, ни с сего она начинает прямо на глазах разрушаться. Стена медленно валится прямо на меня. Я хочу бежать, но, как и в любом сне, это получается у меня мучительно медленно.

С бешено колотящимся сердцем я, то просыпаюсь, то опять проваливаюсь – то ли в сон, то ли в бред.

Вот мне снятся наши занятия. Ко мне опять подходит Ольга Владимировна, касается моего плеча. Только на этот раз она почему-то – обнажена. Я целую её замечательное бедро, в то, самое нежное его место, где оно переходит в нижнюю часть живота. Мне понятно, что мы не одни, меня охватывает стыд; но остановиться не могу. Потому что эта тяга к ней, эта невозможность быть без неё сильнее меня. Потому, что настоящая красота вообще – сильнее всего. Нет, не за горы злата, не за власть бьются мужчины в течении тысячелетий. Они бьются за то, чтобы доказать себе и другим, что они – самые мужественные. В конечном итоге – они бьются за любовь, за любовь женщины. Я говорю – о настоящих мужчинах. Я говорю не о тех, кто просто сходит с ума (или уже давно сошёл), пересчитывая пачки одинаково нарезанных и специальным способом раскрашенных листов бумаги – этого универсального обменного средства якобы затраченных усилий на приобретение того или иного (часто абсолютно бесполезного) барахла. «Якобы» потому – что станком, раскрашивающим и нарезающим эту бумагу, можно управлять. Как вы думаете – кто в данной ситуации выигрывает в первую очередь? Правильно! Тот, кто «сидит» на станке, то есть, им управляет. Свою долю получают и те, кто обеспечивает его сырьём и т. д. Несчастные полууроды…

Настоящие же женщины должны, выбирая себе спутника на всю жизнь, не допускать, чтобы мужики из-за неё калечили друг друга. Если они действительно настоящие – женщины.

И, вообще, я думаю, когда-нибудь именно женщины остановят эту вакханалию, этот полусумасшедший бег в никуда: войны, конфликты и всю ту муть собачью, что многие называют целью их жизни, а, часто, и историей человечества (хороша же эта история, главные, поворотные пункты которой знаменуются массовым истреблением себе подобных; нет, это история не людей (те, кого зовут людьми, не имеют права так себя вести), да, и не животных – они, тем более, так себя не ведут – по определению)). Под вакханалией я имею в виду погоню за несметным количеством различного добра. Ведь главное в этой жизни – это простота, гармония, красота, это стремление к себе настоящему, к тому, чтобы на самом деле понимать – кто ты и зачем живёшь. Только таким образом может выжить род человеческий. Но не в постоянной грызне и почти крысиной возне…

Ольге неудобно то, что она среди нас в нагом виде. Она отходит в угол помещения, к Афродите. Становится рядом. Они смотрят друг другу в лицо. Каменное изваяние, вдруг оживает и произносит:

– Ты – лучшая!

Афродита покидает свой постамент, уступая Ольге место, и направляется к выходу, сопровождаемая взглядами оторопевших студентов. Ольга, неторопясь, устраивается на нём, подыскивая наиболее подходящую позу. И, наконец, замирает.

Пока Афродита идёт на выход, пересекая класс для занятий академическим рисунком, вдруг, ненадолго ожили и другие гипсы. У Вольтера появилась всё понимающая, лукавая, с хитринкой улыбка, Аполлон и Геракл несколько раз кивнули головой, соглашаясь с решением Афродиты, Германик лишь проводил её взглядом, задумчиво и чуть грустно, а Давид уставился на мою Ольгу широко открытыми глазами, в которых было вожделение и страсть, что отразилось даже в его фигуре.

– «Надо же», – мелькнуло у меня в голове. – «Только этого мне не хватало…»

Я поднимаюсь с места и иду к стоящей на постаменте Ольге. Подхожу, обнимаю – она только моя! Но что это – она холодна как камень. Поднимаю глаза к её лицу – оно неподвижно. Только на губах играет улыбка Джоконды…

Весь в холодном поту просыпаюсь очередной раз, пью воду, пытаюсь уснуть…

Наконец наступает утро. В голове ещё вертятся обрывки снов. Кажется, что реальность и сны перемешаны в один удивительный многослойный коктейль. Который, правда, не очень хорош при употреблении – гудит голова, подкашиваются ноги и вообще как-то всё вокруг тоскливо и нехорошо.

– К чёрту! Долой занятия. – Говорю сам себе. – В конце дня схожу в деканат, надо перевестись в другую группу. Быть рядом с ней и не прикоснуться, не поговорить – это бред, этого не вынести!

Переговорив таким образом с собой, я немного прихожу в себя. Глотаю кое-какую еду, собираю этюдник, действуя, как автомат. И ухожу бродить по городу. Через некоторое время добираюсь до 9-й Советской. А вдруг дом мой на самом деле рухнул?

Нет, стоит родной. Ну ладно, значит – мир ещё не опрокинулся окончательно, – успокаиваю себя.

Пытаюсь сосредоточиться на картине, которая уже почти завершена. Ко мне подходит та самая бабушка, что приводила своего внука:

– Что пригорюнился, касатик? Что призадумался?

– Да не разобрать мне бабушка, что дальше делать. – Я ей отвечаю.

– Жизнь моя шла-шла да вышла на перекрёсток. Как в картине Васнецова – туда пойдёшь, то-то будет. Там, в картине, всё более или менее ясно прописано. А у меня – сплошной туман. Холодный.

– Не расстраивайся так. – Говорит она мне. – Жизнь сама дорогу укажет. Если совсем плохо будет – найдёшь меня. Есть у нас комната в квартире, мужа моего. Поживёшь там. Вижу – спокойный ты человек, хороший. И при деле.

– Спасибо вам, – говорю ей вдруг дрогнувшим голосом. – Спасибо. Доброго здоровья вам. – Подхожу, целую её в щёку.

В горле повисает какой-то ком, который никак не проглотить. Чем-то светлым повеяло от слов бабушки.

Ладно, ещё поживём.

Пришла настоящая зима. Холода. Пустота, одиночество постепенно сковывают изнутри, как мороз заковывает реки в лёд.

Настроение – как стрелка барометра, показывает всё чаще на «пасмурно». Время от времени говорю себе:

– «Это и многое другое не имеет никакого значения. Главное – делаешь своё любимое дело. Жизнь прекрасна!»

– «Прекрасна, но не очень», – отвечает мне моя другая половина.

Я загружаю себя работой и учёбой настолько, что временами еле волоку ноги в конце дня. Наскоро перекусив поздним вечером, и наскоро приведя себя в порядок, заваливаюсь спать, едва успев раздеться. Жизнь стала походить на кадры кинохроники. Один кадр – это одна неделя. Дни не замечаю вообще.

На занятиях мы вовсю штудируем живую натуру. Кто только не приходит к нам позировать.

Некоторые натурщики любят поговорить во время работы. Время от времени их приходится просить помолчать, чтобы было легче зафиксировать черты лица. Однажды позировала женщина преклонного возраста. Она чем-то неуловимо напоминала старуху Достоевского, едва избежавшую топора Раскольникова. Какие-то полусумасшедшие глаза, растрепавшиеся волосы… Очень любопытный портрет получился. Затем позировал тип, которому на белой стене напротив виделись черти. Он бурно делился с нами своими видениями, приглашая нас к совместным наблюдениям; и даже предлагал их изобразить, пытаясь подсказать, как лучше закомпоновать в листе, открывшиеся ему чудеса. Название у этого «феномена» простое – белая горячка. То неизвестными ветрами занесёт к нам смешливую, весёлую девчонку, похожую на целый букет алых маков. Она тут же заставит светиться и наши лица отблесками весеннего огня, бушующего в каждой клеточке её тела. Все неожиданно для себя встряхнутся, заработают с удвоенной энергией, сбросив скованность и усталость.

Сегодня для живописного портрета нам будет позировать Константин. Его кто-то из студентов уговорил побыть нашей натурой, пообещав, что тот в итоге получит как минимум один свой портрет в масле плюс стандартный заработок натурщика.

Он человек разносторонний, фактурный; в свободное от учёбы время посещает театральную студию. Как натура – очень интересен. У него хорошо сохранившее летний загар выразительное лицо, тёмные волосы, тёмно-коричневые глаза. И какая-то лихость и мечтательность во взоре.

Константин позирует нам в костюме воина времён Отечественной войны 1812 года.

Я расположился так, что вижу его в три четверти и при этом он удачно освещён лучами солнца, отражёнными от белой стены соседнего здания за окном. Бросив всего один взгляд на постановку, мне стало понятно – портрет будет! Как гармонично и сочно звучат краски! Лицо Константина пролеплено всеми оттенками бронзы. С его тёмной шевелюрой звучно контрастирует белое и золотистое убранство мундира, который отлично сидит на нём.

С бьющимся от волнения сердцем быстро делаю рисунок углем; и скорее – к краскам. Они так и рвутся, так и просятся с палитры на холст.

Предварительно закрепив рисунок жидко разбавленной умброй, приступаю к живописи. Решил писать «а ля прима», то есть – сразу. Этот способ живописи предполагает минимальное количество переделок уже записанного холста. Позволяет экономить время, которого отведено не так уж и много.

Но нужно обладать известной уверенностью в себе и «наглостью», потому что само собой разумеется, что ты с первого раза попадёшь в нужный цвет и тон. А это – ох, как не просто!

Стараясь не «вывалиться» из рисунка, наношу пятна света и цвета то тут, то там – в различных частях холста. Ловлю контрасты, соотношения оттенков, полутона и пишу, пишу, забыв обо всём.

Время от времени мне кажется, что всё – развалился рисунок, ничего не получается, ни черта не разглядеть в этой мешанине линий и пятен! Охватывает настоящий страх – такая постановка – и взять, да угробить её! Но, как говорится, пути назад уже нет – времени не остаётся на то, чтобы всё начинать сначала по классическому варианту – «плести кружева», то есть прописывать лицо и все прочие детали мягкими, тонкими кистями, нанося слой за слоем краску, аккуратно следуя рисунку. И далее постепенно выявляя и подчёркивая первый план, главное в нём, прорабатывать второй, третий и т. д. до необходимой степени деталировки.

Пашка в перерыве забежал к нам, захватив с собой Милку. Им очень захотелось посмотреть, как живётся мне в другой группе, как пишется.

– Ну, ты вляпал, приятель, – говорит он мне, глядя на пока ещё не очень вразумительное нагромождение пятен цвета на моем холсте.

– Хочешь быть круче меня?! Не выйдет! – Он весело орёт на всю аудиторию. Многие оглядываются на нас, но его это мало волнует. Если Пашку понесёт, то остановить его невозможно даже бульдозером.

– Да ладно тебе! – Отвечаю ему. – Не беспокойся. Если я и хочу быть круче, то только – самого себя.

К разговору подключается Мила:

– Витька, не ожидала, что ты тут так быстро освоишься. А мне нравится то, что у тебя получается. Хотя пока и непонятно что это будет.

– Спасибо, Милка. Ты же знаешь – я люблю тебя, я люблю вас всех, честно! – я ей.

– Я это уже слышала, – говорит она, – от Веры. – И, продолжая:

– Что – не можешь забыть свою «Афродиту»?!

Её останавливает Пашка:

– Мила, ты не о том. Ты – о женском. А мы пришли поговорить о живописи. И только о ней.

Я говорю Пашке:

– Ты – настоящий товарищ. – И далее:

– Правильно, давайте о живописи, – ухожу я «боевым разворотом» от болезненной темы. – Тут некоторые, – кивая в сторону Пашки, – видят в моей живописи посягательство на их сомнительное первенство в области экспрессионизма. А я и не посягаю, я просто пишу, как получается, – пытаюсь немного «завести» своего друга.

Он шутливо вызывает меня на короткий боксерский поединок. Попрыгав пару минут как два глупых петуха, мы прощаемся. Он размашисто хлопает меня по спине – да так, что кое-кто по соседству отрывается от своих дел, удивлённо озираясь.

– Витёк, покажешь обязательно, когда закончишь работу. ОК? – Говорит мне Пашка. – Давай, пока.

Жму ему руку, целую в щёчку Милку. Она, резко развернувшись, нежно хлещет по моему лицу своим душистым «конским хвостом» светлых волос.

Они уходят, оставив налёт грусти по тому, по совсем другому миру, в котором я совсем недавно ещё был…

Пора за дело.

Упорно «молочу» своё. Иногда за спиной слышу как кто-то хмыкает, глядя не без удивления на то, что творится на моём холсте. Мол, ни фига не разобрать – одни шлепки краски.

Накатывает даже какое-то отчаяние. Неужели ничего не получится?!

Я и раньше замечал, что на определённом этапе работы, чаще, в её начальной стадии, ощущаешь физически какое-то сопротивление. Сопротивление «натуры»? Будто преодолеваешь некую упругую и не особо податливую среду – кажется, что идёшь против быстрого потока. И нет ощущения, что он обязательно будет преодолён. Но ты упорно давишь, ломишься сквозь своё отчаяние, прогибая эту неподатливость неизвестно чего. И, уже изрядно побитый этим потоком и наглотавшись сомнений, вдруг, чувствуешь – есть, идёт настоящее! И, совсем по-другому уже – легко, свободно пишешь дальше. Кисти твои просто порхают над холстом, то тут, то там бросая нужный цвет; твоя живопись несётся как санки с горы. И, как правило, в последующие дни тебя тоже не оставляет это ощущение свободного полёта и счастливой гармонии; вплоть до полного завершения картины.

У многих уже вполне узнаваемо «нарисовано» красками лицо Константина, детали одежды. Увы, чаще нарисовано, а не написано. Всегда удивляло – неужели человек не понимает, что недостаточно «наклеить» на фон фигуру портретируемого? Что нужно окружить её воздухом, вписать в окружающее пространство так, чтобы он там жил, дышал, а не болтался лубочной картинкой – как на стене.

Глубоко вдохнув воздух, собираюсь с силами и пишу дальше, стараясь объединить не очень вразумительные пятна цвета во что-то цельное – на каком-то отдельном участке холста.

И происходит чудо. Я просто подпрыгиваю от восторга на месте. Звучит! По-настоящему звучит! Нет, не зря я верил, что получится. Да, получается! Играет настоящим цветом мой этюд и есть в нём что-то конкретное. Я счастлив!

Стараясь не менять ритм и темп работы, прописываю и другие участки холста. Теперь уже невооружённым глазом видно и моим соседям по классу – получается что-то стоящее.

Спокойно, неспеша, завершаю работу.

Подходит в перерыве Константин:

– Ты мне льстишь. Ты написал меня лучше, чем я есть.

– Да ладно тебе, возможно, это и есть ты – истинный, – отвечаю ему, кивая на портрет, – согласись, не каждый может похвастаться, что знает себя от и до.

Константин в задумчивости бредёт дальше, разглядывая другие работы.

Сдержано хвалит и преподаватель – он не очень любит эксперименты.

Наваливается дикая усталость, через которую сочится тихое, ясное счастье. Счастье жить в этом мире и быть в нём на что-то способным.

Конец ноября. То ли поздняя осень, то ли – ранняя зима. Кое-где яркая листва ещё спорит с суровым и строгим «дизайном» зимы – всё вокруг либо бело от недавно выпавшего снега; либо черно – от проталин, на которых возвышаются то тут, то там кустики мокрой, увядшей травы. Деревья в снегу и инее. Они похожи, особенно по утрам, на сказочных принцесс или вышедших на прогулку снегурочек. Где каждая хороша по-своему. А, иногда, после ледяного ливня кусты и деревья, покрытые ледяной коркой и сверкающие стволами, будто отлитыми из стекла, похожи на удивительные и загадочные сооружения или растения, занесённые к нам из других миров. И кто может гарантировать, что это не так? Мы и о себе пока не можем сказать с определённостью – откуда и как появились на этой планете.

Очередные выходные. Пашка пригласил меня к себе на родину в село Требужево. Это часа три езды на автобусе.

Село это расположено на левом берегу реки Рева. Невзрачная на первый взгляд речушка за многие сотни и тысячи лет разрезала древние известняки так, что образовались почти отвесные стены, каньоны, удивительные нагромождения глыб самых разных размеров и форм. На каждом камне по снеговой шапке – кажется, что это древнее воинство в шлемах и латах бредёт неведомо куда по плечи в снегу.

Тёмно-коричневые, почти чёрные мокрые стебли никогда некошеных трав, белый снег, простота и суровость цветовой гаммы, где только чёрное и белое, почти без полутонов притягивают, как магнит. Эта чёрно-белая графика зимы так и просится на холст или бумагу. Кажется, не уходил бы отсюда никогда – так велика сила этих мест. Я чувствую, что начинаю завидовать тем, кто всю жизнь, изо дня в день, провёл здесь, тем, чьи дома – то тут, то там прилепились к крутым склонам, по которым разбросаны в случайном порядке огромные глыбы величиной с небольшой сельский дом. И это соседство кажется здесь совершенно естественным – никого не пугает то, что одна из них может сорваться в любой момент и, медленно, как локомотив, набирая скорость, понестись вниз всё сминая на своём пути.

Ради этой первозданной красоты мы и тряслись с Пашкой в автобусе. Немного пообщавшись с его родителями и наскоро перекусив, уходим к реке, захватив всё необходимое. Мой друг берёт с собой акварельные краски, я же – набор ручек с перьями, мягкие кисти, чёрную тушь и большой альбом плотной бумаги. А заодно у каждого из нас по складному походному стулу.

Устраиваемся недалеко друг от друга и уходим в работу. Пашка широкими, полупрозрачными мазками на большом белом листе бумаги пишет небо, землю, прорисовывает отдельные детали на переднем плане. Пройдясь чистой водой по бумаге, роняет на неё отдельные капли или точечные, жирные мазки акварели, которые растекаясь и расползаясь, постепенно превращаются в кусты, камни в снегу, в поверхность реки, пока только у берега прихваченную льдом.

Я же, используя перья различной ширины, стараюсь передать неповторимый узор трав на фоне чистого, белого снега, тёмную, неуютную воду, скалы на противоположном берегу.

Закончив один мотив, мы разворачиваемся, меняем угол зрения и берёмся за следующий. При этом идти куда-то нет никакой необходимости – тема одна интереснее другой на каждом шагу.

В конце концов, Пашка, отдуваясь, говорит:

– Всё, баста, на сегодня достаточно. Мне будет не дотащить написанное – жаль, если на обратной дороге испорчу. Ты как?

– Я бы ещё немного побыл здесь – вовсе не уходил бы отсюда, – отвечаю ему. – И дышится здесь по-другому и, наверное, живётся. Да, Паш?

– Не знаю… Я привык. Многие привыкли – может и не замечают. Хотя – ты прав – возможно, из-за этих камней и склонов я и пошёл в художники.

– А знаешь, – продолжает он, – какие тут бывают туманы. Вся долина как в молоке и только скалы и холмы торчат из него, как крейсера и авианосцы, плывут в нём, как по океану. А летом, а весной…

И он, не находя слов, машет рукой.

– Я пойду. Помогу по хозяйству предкам. А ты дорогу найдёшь, я думаю?

Я киваю. Мол, разберёмся.

Пашка уходит.

Меня же охватывает желание написать и нарисовать всё и вся. Вот огромный валун занял своё место на листе бумаги, затем принимаюсь за торчащие из снега кусты и репейники. Покончив с ними, замечаю камыши у самой воды. Лезу поближе, пытаюсь найти подходящий ракурс.

Но что это?! Под ногами раздаётся треск и я проваливаюсь по пояс в реку. Оказывается, я и не заметил, как вышел на лёд, который ещё совсем не окреп.

Чертыхаясь, лезу на берег, хватаясь руками за те самые кусты, что так хотел нарисовать. Водичка не летняя. Тут же начинаю отбивать зубами не очень ясный мотив.

Теперь главное не окоченеть окончательно. Надо двигаться. Собираю свои принадлежности и рысцой припускаю в сторону села.

Марш-бросок длится минут двадцать. Влетаю в Пашкин двор. Он с первого взгляда понимает, что приключилось:

– Что, решил заодно искупаться и позагорать!? Ну-ну.

Сначала получаю от него стакан доброго, местного самогона, затем переодеваюсь и под одеяло, поближе к печке.

Незаметно засыпаю. И снятся мне всё те же холмы, бурные реки, туманы, через которые никак не продраться, как сквозь липкую вату. Просыпаюсь весь в поту и с «квадратной» головой. Похоже, купание не обошлось без последствий. Решаю, что болеть лучше в городе – не «грузить» же Пашкиных родителей ещё и такими проблемами. Быстро договариваюсь об этом со своим другом. Он знает, если я что-то решил, то менять уже ничего не буду.

Опять автобус. Как в полубреду добираюсь до города и, не без труда, до своей мастерской. Где сразу же заваливаюсь на любимый топчан.

Время от времени пью какие-то пилюли, крепкий, горячий чай, ем малиновое варенье, брожу по мастерской как лунатик. И опять проваливаюсь то ли в сон, то ли в бред.

Так проходит день, другой. Ко мне забегает Пашка, что-то приносит, пытается в чём-то меня убедить, куда-то меня вытащить. Я отбиваюсь от него и опять, как в омут, ныряю в липкий сон. Мой друг то появляется, то исчезает. Я уже не понимаю – это происходит со мной или с кем-то другим, а я лишь сторонний наблюдатель. Часы сливаются в дни. Мне кажется, что уже прошла не одна неделя… Когда же всё это закончится?!

Очередной раз, выплывая из липкого дурмана нездорового сна, я ощутил у себя на лбу чью-то прохладную руку. Опять бред? Пытаюсь отмахнуться от неё. Но она упрямо возвращается на место. И, вдруг, одна капля, другая падают на мою щёку. Открываю глаза. Верка!

Мне кажется, что это продолжаются мои кошмары. Но слёзы – они же настоящие. Пытаюсь приподняться, чтобы лучше разглядеть всё вокруг. Но меня мягко укладывают на место.

– Вера, – шепчу ей хрипло, – мы ещё сходим с тобой в Румянцевский садик. Вот увидишь, сходим.

– Да, Витя, сходим, – отвечает она мне. И, пытаясь заставить замолчать, кладёт мне руку на губы.

Я осторожно целую её пальцы. Эти нежные девичьи пальцы. Целую, целую…

Небольшой холл, стандартная обстановка – угловые диваны, обтянутые искусственной кожей, кресла, журнальные столики. В углу на одном из диванов у музыкального центра человек 5–6. Негромкая музыка. Певица, пока ещё известная немногим, поёт о дожде, о милом, родном, когда-то оставленном городке, где и любят, и ждут, о далёких огнях. Её чуть хрипловатый голос колышет наши души, как колышет река водоросли, растущие на её дне.

И столько надежды, светлой печали и тоски в этом голосе. И в наших лицах.

В это заведение не приходят по своей воле. Каждого, кто здесь находится, доставила сюда его собственная судьба. Лично.

Большинство из нас уже побывало хотя бы одной ногой там, откуда не часто возвращаются. А есть и такие, кто умудрился туда забраться всеми своими конечностями и прочими частями тела. Правда, ненадолго.

Они побывали там, но вернулись. Чтобы жить дальше.

Все мы очень разные. И объединяет нас лишь выражение глаз, да мрачноватая окаменелость лиц.

Здесь те, кто вдруг разучился радоваться жизни, громко смеяться.

Здесь те, чьи души однажды были разорваны в клочья или просто взорваны.

У каждого из нас своя история. Ими, историями своей жизни или почти нежизни, нечасто кто-то торопится поделиться. Большинство закрыто не на один замок и молча, стиснув зубы, борется с тёмным ночным штормом, что бушует внутри. Только, может быть, те, у кого что-то «попроще», может рассказать остальным свою быль.

Вот, к примеру, Елена. В её лице какая-то ледяная, немного хищная красота. Она сидит несколько в стороне от остальных. У неё солидный бизнес, своя галерея пушнины на главном проспекте города. Иногда в её отношении к нам, «неимущим», проскальзывает некоторое высокомерие и, даже, лёгкое омерзение, что ли. Правда, нам это «по барабану» – хочет себя «грузить» ещё и этим, пусть грузит.

Но даже её железный характер и стальные нервы не выдержали, когда бандиты продержали «нашу Лену» в течение суток где-то в укромном месте с клинком у горла (в прямом смысле слова), пока её родственники собирали необходимую сумму.

У музыкального центра – Володя. Симпатичный, интеллигентный парень. Его с того света едва вытащили после не очень удачных «экспериментов» с какой-то химией.

Есть среди нас и несколько тех, кто сам сделал выбор и шагнул туда – в Небытие. Шагнул, так и не сумев найти ответ на вопрос – почему этот мир так мучительно нечист в своих делах и поступках, почему он так невыносимо слеп и глух ко всему светлому.

Их полёт в никуда успели остановить (увы, это бывает нечасто – да, и вообще, таким способом проблемы не решаются, как известно; запомни это – уважаемый читатель). Среди нас многие убеждены, что они, эти «летуны», заслуживают гораздо большего уважения, чем те, что за стенами нашего заведения только тем и занимаются, что неустанно снуют изо дня в день по одному и тому же маршруту – от обеденного стола к унитазу. Этих, последних, в первую очередь волнует только один вопрос – что он будет есть на ужин, завтрак и, конечно, обед – подробно, в деталях; и какую тряпку он натянет на себя, когда пойдёт в универсам (нет, не на вернисаж, и не в филармонию) за очередной порцией еды.

Да, первых мы уважаем гораздо больше за то, что они хотя бы попытались ответить на вопросы, которые задаёт сам себе каждый, кто хочет иметь право называться человеком.

Те, вторые («едуны»), как во сне проползают через свою жизнь и лишь в самом конце очень часто от них можно услышать: «А я и не заметил, как жизнь прошла. А я так и не сделал то-то и то-то, так и не сказал кому-то те несколько слов, самых главных в жизни слов».

И потому остаётся лишь прокричать:

– Эй, люди! Говорите самые важные слова здесь и сейчас. Делайте самые главные в вашей жизни дела, не откладывая на потом. Второго раза почти наверняка не будет. Жизнь – не кино, не прокрутить несколько раз!

Услышит ли кто-то нас за грохотом кастрюль и ложек о тарелки, за гулом банкоматов?!

Ау, человеки, это я к вам обращаюсь! Кончайте маяться одними лишь тряпично-пищевыми и денежными проблемами. Отнеситесь к себе с уважением – сделайте что-нибудь для души и от души!..

А певица своим немного детским голосом всё будоражит наши души, натягивает и вновь сращивает наши нервы, напоминающие провода электропередачи, оборванные и болтающиеся на покосившихся после урагана столбах. И так захотелось жить. Вновь жить.

Археология – это не работа, это образ жизни, как известно. Основной костяк нашей команды обосновался на новом месте несколько дней назад. Остальные члены экспедиции подтягиваются по мере завершения своих дел в городе.

Не знаю, какой чёрт дёрнул меня отправиться в неблизкий путь не первым автобусом, а так – чуть погодя. Возможно, потому, что жизнь городская расслабляет, затягивает своей, часто мнимой, значимостью; ты забываешь, что за его пределами можно попасть в совершенно другое измерение. Измерение, где всё – по-настоящему.

Отмаявшись весь жаркий августовский день в автобусе и преодолев сотни четыре километров, я, разминая затёкшие члены, наконец, оказался где-то в глубинке. До места уже недалеко; но эти оставшиеся два десятка километров предстоит преодолеть просёлочными дорогами, замысловатая сеть которых даже на карте выглядит не очень внятно. Но перед отъездом мне сказали:

– Ничего, доберёшься. По компасу!

Эту «шутку» мне предстоит оценить по достоинству здесь, на местности. Компас, правда, я сроду с собой не ношу, полагаясь на давно выработанное чувство направления; даже попав впервые в большой, незнакомый город предпочитаю ориентироваться по странам света – не по названиям улиц, что время от времени ставит в тупик старожилов.

Солнце, окатив напоследок всё вокруг пучками алых лучей, нырнуло за ближайшую рощу. Горячий асфальт шоссе уносится куда-то за горизонт, приглашая продолжить путь в неведомое далёко. Но у меня впереди встреча с друзьями и самая интересная на свете работа.

Забросив за спину рюкзак и повесив на плечо этюдник, поворачиваю на грунтовую дорогу, зигзагами уходящую в луга. Минут через двадцать меня нагоняет грузовик. Лихо затормозив – да так, что гравий из под колёс полетел во все стороны, он встаёт поперёк дороги. Весёлые, озорные деревенские парни сами предложили подвезти, завидев идущего неведомо куда сверстника.

Быстро, с рёвом и грохотом, проскакиваем километров пять до очередного перекрёстка. Дальше – им направо, мне – прямо.

Благодарю их:

– Удачи! Чтобы колёса вашего «лимузина» вертелись только в нужную сторону.

Они хохочут:

– Давай-бывай! Встретимся, расскажешь, что там наковыряли, – не без сомнения говорят они мне.

Почему-то многие люди думают, что именно в их краях вряд ли можно найти что-либо интересное – им-то на глаза вроде бы ничего не попадало. Ну, может быть, какой-нибудь клад или горшок с монетами, зарытый лет сто или двести назад зажиточным человеком, в надежде на лучшие времена, которые для него так и не наступили. В лучшем случае.

Часто местные жители тех мест, куда заносит нашу команду, не понимают, что там, где они живут, кто-то жил до них и не только лет двести, а многие и долгие тысячелетия назад. И жизнь их даже отдалённо могла не напоминать современную.

Эти парни почему-то уверены, что мы ещё обязательно встретимся. Что ж – всё может быть. Земля, как говорится, круглая.

– Всего-всего! – Кричу им вслед. На секунду мелькает лёгкая зависть к их весёлой, разухабистой жизни. Ещё бы – носятся изо дня в день по полям-лугам от одного хозяйства к другому, хорошо едят, крепко спят, не «грузят» себя ничем отвлечённым. Что ещё нужно нормальному человеку?

Отлихачил своё, отбуянил, остепенился, вырастил детей, построил дом – это ведь тоже жизнь. Как жаль, что нельзя прожить несколько жизней сразу. Нельзя?! Но стремиться надо! Иначе скука и тоска – от бесконечных повторов того, что уже было. И не раз. Я и стараюсь прожить ту самую – вторую, третью и т. д. жизнь в своих картинах, стихах…

Августовский вечер довольно быстро превращается в густую, непроглядную летнюю ночь. Дорогу обступили деревья – она едва видна под ногами. Лес при несильном ветре тревожно шумит. Этот звук не спутаешь ни с чем. В нём и грозная мощь сотен и тысяч деревьев, и тайны его троп, известных немногим, и тишина его укромных мест, куда десятилетиями не ступает нога человека, где течёт своя, особенная жизнь. Здесь каждый стебель, каждая травинка, окружающие их кусты и деревья – это целый, отдельный мир со своими законами и порядками, это своя маленькая, обособленная от всего вселенная.

Лес шумит как орган. Орган, который исполняет музыку Вечности.

Я родился и вырос у такого вот леса. Сколько раз летом, зимой, весной, осенью, выйдя из дому, подолгу стоял, вслушивался в эту неповторимую симфонию. Как же прекрасна и немного печальна эта музыка. Печальна, возможно, потому, что каждый хорошо понимает – эта музыка будет звучать вечно; и только ты появился в этом мире на короткий миг и потому никогда не сможешь дослушать её до конца.

Особенно непередаваемо лес шумит влажными, тёмными вечерами и ночами поздней осенью и ранней весной. Почти все листья с деревьев уже облетели или ещё не успели народиться, они стоят нагие под мощными порывами ветра, напоминая изваяния, занесённые сюда неземным разумом – настолько необычно выглядят их стволы и ветви, устремлённые к небу; кажется, что они тянутся каждой своей клеточкой, каждой ветвью туда – к своей колыбели…

Небо чуть светится. Звёзды почти не видны – облака. Отыскать хоть какие-то ориентиры не так-то просто. Чувство неопределённости и какой-то покинутости закрадывается в душу. Похоже, пора искать место для ночлега – здесь, прямо в лесу. И всё же – не так в моих планах должен был завершиться этот день. Я рассчитывал, что произойдёт это в кругу друзей, а не у этой забытой всеми просёлочной дороги.

Неторопливо бреду дальше по обочине, пытаясь хоть что-то разглядеть вокруг себя. Впереди и немного слева блеснули и пропали какие-то огни. Ускоряю шаг. Пройдя около километра, натыкаюсь на ограду. За ней видны строения. Судя по всему это летний оздоровительный лагерь. Ура! Там люди. Мне подскажут и покажут – куда двигаться и где нахожусь.

Вхожу в служебное помещение, здороваюсь. Меня с интересом оглядывают, расспрашивают – любопытно всё же что за гость свалился, чуть ли не среди ночи. Знакомят с директором. Умная, милая женщина.

– Что вы, куда это можно идти в таких-то потёмках, – охлаждает она моё желание продолжить путь. – Заблудитесь в наших дебрях, потом отвечай за вас, – окончательно подводит она черту под дискуссией о том, что же делать дальше.

– Лучия, – обращается директор к одной из воспитательниц, – помоги «пану» археологу устроиться на ночь. Ну, например, в красном уголке. Места там много, никто не помешает отдохнуть с дороги. Ведь на ночь там мероприятия не запланированы, не так ли? – Шутя, уточняет она у неё.

– Что вы, мы и днём там не часто собираемся – в такую-то погоду, – вполне серьёзно отвечает ей Лучия. – Только если дождь. Да и то сказать – у нас достаточно других помещений, где можно провести время в ненастье – это секция настольного тенниса, игровые комнаты, секция умелых рук…

– Я вижу, ты готова оставить господина художника и археолога на более долгий срок – не только до утра? – Грозит ей пальцем директор.

– Елена Павловна, – отвечает ей Лучия, – а ведь в этом сезоне место оформителя у нас свободно. У нашего штатного художника творческий кризис, – добавляет она, постучав несколько раз по своему горлу пальцем.

– Всё-то ты знаешь. Ну ладно, художник нам нужен. Согласна. Но копать-то у нас совершенно нечего, – говорит директор, напоминая о второй моей специальности.

– Вы забыли, у нас запланировано провести новую ветку водопровода в секцию умелых рук. Там вечно перебои с водой.

– Ох, ну и девчонка, – рассмеялась Елена Павловна. – Не успел человек прийти в себя с дороги, а ему уже готовы вручить лопату в руки!

– Ну что, молодой человек, готовы ли вы к такому варианту? – Глаза директора слегка заискрились. Возможно, она вспомнила свои восемнадцать лет.

– Меня лопатой не испугать, – отвечаю я. – Перекопал в экспедициях столько земли, что какую-то канаву, пожалуй, и не замечу – как будет готова.

Елена Павловна громко рассмеялась:

– Не беспокойтесь, канаву будет копать трактор. – А вопрос о вашем трудоустройстве отложим до утра. Тем более что шутки шутить это одно, а работа в лагере – это другое.

– Как у вас, кстати, дела с педагогическим образованием? – Обратилась она ко мне уже чуть серьёзнее.

– Вполне успешно сдал зачёт по педагогике и психологии в университете, – отвечаю тут же я.

– Не человек, а клад, – заключает, улыбаясь, Елена Павловна. – Ну, Лучия, может, ты всё же устроишь на ночь нашего гостя.

– Идёмте, – Лучия кивает мне.

Красный уголок красноречиво отразил в себе все зигзаги новейшеё истории страны, все этапы её перерождения. Тут и старые оформительские щиты с «наглядной агитацией», которые ещё не нашли другого применения (а, возможно, мудрый завхоз, повидавший на своём веку всякое, решил не торопиться с их уничтожением – мало ли какой фортель выкинет очередная власть), в дальнем, пыльном углу спокойно тянут свой век несколько бюстов вождей и тут же, в двух шагах, на новеньких столах компьютеры со всеми прибамбасами, пара принтеров и прочие чудеса современных технологий, позволяющие скоротать время в ненастную погоду.

Нашлось место и для раскладушки. Свежие простыни аккуратно уложены заботливыми руками девушки.

– Вам принести что-нибудь поесть? – Спросила она и, не успев получить мой ответ, убегает на кухню.

Не дожидаясь возвращения девушки, выхожу на улицу и окатываю себя несколькими вёдрами воды. Хорошо!

Через некоторое время Лучия приносит огромную порцию каши, чай и хлеб:

– Извините, у нас только манная каша.

– Не беспокойтесь, я могу вообще не есть. Мне бы только до утра «перекантоваться». А там – в путь. Меня ждут.

– А как же предложение Елены Павловны? – Говорит она.

– Я подумал, что это шутка, – отвечаю ей, принимаясь за кашу.

Такой каши я не ел давно. Густая, на настоящем молоке. Ты её ешь, ешь – и не можешь остановиться. Только мама так вкусно её готовит.

– Спасибо. Выше всяких похвал, – благодарю за еду.

– А у нас не только каша – выше похвал, – говорит мне Лучия. – Спокойной ночи.

Не успеваю ответить, как она уходит.

Мелькает мысль: «Задержись Лучия ещё минут на пять-десять и ночь могла бы быть совсем не спокойной. Какая девчонка!»

Едва коснувшись постели, проваливаюсь в сон. Так, наверное, спят только дети – когда знаешь, что ждёт тебя только хорошее, что есть кому и накормить тебя и напоить…

Утро. Такое ощущение, что я тут уже когда-то был. Иду вместе со всеми в столовую на завтрак, знакомлюсь с другими воспитателями и с некоторыми детьми. На меня иногда поглядывают так, будто не я археолог, а именно меня эти достойные люди освободили совсем недавно из земного плена. Ну и ну, работает быстро местное «радио».

