1

Влад дописывал статью про волков. Голова у него побаливала. Ноги гудели. За последние дни, особенно после выключения света, свободного времени почти не оставалось. Приходилось носить воду. Приходилось бежать на другой конец города к заправке и там за дикие деньги закупать газ. Одноконфорочную газовую плитку он прикупил еще позавчера, и ему сильно повезло — взял одну из последних. Керосиновую лампу одолжил в Нижнем городе, где жил один из давних приятелей, и теперь она болталась на стеклянной люстре, олицетворяя возврат к истокам. Когда Влад зажигал этот анахронизм — по комнате запрыгали красноватые зайчики, и квартира журналиста начинала походить на пещеру безумного колдуна.

С потерей электричества сдох компьютер, и вместе с ним отпала надобность в провайдере. Скрипнув зубами, Сергеев извлек из пыльных глубин антресоли закрытую чехлом печатную машинку «Ортекс», которая возрастом была едва ли вполовину младше самого Влада.

Болели руки — кончики пальцев за время работы на мягкой клавитатуре совсем забыли, каково шлепать литерами на механическом агрегате. Владислав стал больше читать, потому что телевизор был недоступен, и радио отныне не баловало своего хозяина музыкой. Вечерами он пялился на погруженный во тьму город и размышлял. Ему даже пришло в голову, что в крестьянском тяжелом труде что-то есть — после напряженного трудового дня обыкновеннейший отдых да собрат его покой казались чуть ли не пресловутым смыслом жизни, особенно если к нему прибавлялось удовлетворение от сделанного.

Через день после отключения света позвонил Дивер. Случилось это вечером, когда Влад предавался отдыху, перемежающемуся с приготовлением ужина.

— Ты здесь? — спросил Дивер из телефонной трубки и продолжил: — А я уже подумал, что ты сбежал. Покинул наш славный городок.

— Я был занят, — сказал Влад.

— То-то у тебя телефон не отвечал. Телефон-то не отключили, надо же.

Влад молчал. Он смотрел на луну, какая она сегодня — поджаристый блин с угольками морей и впадин.

— Влад, надумал что-нибудь?

— Что я должен был надумать?

— Ну... — сказал Севрюк и запнулся, а потом произнес полушепотом: — Обо всем этом! Ну, колыхается вуаль, вьется...

— Михаил, — сказал Влад, — я устал. Я сегодня целый день обеспечиваю себе приемлемую жизнь. Отстоял в трех очередях, и мне еще писать статью. Воды наносил, газа закупил, ужин приготовил. Что там еще полагается — рожь накосить, скотину покормить? Но, к счастью, единственная скотина, которую надо кормить в этом доме, — это я сам!

— А, — сказали из трубки, — ну ладно, извини.

И Дивер отключился.

Еще он видел Степана. И едва его узнал — бывший алкоголик и сталкер разительно переменился. Одет был опрятно, и жуткая черная его щетина исчезла. И шел он, не сгорбившись, как обычно, и не шаркая ногами, а быстро и целеустремленно. Владислав видел его издалека, хотел окликнуть, но раздумал — спешил в магазин за крупой, а там целыми сутками обреталась поражающая своей длиной очередь. Да, тяжкая примета середины августа — очереди были за всем, хотя недостатка в продуктах и сырье пока не ощущалось. Психология же горожан заставляла их скупать все подряд — спички, соль, муку и сахар. Все это захламляло квартиры, путалось под ногами и зачастую сгнивало. А жильцы, снова, и снова, и снова тащили мешки с продовольствием к себе в квартирки.

Ходили тяжкие слухи о грядущем голоде. Ничем не подтвержденные, они все равно нагоняли тоску и дурные предчувствия. И, хотя выдавались еще чудные и полные света летние деньки, улыбок на улицах изрядно поубавилось.

Сергеев упаковал в коричневую потертую папку машинописную статью про волков и направился в редакцию «Замочной скважины», где был принят с почестями.

— Творится не пойми что, — сказал редактор, — семь лет пашу редактором газеты, и вот — впервые такое вижу. Такое ощущение, что весь этот бред, все эти сказки, которыми мы газету пичкаем, со страниц бегут и по городу расползаются.

Влад не знал, что ответить — как-то не ожидал таких откровений.

— А, плевать, — молвил отец-вдохновитель «Замочной скважины», — наше дело деньги зарабатывать.

Получив как нельзя кстати пришедшийся гонорар (цены в городе все ползли и ползли вверх, как столбик термометра в июле), Владислав покинул редакцию, даже не подозревая, что посетил это сияющее огнями здание в последний раз.

Прошел по Верхнемоложской и через некоторое время включил фонарик, с досадой отметив ослабевший желтоватый его свет — батарейки иссякают, а новые скоро догонят по цене аккумуляторы. То и дело навстречу попадались темные людские фигуры с фонарной фарой перед собой. Лиц разглядеть было нельзя. Некоторые тащили факелы, и света от них было больше, чем от всех фонарей, вместе взятых.

Машины ездили совсем редко — бензин стал дорог.

Тепловозную цистерну дограбили полностью, так что большая часть автотранспорта, разъезжавшего сейчас по городу, была дизельной. Без приключений Влад добрался до Школьной и с затаенным облегчением вошел в дверь подъезда. С недавних пор пребывание на улице после заката стало его нервировать.

Тут-то на него и обрушился удар. Ошеломленному Владиславу даже показалось, что ударила его сама темнота, но донесшееся многоступенчатое нецензурное выражение, сказанное неумело, но со старанием, быстро поставило все на свои места. Луч фонаря бил куда-то за спину, над ухом проскрежетало сталью по кирпичу. Да еще и нож у него! Сергеева пробило холодным потом, стало трудно дышать. Зарежут ведь! В собственном подъезде выпустят кишки! Что делать — орать, бежать?

Он ударил фонарем, попал, а потом фонарик был вырван из рук и грянулся об пол. С хрустом стекло наискось прорезала трещина, но лампочка продолжала светить, ничуть не помогая побоищу и лишь высвечивая на исписанной нецензурщиной стене жутковатый театр теней.

Положившись на волю Божью, Влад кинулся вперед, толкнул убийцу, и тот завалился назад, на спину, прямо в свет фонаря. Нож он потерял, и оружие зазвенело вниз по ступенькам, прямо к ногам Сергеева. Там он и замер — изящное изделие с лезвием замысловатой формы и отделанной перламутром рукояткой. Настоящий антиквариат.

Но Влад смотрел не на нож, а на распластавшегося на ступеньках и кривящегося от боли убийцу. Тот, падая, ударился спиной о выступающее бетонное ребро. Сергеев его знал и меньше всего ожидал увидеть здесь.

— Ты чего? — спросил туповато Владислав. Что он еще мог спросить в такой ситуации?

— Козел!!! — крикнул пацан из семнадцатой квартиры, его сосед. — Тварь ты, тварь! Отморозок тупой!

Ругаться он не умел, но в данной ситуации улыбки это не вызывало. Не мудрено, что так легко полетел от владова удара — тонкий, дохлый, типичный книжник. Но все же сумей он дотянуться в первый момент ножом...

Сосед продолжал изрыгать ругань. Выложив очередной плохо скомпонованный пакет ругательств, он замолк, чтобы перевести дух.

— Так, — сказал Владислав, — начнем сначала. Зачем на меня напал? Или не на меня хотел?

— На тебя! — агрессивно сказал парень и стал подниматься со ступенек, лицо его при этом болезненно кривилось и норовило сморщиться в слезливую гримасу.

— Хорошо, — Сергеев быстро наклонился и поднял нож, но не убрал, а, напротив, стал им водить из стороны в сторону. — Тогда вопрос второй — а зачем?!

— А не все ли равно?! — заорал него несовершеннолетний сосед и пролился все же слезами, крупными и злыми, как у пятилетнего ребенка. — Тебя — не тебя?! Ублюдков тупорылых этих в очереди! Психопата с ножом во дворе! Да вы все одинаковы! Все отупели, все погрязли во тьме! Зарыли рожи в землю, уши землей забили! Да зачем вам вообще жить?!

— Зовут тебя как? — спросил Сергеев, убрав нож. Парень напоминал ему дворового пса, агрессивного и пугливого, не доверяющего людям.

— Что? — спросил сосед, содрогаясь, гонор из него вышел весь. — Зовут? Александр. Бе-белоспицын.

— Знаешь, что, Бе-белоспицын? — произнес Владислав, подходя ближе. — Я вижу — у тебя проблемы. И ладно бы только твои, но вот, кажется мне, что к ним и глобальные проблемки цепляются. А поэтому мы сейчас поднимемся с этих ступеней и пойдем наверх. В мою квартиру, где за чашкой чая ты мне все расскажешь.

Сосед неистово замотал головой.

— А ты... — сказал парень тихо. — А вы знаете, что кругом что-то не так?

— Знаю, Саня, — проникновенно молвил Влад, — кругом все не так. Пошли.

Подождал, пока Белоспицын поднимется (держать его позади себя было явно преждевременно), и кивнул — иди, мол, мученик. Александр поплелся наверх, тяжко шаркая ногами, а рядом, в свете подобранного фонарика, жутко и гротескно качалась его искаженная тень.

— А они не видят ничего! Совсем, словно слепые! Все вокруг, да они тупеют на глазах! Тупеют и звереют, только шерстью осталось обрасти! Животные! — вещал он же, час спустя сидя за чашкой остывшего крепкого чая, в котором сахару и лимона было столько, что по мозгам било с первого же глотка. — Целый город потомственных кретинов! Как они меня раздражают! Все! До единого! В последние дни я вовсе перестал надеяться, что есть еще кто-то, кто понимает!

— Ты поэтому решил всех резать?! — спросил Сергеев, сидя напротив.

— Все одно ничего не изменишь! Но на самом деле резать я решил не из-за этого. Точнее, не совсем из-за этого.

— Ну, — подтолкнул Влад, чувствуя неприятный холодок внутри. И вроде бы все понятно, довела парня одинокая жизнь, полная непонимания. А тут еще эти катастрофы — вот и тронулся мозгами. Но было ли что-то еще? И почему Владиславу все время кажется, что в руках у него сейчас самый кончик длинной и извилистой нити, что болтается в пустоте, уходя в какую-то неведомую даль.

— Подействовало на меня!

— Что подействовало? — вздрогнул Сергеев.

— Ну, это, что на всех действует. Из-за этого и на дискотеке бойня была, и в очередях народ грызется. Как что-то в воздухе разлито. Мы этим воздухом дышим, и нам мутит мозги, и ведем себя не как люди. Это как... облако.

Сергеев медленно кивнул, на теплой кухне словно вдруг похолодало градусов на десять, появилась настойчивая потребность натянуть теплый свитер.

— Вуаль... — сам того не замечая, сказал Владислав.

Белоспицын настороженно смотрел на него:

— Ну и еще было... два дня назад со мной разговаривали из машины. Черной такой иномарки. Они говорили... говорили, что теперь все изменилось и больше не нужно сдерживать себя рамками морали. Что мораль — это пережиток, а когда все вокруг живут, как волки, то и ты должен им следовать, а то не будет радости в жизни. Радость, счастье — это когда ты в потоке. Когда со всеми.

— Ну, отморозков-то всегда хватало... А они и рады сбить с дороги слабых духом. Рады небось, что ты, ими науськанный, где-то ходишь и кого попало режешь, да еще и удовольствие получаешь от процесса.

— Это не все, — помотал головой Александр. — Они ведь мне на тебя указали...

— Что?!

— На тебя. Спрашивали, раздражаешь ли ты меня. А ты меня тогда сильно раздражал. Вот и говорят, начни, мол, с него. Все одно ему жить бесполезно.

— Так и сказали?

— Да.

Перед внутренним взором Владислава Сергеева всплыло мрачное темное лицо давешнего сектанта. Как там его? Рамена-нулла! Не от имени ли Просвященного Ангелайи действовали те типы в машине?

Свежеузнанные новости легли на душу тяжким грузом, целой грудой камней, один другого чернее. А потревоженная нить дрожала и колыхалась в студенистой пустоте, и кто знает — кого она пробудит там, на противоположном конце.

Ножик с изящным, поблескивающим лезвием лежал на столе, мерцал в свете керосинки.

— Нож тоже они дали?

— Они, — кивнул Белоспицын, — смотри, какие узоры.

И провел пальцем по вытравленным на металле черным колючим спиралям, до того изощренным и перепутанным, что с трудом воспринимались глазом. Нет, не ошибся Влад — вещица не просто дорогая, а очень дорогая.

Сосед смотрел на Владислава — не ненавидяще, как раньше, а с горячей надеждой. Что ни говори, а нервы у него были слабенькие, кидало из одной эмоции в другую. За окном бархатным океаном шевелился город, вздыхал в мягкой тьме, жил, несмотря ни на что.

— Вот что, — произнес, наконец, Влад, — не мы одни заподозрили неладное. Наверняка таких много — город большой. Из тех, кого я знаю, есть один.

Александр кивнул, потеребил нож на столе — опасный подарок от неизвестных доброжелателей.

— Мы ему позвоним. Завтра. Ты все расскажешь. Можешь даже подробней, чем мне, а там уже решим, что будем делать. — Владислав помолчал, потом глянул в упор на Белоспицына. — А сейчас иди-ка к себе. Убивать меня ты, наверное, уже не будешь, а родители заждались.

Белоспицын погрустнел и, кажется, опять собрался пустить слезу.

— Не пойду.

— Почему? Поругался или, как и меня, попытался порешить?

— Нет, — ответил Саня, — просто их нет.

— Так они что...

— Нет, нет! Они не умерли. Они просто... исчезли! — Белоспицын неожиданно скорчил гримасу и брякнул кулаком по столу. — Свалили они и вещички все за собой угребли! Пусто у меня в квартире, пусто! Я не говорил про это, да?!

В лад ошеломленно помотал головой.

— Сегодня вечером возвращаюсь с колонки, с ведрами, чтоб их! А дверь приоткрыта. Захожу, а там пусто. Голые стены, пыльно — ничего нет, словно я тут никогда и не жил. Меня бросили, а сами, небось, уже за городской чертой. А все потому, что люди такие — когда жареным запахнет, на других наплевать, главное — себя спасти.

И он откинулся на стуле, тяжело дыша.

— Вот теперь я, кажется, понял, отчего ты с ножом на людей начал бросаться.

Может, и врал пацан, стоило сходить проверить, благо квартира рядом, но что-то подсказывало Владиславу, что он увидит там пустоту без признаков жилья. Некстати всплыло и встало перед глазами воспоминание — опустевшая чердачная комната над городской АТС.

— Надо позвонить Диверу, — сказал Влад, — а раз у тебя никого нет, то ночевать можешь здесь. У меня есть раскладушка, и кухня, как отдельная спальня.

Сосед кивнул с явным облегчением. Видимо — проблема жилья его особенно беспокоила.

— В тягость не буду, — сказал Александр Белоспицын, отхлебывая остывший чай, — я... тихий.

— Стихи писал, на луну глядел?

Сосед мигом подобрался, глянул подозрительно:

— А ты откуда знаешь?

— Со временем, Саня, начинаешь понимать, что люди все одинаковы. Пусть даже некоторые и мнят себя личностями.

— Так то люди... — молвил Белоспицын и тем заронил в комнате буйно заколосившееся напряженное молчание.

 

2

А все же тьма могла быть холодной и колючей. Она могла быть и цветной — полной красной изматывающей боли, что обвивала тело, как рубиновая змея, у которой каждая чешуйка заканчивалась изогнутым шипом с капелькой разрушающего клетки яда. И змея эта содрогалась, и пульсировала, и сжимала каждый раз новый участок оплетенного ею тела.

Три дня и три ночи провел брат Рамена в этом черно-красном аду. Последнее воспоминание, за которое он все время цеплялся, — голова куклы. Лысая, ободранная, словно покрытая стригущим лишаем голова с небесно-голубыми глазами. Она напоминала ему самого себя — такое же измученное, битое судьбой подобие человека.

Его ведь ударили ножом! Собственная жертва ударила ножом, подловив на дешевый, наверняка подсмотренный в фильмах трюк. Кролик показал когти.

Рамена думал, что умрет, и может — тогда этот горячечный океан сменится покойной черной прохладой. И он ждал этого, он так надеялся, что змея распустит свои объятия или хотя бы вцепится ему в глотку своим изогнутым ядовитым зубом.