Лучия за соседним столиком. Иногда наши взгляды пересекаются. В её глазах я читаю вопрос.

На завтрак подают невыразимо вкусную рисовую кашу на молоке, с изюмом, сырники, несколько вариантов компота, соки, фрукты. Желающие могут рассчитывать ещё и на творожную запеканку нескольких видов и не только её. Но таковых – не очень много, так как всё предшествовавшее ей не только затмило прочие желания, но и заполнило все реальные и мнимые пустоты желудка.

Из-за стола не рекомендовалось резко вскакивать, чтобы не расплескаться и не развалиться на части от количества съеденного.

Я нахожу её в толпе детей и мы молча бредём в сторону наших отрядов, точнее, пока только её. Но мне никак не удаётся отделаться от мысли, что я здесь на своём месте.

Августовское солнце щедро дарит своё тепло, детвора вокруг сходит с ума просто от избытка энергии и радости жизни, резвится от души, куда-то пытается утащить «мою» Лучию. Она их едва сдерживает.

К нам подходит Елена Павловна:

– Ну как, молодой человек, вам понравилось у нас? Вы что-то надумали?

Пауза.

Все замолчали.

– Я остаюсь. На неделю-полторы.

Лучия слегка подпрыгивает на месте. Елена Павловна мудро улыбается:

– Вот и замечательно. Закроете кое-какие прорехи и недоделки в художественном оформлении лагеря, оставленные нам нашим «приболевшим» тружеником кисти и карандаша. Так, кажется, вас называют в прессе.

– Нам нужно, – уже деловым тоном продолжает она, – закончить декорации к двум спектаклям, кое-что расписать в зале для танцев; есть и другие мелкие работы. Оплата стандартная. По договору. А канаву будет копать трактор – по этому поводу можете не волноваться, – добавляет она. – Справиться бы со всем запланированным.

– Надо потихоньку готовиться уже к следующему сезону, – говорит она негромко, как бы про себя, уже отходя от нас.

И я с головой окунаюсь в лагерную жизнь. Не забыв, правда, отзвониться, что задерживаюсь недели на две в связи со срочными делами.

На что получаю в ответ:

– Знаем мы твои «дела». Передавай привет «Джоконде»!..

Кроме художественно-оформительских работ, я занимаюсь с младшими группами рисованием и живописью акварелью, а так же иногда замещаю физрука, который не в состоянии разорваться между различными соревнованиями, идущими сразу на нескольких площадках. Стоило мне сыграть несколько раз в футбол с группами среднего возраста, как мой авторитет возрос почти до небес. И не мудрено. С физкультурой и спортом я дружил всегда. В школьные годы играл в основной команде в футбол, ручной мяч и баскетбол. В университете играю за факультет в гандбол, а так же гоняю на спортивном велосипеде.

Я и здесь, в лагере, выбираю в течение дня время, чтобы пробежать по лесу кросс километров в пять.

День расписан чуть ли не по минутам. И только в тихий час и поздно вечером можно без лишней суеты сходить на ближайший пруд. Какое же это счастье рухнуть с крутого берега в прозрачную, прохладную воду, долго плыть в глубине и лишь несколько минут спустя медленно подняться к верху, как субмарина. Лучия к этому времени уже растерянно озирается вокруг – не случилось ли чего.

У неё смуглое тело, весёлые, озорные глаза, волосы, выцветшие на солнце, обветренное лицо. И невозможная, летящая улыбка на губах. Такую я не видел ни у кого. И пахнет она солнцем, небом и длинным, длинным летом. И – счастьем. Счастьем жить, быть частицей этого замечательного мира.

Нам хорошо вдвоём. Мы нечасто о чём-то говорим, прекрасно понимая друга без слов…

Незаметно пролетело время. Подходит к концу вторая неделя моего здесь пребывания. Вот-вот закончится и летний отдых у детей, отдельные отряды уже разъехались.

Поздний вечер. Редкие огни. Как тогда – в день моего появления здесь. Мы сидим на стволе дерева, когда-то поваленного грозой.

Её рука рядом с моей.

– Витя, – говорит она тихо, – ты можешь остаться здесь надолго.

Знаешь, а ведь тебя полюбили дети. Особенно мальчишки. Для них ты непревзойдённый авторитет в футболе. Жаль, я не умею обращаться с мячом ногами. Даже немного завидую тебе. Да-да, – она прижимает свою голову к моему плечу. – А девчонки только шушукаются на счёт тебя. И меня.

– Витя, ты можешь остаться здесь навсегда, – говорит она, коротко посмотрев мне в лицо.

– Лучия, милая, – у меня ком в горле. Я замолкаю.

В голове моей который раз проносятся одни и те же мысли – милая, светлая девчонка. Что я могу ей дать? Кто я – вольный художник-археолог, недоучившийся студент. Моё будущее – в тумане. Я понятия не имею – куда меня вышвырнет та сумасшедшая река, каковой представляется мне моя жизнь. Она, эта жизнь – сплошная авантюра; без ясного сценария, где совершенно не прописаны не только отдалённые перспективы, но и ближайшие планы. Имею ли я право вовлекать в неё, в такую вот жизнь эту девочку?

Чтобы я, своими руками, этой ненормальной, суматошной круговертью погасил, вдруг, эту замечательную, скользящую как по ветру улыбку на лице? Да никогда! Что я – сволочь что ли, какая? – проносится у меня в голове.

Она всё понимает, моя Лучия. Без слов – всё понимает.

– Подари мне свою картину. Ту – с маками. На память. О нас, – произносит она и отворачивается. Плечи её слегка вздрагивают.

Я целую её. В шею у затылка, в эти самые нежные на свете завитки волос:

– Луча, я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Я хочу тебе счастья, поверь.

Она молча качает головой…

Этюд «Маки» написан мной здесь, в лагере. Урывками, между делом. На грунтованном картоне изображён букет алых маков в гранёном стакане, стоящем на подоконнике обычного, деревенского дома.

Нежные лепестки цветов в лучах заходящего солнца звучно горят рубиново-красным и ярко-алым. То там, то здесь по всему фону картины мелькают ноты малинового цвета. Кажется, что это маки роняют красные слёзы. По мне и тебе – Лучия.

Рано утром мы прощаемся. Молча. Я касаюсь её руки.

По обильной росе, в косых лучах только что показавшегося из-за горизонта солнца медленно поднимаюсь на ближайший холм.

И сколько я не оглядывался – всё стояла и стояла у распахнутых ворот девичья фигура в светлом платье.

Эти распахнутые ворота, эта фигурка девушки будто говорили мне вслед:

– Тебя здесь ждут. Всегда, всегда…

Она влетела ко мне в студию, как сама Весна – шорты, футболка, улыбка на губах. Падает на стул для клиентов, разбросав ноги в стороны:

– Мне надо сняться. Я поступаю в институт!

Просто сфотографировать и «отпустить» на все четыре стороны такую девчонку? Извините. Надо знакомиться:

– Вас в фас, профиль, три четверти? Ракурс снизу, сверху, а, может быть, сзади? Вы непередаваемы под любым углом!

Получаю в ответ одну из её ослепительных улыбок.

Разговорились. Мотает девушку Юлю по жизни от танца хип-хоп до философских учений востока, от работы барменом до поиска себя в качестве диджея. В общем, человек не скучает.

Я тоже не люблю скучать – у меня за плечами три курса физфака в университете, археологические экспедиции, учёба и практика в качестве егеря. Уже довольно пёстрая биография. И останавливаться на этом не собираюсь. Меня притягивает жизнь во всех её проявлениях, а особенно, когда они, эти проявления, имеют такие линии и формы, как у Юльки.

Отдаю бесплатно ей фотки. Пытаюсь убедить, что выполненные мной фотографии получают специальный заряд, по причине чего у их хозяина всё начинает сбываться (или, по крайней мере то, ради чего человек снимался). Она смотрит на меня с шутливым недоверием, но, кажется, готова поверить.

И уносится из студии в весну, которая больше похожа лето, если судить по жаре, уже неделю накрывающей наш город плотным одеялом горячего воздуха.

Я понял, что оказался нежданно-негаданно перед вопросом – придёт или не придёт, увижу ли её ещё раз?

Мои мучительные размышления прерывают посетители. Так бывает довольно часто – либо их нет какое-то время вовсе, либо они валят толпой, будто сговорились. В такой ситуации я начинаю чувствовать себя не фотохудожником, а рабочим у станка. В прямом смысле слова. Потому что некогда оторваться от аппаратуры хоть на минуту, чтобы перекусить или передохнуть. Ждать не будут – разбредутся кто куда. И, прощай заработок.

Я люблю свою работу – мне нравится общаться с абсолютно разными людьми, нырять, на время, в их мир. Моя студия напоминает мне корабль в бушующем океане жизни; или летающую тарелку из других миров. Здесь течёт другое время, а, возможно, и вовсе не время, а просто царит вечность, как в жерле чёрной дыры в космосе. В этом месте происходят необычайные события – фиксируются раз и навсегда чьи-то счастье и горе, молодость и старость, взлёты и падения. Здесь в вечности фиксируется вечность.

Сюда вбегают, вламываются, тихо входят очень не похожие друг на друга люди. Они появляются из суеты, шума, грохота улицы. И, вдруг, оказываются среди тишины и уюта. В студии мягкий свет и тихая музыка. В первые мгновения некоторые из них чувствуют себя рыбой, выброшенной на песок, но затем их лица теряют напряжение бурной жизни, морщины разглаживаются, черты становятся мягче. Кого-то достаточно просто выслушать, кому-то что-то подсказать, посоветовать. Кто-то, чаще всего пенсионного возраста, вывалит на тебя своё горе или свои немочи. И ему станет немного легче. А ты почувствуешь себя глубоким стариком, придавленным к земле годами и потерями. И потащишь этот груз неведомо куда. А бывает и так, что опрокидывают на тебя и своё счастье. И тогда ты светишься им несколько дней к ряду.

Так я и живу – фотограф на документы. В мире своих страстей и в мирах своих клиентов. Одновременно. Иной раз я выслушиваю целые истории. Истории жизни людей. Незаметно для самого себя я становлюсь философом, мудрым вместилищем чьих-то судеб…

Мне не очень нравится, как собран «пазл», под названием «Наш мир». А именно: в вечном мире – совершенно не вечные люди. Мне жаль. Жаль всех нас вместе взятых, и каждого в отдельности. Себя могу исключить из этого довольно обширного списка – я уже узнал Вечность… В существующем миллиарды лет мире мы, люди, не успев толком родиться, угасаем, как свеча на ветру, за одно мгновение. Мне кажется, что это несправедливо. И с этим надо что-то делать…

Да-да, что-то делать! Не сидеть, сложа руки, как истуканы с острова Пасхи, например (то-то многие из них уже повалены, разбиты, лежат – где непопадя; а ведь такая судьба может и нас, человечество, постичь; если изо дня в день будем только есть и спать). И я предлагаю, если у кого-то есть какие-либо по этому поводу идеи, не стесняясь заходите ко мне на чашку чая. Посидим, покумекаем. Глядишь, что-то путное и удастся придумать…

И дело, конечно, не в том, чтобы просто продлить жизнь человеческую (хотя это тоже – неплохо), а в том, чтобы эта жизнь была наполнена другим содержанием – далёким от примитивной борьбы за существование.

Недели через две ко мне опять забегает Юлька. На дворе уже не весна – настоящее лето. Она в той же футболке, создающей впечатление, что на ней до пояса ничего нет. И в тех же плотно сидящих шортах.

Бросает своё стройное тело на стул перед камерой, всё так же – ноги вразброс:

– Поснимаемся!? Я поступила! Ты был прав.

Сердце моё начинает грохотать молотом. Без долгих размышлений опускаю жалюзи на входе в студию. При этом на них с наружной стороны появляется симпатичная надпись – «Технический перерыв». Пытаюсь шутить о том, что хорошая аппаратура периодически нуждается в уходе, на что и нужен этот самый перерыв. Юлька со мной соглашается:

– Да-да. За ней нужен постоянный уход. Её нужно протирать. Нежно-нежно. Ласково-ласково. – И пересаживается в моё большое, удобное кресло.

– Да, очень нежно, очень ласково… – Повторяет она, расположившись в нём ещё свободнее, чем на стуле.

С бешено стучащим сердцем я опускаюсь перед ней на колени и целую сначала одну её коленку, потом другую. Одну, другую. Прикладываю её руки к своим щекам и целую каждый палец отдельно. Она, откинувшись в кресле, прикрыв глаза, то что-то шепчет мне, то смеётся. Мы окончательно теряем голову, забыв, где находимся – просто сходим с ума, задыхаемся от счастья. В конце концов, дыхание её становится прерывистым и переходит в стон…

С трудом приходим в себя, не очень понимая, что же с нами произошло. Она кое-как приводит в порядок перед зеркалом свой не очень обременительный летний наряд, убирает со лба влажную прядь волос.

И, неожиданно хлопнув меня по спине ладонью, едва попрощавшись, уносится в яркий, солнечный день, в праздник лета, что шумит за стенами студии, мимо уже выстроившейся у входа небольшой очереди людей, желающих получить свой материальный отпечаток на фотобумаге.

В глазах мужчин из очереди я читаю понимание и известную поддержку, в глазах женщин отражается более широкий спектр чувств.

Стараясь сохранять на лице выражение профессиональной заинтересованности и готовности выполнять работу, борясь с вулканом бушующих эмоций, приступаю к работе.

Какие они все же разные – мои клиенты. Вот входит дама лет 40–45. Естественно, на фото она хочет выглядеть лет на 30. Вглядываюсь в её лицо. Можно, конечно, «отфотошопить» её на любое количество лет – хоть в детский садик с таким снимком отправляйся; но я убеждён, что эта технология применима только в крайнем случае. Ведь такое фото – это ложь; потому предпочитаю использовать обычные технические приёмы.

Так. «Поиграем» освещением. Делаю его максимально неконтрастным, затем немного, совсем чуть-чуть убираю резкость.

– Смотрим в объектив. Пожалуйста, вспомнили самый счастливый день своей жизни, – говорю женщине, – это, наверное, день бракосочетания, не правда ли?

– Что, не угадал? Оказывается, это тот день, когда вам признался в любви в четвёртом ещё классе незнакомый мальчик. И что же вы ему ответили?

– Сказали, что подумаете. И долго вы думали?

– Я пошла за советом к маме. И тут такое началось… – Женщина, улыбаясь, с головой ушла в события далёкого прошлого.

Я выполняю несколько снимков. Благодаря плоскому освещению и тому, что изображение чуть-чуть не в фокусе стрелки морщин и тени под глазами почти не заметны. Её лицо на фото как бы в лёгкой дымке, дымке счастья давно ушедших лет. Показываю варианты. Ей нравятся и первый, и второй. Берёт оба.

– Чёрно-белые на пропуск пойдут, – объясняет она, – а цветные родственникам дарить буду. Мы прощаемся, как старые знакомые.

Следующим вваливается подвыпивший «качок». Он поленом рухнул на стул перед камерой и, чуть не падая, потребовал снять его немедленно, не обращая внимания на просьбы как-то зафиксироваться в пространстве. Пришлось снимать его в такой «экстремальной» ситуации и отдать ему соответствующее фото. Брать деньги за такую работу я отказался. Но он, почти насильно сунул мне в руки несколько смятых бумажек.

Затем зашла ко мне симпатичная семейка – мама, сын, дочь. Все в металлических пряжках, с браслетами на руках и ногах, на шее у детей ошейники с металлическими шипами, торчащими наружу. Общаться с ними и снимать их – одно удовольствие. Непосредственные, переполненные истинным весельем и радостью жизни, они внесли какую-то новую струю и в моё настроение.

Потом пожилой господин привёл фотографироваться собачку. После него дама лет 40 устроила фотосессию себе и своему любовнику (по возрасту – ещё вчерашнему школьнику). Следующими были целая толпа «гастарбайтеров», с трудом объяснивших что же им в конце концов нужно (но после достижения полного взаимопонимания мы расстались друзьями; мне было обещано, что сниматься они будут только у меня).

Не успели мои новые знакомые покинуть студию, как в неё стали заносить древнего старца, который ругал последними словами этот и тот свет, продажных коммунистов и не менее тошнотворных «демократов» обещания которых, как оказалось, не стоят и ломанного гроша в базарный день, являясь лишь ширмой для окончательного «распила» страны; и вообще всё и вся за то, что его вынудили фотографироваться в такие-то годы. Но мои команды повернуть голову он выполняет чётко, по-военному. Общаться с ним оказалось интересно, а расставаться – жаль. И немного грустно от того, что вряд ли ещё когда-нибудь увидимся.

Большая часть рабочего дня позади. Поток желающих сняться не уменьшается. Работаю как машина. С каждым вновь вошедшим коротко обсуждаю, что желает получить клиент. Затем снимаю, показываю варианты, распечатываю. Быстро отсчитываю сдачу, пробиваю чек и отдаю с фотографиями.

– Следующий!

Вырученные деньги уже не помещаются в кассе, и я для скорости складываю их в корзинку для мусора, благо его там совсем немного. Она постепенно заполняется и к концу дня горка банкнот возвышается над краем корзины, грозя рассыпаться по полу.

Мелькает шальная мысль – взять бы эту корзину, да вместе со всем содержимым и на помойку. Круто, а?!

Или – ещё идея. Можно соорудить следующее художественное произведение. Коллаж. Из зелёных банкнот вырезать траву и наклеить понизу, а на верхней его половине на радостном светло-голубом фоне разместить падающие осенние листья, изготовленные из красноватых банкнот. Название простое – «Осенний деньгопад»

Или, ещё проще. Взять вот эту самую корзинку, наполненную доверху, с горкой, деньгами да специальным составом покрыть их, чтобы не разлетались. И на выставку современного искусства отправить её. Название произведению можно дать следующее – «Ху из Ху…, господа?!» Что, в переводе с «забугорного», означает, как известно, кто есть кто.

По реакции на такой экспонат посетителей выставки действительно можно судить о том, кто есть кто. Наверняка найдутся те, кто захочет стянуть хотя бы парочку банкнот, а будут и те, у кого глаза загорятся, засверкают нездоровым огнём.

А ведь неплохая идея!? Скольким милым и уважаемым людям деньги, избыточные деньги, испортили и продолжают портить жизнь!..

Так и несётся день за днём, вращается, сверкая своими удивительными гранями моя фотожизнь.

Не прошло и недели, а Юлька опять заглянула ко мне в студию. В руках у неё большой, прозрачный пакет с ярко-красной черешней. Она без лишних церемоний устраивается на стуле перед камерой:

– Поснимаемся? Я – самый счастливый человек! Впереди – целое лето, ну, а затем, интересная, я надеюсь, учёба.

Черешня в лучах солнца просвечивает насквозь, играет всеми оттенками красного, жёлтого, пурпурного. Настоящий витраж! И Юлька излучает счастье и радость. Разглядываю её на экране. «Цифра» подчёркивает полутона и контрасты, что-то убирает, а что-то и добавляет от себя. Например, это удивительное свечение. Изображение, разбитое на пиксели, как бы искрится мелкими алмазами, будто перед тобой сказочная Снегурочка вся в прозрачном инее.

Делаю несколько снимков, вывожу на большой экран в режиме слайд-шоу, усаживаюсь вполоборота у ног Юльки на невысокую подставку, используемую для низкорослых клиентов и детей, кладу свою голову ей на бедро, на то место, где оно переходит в нижнюю часть живота. Мы едим черешню, параллельно оценивая, сменяющие друг дружку изображения. Она аккуратно кладёт мне в рот ягоду за ягодой.

– Господа, часы Вселенной показывают правильное время – это время любви! – я кричу от счастья. – Не верьте нытикам и паникёрам. Ура-а!

Юля, наклонившись, целует меня, её волосы душистым водопадом погружают нас в полутьму.

Да, вот так, наверное, и выглядит Вечность. И – сама Бесконечность. И само Счастье… Возвращаемся к черешне.

– Говорят, что еда, приём пищи – есть самый интимный способ общения с окружающим миром, – говорит она. – Представляешь? То есть, получается, что еда – это секс со всем, ну, или почти со всем миром. Круто, да?

Я, молча, в полузабытье слушаю этого то ли ребёнка, то ли женщину, размышляя о том, что если устами подрастающего поколения гласит истина (как известно), то что же мы имеем в данном случае. В конце концов, прихожу к выводу, что главную аксиому, по крайней мере, на настоящий момент, нужно как-то увековечить. Но под рукой нет ни одного пишущего предмета. Тогда языком начинаю выводить у неё на животе вокруг симпатичного пупка большую букву «Я». Затем, чуть ниже, ещё одну букву – «Л». Затем, ещё ниже, букву «Ю». Затем, чуть сдвинув шорты вниз, чтобы не мешали, букву…

Позже мы никак не могли вспомнить, что же было с нами потом. Хохочя и дурачась, принялись собирать разлетевшуюся во все стороны черешню.

К нам в студию заглядывают сразу несколько клиентов. Наша идиллия плавно переходит в прощание без каких-либо обещаний друг другу. Да они и не нужны, пожалуй.

Мы – это группа художников, профессионалов и любителей, которых объединяет желание доказать себе, но, в большей степени, всему окружающему миру (себе-то большинство из нас уже давно всё доказало), что жизнь – это не вечная погоня за едой, шмотками и случайными, или не очень, половыми связями, имеющими весьма отдалённое отношение к святому делу продолжения рода.

В «мире наживы и чистогана» мы держимся друг за друга изо всех сил, помогая, при необходимости, собрату, кто, чем может. Впрочем, даже если бы мы не прилагали усилий, то всё равно были бы вместе – ведь известно, что однородным элементам свойственно объединяться.

Как группа творческих личностей мы существуем уже довольно давно. В художественной и околохудожественной среде о нас знают. А потому время от времени мы получаем приглашения принять участие в том или ином мероприятии.

Несколько дней назад нам предложили выставить свои работы в Светлорецке по случаю дня города. Это небольшой, уютный, курортный городок, расположенный в пригороде одного из мегаполисов.

Серафим Петрович, я и Женька готовим картины к перевозке. Упаковать их нужно так, чтобы не пострадали как полотна, так и рамы картин. Рама – дело не простое, что на первый взгляд может и незаметно. Подобрать раму к картине совсем не так легко, как кажется. Рама – это ворота, это вход в мир картины, в мир художника её написавшего. Благодаря ей, картина либо гармонично вписывается в окружающую среду, либо выпадает из неё. Рама – это существенно, это много, но не всё.

Всё – это картина. Многим кажется, что картина – это кусок картона или холста, на котором что-то изображено.

Это не так. Настоящая картина это – то место нашего мира, на котором художник, сжав в кулаке комок своей души, что-то изобразил им. Что-то очень важное как для него самого, так и для всех нас. Да-да, для всех нас. Изобразил, оставляя на холсте или на картоне, или просто на шершавом асфальте своей судьбы клочья той самой, единственной и неповторимой для каждого, души. Да, куски своей души и жизни.

Часа через два мы уже несёмся в микроавтобусе, заполненном картинами. Рядом с водителем я и Женька. В салоне – Серафим Петрович, Генка и Гришка. Двое последних – студенты-биологи, весельчаки, оптимисты, парни, умеющие без труда отличить не только амёбу от туфельки, но и Дега от Домье, Вламинка от Веласкеса, Сезанна от Сислея. А так же они здорово играют на гитаре и поют песни на собственные стихи. Наша поездка немного похожа на вылазку крестьян на ярмарку. Всё происходит шумно, весело и голосисто.

Серафим Петрович – «патриарх» нашего объединения. Несмотря на уже довольно «преклонный», с нашей точки зрения, возраст – целых 52 года, он полон энергии, интереса ко всему новому. Его жизнелюбию могут позавидовать и молодые.

Мне и Женьке по 24 года. Я занимаюсь на третьем курсе живописного факультета института. Днем и ночью рисую и пишу, рисую и пишу – до «посинения», до «потери пульса».

Чтобы с пульсом всё же было всё в порядке, мы с приятелями активно отдыхаем. Обожаем «адреналинить» – заполнять все поры организма здоровым, ядреным адреналином, рождённым ветрами и дорогами. А не больным, «гнилым», который легко отыскать в аптеке или в любой стекло– или металлотаре с пёстрыми наклейками – это занятие, по нашему мнению, для слабаков. Да, для настоящих слабаков, которым не хватает ни ума, ни фантазии, ни настоящего желания – жить! Жить реальной жизнью.

Летом с друзьями мы лазаем по скалам. А так же – футбол. В любом месте, на любом свободном пятачке.

Зимой тоже не скучаем. Наше фирменное развлечение – свободный спуск на лыжах или «свободная охота» (за адреналином). Наш вариант спуска немного отличается от общепринятого. Разница состоит в том, что для этой цели подбирается склон, разумной крутизны поросший деревьями (не обязательно очень густо; когда несёшься вниз и пяти деревьев на пути может быть достаточно, чтобы свернуть себе шею). При этом, желательно, чтобы снежный покров был достаточно жёстким, не проваливался. Такой часто бывает тогда, когда после небольшой оттепели хороший морозец крепко прихватывает чуть подтаявший снежок. По нему очень удобно нестись в любом направлении.

Когда стоишь на самом верху таким образом подобранной «трассы», то, обычно, место, где заканчивается спуск, не просматривается. Из-за деревьев, редкого кустарника. Изюминка как раз и состоит в том, чтобы по ходу спуска, несясь с гулом и свистом, разглядеть сквозь слёзы, вышибаемые ветром, правильный маршрут (у военных бывает стрельба с закрытой позиции, а у нас – езда с такой позиции).

Вот тут-то и начинается настоящая игра. Задача простая – доехать до конца трассы целым. Ни первым, ни вторым, ни третьим и т. д., а просто – доехать. Такие спуски заканчиваются по-разному. Но пока обходилось без особо тяжких последствий.

Женька – милая, пухленькая девчонка. Она могла бы быть замечательной женой, уютной и тёплой, как большая трёхкомнатная квартира на двоих с хорошо налаженным центральным отоплением. Женька учится на инженера-металловеда. Она время от времени окунает меня в мир металлов, плавок, проб, режимов их термообработки, азотирования, их структур и свойств. Она замечательная, нежная, мягкая; но – не в моём вкусе. Мне нравятся девушки спортивные, с «характером» и, почему-то, в очках (возможно, по той причине, что очки добавляют немного таинственности, и в них представительницы прекрасной половины человечества кажутся умнее, недоступнее).

Женька умная. Хотя и не носит очки. Мы подолгу с ней болтаем о разных разностях. Вот и сейчас, сидя рядом с водителем, мы затеяли разговор, не относящийся напрямую к живописи, но имеющий непосредственное отношение к чему-то очень важному, с нашей точки зрения. К судьбе нашего мира – ни больше, ни меньше. Нам, молодым, не хочется решать только текущие, частные задачи; мы уверены, что не стоит размениваться на мелочи; мы не хотим, как старшее поколение, оглядываться на каждый вздох, кряхтение или бормотание кого бы то ни было. Мы хотим если уж тратить себя – то только на что-то настоящее, стоящее того.

С какой-то печалью в голосе, не очень гармонирующей ни месту, ни времени, ни её годам она продолжает свою мысль, говоря о мироустройстве вообще:

– … Да, что-то здесь не так. Как-то всё не очень честно, что ли, по отношению к нам, людям, живой материи. Будто мы в массе своей есть просто некий механизм, некое средство для достижения неведомой нам цели. Нам столько дано видеть, чувствовать – и так мало мы может как-то это реализовать, по большому счёту.

– Если задуматься, – продолжает она, – то как-то грустно становится на душе от этого. Иногда мне представляется будто весь наш мир – это что-то сумеречное; и в этих потёмках бродят туда-сюда, сталкиваются, двигаются неизвестно куда светлячки, огоньки живых человеческих душ. Они, беззащитные, тычутся, как слепые котята, пытаясь отыскать место поуютнее, более безопасное. Бредут, совершенно не представляя себе, куда их влечёт непонятная, грозная сила, размеры и цель действия которой, они и вообразить себе не могут. А так же они не могут представить – насколько она к ним равнодушна – как к каждому в отдельности, так и к миллионам их, ко всем нам. Очень часто кажется, что ей плевать на нас тысячу раз! Извини, пожалуйста. Мол, кувыркайтесь вы в своём болоте, и чёрт с вами! – Сказала она в сердцах.

– И этому легко найти подтверждение, достаточно открыть учебник истории на любой странице. Везде – одно и тоже – войны, конфликты, борьба за власть, коварство и подлость, убийства и мерзость, мерзость полуживотного-получеловека. И совершенно не понятно – можно ли нас вообще называть людьми, если вдуматься как следует.

Женька, выговорившись, тяжело вздыхает. Мне хочется её пожалеть. Такая милая, нежная – она пытается взвалить на свои девичьи плечи всю грозную тяжесть загадок и не открытых тайн этого мира. Появляется дикое желание обнять, погладить, успокоить эту девочку, пытающуюся разобраться в непростом устройстве нашего мироздания, сделать его добрее. Но, во-первых, нас немного стесняет водитель, сидящий рядом, а, во-вторых, глядя в окно автомобиля, в котором яркая зелень первой половины лета нежится в лучах солнца, как-то не очень верится в картины, нарисованные Женькой. Хотя умом я понимаю, что она, безусловно, права. Достаточно включить телевизор, чтобы убедиться, что, да – мир несовершенен, то тут, то там что-то взрывается, кто-то с кем-то воюет, крысиная грызня и возня за энергоресурсы, еду… Но мы, художники, люди, желающие творить, созидать не только в искусстве, но и в жизни, и саму жизнь потому и вместе, чтобы, по крайней мере, на «своей территории», на территории своей дружбы жить по другим законам, жить другой жизнью.

Почти незаметно, за шутками, смехом, разговорами пролетает полтора часа дороги до Светлорецка. За окнами микроавтобуса мелькают его пригороды. Места элитные – сосны, песок, огромное водохранилище рядом. Многие хотели бы иметь здесь дачу, но не у всех это получается.

Проезжаем мимо одного из владений. Оно огорожено аккуратным невысоким кирпичным забором, а, также, и живой изгородью. Дорожки на участке, размер которого далёк от стандартных шести соток, выложены тротуарной плиткой. К забору у металлических, выполненных со знанием дизайна ворот (лёгких и прочных, снабжённых современной автоматикой и сигнализацией) примыкает большой гараж на 3–4 машины. Небольшой, современной архитектуры дом выглядит как с иголочки. Рядом с ним металлическая то ли мачта, то ли башня разумной высоты, снабжённая всевозможными антеннами. С первого взгляда понятно, что всё здесь до последнего шурупа привезено по спецзаказу из-за границы. Свои, родные здесь только сосны, чувствующие себя на участке в полной безопасности. Этому хозяину наверняка не придёт в голову их срубить, чтобы засадить освободившуюся площадь картошкой.

Вокруг ни души. Но почему-то есть полная уверенность, что ни одному бомжу не взбредёт в голову перебраться через невысокий забор, чтобы поискать здесь что-то съестное или устроиться на ночлег. Да и бомжей вокруг, в общем-то, не видно.

А вот и следующая «дача». Приличный кусок соснового леса огорожен высокой каменной стеной (назвать такое ограждение забором – язык не поворачивается). Её высота не менее четырёх метров. По верху стены установлено металлическое, кованое ограждение, увеличивающее общую высоту сооружения ещё примерно на метр. Видны камеры наружного наблюдения и иная сигнализация.

Мы проезжаем мимо главного въезда – это большие, кованые ворота, верхняя часть которых возвышается метра на полтора над ограждением. В такие ворота легко въедет контейнеровоз или фура. Створки ворот изготовлены из двойного металлического листа в полсантиметра толщиной, который с двух сторон крепится заклёпками к прочному каркасу. На эту обшивку, как на основу (чтобы всё выглядело не так страшно и тяжело) установлены декоративные кованые элементы.

Женька говорит мне:

– А знаешь, сколько стоит один квадратный дециметр художественной ковки таких ворот? – И называет круглую сумму в евро.

Я переспрашиваю:

– Один квадратный метр или дециметр?

– Да дециметр же, говорю тебе! – она мне.

У нашего водителя от такой цифры сама собой даже пижонистая кепочка приподнялась на голове. Он лихо сплёвывает в приоткрытое окно в сторону дорогущего строения.

Водителя зовут Андрей. Он – потомственный казак. В недалёком прошлом побывал в нескольких «горячих точках». Пока мы едем – немного рассказал о себе и показал несколько фотографий. Вот он при полном параде с шашкой наголо – лихой рубака. На следующем снимке он весь всклоченный, грязный в сырых окопах Приднестровья. Затем его радостного, весёлого, полураздетого сфотографировали на фоне простреленного автоматными очередями дорожного знака «пгт. Каменка». А вот они несутся сквозь пыль и ветер на «УАЗе» без тента с «калашами» наперевес по южным дорогам.

Да, он не из тех, кто скучает длинными вечерами, штопая шерстяные носки к следующей зиме.

За эти ли «хоромы», проносящиеся мимо, они там, в «горячих точках», рисковали собой? Глянув в лицо Андрея, понимаю, что – вряд ли.

Ворота особняка охраняет не пенсионер на табуретке, а несколько молодых, тренированных парней в камуфляже.

– И от кого они так отгораживаются, если всё честно заработано? – говорит Андрей.

Сама «дача» представляет собой монументальное сооружение из декоративно оштукатуренного кирпича и натурального камня в три этажа, увенчанное остеклённой специальным образом крышей.

– Да, умеют же люди жить, – вырвалось у меня. Я представил себе тёмную, холодную декабрьскую ночь, угли в камине. В доме тепло. Лёжа на большом диване, любуюсь звёздами через огромный прозрачный «потолок» над головой. Неплохо.

Делюсь с Женькой своими мыслями.

Она мне:

– Ты забыл про любимую женщину рядом.

– Знаешь Женька, когда я вижу или думаю о звёздах, мысли о женщинах меня не посещают. Я бы много дал, чтобы побродить по другой планете, просто побродить. Подышать космосом где-нибудь посерёдке между нашей галактикой и, например, галактикой из созвездия Андромеды. Думаю, что там ещё не успели нагадить «разумные» или полуразумные, как мы, существа.

– Не увлекайся, – отвечает Женька, возвращая меня на землю. – И вообще, в этом особняке стёкла обязательно запотеют или покроются изморозью. Ни черта не увидишь. Ближе к реальности, уважаемый. Да и не до звёзд им, владельцам. По работе сталкиваюсь иногда с подобными клиентами. Крутятся как сумасшедшие, чтобы удержать в руках свою империю. В глазах, как в банкомате, одни цифры мелькают.

Андрей показывает нам на несколько фигур, неспешно передвигающихся между деревьями. У каждого по ружью.

– «Голодные» пошли, – говорит он презрительно.

Женька, соглашаясь с ним:

– Охотники. Не уважаю. С дробовиками за несчастными зайцами.

– Вы когда-нибудь видели в какое месиво превращается это животное после того, как в него попадает горсть дроби, выпущенная из ружья? Им что – жрать нечего?! – говорит она возмущённо. – Вон посмотрите на того, что отстал немного – у него же живот, как у бабы на восьмом месяце. И он не одинок в своём положении. Из пятерых – трое явно перекормлены. Нет, им не еды не хватает. Им подавай крови, адреналин они так зарабатывают.

– А ещё, такие любят прямо с вертолёта пострелять, чтоб ног не замочить, зад не замарать, – продолжает Андрей. – Эх, каждому бы такому «вертику» да по «Стингеру» в бок или… … …, чтобы голова не качалась, – он не очень стесняется в выражениях.

И, продолжая свою мысль:

– Такие экземпляры встречались иногда и там, в «горячих точках». Им ничего не стоит положить гору народа своего только ради выполнения тупо поставленной задачи (а о чужих – вообще можно не говорить, хотя, как не крути, они, эти «чужие», тоже граждане нашего государства, пусть и «несознательные»). Долго они, правда, не задерживались. Либо драпали по-быстрому – кто с головой хоть чуть-чуть дружит. Либо пулю ловили. Чужую. А может, и свою… – И у него в глазах, в лице мелькнуло что-то волчье.

И я поверил – да, он там бывал. И немного даже позавидовал ему глупой юношеской завистью.

И был не прав в этой зависти. Потому что нет в этом мире ничего отвратительнее и страшнее, чем охота людей на людей. А война и есть такая охота.

– Их бы к нам в скалы – адреналину хватило бы за глаза и за уши, каждому, – перевожу я беседу в более мирное русло.

Женька всё никак не может успокоиться:

– Считают себя крутыми мужиками. Как же – дробовик у него. А ты с голыми руками или с рогатиной – да на медведя. Слабо. А ещё лучше – на себе подобного, двуногого. Куда там, сразу в кусты.

– Смотрю я, иногда, бои без правил. Вот настоящие мужчины. В одних плавках выходят, один на один. Не то, что эти – земли не видят из-за собственного брюха, винтовка у него с оптикой; «крутизна» – неимоверная, блин, – говорит она с отвращением.

Андрей, кивая на Женьку, показывает мне большой палец. Мол, вот какая девчонка, казачка настоящая.

Прибыв на место, мы разместились в трёх гостиничных номерах: в одноместном поселили Женьку, а я с Серафимом Петровичем и Генка с Гришкой заняли по двухместному номеру.