На третий день он почувствовал, что больше не один в этой болезненной бездне. Черное пятно колыхалось неподалеку под невидимым и неощутимым неистовым вихрем. Он кого-то напоминал, этот сгусток тьмы. Багровые глаза блекли на фоне красной пропасти, фигура потеряла всякое сходство с птицей, но суть, темная крылатая сущность — осталась. Рамена ее чувствовал, и он узнал пришельца.

— В...ворон... — изронил Дмитрий, и тьма всколыхнулась, словно кивнула головой.

Широкое темное крыло двинулось ему навстречу и застыло в приглашающем жесте. У ворона не было рук, но если бы были, то Рамена бы увидел протянутую ладонь.

— Пойдем, — сказал Ворон, и умирающий, но по-прежнему верный его слуга протянул бестелесную свою руку. Ухватился.

И тут же почувствовал, как змея расслабила свои тугие болезненные объятья, а мигом позже безжизненной шелухой спала со своей жертвы. Ворон сказал:

— Держись, — и увлек Дмитрия за собой сквозь ставшую почти родной кровоточащую вселенную.

И они летели — бестелесный темный дух и бестелесный человек. И на глазах Рамены кровавые краски стали исчезать из небосвода, а на место им приходила призрачная звенящая пустота. Пусто внизу и вверху, блеск где-то далеко впереди — как будто солнце играет на горном хрустале. Он слепил глаза, этот блеск, но и притягивал. Было очень странное ощущение, что Дмитрий находится внутри исполинского многогранного алмаза.

Рамена был рад, когда вслед за Вороном нырнул в густой, подсвеченный сине-зеленым, почти бирюзовым светом, туман. Здесь было царство пастельных цветов и клубящихся расплывчатых теней. Тени словно жили своей собственной жизнью — то подходили все ближе, так, что в какой-то момент почти можно было узнать лицо, то тут же с тихим смешком отшатывались и исчезали в тумане. Шорохи, смешки и звонкий шепот перекатывались в нем.

Рамена и Ворон спускались вниз сквозь клубящуюся мглу, и Дмитрий уже знал, что увидит под облаками. Поэтому, когда они прорвали последний облачный слой и взору их предстала удивительно близкая земля, Рамена прошептал зачарованно:

— Гнездовье...

А Ворон, казалось, молчаливо кивнул в ответ.

Широкая и бескрайняя, полная мрачноватых скал и дикой темной зелени, под низким сводом лазурных туч лежала эта земля. Тут и там из-под седых утесов вырывались пенные водопады и неслись неистовой буйной стихией вниз, к горным подножиям, где и замирали тихими стеклянистыми омутами, в которых не было дна. Ровные плеши полей приютились на крутых вспученных холмах. В иных местах горы вздымались так высоко, а туман опускался так низко, что верхушки сосен скрывались в зеленовато-голубом кружении, плыли сквозь него, как мачты неведомых кораблей.

Тут все дышало свежестью, какой-то дикой, полной сил первозданностью.

Рамена летел над диковатым ландшафтом, опускался ниже, взвивался вверх, к самым облакам, слушал их шорох и шепот. Тут и пахло по-своему — остро, свежо, непривычно. Запах влаги, хвои и чего-то еще, трудно определимого для выросшего в городе человека. Может быть, так пах туман? Зеленоватая мята, легкий холодок. Интересно, если из этих туч идет дождь, пахнет ли он мятой?

Ворон снизился и мягко приземлил Рамену на плоскую расчищенную площадку, что венчала собой вершину высокого, поросшего хвойным лесом холма. От ног Дмитрия брал разбег крутой, поросший короткой и мягкой травкой склон, а потом резко обрывался маленькой пропастью, на дне которой шумела и пенилась стремнина.

Рамена стоял на травке, а над ним плыли удивительные зеленоватые облака, которые так и хотелось, подпрыгнув, ухватить рукой, пощупать — какие они. Он вдыхал воздух полной грудью и мимоходом подумал, что тут, на склоне, должно быть довольно свежо. Но, странно — он совсем не чувствовал холода. Не чувствовал и тепла, словно действительно оказался во сне. Дмитрий повернул голову и увидел Ворона — тот сидел на крупном, полном ощетинившихся острых граней валуне. Птица сильно изменилась. Теперь это была действительно птица — очень крупный агатовый ворон, прочно вцепившийся в неподатливый камень загнутыми когтями. Все правильно — здесь, в Гнездовье, не нужно было скрывать свою истинную форму. Ворон распушил перья, стал чиститься клювом, искоса кидая взгляд на Рамену. Красноватые искры в глазах птицы остались, лишь чуть приугасли.

— Я... я не весь, — сказал Рамена. — Я здесь лишь частично.

Ворон кивнул, посмотрел один глазом, другим.

— Я хочу остаться здесь, — выдохнул Дмитрий. — Целиком!

— Многие хотят, — молвил ворон на камне. — Но место здесь дается не всем. Если ты хочешь остаться в этом краю, ты должен выполнять мои задания. Выполнять без ошибок и задержек. Только тогда тебе гарантирован вход в эту обитель.

— Я не...

— Ты не полностью, да. Тело твое осталось там, в городе. Здесь ты дух. Но не думай, что это место ненастоящее. Это Гнездовье, как ты сказал — место для жизни многих людей. Большинства. Обернись.

Рамена обернулся, и взору его предстала вершина холма, одинокий гранитный зубец таранил низкие облака. У его подножия приютилась крошечная деревенька из трех домиков. Бревенчатые, сверкающие свежей древесиной избушки были обжиты, из каменной кладки труб ленивыми ручейками выползал сизый дым, задумчиво замирал над крытой досками крышей и уносился вверх, где сливался с облаками. Между двух избушек была натянута бельевая нить, и на ней колыхалось свежевыстиранное белье — чистая ткань исходила морщинами.

— И ты сюда попадешь, — сказал Ворон, — только не делай больше ошибок.

Рамене хотелось остаться, хотелось бросить все и поселиться в одной из этих уютных избушек, от которых так вкусно пахнет дымом и счастливой жизнью.

Ворон оттолкнулся лапами от камня и неторопливо взмыл в напоенный странными ароматами воздух, а за ним устремился и Рамена, легкий и прозрачный, как пух одуванчика.

Надвинулись плотные облака, за которыми скрывалась невидимая, но вместе с тем ощутимая крыша — кровля над кровлей. А затем сквозь туман и мельтешение теней проступили резкие, будто высеченные ударами скальпеля, черты, образующие неровный прямоугольник. В середине его обретался грушевидный предмет, кидающий в стороны туманные блики. Дмитрий не сразу сообразил, что широко открытыми глазами смотрит в потолок собственной квартиры. Не дома — нет, он теперь точно знал, где его дом. А здесь так — временное пристанище, короткая остановка перед конечной станцией.

Навалилось ощущение собственного тела — тяжелая неповоротливая плоть, которая уж точно не полетит, сколько ни дуй. Дико болело плечо и отдавало в правый бок, словно там присосался маленький, но зубастый и злобный демон, может быть — отпрыск давешней змеи. Голова кружилась. Рамена скосил глаза на окно и увидел там ворона, снова утерявшего четкие очертания…

— Как я сюда попал?

— Сам дошел. Пока дух твой странствовал по тропам Гнездовья.

Еще два дня Дмитрий Пономаренко отъедался и восстанавливал силы. Головокружение сошло к вечеру, потихоньку растаяла дергающая боль. Он чувствовал себя почти здоровым.

— Тебя ударили заговоренным ножом, — сказал ему Ворон, — вот почему ты чуть не отошел в нижний мир. Внемли, лишь мое участие помогло тебе удержаться среди живых.

Дмитрий внимал, внимал больше и искреннее, чем раньше.

— Тот последний оборванец — сказал он, — он знает о нас?

— Если так, — ответила птица, — то тем быстрее его надо спровадить с этого света. Он слишком хорош, чтобы на нем водились такие, как этот бездомный.

— Слишком хорош? Да он полон мерзости, этот мир! Вот Гнездовье...

Но Ворон ничего больше не сказал, чем посеял в душе Рамены некоторое смятение.

А еще через день случился форс-мажор. Вдруг ожил и припадочно закурлыкал дверной звонок, молчавший уже года два. И Рамена пошел открывать, не задумываясь о последствиях, потому что совсем другие мысли занимали его голову. Поэтому, когда из-за открытой двери появились двое и живо оттеснили его в комнату, он испытал потрясение.

Одеты они были неприметно, держались спокойно и очень расслабленно, но что-то странное было в выражении безмятежных глаз, в которых овечья кротость мешалась с лютостью медведя-шатуна.

— Ну что же ты, Рамена? — спросил один из гостей, и тут Дмитрий узнал их.

Неприметная внешность, странноватые глаза — ну конечно, это же его бывшие собраться по секте. Верная паства Просвященного Ангелайи. Одного звали брат Накима, и он, прежде чем попасть в цепкие объятия гуру, отсидел срок за совращение малолетних, а второго — брат Ханна, и он прибыл в секту прямиком из окрестной психиатрической лечебницы.

Оба были ярыми исполнителями воли гуру, и даже в самой секте про них ходили нехорошие слухи, исходя из которых эту парочку Ангелайя посылал на самые ответственные задания, обычно с применением грубой силы, ломанием пальцев и примитивным мордобоем. Ангелайя свято верил, что сила кулака есть продолжение силы слова, и потому большинство последних слов оставалось именно за ним.

— Гуру интересовался тобой, Рамена, — сказал брат Ханна, — спрашивал, почему не появляешься на проповедях?

— Я... был болен.

Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате.

— А где же лекарства, где священные настои?

— Я постигал тьму и свет. Я думал — таким образом излечусь от телесной хвори. Так и получилось. — В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел.

— Похвально, если так, — ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально руки, — но теперь-то ты здоров?

— Здоров.

— Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами?

Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств на лицах видно не было, как не видно их на карнавальных масках.

«Попал! — думал Рамена. — Гуру хочет видеть — ведь это же...»

Любой член секты знал — гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не прощает и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться, попадет именно в их число. Станет ренегатом.

— Ну, так как, брат? — вопросил Ханна. — Ты пойдешь своими ногами, или братья поведут тебя под руки?

Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно, да. Ох, не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило.

Видя, что отринувший каноны брат испуганно пятится назад в комнату, Ханна и Накима больше не медлили. Расценив поведение Рамены, как несогласие, они двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на лишенный ковра пол. Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз на дню приходится утихомиривать буйных. На запястьях Дмитрия защелкнулись наручники — новенькие, блестящие.

Скованный Рамена задергался и, не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло:

— Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!

— Ишь, надрывается... — флегматично молвил Ханна. — Ворона какого-то зовет. Как есть отрекся!

— В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! — надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. — К реке шумливой! К избам!

— А может, он — того? — поинтересовался Накима.

— Да нет, — ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах, — отмазаться хочет.

И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему вслед. Помочь он, видно, не мог, мог только вдохновлять и обещать.

На улице его запихнули в машину — потрепанную «Волгу», и повезли через мост в Нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секты. Где точно — знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников покончить с могущественной организацией взрывом.

Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона и периодически начинал лопотать что-то насчет Гнездовья.

А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвященного Гуру, что познал свет и тьму, добро и зло и приобрел при этом власть над умами и душами своей смиренной паствы.

Ангелайя принял Рамену во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина — если ведут внутрь, значит, выпускать не собираются.

Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий и, по слухам, соединялся с пресловутыми подземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих грозно скалился череп: «Не влезай — убьет».

Рамене доподлинно было известно, что за какой-то из дверей находится пыточная. Он не знал точно — за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре, становилось дурно.

— Гнездовье... гнездовье... дом... — шептал Пономаренко.

В конце коридора и находились личные покои Самого.

Ангелайя — высокий, статный, в нежно-желтой сутане, выглядящей помесью буддистких одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, бородка цвета вороного крыла и такие же волосы, плотно зачесанные назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой и бегающим взглядом за стеклами очков.

Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. Эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь.

Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем, так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.

— Ты не посещал три последних медитации, — сказал Ангелайя негромко. — Почему?

— Был болен.

— Да не был он болен! — тут же громко сказал Ханна. — Всю дорогу орал что-то про птиц. Ренегат!

Ангелайя помолчал, потом спросил:

— Это так?

— Наговор, — ответил Дмитрий.

Ангелайя наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно, но при этом сдавив болевую точку. Сказал ласково:

— Это ты зря, брат. Брат Ханна сказал, что ты кричал про птиц. Не может же он врать.

— Говорил, говорил, — подтвердил Накима, — все Ворона какого-то звал.

— Ворон — идолище, — добавил Ханна. — Брат Рамена отрекся от истины.

Рамена знал, почему усердствуют братья. Не потому, что им так важно не выпускать никого из секты, и не потому, что у них была к Дмитрию личная неприязнь. Просто, если Рамену оговорят, то гуру, скорее всего, пошлет его на пытки. А пытки — это общая страсть Накима и Ханны, из-за которой они регулярно присутствовали за железными дверями с предупредительными надписями.

— Что за ворон? Идол твой? — спросил Ангелайя с напускной строгостью.

Рамена мотнул головой. Не сказал больше ни слова. Позади Ханна встал и закрыл дверь на два оборота.

— Рамена, — произнес гуру, — если ты признаешься, то облегчишь себе участь. Поверь мне, в нашей конфессии бывали ренегаты, которые потом вернулись назад, к свету тайного знания, и были прощены. Я умею прощать, Рамена! Кто такой Ворон?

Дмитрий молчал. Сказать о Вороне? Сказать про Исход? Никогда!

Гуру покачал головой, и Рамена понял, что сейчас он отдаст приказ о пытках. Но не это его интересовало — как завороженный, Дмитрий пялился на обширный плакат над креслом Ангелайи. Только что там был сам гуру — улыбающийся, несущий пастве свет и доброту. Ладони его больших рук были широко разведены, словно он обнимал всех и каждого, кто решится посмотреть на постер. Всего минуту назад он был здесь, а теперь исчез, и вместо него с плаката на Рамену смотрел Ворон. Черная птица пришла, чтобы спасти своего верного слугу. А Ангелайя что-то говорил, не замечая исчезновения своего портрета.

А потом начавшие затекать руки Рамены что-то нащупали на кожаной обивке кресла. Гладкая ручка, холод металла. Это был нож, и другие его не видели, потому что Рамена закрывал его своим телом. Дмитрий моментально взмок, надежда — слабая рахитичная искорка — вспыхнула жарким пламенем. Ворон с плаката смотрел подбадривающе.

— Иди и пройди Череду мук, сын мой, — окончил свою речь Ангелайя, и тут бывший его послушник рванулся вперед и упал лицом вниз. Он успел едва-едва. Накима и Ханна реагировали без промедлений. Ханна, упав на колени, потянулся к шее Рамены. Нож, который Дмитрий держал в сцепленных руках лезвием кверху, он не увидел, не должно быть здесь никакого ножа. Поэтому когда плененный дико изогнулся и ударил чудесно обретенным оружием — это стало для брата Ханны пренеприятным сюрпризом.

С отчетливым чавканьем нож вонзился в правую глазницу палача.

— А! — сказал брат Ханна и поспешно вскочил, безумно озирая другим глазом комнатушку. Позади него брат Накима, растопырив, как медведь, руки, мчался к Рамене.

— А! — еще раз произнес Ханна и отшатнулся назад — как раз под бегущего Накиму, тот налетел на него и сбил на пол.

Выражение безмерного удивления на лице Ангелайи стоило того, чтобы запомнить его на всю жизнь. Прозрев ситуацию, пророк кинулся вправо, но скользнувший ужом по полу Рамена преградил ему путь. Ангелайя споткнулся и грузно полетел на пол.

— Аааа! — протяжно вопил Ханна. — Ааааа... — рев его мешался с руганью Накимы, который пытался выпутаться из отчаянно дергающихся конечностей раненого соратника.

Рамена задрал ноги и пропустил их через кольцо сцепленных рук, так что скованные кисти оказались спереди. Ими он и приложил поднимающегося гуру, от чего тот звучно грянулся о бетонный пол, разбив нос и губы.

Накима, наконец, выпутался, оттолкнул Ханну и вскочил, но напарник испортил ему все окончательно. Он тоже поднялся, подвывая, как целое стадо диких вепрей, со страдальческим воплем вырвал нож из изуродованной глазницы и стал махать им из стороны в сторону, стремясь зацепить обидчика. Но зацепил только брата Накиму, всадив лезвие в основание шеи. Накима рухнул как подкошенный, не издав ни единого вопля. Рамена еще раз ударил наставника и скользнул к Накиме, поднырнув под бесцельно месящие воздух кулаки потерявшего последнее соображение Ханны.