И потекла, заискрилась разнообразными событиями наша жизнь на выезде. Обычно в первой половине дня мы не заняты на праздничных мероприятиях, а после обеда либо исполняем роль гидов на выставке (посетителям всегда интересно пообщаться с «живыми» художниками, выставившими свои работы), либо даём небольшой, импровизированный концерт (поём под гитару, читаем стихи). Вечер, как правило, опять свободен.

Потому по утрам первым делом выбираемся на этюды. За город. Это в нашем мегаполисе, чтобы оказаться на природе нужно сначала часа два трястись в транспорте, а затем ещё потратить какое-то время, чтобы из загаженной окраины выйти «во чисто поле».

Здесь всё проще. За пятнадцать минут доезжаем до окраины. Ещё пять минут – и ты в нетронутом сосновом лесу или где-то среди песчаных холмов.

Яростное солнце бьёт в глаза, под ногами сверкает золотистый песок, зеленовато-синие волны неторопливо накатывают на берег, то тут, то там ярко-зелёными заплатами сияет трава. В воздухе пахнет весной, летом, разогретой на солнце сосной, цветущими травами.

«Вот счастье-то привалило!» – думаю про себя. Те же мысли отражаются на лицах остальных участников вылазки.

Мы расходимся кто куда. Генка с Гришкой ищут вдохновение в лесной чащобе. Серафим Петрович пишет, встав с этюдником у самой воды. Пишет небо и воду – задача непростая. Женька уселась на складной стул с карандашами и бумагой перед огромной корягой, вывернутой весенними ручьями.

Я набрасываю этюд, где сосны, солнце, берег и вода поют, просто кричат о лете, о счастье быть частицей этой жизни. И, действительно, я совершенно уверен, что нет большего счастья, чем окунуться с головой в это солнце, это небо, раствориться в этом зное, почувствовать каждое его движение, каждый его атом и постараться передать, зафиксировать в картине именно это лето, с ещё ощущаемым дыханием только что закончившейся весны.

Мы так поглощены своим занятием, что не замечаем, как летит время. Но испанская клавесинная музыка восемнадцатого века, которой, вдруг, залился мобильник Женьки, напоминает нам, что пора. Нас ждут иные свершения. Загоревшие, обветренные, счастливые мы дружной гурьбой вваливаемся в подошедший автобус…

Так и летит день за днём. Столько новых встреч, знакомств. Наши телефонные книжки заполняются адресами, телефонными номерами тех, кто не хотел бы терять с нами связь, кто хотел бы увидеть и другие наши работы, что-то приобрести или получить в подарок.

Вот и последний вечер нашего здесь пребывания. Мы отпели своё (кое-кто и отплясал), ещё раз прочитали свои лучшие стихи. К нам подходит корреспондент местного канала – симпатичная, стройная девушка, чем-то похожая то ли на цыганку, то ли на испанку. Просит об интервью. Общим мнением коллектива меня и Серафима Петровича оставляют на «съедение» прессы, а сами, проголосовавшие таким образом, уходят бродить по городу. Я им «строго» грожу пальцем – мол, ещё посчитаемся. Надо же – потратить этот вечер неизвестно на что.

– И от вас этому милому городу мы скажем: «Пока-пока», – обещает весело Генка.

Это не очень успокаивает, но делать нечего.

Мы устраиваемся в уютном баре выставочного центра, где, собственно, все эти дни и происходили главные события.

Камера, микрофоны. Нашего корреспондента зовут Алиной. Она спокойна, уверена в себе. Судя по всему, это не первое интервью в её жизни; каких-то особых открытий, чего-то нового для себя она не ждёт.

У Алины, несмотря на то, что лето только началось, ровный, плотный загар. Большие, чёрные глаза, сочные, полные губы на матовом, бронзовом лице придают ей своеобразное, удивительное обаяние. Плотно сидящая на ней короткая юбка и блузка цвета хаки удачно гармонируют со стройной, крепкой фигурой. Свободно откинувшись в удобном кресле, закинув ногу на ногу, она неторопливо ведёт беседу.

Мы с Серафимом Петровичем невольно залюбовались нашей собеседницей и, похоже, пропустили один или даже несколько её вопросов.

Не дождавшись от нас ответа на очередной свой вопрос, она перестаёт раскачивать своей симпатичной, загорелой ногой:

– Господа, вы уже устали? – спрашивает она, распахнув ещё шире свои и без того огромные глаза.

– Нет, что Вы, – отвечаем почти одновременно мы. – Просто, как художники, не можем быть равнодушны к такой гармонии, к такой красоте, образцом которой Вы являетесь, – продолжаю я.

– Да? – полувопросительно говорит она, меняя свою позу и делая чуть более строгим лицо. – И всё же я хотела бы получить внятный ответ на свой вопрос.

– Это Вы по поводу – что для нас есть искусство, как таковое, и живопись, в частности? – уточняю я.

Она молча кивает.

Мы на несколько секунд задумываемся. Как объяснить этой милой девушке всё то, чем мы живём, всё то – без чего мы жить не можем?

– Искусство – это всё! – наконец безапелляционно изрекаю я.

– Это всё, чем человек отличается от животных. А чтобы не обижать братьев наших меньших (мы не так много знаем об их мире), это всё, чем человек отличается от неодушевлённых предметов. Причём, необязательно, чтобы все писали картины или музыку. Важно, чтобы гармония, отражённая в живописи, музыке, архитектуре и просто в природе находила отклик в душах людей. Только в этом случае мы не стадо, непонятно каких особей, живущих неясно для чего и зачем. А люди – в полном смысле этого слова, – довольно категорично заявляю я.

– Но многие неплохо обходятся безо всего, о чём вы говорите, – отвечает Алина, глядя на меня вопросительно.

– Уберите момент творчества, прекрасного изо всего сделанного человеком – что останется – пустые, тупые глаза людей, в которых написано только одно – дай пожрать, – я начинаю понемногу «разогреваться», – и это всё на фоне серых, унылых пейзажей, скучных коробок строений. Представьте себе – города, состоящие из одних «хрущоб».

– «Здорово», да?!

– Давайте уничтожим все известные архитектурные памятники и прочие «излишества» – новизну и необычность решений во вновь построенных зданиях, снимем с исторических зданий лепнину, уберём художественную ковку и т. д. Что получаем? – я постепенно подбираюсь к главным аргументам.

– Да ни черта! Город будет выглядеть как после нашествия, как после чумы или войны, как концентрационный лагерь! А ведь многие всерьёз считают усилия художников, архитекторов, музыкантов, писателей, пытающихся внести в эту жизнь что-то замечательное, необычное, вечное – как вечна сама гармония, пустой тратой времени, никому не нужным украшательством, – продолжаю я «красить» мир только белым и чёрным, или белым и серым.

– Им бы только жрать, спать и трахаться! – не желая подыскивать что-то менее резкое, заявляю я. – Да-да, все дела многих и состоят в том, чтобы заработать на еду, сожрать её, сходить в туалет, поспать (отдохнуть, подготовив себя к следующему рабочему дню) и опять, заработать, купить еду, сожрать её, поспать или переспать. И так далее – вечно по кругу, которому конца не видно.

– Они не понимают и понимать не хотят, что живут только раз и не для того только чтобы жрать, спать и трахаться! – Меня кажется «заело», как пластинку на одной дорожке.

– Виктор, дружище, ну ты бы как-то помягче выражался. Всё-таки перед тобой не только корреспондент, но ещё и замечательная девушка, – Серафим Петрович пытается унять мой пыл.

Но куда там. Если я «раскочегарюсь», меня не так-то легко остановить:

– Ничего-ничего, всегда можно аккуратно подчистить запись. И, вообще, Серафим Петрович, корреспондент для меня не имеет пола. Корреспондент – это микрофон с ногами! Ноги, правда, ого!

Серафим Петрович качает головой. Мол, что с ним поделаешь, горяч. На лице Алины застыло довольно сложное выражение, где читалось желание отодвинуться от меня, хоть немного. А так же, в её глазах был заметен живой интерес к беседе. Она (беседа), вдруг, перестала быть скучным интервью, где на стандартные вопросы следуют вполне такие же ответы.

– Хорошо, – неторопливо, как бы в лёгкой задумчивости произносит Алина. – Я, кажется, получила исчерпывающий ответ на свой вопрос.

Мне показалось, что она сейчас встанет и покинет нас. Я даже попытался порыться в своём мозгу, отыскивая слова, которые бы хоть немного смягчили резкость моих высказываний. Правда, без особого результата.

Но не тут-то было. В глазах нашей собеседницы я заметил блеск, очень похожий на тот, что появляется в глазах охотника, заметившего дичь. Кажется, эта девушка не зря занимает своё место.

– Какое направление художественного творчества вам ближе? – задаёт нам следующий вопрос Алина.

– Я люблю – реализм, классический реализм, где строгий, ясный рисунок, – даёт свой ответ Серафим Петрович. – Чтобы всё стояло на своём месте, не валилось, не раскачивалось как Пизанская башня, чтобы если изображена на картине, допустим, кружка или стакан с вином, то её хотелось бы взять в руку и отхлебнуть пару глотков доброго напитка, чтобы каждый изображённый предмет имел свою фактуру, свой материал. Чтобы на них ясно читался свет – там, где ему положено, тень, чтобы была вся гамма полутонов. Вот так я понимаю живопись, – удовлетворённый своим ответом Серафим Петрович потянулся за коктейлем, заказанным заблаговременно.

Этот эксклюзивный напиток подают только в этом заведении. Название у него тоже сугубо местное – «Свирепая Маша», и представляет он собой смесь чего-то гремучего и жгучего, но, при этом, обладает приятным запахом, и его употребление редко сопровождается тяжкими последствиями.

– А мне больше по душе импрессионизм и постимпрессионизм, – вступаю в разговор я. – Писарро, Моне, Сезанн, Ван-Гог – вот мои кумиры; фамилии этих художников звучат для меня как удивительная, волшебная мелодия; а из наших мне нравятся картины Коровина, Врубеля; их творчество, правда, не отнесёшь, к названным направлениям, но что-то роднит их всех; возможно, это та непередаваемая игра, музыка цвета и света в их картинах, та редко достижимая свобода, с которой художник реализует задуманное.

– Я люблю живопись – исследование, живопись – поиск, когда зритель вместе с художником пытается увидеть, ощутить как колышется разогретый солнцем воздух над полем алых маков в картине Моне, как дрожит, меняет свой цвет каждый лист на деревьях в полотнах Сислея.

– Не могу смотреть спокойно на картины Ван-Гога. Я просто обалдеваю от его живописи, где энергия хлещет через край! Такая живопись напоминает обладание женщиной, когда энергия, порыв мужчины столь велики, что не оставляют ей выбора кроме как отдаться, сдаться на милость этому шторму, урагану чувств, который безоглядно заполнит все её поры, все её щели – собой, своей любовью.

Я замолкаю, разглядывая без особого стеснения нашу собеседницу (за многие десятки часов в мастерских института, выполняя длительный рисунок фигуры человека (обнажённой натуры, в том числе) в конце концов вырабатываешь в себе способность смотреть и видеть совершенно по-другому, не так, как в обычной жизни; и дело не только в том, что каждый мало-мальски опытный художник без труда может «раздеть» взглядом любого человека (без этого, то есть, без отличного знания «конструкции» человеческого тела никогда не нарисовать правильно человека в одежде); но и, часто, заглянуть достаточно глубоко в душу портретируемого).

Мне показалось, что щёки нашей собеседницы немного порозовели после моего ответа. Правда, это не так-то легко разглядеть под её плотным загаром.

– Так, спасибо. Достаточно полный и развёрнутый ответ на мой вопрос, – продолжает Алина. – А что вы скажете о том как отражается род ваших занятий и увлечений на обычной, повседневной жизни участников вашего объединения?

– Отражается очень даже просто, – отвечаю я. – Всё мелкое отбрасывается на второй план и дальше, гораздо дальше. Какая либо конфликтность не приветствуется – ведь всегда можно договориться, если есть голова и совесть. А о таких вещах, какими забито под завязку телевидение, вообще говорить как-то неудобно, потому что там почти всегда фигурируют не люди, из которых, собственно, большей частью и состоит человечество, а какие-то хищные, крысообразные существа, не имеющие никакого отношения к человеку. Такие вот дела, Алина. Уж не вздумайте обижаться на нас, как представитель империи ТВ.

– Да ну, что Вы. Какие обиды. Ведь исходя из Вашей логики и им не должно быть места, не так ли? – говорит она.

– Всё правильно понимаете. – Я ей. – В том мире, в котором мы, художники, живём, действительно, если кто-то доставил тебе неприятность принято не торопливо надувать губы в обиде и смотреть волком, а проанализировать ситуацию, то есть подумать сначала и лишь после этого что-либо предпринимать. И всегда можно рассчитывать на помощь и мудрую поддержку старейшины нашего, – киваю я на Серафима Петровича. – И не только его.

– Так. – Продолжает Алина. – Теперь классический вопрос о ваших творческих планах. Кто будет отвечать первым?

– Можно я? – Говорит Серафим Петрович, слегка отодвигая от себя вторую порцию коктейля. – Пока ваша «Свирепая Маша» меня не убаюкала, не укачала на волнах своей любви. А мужчин она любит – не зря они к ней так и тянутся.

– О далёких перспективах сложно говорить. Понятно, что хочется не только писать, но и выставляться, чтобы твои чувства, мысли, твой труд не уходил в никуда, чтобы они находили своего зрителя, понимающего и чувствующего зрителя, – неспеша говорит он. – А вот о ближайших планах… Ах, какой я видел овраг, переходящий в огромную, обширную долину.

– Представьте себе, – глаза Серафима Петровича, устремлённые в неведомые нам дали, заблестели как-то по-особому. – Поздняя осень. Вечер. Всё вокруг уже потемнело, только небо ясное, как акварель – цвета плавно переходят от глубокой синевы в зените до нежнейших желтоватых, зеленоватых, сиреневых оттенков у самого горизонта. Ты один. Ни шороха, ни ветерка. Вдали на фоне слабеющего заката прозрачный перелесок. Он так и зовёт к себе, так и манит, словно приглашает побродить среди не очень часто расположенных деревьев, по опавшей уже листве, подышать неповторимым запахом осени. Сколько же жизни, настоящей жизни в этом.

– Ах, как же легко там дышится, как светла и прозрачна печаль, осенняя печаль тех мест, – продолжает он. – Всё это, друзья мои, я и хотел бы отразить на своём большом полотне, над которым и планирую работать в ближайшем обозримом будущем.

Мы с Алиной слушаем Серафима Петровича, забыв, где находимся – настолько ясно представилась нам нарисованная им картина. Мы прямо кожей ощутили тот прохладный, прозрачный вечер среди лугов и полей; перелески, бурую, рыжую, местами ещё тёмно-зелёную траву, полевые цветы, звучащие всеми красками осени и прошедшего лета. Лёгкий туман и грусть этого вечера, уходящие по дну долины к горизонту, окрашенному угасающим закатом в такие тона, что хочется жить, верить, смеяться и плакать от счастья, одновременно…

– Теперь твоя очередь, – прерывает наше молчание Серафим Петрович.

– У меня есть тетрадь. Толком не помню, откуда она у меня появилась. Я туда заношу какие-то заметки, образы, идеи.

– Вот, например, что-то из неё: гуляя по городу, любуясь архитектурой, подумал – а что если сделать серию картин, где будут изображены одни только стены, да-да, только куски, участки стен различных зданий.

При этих словах я ловлю на себе удивлённый взгляд Алины.

– Поверьте, – продолжаю я, – стены домов любого города – это целый мир. Они, часто, лучше любого гида расскажут вам всё о его истории, его жителях. Только нужно в них вглядеться, без суеты. Просто обожаю старые стены – облупившаяся штукатурка, слои краски разного цвета, пыль, плесень – в этом столько настоящего; они придают им (стенам) удивительный вид; ни один художник их так не раскрасит. Эти трещины, этот удивительный серо-бежевый, серо-зелёный цвет, их серебристый оттенок…

– Это само время расписалось на этих стенах, это его граффити, – заканчиваю свою мысль.

– Хм, – Алина хмыкает, – неплохое выражение – «Граффити Времени». Пожалуй, я так назову своё интервью с вами, если Виктор не возражает, конечно, – продолжает она, глядя на меня вопросительно.

– О, Алина, всё для Вас, о чём речь! Такой как Вы девушке, любой мужчина готов бросить под ноги целый мир (в первую очередь понимая под этим миром самого себя, если он не слишком глуп, то есть, если не полный дурак; ведь только законченные болваны будут рисковать целым миром ради сугубо своей, пусть и возвышенной цели – вспомним разрушенную Трою); не говоря уже о каком-то названии.

– Так что мои планы, Алина, – продолжаю я свою предыдущую мысль, – это поиск. Поиск того, что есть, и, возможно, того – чего нет, что только художник может обнаружить в этом мире и донести до других.

Наше интервью на этом, собственно, и заканчивается. Сворачивается аппаратура, убираются микрофоны. Мы прощаемся. Серафим Петрович галантно целует руку «мучившей» нас вопросами Алины.

Я же, обычно, приветствуя или прощаясь со «слабым полом» целую их в щёчку, что и, без особых колебаний, пытаюсь проделать с Алиной. Но, так уж получилось (то ли она повернула голову, то ли я потерял ориентировку в пространстве), но поцелуй мой пришелся не в щёку, а в край, самый край её губ. На мгновение я ощутил их нежную, невыносимо нежную мягкость, меня обдало запахом её волос. Мне показалось, что я на секунду окунулся в какой-то дурман, сладчайший дурман. Захотелось даже немного потрясти головой, чтобы сбросить с себя это наваждение.

Но, естественно, не стал я делать это – хорош бы был – как конь, трясущий гривой ни с того, ни с сего. Возможно, и зря…

Эта, последняя, наша ночь в этом городе запомнилась мне надолго.

Пока наша команда догуливает оставшиеся часы своего здесь пребывания, прощаясь с ним, со всеми его уютными уголками и так полюбившимися заведениями, где редко встретишь по-настоящему пьяных или просто дебилов, прожигающих жизнь (ведь известно, что в малых населённых пунктах гораздо чаще можно встретить людей не забывших, что такое совесть, порядочность – там все всех знают; только попробуй сделать гадость – об этом узнают не два, три человека, а практически (со временем) всё население твоего городка) я попытался, наконец, отоспаться, но ничего не получилось. Тут же вспоминалась Алина, её губы, запах волос. Я вскакиваю, пью воду, открываю и вновь закрываю окно, опять ложусь в постель. Проваливаюсь на какое-то время в сон, и тут же мне начинает грезиться, что рядом она, эта – то ли испанка, то ли цыганка, заворожившая меня, лишившая способности думать о чём-либо другом кроме как о ней, о её удивительных, тёмных глазах, о решительных и гармоничных линиях её бронзового тела. Мучительный и сладкий сон соединяет нас вместе, мы нежимся в объятиях друга, я проникаю в неё, купаюсь в её любви, мы так близки, что непонятно, где заканчивается она и начинаюсь я.

Мне кажется, что эта сумасшедшая ночь никогда не закончится. Но, постепенно, небо за окном начало сереть. Вернулись наши «гуляки». Они с удивлением обнаружили, что их коллега не крепко спит, как обещал, а пребывает в странном состоянии, которому и название сразу не придумаешь.

Генка говорит:

– Ты что, а где крепкий, здоровый сон, способствующий новым подвигам на ниве изобразительного искусства?

– Я остаюсь, – отвечаю ему, да и всем остальным на их удивлённые взгляды, – на несколько дней.

Никто не стал допытываться, в чём, собственно, дело; каждый понял ситуацию по-своему. Но, думаю, они были не далеки от истины. Только Женька коротко посмотрела на меня взглядом, которым могут смотреть только женщины. В её взгляде было что-то материнское.

Мои друзья уезжают. Я же с больной, «квадратной» головой ухожу бродить по городу. Затем завтракаю в небольшом, уютном кафе.

Там подают замечательные сырники, удивительного натурального вкуса компот, который изготовлен из самых разнообразных ягод и фруктов (в большом городе такой не найти днём с огнём). Не без труда найдя номер мобильника Алины (он остался у меня с тех пор, как мы пытались договориться о возможности интервью), звоню ей и получаю согласие на встречу – у неё как раз запланирована прогулка в зоопарк, почти всей семьёй – она сама, её мать и сестра. Я не любитель бродить по зоопаркам (многие из них напоминают место, где бедные животные отбывают наказание неизвестно за что), но в данной ситуации выбирать не приходится.

В назначенное время встречаемся у входа и бредём не торопясь от одного раздела к другому, от одной клетки к другой. Мелькает мысль – людей бы так рассадить – по клеткам, в первую очередь тех, кто придумал эту забаву. Надолго бы их хватило, через сколько дней или часов они стали бы выть на Луну или просто от «счастья» своего пребывания в таких условиях?

Неторопливо беседуем обо всём понемногу. Из разговора я узнаю кое-что из истории Светлорецка, чем и как живут его жители; а так же, заодно, мне рассказывает её мать о том, что у Алины есть жених, достойнейший парень, и что не за горами, возможно, их бракосочетание. Слабые попытки Алины замять эту тему лишь подтверждают услышанное.

День на глазах как-то сереет, меняет свой цвет и вкус. Я понимаю, что очередная моя авантюра плавно перетекает в скучный финал, так и не достигнув апогея. Нет, конечно, я мог бы и побороться за эту женщину-девушку – когда-то я так и поступал; и даже кого-то лишил одного или нескольких резцов в его челюсти. Но с тех пор прошло достаточно времени и звериные поединки за право обладать женщиной остались в прошлом, так как я абсолютно уверен, что если тебя любят, то никогда не доведут ситуацию до мордобоя, если в твоей избраннице, конечно, есть хоть капля разума и нормального человеческого сознания. А если этого нет – то нужна ли она тебе такая – вообще?

Остаётся лишь уточнить – когда очередная электричка уходит в родной мегаполис. Что я и делаю, не откладывая.

Алина:

– Не возражаешь, я тебя проведу. У тебя такое настроение – ещё не в ту сторону поедешь. А мы за вас всё же отвечаем.

– Ну, спасибо. Оказывается, ты отрабатываешь до конца «поставленную задачу»… Я только «за». Но, вообще, как Вам будет угодно, m-m. Мне ведь, не пятнадцать лет, – отвечаю я ей.

Уютный вокзал. Чистый, аккуратный перрон. Желающих ехать совсем немного. И в самом деле – с чего бы им из этого маленького, уютного рая уноситься в шумный, загазованный город, где в припадке истерии средней тяжести миллионы людей бьются непонятно за что.

Подлетает электричка. Мы стоим друг против друга; её глаза смотрят немного в сторону, может быть в поиске ответа на непонятно откуда свалившийся вопрос. Она его ищет – и не находит. Во мне тоже какая-то удивительная тишина – такая бывает либо перед бурей, смерчем – либо, когда расстаёшься с кем-то очень близким тебе. Навсегда.

Аккуратно целую её в бронзовую щёку. Она задумчива, грустна:

– До встречи, – говорит не очень уверенно.

– Пока-пока, «моя испанка», – я ей.

– Да никакая я не испанка, у меня дедушка грек, настоящий. Ты не угадал, – говорит она, чуть повеселев, и показывает, как маленькая девочка, мне язык.

– И вообще, я давно хотела побывать в вашем «полисе»; как получила диплом, так и ни ногой отсюда – то одно, то другое. Встретишь?

– Ещё как! Ох, как же я тебя встречу! – Кричу ей, сжимая в объятиях. Прыгаю в проём двери, которая вот-вот захлопнется. Пока-пока, моя «испанка».

Уважаемые читатели, не торопитесь, прочитав отдельные главы предлагаемого произведения, крутить пальцем у виска (в адрес автора). Возможно, в нём всё же присутствует некоторое количество фантазий или, совсем чуть-чуть, фантастики; то есть, автор оставил за собой право на известную свободу в обращении с материалом повествования.

Вы должны быть готовы к восприятию тех картин (может быть, немного необычных), что будут иной раз разворачиваться перед вашим взором, а так же к не всегда стандартной логике. Это входит в правила игры.

Другими словами, автор время от времени пытается, пусть и ненадолго, побыть в роли того самого муравья, который отделившись от сородичей, занятых обычными делами, стал, вдруг, выкладывать стебельками трав, иглами хвои где-то рядом с муравейником, если не известную формулу Эйнштейна: E = mc2, то первые слова из букваря, которые врезались в его память: «Мама мыла раму…»

Должен сказать, что герои повести говорят каждый на своём, присущем им языке. Заставить говорить их только правильные, благовоспитанные речи у меня не получилось (возможно, это и к лучшему?). Согласитесь, нет ничего более скучного, чем читать бухгалтерский отчёт (вместо живого повествования) о тех или иных событиях, людях, судьбах.

Глава первая. Отъезд в экспедицию

Уютный городок. Вокзал. Умеренно неубранный перрон. Мать и сестра провожают меня. Я еду в очередную археологическую экспедицию. Почему-то каждые такие проводы, напоминают проводы солдата на войну – в глазах родных слёзы, в словах – прощание чуть ли не навек. И это здорово действует мне на нервы. Но эти проводы – уже как ритуал, в котором ничего изменить нельзя.

Читатель, прочитав хотя бы часть этого повествования, может без труда убедиться, что жизнь в условиях экспедиции – это рай, разве что – золотых яблок не достаёт; но без них как-нибудь можно и обойтись. Есть там и иные прелести…

Мысленно возвращаюсь в мамин домик. Он расположен на самой окраине городка, у леса.

Ласковое, солнечное утро. Я блаженно вытянулся в постели. Ничего делать не хочется, да и нет особой необходимости. Комната наполнена солнечным светом и теплом. Хорошо. Просто хорошо.

Дозревающие груши на всех подоконниках, тающие во рту – ни с чем не сравнить. Ярко-розовые яблоки в больших мисках. От них такой запах, такой аромат. Рука сама тянется за очередным яблоком. Впиваешься зубами в его кисло-сладкую мякоть и испытываешь истинное блаженство. Сок, шипя и пузырясь, капает с подбородка; но ничего не замечаешь, пока не доешь.

По утрам меня будил кот Мурзик. Мы с ним большие друзья. Вот он вытянулся рядом во всю свою немалую длину, уткнувшись головой в одеяло и зацепившись передними лапами за шторы – поближе к солнцу из окна. Каждый день у нас с ним начинается со следующего ритуала – мы приветствуем друг друга, бодаясь головами. Это может продолжаться сколь угодно долго. Мурзик отдаётся этому занятию со всей страстью и каким-то самозабвением. В порыве он может отвлечься и пойти потереться о стул, но затем опять бросается ко мне и с глухим стуком бьётся своей головой о мою голову. И так – до бесконечности. В такие минуты ощущаешь, что ближе нас нет никого во всей вселенной. Иногда он неотрывно, не мигая смотрит мне в глаза. Приходит мысль – а ведь, возможно, его глазами смотрит на меня другой мир, другая цивилизация, если угодно; и не факт, что мы научились понимать друг друга – несмотря на то, что уже тысячелетия живём бок о бок с братьями нашими меньшими. Отсюда легко сделать вывод – сколь невелики наши шансы понять иной разум, тех самых пресловутых «инопланетян», о чём-то договориться с ними.

Мы, люди, уверены, что обогнали всех в развитии у себя на планете. Как же – у нас компьютеры и атомная бомба. Двуногие самовлюблённые полуидиоты, высокомерные выскочки – вот мы кто! «Покормил и отвали!» – такой «лозунг» можно прочесть на физиономиях большинства наших питомцев. На большее, чаще всего, нас-то и не хватает – в самом деле; несмотря на наши не в меру задранные носы – как же, «homo sapiens», чёрт возьми!

Если мы в чём-то кого-то и обогнали на этой планете, то только в злодействе, в создании орудий уничтожения всего и вся. Гордиться-то нечем – если по-честному.

Глядя в его глаза, я чувствую, что он хочет мне что-то сказать. Время от времени мы и «беседуем». Я научился издавать губами нечто, напоминающее мяуканье; Мурзик, в свою очередь, отвечает мне, издавая звуки, напоминающие фырчание (при этом он смешно морщит нос), в котором слышится один или несколько слогов; и, думаю, недалёк тот день, когда он вполне членораздельно заговорит. И на мой вопрос накануне очередного отъезда: «Кот, как же я без тебя?» Он ответит: «А я как? Ладно, потерпим». И нервно крутанёт кончиком хвоста. Мол, давай, проваливай. Эх, тоска однако, господа!

Мне кажется, нужно хоть иногда позволять себе абсолютно ничего не делать, никуда не спешить, чтобы попытаться понять что-то в себе, в окружающем; чтобы, может быть, ощутить блаженство, абсолютное блаженство и гармонию (гармонию?) этого мира…

Не знаю, не знаю…

Наконец, я поднимаюсь в вагон. Место нижнее, боковое. Смотрю в окно. Мама совсем постарела, на лице глубокие морщины. Прожитые годы пригибают её к земле.

Оглушительная печаль охватывает меня. Кто такое придумал, что люди должны мучительно медленно стареть, дряхлеть, ещё живя – умирать, отмирать от близких своих? При этом – одни умирают, а другие наблюдают этот процесс во всех деталях. Невыносимо больно и тем, и другим.

Скорее бы поезд трогался, что ли. Место напротив заняла молодая женщина лет 30–34 – серые глаза, светлые волосы, внимательный, умный взгляд, чуть припухшие губы.

Оба смотрим в окно. Разлад в душе, наверное, всё же заметно отражается на моём лице.

Вдруг она произносит:

– Я Вас понимаю…

Смотрю ей в лицо. В её глазах – то ли мне показалось, то ли на самом деле блеснули слёзы. Ну и ну. Осталось ещё и мне прослезиться для полноты картины. Отворачиваюсь к окну.

Её рука почти случайно касается моей. Я осторожно накрываю своей ладонью её руку и, не отдавая себе отчёта, начинаю её гладить.

Медленно тянется время до отправления поезда. Наконец, он трогается. Киваю и что-то произношу в двойное стекло окна вагона своим родным; мне что-то отвечают. Поехали, наконец. Смотрю в глаза своей попутчице. В них действительно слёзы.

Так… С этим надо что-то делать – или печаль и непонятная тоска просто переполнят наш вагон. Приглашаю её пройти со мной.

Выходим в тамбур вагона, смотрим друг другу в глаза. Осторожно целую её в припухшие губы (видимо, у неё уже была сегодня причина немного поплакать). Целую один раз, другой…

Мы тянемся друг к другу – будто не виделись лет 20, прижимаемся друг к другу всё сильнее и сильнее – только бы сократить или вовсе уничтожить пустоту, одиночество, разделяющее всё живое на этой планете на отдельные островки света во тьме – как те, что время от времени проносятся за окном вагона.

Наш скорый №n несётся как ураган, грохочет на стрелках, раскачивается, бросая нас друг на друга. Мелькают огни, полустанки, города и, кажется, страны. Мы ничего не замечаем – время остановилось, оно просто исчезло. Есть только она и я.

От моего неосторожного движения разрываются и падают на пол её трусики. Мы с ней – единое целое, одно огромное счастье.

Несколько раз она громко стонет…

Медленно, как из глубины, выплываем с ней из беспамятства. Показываю ей на трусики, она машет рукой:

– Так свободнее, легче дышится. Одолжишь свои.

Действительно, не подумал. Целую её в полузакрытые глаза.

Мы возвращаемся в наше купе, укладываю её на своё место досматривать удивительные сны этой ночи. А поезд, громыхая, с гулом и свистом всё уносит и уносит нас в какую-то, уже другую, жизнь. В которой, я всё ещё свободен от всего и вся. У неё же – любимая работа в Пулковской обсерватории (где она пишет диссертацию – что-то о рассеянных звёздных скоплениях, о возможности обнаружить у звёзд, в них входящих, планеты, подобные нашей Земле). Уносит эту удивительную женщину в город на Неве, где ждут её, не дождутся отец и мать из этой, не самой удачной, поездки на юг; и любимый пёс Барс.

Почему-то меня очень притягивают к себе, я просто теряю голову от представительниц прекрасной половины человечества, занимающихся математикой, физикой, пишущих картины, то есть, от занимающихся каким-то любим делом, а не только детьми, семьёй.

Рано утром наш поезд влетает на большую узловую станцию. Дальше – ей на север, в Петербург, мне же – на юг, в край скифских курганов, в причерноморскую степь, в которой многие тысячелетия назад сталкивались, взаимообогащались, уничтожались, погибали и возрождались потоки племён, идущие с запада и северо-запада – и неслись лавиной им навстречу, всё сметая на пути, кочевники с востока и юго-востока (киммерийцы, скифы, сарматы, гунны), в которой, как в огромном котле, варился, выкристаллизовывался фундамент современной цивилизации, занимающей ныне пространство от Ла-Манша до Дальнего Востока.

Мы прощаемся. Прощаемся как родные, близкие люди – без лишних слов, спокойно, умиротворённо. Я знаю город, в котором она живёт и работает, она знает, как меня зовут и более ничего. Ведь я – вольный странник степей и дорог, человек, жизнь которого делится на экспедиции и всё остальное. У меня – ни кола, по большому счёту, ни двора; всё имущество – это этюдник с красками и кистями, и рюкзак, где минимально необходимые вещи.

Увидимся ли когда-нибудь с тобой, милая? На этот вопрос не ответит сейчас ни она, ни я.

Глава вторая. Первый день в экспедиции

Днём я побывал на раскопе, обустроился на новом месте. Ближе к вечеру мы с Борисом, приехавшим на несколько дней раньше меня, произвели дегустацию местных вин. Борис – отличный парень, друг детства. У него, в отличие от меня, чёткие и ясные ориентиры в жизни; он хорошо знает – чего хочет и как этого добиться. По сравнению с ним, у меня – ветер в голове. Но это – счастливый ветер!

Борис решил показать ближайшие окрестности нашей базы. Незаметно за разговорами и воспоминаниями совсем стемнело. Огромные южные звёзды устроили в небе удивительный спектакль. Это, если не приглядываться, кажется, что в ночном небе почти ничего не происходит (разве что метеор или болид разорвёт ненадолго темноту, но это может удивить даже придорожный валун). На самом деле оно живёт своей жизнью. Небо, космос – это место, где живут звёзды, где живём и мы, по большому счёту. К сожалению, об этом многие забывают, тратя свою единственную и, без сомнения, драгоценную жизнь только на то, чтобы заработать и потратить, заработать и поесть. Извините, но тем же самым занимаются и животные, добывая себе пищу – едят, охотятся, отдыхают. Опять добывают пищу, опять едят…

Мы сидим на пригорке прямо на тёплой после жаркого летнего дня траве, болтаем о том, о сём.

Время от времени я пытаюсь «доставать» Бориса вопросами, на которые мы потом вместе ищем ответ – эта привычка у нас сохранилась ещё со школьных времён:

– Борис, ты когда-нибудь видел как живут муравьи и другая мелкая живность – там палочку взял и в другое место отнёс, тут покопался – там покопался, тут – там, тут – там? Ты хочешь, чтобы и твоя жизнь прошла так же – то тут, то там, а в общем, если посмотреть внимательно, нигде?

– Для меня работа, семья – это не есть твоё «нигде» – отвечает он мне спокойно.

– Семья, работа, дом, – продолжаю я, – это, конечно, важно. Но посмотри сам – семья, работа, дом; заработал – поел. Заработал – поел, сходил, извини, в туалет; заработал, поел, сходил… Согласись, всё это здорово напоминает бег белки в колесе – бесконечный и не очень осмысленный; есть, в этом, всё же какая-то заунывность, монотонность, тоска и даже скука?! Или, например, напоминает эта картина тараканьи бега. Как думаешь?

– Ведь за пределами того, о чём было сказано, остаётся, между прочим, – добавляю я, – весь мир (за исключением того небольшого мирка обыденных, каждодневных дел, в котором мы, обычно, живём), вселенная, если угодно. Да-да, остаётся мир, который, по какой-то причине, нам позволено познать, ярко и интересно жить в нём! Зачем же отказывать себе в этом?! Неужели ты готов просто наплевать на такую удивительную возможность? Никогда не поверю!

– Представляешь, – продолжаю я, – миллионы, миллиарды людей изо дня в день заняты только своими повседневными делами, копошатся в них с очень важным выражением на лице. И лишь немногие всё же отрываются на время, чтобы посмотреть в небо и почувствовать, понять своё истинное предназначение в этом мире. Какой ужас! Согласен?

Борис:

– Ты заставляешь включить дополнительные интеллектуальные ресурсы, мне надо подумать.

Борис – человек с устоявшимися взглядами и непоколебимой психикой. Так просто, «голыми руками», его не возьмёшь. Поэтому я кардинально меняю угол атаки и, вообще, пространство «боевых» действий.

– Послушай, Борис, – говорю я ему, – а что если весь наш мир есть что-то вроде наших компьютерных игр – стрелялок-гонялок? То есть, допустим некие «сверхсущества» (или сверхразум), создали этакий познавательно – развлекательный центр с местечковым названием «Земля», заселили его нами, индивидами с высокой степенью автономности, как в плане выживания, так и в плане самоусовершенствования.

– И вот, пожалуйста, – продолжаю я, – к их услугам – не слишком мелкий для нас и не слишком крупный для них тренажёр или моделирующий центр, где можно проигрывать различные варианты развития и взаимодействия «живой» и «не очень живой» (прошу отличать нормальные кавычки от «одинарных», т. е. действующих наполовину – авт.) материи.