Выдернув торчащий из шеи мертвого палача нож, Рамена обратил его в сторону Ханны и немедля ударил того в живот. Сделать это было легко — просвященный брат практически ничего не видел. Ударил дважды, а потом с окровавленным ножом обернулся к гуру.

Ворон с плаката смотрел одобряюще.

Позади Ханна убавил громкость до тихого сипа и кулем сполз на пол. Пахло кровью и еще каким-то смрадом. Оскалившись, Дмитрий подошел к гуру и перевернул его на спину. Жестокий основатель жестокой секты должен видеть был видеть свою смерть.

Но Рамена опоздал. Глаза Ангелайи на испачканном кровью лице были пусты и стеклянисты и смотрели уже не на Дмитрия — в вечность. Пока Рамена дрался с Ханной, лежащий на бетонном полу лицом вниз Просвященный Ангелайя, отец и бог одноименной секты, наводившей страх на весь город, успел тихо скончаться.

Возле двери брат Ханна тяжело и мучительно испускал дух. Ключи от наручников Рамена нашел в кармане бездыханного Накимы и с облегчением скинул оковы. К этому времени Ханна совсем притих, а в комнате пахло, как на бойне в разгар трудовых будней.

Бросив быстрый взгляд на дверь, Дмитрий подошел к Ангелайе и стащил с него сутану, под которой оказалась давно не глаженная клетчатая рубашка и грязные джинсы. Труп гуру остался лежать под вновь возникшим на плакате его портретом, где он по-прежнему улыбался, теперь с того света.

Накинув сутану с объемистым капюшоном, Рамена взял из кармана брата Ханны ключ от двери и покинул вотчину Просвященного Гуру, тщательно заперев ее за собой. С накинутым капюшоном Рамена быстро прошел вдоль коридора, важно кивая в ответ на приветствия редких послушников. На входе два охранника открыли было рты, дабы что-то спросить, но увидели цвет сутаны и предпочли промолчать.

Оставаясь в пределах их видимости, Дмитрий спокойно шел, а когда завернул за угол — побежал, на ходу избавляясь от пропахшей смертью сутаны.

Труп Ангелайи и двух его верных псов обнаружили лишь к вечеру, когда робкий двоюродный младший послушник поскребся в дверь с сообщением о прохладительных напитках Великому гуру. Когда гуру не отозвался, возникла мгновенная паника, так что дверь вышибало уже человек пятнадцать, ругаясь и мешая друг другу. И из этих пятнадцати только трое потенциальных ренегатов устояли на ногах, увидев открывшуюся картину.

Как вели Рамену, почти никто не видел, и потому лишенная главы секта стала лихорадочно подыскивать авторов убийства. Мигом всплыли фамилии трех известных городских колдунов, работников спецслужб и главаря Босха. Устроив скорбный плач, на сборном совете осиротевшие ангелайевцы порешили, что только кровная месть может удержать секту от распада.

На второй день воины Просвященного Ангелайи выступили в крестовый поход против всех сразу.

 

3

Замерший в глубокой тьме Мартиков напряженно нюхал ночной влажный воздух. Уходящая вдоль улица напоминала сейчас лунный пейзаж и словно целиком состояла из резко очерченных теней. Сама луна круглым фонарем висела на небе, потихоньку ползла, карабкалась к зениту, и свету ее не мешали легкий серебристые облачка, которые тоже словно светились.

Мохнатая звероватая глыба, которая когда-то была полнеющим приближающимся к пятидесяти годам старшим экономистом, испытывала легкое удивление и недовольство.

Но мозг, сознание под этим шишковатым и приплюснутым черепом были теперь человеческими, и работал этот мозг хорошо, как и раньше. Тело к бывшему состоянию так и не вернулось, но не это волновало теперь Павла Константиновича. Оно идеально подходило для поставленной задачи — ловкое, неутомимое.

Он любовался пейзажем, а чуткие уши ловили сонмище различных звуков — тихих и громких, нейтральных, привлекательных и угрожающих. Громыхал автомобильный дизель, где-то совсем вдалеке вроде бы гремел гром. В воздухе витало предгрозовое напряжение. Сверху мягко светили звезды, теплые и мерцающие.

Мартиков мог любоваться звездами, смотреть на луну с тихим очарованием, без дремучих инстинктов, то и дело захлестывающих сознание. Было так хорошо — просто любоваться звездами. И он собирался делать это и далее. Сегодня, и завтра ночью, и послезавтра. Ради этого, ради сохранения в себе человека — он был готов на все.

С ненавистью вспомнил своих работодателей — те так и не показали лицо. Боялись показать или... не имели лица? Такой странный запах в последние дни. У волчьей половины он вызывал лишь смутную тревогу, а Мартиков пытался анализировать. Запах чувствовался везде, из чего можно было заключить, что нечто разлито в воздухе, как газ, как испарения. Очень тонкий запах, и только наделенные звериным нюхом чуют его.

Ну вот — опять гром. И зарниц не видно, наверное, еще за чертой города или даже дальше — у шоссе. Неудачно. Впрочем, может, еще повезет, главное — чтобы дичь явилась вовремя.

По улице прошаркали шаги, мелькнул свет фонаря. Нет, не тот. Шли человек пять. Переговаривались тихо, вполголоса. В последнее время оживленного говора и песен почти не стало, и даже к костру спускались, чтобы разогреть пищу, после чего сразу убирались угрюмо к себе в квартиры. И, отправляясь на улицу, почти все брали с собой оружие. Кастеты, фомки и гаечные ключи оттягивали карманы своих робких хозяев.

В кромешной тьме активно плодились воры и грабители, а также маньяки всех мастей. Их ловили, сажали, но они как ниоткуда появлялись снова и снова. Мартиков вжался в тень, и без того удивительно черную, и пропустил идущих. Лучи фонарей шарили из стороны в сторону.

— Что там гремит?

— Стреляют, может?

Завернули во двор на той стороне улицы. Рядом загавкали собаки, раздалась заковыристая ругань, и в лунный свет выскочили сразу штук пять бездомных псов. Слаженно двигаясь, побежали вниз по улице, удивительно похожие один на другого.

Громыхнуло ближе. Резко, как сухая ветка хрустнула. Вдоль Школьной проехалась машина с включенным дальним светом. Лучи фар ополоснули грязный пыльный тротуар, сгорбленные деревья. Плохо видно, но, кажется, машина полна людей — вон как просела на рессорах. Прокатилась мимо, тарахтя двигателем.

А потом нюх донес важную весть — шла дичь. Мартиков уже дважды прослеживал маршруты этого человека и накрепко запомнил его запах — характерный, индивидуальный и неповторимый, как лицо или отпечатки пальцев. Так что о приближении Влада Сергеева он знал еще до того, как тот миновал «Кастанеду», расположенную в двух кварталах от дома.

Мартиков присел, напружинился и в широком оскале обнажил четырехсантиметровые клыки.

Темная фигура с ярким глазом фонарика поравнялась со входом во двор — подворотней не пошел, хотя там ближе. Все так, как и предполагал Павел Константинович.

От идущего исходил легкий запах тревоги и зарождающегося страха. Неуютно ему было на этой темной улице. Сделав еще с десяток шагов и светя фонарем прямо перед собой, чтобы обойти изрытый колдобинами асфальт, Сергеев поравнялся с замершим Мартиковым. А потом, что-то почувствовав, повернулся и посветил прямо на него.

В луче света Павел Константинович окаменел. Окаменел и Влад, глядя на пригвожденного фонарем к земле мохнатого желтоглазого оборотня. Опомнившийся быстрее Павел Константинович оттолкнулся мощными задними лапами и начал совершать красивый прыжок, в финале которого Влад должен был упасть, сбитый массивным телом полуволка. Зрачки его дико отсвечивали зеленым.

Грохнуло! Да так близко, словно стреляли в самого Мартикова. Инстинктивно он шарахнулся в сторону, и изящный прыжок завершился безобразным падением на бок.

Перепуганный стрельбой и видом чудовища, Влад наконец опомнился и заорал, точь-в-точь повторяя крик своего недавнего респондента:

— ВОЛК!! ЗДЕСЬ ВОЛК!!!

С улицы бежали какие-то люди — свет фонарей наплывал девятым валом, дергался, хаотически высвечивая похожие на причудливых химер фрагменты детской площадки.

— Здесь! Здесь!! — вопил журналист.

— Ты! — заорали из тьмы. — В сторону! Счас я его шлепну!!

Сергеев шарахнулся подальше от поднимающегося Мартикова, и тут же ночь разорвала беспорядочная стрельба. Увлекшиеся охотники палили вовсю, не заботясь даже о том, что могут зацепить спасаемого. Одна пуля просвистела в опасной близости от уха Влада, жужжа, как разогнанный до сверзвуковой скорости шмель. Две другие скользнули по спине оборотня и срезали шерсть, оставив аккуратные, чисто выбритые дорожки. Все еще заполошно крича, Влад кинулся на землю и зажмурил глаза, а когда открыл, оборотень стоял прямо над ним.

И смотрел. Желтые его звериные глаза светились отнюдь не звериным умом и сообразительностью. И тоской.

Одна из пуль пробила навылет корявую переднюю лапу оборотня.

— Попал в него! Попал! — заорали среди стрелков.

Влад опять лежал лицом вниз и вжимался в холодный асфальт. Его не волновало, кто в кого стреляет, хотелось лишь поскорей выбраться из зоны огня.

Павел Константинович протяжно завыл от резкой боли и на трех лапах припустил вниз по улице, спасая свою мохнатую шкуру. С пораненной лапы срывались крупные капли темно-красной крови и обильно орошали асфальт. Стрелки что-то орали, наводили, приказывали, но все это тонуло в громогласной канонаде.

На первые трупы собак он наткнулся уже квартал спустя. Команда, зачищающая улицу, сейчас выкуривала оставшихся в живых псов из соседнего двора. Животные выли на разные голоса, и смысл этих воплей был предельно ясен: «Пощады, пощады!» Но четвероногих в плен не брали — с грохотом выстрелов оборвались жизни ищущих спасения мохнатых беглецов.

Охотники запрудили весь город, то и дело Мартиков натыкался на группы стрелков, и те, видя крупную мохнатую тварь, тут же открывали огонь. Спасаясь, он бежал все дальше и дальше, все сильнее забирая к востоку. Была мысль прорваться к речке и схорониться там в прибрежных зарослях, но ее он отмел, как явно неудачную. Заросли были любимым местом пребывания дворовых собак.

Можно было пересечь «черепашку» и найти убежище в Нижнем городе, где не было этих открытых всем ветрам строгих и прямых проспектов. Но на «черепашке» стоял патруль, выглядящий на этом бревенчатом, словно взятом из сказок, мостике подобно многоногому, ощетинившемуся сотней шипов и клыков дракону. Глаза-фонари шарили по мутной воде и ловили случайные цели на берегу. Тут же лежало трое собак, издырявленных до состояния решета, — патрулю явно было скучно. Из-за реки доносилась отдаленная канонада, и ветер приносил запах пороха.

Мартиков развернулся и побежал обратно, по Верхнемоложской. На трех лапах бежалось медленно, и он, стиснув челюсти, опустил четвертую и ступал на нее, вздрагивая от резких уколов боли.

Стрельба слегка отдалилась, здесь охотники уже прошли, оставив за собой стреляные, остро пахнущие гарью гильзы и расстрелянных животных, некоторые из которых были еще живы, лежали на боку и дышали все реже и реже.

На перекрестке Школьной со Стачникова он нарвался на патруль.

Задыхаясь, на подкашивающихся лапах, полуволк кинулся в противоположный двор, где, не мешкая, заскочил в один из темных подъездов. Четверо стрелков осторожно вошли на прилегающую к подъезду площадку. Фонари цепко шарили вокруг, высвечивали отдельные предметы с потусторонней ясностью, как на фотовспышке.

— Где он? — спросил один из загонщиков. — Двор глухой!

— В подъезд не мог заскочить?

— Не, это ж собаки... Стой, там и вправду кто-то есть.

Луч света поднялся от земли и уставился в темное ободранное нутро подъезда, которое в этом освещении выглядело на редкость непривлекательно. В глубину, где затаился Мартиков, свет не проникал. Охотник осторожно подошел к дверям подъезда, подумав, крикнул:

— Эй, тут кто есть?

Мартиков напрягся и, придя во временное согласие с губами и языком, с усилием выдавил:

— Я...

— А, черт! Да это бомж какой-то! — донеслось снизу. — Лыка не вяжет.

Снаружи закричали в том смысле, что раз так, то пора выходить из двора и заниматься насущными делами, благо еще много по городу бегает мохнатых-блохастых.

Ушли. До самого утра Павел Константинович Мартиков просидел там, где нашел спасение, — на лестничной клетке. С первыми лучами зари дверь площадкой выше открылась — и из нее появилась древняя сморщенная бабка с неизменными оцинкованными ведрами — как и многие в городе, собралась спозаранку за водой. Увидев полуволка, вскрикнула, но Мартиков тут же осадил ее, глухо рыкнув:

— Иди... куда шла.

Бабка проворно поковыляла вниз по ступеням и лишь на втором этаже начала монолог о том, до какой степени может довести алкоголь и аморальный образ жизни. Павел Константинович в этом спиче именовался не иначе как «дегенерат».

Вниз он не пошел, а направился вверх, так что восход встречал уже на крыше. Впору было впасть в черную тоску, выть в преддверии утраты личности, ведь задание он провалил. Но Мартиков почему-то не грустил, да и вообще почти не думал о серой звериной половинке, что ждет не дождется, чтобы вернуться назад.

 

4

— Смотри! Это же он! — крикнул Стрый, тыкая пальцем в направлении перекрестка Покаянной с Большой Зеленовской.

— Кто? — спросил меланхолично Пиночет. Действие происходило как раз напротив очереди за водой, которая, по непонятным пока причинам, утратила свою многолюдность и протяженность. Оставшийся хвост, человек в пятнадцать, вид имел завороженный, и даже сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чего-то ждали.

В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не гавкали, и отсутствие лая казалось странным.

В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их, обливаясь потом и холодным дождиком, после чего устанавливали в кузове обветшалой «Газели». Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже «Газель» была такая же. Народ бежал.

— Да очнись ты! — рявкнул Стрый. В последнее время он что-то стал наглеть, то и дело позволяя себе повышать голос на признанного лидера их тандема. — Это же он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе!

— Да ты что? — удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый силуэт.

И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко горбились, что он теперь напоминал гориллу-переростка. Люди его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета брезентовка.

— Пошли! — сказал Стрый. — Вломим ему!

— Да ты что! Он же нас отпустил!

— Отпустил?! — вскинулся Малахов. — А перед этим неделю на цепи держал, как пса? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать, отруби?!

— Плащевик не велел.

— Да он ни слова не сказал про Мохнача! Отпустил, и ладно. А это наше дело, личное.

Плащевиком Николай окрестил их нанимателя, так как имени тот назвать не соблаговолил, а приметами, кроме плаща, не отличался.

— Я помню, как он на меня пилой замахивался, — злобно сказал Пиночет, а ноги уже несли его по направлению к перекрестку.

Плечом к плечу они двинулись вслед за Мохначом, не теряя его из вида, благо толпа была редкая. Вломить кулаками такой твари, конечно, не получится, но оба напарника держали в кармане по ножу с изящным лезвием. Очень острым — Малахов как-то уронил на клинок грубую тряпицу, и та распалась на две ровные половинки. Он думал — такое бывает только в кино.

Нож дал Плащевик, заявившись два дня назад к ним на квартиру, без особых напутствий, буркнул только:

— Так будет лучше.

Предупредил также, что, возможно, к концу недели появится возможность заиметь огнестрельное оружие.

Бывший охранник дошел до Центральной, не подозревая, что за ним следят. Руки он держал в карманах, сильно горбился. У дома номер пятнадцать по Центральной остановился и, задрав голову, вгляделся в вереницу одинаковых окон. На крыше панельной многоэтажки, как диковинные громкоговорители, ворковали голуби. Курлыканье разносилось на всю улицу. Дождь капал по белым плитам, стекал вниз крохотными водопадиками.

Напарники проследовали за охранником в подъезд.

Почти всегда, заходя сюда, напарники находились в состоянии ломки, и тесный этот коридор казался длинным, словно тоннель метростроя, и таким же безобразным. Жуткие хари, кропотливо выписанные на стене, казалось, корчились и жили какой-то своей потусторонней жизнью. Трудный путь на пятый этаж, а дальше — Кобольд с неизменной улыбкой на лице дегенерата, с протянутой волосатой лапой, которая обладала удивительным свойством — любые положенные туда деньги моментально исчезали, словно их там и не было.