– Да, – отвечает Борис, – что-то в этом есть; хотя, если честно, здорово похоже на бред и правдой может показаться, я думаю, лишь в том случае, если в своём желудке перемешать, как следует, водку, пиво и шампанское; и без закуски.

– Знаешь, Борис, – говорю я ему, – давай я тебя буду терроризировать подобными идеями, периодически; времени-то навалом. А ты, как самый нормальный житель планеты Земля, будешь выслушивать и что-то пытаться отвечать!

Договорившись по столь серьёзному вопросу, мы решили вернуться на базу. Основное пристанище нашей экспедиции (помимо нескольких палаток) представляет собой большой недостроенный дом из самана (крупные кирпичи из глины, перемешанной (обычно ногами людей и животных) с соломой и конским навозом, и высушенные на солнце в специальных формах).

Это строение имеет следующие достоинства: у него есть крыша, стены, окна (часть которых не остеклена, а просто затянута полиэтиленовой плёнкой), а также то, что в нём, пока, никто не живёт (за исключением нас, естественно). К недостаткам можно отнести страшную пылищу (полы установлены пока не во всех помещениях) и многие сотни мух, которые желают прокормиться за наш счёт с нашего же стола.

Стол требует отдельного описания. Он представляет собой монументальное сооружение, сколоченное из грубых, необработанных досок, предназначенное, в первую очередь, для строительных работ, а уж затем для принятия пищи. На «столешне» этого стола отразилась вся история его использования – обильные возлияния после работы в поле, когда употребляется всё, что считается пригодным для питья в радиусе 20 км.; где, так же, свой след оставили строительные растворы всех расцветок и консистенций.

За столом расположилась нескучная компания – мой друг по университету Вовка, Валентин (главный мозг экспедиции), Илья (начальник экспедиции), Олег (человек, прибывший к нам из мест, где добывали и добывают каменный уголь, и знать не знали до недавнего времени, что можно копать землю ещё и с целью понять историю родных мест, своего народа), два тракториста и водитель. Ещё несколько человек находятся в «горизонте», т. е. спят. Течёт неторопливая беседа.

В одном конце помещения обсуждается вопрос о преимуществах по положительному воздействию на различные органы человека белого столового вина, розового и красного. Каждый этап этого разговора венчается не очень стройным звоном стаканов, который подводит некую черту; после чего обозначенная тема приобретает дальнейшее развитие.

У того конца стола, что расположен ближе к кухне Олег, задумчиво глядя в кастрюли и миски, с монотонностью и уверенностью экскаватора, ест неведомо какую порцию первого и второго; на что, с некоторой грустью во взгляде, взирает Илья (правды ради, стоит заметить, что Олег и работает, как ест – в работе он похож на машину, которая никогда не устаёт и готова с рычанием наброситься на очередной невозделанный участок).

Тут в помещение ввалились мы с Борисом. Прямо с порога я решил поделиться самым дорогим на данный момент.

– Господа и товарищи! Только что произошло великое научное открытие! Оказывается, наша планета Земля есть не что иное, как некий вселенский Лас-Вегас, где играют по-крупному и игроки эти, естественно, не мы. Мы – в лучшем случае, фишки в этой игре, а может и что помельче (быстрее всего) – о чём прямо и недвусмысленно говорит вся история человечества.

– Что обладает наименьшей ценностью, – продолжаю я вещать, – когда происходят события, меняющие весь ход предыдущей жизни?

При этих словах Олег оторвался от своих мисок и что-то промычал набитым ртом.

– Правильно, Олег! – помог я ему, – это – человеческая жизнь! То есть, мы – простой расходный материал в этих игрищах, не более (что-то в роде стопки бумаги в ксероксе – закончилась, вставили новую).

За столом раздался нестройный гул голосов – непросто сразу переключиться на другую волну.

Начальник Илья взял инициативу на себя:

– Ещё один перегрелся на солнце. Кое-кто от «перегрева» лечится едой, – при этом он кивнул в сторону Олега, – а Виктора потянуло на философию, видать южное солнышко здорово напекло голову; кепочку нужно одевать, товарищ художник! Ну-ка, срочно налить ему, чтобы остудить главный процессор! Команду начальника Яша, наш уважаемый и бессменный повар, выполнил мгновенно. Волшебное южное вино тут же забулькало, заиграло в большом, гранённом, не очень чистом стакане.

Мы с Борисом радостно присоединились к дружному коллективу. Я сделал попытку что-то доказать, к чему-то призывать. Но плавные волны виноградников за окном уже мягко покачивались и слегка кружились, сигаретный дым удивительным образом повисал слоями, закручивался фантастическими спиралями, в которых легко угадывались неведомые галактики и прочие незнакомые окрестности. Мир тут же заискрился всеми своими удивительными гранями, засверкал, словно вино в хрустале. – Он прекрасен! – Хотелось прокричать. – Да, прекрасен!

Глава третья. Странный сон

Утро следующего дня. Неприятная муть, тяжесть и тягучесть во всем теле, чувствуешь себя мухой, попавшей в сироп. И, одновременно, бочонком, на дне которого болтаются остатки старого, прокисшего вина. Делать ничего не хочется и, вообще, как-то всё – не очень. Делаю над собой почти нечеловеческое усилие и на ощупь выбираюсь из палатки – косые лучи утреннего солнца, трава в росе, кто-то стучит посудой на кухне. Почти наугад бреду к речке, на берегу которой и находится наш лагерь, влезаю на пенёк и – лечу вниз головой в тёмную воду. Под водой открываю, наконец, глаза – зеленовато-коричневые потёмки, запах мокрых, гниющих листьев, сырости; что-то тёмное и вечно-влажное проплывает у лица; медленно поднимаюсь из темени к ярко-зелёному свету. Повторяю ещё несколько раз прыжки.

Ура! Я опять – здоров, молод, весел и счастлив! Народ потянулся из спальных мешков; говорят, что были разбужены плеском воды.

Не очень радостный приём пищи – и мы трясёмся в нашем авто с крытым кузовом по дороге к месту раскопок. Густая южная пыль начинает медленно вползать к нам под тент и повисает облаками, несмотря на открытое окно в его передней части. Внимания на неё никто не обращает – одни досматривают сны, другие пытаются окончательно переварить вчерашнее вино; в целом – на лицах отражена некая самоуглублённость и попытка самопознания.

Вместе с нами в кузове подпрыгивает наш инвентарь – штыковые и совковые лопаты, рюкзаки, в которых находятся археологические ножи, кисти, рулетки, колышки с верёвками, и т. д. Самые ценные приборы едут в кабине вместе с руководством, которое находится примерно в том же состоянии, что и остальной состав команды.

Приехали. Не без труда выгрузились (кое-кого приходится будить). Курган (он почти не распахан) возвышается на краю поля, шумит некошеной травой.

Странное ощущение испытываешь, когда приближаешься к нему – сама Вечность и Память обволакивают тебя, становится тише и исчезает некоторая суета в мыслях и ощущениях, какая-то тихая, но, в то же время, мощная музыка начинает звучать… Но не только музыка, иногда слышишь нечто похожее на низкий свист, что ли; который, хотя и звучит совсем негромко, но как бы приглушает все обычные звуки; он звучит, можно сказать, «поверх» всего. Этот «свист» постепенно становится всё выше и выше, постепенно уходя на такие частоты, что перестаёт быть слышимым; после чего обычный слух возвращается. На него внимания никто не обращает – чего не почудится после такой-то ночки. Но, возможно, не все и слышат его…

Нас троих – меня, Вовку и Сергея оставляют на этом кургане для того, чтобы мы подготовили к перевозке каменную бабу, установленную на его вершине в древние времена народом, кочевавшим в этих степях. Её предполагается расположить среди других экспонатов Музея археологии. Она (баба) развалилась на две неравные части. Нижняя половина частично вкопана в землю и наша задача состоит в том, чтобы освободить её; верхняя – лежит рядом, утонув в траве.

Проделав в течении 2–3 часов необходимую работу, мы расположились на отдых тут же – рядом с вершиной кургана.

Неторопливый разговор едва теплится – всё же сказывается предыдущая ночь.

Серёга мудро произнёс:

– Эх, бабу бы!

Я кивнул за спину, где лежали обломки каменного изваяния:

– Чем не девчонка, Серый.

Он на меня немного обиделся:

– Сам попробуй разобраться с ней!

– Серёга, как гласит известная мудрость – нет женщин холодных, а есть мужчины, которые не могут найти к ним правильный подход. Давай, действуй!

Послав меня подальше, Сергей замолчал. Вовка только улыбается, слушая нашу шутливую перебранку.

Мягкая, тёплая погода не располагает к какой-либо бурной деятельности. Под шум ветра в траве каждый задумался о своём. Облака, как гуси цепочкой, неторопливо ползут за горизонт. Подумалось: «А ведь эти же облака плыли и над людьми, высекшими из камня эту «бабу» и соорудившими курган. Они наверняка тоже яростно хотели жить, быть в этом мире, тоже куда-то рвались и чего-то добивались. Что поняли они из опыта своей жизни, чего достигли? И покидали этот мир умиротворёнными, с сознанием того, что жизнь дала им всё – чего так хотели, что совершили здесь что-то стоящее? Или… Многие из них так и ушли в неведомое – толком не осознав, что же это было такое – их жизнь. И, в том числе и тот (вождь одного из племён), ради кого был насыпан этот курган. Он, вполне возможно, в последний миг своей жизни грозно погрозил этому миру пальцем или даже кулаком, как бы говоря ему: «Берегись! Я тебя достану и с того света – чёртова пустышка!»

Что изменилось? Что-то изменилось на самом деле за прошедшие с тех пор 3–5 тысяч лет? Мной овладело странное состояние полусна-полуяви. Перед глазами мелькнули какие-то пейзажи, очень похожие на те поля, по которым мы мотаемся изо дня в день на раскоп и обратно – только покрытые высоченными травами, появилось и пропало бородатое, суровое лицо; и, вдруг, зазвучал голос: «Ты – настоящий, я тебе верю. Я хочу рассказать кое-что о том мире, в котором ты (да и я, когда-то) пребываешь сейчас; вернуть, так сказать, должок. Очень многие проводят всю свою жизнь как в коконе – в череде будней. Кажется – они и не желают другого. Они – не правы. Я расскажу, как дорасти до – Людей…»

Теплынь расслабляет и нагоняет приятную дремоту. В таком состоянии хорошо мечтать или писать стихи (в голове возникают сразу несколько вариантов – только успевай записывать) – мысли как-то особенно легко скользят и витают, любая необычная картина не кажется столь уж фантастической. Возможно, наш мозг, как компьютер, подключается к совсем другим серверам (весьма и весьма удалённым от стандартных баз данных, касающихся только земных дел), которые в обычном состоянии заблокированы – для нас.

Завертелись, вдруг, непередаваемые, неповторимые цветные картины; объёмные – в 3-D, как говорят, о том, что, возможно, наш мир вложен сам в себя бесчисленное количество раз (но конечное – для конечного объёма «пространства»), как русская матрёшка. Эти вложения можно подразделить, как минимум, на те, которые мы можем преодолеть (точнее, границу между одним и другим), чаще всего даже не заметив это, и те, за границу которых так просто не «заглянуть» (по крайней мере в обычном состоянии). Преодоление границ между последними сравнимо, например, с тем как если бы муравей, взял – да отделился от своих сородичей и стал строить вместо муравейника, допустим, телескоп; или принялся выкладывать палочками и стебельками трав формулу: E = mc2. Пришла мысль о том, что, вполне возможно, так же, как и мы (точнее, наши действия) кажемся муравьям лишь проявлением неких «высших» сил (природы – ха-ха!), так и для нас землетрясения, «игры» погоды, войны и т. д. являются не только и не столько «естественным» ходом событий, сколько и они могут иметь своего «хозяина» – так же, как и у разрушенного муравейника есть «хозяин» таких деяний – какой-нибудь двуногий недотёпа («царь природы»). Причём, можно предположить, что у разных деяний в нашем мире «хозяин» может быть разным (т. е., предположим – войнами, эпидемиями и вообще движением, развитием «истории человечества» и всего «живого» занимаются одни, а землетрясения, погода и тому подобное – в ведении у других (уж больно различен инструментарий для реализации того и другого), но при этом почти наверняка осуществляется координация из некоего «центра» (другой, внешней «матрёшки»). То есть, вполне логичен вывод о том, что мы находимся под воздействием неких сил, которые нами занимаются (в меру своих возможностей), т. е. запускают или тормозят те или иные процессы (причём конкретные «личные» вмешательства наверняка являются исключением, а происходит всё, как правило, через написание и пуск соответствующих программ (классический пример такой программы – это ДНК)) и так далее.

Очень может быть, что в каждой «матрёшке» эти силы – свои; и их действие распространяется через конкретные «каналы» (инструменты) или представителей.

Причём, если быть внимательными, то с «нашими представителями», то есть с теми, кто занимается нашей «матрёшкой» (нашим миром) можно познакомиться поближе. Я хочу сказать, что мы при желании можем кое-что узнать об их «характеристиках» (функциональных), наклонностях, «привычках» и т. д.

Простой пример. Из компьютерных игр известно, что Маша («представитель» в какой-либо игре, имеющий полное право так или иначе распорядится судьбами её персонажей), допустим, играет в них 1,5 часа в день, а вот Вася способен просидеть за игрой и сутки. То есть, и у различных «стрелялок-гонялок» нашего мира смотрители за порядком, или «представители», всё же разные. Так, можно предположить, что каким-нибудь локальным межплеменным конфликтом в Южной Африке занимается «игрок Маша». А выдающуюся «стрелялку» – «Расцвет, жизнь и распад Римской империи» – создал даже не её «сосед» по нашей матрёшке «Вася», а, быстрее всего, «админ Петя», гений в своём роде.

Изучив длительность и частоту деяний (то есть, реальную, хорошо известную продолжительность исторических и иных событий нашего мира) «наших представителей», можно сделать вполне определённые выводы об их «жизненном» цикле, т. е. сколько они могут (или хотят) заниматься каким-то одним делом, а затем переключаются (идут «спать», «есть») на другие, испытывают ли отрицательные эмоции и обладают ли, вообще, какими бы то ни было идеалами (в нашем понимании, конечно (об этом будет сказано несколько ниже)) и так далее.

Можно также предположить, что не все «админы-смотрители» знают друг друга. Возможно, что разные «представители» из разных команд (то есть, из разных матрёшек), от разных «хозяев».

Но, что это за звуки? Ба, да это же наш всё преодолевающий «Газ-66», с приводом на все колёса, ломится к нам прямо через луга и поля, подавая сигналы к побудке. Оказывается, нас разморило под ласковым солнышком и вся троица здорово задремала на груди кургана-великана (неумеренное питьё и весёленькая ночь напомнили о себе). Что и кому приснилось красноречиво отразилось на помятых и не очень фотогеничных наших лицах (чтобы не сказать, рожах).

– Блин, всё – завязываю с алкоголем, – говорю своим друзьям, – всякая муть в голову лезет. Вы как – в порядке?

– Ну, да – полный «порядок», – с сомнением в голосе произносит Сергей, покачивая головой, – привиделась всякая дурь. Не знаешь – как от неё отвязаться, – и он опять яростно покрутил головой. – Хлопнуть бы сейчас грамм по двести.

А Вовка по-прежнему молча улыбается. Сергей с некоторой завистью к нему:

– Ты чего цветёшь – как куст сирени в мае?

Я, оттаскивая Сергея в сторону, в полголоса:

– Оставь его, видишь, человек забыл хоть на время о своих проблемах.

Все вместе, не без труда, мы сначала погрузили верхнюю половину бабы, а затем, обвязав тросом и при помощи машины, выдернув из грунта нижнюю половину, погрузили, наконец, и её.

Перепачканные землёй, запыхавшиеся, но довольные проделанной работой и тем, что нас ждёт вкусный обед в бывшей колхозной столовой, мы расселись в кузове нашего авто и рванули прямиком через поле, и дальше по просёлочной дороге, сквозь упругий, тёплый ветер, в потоках солнечного света, счастья молодости, быстрого движения (и подальше от привидевшихся во сне химер и прочих странностей бытия).

Глава четвёртая. Человек, твой дом – Вселенная!

Закончился очередной рабочий день. Голова гудит от грохота мотора трактора, солнца, ветра. Мы все пропахли запахом сырой земли, пыли, солярки. Торопимся поскорее нырнуть в нашу речку, привести себя в какой-то порядок и – за стол. В нашей «столовой». Сегодня повар Яша в отличном настроении (а это значит, что окончательно преодолены последствия недавнего очередного запоя); он, как всегда, не очень тщательно выбрит, но в белом фартуке (пусть и не первой свежести). По этому случаю, в дополнение к обычному рациону, он приготовил для нас нежнейшие плацинды (лепёшки) с мякотью тыквы. Они ещё тёплые, сладкие, так и тают во рту. Их можно съесть неограниченное количество – такие я ел только на юге; севернее их тоже пытаются готовить, но они даже не жалкое подобие того, что вы встретите в степной и лесостепной полосе.

Евгений, корреспондент нескольких ленинградо-петербургских газет, пишущий на любую тему (только бы платили), но отдающий предпочтение миру науки – в первую очередь археологии и астрономии (тайны исчезнувших цивилизаций, мир звёзд могут оставить равнодушным разве что неодушевлённый предмет), решил провести лето в археологической экспедиции (поближе к виноградникам и солнцу).

Он под завязку набит всевозможной информацией; его так и распирает этот, неподъёмный для других, груз. И он готов любому и каждому вывалить ответ на практически любой вопрос, снабдив его n-ым количеством комментариев, ссылок, отступлений или вообще перепрыгнуть на другую тему и впиться в неё мёртвой хваткой, выжав из неё всё, сколь-нибудь любопытное, «до капли».

Евгений за ужином делится с нами былями и небылями своей жизни.

– Был случай, – рассказывает он, – познакомился я с Витьком в одной из поездок по сельским хозяйствам юга страны. Он – ветеринарный фельдшер; свою работу характеризует так – ходи, крути хвосты коровам.

Носит он халат неопределённого цвета, от которого пахнет всеми видами лекарств и химикалий, а так же навозом, животными и ещё неведомо чем. С первого взгляда не скажешь, но он остёр на язык, весел, может неожиданно расхохотаться во всё горло, смел не только с коровами, но и с противоположным полом, который, чувствуя его энергетику и неравнодушие к себе, не обделяет своего фельдшера вниманием.

В день нашего приезда, – продолжает Евгений, – в местном ДК проводилось культмассовое мероприятие, одним из пунктов которого был литературный конкурс – требовалось прочитать стихотворение, желательно собственного сочинения, на тему «Любовь и смерть».

И вот, поднимается наш Витёк – этот рубаха парень, которому палец в рот не клади, весь какой-то взъерошенный, немного смущённый и идёт на сцену. И, совершенно неожиданно для многих, декламирует свои стихи – пронзительные и удивительные для данного места и времени, – продолжает Евгений, – хорошо, что у меня был включён диктофон. Вот они:

О любви

О смерти

После его выступления в зале некоторое время стояла тишина, в которой гулко прозвучали шаги Виктора. Он сошёл со сцены и какой-то тихий и смущённый покинул зал, который, вдруг, вслед ему взорвался аплодисментами.

– А какую женщину я встретил, – продолжил Евгений, легко, без видимой паузы перескочив на следующее своё воспоминание, – в соседнем хозяйстве. Фигура – как у Афродиты, куда городским дамам до её форм. Я думаю всё дело в том, что и ест она только натуральное со своего огорода, и тело её тренировано не в духоте метро или спортзала, а в поле на работах на свежем воздухе. Глаза у неё серые со смешинкой; и поговорить с ней можно и….

Но я уже не слушал его. Мысли мои возвратились к Витьку, к его стихам. К глазам той девчонки, в которых, как описал Евгений, вдруг сверкнули слёзы.

Долго размышлять мне не пришлось. Так как градус общения явно повысился у некоторых отдельно взятых представителей прессы; в полном соответствии и прямо пропорционально уменьшению количества вина в ёмкостях на столе и под ним.

Евгений толкнул меня локтем в бок:

– Ты думаешь, что только тебе приходят мысли в голову о житье-бытье на нашем шарике? Вот мне вспомнилось то стихотворение – «Человек умирает». После него одна девчонка сказала: «Собачку жалко». И я с ней согласен! Но собачка тут не причём – так уж рифма сложилась, у Витька. На мой взгляд, – горячится Евгений, – очень часто к животным испытываешь большую жалость, чем к иным прямоходящим. Животные чище, светлее, добрее и честнее, чем многие двуногие, именующие себя людьми. Эти, последние, до такой степени замараны продуктами собственной жизнедеятельности, не столько физиологической, сколько моральной, что им ещё долго придётся «отмываться», чтобы дорасти до тех, кого они называют животными!

Евгений всё больше и больше распаляется:

– И вообще, хорошо бы каждому двуногому установить на видном месте этакий не снимаемый и не маскируемый индикатор со шкалой. Если шкала светится целиком, то это значит, что ты – Человек – во всех смыслах этого слова; если шкала светится тоже целиком, но пунктирно, то, к примеру, это говорит о том, что ты, в общем-то, добрый, вполне нормальный человек. Может и не очень далёкий; т. е., живёшь обычной жизнью – ходишь на работу, воспитываешь детей. Но не знаешь и знать не хочешь – зачем ты живёшь, где, для чего, в каком, собственно, мире; что и почему происходит за узенькой полоской земли под твоими ногами, от которой ты почти не отрываешь взгляд. Это, своего рода, летаргический сон, в который погружены почти поголовно все мы. Поверьте, это – не счастливый сон человечества, а точнее – челоживотничества!

– И не пора бы ему проснуться!!! – вдруг проорал во всё горло Евгений; да так, что некоторые задремавшие за столом члены экспедиции проснулись, кто-то опрокинул стакан с вином соседу на брюки. Всё пришло в какое-то хаотическое движение, а некоторые возбужденные (а может, разбуженные) умы предприняли попытку разобраться в том, что, собственно, происходит.

– Понятно, что довольно часто будут встречаться индивиды, у которых горит только самый малый кусочек шкалы, – как ни в чём ни бывало продолжает Евгений, с некоторой хитринкой оглядывая присутствующих. – Без труда представима картина, как где-нибудь в транспорте или просто на улице вокруг них как-то само собой будет образовываться пустое пространство, от них будут шарахаться как от больных проказой. Не станут ли отдельные такие личности сбиваться в стаи с примерно одинаковыми показателями шкалы? – В его лице появилась какая-то немного пугающая холодная отстранённость. Такое же выражение лица иной раз можно встретить у хирурга, который точно знает, что в данном конкретном случае есть одно решение – нужно резать. И, что называется, по живому.

– И вообще, как их всех разбудить! – опять громко крикнул Евгений, подняв над головой 3-х литровую банку с красным вином. Он с размаху грохнул ею о пол. Во все стороны полетели брызги и осколки. Мы с Вовкой бросились к Евгению, чтобы его как-то успокоить. Но это удалось только после того, как он попал в медвежьи объятия Олега.

– Да, дела, – говорит Олег, – кажется, у него начинается «белка» (белая горячка – авт.). – Вы тут за ним приглядите, а я пошёл спать.

Последняя выходка Евгения произвела на экспедиционный народ не столь уж заметный эффект – он, «народ», уже стал привыкать; правда, сидели все как-то немного скованно и, как бы невзначай поглядывали друг на друга, на верхнюю часть головы – не торчат ли там те самые шкалы. А если торчат, то что показывают – читалось в глазах?

Из Евгения же продолжают сыпаться идеи, без видимых усилий и заметных пауз:

– А чем плоха эта тема для коллективного мозгового штурма; ну, хотя бы в известной передаче «Кто, куда и откуда»? Сколько можно этим уважаемым интеллектуалам мастурбировать, отвечая на вопросы типа:

«Для каких целей используется сосуд, столь похожий на ночной горшок?»

– Господа, – Евгений решил обратиться к более зажиточной части общества (хотя «зажиточных» среди нашего экспедиционного братства не сыщешь днём с огнём), он кажется окончательно вошёл в роль некоего оракула или прорицателя, многое способного предсказать и от многого предостеречь; возможно, он почувствовал себя лектором перед вполне конкретной аудиторией, – оглянитесь вокруг, глаза протрите, пожалуйста!

– Вас разве не обучили грамоте, или телевизор вы не смотрите? Если вас не научили читать, а только считать, то за что получают жалованье ваши помощники, прямая обязанность которых печься о вашем здоровье и благополучии? Почему они вам не расскажут (а раз не рассказывают, то гоните их в шею, дармоедов), что довольно часто невдалеке от нашей планеты пролетают глыбы, размеров которых достаточно, чтобы в случае столкновения с ней около половины всего живущего отправилось сразу в мир иной, а участь оставшихся будет ещё менее приятной – они будут медленно умирать в почти полной темноте от голода и холода.

– Этот небесный кирпич, господа, размажет вас как муху о стекло о ваши «бесценные» зелёные бумажки и слитки жёлтого металла; он приклеит вас к ним вашими же кишками и, извините, экскрементами на веки вечные – как бабочек в гербарии!

– Вот уж удивлены будут случайно залетевшие на нашу планету инопланетяне: «И на кой хрен им бумажки и слитки? Неужели шкура своя была не дорога? И почему бы им не построить эффективную защиту от опасности из космоса, а заодно и от земных напастей (вирусы, землетрясения и просто толпы голодных, озверевших людей, способные снести границы любого государства – ведь их ни что не остановит)?!»

– А теперь опять вопрос интеллектуалам, – продолжает ораторствовать Евгений, покосившись на Валентина, занятого своим делом (он в это время трудится над очередной монографией), – какой вы к чёрту мозг нации, если до сих пор все названные проблемы, кстати, не просто лежащие на поверхности, а прямо лезущие в глаза, не проанализировали, распределив их на сверхсрочные и долговременные, и не предприняли необходимые шаги, например, для организации некоего всепланетного движения (нет, не революции, господа), цель которого через осознание истинных угроз глобального масштаба оказывать действенное воздействие, как на правительства отдельных государств, так и на их объединения с тем, чтобы межгосударственные дела решались, наконец, не на пещерном уровне по принципу – у кого больше кулак, тот и прав, чтобы были выделены необходимые средства на защиту от указанных угроз.

– И, наконец, организация просветительской работы со всеми и каждым. Чтобы любой человек осознал – кто он на самом деле. Что он не биоробот, что он не просто какое-то количество костей и мяса с воткнутым в башку чипом, задающим программу на выживание и самовоспроизводство, а существо, способное познать этот Мир, активно в нём жить, изменять его, при необходимости, что его место жительства на самом деле не город, улица, дом, квартира, угол, койка, нора – тьфу! – Евгений натурально сплюнул, глотнул хорошую порцию вина и перевёл дух.

– А вселенная, весь этот мир! – он огляделся вокруг с видом победителя.

Бурных оваций со стороны «народных масс» не последовало. Хотя известный интерес в глазах у кое-кого появился.

Но Евгения не очень смутило отсутствие аплодисментов. Ему вполне достаточно того, что его просто слушают.

Несмотря на то, что выпито уже немало, временами его речь напоминает доклад лектора, который он выполняет довольно связно, и, даже, где-то академично; всё же сказывается его огромный опыт общения с самыми разными людьми – это очень похоже на то, что иной раз случается в шофёрской жизни. Мертвецки пьяный водитель может какое-то время достаточно уверенно управлять машиной, доехать до своего дома, совершенно не помня, как это происходило, на «автопилоте», а утром с удивлением выслушать историю своего «подвига».

– Человек, твой дом – Вселенная!!! Не эта помойка, в которую ты превратил свою планету, а Вселенная! – проревел Евгений свой призыв к роду людскому, повалился на скамью и дальше под стол в надежде там и отоспаться. Но не тут-то было. Ему тут же оказали самую действенную помощь по перемещению его тела на индивидуальное койко-место и т. д.

Глава пятая. «Свободная прогулка»

Обычно работы на раскопе начинаются рано утром и завершаются к трём часам дня, так как уже к полудню стоит совершенно невероятная жара, отнимающая последние силы и желание чем-либо заниматься; соответственно, через час-полтора весь сытно и вкусно отобедавший народ дружно выпадает в «горизонт» – в это блаженное состояние, когда основная работа выполнена и ты можешь, наконец, вытянуться на раскладушке или просто на спальнике где-нибудь в тени.

Слабый, тёплый ветерок едва колышет ветви деревьев и траву, жужжат пчёлы, невероятный аромат всего цветущего мира накатывает волнами, птицы соревнуются в том кто кого перепоёт, по слегка выцветшему от жары небу плывут редкие облака. Наверное, это и есть рай…

Если на вечернее время не запланирована камеральная обработка найденных материалов (их мойка, чистка, зарисовка, маркировка), то все члены экспедиции могут быть свободны до следующего утра, за исключением, естественно, ужина.

Этим активно пользуемся мы с Вовкой. Пообедав и немного отдохнув, мы покидаем лагерь. Нам кажется настоящим преступлением наслаждаться вышеописанным раем лёжа и с закрытыми глазами. Мы хотим активно жить в нём, пить его, дышать им!

Есть у нас такое развлечение, назвали мы его – «свободная прогулка». Оно состоит в том, что гуляя среди окрестных скал мы, без долгих споров, решаем не слишком сложный для нас вопрос о том, где совершим очередное свое восхождение. Специального снаряжения у нас, правда, нет. Но это и не столь важно – так нам представляется.

Выйдя за пределы лагеря, мы двигаемся по каменистой дороге, которая как бы вымощена белыми плитами известняка. В яростных лучах солнца эта «брусчатка», каждый элемент которой по размерам достигает метра в перечнике, сверкает, как свежевыпавший снег, почти лишая нас возможности смотреть под ноги. По её обочинам растут кусты тёрна и чертополох – все в цветах. Очень красиво, но колючек там столько же, как и в шкуре ежа.

Мы идём к примеченному ранее небольшому ущелью. А потому покидаем ослепительную «мостовую», так мастерски созданную природой, и упрямо пробираемся напролом через заросли тёрна, как через целое стадо огромных ежей. И далее по каменистым осыпям, устраивая иногда после себя небольшие лавины из потоков мелких камней. Затем луг, поле, которое, вдруг, обрывается неприятной, но притягивающей пустотой.

– Каково механизаторам, обрабатывающим этот участок? – говорю Вовке.

– Наверное, привыкли, – отвечает он. Когда Вовка говорит, а точнее только собирается дать ответ, на его лице появляется какое-то мечтательное выражение; варианты ответа он как бы перекатывает в голове, как школьник леденец во рту. Вовка – большая умница, а точнее умник. Он окончил школу с золотой медалью, настоящей. В отличие от нас с Серёгой – твёрдых «хорошистов». А так же он большой мечтатель – в прямом и переносном смысле слова – Вовка широк лицом и велик телом.

Глядя в пустоту под ногами, в голову приходит мысль, что если и привыкли некоторые местные трактористы вспахивать рядом с пропастью эти грядки – то не очень и не все. К таким «шуткам» природы не так-то легко приспособиться. Там, внизу, было темно, сыро и как-то не очень весело, что ли. Осторожно приближаемся к самому краю; он ненадёжен, состоит из почвы с торчащими из неё камнями, уходит куда-то вниз и под нас. Того и глядишь, обвалится.

Мы решаем пройти немного вдоль обрыва, вниз по течению этой каменной реки, на дне которой вода едва заметна – одни лишь валуны всех мыслимых форм и размеров.

Наш расчёт оказался верным – несколько ниже всё оказалось немного поспокойнее; видимо, то, что должно было обрушиться, здесь уже рухнуло вниз, пополнив уже имеющуюся коллекцию нагромождений.

Приближаюсь к небольшой, на первый взгляд, расщелине, образованной двумя плитами, расположенными почти рядом. Решаю перепрыгнуть её, чтобы попытаться найти подходящий маршрут для спуска вниз, на самое дно.

Разбег, толчок! Так… Кажется, эта щель не столь уж мала, как показалось. Просто эти валуны довольно велики, что и скрыло истинные её размеры. Я всё же приземляюсь на самый край плоской каменной плиты на другой стороне расщелины, как и положено, под углом в девяносто градусов к её поверхности; но сама-то огромная плита лежит не строго горизонтально, а под углом, с наклоном в сторону этого, не очень большого, каньона.

В итоге – потащило меня земное притяжение туда, где было слишком много пустого пространства, и где некуда было сделать один всего шаг для восстановления равновесия. Подвёл, всё-таки, меня «автопилот». «На автомате» что-то делать, конечно, хорошо, но ещё лучше просчитывать свои действия, «включать» мозги.

Интересные это мгновения. Они бывали в моей жизни несколько раз, когда понимаешь необратимость чего-то очень серьёзного, способного внести в твою жизнь существенные коррективы (превращение человека в не очень целый кожаный мешок, набитый обломками костей – это, ведь, вполне серьёзное изменение).

И как-то «переиграть» ситуацию уже невозможно. Да, это не самые скучные мгновения.

Астрономы ищут тёмную материю в космосе, которая колышется где-то рядом с обычной, «нашей». Мир – антимир? Возможно, другая вселенная.

Вот и мне кажется, что границы между быть и не быть не столь уж незаметны, неощутимы, что находятся неизвестно где.

Они – рядом. И проходят через тонкую стенку твоей артерии, вибрируют весной вокруг глыбы льда, свисающей с крыши дома; ими, этими границами, просто пестрят автомобили, проносящиеся по улице.

Многие видели красивую, сверкающую границу двух сред в прозрачном стакане, куда налили две несмешивающиеся между собой жидкости, например, воду и масло. Эта граница всё время в движении, играет бликами; чем-то даже симпатична.

Между бытием и небытием тоже, наверняка, существует граница, и тоже, возможно, она может, иной раз, выглядеть достаточно привлекательно. Но, только не сегодня.

Внизу, под «моим» валуном, на краю которого я «завис», меня ждали нагромождения камней, и своим видом не очень радовали. Времени – всего полсекунды, чтобы что-то сообразить и действовать. Сдаваться не нужно никогда, даже если кажется, что шансов – нет, вообще.

А вариантов возможных действий всего два: либо поскрести всеми четырьмя своими «лапами» о валун и всё же улететь вниз плашмя, как жаба, на самое дно этой чёртовой «канавы», где даже песочек не просматривается – одни лишь глыбы разного размера, либо… И я отталкиваюсь ногами изо всех сил в сторону ближайшей, круто уходящей вниз (но не отвесно) стены ущелья.

Секунды полёта и страшный удар ногами, левым боком и головой. Из глаз летят искры, на секунду, наверное, теряю сознание. Меня потащило по мелкому ракушечнику, как по наждаку (хорошо, что не полез изучать это геологическое образование полуобнажённым – оставил бы клочья своей «шкуры» на стене).

Какое-то время кометой несусь вниз в облаках поднятой пыли и потоке мелких камней. Наконец, остановка. Приехали. Начинаем подсчитывать потери.

– Эй, как ты там? – слышу сверху голос Вовки.

Если бы мы были участниками съёмок голливудского фильма, следовало бы показать либо два пальца буквой «V», либо, хотя бы один – но большой.

Ничего я ему не показываю. Медленно сгибаю и разгибаю отдельно расположенные члены, убеждаюсь, что кости, кажется, целы. Вытираю кровь со щеки. В голове звон от удара и от приличной дозы адреналина, которую удалось заполучить без особых материальных затрат. Этот звон мне уже довольно хорошо знаком и по другим происшествиям в моей жизни.

Точно такое же ощущение было во всём теле, когда я на гоночном велосипеде с ходу врезался в сверкающую прямоугольную морду «кадиллака», прущего по улице с односторонним движением, естественно, навстречу всем. Хозяин этих дорогих колёс, видимо, решил, что давно всех и всё купил.

Но это было не совсем так. Будто из-под земли появился сотрудник ГАИ, который наотрез отказался разрешить проблему быстро, мирно и на месте. Погрузив остатки велосипеда в багажник, а меня в салон а/м, мы отправились в ближайшее отделение травмы…

А ведь мне тогда, похоже, повезло. Глядя на сверкающую красоту, летящую на меня, я отлично осознавал неприятную неотвратимость надвигающегося события и то, что изменить что-то нет ни времени, ни шансов… И всё же крутанул руль велосипеда в сторону. Благодаря этому движению, вместо того, чтобы после столкновения по всем законам физики влететь головой в лобовое стекло этой симпатично раскрашенной консервной банки на колёсах, я, изменив угол удара, пролетел мимо кабины, перевернулся в воздухе и хлопнулся спиной об асфальт.

Благодаря тому, что на спине нет заметных выступающих частей, каким-то образом обошлось без серьёзных травм, не считая «отдельных нарушений целостности кожного покрова и мягких тканей» моего организма.

Ох, и какой же «звон» стоял во всём теле.

Могу предположить, что этот звон – это звук, с которым отскакиваешь (как шарик в настольном теннисе) от той самой вечно меняющейся, игриво сверкающей границы двух «сред», название которых – Бытие и Небытие.

В обоих случаях мне удалось изменить угол падения-полёта-удара, а, как известно, косой удар слабее прямого, при одинаковых энергозатратах.

Обрывки подобных мыслей пронеслись у меня в голове, пока я летел на дно столь понравившейся нам с Вовкой расщелины.

Кое-как приведя себя в порядок и умывшись в чахлом (в это время года) ручье, мы потихоньку двинулись в лагерь.