— А может, попутно и с Кобольдом разберемся? — предложил Николай.

— Можно и с ним. Чтоб не гадил больше... Все одно скоро исход.

Массивная стальная дверь Кобольдовой квартиры была открыта, и из нее неслись визгливые завывания хозяина, временами перекрываемые низким рыком охранника.

— ...не сегодня, только не сегодня, потому что...

— Где?!

— Да есть, есть, но ты завтра приходи. Сегодня нельзя, гости будут, серьезные люди, но что будет, если они тебя увидят?

— Говорю... где?!

— Но мне вести надо. А нельзя, время уже! Слышь, но ты хоть попозже приди, ну хоть часа через два, ну увидят же, тебе наваляют, мне заодно, а то и вовсе пришьют! Тебе что, жизнь не мила, волосатый?

— Как... ты... сказал?

— Ничего, ничего, ты иди, иди, потом вернешься, все будет путем.

— Где... мое?

Стрый и Пиночет замерли на площадке этажом ниже. Отсюда были хорошо слышны все перипетии диалога, тон которого, как вольная птица, потихоньку взмывал все выше и выше.

— Ну нельзя, понимаешь, нельзя!!!

— МОЕ?!

— Да твое, твое!! — плаксиво прокричал Кобольд, отпихиваемый с порога корявой лапой охранника, — только когда эти придут — чур, на тебя все свалю!

— Дай...

Напарники поднялись на площадку выше — дверь открывала вид на прихожую Кобольда, нарочито убогую и бедную. Чуть дальше виднелся золотой отблеск и часть обшивки дорогого кожаного кресла, что несколько портило впечатление от коридора. Что-что, а квартира у драгдилера бедной не была. Кобольд и охранник глухо бубнили где-то в глубине элитного жилища. Потом что-то грохнуло, зазвенело. Кобольд запричитал. Звуки этого свинячьего подвывания маслом ложились на сердца двух бывших наркоманов.

Внизу грохнула дверь подъезда, и кто-то стал не торопясь подниматься наверх. Охранник и Кобольд все еще спорили. Посетитель ступал все ближе и ближе — сюда. Стрый махнул рукой в сторону верхней площадки и без лишнего шума пошел по ступеням. Николай последовал за ним. Особо не шуметь можно было не стараться, визгливая ссора разносилась по всему подъезду. В двери напротив Кобольдовой квартиры отчетливо щелкнул замок и моргнул свет в глазке — хозяева следили за дармовым спектаклем.

Топанье смолкло, и пришедший остановился возле открытой двери. Он переминался с ноги на ногу, слушая, как собачатся Кобольд с Мохначом, потом, тяжело вздохнув, все же переступил порог квартиры. Выглянувший из-за перил Пиночет успел увидеть только вытертую кожаную куртку, из-под которой выглядывал лоскут малиновой материи.

«Ого, да они даже не скрываются!» — подумалось Николаю.

Все в городе знали этот цвет, и знали, что представляют собой форменные балахоны членов секты Просвященного Ангелайи. Малиновый, почти бордовый — цвет войны, и его носили послушники рангом не ниже адептов, которых посылали на самые ответственные операции. Бордовая сутана была последней, что видели в своей жизни те несчастные, которые не угодили Просвященному Гуру.

Сектант прошагал внутрь квартиры, и при его появлении спорщики тут же замолкли, и в подъезде возникла гулкая тишина, которую вскоре разорвало неясное, но определенно непечатное выражение пришедшего, в котором удивление мешалось с раздражением и явно слышался вопрос.

Кобольд визгливо запричитал, уговаривая страшного гостя войти в его положение, потому что он, Кобольд, всего лишь мелкий служащий, и не его вина в том, что это чудовище явилось не вовремя и все чего-то требует, но оно будет вести себя тихо и, разумеется, даст провести встречу и потом никому не расскажет, потому что ему все до лампочки, оно и разговаривать почти не умеет.

— Да ты хоть понимаешь, что на себя берешь? — спросил адепт, зашуршала ткань, отчетливо щелкнула сталь. — Сегодня будет не просто встреча, ты, тупой анацефал!

Глухо бухнуло — кажется, Кобольд рухнул на колени. Плаксивые нотки в его голосе были готовы уступить место истерике.

— Молчать... — шипел сектант, — шлепнул бы этого Мохнача, да ходок кровь увидит и уйдет! А все из-за тебя, мертвечина ходячая.

Нет, Кобольд не ходячая мертвечина, он смиренный пленник обстоятельств, которые к тому же измываются над ним, как хотят.

— Ты! — это уже к охраннику. — Кончай там рыться, иди в угол и чтоб не звука. Сорвете мероприятие — обоим не жить. Убивать буду медленно во славу гуру, блаженного небожителя. Ты понял?!

Охранник что-то рыкнул, впрочем — вполне миролюбиво, и адепт расценил это как согласие. Повисла напряженная тишина, про раскрытую дверь так никто не вспомнил.

— Вставай! — на приглушенных злобных тонах молвил Ангелайев послушник. — Встань, тварь!

Кобольд вскочил. Внизу, в подъезде, хлопнула дверь. Где-то снаружи бормотал автомобильный двигатель. По ступеням затопали быстрые шаги. Еще один. Николай уже не сомневался, что тоже сюда.

— Что-то будет, — шепнул он Стрыю.

Стрый изобразил пальцами идущего человечка, намекал на то, что, возможно, стоит отсюда уйти. Пиночет мотнул головой, его разбирал интерес.

Плотный, неприятного вида тип бодро вбежал по ступенькам и так же заторможенно замер у распахнутой двери.

— Это че?! — вопросил он, но тут на пороге появился Кобольд и, чуть ли не расстилаясь перед ним по полу, пригласил в комнату. Николай стал медленно спускаться вниз по ступеням и поспел как раз вовремя, когда мелкий торгаш прикрывал дверь. Аккуратно подставленная на край порожка нога — и вот дверь прикрылась, а замок не щелкнул. Детские игры для того, кому не раз и не два приходилось обчищать чужие квартиры, чтобы наскрести денег на очередной улет.

Поманил Стрыя, а потом медленно приоткрыл дверь. В появившуюся щель видно было немного, но зато поле зрения охватывало самый центр большой комнаты, сейчас залитой сероватым дневным светом. На лестнице же царила полутьма, так что находившиеся в светлой квартире не видели, что дверь их открыта.

У них, впрочем, были дела поважнее, потому что с каждой минутой среди присутствующих разрастался и наливался черной буйной силой зародившийся с первой секунды прихода второго ходока конфликт.

— Кто это? — спросил пришедший грубо. Без сомнения — имелся в виду охранник.

— Ты от Босха? — спросил адепт неприязненно.

— Тут не должны быть посторонние... — гнул посетитель свою линию.

— Я спросил! — повторил посланник Ангелайи. — А ты должен знать, что когда я и мои братья спрашивают, то любой должен отвечать. Включая самого Босха, тебе ясно?

— Зарываешься... — с угрозой сказал плотный. Кобольд встрял в разговор, разбавив черную жижу неприязни патокой медоточивых увещеваний. Плотный что-то буркнул. Адепт громко потребовал повторить.

— От Босха... — рыкнул пришедший не хуже волкоподобного охранника.

— Доверенное лицо своего погрязшего в мерзости шефа, да?! — спросил адепт.

— Говори дело! — рявкнул ходок от Босха.

— И скажу, скажу... — пропел сектант, — скажу, что довольно вам топтать светлую землю нашего города, довольно ходить некоронованными королями и совращать горожан, сиречь смиренных овец наших, с пути истинного!

— Что лопочешь?! — спросил пришедший грозно, но с нотками неуверенности в голосе.

— А то! — жестко произнес посланник Ангелайи. — Ваше последнее деяние разрушило все договоры, все бывшие компромиссы. Отныне никаких правил, понял — ты, тупое бревно! Это война! Ты понял?! Вызов! Мы будем преследовать вас везде, до тех пор, пока никого из вашей поганой банды не останется в этом городе и вообще в этом мире!!

— Стой, стой... — ошеломленно сказал подручный Босха, — ты че, какая война, вы там охренели совсем, что ли?!

Напористый его голос вдруг разом поблек, позорно повысился и стал напоминать Кобольдов — визгливо-панический. Плотный понял, что дело пахнет керосином. Нет, не ожидал он, что ему вот так в лоб объявят о начале безжалостной войны на уничтожение.