Разукрашен я – как индеец, только что побывавший в переделке с «бледнолицыми» – под глазами «фонари» (видимо, всё же приложился головой достаточно «качественно» о стену), физиономия оцарапана, да и вообще, выгляжу – помято-побитым. Наложив пару повязок из разорванной Вовкиной майки, натянув сверху рубашку – для маскировки, немного отлежавшись под закатным солнышком, мы, не торопясь, двинулись к «дому», не без оснований ожидая гнев начальника за неосмотрительное поведение и соответствующие последствия для себя.

К нашему счастью, руководящий состав экспедиции (а заодно и остальные её члены) решил, что мы с Вовкой не поделили некую неизвестную никому представительницу прекрасной половины человечества (что было весьма замысловато в той, забытой всеми, деревне, где и делить-то некого – одни старики, старухи да их мелкий рогатый скот); то есть, что мы успели в течении одного вечера не только подраться из-за неё, но и помириться. Таким образом, руководство не ограничило нас в своих передвижениях. А потому, потратив недели полторы на «зализывание ран», мы вновь обрели возможность покорять, преодолевать, познавать неизведанное…

Глава шестая. Наш главный символ

Когда при раскопках древнего захоронения освобождается от грунта очередной костяк и он оказывается женским, довольно часто можно услышать от археологов, в первую очередь мужского пола, что они видят прекрасные черты лица давно умершей женщины, слова восхищения формами её тела.

Вопрос, конечно, спорный. Хотя известно, что есть специалисты, восстанавливающие облик человека по черепу тех, кто жил в далёком прошлом.

Насколько эти методы точны – тоже вопрос; ведь у каждого человека отдельные группы мышц (в том числе и лица) развиты индивидуально и какова возможность это учесть и получить истинную картину, а не мнимую, используя некие стандартные модели – не очень понятно. Видимо, получается что-то усреднённое.

В общем, кто-то видит, кто-то нет; но в отдельных случаях эти видения, говорят, бывают довольно сильными.

Так, среди экспедиционного люда бродила то ли быль, то ли небыль о том, что одному из их коллег привиделась прекрасная молодая женщина в костяке, который он раскопал. Его это настолько впечатлило, что он стал питать к «ней» самые нежные чувства. Он приходил в нерабочее время к своей «возлюбленной», приносил букетики цветов, подолгу находился рядом. Кто-то даже видел их лежащими рядом…

Чем всё закончилось история, как говорится, умалчивает.

Возможно, но не обязательно, причина всему рассказанному выше одна – это то, что довольно часто состав экспедиций бывает однообразно мужским. Правда, это обстоятельство вполне эффективно компенсируется бурными застольями по вечерам, азартными играми в свободное время, да и просто крепчайшим и длиннейшим здоровым сном.

Обычно, «слабый пол», особенно если он не связан профессионально с историей или археологией, предпочитает пребывать на свежем воздухе в условиях экспедиции в тёплое время года, чтобы сочетать работу на раскопках с принятием солнечных ванн и т. д.; им подавай ласковое солнышко и наличие водоёма с песочком по берегу. А суровые будни осенне-весеннего периода выпадают, как правило, на долю мужчин.

Олег, не без некоторой, пусть и немного наигранной, тоски, решил напомнить нам, что и у нас сейчас, увы, одни мужики.

– А что, блин, надо бы как-то отобразить мужскую основу, мужское начало нашей команды. Скучновато как-то, а? – Сказал он в окружающее пространство, посмотрев на меня.

Евгений поддержал его с присущей ему прямотой и энергией, подкреплённой несколькими стаканами замечательного местного напитка:

– Короче, ты предлагаешь ВиктОру нарисовать это самое мужское начало. Я правильно понял?

Олег:

– Ну, начало… Или конец. Но что-то этакое, – И он изобразил нечто руками – вроде как рыбу поймал. Большую.

– У нас же есть художник – ему и карты в руки; или точнее – кисточки с карандашами, – кивнул он в мою сторону.

– Господа, порнуха не по моей части, – попытался я отмахнуться от сомнительной «работёнки», – уж как-нибудь сами, будьте любезны!

– Да причём здесь – порнография. Я говорю – надо создать какой-то символ, саму одинокую душу мужскую изобразить, чтобы туда ушла вся наша тоска. Ещё в древности так поступали – создавали себе идола, коему отдавали все свои напасти и печали, и от него же черпали только хорошее; расплачиваясь, правда, жертвоприношениями, – проговорил Олег, опять оглядевшись вокруг – как бы подыскивая подходящую жертву. – Ты чё, Витёк?

– Ну, если символ – это другое дело, – отвечаю я. – А то, понимаешь, чёрт знает что рисовать?! Извините. Я уж лучше этюд очередной набросаю – вон, какой закат сегодня – глаз не оторвать.

На небе действительно происходит нечто – густой тёмно-синий цвет в зените ближе к горизонту плавно переходит в глубокий винно-красный, который постепенно становится всё более алым, далее оранжево-красным; и, в конце концов, превращается в ослепительно жёлтый. Редкие облака, пронизанные лучами заходящего солнца, светятся как гигантские самоцветы всеми оттенками розового, белого, лимонно-жёлтого, огненно-красного. Они просто пылают, как угли в огромной печи.

На секунду все замолчали, любуясь этим зрелищем.

Но наших мужиков не так-то просто отвлечь от намеченного. Олег, слегка прихватив Евгения, который упорно делает попытки поподробнее высказаться на столь злободневную тему, сказал:

– Витёк, ты подумай – как следует, где душа настоящего мужика находится?!

– А, понял? Вот то-то, – ответил он сам себе, намекая на совершенно конкретные части мужского организма.

Евгений, вырвавшись из медвежьих объятий Олега:

– Да, Витёк, – там-там, в волшебной палочке.

И, далее, затянул на мотив известной песенки:

– Ах, палочка-выручалочка, никому ты сейчас не нужна…

Олег ему:

– Не кручинься, Женька. Вернёшься в Питер – все женщины и девушки от 18 и до 70 лет будут твои.

Женька:

– Ну, ты загнул. Аж, до 70.

– Хотя, – добавил он, подумав, – хороший напиток требует выдержки. Как коньяк. Возможно, ты и прав.

– А то, понимаешь, – я вся твоя, делай со мной что хочешь; а на деле… – И он махнул рукой, вспомнив один из своих не очень удачных романов с молоденькой учительницей школы, передовые методы обучения в которой ему было поручено освещать.

– Ну дык, как – Витёк? – проговорил Олег, кому-то подражая. – Возьмёшься за такое общественно-нужное дело?

– Да я завсегда рад, – отвечаю ему в тон, – только надо определиться всё же. Может, эскиз какой набросаете. Или сразу в материале реализовать? Кстати, на чём и чем?

Олег деловито:

– Красок у тебя достаточно – не проблема. А вот на чём, – и он обвёл взглядом окрестности. Глаза его остановились на Алике. Нашем водителе.

– Слышишь, Алик. Там, на заборе, твои шорты болтаются уже вторую неделю. Может они тебе и на фиг не нужны – отдашь их художнику?

Наш Алик – водитель особенный. У него диплом о высшем образовании, который он убрал подальше – так уж судьба сложилась. Ездить тихо и размеренно – это не для него. Его стихия – это ревущий на полных оборотах двигатель и мелькающие деревья и столбы по обочинам. На дороге для него главный авторитет только один – он сам; сидя рядом с ним в кабине, чувствуешь себя горнолыжником, несущимся с горы среди препятствий или пассажиром самолёта, идущего на взлёт по бетонке аэродрома. По-настоящему он оживает только тогда, когда лавируя среди грузовых и легковых машин, несётся к только ему одному ведомой цели. В другое время его чаще всего можно увидеть в кабине своего «мустанга», где полулёжа, закинув ноги к лобовому стеклу, он читает очередную книгу…

– Они пришли в полную негодность, – отвечает Алик Олегу, будто составляя акт на испорченное имущество, – вследствие их длительной эксплуатации в условиях агрессивной окружающей среды.

Олег:

– Ты о чём?

Алик:

– Помнишь, на рыбалку ходили? Я сорвался в реку и зацепился там за корягу – шортами. Ты меня вытащил тогда – вместе с тем деревом.

– Скажешь тоже – дерево, – ему Олег. – Так, берёзка, сантиметров 15–20 диаметром.

– Вот с тех пор они и пришли в негодность. Теперь разве что на корову какую-нибудь натянуть – в самый раз! – Предложил Алик.

Евгений:

– Корова перебьётся! Ей будет неудобно свои дела делать. Она может расстроиться – молоко пропадёт. Тут ты не прав.

– Короче, ВиктОр, хватай его штаны и приступай. Высокая комиссия, – Олег оглядел всех присутствующих, – по достоинству оценит твои усилия.

От лица «народа» откликнулся только Валентин:

– Эй, вы о чём, друзья?

– Да всё о том же, о наболевшем, – ответил ему Олег. – Красавиц-то днём с огнём не отыскать в радиусе двадцати километров. Да, Алик?

Алик:

– Какой двадцать, мы ездили километров за 35–40 – ни одной живой души, в смысле женской. Глушь, дикость, запустение.

Валентин:

– Может они все от вас попрятались? Надо было сначала помыться-побриться.

– Мы моемся каждый день в ручье, – обозвал нашу не очень видную речку «ручьём» Олег. – А бороды – так раньше только таких и любили, только такие и считались настоящими мужиками.

– И куда дамы местные подевались? – Сокрушается Евгений.

– Учатся все в городах, грамотными хотят быть, – пояснил ему Алик.

К разговору подключился тракторист Вася:

– А по мне главное, чтобы у неё всё было на месте, – и он показал на своём напарнике – где и что должно быть у его избранницы.

Тот от него слегка отодвинулся:

– Ты, Вася, того, не надо на мне показывать. Я это не люблю.

Евгений:

– Вася, ты не прав. Женщина должна что-то понимать в этой жизни.

Вася:

– Женька, не беспокойся. Я её научу и читать, и писать – моей «ручкой». Да, не беспокойся. А всему остальному её должны научить родители – и еду приготовить, и с хозяйством управляться.

– Женщина должна быть с пониманием, чтобы с ума от скуки не сойти с ней, не просто машина для удовольствия, – продолжает своё Евгений. – Но, конечно, если она вздумает с тобой логарифмы решать, когда тебе захочется, например, по коленке её погладить – то это не дело. Согласен.

Своё веское слово решил вставить и Сергей, оторвавшись от толстенного словаря египетской мифологии:

– То, о чём вы говорите, носит латинское название – COITUS; то есть, соитие, соединение мужчины и женщины.

– Во-во! То, что надо, – радостно воскликнул Олег. – Витёк, понял?! Давай, изобрази coitus, чёрт возьми!

– Не понял. Половой акт, что ли, нарисовать? Я же сказал – с этим не ко мне.

Олег:

– Какой акт. Обижаешь. Мы же говорим – COITUS. Но чтобы было всё и всем понятно – без перевода! ОК? Понял задачу?

Расстилаю на столе многострадальные джинсовые шорты Алика; с помощью ножниц превращаю их в некое полотнище с не очень ровными краями; и приступаю к работе. Набрасываю тонкой кистью «общий вид».

Тем временем Евгений «преподаёт» Васе азы обольщения:

– К женщине подход нужен. А не с этой штукой наперевес, – он показал Васе ниже пояса, – как с ружьём в атаку. Испугать можно, разбегутся, как куропатки. Ты должен с ними нежно – цып-цып, цып-цып; а когда прикормишь – вот тогда можно и из главного калибра выстрелить. Да так, чтобы пух и перья полетели во все стороны, чтобы наповал! А то может решить, что ты слабак по этой части; тогда – пиши пропало.

– Ты за меня не волнуйся, – отвечает ему Василий, побагровев слегка лицом, – главный калибр не подведёт! Я тебе ручаюсь!

– Да ты не мне, ей, своей избраннице, будешь что-то доказывать, – говорит ему Евгений.

Тем временем, на поблекших, почти белых шортах Алика, видевших не одну экспедицию, явственно проступило волшебное слово CoituS. Написано оно широкой кистью, чёрной краской; сажа газовая – так она называется. И лишь точка над «i» выполнена красной.

Я отошёл в сторону, любуясь «шедевром».

Женьке что-то в нём не понравилось. Он, вооружившись кистью, как истинный мастер, решил нанести последние мазки на почти законченное произведение:

– А вот так будет лучше, – приговаривает он, соединяя красную точку с палочкой буквы «i», увеличив её тем самым в высоту и придав начертанию этой буквы несомненное сходство с фаллосом.

– Да, конечно, лучше!

Он тоже отошёл немного в сторону, чтобы полюбоваться творением.

Теперь уже почти все сгрудились у стола, чтобы внести каждый свою лепту в творческий акт.

– А эти штучки, «погремушки», почему не нарисовали? – Говорит Вася с искренним удивлением, напоминая «творцам» конкретные детали отдельных органов у мужчин.

Евгений:

– Василий Иваныч, не будем натуралистами, останемся в поле интеллигентности.

Повар Яша, поначалу довольно равнодушно наблюдавший со стороны за нашими потугами, подошёл поближе нетвёрдым шагом почти законченного алкоголика. Подошёл – да так и покатился от смеха, увидев наш шедевр во всей красе. Согнувшись пополам, он захохотал так, что, в конце концов, свалился под стол, на котором происходит рождение главного символа экспедиции.

Глядя на него, смех разобрал и остальную компанию. У иных слёзы выступили на глазах, кто-то в этой толчее силится показать или доказать как можно ещё улучшить, более выразительно отобразить главную идею, то есть главный наш символ. Одни хватаются за кисти, почувствовав, вдруг, в себе призвание художника, другие им помогают, подсказывают, что ещё необходимо дорисовать и как. Неожиданно обнаружились недюжинные познания в области анатомии у людей очень далёких от медицины. Поступили даже предложения, от нескольких особо горячих голов, расписать таким образом вообще все стены дома – если не снаружи, то хотя бы изнутри. Последнее не вызвало поддержки. Всё же дом этот – частная собственность. Начальника Илью попытались убедить в том, что хозяин будет только рад бесплатному декору. Но он стоял как скала, понимая – за всё отвечать придётся ему – в первую очередь.

Громкий хохот десятка мужских глоток раздаётся далеко за пределы нашего «стойбища»; да так, что замолчали в округе все соседские собачонки, вечно выясняющие лаем свои отношения, а заодно разлетелись и птицы от греха подальше.

Под шутки, смех, нескончаемое веселье найдены большие гвозди, которыми грубо и надёжно готовый «штандарт» приколочен прямо над главным входом в наше основное жилище.

– А теперь – снимок на память! – Проорал Евгений.

Мы сгрудились прямо под этой своеобразной вывеской – весёлые, здоровые, свободные парни свободной страны, название которой – экспедиция.

Да, именно здесь, в экспедициях, витает дух истинной свободы – сюда не долетает не всегда свежее дыхание «общественной жизни» и цивилизации, вообще; здесь совершенно не слышны тягучие звуки нескончаемого «мыла» с телеэкрана, в котором, как мухи в растаявшей патоке, совершенно завязли миллионы и миллионы наших сограждан.

Чёрт возьми, – думаешь иной раз, возвращаясь из очередной экспедиции, – как они тут живут?! В этой вечной суете, неврастении, гнили. Вот уж, действительно, остаётся лишь искренне их пожалеть!

Овеянный ветрами и узнавший множество дорог, полгода живший в совершенно другом мире, как в другом измерении, ты не понимаешь этих нервных, задерганных людей (жителей больших городов), обсуждающих прямо в транспорте или на улице очередную чушь, увиденную на телеэкране. Они на полном серьёзе пересказывают высосанный из пальца сюжет очередного боевика или не менее дешёвой любовной истории; ты не понимаешь – почему они столь нетерпимо относятся друг к другу, почему многие озлоблены на весь белый свет без видимой причины. Кажется неуместной и отталкивающей духота и толчея везде и всюду. Неприятные запахи и слишком громкие, резкие звуки города портят впечатление от его архитектурных красот…

Во время фотографирования веселье достигает своего апогея – кто-то предлагает сняться, вообще, нагишом – на века, так сказать, зафиксировать свою мужскую стать; но идея не находит достаточной поддержки. Тогда решили устроить пир прямо на улице перед нашим временным, но уже полюбившимся жилищем.

Выволокли быстро стол и установили напротив входа. Евгений, поднимая стакан:

– За женщин! Чтобы они никогда не оказывались слишком далеко от нас! Но и не настолько близко, чтобы исчезло ощущение свободы! Ура!

Олег произносит следующий тост:

– За мужчин, которые никогда не сдаются! Несмотря ни на какие трудности и проблемы.

– Ура! Ура! Ура! – Проорали все немного вразнобой, но хором…

И только Илья иной раз по утрам окидывает наш «штандарт» хмурым взглядом после очередных вечерних «посиделок», от которых не всегда удаётся толком прийти в себя к началу следующего рабочего дня, опасаясь возможного неожиданного приезда какой-либо высокой комиссии с проверкой.

Но всё обошлось. Комиссии предпочитают появляться там, где происходят сенсации, где неожиданно прошлое возвращает людям что-нибудь уникальное. Пусть и случайно. Например, нечто выполненное из металла «жёлтого цвета» (далеко не все знают, что археологи довольно часто так называют изделия из золота).

Мы же выполняем простую, даже в чём-то рутинную работу, добывая из пластов земли факты и документальные доказательства того, как жили, чему радовались, о чём думали и мечтали люди, жившие в этих краях многие тысячелетия назад.

И, пожалуй, это важнее иных случайных находок. В том числе и из «жёлтого металла».

Глава седьмая. Ев – гений

Уже неделю идёт дождь, наполняя этот мир неторопливой размеренностью, соразмерной капели, которую мы вынуждены слушать в своих палатках. Никуда не нужно идти, бежать, спешить. Такая погода может вогнать в «минор» любого, даже такого отпетого оптимиста, каким, иной раз, кажется Евгений.

Археологи в дождь не копают. Археологи в дождь пишут статьи в научные журналы, главы будущих монографий, общаются, пьют вино и отсыпаются, отсыпаются.

Художники в дождь пишут картины, мечтают, читают стихи и опять мечтают, витают неведомо где.

Дождь монотонно шелестит по крыше палатки, в небе многослойный пирог из серых облаков, который очень плохо пропускает дневной и, тем более, вечерний свет. Зажигаю свечу, открываю книгу стихов Михаила Эминеску и ухожу с головой в его мир.

Несмотря на сырость, мне очень уютно. В спальном мешке тепло, палатка не протекает, вход в неё зашнурован, чтобы ветер не забрасывал дождь внутрь. Хорошо.

Эминеску – один из моих любимых поэтов. В его стихах удивительно сочетаются земные чувства и космическое видение мира, что, на мой взгляд, и является оптимальным для любого нормального человека, если он хочет по праву таким быть. Прочтите его стихотворение «Молитва дака» или, о любви, «Уходишь ты…». Вы поймёте – о чём я говорю. Вы не сможете оторваться от его стихов. Это и есть – истинная музыка вселенной…

Но пора к ужину. Выныриваю из мира грёз своих и поэта, оставившего этот мир ещё в позапрошлом веке, но, безусловно, живущего среди нас своими стихами, энергией своих чувств, мыслей. Энергией своей недолгой жизни.

Не без сожаления покидаю уютную утробу спального мешка, натягиваю резиновые сапоги и бреду в нашу «кают-компанию». Здесь сразу же окунаюсь в гул голосов. Народ, поделившись на две-три группы, при этом находясь за одним столом, что позволяет легко подключаться к соседям или просто всем объединиться в обсуждении какого-то одного насущного вопроса, неторопливо ведёт беседу – обо всём понемногу. Времени на это более чем достаточно, за что – «спасибо» погоде.

Валентин и Олег, обстоятельно обсуждают процесс возникновения и развития культур поздней бронзы и раннего железа, происходивший тысячелетия назад, в регионе между Карпатами и Чёрным морем с одной стороны, Дунаем и Днепром – с другой. Это место на карте напоминает горловину сосуда. Её избежать совсем не просто, если ты решил проехать степью (а не плутать в прибалтийских лесах и болотах или лазать по горным кручам Судет и Карпат) с Востока на Запад – на территорию, занимаемую современной Европой; или в обратном направлении. А значит, здесь пересекались пути тех, кто двигался на Запад и тех, кто искал своё счастье на Востоке. Далеко не всегда мирными, взаимообогащающими были их встречи. Довольно часто среди костей очередного погребения, нами раскопанного, мы находим наконечники стрел. Воины тех времён редко доживали до глубокой старости. Вообще – настоящие воины, не часто добираются до своих преклонных лет…

Перед Олегом и Валентином стоят тарелки, в которых картофель с мясом ещё парит, издавая аромат, способный вызвать голодные спазмы желудка даже у тех, у кого его (то есть, желудка) вообще нет. Повар Яша поглядывает с сожалением в их сторону, беспокоясь, чтобы блюдо не остыло совсем.

Но более «населён» и оживлён другой конец стола, где вокруг Евгения собралось человек пять. Уж он-то знает, как завладеть вниманием. Впрочем, он к этому особо и не стремится, а просто изливает себя в окружающее пространство и, параллельно, вливает внутрь замечательное вино, которым местные жители, часто абсолютно бесплатно, только из уважения к научным сотрудникам, снабжают нас из своих подвалов; обычно, единицей приносимого объёма является обыкновенная трёхлитровая банка, но нередко в этом качестве выступает стандартное эмалированное десятилитровое ведро, которое и находится в настоящий момент у ног Евгения (заодно он выполняет роль виночерпия). Если случается перерыв в этих сугубо дружеских «поставках», Алик, в компании с кем-либо, совершает «инспекторский» объезд торговых «точек» (ближайших и не очень), где производится целенаправленная закупка недостающей компоненты нашего стола – независимо от страны её происхождения, года изготовления, места розлива в тару и т. п. Иногда, в бесконечной череде практически одного и того же неизменного, довольно скромного ассортимента полок «сельмагов» и «сельпо» мелькает что-то необычное, неведомо как, кем и когда занесённое в эти забытые всеми края. От яркой и недешёвой наклейки дохнёт, вдруг, далёкими странами и континентами… Тогда Евгений объявляет, что вечер посвящается, к примеру, Латинской Америке, Южной Африке, Ирландии или странам Океании (чаще, разумеется, это бывает напиток изготовленный в ближнем зарубежье). Он, из подручных средств, придумывает себе соответствующий «прикид», пусть только в отдельных деталях отражающий национальный костюм того места, откуда прибыла данная, конкретная бутылка. По такому случаю им может быть разыгран целый спектакль. Такие вечера пролетают как одно мгновение – не соскучишься. Но сегодня он во власти воспоминаний. Подхожу, присаживаюсь поближе.

– А вот, ещё случай, – продолжает рассказывать свои нескончаемые истории Евгений, – был я в школьные годы, как говорится, молод, весел, спортом активно увлекался, но застенчив временами, до беспамятства. Наша гандбольная команда, где меня считали одним из главных бомбардиров, громила всех подряд. Хотя, правды ради, надо сказать, что самым первым был всё же Вовка – мощный, невысокий, широкоплечий парень, способный продавить любую оборону, но иногда и он уставал. Говорит, бывало:

– Ну, теперь ты давай, по-своему!

И разгоняюсь я вдоль девятиметровой зоны, мимо защищающихся, взлетаю вверх и шарахаю своей правой либо выше их рук, либо между ними – куда-нибудь под верхнюю перекладину. Да так, что вратарь толком отреагировать не успевает. А если и успевает подставить руку, то мячом её отбрасывает в сторону.

Бросать, между прочим, тоже надо уметь. В броске участвует всё тело, а не только рука, как кажется некоторым. Ты швыряешь, бросаешь что-то, как хлещешь кнутом – если это правильный бросок. Причём кнутовище – это твоё тело, а гибкая, кожаная часть кнута – это рука, но самое последнее и очень важное движение остаётся за кистью. Во время броска по всему телу как бы проходит волна, которая заканчивается на кисти руки и куда уходит вся энергия тела (это тоже, что происходит, когда щёлкают кнутом – скорость кончика кнута достигает иногда такой величины, что, возможно, преодолевает скорость звука, по причине чего и раздаётся громкий, как выстрел, хлопок). Тоже происходит и с рукой. Двигаясь петлеобразно, кисть руки может выбросить мяч с очень большой силой; он вылетает из неё, как камень из пращи.

Это было весной. Какой-то шутник, выглянув из-за угла дома метрах в двадцати пяти всё кричал: «Не попадёшь, не попадёшь, непо…!». Его крик оборвался на полуслове; увы, снежок попал ему прямо в рот.

Во время броска нет необходимости смотреть на цель – нужно только знать, где она, а видишь или чувствуешь перед собой в полутора-двух метрах некую точку (хотя «мишень» при этом может находиться и в метрах 30), попав в которую, уже точно знаешь, что цель будет поражена.

Чего только не бывало на гандбольной площадке. – Продолжает Евгений. – Приехала как-то к нам на игру команда. Неплохо они играли. Но особо выделялся у них вратарь – опытный, уверенный и, даже, самоуверенный парень. Игра складывалась нелегко для нас – идём с ними мяч в мяч. Они забросят нам, мы им. Мы им – они нам.

Их вратарь стоит, как скала – отбивает, ловит почти всё, что летит в створ ворот. Над нашей командой висит угроза поражения или унизительной ничьи у себя дома.

А игра уже близится к своему финалу. За грубое нарушение у шестиметровой зоны судья назначает нашим противникам пенальти. Никто из ребят не торопится предложить себя для его пробития. Все слишком хорошо понимают его важность.

Вовка подходит ко мне:

– Давай Женька, покажи им – где крестики, а где нолики нарисованы. Где и для кого – сегодня.

Беру мяч поплотнее в руку, становлюсь на семиметровую отметку. Вратарь наших противников, несколько выдвинувшись вперёд и подняв руки, кажется, заслонил собой всё пространство ворот – и бросить-то некуда.

Оставаясь ногами на отметке, начинаю движение корпусом вперёд. А он, «зараза», как каменный – ни туда, ни сюда. Уже падая на площадку, швыряю мяч с таким расчётом, чтобы он сначала ударился перед вратарём, а затем отскочил в левый от него угол ворот. Такой отскок мяча за долю секунды просчитать невозможно. Для вратарей это не самый простой бросок.

Поднимаясь после броска, слышу крики зрителей и ещё не понимаю – был ли мяч в воротах.

Подбегает Вовка. Спрашиваю его:

– Ну что, забросил?

– Всё в порядке. – отвечает он. А затем ко мне:

– Ты, вообще, что? – имея в виду то, как жёстко я приложился всем телом и лицом о площадку.

– Надо же было забивать, – отвечаю разбитыми губами.

Он увесисто хлопает меня по спине. Между тем игра понеслась дальше. От самоуверенности чужого вратаря не осталось и следа. До конца игры мы забросили ещё несколько мячей. Такой радости болельщиков мы давно не видели.

– Извините, друзья, кажется, я отвлёкся, – сделал паузу Евгений. – Так, о застенчивости.

– Как сейчас помню. Суббота, март, яркое солнце, лёгкий морозец. Под ногами похрустывает ледок-снежок. Поехал я в соседний городок за какими-то документами. Шолды – так, кажется, он называется. Пригородный дизель-поезд бегал туда и обратно с промежутком в несколько часов, что очень удобно. Можно успеть сделать всё необходимое, погулять немного, если осталось время – и обратно. Надо сказать, в те времена, в тех краях далеко не везде и не всегда транспорт ходил так хорошо.

А за окном вагона яркий, весенний день; на душе тоже светло и радостно. Ехать недалеко – полчаса полюбовался пейзажами и можно выходить.

Иду по тропинке, ведущей от станции к центру городка; а вокруг всё сверкает в лучах весеннего солнца. Кажется, ещё немного, и совсем растворишься в весне, в надвигающемся тепле; вот-вот взлетишь куда-нибудь под облака.

Поднимаю глаза от тропинки – навстречу идёт девушка. Цок-цок-цок каблучками по ледку. Идёт уверенно. У неё стройная, спортивная фигура, тёмно-коричневые глаза, улыбка, не столько на губах, сколько в глазах. Похоже, у неё в душе творится тоже, что и у меня.

Идём, глядя друг другу в глаза. А расстояние между нами всё сокращается и сокращается, и я мучительно ищу слова для неё, чтобы хоть на минуту остановить её, познакомиться.

И не нахожу!

Мы проходим мимо друг друга, едва коснувшись плечами. Во мне бушует ураган, шторм, все другие напасти погоды. Пройдя несколько шагов, я останавливаюсь и оборачиваюсь. Она всё так же весело и бойко уходит в только ей ведомые дали. Мне захотелось взорваться, разлететься на части, но догнать её. Но я не делаю ни единого шага.

В душе – состояние непоправимой потери.

Кое-как доплёлся до нужной организации и разделался с делами. И оставшееся до поезда время, всё ходил и искал ту, что так весело смотрела мне в глаза.

И в дальнейшем в течении нескольких лет при всяком удобном и не очень удобном случае я срывался в этот городок, искал встречи с той, которую не мог забыть.

Прошли годы. Мы при встрече вряд ли узнаем друг друга. Теперь я могу подойти к любой незнакомой женщине и заговорить о чём угодно. Иногда, правда, на меня смотрят как на ненормального, но довольно часто завязывается милая беседа, которая никого ни к чему не обязывает; после чего мы расстаёмся как старые друзья, а бывает, что и не сразу расстаёмся. Но забыть ту девчонку никак не получается, да и зачем. Меня согревает та любовь, воспоминания о тех мгновениях.

И, без видимого перехода, Евгения, вдруг, понесло:

– И вот теперь время от времени я пью и пью, и пью! И буду пить! И без проблем я могу сказать всему этому миру правду-матку прямо в его поганые глаза! – проорал он. – Многие хотели бы сказать, но сидят по норкам, как мыши, тихо-тихо.

– А у меня нет норки, нет дома – я свободен!

– И я счастлив, я самый счастливый человек! Я живу среди звёзд, галактик и туманностей, – говорит он, напоминая о своём увлечении астрономией, космосом, – и мне совсем не скучно, как некоторым, жующим одну и ту же жвачку, как корова, каждый день!

– Вот объясни мне, пожалуйста, – обращается Евгений к сидящему рядом с ним Алику, нашему водителю, – почему этот мир устроен так, что одни обязательно должны пожирать других – в прямом смысле слова?

– И, правда, – удивился такому открытию Яша, – все действительно едят друг друга! – и его разобрал какой-то полуистерический смех.

– Закон природы, – отвечает Алик Евгению равнодушно. – Известно же, что животные едят растения и себе подобных, далее – человек, в свою очередь, ест растения, животных и, иногда, себе подобных.

– Ах, закон природы! – прокричал Евгений. – Но ведь откуда-то взялся этот закон! Мы же хорошо знаем – в этом мире даже кошки сами собой не рождаются.

– А ты когда-нибудь видел, – продолжает Евгений, обращаясь к Алику, – глаза коровы, которая прожила с вами много лет, которая почти стала членом вашей семьи и которую ведут на бойню?!

– Что, не видел, говоришь?

– Ты видел в этих глазах слёзы, б…?! Они, между прочим, плачут, смотрят в глаза тем, кто их ведёт и плачут. Запомните это, бараны, – обращаясь уже ко всем, его слушавшим, и рискуя устроить ссору, говорит Евгений, – они – живые! И они всё понимают; и получше, чем иная двуногая, тупая тварь, которая годами приходила к ней за парным молоком! Да, Вася, тварь!

– Эй, Евгений, ты полегче на поворотах, – прокричал ему Олег, – так можно и обидеть ненароком кого-то.

– Да причём тут обиды, – отмахнулся Евгений, намекая на глобальность рассматриваемой проблемы и ничтожность каких-то обид. – Обижаются, обычно, аристократы и дегенераты, то есть те, кто не в состоянии сделать хоть какие-то выводы из услышанного. А если выводы сделаны – то не до обид. Ты либо что-то меняешь в себе, если говоривший прав, либо объясняешь «обидчику» в чём он не прав, если он вменяемый и способен услышать, либо отправляешь пытавшегося тебя «обидеть» в компанию тех, с кем вообще не о чём говорить, в компанию не достойных нормального человеческого внимания. То есть, он просто исчезает из твоего мира – надолго, а может и навсегда. Но в любом случае – сначала надо понять…

И, резко оборвав свои рассуждения, он продолжил на секунду оставленную тему; при этом в его голосе зазвучали металл и ярость:

– Но ты хорошо знаешь глаза своей любимой собаки или кошки. А почему бы и их не сдать на скотобойню? Их мясо вполне съедобно и шкуры тоже неплохо можно использовать, – продолжает терроризировать нашего водителя Евгений. – Что, не нравится?!

– А почему бы туда же не отвести и своих детей? Ведь для большинства любителей кошек и собак их питомцы равноправные члены семьи, как и их дети.

– Что, опять не нравится?! – наседал Евгений.

– Вот и ответьте мне, пожалуйста, – потребовал Евгений, – на кой хрен всё так устроено? Что за б…й цинизм имеет место быть при проектировании всего этого сучьего бардака – «Наш мир» он называется; в котором мы столь «счастливо» живём?

Один из трактористов, активно уплетавший за обе щеки и первое и второе блюдо, перестал, вдруг, есть и уставился на Евгения несколько округлившимися глазами. После некоторого молчания он произнёс:

– Какая-то х…я получается.

Его поддержал напарник, поглядывая на крупные куски мяса у себя в тарелке:

– Не просто х…я, какой-то полный п…ц, по-моему! Даже аппетит, кажется, пропал. Ты, Евгений, немного измени тему, дай спокойно поесть. А то ведь – голодными разойдёмся! И какая, после этого, работа! Что-то всё в горле встало – ни туда, ни сюда.

Оторвался от беседы с Олегом и Валентин:

– Ты кого-то обвиняешь? – говорит он.

– Нет, не обвиняю, – ответил ему Евгений. – Чтобы обвинять, нужно иметь доказательства. Я только задаю вопросы.

– Вопросы можно задавать? – обращаясь не только к Валентину, спросил Евгений.

– Вопросы можно, – ответил ему Валентин, – как-никак на дворе демократия – туда её, растуда.

Последние слова Валентина не означали, что он против демократических веяний, захлестнувших добрую четверть земного шара некоторое количество лет назад.

Его слова означали только то, что как ему, так и другим археологам очень не нравится резкое сокращение расходов государства на исследования и раскопки. Настолько резкое, что иной раз это напоминает их полное отсутствие. При том, что «все»

– на «мерседесах» и яхтах. Где первые очень похожи своими размерами на БТР, а вторые – на сторожевой корабль.

Евгений:

– С приходом демократии очень немногие, кто находился поблизости (или даже на некотором удалении) от денежных потоков государственных средств или просто рядом с природными ресурсами ринулись набивать карманы, кейсы, сейфы, и, наконец, вагоны универсальным средством обмена одних вещей на другие, то есть деньгами; теряя при этом (если таковые имелись) ум, честь, совесть, элементарное человеческое достоинство, дав волю даже не звериному (не будем обижать зверушек), а какому-то дьявольскому инстинкту, означавшему одно – растопчи ближнего, и не очень ближнего, и, вообще, любого и каждого – только получи больше. При этом меньше всего думая о родной стране, о тех, кто составляет её основу. Не понимая и не желая понимать (ума-то, судя по всему – от горшка два вершка – одни инстинкты), что стоит ей, родимой, обрушиться и за их безопасность и неприкосновенность «накопленного» никто в мире не даст и ломанного гроша; потому что пока у тебя за спиной крепкое, надёжное государство – ты на коне; если же его нет, то человек с «мешком» денег мгновенно превращается в предмет для охоты, то есть, в жертву; и лишь вопрос времени (причём, не очень долгого)

– когда он останется безо всего. Почему это до них никак не дойдёт!?

– Кто – знает, – продолжает Евгений, – возможно, эти представители человеческой фауны и нужны кому-то и для чего-то. Возможно, так же, как и акулы в океане, они вносят элемент гармонии в окружающее (что за мир такой, если он становится более гармоничным только в том случае, если одни едят других?!). Видимо, он, наш мир, устроен так, что не может существовать без акул, крыс, шакалов и прочей, не самой привлекательной, «живности».

И это – печально… Да-да – печально.

Евгений помолчал. Его лицо как-то, вдруг, состарилось прямо на наших глазах, усталость и долгие размышления проступили на нём резкими морщинами, отдельные черты заострились, придав ему даже некую монументальность, что ли. Он чем-то стал похож на древнего мудреца в расцвете лет; но уже многое познавшего и ощутившего всю тяжесть этих истин.

– Наверное, существуют и другие миры, живущие по другим законам, где, чтобы жить, чтобы развиваться – не нужно рвать друг друга на части.

Его глаза опять сверкнули:

– А не кажется ли вам, господа, что наш мир здорово смахивает на одну большую живодёрню?! Да-да, живодёрню!

– Чем провинились те, я вас спрашиваю, что более полувека назад, заживо горели в печах Освенцима и Бухенвальда; или погибали тысячами в газовых камерах?

– Как обстоят дела, – продолжает он, – с экзаменом по сопромату у архитекторов этого мира (материалом в данном случае выступает душа, человеческая душа, между прочим)? Всё в порядке?

– А просто с головой?

– А с совестью, наконец? – кипятится Евгений. – Или в иных измерениях не слышали о таких понятиях?

– Может быть, «архитекторов» было несколько. – Продолжает Евгений уже устало. – Работая, рисуя «эскиз» нашего мира, они толкались у одного чертёжного прибора, мешая друг другу. Причём, среди них был, по крайней мере один ненормальный или просто изверг, если на проекте нашего мира всё же были нарисованы слова (согласно уже сказанному): «Освенцим», «Бухенвальд», «Беслан», «Сонгми», «Бабий Яр», а так же отмечены («запроектированы») все эти танковые рвы, балки 1941–1945 годов, заполненные ещё живыми людьми, и погребёнными там заживо. Почему вся история человечества – это горы костей и трупов, неужели нет иного способа жить и выживать?!

– Будет ли когда-нибудь ответ на этот и подобные ему вопросы? А ведь всему перечисленному нет и не может быть прощения!

– Или, всё обстояло приблизительно следующим образом. – Евгений никак не может успокоиться и, уже представляя себя на сцене не существующего, пока, театра, продолжил, включив фантазию на «всю катушку». – Те самые горе-архитекторы сели в кружок у большого экрана где-то у себя в фиг знает каком измерении и пространстве и периодически запускают свою «рулетку» (под местным названием «Земля» (ведь находят же время от времени у нас на планете в породах, которым миллионы лет, какие-то непростые изделия и предметы, вероятно, искусственного происхождения)). Запускают, значит, «рулетку» и заносят результаты в аккуратную таблицу. Например: «Пуск» №n+1. Результат – самоуничтожились. Пуск №n+2. Результат – сожрали друг друга, так и не выйдя из состояния зверей. Корректировка – увеличить объём черепной коробки и установить другое программное обеспеченье. Пуск №n+3. Результат – слишком долго обдумывают свои решения, слишком медленно развиваются. Вывод – перезагрузить. Техническое исполнение – направить на планету астероид размером не менее 700 метров в поперечнике (определить – удаление на настоящий момент, точку встречи с планетой, место падения, энергию) подготовить к высадке на планету новую партию «зародышей жизни» (то есть, будущих нас с вами), откорректировать их программную составляющую». И т. д. и т. п.!

– А? Как вам такая картина маслом – «Приплыли»?

– У меня предложение, б…! – Ворвался, в разговор Олег, втягиваясь в странную игру, затеянную Евгением.

– Надо сделать так, чтобы эти «архитекторы» увидели на своём многомерном, долбанном экране вот это, – и он продемонстрировал увесистую фигу.

– Или вот это, – и он показал классический мужской жест, напоминающий то, как рыбаки демонстрируют размер выловленной рыбины, прикладывая левую руку к правой, слегка согнутой в локте.

Один из трактористов спросил:

– А мы, интересно, какой по счёту пуск – сотый, тысячный, миллионный?

В разговор включился и его товарищ:

Молодец, Олег, правильно говоришь. На х… их надо послать, и на такой х…, чтобы не скоро вернулись обратно! Но как это сделать? – и он почесал своей грубой рукой затылок.

Евгений решил обратиться к нашим корифеям:

– Эй, Валентин, Илья, Сергей! Давайте к нам. Дело есть. Хватит из пустого в порожнее перекладывать всякое старьё! Тут есть кое-что погорячее, не пахнущее пылью веков и тысячелетий!

И нам, потише:

– Ща мы проверим их IQ.

Он коротко обрисовал главной научной составляющей нашей экспедиции задачу на осмысление.

По всему было видно, что учёная троица вот-вот начнёт крутить пальцем у виска в адрес участников беседы – каждый по-своему.

Первым взял слово Валентин:

– Друзья, выпито не столь уж много, чтобы такие идеи обсуждать всерьёз, – и он внимательно оценил количество оставшегося вина в ведре, где было ещё литра два-три.

– Может, возьмём ещё по стаканчику и на боковую? – предложил он. – Смотришь, солнышко с утра будет; немного земля подсохнет и пойдём работать.

– Э, нет, дорогой товарищ и друг, – возразил Валентину Евгений, похлопывая его по плечу, – от нас так просто не отделаешься.

Валентин огляделся, надеясь на поддержку пока молчавших Сергея и Ильи.

Первым откликнулся Сергей:

– Парни, вы хотите, чтобы мы рассуждали о таких вещах, заглянули туда, куда путь закрыт для простых смертных. И для этого наверняка существует причина. Вполне возможно, что этого просто не выдержат «предохранители» в нашей черепушке, – и он постучал согнутым пальцем себя по голове, как бы прислушиваясь.

– Также, как и муравья, проживающего в муравейнике, наверняка ждут какие-то неприятности, если он перестанет заниматься общим делом (его либо вышвырнут под дождь, где он быстро погибнет, либо просто съедят, разберут на части свои же сородичи), так и нас вряд ли ждёт что-нибудь хорошее, если мы слишком увлечёмся такими идеями. Да и толку не много от подобных усилий – всё равно правильность решения проверить невозможно, – продолжил Сергей свою мысль.

– Э, не скажи, – возразил ему Евгений. – Если ты начнёшь «щекотать пятки» своими вопросами и действиями тех самых «архитекторов» – они, наверняка, как-нибудь ответят.

– Ну да, ответят. – Подключился к разговору Илья. – Они просто «вырубят» всё наше «хозяйство», то есть, весь наш мир к чёртовой матери, очередной раз перезагрузив новой «ботвой» этот большой самогонный аппарат, с аккуратной наклейкой на круглом боку – «Планета Земля». И всё, приехали! Поминай как звали!

– Представляете, не будет ничего – музыки Баха и Моцарта, творений Микеланджело, всех взлётов и падений нашей цивилизации. Безо всякой «перезагрузки» мы, не без труда, восстанавливаем образ жизни людей, живших 3–5 тысяч лет назад. Но попробуй восстановить жизнь цивилизаций, которые предшествовали нашей, их образ мыслей, те чувства, что испытывали они друг другу, мелодии, которые они извлекали из своих музыкальных инструментов. Пожалуй, это невозможно.

– От тебя, Евгений, – продолжил Илья, – могут найти разве что пуговицы от штанов, – и он указал ему на не полностью застёгнутую ширинку. – Они у тебя металлические или из керамики? Как археолог, говорю тебе – керамика сохраняется лучше, в сухом грунте.

Евгений не хотел отступать:

– Может кому-то и приятно осознавать себя частью стада, которое волокут неизвестно куда. Но я так – не хочу! И не буду!

– Значит, главная задача человечества, – продолжил он, – как единого целого, стать абсолютно автономными, независимыми от тех горе-архитекторов (если мы, всё же, приходим к выводу, что львиная доля того бардака, что творится на планете, это их «заслуга», точнее, он, этот бардак (эти бесконечные конфликты и войны) просто заложен изначально в фундамент нашей цивилизации в виде такого странного способа питания – едите друг друга – и порядок!), для чего необходимо совершить, не откладывая, прорыв к новым знаниям о мире, нас окружающем, объединиться в едином мировоззрении и миропонимании и, на основе этого, мы сможем переродиться, потерять своё полузвериное лицо и, наконец, зажить совершенно другой жизнью! Достичь у себя на планете гармонии и быть действительно счастливыми! А этим «умникам», придумавшим наш мир, подсказываю – есть и другие виды энергии, которые можно успешно использовать (не пожирая друг друга). Это – солнечная энергия, энергия гравитации, энергия химических связей, энергия распада радиоактивных элементов, наконец. Пусть почешут свою «репу» как следует – в следующий раз. Когда будут создавать мир, подобный нашему, на очередной планете. Чтобы не получилась ещё одна космическая скотобойня, блин. А нас или оставят в покое, или помогут выбраться из того д…, куда затащили.

И далее, уже мечтая о возможных удивительных перспективах:

– Мы могли бы, к примеру, постоянно путешествовать, уходить в иные миры и пространства, как та планета из известного романа Фрица Лейбера «Странник». Представляешь, один год живёшь в этой Галактике, следующий – в полюбившемся местечке галактики из созвездия Андромеды, ещё через полгода – в Магеллановых облаках. И это не фантастика – это абсолютная реальность завтрашнего дня нашей цивилизации, а точнее, её один, положительный вариант. Отрицательный же вариант – у нас перед глазами. Это – планета Марс – безжизненный мир, пустыня.

– И если ты видишь мир иначе, – продолжал убеждать Алика Евгений, – только как поток тех или иных земных, обычных и повседневных, дел, то я считаю, что ты просто плюёшь сам себе в лицо – как человеку истинно разумному. Даже, можно сказать, предаёшь себя. Иначе, на кой чёрт всё это дано тебе – душа и мозг, которые вмещают весь познанный, а может и не познанный, мир.

– Эх, разгуляемся, – возвращаясь к лучшему варианту, мечтательно произнёс Евгений, – представляете, какие там винно-водочные изделия могут обнаружиться, а женщины?! – глаза Евгения загорелись нездешним огнём. Мысленно он был уже там – у ног неузнанной, пока, «Аэлиты», жительницы одного из уголков в окрестностях Магеллановых облаков, дегустировал нежнейшие напитки других миров.

Народ стал потихоньку расходиться.

Подхожу к Евгению, говорю:

– Знаешь, а ведь ты не Евгений, – он на меня удивлённо посмотрел, – ты – Ев-гений! И, я думаю, что к твоей идее автономного существования землян мы ещё вернёмся – какой бы фантастической она не казалась. Иного просто не дано, если мы не хотим превратиться в пыль, в ничто, живя непонятно зачем и двигаясь неведомо куда и для чего.

Он в ответ, чуть смущённо, полушутя-полусерьёзно:

– Да ладно тебе. И я всегда к твоим услугам – давно пора вытряхнуть труху старых представлений о нас, дать истинную цель. И дело, конечно, не в женщинах на других планетах и вине – хотя и это было бы очень здорово. Но главное в том, что обладающий разумом не может, просто не имеет права быть частью стада, бредущего неведомо куда, даже не пытаясь задуматься об истинном месте своём в этом мире, во вселенной. Да, не имеет права, если ты – Человек, а не скотина…

– Знаешь, Витька, – продолжил он после некоторого молчания, пытаясь проанализировать и другие возможные варианты или сценарии появления и развития разумной жизни во вселенной, – а, может быть, всё устроено гораздо проще и прозаичнее – нас, «зародыши жизни», вбрасывают в этот и n-е количество других миров. А затем просто констатируют результат, в случае отрицательного (с их точки зрения) – звучит команда на «освобождение» посевных площадей…

– А может вообще нигде и ничего не констатируют, – размышляя, говорит Евгений. – Просто работает где-то в подпространствах хорошо отлаженный, но немного сошедший с ума (по причине своего почти вечного существования) инкубатор «зародышей жизни». Его создатели и хозяева давно уже отсутствуют в этом и в иных мирах (как известно, вещи очень часто переживают своих владельцев). «Высевает» он эти «зародыши», то есть нас, в мир, а там – хоть трава не расти – делайте, что хотите, хоть горло друг другу перегрызите, если на большее умишка не хватает. Может и обвинять-то некого и не за что. И опять – всё зависит только от самих землян. Да, только от нас. Такие вот дела…

Мы молча сидим за столом. За окном уже едва заметно сереет рассвет. Дождь неторопливо поливает всё вокруг, как через мелкое сито, не переставая. Кажется, вся Вселенная пронизана этим дождём, тихой печалью и грустью, а, так же, просто счастьем – быть в этом мире, что-то понимать в нём, являться полноценной его частицей, а не «балластом», никому не нужным грузом.

Сказанное Евгением и мои собственные мысли тяжело ворочаются в голове, как бетон в бетономешалке. Груз услышанного и выпитого слишком тяжёл, чтобы вскочить и идти куда-нибудь. И мы сидим друг напротив друга, глядя перед собой в открывшиеся, вдруг, неведомые дали.

Я очень люблю вот такие мужские «посиделки», когда можно просто сидеть и слушать, а хочешь что-то сказать – говори. Когда никто никого не торопит, никуда не подталкивает. За это можно многое отдать – и мы отдаём, платя неустроенностью своей личной жизни, неудобствами походного существования, накатывающим периодически одиночеством (экспедиции, увы, не вечны).

Но всё окупается; и ещё как окупается. Где ещё можно вот так поболтать о чём угодно вдали от городов и «цивилизации» с абсолютно свободными людьми – мужиками, для которых главное в жизни – это подышать вволю ветрами и дорогами, почувствовать себя по-настоящему – свободными…

Мы разошлись, когда на дворе уже заметно рассвело; не прощаясь, только кивнув друг другу. Мой спальник принял меня в свои объятья – сначала сырые и не очень приветливые. А затем, по мере того, как в нём я стал постепенно согреваться, он понемногу превратился в маленький рай на этой, не всегда уютной, планете.

Глава восьмая. Приезд студенток

Выходной день. Мы не копаем. Народ подался кто куда – ни души. Тишина. Покой. В такую жару только ненормальный покинет спасительную тень и вылезет на солнцепёк. В тени градусов 35–37 по Цельсию. Сколько будет градусов на солнце – лучше не думать. Но и от такой погоды можно получить удовольствие и, даже, испытать блаженство. Ты, как бы растворяешься в этом тепле, ведь температура окружающего воздуха, практически равна температуре твоего тела. Потому перестаёшь ощущать, где, собственно, оно, тело, заканчивается и начинается та самая, несколько перегретая, окружающая среда. Получают же некоторые удовольствие, находясь в сауне на верхней полке. Правда, у нас не те, немного, градусы, но – какое постоянство! И ночью не намного прохладнее, чем днём.

Это и есть – юг. Так любимый мной юг. Те самые причерноморские степи, не оставившие равнодушными к себе тысячелетия назад загадочных киммерийцев, а затем скифов, сарматов… Их жизнь мы и пытаемся понять, изучить, уже который год проводя раскопки в этих краях.

Я устроился невдалеке от входа в наш лагерь, вооружившись планшетом с бумагой и карандашами. Набрасываю кусок старого каменного забора и деревья за ним. Его камни местами покрыты мхом, лишайниками, что лишний раз напоминает о его возрасте. Он весь на контрастах светлого и тёмного. Хочется показать в рисунке, насколько этот забор древен, мудр; что он наверняка помнит тепло рук тех, кто аккуратно укладывал на место эти камни, подгоняя их один к другому безо всякого раствора.

На бумаге появляются прерывистые линии почти случайных контуров; они (линии), как паутинки Вечности то там, то здесь опутывают всё изображение. Параллельная штриховка, нанесённая пятнами, как бы высекает мнимо-реальный объём.

Рисую уже часа полтора. Кажется, что-то получается.

Неожиданно, из-за поворота дороги, проходящей мимо нашего «стойбища», появляются в дрожащем от жары воздухе три девичьи фигуры. Первая мысль – три грации, вечный мотив.

Трясу головой – может у меня уже тепловой удар?

Видение не исчезает, а постепенно приближается, обретая детали – у каждой по большому чемодану и ещё, что-то помельче, в руках.

Наконец, срабатывает главный участок головного мозга – я догадываюсь, что это к нам, и хорошо бы помочь.

Почти бегу навстречу, решая на ходу вопрос – кто из троицы нуждается в помощи больше. Все вещи, пожалуй, сразу не унести.

Из троих, две девушки идут немного впереди, а одна, тоненькая, с фигурой подростка, явно с трудом справляется со своей ношей.

Подбегаю к ней, представляюсь:

– Виктор. Вам помочь, о, m-m?

На лицах девушек мелькают улыбки (все трое пока ещё мадмуазель, а никак не мадам).

«Моя» девушка с радостью тут же бросает свою ношу прямо под ноги, с трудом переводя дух.

Предлагаю услуги бесплатного носильщика и её подругам – они гордо отказываются.

Знакомимся. Ту девушку, которой я помогаю, зовут Марианна, её подруг Людмила и Надежда. Все они – будущие историки, студенты истфака пединститута. У них договорённость с нашим главным руководством о прохождении летней практики в экспедиции.

Мелькает мысль – кое-кому нужно меньше пить и предупреждать заранее о таких «эпохальных» событиях, как приезд практиканток!

Для девушек тут же быстро установили большую палатку.

Евгений сказал:

– Всё. Виктор пропал для нас.

«Штандарт» экспедиции торжественно снят Евгением и отдан на хранение Яше.

С этого момента и началась совсем другая жизнь, в которой и без того зыбкая грань между ночью и днём была стёрта окончательно.

Постепенно я больше узнал о Марианне. Оказалось, что она тоже не любит проводить свободное время в лагере. При первой возможности мы уходим побродить по окрестностям. Тем более, что в настоящее время я без напарника – Вовка отпросился домой улаживать свои семейные дела – там, как он иногда рассказывает мне и Серёге, творится что-то непонятное, тяжёлое, таящее угрозу. Из таких поездок он возвращается мрачным, задумчивым, будто оглушённым – не видя и не замечая ничего и никого вокруг себя в течении нескольких дней.

Марианна часто приходит ко мне в гости в мою палатку, где мы подолгу болтаем о разных разностях. Со своими подругами ей скучно – Людмила, стройная и высокая девушка, как и многие, предпочитает отоспаться после работы на раскопе и обеда, а там, глядишь, и ужинать пора. Здоровый образ жизни. Надежда – плотная, с хорошим загаром, среднего роста. Она приехала с одной целью – уехать обратно с женихом. Увы, это было немного не по адресу. Экспедиция – это не «контора» с соответствующим профилем, но эти разочарования были ещё впереди.

Вот и сегодня Марианна сразу после обеда заглянула ко мне:

– Привет, можно к тебе?

Я откладываю в сторону «Антоновские яблоки» Ивана Бунина. Он – мой любимый писатель. Его произведения мне очень напоминают картины художника Михаила Врубеля, в которых каждый мазок кисти подобен драгоценному камню, а всё полотно выглядит, как удивительная, неповторимая мозаика из таких камней. На мой взгляд, каждое слово, каждое предложение в рассказах Бунина светится изнутри, переливается всеми оттенками, как самоцвет.

Освобождаю место на раскладушке:

– Привет-привет!

Она с ходу, без подготовки, садясь на край:

– Вот ты, что любишь, что тебе нравится?

– Вообще-то я люблю девчонок, вот таких, как ты, – отвечаю я, кладя ей руку на плечо. – А также, когда под ногами камни и трава, над головой солнце и ветер в ушах.

– А я люблю, – говорит Марианна, осторожно освобождаясь от моей руки, – я просто без ума от киммерийцев. Представляешь, появились неведомо откуда. Наделали «шума», установили свой порядок во всём Причерноморье; и не только. Несколько сотен лет держали всех соседей в страхе и повиновении. А затем сгинули без следа – почти по-английски. Удивительная культура. Именно им я и хотела бы посвятить свои усилия, раскрыть их тайны.

– А ещё я люблю, – продолжает она, – пышки, пончики и сгущённое молоко. Однажды мой брат купил к какому-то празднику трёхлитровую банку сгущёнки и убрал подальше. До праздника был ещё примерно месяц.

– Я его обнаружила. И, понемногу-понемногу, недели за две с ним было покончено.

– Видел бы ты лицо моего брата, когда всё обнаружилось! – и мы вместе расхохотались, как сумасшедшие.

Я без труда вообразил картину, как её брат забирается в укромное место, а там – абсолютно пустая, чисто вымытая посудина стоит, без единого следа сгущёнки. Я представил, как он пытается вспомнить – покупал ли он её вообще и сообразить – всё ли в порядке у него с головой!

– А ещё, – продолжает Марианна, – я люблю маленьких утят и цыплят. Они такие пушистенькие-пушистенькие.

Слова «пушистенькие-пушистенькие» она так произносит, с такими интонациями, что хочется тут же схватить её в свои объятия и загладить, заласкать, как пушистого цыплёнка, зацеловать до полусмерти. Что я и пытаюсь сделать, не откладывая в долгий ящик.

Она не очень уверенно останавливает меня:

– Подожди, я тебе о древних кочевниках расскажу!

Но меня не так-то легко успокоить. В итоге под нами обрушивается раскладушка, и мы куда-то летим, Марианна громко вскрикивает.

Тут же к ней на помощь прибегают подруги, предполагая увидеть «самое страшное». Но их глазам открывается почти идиллическая картина того, как она посвящает меня в тайны древнего мира.

Они уходят, плохо скрывая некоторую зависть.

Глава девятая. Лунная долина

Следующий день для практиканток – ознакомительный. Им всё показали и рассказали, они съездили на место раскопок, но работой особо загружать не стали – первый рабочий день всё же. Поэтому возникла идея после обеда совершить прогулку по окрестностям. На вылазку решили идти четыре парня и три девушки. Даже Олег, для которого послеобеденный сон – это святое – как неприкасаемая, неизменная часть ритуала (любой, посягнувший на неё, рискует быть заброшенным в реку, без длительных объяснений) влился в наш коллектив.

Конечный пункт маршрута – местность, кем-то названная Лунной долиной. Туда можно добраться либо напрямик, либо сделав приличный крюк в обход крутого подъёма. Довольно часто те, кто здесь ещё не бывал, выбирают короткий вариант – не всем хочется по жаре тащиться несколько «лишних» километров.

Такая прогулка с новичками уже стала у нас традиционной. В каком-то смысле она как тест – на свой-чужой.

Дело в том, что этот «укороченный» маршрут включает в себя подъём на почти отвесную скальную стену.

Местные жители тоже не всегда хотели идти в обход. Потому они, выбрав наиболее подходящий участок, вырубили в скале, где необходимо, ступени, расширили трещины, выровняли карнизы (получились, своего рода, «балконы»), сбросив вниз всё, что мешает и ненадёжно лежит под ногами или висит над головой.

Во многих местах этой скалистой тропы приходится идти след в след (не разгуляешься); потому на отдельных её участках ступени представляют собой небольшую площадку с продолговатым углублением посредине. В течение сотен лет тысячи людей ходили здесь, полируя этот камень своей обувью; в тех же местах, где человек мог наступить только в одно конкретное место, образовались эти углубления, в которые, между прочим, очень удобно помещается ступня человека.

В итоге получилось что-то вроде каменной лестницы, идущей, естественно, не вертикально вверх, а по диагонали, которая наискосок пересекает стену высотой метров в сорок-пятьдесят.

Правда, у этой «лестницы» перила отсутствуют. На этот «небольшой» нюанс, поначалу, внимания никто не обращает. И, лишь поднявшись на высоту 5-6-этажного дома, до идущего вдруг доходит, что эта узенькая полоска скалы, эти неширокие ступени под ногами и есть то единственное, что связывает его с этим миром. Слева уходит вертикально вверх скала, справа – пропасть. И обратно не повернуть – двоим там, как правило, не разойтись. Тут-то и начинается наш «тест-драйв».

Был случай, когда кого-то приходилось чуть ли не на руках тащить вниз, а кого-то, намертво вцепившегося всеми конечностями в скалу, не без труда отрывали, уговаривали продолжить движение в любом направлении.

К девчонкам, правда, у нас отношение бережное – не дали им толпой вверх идти, а распределили между собой, чтобы было кому руку подать или просто поддержать морально.

Не торопясь, не обращая внимания на вскрики и вздохи, цепочкой бредём вверх. Иногда делаем остановки, чтобы передохнуть и полюбоваться открывающейся картиной. Правда, не у всех хватает духу наслаждаться пейзажами, когда у тебя под ногами 30–40 метров пустоты.

Крепко взяв Марианну за руку, помогаю ей преодолеть очередной подъём.

– Витька, куда вы нас привели?! Вы что – ненормальные? – Говорит мне она не очень громко.

– Да ладно – не вы первые, – отвечаю я ей. – Всё будет в порядке – только смотри прямо под ноги и выше, куда сделаешь следующий шаг. Назад и вниз – не гляди. Ясно?

– Понятно, – отвечает Марианна. И добавляет:

– Вы просто психи! У вас все тут такие?

– Не все, – я ей. – Через одного.

– Понятно. Значит мне «повезло», – пытается вложить иронию в свои слова моя напарница.

Одна из девчонок, громко охает, случайно бросив взгляд вниз.

Олег орёт в ответ:

– Не смотреть вниз! Только туда, куда ступаешь!

Чем выше мы поднимаемся, тем сильнее становится ветер. После очередного его порыва откуда-то сверху посыпался песок и мелкие камешки.

Кто-то опять вскрикивает и пытается отшатнуться в сторону от этого «камнепада».

– Не дёргаться! – Кричит Олег.

– Лучше шишка на голове, чем прогулка на кладбище в разобранном на запасные части виде, – добавляет он.

Мы уже на высоте метров в пятьдесят. Редкие птицы, пролетая мимо, делают лишний круг, пытаясь разобраться – кто это пожаловал в их владения.

Тёплый, плотный ветер то пытается прижать нас к скале, то оторвать от неё. Второе – не очень приятно. Потерять равновесие легко, а сделать шаг в сторону, чтобы его восстановить, уже некуда.

Людмила, вдруг, как закричит:

– А-а-а! Как хорошо! Как же хорошо!!!

Все вначале даже вздрогнули. Олег ей в ответ:

– Ну, хоть до кого-то дошло, зачем мы здесь.

«Моя» же Марианна притихла, как воробышек на ветке. Ей не до шуток. Внизу – дома как игрушечные и лоскутное одеяло садов, виноградников, приусадебных участков.

Наконец, преодолеваем последний карниз-балкон и мы наверху. Кто-то вытирает обильно выступивший пот, а кто-то – холодную испарину. Здесь только мы и солнце, ветер, простор. Хорошо!

Наглядевшись с высоты птичьего полёта на окрестности, двигаемся дальше. Под ногами сухая, жёсткая трава, покрывающая окружающие холмы. В лучах вечернего солнца у них цвет старой бронзы с красным отливом; они, как древние щиты, выкованные из этого благородного металла – светятся золотисто-красным в надвигающихся сумерках. Удивительный простор и тишина вокруг. Только хруст травы и мелких камней под ногами.

Я вдруг понимаю, что готов остаться в этих краях навсегда – ради этих медных холмов, первозданной тишины, ради глубокого тёмно-синего неба, в котором уже кое-где появились первые звёзды. Да, навсегда. Чтобы понять, о чём думают эти скалы, как живут; увидеть их летом, весной, зимой, осенью, пожить их жизнью, почувствовать их дыхание. Чтобы раствориться среди них, слиться с этой нетронутой красотой каждой частицей своего тела.

Приближаемся к цели нашей вылазки. Впереди показалась огромная, диаметром около километра, воронка, правильной, округлой формы, края которой «декорированы» скалами и ступенчатыми обрывами. На дне её, это на глубине метров в 60–70, точно по центру возвышаются два пика. Как известно, на Луне почти все кратеры тоже имеют центральный пик – это связано с тем, что они произошли в результате падения на нашу соседку по космосу метеоритов разной величины. Когда-то на неё падали и астероиды. Большие, тёмные пятна на Луне – это моря застывшей лавы, вырвавшейся на её поверхность через «пролом» в коре, сделанный огромной глыбой.

С собой мы захватили гитару, холодный чай и бутерброды. Костёр решили не разжигать – будут плохо видны звёзды. А они уже высыпали разноцветными жемчужинами. Золотистой пылью засветился Млечный путь.

Немного сойдя вниз, нашли подходящий карниз и расположились кто-где. Внизу непроглядная темень котловины, наверху – ярчайшие звёзды, вокруг скалы. Разогретый за день камень отдаёт тепло; ощущение такое – будто на русской печи находишься. Вокруг абсолютная тишина и покой, нарушаемая время от времени лишь стрёкотом кузнечиков. Кажется, что время остановилось и царит здесь та самая вечность, в которую погружен целиком весь наш мир.

Зазвучала гитара. Оказывается, Людмила немного играет и поет. Просим что-нибудь спеть. Немного подтянув струны, она запела.

У неё сильный, немного хриплый голос. Она поёт, искренне сопереживая словам песни.

Просим её спеть ещё и ещё.

– Людка, а ты молодец, наш человек, – говорит ей Олег, глядя на неё с интересом и симпатией.

Удивительный вечер. Такие вечера, как вехи, как маяки – остаются в тебе навсегда. Ты понимаешь, что ради таких мгновений и стоит жить, что в жизни всё-таки что-то есть – настоящее…

Глава десятая. Любимый маршрут

Как-то само собой получилось, что мы с Марианной не можем долго обходиться друг без друга. В любую погоду мы уходим бродить по окрестностям.

Один из маршрутов стал для нас самым любимым. Он проходит по огромной дуге, которую описывает неширокая река, правый берег которой пологий, болотистый, весь в зарослях кустарника. Левый же берег на протяжении нескольких километров круто, во многих местах вертикально, уходит вверх метров на 50–70. Невзрачная, на первый взгляд, речушка в этом месте разрезала древние известняки как ножом.

По этому, левому берегу, по самому его верху, невдалеке от обрыва проходит просёлочная дорога, колея которой местами почти совсем исчезает в невысокой траве. Видимо, не очень часто её используют. И причина вполне понятна – передвижение по ней сравнимо с поездкой по крыше небоскрёба, на которой не установили ограждение. Чуть-чуть зазевался, и ты – в свободном полёте.

Вот эта-то дорога и стала любимым местом для наших прогулок. И не только в светлое время суток…

Ночь. Моросит мелкий дождь. Вокруг почти непроглядная темень. Под ногами с трудом угадываются кустики травы, да у самого горизонта дрожат под дождём несколько огней далёкой деревни.

Мы, очередной раз, бредём по «нашей» дороге. Марианна расстроена. Ей приходится нелегко. Она у меня тоненькая, как берёзка. Выросла в городе. С лопатой, как орудием труда, познакомилась впервые, я думаю, где-нибудь на ВДНХ. Всё существенное и несущественное в её новой, экспедиционной жизни свалено в одну кучу, и в итоге – слёзы, слёзы. Они смешиваются с каплями дождя и стекают по щекам. Я их осторожно собираю губами и целую, целую её. Зарываюсь лицом в её волосы – как терпко, как горько-полынно они пахнут! Шепчу в это царство мокрых, спутавшихся волос, как в полубреду:

– Я тебя люблю, люблю, люблю…

Мы стоим, обнявшись, невдалеке от края того самого обрыва. Его не видно. Только мощный поток тёплого воздуха, идущий откуда-то снизу, рождающийся где-то у наших ног едва слышно шумит в траве, гудит в расщелинах – подсказывая, что рядом пустота, бездна.

Бездна дышала…

Она дышала запахами разогретой за день земли, цветущими травами, просторами лугов и полей.

Бездна дышала жизнью.

Но мы её не боимся. Ведь она наш почти каждодневный спутник и друг. Правда, требует к себе уважения и осторожности, как и в любой другой дружбе. Это очень похоже на дружбу со слоном или динозавром, который может случайно наступить на тебя, оставив лишь мокрое место.

Космос, звёзды – тоже дышат жизнью. Если их не бояться, не лениться и не стесняться, хоть иногда, смотреть вверх, в небо – это дыхание можно почувствовать…

Постепенно Марианна успокаивается, и мы идём дальше вдоль обрыва, крепко взявшись за руки. Какое-то удивительное тепло, неведомая энергия перетекает через наши руки от меня к ней и обратно. Кажется, в мире нет ничего важнее этого тепла, этих рук, этой близости людей, ещё несколько дней назад и не подозревавших о существовании друг друга.

Время от времени мы останавливаемся и целуемся, целуемся, целуемся. Нежно, осторожно, ласково, как сумасшедшие, как безумные, как в последний раз.

Только ветер – влажный и тёплый; и дождь подглядывают за нами. Они колышут наши почти невидимые силуэты, перемешивая наши тела и души с этим удивительным поздним вечером, далёкими, такими уже родными огнями, друг с другом. Не чувствуя, где небо и где земля, мы бредём, не очень разбирая дороги. И если по пути нам попадается редкий в такое время суток местный житель, то он либо смотрит на нас, как на приведения, либо просто шарахается в сторону, не очень понимая, что же можно искать в этих местах в такую погоду и в такую темень.

Возвращаемся на базу, неведомо в каком часу. Безмерно счастливые и уставшие. Кое-как раздевшись, проваливаемся в сон.

Глава одиннадцатая. «Свободная прогулка», чуть не обернувшаяся свободным полётом

Вовка, я и Сергей познакомились в университете, занимаясь на физфаке в одной группе.

О, благословенные времена! Шумные сборища в общежитиях, поездки неведомо куда и зачем, пирушка «на троих» в лаборатории вакуумного напыления металлов, где мне стало плохо от красного креплёного, кажется, впервые в жизни, и вывернуло наизнанку прямо в университетский садик, едва я успел добежать до окна.

Эти скрипучие полы из настоящего паркета, огромные читальные залы, где рядами стоят большие, цвета дуба, столы, на каждом из которых по две старого образца массивные настольные лампы с тёмно-зелёным или чёрным рефлектором. Их не забудешь никогда. За ними я с головой погружался не только в высшую математику, но, подобрав соответствующую литературу, и в чёрные дыры, ядра галактик, раскачивался, как на качелях, на волнах космических течений, дышал их ветрами.

Но это – отдельная история…

Вернулся, наконец, Вовка из поездки к своим близким. Как и в предыдущее своё возвращение из такой поездки, он неразговорчив и очень невесел. Отработав, как робот, на раскопе, он валится на свою раскладушку и часами смотрит в никуда, думая о чём-то своём. В течении нескольких дней все попытки мои и Серёги как-то его растормошить ни к чему не приводят. Я решаю, что клин нужно вышибать клином – пытаюсь уговорить его на прогулку.

Кажется, на пятый день после его возвращения, мне удаётся убедить Вовку выбраться куда-нибудь из лагеря, «размяться». Мы бредём вдоль неширокой и не очень быстрой реки. Один её берег низкий; он плавно переходит в поля. Другой, исключая узкую полоску земли у самой воды, которая то появляется, то исчезает, сразу переходит в крутой подъём, а то и в отвесные скалы. Вот где можно разгуляться!

Мы и гуляем.

Разговор идёт о том, о сём. У Вовки продолжаются какие-то нелады в семье. Я его внимательно слушаю. Но что-то посоветовать очень непросто. Легче, наверное, впрячься в плуг вместо лошади и поле вспахать, чем разобраться в чужой семейной жизни.

И вообще, я прихожу к выводу, общаясь с семейными членами экспедиции, что семья – это что-то вроде дыбы, где медленно, со вкусом и хрустом у нормального человека выворачивают суставы и члены! Да, тут задумаешься…

Мы не торопясь идём уже около часа. На небе ни облачка. Воздух – как парное молоко. Жара. Солнце выжимает из нас остатки выпитого за обедом компота. Вокруг медленно плавают пушинки одуванчика, пахнет нагретой травой, цветами. Лето – счастье тепла и света, сочится из каждой травинки, в каждом дуновении ветерка. Душа и тает и поёт – одновременно.

Прямо по ходу нашего движения что-то торчит из ила у берега. Подходим ближе. Это трактор, а точнее то, что от него осталось.

Хотя узнать его непросто – колёса то ли оторвало, то ли кто-то унёс, весь помят – будто в зубах у циклопа побывал, кабина вообще снесена.

– Кто-то заложил слишком крутой вираж, – брякаю я первое, что приходит в голову.

– Будем надеяться, что он успел выпрыгнуть, – отвечает мне Вовка, имея в виду тракториста.

Смотрим по сторонам. Как трактор мог здесь оказаться? С одной стороны река, дно у неё илистое, топкое. С другой – почти сразу у самой воды начинаются отвесные скалы; не прокатишься. Да, сюда он мог попасть только сверху.

Внимательно глядим на склон. Он – впечатляет. Сначала от реки, прямо от тропинки под углом градусов в 70, уходит вверх подъём, весь покрытый торчащими то здесь, то там плитами известняка, многие из которых держатся, кажется, на одном честном слове; а затем вся эта красота увенчана почти вертикальной стеной, высота которой 30–40 метров. Она вся в трещинах, в основном горизонтальных, карнизах, ступеньках – не кажется столь уж неприступной.

– Вовка, здесь? – спрашиваю я его.

– Здесь! – получаю я в ответ.

Такой вопрос-ответ у нас уже почти ритуал. Мы никогда не бросаемся, очертя голову, куда попало, не посоветовавшись друг с другом.

Немного расходимся в стороны, чтобы при подъёме не обрушить друг на друга какой-нибудь валун, и неторопливо начинаем подъём.

Делаем это не без удовольствия. Мы – люди уже достаточно опытные и тренированные; сердце стучит как часы – редко и мощно.

Без ненужной спешки поднимаемся до основания стены. Отсюда она выглядит несколько более грозно, чем снизу. Вся в трещинах, которые местами переходят в тёмные дыры. Лезу в одну из них, ту, что побольше.

Ничего, неплохое «помещеньице». На полу песок, ветер гудит в расщелинах. Вполне можно в этих декорациях снимать фильм о первобытных людях.

Говорят, что в таких местах можно натолкнуться на змею. Пока не видно. Разве что дальше, в потёмках, куда, сужаясь, уходит эта пещера. Мы решили не проверять. Перед нами стоит другая задача – подняться на стену.

Немного отдохнув, продолжаем подъём. Но это уже совсем другая работа. Приходится смотреть вверх, в стороны, просчитывать своё движение, и отдельные шаги. Под нами уже приличное количество метров пустоты.

Шаг за шагом упорно карабкаемся по стене. Пока особых проблем нет – множество уступов, карнизов позволяют достаточно уверенно подниматься. Но чем выше, тем чаще попадаются совершенно вертикальные участки и стена становится как-то глаже, аккуратнее, что ли.

Это, конечно, не радует. Мы с Вовкой не мухи – по стеклу ползать не обучены.

Приходится на какое-то время задерживаться, повисая на руках и упираясь краями стоп в небольшие выступы, для поиска подходящего маршрута. Высота уже соответствует приблизительно шестому-седьмому этажу обычного блочного дома.

До верха, кажется, уже недалеко. Но что это? Надо мной слегка нависает небольшой, такой симпатичный карниз. Смотрю по сторонам – ровная, без выступов стена.

Да, попал. Это тот самый, не очень любимый скалолазами отрицательный угол – это когда сила притяжения тебя отрывает от стены; не очень приятная штука, особенно, если ты без страховочных верёвок; и подушек с матрацами внизу никто не сообразил набросать.

В голове быстро завертелись колёсики, по коже пробежал лёгкий озноб.

Я тут же понял, что такое шерсть дыбом и мороз по шкуре. Нужно что-то решать. Долго не провисеть в одном положении. Если устанут руки и ноги, то дело – дрянь.

Ближайшие окрестности изучены – вариантов ноль. Осталось посмотреть вниз, изучить, так сказать, возможность отхода.

Лучше бы я туда не смотрел – слишком много пустого пространства! «Вот, дурак и болван! Полез на эту чёртову стену, да ещё друга потащил за собой!» – отругал сам себя.

Да, теперь понятно как появляются у совсем ещё молодых людей седые пряди.

Яростно ищу хоть какой-то выход. Немного в стороне и чуть повыше небольшой выступ или средних размеров камень. Если на него опереться и рывком вверх броситься, то есть шанс вползти на этот, уже проклятый много раз, карниз. Но если это не просто выступ, а небольшая глыба, уже отколовшаяся от основного массива и она подо мной начнёт двигаться во время толчка, то…

Об этом лучше не думать – других вариантов просто нет.

Аккуратно переношу вес тела на этот выступ. Толчок. О, чудо! Я это сделал! Преодолел чёртов отрицательный угол. Вползаю не торопясь на карниз. Дрожь в коленях и холодная испарина на лбу мне подсказывают – в какую игру я играю.

Здесь хоть встать можно по-человечески или посидеть, свесив ноги вниз. После тех небольших выступов, за которые только и можно было зацепиться пальцами рук или носками кроссовок, эта площадка шириной сантиметров 25–30 кажется просто футбольным полем.

Оглядываюсь по сторонам. Вовке тоже приходится нелегко. Он пыхтит метрах в десяти в стороне и немного ниже.

Теперь можно изучить путь на самый верх. Назад дороги нет – это уж точно.

Последние 3–4 метра подъёма не представляются особо сложными; только то место, где заканчивается скала и начинается тонкий слой почвы и мелких камней, который покато сползает к самому краю обрыва, мне не очень нравится – ведь там просто не за что ухватиться. Кое-как, отталкиваясь ногами о выступы, всей спиной ощущая полсотни метров пустоты позади, обдирая грудь и живот, втаскиваю себя наверх.

Бр-р-р. Ну и прогулочка. Руки и ноги мелко, противно подрагивают, сердце стучит молотом где-то в горле. Похоже, что по части адреналина сегодня перебор.

И вообще, этот день, кажется, можно отметить в календаре, как второй день рождения.

Ищу глазами Вовку. Ему осталось ещё несколько метров и, по всему видно, что остаток подъёма даётся непросто. Предлагаю свою помощь – не могу не предложить. Правда, и ему и мне понятно, что если он повиснет на мне всем своим немалым весом, совсем не факт, что я его удержу – здесь, наверху, толком не за что закрепиться без снаряжения, которое мы пока игнорируем.

Если Вовка сорвётся – я себе этого не прощу; лучше сразу за ним шагнуть туда, в пустоту, чем всю оставшуюся жизнь считать себя недочеловеком.

Он отказывается от моей помощи, кое-как выбираясь, наконец, наверх. У Вовки на лице блаженная улыбка (в отличии от меня) – он счастлив, ему хоть на время удалось забыть все свои семейные проблемы. Глядя на него, прихожу в себя и я. Мы с удовольствием подставляем наши ободранные «шкуры» под ласковый, тёплый ветерок, под нежное, вечернее солнышко.

Да, мир прекрасен!

А тот валун, что подарил мне жизнь, я запомнил навсегда. Со всеми его трещинками, прожилками, с серо-рыжими и зеленоватыми пятнами лишайника. Да, навсегда…

Позже нам рассказали историю о том, что в этих местах время от времени тренируются альпинисты, что однажды во время их тренировки произошло несчастье. Пройдя уже большую часть подъёма, один из скалолазов решил, что страховочный пояс затянут недостаточно плотно, он отсоединился от основной верёвки и закрепился на дублирующей. После этого стал затягивать пояс. Верёвка, на которой он повис, вдруг, оборвалась, видимо имела дефект или была сильно изношена. Разбился он страшно – переломы, раны, у него горлом шла кровь.

Этот парень был ещё жив, когда к нему удалось добраться.

Это был красивый, сильный, видимо, немного бесшабашный альпинист; он успел сказать всего несколько слов своей любимой, прежде чем потерял сознание.

По дороге в больницу он скончался. Несколько лет спустя я случайно встретил ту девчонку. Она так и не вышла замуж…

Мы, не торопясь, возвращаемся на базу. То тут, то там нам попадаются огромные глыбы. Подходим к одной из них. Она вся такая мощная, суровая чем-то напоминает шлем великана, оставленный здесь на время, покрыта пятнами тёмно-зелёного мха, разноцветными лишайниками.

– Вовка, – говорю я ему, – а ты бы хотел прожить жизнь этого камня?

– Ну, не знаю, – отвечает он мне. – А не скучно ли?

– Какая скука, Вовка! Только представь себе. Проходят века, тысячелетия, сотни тысяч лет, а он стоит себе и стоит. Над ним несутся облака – какие только облака он не видел! А рассветы, закаты… Только ради них с ним стоило бы поменяться местами. А какие ветры его ласкали, а дожди, снега?!

– Представляешь, – продолжаю я, – сколько вёсен он видел, какие травы ему шумели, какие запахи и звуки сменяли друг друга. Как согревало его солнце, как обжигали его морозы и зимние ветры, как дружно ему звенели сухие травы, а он всё смотрел и смотрел из под нависшего снежного козырька в белесую зимнюю даль, словно кого-то отыскивая в прохладной пустоте окружающего мира…

– Говорят, у каждого камня есть душа, – говорю я Вовке. – Я готов в это поверить. Потому что, живя такой жизнью – невозможно не иметь душу!

– Что скажешь, Вовка?

– Может ты и прав, – посмотрел он на меня своими небольшими, серыми глазами через толстые стёкла очков и, как-то очень по-своему, полуулыбнулся в ответ.

Глава двенадцатая. Марианна, я и Лунная долина

Мы обосновались на самом гребне огромной котловины. Ночь. Большая, жёлто-оранжевая Луна висит над горизонтом, словно сама планета Марс сорвалась со своей орбиты и пожаловала к нам, землянам, в гости. Ярчайшие южные звёзды разбросаны по ночному небу. Их разноцветные огоньки и огни так и притягивают взгляд. Среди них встречаются большие красноватые – это цефеиды, маяки вселенной, красные гиганты; они уже прожили долгую и, хочется верить, счастливую жизнь; дальнейшая их судьба зависит от массы. Чем масса меньше, тем больше шансов «дожить» до спокойной, глубокой «старости». Вот очень яркие синевато-зеленоватые звёзды – это голубые сверхгиганты. Они проживают недолгую, но яростную жизнь, выплёскивая в окружающее пространство огромное количество энергии; их пребывание в этом мире часто заканчивается катастрофой – взрывом сверхновой, одним из ярчайших «фейерверков» вселенной. Очень много на небе не очень ярких желтовато-белых звёзд, многие из них по размерам близки к нашему Солнцу – какие-либо серьёзные потрясения в их жизни, как правило, не предвидятся (разве что в самом конце их жизни, через n-е количество миллиардов лет, когда «выгорит» весь водород и гелий, что очень нескоро по земным меркам, у них есть шанс превратиться в нейтронную звезду или коричневый карлик, например), они неторопливо пыхтят, отрабатывают «от звонка до звонка» всю свою, довольно долгую, жизнь.

Усевшись на брошенную на траву лёгкую куртку, мы с Марианной любуемся звёздами. Точнее, Марианна любуется ночным небом, а я больше смотрю на неё. В свете Луны и звёзд её глаза мерцают фантастическими блёстками, лицо кажется бледным, с каким-то неземным оттенком.

Может рядом со мной инопланетянка? Я решаю тут же проверить своё предположение.

Аккуратно расстёгиваю пуговку за пуговкой на её рубашечке. Рубашка – это её последний бастион, под которым уже ничего нет.

Я расстёгиваю, а она, в той же последовательности, застёгивает. Расстёгиваю – застёгивает. Расстёгиваю – застёгивает…

Наш хохот, её вскрики, громкое выяснение некоторых обстоятельств разносится далеко и долго отзывается эхом, отражаясь от скал.

Но мы ничего и никого не боимся. Ведь весь мир принадлежит только нам – влюблённым! А что за чертой этого мира – вообще не имеет никакого значения.

Мы не очень стесняемся ещё и по той причине, что точно знаем, что здесь кроме нас нет ни одной живой души. Потому что в ближайшей округе радиусом в 1,5–2 км., нет и не может быть грядок с какой-либо плодоовощной продукцией, нет фруктовых деревьев, потому что деревьев здесь нет вообще, как таковых. Это место не очень пригодно для хозяйственной деятельности. Это – Лунная долина.

А есть – торчащие то тут, то там скалы, застывшие потоки мелких камней, начинающиеся от самого верха котловины и заканчивающиеся на огромных карнизах, или идущие до её дна, которые готовы прийти в движение, стоит только войти на них. Есть, так же, выжженная солнцем трава, доведённая дневной жарой до состояния проволоки, но в самой глубине стебля всё ещё живая. И много-много, целые поля бессмертников. Этот цветок, невзрачный на первый взгляд, можно оценить по достоинству только приглядевшись к нему повнимательнее, без спешки; например, лёжа где-нибудь на лугу среди них или когда они собраны в букет. Линия его стебля угловатая, ломкая. Она неповторима и напоминает грани и изломы хрусталя – если букет рассматривать на просвет. У этого цветка не сильный, но удивительно тонкий аромат. Бессмертник мне чем-то напоминает Марианну. Неброский, неприметный на первый взгляд, он способен поразить при более близком знакомстве с ним.

Последний бастион, наконец, пал. Её рубашечка лежит рядом на жёсткой траве – там же, где и моя штормовка.

Луна, как мощный прожектор, освещает всё вокруг. Освещает и мою девчонку, её лицо, её сверкающие, светящиеся каким-то сумасшедшим блеском глаза, тонкую шею, плечи, невысокую, как у подростка, грудь. Временами возникает ощущение, что находишься на огромной сцене, на фоне фантастических, неповторимых декораций.

Я притягиваю её к себе, и мы сидим, обнявшись, слушая, как стучат наши сердца. На наших глазах Вселенная даёт своё очередное и, как всегда, неповторимое вечернее представление. Его можно было бы назвать «Млечный путь» и написано оно для Луны (соло) и оркестра звёзд. Автор его – без сомнения гений. Столько партий свести воедино. Добиться гармонии, не теряя индивидуальности – как в большом, так и в малом. Это под силу только титанам…

Но, что это? Какой-то шум раздаётся со стороны противоположного края долины. Марианна судорожно пытается отыскать отдельные части своего нехитрого летнего наряда. Но ей это плохо удаётся. Во-первых, все её вещи лежат вперемешку с моими. А, во-вторых, я ей не позволяю это делать, крепко держа в объятьях.

Тогда она предпринимает попытку спрятаться за меня.

– Милая, – пытаюсь я её успокоить, – это пастух овец перегоняет. У них (у овец) либо очень поздний второй ужин, либо совсем уж ранний первый завтрак. До них примерно километр. Ни они нас видеть не могут, ни мы их. Вообще-то – ночь на дворе.

– А я вижу, – отвечает мне Марианна.

– Да, прости, я забыл, что у тебя глаза как у кошки. Но у остальных-то людей – нормальные.

Она пытается ещё что-то сказать, но я накрываю её рот поцелуем. Один раз, другой, третий…

Ночная феерия на небе, и на земле, продолжается…!

И, кажется, что длиться будет вечно.

Глава тринадцатая. Евгений – «инопланетянин»

– Сегодня я опять пьян, друзья! После работы это каждый может себе позволить! На дворе демократия, господа! Но к утру – как стёклышко, клянусь! – Евгений покосился на руководство, которое не одобряет его слишком большую и бесконтрольную любовь к спиртосодержащим жидкостям.

– Я хочу поговорить о другом, о совсем другом. А? Кто угадает? – продолжает Евгений.

Гадать не имеет смысла. Все хорошо знают непредсказуемость не только рассказов Евгения, но и его поступков. Местные жители вообще поглядывают на него, как на существо с другой планеты – столько знать и столько пить! Для них это непостижимо и несовместимо (для нас, в общем, тоже).

– Молчите? – он начинает медленно разогреваться, как атомный реактор.

– Сегодня я – инопланетянин!

– Эй, Виктор, ты где?! Ты со мной? Как ты смотришь на такую идею?

– Я с тобой. Я всегда с тобой, Женька. Ты же знаешь. К чему вопросы, – отвечаю я ему и, вдруг, чувствую какой-то ком в горле. Чёрт! Кажется, не так много выпил, чтобы сразу и развезло.

– Женька, я рядом, – продолжаю я. – И мы вместе скажем этому миру кое-что о нём самом, прямо ему в глаза. Только я не очень согласен с тобой, Женька, что у него нехорошие глаза. Глаза у него, я думаю, разные.

Я обернулся к Марианне, притянул её поближе к себе.

– Вот смотри, Женька, какие у нашего мира могут быть глаза, – говорю ему, любуясь своей девчонкой.

Марианна стоит рядом, положив голову мне на плечо, и едва заметно улыбается, глядя на Евгения.

Он на мгновение выключился из взятой на себя роли, какие-то пол секунды молча смотрит на неё. Ни слова не сказав, берёт очередной стакан вина.

В два глотка осушив его, он продолжает:

– Итак, друзья, сегодня мы все увидим себя со стороны – какими нас может видеть другой разум, любое иное существо с другой планеты.

– Сегодня я – инопланетянин, друзья. И этим всё сказано!

Немного дурачась, Евгений, то делая себе руками «рожки» в виде антенн, то размахивая ими, как крыльями, прошёлся по нашей «кают-компании», изображая пришельца из других миров. В это время Олег и Валентин заканчивают ужинать, Сергей листает «Энеолит СССР», трактористы и водитель забивают «козла», ещё несколько человек просто беседуют, поглядывая на Евгения.

Короче говоря – это обычный вечер, один из многих, когда люди просто отдыхают после очередного рабочего дня. В таких «посиделках» есть своеобразный уют и тепло. Ты можешь подойти к игрокам в домино и принять участие в игре, а можешь подсесть к Валентину или Олегу и задать интересующий тебя вопрос. И их ответ может затянуться на полчаса и перерасти в дискуссию между ними. И, в конце концов, ты тихо отойдёшь от них, а они всё ещё будут спорить.

Но больше всего я люблю, чувствуя, как гудит всё тело от усталости, просто сидеть за общим столом, слыша всех и думая о своём. И этот шум голосов, стук домино будет то накатывать, то затихать, как шум океана или как шум космического пространства. Он может даже незаметно убаюкать тебя и ты поймёшь, что пора пробираться к своему спальному мешку.

Но, судя по всему, сегодня Евгений никому не даст уснуть раньше времени. Похоже, он в ударе:

– Да посмотри ты на себя, повнимательнее, – обратился он к трактористу Васе, сидевшему по соседству с ним, – что есть ты, да и любой другой человек? На что похож?

– Нет, не можешь ответить? Да на обычный самогонный аппарат! – ответил Евгений на свой же вопрос.

– Разве нет? – и он указал на напарника Васи, деловито накладывавшего в свою тарелку солидную порцию салата.

– Объясняю. Ты закладываешь в себя некоторое количество всякой «ботвы», т. е. пищи, заливаешь туда же какое-то количество жидкости, – при этом Евгений покосился на только что принесённую, слегка запотевшую трёхлитровую банку вина.

– И процесс пошёл. Что-то в тебе забурлило, задвигалось, задышало, – при этом его немного передёрнуло. Возможно, он представил себе движение «ботвы» не только в прямом, но и в обратном направлении, что иногда с ним случалось.

– Твой организм в результате получает энергию, необходимую для жизни, т. е. «самогон». Отходы выбрасываются. Кто будет отрицать, что человек схож с самогонным аппаратом?

У тракториста глаза раскрылись несколько шире обычного от такой логики. С самогонным аппаратом он знаком далеко непонаслышке, судя по его вечно красному носу.

Но чтобы он сам был этим самым аппаратом!? И он грохнул по столу своей доминошиной так, что тот слегка подпрыгнул.

Те, кто успел слегка задремать – проснулись, а те, кто не успел поесть – схватились за миски.

Начальник Илья оторвался от беседы с Яшей:

– Эй, друзья, вы там «козла» забиваете или решили стол к полу приколотить? Тогда стучать нужно ниже, не по крышке.

Ему махнули рукой – мол, всё в порядке. И Илья вернулся к обсуждению продовольственных проблем.

Евгений, между тем, всё больше и больше набирает «обороты»:

– Господа астрономы, гастрономы и прочая научная челядь, шушера и просто б…! – похоже он за что-то недолюбливает учёных; возможно, за их некоторую отстранённость от «простых смертных», в том числе от спецкоров некоторых не самых известных изданий. – Не ищите так далеко то, что можно найти у себя под носом. Вы ищете десятилетиями внеземной разум? Да вот он, рядом! Глаза приоткройте, руку протяните!

– Мы и есть тот самый «разум»! – продолжает ораторствовать Евгений. – Внеземной, абсолютно ненужный этой планете. Разум, который, того и глядишь, вот-вот расколет её на части.

– Загляните в себя, загляните как следует! – уже орёт Евгений. – Мы – «венец» эволюции, именно в нас всё и заложено. Всё, чем богата вселенная, «загрузили» в нас по полной программе.

– Весь мир отражается в одной капле дождя, записан в каждом атоме. И, тем более, записан и многократно, в каждом живом существе. – Говорит он уже спокойнее. – Прочти себя и поймёшь всё о мире.

– И отодвиньте, пожалуйста, подальше в пыльный угол свои телескопы, господа астрономы, всё равно в них можно увидеть только далёкое и очень далёкое прошлое этого мира.

– И все-таки непонятно, – как бы сам себе с удивлением говорит Евгений, – настолько непросто устроено всё вокруг (то есть, не дураки же всё это «слепили») и при этом столько боли, страданий и просто грязи, нечистоты во взаимоотношениях отдельных людей и, уверен, целых миров. Почему?

– Чего стоит лишь одна незамысловатая идея эволюции «всего живого», когда «высшие организмы» должны поедать «низших», а заодно и себе подобных. И это – обязательное условие выживания.

– Уже с какой-то горечью в голосе совсем уж тихо, ни на кого не глядя, продолжает он. – Один голый прагматизм, холодный расчёт и больше ни черта! Ни одной капли души, живой души! И это очень выпукло рисует логику и внутренние установки того самого внеземного разума, который так долго ищут и хотели бы изучить. Пожалуйста, изучайте!!!

– А, может быть, мы и есть те самые капельки живых душ, с огромным трудом выживающие, копошащиеся в этой помойке. Может именно нам предстоит одухотворить этот мир огромных пространств, энергий, бездушия и одиночества. – Со слабой надеждой в голосе произнёс он.

Марианна говорит тихо мне на ухо:

– Как ты считаешь, мы успешно боремся с одиночеством? Мы с тобой тоже две капли живой души, которые могут слиться…?

– Да, мне кажется, что у нас что-то получается, – отвечаю я ей и вспоминаю Вовку, у которого, похоже, ничего путного не выходит в семейной жизни. От этой мысли становится как-то грустно и немного тускло на душе. И в тысячный раз я задаю себе вопрос: «Чем я, мы с Серёгой можем ему помочь? В любом ли деле, в любой ли ситуации человеку можно оказать помощь, если при этом он сам себе, возможно, не торопится помочь, даже не пытаясь увидеть ситуацию такой какова она есть на самом деле?»

Евгений же и не думает униматься. Он всё больше входит в роль настоящего инопланетянина:

– Странные вы существа, люди. Жидкости очень много в вас, какие-то оболочки, чтобы её удерживать, слизь…

Его поддержал Олег:

– Да, что-то есть в твоих словах. Вся эта биология, основанная на брожении, гниении… – Он поморщился и его слегка передёрнуло.

Мы знали, что Олег с детства, со школьной скамьи просто ненавидит биологию, анатомию; всех этих препарированных гусениц, лягушек и другую безмолвную, но, несомненно, не хуже нас чувствующую боль, живность. Он однажды рассказал нам об уроке анатомии в школе, на котором учитель, ничего не подозревая, попросил его описать процесс оплодотворения. У людей. Дело не только в том, что учитель получил вместо ответа категорический отказ обсуждать эту и подобные темы – всё обернулось скандалом на всю школу. Весь педагогический коллектив, разделившись примерно пополам, никак не мог решить – надо ли ученика заставлять досконально разбираться в этом вопросе или всё же можно сделать исключение в отдельных случаях? Тем более, что подавляющему числу учащихся эта тема была очень даже интересна и не только с теоретической точки зрения.

– От слова «зигота» меня тошнит до сих пор, – закончил свою мысль Олег.

Евгений с пониманием покивал головой. И продолжил свою мысль:

– Если вас, людей, как следует отжать, то получится некоторое количество воды и небольшая горка порошка. И это – всё!

– Да, каких только чудес не бывает…

– А у нас всё по-другому, – продолжает он, представляя себя даже не инопланетянином (в обычном представлении, который хоть чем-то похож на нас, землян), а представителем разума совсем иной природы, который способен жить сразу в нескольких измерениях и пространствах. – Мы совершенно другие, поймите, мы действительно другие – поля, неведомой вам природы (точнее, вы с ними сталкиваетесь, но совершенно не представляете что это такое), ионизированные частицы, плазма. По отношению к вашему миру, я везде – и здесь, на Земле и там – у далёких звёзд. Нам, чтобы переместиться из одного места в другое (у нас вообще нет понятия здесь и там) совсем не обязательно «тащить» себя куда-либо (да это и невозможно). Мы просто перераспределяем напряжённость наших полей (составляющих нашу основу, «скелет»), перегоняем их минимумы и максимумы из одних пространств в другие. Мы «живём» в межпространственных «щелях», во вневременных туннелях. Наши «нервы» – это силовые линии этих полей.

– С питанием у нас тоже никаких проблем – просто подключаешься к одному из узлов энергетической сети и получаешь столько, сколько необходимо (собственно, эта сеть и есть часть нас). – Говорит Евгений, в глазах которого, вдруг, появился какой-то необычный блеск.

У трактористов отвисла челюсть от его рассуждений, Олег всё порывался покрутить пальцем у виска, но каждый новый поворот разговора вынуждал его сначала обдумать услышанное, а только потом давать ему оценку.

Женька же продолжает, не обращая внимания на реакцию слушавшего его народа:

– Это у вас, чтобы «пожрать» нужно тратить большую часть своего активного существования на добычу еды – это же бред какой-то. А когда же собственно жить в этом большом Мире (не в вашем маленьком, ограниченном несколькими измерениями мирке), реальное что-то делать в нём? – с каким-то вселенским недоумением он задал нам свой вопрос.

Мы, немного обалдев от такого взгляда на давно знакомые вещи, уставились на него. Кто-то, вообще не понимая о чём речь, а кто-то, пусть и понимая «умом», но не принимая, так сказать, «сердцем» картину, нарисованную говорившим.

На время воцарилась тишина. Даже у водителя и трактористов взгляд ушёл куда-то внутрь себя.

Евгений же судя по всему уже полностью освоился со взятой на себя ролью инопланетянина. А, возможно, он и был им в данный момент (не каждый же день такое услышишь от обычного человека):

– У нас, инопланетян, точнее, у иноразума, редко бывают отрицательные эмоции – ведь мир, по существу, нейтрально положителен ко всему, что в нём есть (то есть, он (мир) не имеет и не может иметь намерения нанести кому-либо или чему-либо вред).

– Это у вас, у людей, в вашем мире, точнее мирке, такое творится…

– Продолжает он. И, чуть помолчав:

– Ненавижу. Реально ненавижу эти дрянные, эти ничтожные игры людей!

– Эту безжалостность, боль, разрушение друг друга, уничтожение – какой-то кошмар и совершенно непредставимая вещь для нас, для мира, в котором мы есть.

– Вы безжалостно разрываете друг друга на части только для того, чтобы поесть получше, чтобы обладать некими материальными объектами, такими как «дом», «машина» и т. п.

– Это просто не представимо, это удел ничтожеств, – с каким-то недоумением и возмущением продолжает «Евгений».

– Знаешь, Женька, – заговорил, наконец, Олег. – А ведь я с тобой согласен! Меня тоже тошнит, я тоже видеть не могу эти грязные, б…е игры людей. Это копошение в своей норке, этот постоянный страх того, что тебя кто-то обгонит, что у тебя кто-то что-то отнимет, эти рефлексы на уровне животного на всё, что касается твоего имущества, твоего несчастного барахла!

– Мне приходилось видеть у кого-то на даче, как хозяин удобрял свой участок содержимым туалета. Противно вспоминать до сих пор.

– Слишком многие только тем и занимаются, на мой взгляд, что копаются в отходах своей жизнедеятельности, извините, – как в прямом, так и в переносном смысле слова. Они только тем и занимаются, что аккуратно (или не очень) «метят» всё вокруг, «свою территорию», всё более и более облагораживая свои жилые метры или несколько соток участка, даже не догадываясь, что жизнь можно потратить на другое. И это страшно, потому что можно прожить жизнь даже не поняв, что ты жил, что был в этом мире!

– Вы знаете, – продолжил Олег, – школу я закончил на одни «пятёрки», Меня ждало «светлое» будущее. То есть, всё как у всех, по стандарту – квартира, машина, дача. А затем ещё более интересная машина, возможно, вторая квартира, и вместо дачи – загородный дом, и так далее.

– Но меня просто воротит от всеобщей суеты и толкотни в очереди за «похлёбкой», за всё более вкусной похлёбкой. А для многих, для подавляющего большинства толкаться в таких очередях – смысл жизни, всей их жизни!

– И потому я здесь, – убеждённо говорит Олег. – Среди вас. Только здесь я чувствую себя вполне свободным, могу дышать полной грудью ветрами и звёздами.

– А ведь эти, непонятно кто, – он с удивлением слегка поморщился, представив на секунду миллионы тех, кто всю жизнь только тем и занят, что носится по вечному кругу – работа, магазин, кровать и опять работа, как белка в колесе, – даже не догадываются, что есть звёзды, другие миры, что есть один огромный Мир. Для чего они живут и кому это нужно, и кому они нужны – кто-то может ответить?

– Я не хочу участвовать в этой гонке – неизвестно куда и зачем. – С абсолютной уверенностью в своей правоте заканчивает свою мысль Олег. – Не хочу и не буду!

– И ты прав, – говорит ему Женька. – Тысячу раз прав! – То, чем занимается большинство, – продолжает он, – действительно есть бессмысленная, безудержная гонка, не имеющая достойной человека, действительно разумного существа, цели (если кто-то скажет, что целью его ежедневной беготни является покупка, например, вещей или чего-либо другого подобного – я готов плюнуть ему в лицо, потому что нельзя только ради этого жить, так низко себя ставить).

– Может в чём-то ты и прав, – говорит Валентин, – но уж очень мрачно, резко и наотмашь, Женька, по человечеству шарахаешь. Не слишком ли?

– Да, может быть, я и сгущаю краски, может, слишком резко выражаюсь, может слишком жёстко, но ведь иначе никто не поймёт, не прочувствует то, что хочу сказать, – ему Женька отвечает.

– Если только слюни и сопли размазывать в своих рассуждениях, то тогда вообще говорить не хочется, не имеет смысла, – продолжает он. – Хотя я согласен, что во мне ещё бушует юношеский максимализм, желание поделить всё на чёрное и белое. Но если это так, то это просто здорово – быть молодым, пусть больше душой, чем телом – это, по-моему, класс! Я рад, если меня хоть каким-то боком можно отнести к молодым. Ура-ура!!! – Евгений запрыгал от радости.

– А вообще, я же любя, мучительно, до слёз любя всех нас, – и подумав, поправился он, – всех вас. Вы же так беззащитны, вы не можете себе представить даже малую долю опасностей и угроз, постоянно нависающих над вами. А многие беззаботны и счастливы. Но это счастье идиота или дурака-страуса, сунувшего голову в песок и не желающего ничего видеть вокруг. Оно может закончиться в один миг – а тебе только и останется, что кудахтать глупой курицей на своём «насесте»: «Ах, что случилось? Ах, почему?!»

– Да, мы, чьи души и головы способны вместить в себя весь мир, всю нашу Вселенную, – заговорил молчавший до сих пор Слава, участник соседней экспедиции, оказавшийся в этот вечер проездом у нас (мы его знали, как человека светлого, доброго, способного потратить всего себя на разгадку какой-либо тайны далёкого прошлого), – действительно очень часто ведём себя недостойно.

– Только оглянитесь вокруг, – продолжил он, – мы, люди, постоянно что-то делим, рвём куски друг у друга, расталкиваем всех, стремясь к своей цели. Говорят, что такое «соревнование», такой делёж, поиск сильнейшего среди нас и есть двигатель прогресса, двигатель эволюции.

– А по мне, – неторопливо излагает свою мысль Слава, – всё это очень напоминает обыкновенную крысиную возню где-то в тёмных закоулках. И очень многие тратят на неё всего себя, проходя мимо чего-то светлого, чистого, радостного из чего, в основном, и состоит наша жизнь, да и вообще – этот мир.

– И как-то грустно от этой мысли.

– И я уверен, – подводя черту под своим высказыванием проговорил он, – если ни что в нас не изменится, то мы просто перегрызём друг другу горло, мы не выживем, как вид – как не выжили доисторические животные; эти огромные монстры, вооружённые мощными бивнями, клыками, шипами и прочим «навесным вооружением». Оно им не помогло, когда пришёл час «X», когда от них потребовалось другое, совсем другое (возможно, умение сплотиться, «обдумать» как жить и выживать в быстро меняющихся условиях, а не просто жрать и размножаться, жрать и размножаться изо дня в день). Они позволили, чтобы эволюция их просто выбросила на помойку – за ненадобностью. Может, не стоит им уподобляться?

Кто-то потянулся поближе к своему спальному мешку, но многие не торопились расходиться – вечер длинный, куда спешить. Марианна уже давно уснула, уткнувшись мне в бок. Я бережно взял её на руки и отнёс спать в «женскую» половину дома.

– Ну ладно, Женька, – говорит с долей иронии Илья, – вижу, что многое ты знаешь. Расскажи, как всё было. Откуда мы?

Женька, не обращая внимания на его полушутливый тон, берёт большой гранённый стакан, наполненный замечательным молдавским вином «Роз де масэ». На гранях стакана весело перемигиваются все оттенки розового, желтоватого, золотистого цвета. Будто само солнце, щедрое южное солнце, в течении долгого тёплого лета ласкавшее виноградники, так и осталось в созревших ягодах, перейдя вместе с их соком в этот удивительный напиток.

Это его, Солнца – ближайшей к нам звезды, золотистые лучи играют на гранях стакана, в который, словно в волшебный кристалл не отрываясь, смотрит Евгений. Там, в лучах нашей звезды, он ищет ответ на непростой вопрос, пусть и в шутку заданный Ильёй.

Илья, с лёгкой усмешкой, наблюдает за ним.

Евгений решительно отрывает взгляд от стакана, одним махом опрокидывает его в себя:

– Хорошо, Илья, я обязательно расскажу. Но это своя, отдельная большая тема. Я сегодня обещал одному местному старичку пояснить кое-какие положения общей теории относительности Эйнштейна, а так же некоторые её следствия – такие как сингулярность, сфера Шварцшильда, «испаряются» ли и излучают ли чёрные дыры; и ещё он хотел узнать поподробнее о теории струн и о фрактальной структуре вселенной, которая характерна для нашего мира, как в бесконечно малом, так и в бесконечно большом, то есть, на уровне скоплений галактик (здесь геометрия вселенной как бы «закольцовывается», замыкается сама на себя).

– В предыдущей нашей беседе мы обсуждали проблему времени, теорию и эксперименты профессора Николая Александровича Козырева. Занятный получился разговор. Никогда бы не подумал, что человек, пасший большую часть своей жизни коз, может интересоваться, так глубоко, мирозданием. Хотя я и раньше замечал, что совсем нередко среди жителей провинции можно встретить людей любопытных, необычных, ищущих ответы на «вечные» вопросы; с удивительным кругозором; такой человек без труда заткнёт за пояс «всезнайку» из большого города; будь то Москва, допустим, или Нью-Йорк.

Олег:

– Правильно говоришь, Женька. Плевать нам на то откуда ты приехал и где живёшь. Ты нам себя покажи, что за личность; а там – мы уж как-нибудь решим, что ты за человек.

Евгений выразительно постучал ногой о пустое ведро у своих ног, в котором обычно нам доставляется вино:

– Надо бы сходить!? – И он вопросительно оглядел народ.

– Сходи, конечно, – ответил за всех Олег и увесисто, но дружески похлопал его по спине. – Не споткнись на обратном пути…

Глава четырнадцатая. (Без названия)

Осталось всего несколько дней до окончания студенческой практики. Наши девчонки потихоньку укладывают чемоданы; кто-то с радостью – уже с мыслями о родном доме, о друзьях-подругах, а кто-то и в задумчивости, даже с некоторой растерянностью, понимая, что кусок жизни, столь непохожей на всё предыдущее, оставлен позади. И что же, собственно, готовит будущее.

На одной из последних наших прогулок я узнаю от Марианны, что, вообще-то, у неё в милом городе на Южном Урале, откуда она приехала, остался то ли жених, то ли друг. И, что она, конечно, любит меня и любит безумно. Но пока не решила, что же ей делать.

Тут бы – рассмеяться – во всё горло, или психануть.

Но – ни того, ни другого. Плевать на всё. Просто пришла мысль, что весь этот месяц сумасшедшей любви был всего лишь «тест-контролем», что ли. Вероятно, он не был одним и тем же – для неё и для меня. Хотя, если рассуждать здраво, искусство продолжения рода не терпит ни суеты, ни неопределённости. И никого из девчонок нельзя винить в том, что они выбирают наиболее надёжного производителя потомства (часто, независимо от его внутренних качеств) – это заложено в подкорку самой эволюцией (а с этой штукой не поспоришь – ведь таким образом выполняется одна главная задача – обеспечивается выживаемость человека, как вида). А связать свою жизнь с художником – это больше, чем просто неопределенность; тут надо быть – ну, очень смелым человеком. Любая тысячу раз подумает, прежде чем пойдёт на такой шаг. Правда, иногда встречаются героини. Их немного, но они есть. Иначе вымерло бы от тоски племя свободных художников и поэтов – куда нам без любви! Именно такие женщины были жёнами декабристов, без колебаний поменявшими уютный Петербург на морозы и неустроенность Сибири. Им, этим женщинам, можно при жизни ставить памятники; они это заслужили. И нет в этих словах даже намёка на иронию или преувеличение, поверьте.

Вспомнилось, как многоопытный Женька ничего мне не сказал, когда я предлагал ему вместе со мной полюбоваться замечательными глазами «моей» Марианны.

К чёрту всё! Я её люблю – здесь и сейчас, остальное – неважно…

Последнюю нашу ночь мы проводим в самом центре Лунной долины, на вершине одного из двух холмов, округлые, покатые формы которых так напоминают обнажённую грудь женщины, лежащей на спине и глядящей тёмными, глубокими глазами в бездонный провал ночного неба, усыпанного разноцветными огнями звёзд. Говорят, что глаза – это зеркало души. Ещё говорят, что душа вечна, что она часть космоса, Вселенной.

Если это так, то получается, что нашими глазами одна Вселенная глядит на другую, изучает её. Возможно, мы посланцы иного мира, его «щупальца». Мне представляется картина – светящиеся нити, клубясь, переплетаясь (это – наши души) устремляются к Земле.

Добрые мы посланцы или злые? Или равнодушные, как механические устройства, упрощённые до идиотизма и цинизма; так же как холодны и циничны, как бездушны «законы эволюции» всего живого, по которым мы живём; где сильный поедает слабого, где «высшие» поедают «низших» (в прямом – не переносном смысле слова), не заглядывая при этом в их глаза и души; потому что, быстрее всего, у самих поедающих не всё в порядке – как с глазами, так и с душой. Появляется дикое желание прокричать такому «человечеству»: «Приятного аппетита, зверьё!» Да, да…

У нас один спальный мешок на двоих. Мы неплохо устроились – вокруг и ниже нас – скалы, выше – только небо. Когда глаза привыкают к темноте, начинаешь понимать насколько оно огромно, бесконечно и прекрасно – крупные градины звёзд, висящие прямо над головой, золотая пыль миллионов и миллионов далёких светил – как они притягивают к себе, как зовут…

Между нами все слова уже давно сказаны. Мы молча лежим, обнявшись; крепко-крепко обнявшись, как утопающий хватается за случайно подвернувшееся бревно. Возможно, мы и есть утопающие. Возможно, мы уже ощущаем подкрадывающееся одиночество, в котором начинаем медленно, как во сне, тонуть. Марианна со стоном и слезами то прижмётся ко мне изо всех сил, то отстранится, то прижмётся, так, что нам не вздохнуть, то утихнет… Несколько раз в течении ночи мы проваливаемся с ней в полузабытьё, из которого она меня выдёргивает, тряся мою голову и шёпотом стараясь разбудить (будто нас кто-то здесь может услышать). Ей становится страшно.

Мне непонятны её страхи. Страшно может быть в скопище людей, не знающих для чего и зачем они живут, а потому способных на что угодно. Здесь же, среди звёзд и скал бояться совершенно нечего.

Так продолжается всю ночь – вздохи, поцелуи, объятья, клятвы, обещания, слёзы. Как же хорошо я узнал вкус твоих слёз…

Постепенно небо светлеет, меняя чёрный цвет на глубокий синий. Выпадает обильная роса. Всё вокруг становится влажным и даже мокрым. Волосы Марианны пахнут как в дождь – полынью и горечью – ни с чем не перепутаешь. Мы сворачиваем наш временный «лагерь» и не спеша бредём среди никогда некошеных трав и обломков скал сначала ко дну котловины, а затем выбираемся на её гребень. Наша обувь наполняется водой; и даже брюки по колено становятся мокрыми, хоть отжимай.

Бледные, как тени, не очень уверенно держась на ногах, немного умывшись и приведя себя в порядок, мы появляемся к завтраку. Кусок в горло не лезет ни ей, ни мне. Выпив по чашке чаю, мы, сопровождаемые молчаливыми взглядами, покидаем пределы лагеря, предупредив, естественно, начальство. Ей пора на автобус, который довезёт сначала до небольшого городка, откуда уже на поезде через полстраны Марианна попадёт в свои родные края. Несколько часов трясёмся с ней по пыльным, грунтовым дорогам. Наконец, вокзал, состав, готовый отправиться в путь, увозя в неведомую даль мою любовь.

Всё. Последние слова, поцелуи, обещания писать. Всё. Она уехала…

На дворе яркий день. Но мир вокруг как-то сразу померк, почернел.

Я не заметил, как вернулся обратно в лагерь. Ни видеть, ни слышать никого не хочу и не могу.

Отработав как машина на раскопках, не знаю куда себя деть в свободное время. Ухожу к скалам. Но память услужливо тут же начинает прокручивать то, как мы по этим же тропинкам бродили туда-сюда, словно потеряв здесь что-то бесценное. Перед моими глазами опять начинают мелькать её стройные, незагорелые ноги – как и тогда, во время наших бесчисленных подъёмов на очередной склон. Или, глядя на цветы бессмертника у своих ног, я вижу, как она неторопливо собирает их в букет, разглядывая каждый цветок по отдельности.

Я подолгу сижу среди камней и задаю себе один только вопрос: «Что делать?»

Не могу видеть эти склоны, эти тропинки, которые помнят её ноги; не могу видеть эти цветы, которые помнят её руки. Не могу!

Пытаюсь объяснить себе, что всё нормально – встретились и разбежались. Может и не окончательно. Но это не помогает.

Да – мир почернел, он стал совсем чёрным.

К вину – не прикасаюсь, из принципа. Что может быть более скучным – чем пьяная, печальная свинья?

Что же делать!?

Может на этом всё и закончилось?

Вообще – всё?!..

Неожиданно приходит новость – нас перебрасывают в другое место, километров на двести севернее.

Все как-то сразу ожили, задвигались. Женька побежал к своим знакомым прощаться, обмениваться адресами, не забыв прихватить с собой два пустых ведра под славные местные напитки.

Мы, в течении нескольких часов, быстро собрали палатки, упаковали спальные мешки, походную складную мебель, разобрали и разместили в машине кухню.

Приборы и книги разложили по ящикам. Это специальные экспедиционные ящики, все рёбра которых «одеты» в металлические уголки и пластины. Они изготовлены из прочных, пропитанных специальным составом досок, которые скреплены друг с другом надёжными винтами и шурупами, снаружи они охвачены ещё и широкими ремнями. По бокам к ним крепятся металлические ручки. Удобно и долговечно.

Короткое чаепитие перед дорогой и в путь.

Мы вовсю несёмся по асфальту шоссе. Тент убран – горячие лучи солнца, упругий, тёплый ветер навстречу. Нет большего счастья, чем вот так, лёжа на спальных мешках, нестись неведомо куда, глядя то в небо с его причудливыми облаками, то просто обозревая проносящиеся мимо окрестности. Было понятно – каждый из нас уносится в своё, возможно, более счастливое будущее.

Глава пятнадцатая. Вовка

Вовкины дела в семейной жизни всё больше затягиваются в такой тугой узел, который мы с Серёгой и не представляем, как можно распутать.

Он нам иногда рассказывает, что его вторая половина недовольна зарплатой грузчика, в качестве кого он временно подрабатывает, пока не подыщет себе место по специальности (поработать в экспедиции он приезжает только на время отпуска); что у неё время от времени бывают истерики, во время которых она может наговорить такое, что хочется или самому куда-нибудь броситься (потому что нормальный мужик, услышав такое, не может жить дальше как ни в чём не бывало) или её «по стене размазать». Эти истерики, эта темень, эта чернота, рвущаяся из потемневшей в секунду души женщины, которую ты любишь, разрывала Вовку на части. Чтобы не натворить глупостей он старался куда-нибудь уходить на время, оставался до следующего дня на работе, проводя ночь на стульях в конторке мастеров.

– Обожаю служебные помещения, кабинеты, оставленные сотрудниками, – рассказывает неторопливо Вовка. – Они обладают своеобразным уютом. Это только на первый взгляд кажется, что казённая обстановка не таит в себе тепла и не обещает спокойствия и возможности отдыха. Но это не так.

– Мне неоднократно приходилось оставаться на работе на ночь, – продолжает делиться он своим опытом. – В результате несложных перестановок мебели, два стола легко превращаются в кровать. А если сверху положить ещё и какой-нибудь оформительский щит под небольшим углом так, чтобы голова была немного повыше, то, вообще, спальное место повышенного комфорта получается. Можно прекрасно выспаться, почитав предварительно хорошую книгу перед сном.

Он рассказывает, что в опустевших учреждениях, совсем не одиноко – оставленные людьми на ночь кабинеты как бы хранят тени или даже отпечатки душ тех, кто здесь в течении дня работал. Ему иной раз казалось, что они, эти тени, бывает блуждают по коридорам, поскрипывая половицами.

– Именно там я был уверен, что ни кто не зальёт меня мутным потоком истерики, возникающей без видимой причины, что не услышу обвинений в свой адрес, столь же бессмысленных, сколь и просто невероятных, некрасивых, бесчеловечных в своей сути и, кстати, не предполагающих какого-либо удовлетворительного ответа на них; так как изначально, исходящая словесными помоями подруга, считает или, как в бреду, ей это всё кажется, что только она и права. Иногда у меня такое ощущение, – говорит с горечью Вовка, – что это какие-то тёмные силы космоса подвергают меня испытаниям, хотят выпить мои силы. За что?!

Он, помолчав немного, продолжил:

– Может быть, это плата за то, что слишком легко мне всё давалось; я играючи проходил школьную программу – там, где другие трудились в поте лица. Не хочу, конечно, сказать, что мне не приходилось серьёзно работать, но это было счастье – что-то преодолевать.! С удовольствием брался за сложные задачи, зная почти наверняка, что они будут решены. «Четвёрки» для меня были большой редкостью и медаль после окончания школы, можете поверить, я получил вполне заслуженно.

– Но разве за это наказывают?! – с недоумением он смотрит на нас с Серёгой своими небольшими серыми глазами сквозь толстые линзы очков. – Разве я виноват, что родился таким, что мои родители всё это вложили в меня?!

Вовка безумно любит своего ребёнка, которому всего год. Изредка бывая у него в гостях, мы наблюдали вполне идиллическую картину – он с сыном на руках и она, его жена, рядом. И не верилось, что их души и сердца разрывают такие противоречия. Но уже из своего опыта я знаю – как обманчивы бывают эти уютные, хорошо подобранные по цвету шторы на окнах, эти милые безделушки на полках, этот тёплый свет чужих окон. Когда временами на меня накатывает одиночество я, иной раз, ухожу побродить по ночному городу. Смотрю на свет, льющийся из окон, и думаю о том, что, наверное, как же тихо, тепло, мило там всем, как, наверное, счастливы люди, там живущие. Что, может быть, именно в это время там все сидят за большим столом, пьют чай, течёт неторопливая, умная, добрая беседа. Мне представляется, что там царит уют и любовь. Увы, как же бывает ошибочна эта идиллическая картина. А так хочется, чтобы хоть где-то царили добро и счастье.

Бывая у него в гостях, я обратил внимание на несколько полиэтиленовых пакетов, в которых он носит свою рабочую одежду и еду на работу. Они всегда лежат на видном месте. Казалось, что кто-то только что пришёл с поезда или в ближайшее время уезжает. Эта Вовкина жизнь, как «на колёсах», производит тягостное впечатление.

Это – жизнь без дома, без своего дома; где можно отдохнуть от бурь и ураганов этого мира, где можно забыть все невзгоды и просто почитать любимую книгу или помечтать о чём-нибудь, пообщаться с близкими тебе людьми.

Сколько можно прожить такой жизнью? Кто-то, возможно, готов жить как на вулкане хоть всю жизнь – и ничего, как с гуся вода. А кому-то может хватить и 2–3 лет. Ведь это – как на войне, где один год идёт за несколько, а, возможно, стоит и всей жизни…

Не раз мне представляется картина описанная Вовкой:

– Ну ударь меня, ударь! – Кричит она ему, потеряв нормальный человеческий облик с пеной у рта; но при этом где-то внутри понимая, насколько неправа.

Но наш Вовка не способен даже муху прихлопнуть. И не понятно ему – что за бред такой – бить любимую женщину?

Эта его жизнь временами напоминает огромный, медленно вращающийся водоворот, который всё больше и больше затягивает нашего Вовку в свои опасные объятья. Он закручивается всё круче и круче, и иногда уже видна тёмная, страшная пустота в его центре…

Мы с Сергеем пытаемся давать ему советы, в том числе самые невероятные и решительные. Родители несколько раз сводили его к врачу, психиатру.

Но где вы видели человека, которого бы врач излечил от неудавшейся любви!?

А он всё мучительно пытается склеить свою разлетающуюся вдребезги семейную жизнь, не находя себе места. Мотается между работой, экспедициями и всё к ней, к ребёнку и опять к ней. А оттуда веет каким-то тошнотворным бытом, какой-то куриной слепотой его избранницы, нелюбовью, и, кажется, изменами.

Чего только мы с Сергеем не перепробовали, а страшный хоровод всё кружится и кружится, всё затягивает и затягивает нашего друга.

И можно было биться головой о стену, разорвать на себе рубаху, доказывая, что жизнь не заканчивается на одной неудачной встрече, что любая нелюбовь и даже измена – это не конец всему, что мир огромен и всегда в нём можно найти своё место.

Он слушает нас, глядя куда-то в свои дали, и, кажется, не слышит…

А через некоторое время, покинув экспедицию, Вовка опять бросился догонять свою любимую, которая, оставив всё, выехала куда-то в Западную Сибирь. Не одна.

…Я не люблю город М. Я его – ненавижу !

Именно здесь, в этом небольшом городке, недалеко от железнодорожной станции нашли Вовку с проломленной головой. Одни утверждали, что он бросился под поезд, другие – что это обычное ограбление. Его поношенный чемоданчик валялся рядом. Кто-то успел покопаться в нехитрых пожитках.

Ничтожества, недочеловеки – есть везде. Возможно, в каждом из нас есть хоть крупица недочеловека. Но бывает и так, что в ком-то не осталось и крупицы человека – одна нелюдь. И вся эта мразь – живёт, дышит, двигается где-то рядом. И что же с этим делать?! Почему нормальные люди должны жить в этом мире как в огромном зоопарке, где за любым поворотом можно встретить того, кого и человеком-то не назовёшь? Пусть он и двуногий.

На такие вопросы нет ответа…

– Знаешь, Витька, – говорит мне Серёга, – я человек мирный, добрый, спокойный. К женщинам и девушкам отношусь сугубо положительно. Но эта «стерлядь», эта стерва и б… – как она могла так довести мужика? Неужели не найти каких-то слов для него, не найти хоть что-то у себя в душе для того, от кого у тебя ребёнок?

К разговору подключился Евгений:

– Есть женщины настоящие – это когда не только тело имеется, но ещё и душа. А есть – те самые, в кавычках (речь, кстати, не о представительницах древнейшей профессии) – просто носительницы первичных, вторичных, «третичных» и т. д. половых признаков. И не более того.

– П… на костылях, короче говоря, – вставил своё веское слово Олег.

– Я ненавижу тех, вторых – «носительниц», – кивком соглашаясь с Олегом, продолжил свою мысль Евгений. – Этих тварей, натянувших на себя оболочку женщины, но которые таковыми не являются – по сути, – говорит он с горячностью. – Они похожи на самонаводящиеся артиллерийские установки. Безошибочно вычисляют в толпе тех, кто их сильнее всего хочет (нет, не любит) и тут же, в автоматическом режиме разворачиваются на него всеми своими «причиндалами» и включают так называемые «чары». И бедный мужик вдруг видит перед собой нечто крепко сбитое, вполне стройное, окружённое лёгким флёром то ли эротики, то ли романтики – и ноги его потихоньку сами собой несут туда. А там – обыкновенная дрянь. И ни граммом больше. И поймёт он это не сразу, а лишь тогда, когда этот ходячий капкан захлопнется с громким лязгом:

«Дай денег, дай денег!»

– Видеть не могу этих мирно гуляющих и мерно жующих «гусынь» и «клуш», – говорит Евгений.

По нашей с Серёгой классификации Вовкина жена была отнесена именно к такой разновидности – неторопливая, уверенная, «самодостаточная», вроде бы чем-то занимается, а на самом деле – ничем; просто пустота и только пустота; он ею и задохнулся.

– Они, эти «клуши», – говорит с тихой яростью Женька, – способны неторопливо сжевать не только свою, но и чужую жизнь; у них совсем нет мозгов, а душа – в зачаточном состоянии, в лучшем случае. Да они любого способны сожрать, оставляя после себя кресты. Причём, не обязательно кресты на кладбище, хотя и такое не редкость. У меня есть несколько примеров, когда от цветущих, пышущих здоровьем и радостью жизни мужиков через несколько лет совместной жизни со своими «избранницами» оставался лишь слабый отпечаток (как плохо проявленная фотография). Яркий, сильный человек, вдруг, начинал оглядываться по сторонам, как бы боясь сделать что-то не то, заискивая перед тварью, которую выбрал в жёны.

– И куда подевалась его счастливая улыбка, широко развёрнутые плечи, их сила, бронзовый загар?! Тех парней, что я знал, уже нет. Их сожрали твари, замаскированные под женщин.

Женькины глаза светились холодным огнём, как у волка, увидевшего свою жертву:

– Ненависть – плохое чувство. Но я всё равно ненавижу эту «живность», этих мнимых женщин. Ненавижу за всех мужиков, которых они неторопливо, как катком, раздавили о свой удушливый быт, уничтожили в своих липких объятиях!

Казалось ещё чуть-чуть и немигающий, злой взгляд Евгения, как лазерным лучом будет срезать окружающие наш лагерь невысокие сосенки.

Все немного помолчали.

К разговору неожиданно подключился Борис. Этот добряк, любитель «патриархальщины», вечно защищающий и оправдывающий всё и всех; лишь бы разойтись по-доброму. Но даже и он не выдержал:

– Очень хотел с вами поспорить, парни, уж больно вы разошлись, замахнулись на «слабый» пол, пусть и не на весь. Но есть и у меня небольшая история на эту тему. Как говорится, из песни слова не выкинешь.

– Моя благоверная однажды рассказала кое-что на ту же тему о своей подруге; Элька – так, кажется, её зовут. Она – искусствовед по образованию. Где-то преподаёт, а так же время от времени подрабатывает в качестве экскурсовода на художественных выставках. Её муж по профессии слесарь. Человек – душа на распашку, весь огромный такой, добрый. Когда бывало в гости к ним приходили, каждого встретит, найдёт какое-то слово по случаю, шутку. В общем, душа компании. Так вот, эта Элька и поведала ей «по секрету» о том, что начались у них с мужем какие-то проблемы. Ну, проблемы и есть проблемы – их надо решать. Но отношение у них к этому было разное. Если муж её, Григорием, кажется, его звали, по приходу домой после работы и ремонтом позанимается, и полы может помыть и даже стихи сочинял ей (неплохие, кстати). А это создание и поделилось с моей:

– Он мне стихи свои читает, обо мне, о любви, а я про себя в это время думаю: «Всё равно – не дам. Нет, не дам!»

– Вот же, сука, – вырвалось у Сергея, – да и кому же она, такая дрянь, нужна со всеми своими «штучками»!

– Как видишь – нужна, – возразил ему Борис.

– А кончилось всё тем, – поскучневшим голосом он продолжил, – то ли инсульт его прихватил, то ли что-то с сердцем. В общем, был человек – и не стало. И, знаете, как же она убивалась, сколько слёз было пролито на его могиле и по телефону всем своим знакомым и родственникам (наверное, они, эти слёзы, всё же были настоящими). У моей – на полдня всякое настроение пропадало, после общения с подругой. Вот уж точно – не только полное отсутствие души, но и просто мозгов.

– А убиваться на могиле они умеют, – вставил своё слово Женька, – здорово у них это получается. И оденутся так, что хоть в кино её снимай – безутешная вдова и только (платочек тёмных тонов, туфельки подберёт, глазки подведёт). Может теперь она и переживает, по-настоящему. Но кому это нужно и кому от этого легче. При жизни бы, мразь, человеком была – хотя бы наполовину!

Борис, продолжая свой рассказ, говорит:

– Я тогда своей говорю – ты, дура, хоть теперь понимаешь, что за существо твоя подруга!? Чтобы её ноги не было в нашем доме!

– Это единственный раз, когда я свою ненаглядную дурой обозвал, – вспоминает мой друг детства с лёгкой усмешкой. – Очень ей не понравилось. Здорово мы тогда с ней поспорили. Но шваль эта больше ни разу у нас не появилась.

Помолчав, Борис заговорил снова, чуть ли не скрипя зубами:

– Человек погиб из-за этой суки, ты понимаешь? – Говорю ей. А она смотрит на меня, хлопая глазами. Вот уж, действительно, голова у них, женщин, как-то по-другому устроена, и глаза какие-то – всё больше, как стеклянные.

– Нет, не зря меня Витька вытащил сюда, в экспедицию, – Борис посмотрел на меня с благодарностью, – тут хоть немного можно проветрить голову от «чада» семейной жизни…

– Так, друзья, – придвинулся поближе к нам Олег, – есть предложение почтить память всех павших на этой «войне» настоящих мужиков. А длится она уже не одну тысячу лет (куда там нынешним «локальным конфликтам»)! Надеюсь, возражений нет?

Технических проблем с реализацией этой идеи тоже не возникло, так как всё необходимое всегда находится у нас наготове, и в лучшем виде. По рюмкам быстро разлили строгий напиток местных самогонщиков. Строгий потому, что градусов в нём – немерено. А аромат у него просто волшебный – абрикос и ветка вишни (никакой химии, никаких ароматизаторов; с этим у нас – строго).

Выпили, не чокаясь, и не закусывая – слишком суров повод. И даже Борис, этот вечный трезвенник, молча опрокинул в себя свою стопку действительно огненной жидкости.

…Вовка провалялся в коме месяца полтора. Когда дела его, пусть и очень медленно, пошли на поправку мы стали к нему заглядывать при первой же возможности. Довольно часто у его постели видим Милку-Людмилку. Так мы с Серёгой зовём её ещё с университетских времён, когда они с Вовкой наперегонки решали задачи по методам математической физики. Нежная, милая – она столь же легко и упорно занималась на физфаке, сколь вдохновенно и в секции художественной гимнастики.

У Вовки впереди месяцы, а, возможно, и годы на восстановление и реабилитацию. Милкино упорство и настойчивость пришлись здесь очень к месту.

(окончание первой части)

Глава шестнадцатая. Межсезонье

Раннее утро. Ноябрь. Бреду через парк на работу в «сектор» (так мы привыкли называть отдел археологии при Академии наук). Под ногами толстый ковёр опавшей листвы. Это хорошо, что её не успевают убирать. Это просто здорово – вот так брести по щиколотки в этом пахучем, звенящем осеннем золоте. Куда не повернёшь голову – оно везде; под клёнами и осинами жёлтое и ярко-красное, под дубами – коричневое, под каштанами – оно разлапистое, всех оттенков охры. Хочется окунуться в это море опавшей листвы, подышать ею, полежать на спине, глядя в небо, забыв обо всём на свете. Я всегда завидовал животным, а особенно собакам. Они такие непосредственные. Захотелось покувыркаться на траве – нет проблем. Тут же исполнили это своё желание, как и любое другое…

Уже недели две как археологи вернулись на «зимние квартиры». Скоро они засядут за подготовку отчётов по прошедшему сезону. Моя задача – графические работы по этим отчётам. Ведь я – художник. В нерабочее же время мне предстоит разобрать рисунки и этюды, привезённые из экспедиций. Что-то законченное вставить в рамы, над чем-то потрудиться, а над некоторыми набросками просто поразмышлять…

В зимнее время года я снимаю квартиру у тёти Клавы. Она – личность неординарная. У неё и бывшего её мужа дяди Миши большой собственный дом на окраине города, участок и садик. У тёти Клавы и дяди Миши не много общего. Бог ведает, какая сила заставила их когда-то соединить свои судьбы.

Посудите сами. Половина дома тёти Клавы представляет собой несколько комнат, обставленных в стиле не очень дорого ресторана, антикварной лавки и чего-то купеческого – одновременно. Это – пыльный хрусталь, дорогие ковры и мебель (она её почему-то называет «мобель»), претендующая на старину и эксклюзив.

Половина дяди Миши – прямая противоположность. У него спартанская обстановка. В большой комнате, которая служит ему спальней, стоят несколько стульев, стол, диван, телевизор. На небольшой кухне – стол и пара табуреток. И это всё.

Меня поселили, естественно, на половине дяди Миши (тётя Клава, несмотря на то, что уже давно в разводе со своим бывшим мужем, по-прежнему все решения по хозяйству принимает единолично).

Я занимаю небольшую, узкую комнату, которая, возможно, когда-то задумывалась, как чулан, но потом в наружной её стене всё же было проделано окно – и она стала жилой. Стол, кровать, стул, зеркало – что ещё нужно, чтобы пережить зиму вольному художнику. Зеркало было мной упомянуто не зря – за неимением другой живой натуры время от времени делаю наброски собственной головы, руки, ноги, суставов, согласуя свои действия с атласом пластической анатомии для художников. Неторопливо изучаю связки, мышцы, скелет – очень не бесполезное занятие, если ты на самом деле хочешь что-то уметь делать – как художник. В общем, грех жаловаться – жить можно.

Дядя Миша предпочитает лишний раз не конфликтовать со своей бывшей супругой. Но робким его не назовёшь. Он – бывший фронтовик. Со своей «сорокопяткой» брал Кенигсберг. Чего только с ним не случалось на фронте – он и бил из своей небольшой пушки прямой наводкой по танкам (а это вам не стрельба по куропаткам из винтовки с оптическим прицелом – любимое занятие современной «знати»), его и откапывали чуть живым после того, как их батарею накрыла бомбовым ударом авиация противника в прямом смысле слова перепахав её вдоль и поперёк, и закопав несколько артиллерийских расчётов в землю вместе с их орудиями. Иногда вечерами мы ведём долгие, неторопливые беседы о том, о сём. Но довольно часто просто молчим, занимаясь каждый своим делом. Я не люблю без спроса вторгаться в чужую жизнь.

Обычно ближе к концу дня дядя Миша смотрит телевизор и пьёт своё любимое молдавское красное. Я же у себя в комнате либо читаю, либо рисую.

Так и текут дни тихо и размеренно, но только в том случае, если в нашу половину не врывается тётя Клава. Её совершенно не волнует, что и к жилплощади дяди Миши и к его жизни она, формально, не имеет никакого отношения. Её буйная энергия не имеет границ. То она что-то ремонтирует в доме, то занимается садом или огородом.

По основному роду своей деятельности тётя Клава «флорист», то есть выращивает и продаёт цветы. Это даёт ей ощущение жизни и приносит кое-какие дивиденты (если судить по количеству дорого хлама, которым она заполнила свою половину дома). Для чего и для кого всё это? Так и хочется её спросить. Но это бессмысленно – слишком велика вероятность того, что ты будешь бесследно сметён её гневным ответом и напором.

Я для неё почти никто – так, полустудент, полуоборванец, который по полгода мотается неизвестно где и для чего. Единственно, чем я для неё ценен – это аккуратно вносимой мной квартплатой (ей, не дяде Мише) и тем, что меня можно использовать время от времени в хозяйственных делах.

Вот и сегодня её захватила идея улучшить водоснабжение своего участка, для чего необходимо прокопать траншею длиной метров двадцать пять и проложить трубу. Траншея – это ко мне. По части земляных работ я незаменим. Ими в основном я и занимаюсь по полгода в экспедициях. А тот факт, что на дворе поздняя осень и верхний слой земли уже промёрз – мою хозяйку совершенно не волнует. Тётя Клава, добиваясь своего, готова растопить даже вечную мерзлоту. Моими руками.

Не откладывая в долгий ящик, тут же бала произведена «рекогносцировка» местности, подобраны необходимые инструменты – кирка, лопата. И – работа закипела.

Я стараюсь относиться ко всему философски. Если, к примеру, идёт дождь, значит это кому-то нужно. Если тётя Клава хочет выкопать канаву – значит это тоже нужно. Правда, она не учла, что ров должен пройти мимо участка соседей, создав, возможно, временные трудности; впрочем, легко преодолимые – достаточно положить на время щит из досок поверх траншеи в месте перехода.

Сосед не заставил себя долго ждать. Он неторопливо прошёлся вдоль своего забора.

Таких злых, бешенных, побелевших от ненависти глаз я никогда не видел. Кажется, он готов уничтожить тётю Клаву, меня и, вообще, любого кто только осмелится приблизиться к его владениям.

Что делает с людьми частная собственность. Многие из них превращаются в настоящих зверей, обладая ею. Как оказывается, частная собственность – это неплохой тест, лакмусовая бумажка на то, кто же ты есть на самом деле. Довольно жестокий тест. Немногие его выдерживают. Довольно часто после него приходится ставить следующую оценку вроде бы нормальному человеку – «зверь», не человек. И, вообще, кто бы ответил – почему люди, милые, добрые, отзывчивые, когда находятся среди своих близких, превращаются в настоящих зверей стоит им только выйти за пределы квартиры или усадьбы? А иногда и просто в нелюдей? Что за странная метаморфоза? Чудеса прямо какие-то; правда, с неприятным привкусом.

Работы временно были прерваны. И тут началось. Тётя Клава включила все свои резервы и ресурсы (она слишком хорошо знала с кем имеет дело). Казалось, от её крика покроются трещинами и рухнут вниз стёкла в окнах в близлежащих домах и закачаются деревья. Одно непонятно – почему бы ей не обсудить предварительно свои планы с соседями.

Мы с дядей Мишей удалились к себе. Это была не наша война.

Между тем голос тёти Клавы то удалялся, то приближался и временами был похож на вой пожарной сирены. Казалось, что где-то рядом случился пожар и то одна пожарная машина, то другая кружит неподалёку. Наша хозяйка то несётся по саду, то вокруг дома, пытаясь убедить не только соседа, но и, вообще, всё окружающее пространство, а, возможно, и само небо в своей правоте. Время от времени она врывалась к нам с дядей Мишей и с пеной у рта пыталась убедить и нас в том, что правда, безусловно, на её стороне, и что сосед – зверь, каких свет не видел. Мы молча кивали – мол, да, зверь и ещё какой. Она твердила, что от таких переживаний и крика у неё сахар поднялся выше всех допустимых пределов. Мы и с этим соглашались – какой там сахар – вся таблица Менделеева взбунтуется в организме, если так орать, и в виде испарины появится на поверхности кожи, но только в сухом виде – отдельно медь, железо, фосфор, сера и т. д. Махнув на нас рукой, она вновь выбегала на улицу, где, наверное, уже и дальняя округа в радиусе не менее километра знала, что у тёти Клавы застопорилось важное строительство.

Такого напора, такой энергии, что затратила наша хозяйка, хватило бы для обогрева небольшого посёлка в течении месяца. Сосед, конечно, сдался. Он знал, что тётя Клава из тех женщин, что не только коня остановит и в избушку самой бабы Яги ворвётся – она из этих самых коней способна мигом изготовить, при необходимости, рагу на сто персон, а из избушки – сотни две собачьих будок на любой вкус и размер.

Пришлось отложить в сторону томик Дж. Ваззари и, несмотря на уже довольно позднее время суток, выйти и поковырять хотя бы для вида мёрзлый грунт. Чтобы окончательно закрепить успех тёти Клавы.

Редкие снежинки кружат в воздухе, сверкая в свете фонаря. Лихо орудуя киркой и лопатой, разрушаю верхний, промёрзший слой грунта. А в голове ещё вертятся картины и истории жизни художников далёкого прошлого. Всё как бы погружено в прозрачную дымку времени, прозрачный туман прошлого. Там была своя атмосфера, своё отношение к профессии художника. Я слышу скрип телег, голоса, чувствую запах навоза, дыма, стелющегося вдоль деревенской улицы. Вижу как художник даёт подзатыльник одному из своих учеников, не очень радиво, на его взгляд, растирающему краски. Сам мастер одет в…М ВАЗЗАРИ И КОММЕНТАРИИ…

Нависавшая над городом добрых полчаса туча разразилась, наконец, просто бешеным ливнем. Похоже, кто-то там наверху проткнул огромный полиэтиленовый пакет с водой, и она рухнула настоящим водопадом.

Прыгая через лужи, несусь к ближайшему дому под один из его балконов. Какая-никакая, а защита.

На небольшом пространстве у стены уже стоит девушка. Хлещущий ливень с ветром подталкивает нас к середине пока ещё сухого пятачка под балконом. Он подталкивает нас друг к другу.

Мельком оглядываю её – лицо в профиль, губы, глаза. Под то ли длинной курткой, то ли укороченным плащом фигура не видна. В общем – ничего особенного. Но что-то в ней заставляет меня поглядывать в её сторону время от времени. Возможно, это глаза, в которых чувствуется характер.

Не обращая на меня никакого внимания она, выкурив одну сигарету, берёт следующую.

«Плохо», – отмечаю про себя, – «много курит». Рассуждаю так, будто она мне уже не посторонний человек. Я ещё не забыл одну из своих любовей, которая тоже была не прочь покурить в любой обстановке; в том числе и во время наших встреч. До сих пор не могу забыть два взаимоисключающих друг друга желания – целовать её и отвращение к запаху сигарет.

Ловлю себя на том, что внимательно разглядываю её губы. «Может потому и курит, чтобы все смотрели на неё, на её губы», – мелькает мысль. Они у неё довольно крупные, ясно очерченные, «натуральные», то есть, не нарисованы помадой.

Она по-прежнему ведёт себя так, будто я прозрачный фантом, будто рядом с ней вообще никого нет.

Порывы ветра с дождём заставляют нас всё ближе и ближе придвинуться друг к другу. Стихия, похоже, разбушевалась не на шутку. Вода уже почти полностью покрыла проезжую часть, превратив её в небольшую речку, по которой проезжающие автомобили не столько едут, сколько плывут, оставляя после себя довольно высокую волну. Эти волны легко перехлёстывают через бордюр и с шумом накатывают на стены. Мы пытаемся перешагнуть через них, встать на цыпочки, но это не очень помогает. Нескучно, кажется, денёк складывается.

«Ладно», – думаю, – «надо что-то предпринимать – дождь рано или поздно закончится и убежит девчонка по своим делам».

Лезу в карман куртки. Там у меня горсть карамели. В последнее время ношу с собой. Здорово помогает справиться со стрессом, которого, иной раз, хоть отбавляй по основному месту работы. Как же – люди бьются за место «под солнцем». Для меня это звучит диковато. Я считаю, что место под солнцем, или просто солнце, должно быть у тебя в душе. Остальное, как говорят, приложится. Но далеко не все так думают. Встречаются и те, на которых бессмысленно тратить энергию, пытаясь что-либо объяснить. Таких гуманоидов – только сама жизнь научит. Падшие ангелы…

Достаю несколько штук, протягиваю девушке:

– Возьмите, после сигареты здорово идёт.

Наконец, она меня замечает. Секунду, молча, смотрит в глаза. Мне показалось, что я был пропущен через томограф, который, правда, реагировал на всё, что угодно, кроме бытовых и финансовых «артефактов».

«Ага», – думаю, – «это уже интересно; так как имеет место отклонение от среднестатистического стандарта, от нормы».

– Спасибо, – она берёт у меня несколько конфет. В глазах у неё повисает какой-то вопрос. Или даже несколько.

– Всегда рад помочь страждущему, – пытаюсь я ответить хотя бы на один из них.

– С чего вы взяли, что я «страждущая»? – она мне.

– Как же, ветер, дождь, сигарету одну за другой курите, – отвечаю ей. – А ведь из школьных учебников известно – от грамма никотина лошадь погибает!

– А я похожа на лошадь? Ну, спасибо, – получаю в ответ.

– Нет, вы интересная девушка. И мне жаль вас.

– Нас – это кого? Всех курящих девушек? Не слишком ли широк охват?

– Нет, Вас и ту лошадь, на которой проверили действие никотина, – отвечаю я ей.

– Какой Вы жалостливый, – произносит она с лёгкой иронией.

– Нет, я не жалостливый, а просто гуманный и люблю гармонию – как вообще, так и в частностях. А глаза иных лошадей (хотя, впрочем, любых) не сравнить с выражением глаз иных людей…

– Увы, согласна, – уже с оттенком грусти говорит она. – Да, согласна, – ещё раз повторяет девушка, думая о чём-то своём.

– И с чего ты так уверен, – переходит она неожиданно на «ты», – что я страждущая? – Кажется, это её слегка задело – мою гордую незнакомку.

– С тех пор, как Эйнштейн придумал свою теорию относительности ни в чём нельзя быть уверенным наверняка, – отвечаю я ей. – Ведь из неё следует, что то или иное событие может произойти только с той или иной вероятностью, то есть, никто не может гарантировать, что что-то обязательно произойдёт.

– Поэтому я поступаю почти не задумываясь, почти на уровне рефлексов, – продолжаю нести непонятно что.

– Тем не менее, Вы добрых пятнадцать минут, – она опять перешла на «вы» со мной, – топтались возле меня, оглядывали со всех сторон, как скаковую лошадь. В лицо заглядывали – будто собирались просить милостыню.

Её ответ, видимо, имел целью вывести меня из равновесия; возможно, я слишком рано успокоился, решив, что знакомство с интересной девчонкой уже состоялось. Эти её слова очень похожи на быстрый и сильный ответный удар в большом теннисе – он называется «драйв». Это когда мячу придаётся верхнее, косое вращение. После него мяч, попав на сторону противника, получает после удара о площадку дополнительное ускорение и уносится в сторону, прочь – как ужаленный. Укротить его не так-то просто. Похоже, и с девчонкой всё будет не дважды два…

Я чувствую, как против моего желания в жилах начинает бурлить адреналин. Теперь понятно, что меня в ней привлекло – это возможность состязания, преодоления.

«Эта мягкая и пушистая кукла, – говорю я себе, слегка заводясь, – на самом деле имеет металлический каркас. Ещё пара, тройка таких «пинков» с её стороны и я буду похож на боксёрскую грушу, которую каждый может отделать, как пожелает»…

Оглядываюсь по сторонам. Дождь, похоже, явно пошёл на убыль, того и глядишь закончится. И покинет эта удивительная птица уже слегка согретое нашим присутствием место под балконом, унесётся в лишь ей ведомые дали. А вдруг она та самая, единственная, неповторимая ради которой только и живёшь на этом свете?

– Извините, мы с Вами уже довольно долго беседуем. У Вас какой код, индекс или просто обозначение в этом мире? – Кажется, я слегка сбил её с толку не очень внятной тирадой.

– Я имею в виду, то есть, я хочу спросить – как Вас зовут? – похоже, у меня есть шанс запутаться в собственных рассуждениях.

– Даша.

– А меня Виктор.

– Кажется, Вы стараетесь делать всё, чтобы соответствовать своему имени. – Говорит она, с некоторой долей уважения, что ли.

– Даша, дождь практически прекратился. Может, пройдёмся? Вам в какую сторону?

– Да, теперь, пожалуй, всё равно, – отвечает она мне, оглядывая свою мокрую обувь и, в зеркальце, растрепавшиеся, влажные волосы.

Мы неторопливо бредём неведомо куда, старательно обходя многочисленные лужи, которые – то позволяют нам идти рядом, то разводят нас по разные стороны.

Мне подумалось о том, что, возможно, так же ведут себя сейчас и наши души – то сойдутся совсем близко, то разбегаются неведомо куда. И всё они пытаются почувствовать то неуловимое мгновение, ту едва ощутимую грань, когда становится, вдруг, понятно, что есть только один путь – быть вместе.