— Нам может, это... миром? — говорил посланец Босха.

— Не будет вам мира! Никогда не будет мира!! До последнего!!!

— Да вы что?! Что?! — закричал Кобольд. — Это что же творится?!

Глухо бухнуло — это мелкокостный драгдилер полетел на роскошный многоцветный ковер, устилающий пол его квартиры. В поле зрения появилась голова Кобольда с расквашенными губами. По закону подлости кровь капала на лоскут нежно голубого цвета, хотя совсем рядом был темно-багровый.

— Так и передашь своему Босху! — буркнул адепт. — И знай, ходок, ты уходишь отсюда живым только потому, что должен донести до него эту весть.

Плотный промолчал, не знал, видно, что сказать. Кобольд поднимался с ковра, тупо глядел на красно-голубую расцветку. Ходок от Босха покидать квартиру не спешил, что-то думал.

Тишину нарушил охранник, на которого по ходу гневной перепалки совсем перестали обращать внимание. Тяжелой походкой он появился в поле зрения Стрыя и Пиночета и принялся рыться в пакете из небесно-голубого пластика, что стоял на низеньком, поблескивающим полированной крышкой столике.

— Да здесь это, здесь, — сказал ему Кобольд, наверное, просто затем, чтобы заглушить тишину.

Охранник заглянул в пакет, а потом, довольно сопя, запихнул туда корявую волосатую лапу и стал шуровать на дне, что-то отыскивая. И нашел, потому что неожиданно дернулся и завыл. Рука его оставалась в пакете, и он силился оттуда ее вытащить. Глаза постепенно вытаращивались, буквально вылезали из орбит, и вопил охранник как оглашенный, как сирена «скорой помощи». Со стороны это выглядело так, словно на дне пластикового пакета скрывалась заряженная мышеловка, которая и поймала лапу полуволка в свой стальной прикус.

Плотный испуганно уставился на орущего оборотня. Кобольд пятился к двери, уверовав, что только таким способом он спасет свою шкуру.

— Ай! — четко выдал охранник и все же выдернул руку из пакета. С указательного пальца капала темная кровь и падала как раз на пятно, оставленное Кобольдом. А на самом пальце... На нем болталось что-то похожее на кошмарный гибрид жабы с раком, шевелило множественными члениками и хищно выгибало украшенный иззубренным жалом хвост. Жвалами оно держалось за конечность охранника и, как натасканный бульдог, перебирало ими, потихоньку карабкаясь все выше и выше.

Всхлипывающий полуволк шатнулся назад и исчез из вида. Оружие плотного бессмысленно шарило по комнате, находя ему одному видимые цели.

— НЕТ! — визгливо крикнул сектант. — УБЕРИ ЕГО, УБЕРИ!!!

Задыхающийся от ужаса драгдилер добрался до коридора и на выходе попался в цепкие руки своих бывших клиентов.

— Тс-с-с... — пригрозил Николай, — с тобой потом. В квартире загромыхали выстрелы, охранник взвыл громче. Пушка плотного, наконец, перестала качаться и нашла себе мишень. Грохнул выстрел — мощно, словно из дробовика, комната затуманилась пороховым дымом. Посланец Босха ругнулся и выстрелил еще раз и, стоя вполоборота к двери, успел еще довольно улыбнуться, прежде чем ответный выстрел пробил ему шею. Пистолет выпал из разжавшихся пальцев и брякнулся на пол. Плотный тяжело заваливался на спину, уперся в дверной косяк и медленно сползал по нему. Пальцами одной руки он щупал себе под подбородком, хмуро и сосредоточенно, как больной ангиной в начальной стадии проверяет, не опухли ли гланды. Вторая рука пыталась дотянуться до пистолета, но попытка эта была обречена на явную неудачу. Из глубины комнаты больше не стреляли, и царила там кладбищенская тишь. Рука плотного отпустила горло и, как дохлый краб, шлепнулась на ковер, открыв взору зрителей кошмарного вида дыру.

— Все, — сказал Стрый, — отстрелялись.

— Пойти посмотреть? Стрый мотнул головой.

— Да мертвы там уже все! — сказал Николай. — А, впрочем... Кобольд, пошел туда!

Тот замотал головой, точь-в-точь как Стрый. Васютко вынул нож и показал его Кобольду. Диковатые руны на лезвии страшно мерцали. Драгдилер сглотнул и на подгибающихся ногах зашагал вглубь собственного дома, который, как известно, крепость. Только в данном случае эта крепость была захвачена врагом. На пороге большой комнаты Кобольд остановился и жалобно оглянулся на напарников. Лицо его было белее мела, и выглядел он до того жалко, что напомнил Николаю начинающего детсадовца, брошенного родителями в коридоре садика.

— Иди-иди! — сказал Стрый.

И Кобольд вошел. Лицо его, обращенное в комнату, было лицом человека, решившегося на единственный и последний в своей жизни геройский поступок. С таким лицом закрывают собой амбразуры и кидаются под танки. Постояв, он решил, что, наверное, все же лучше быть живой дворняжкой, чем мертвым львом, и махнул рукой — заходите, мол.

В квартире находилось три трупа. Сектант полусидел, привалившись к двери в соседнюю комнату. Пистолет он держал в одной руке, а другую, с виду нежно, держал охранник, скорчившийся рядом. В голове полуволка имелись три дырки, которые начисто стерли с лица убитого всякое выражение. Правая лапа охранника цеплялась за спинку кожаного кресла и была наполовину отъедена. Ковер почти полностью утратил жизнерадостную голубизну и теперь представлял собой фантазию в багровых тонах. Николай осмотрел руку, спросил Кобольда:

— Где... это?

Тот пожал плечами — откуда, мол, знаю.

— А что это за тварь, вообще?

— Да не знаю я! Откуда! В димедроле завелась, жрала его, росла на глазах. Я ее уж выкинуть собрался, но тут этого нелегкая принесла, — Кобольд покосился на полуволка.

Николай поднял пистолет плотного — длинный, блестящий, судя по всему — «Дезерт игл», ничего удивительного, что так громыхал. Стрый взял оружие сектанта — обычный ПМ. Пороховая гарь потихоньку выметалась сквозняком в коридор. Внутреннее стекло в окне было расколото, и осколки его слюдянистыми лужицами лежали на ковре. Посвистывал неприятный ветерок.

Кобольд стоял в стороне, косился то на трупы, то на стоящих рядом напарников. Ругал себя за то, что не сообразил сразу взять пистолет — против огнестрела что бы они поделали?

— Что же получается? — спросил Стрый. — И вправду — сектанты на бандитов накинутся? Так это ж бойня будет!

— Не наше дело... — откликнулся Николай, — все равно, скоро Исход. Просто они раньше других покинут этот мир.

— Ты думаешь?.. — ужаснулся Стрый. — Но Плащевик же сказал...

— Ты, Стрый, Апокалипсис не читал по тупости своей.

— Будто ты читал!

— Я, по крайней мере, знаю, что там. Будет Исход, будет. Для всего города, а уж кто там дальше спасется — кто знает? Может, и никто.

Стрый ошеломленно покачал головой. Не эта ли мысль много раз приходила ему в голову, являлась бессонными ночами, теребила, наводила тоску.

— Как же так?! — спросил он тихо.

— А никак. С Кобольдом что делать будем?

— С Кобольдом?! Скольким он еще зелье толкнул? Скольких довел до... исхода? Агитировал, тварь! А сам-то хоть знал, на что толкает молодежь зеленую? Осведомителей навел, каждому из старых клиентов условия ставил, чтобы его, Кобольда, отраву рекламировали перед новичками.

Кобольд пал на колени, да так истово, словно занимался этим двадцать лет кряду. Лицо его снова побелело, челюсть отвисла. Драгдилер дорожил своей жизнью, ох как дорожил!

— Ребята! — проникновенно сказал он, и у Николая мелькнула безумная мысль, что толкач сейчас добавит «Давайте жить дружно», но тот ограничился другой банальностью: — Ребята, не губите!

— Вот ведь! — молвил Васютко, глядя на просветленное раскаянием лицо коленопреклоненного. — Не зря его Кобольдом прозвали! Как есть, кобольд... Грохнем его, а, Стрый?

Лицо драгдилера выразило почти высшую степень раскаяния, которая сделала бы честь драматическому актеру Большого театра. Именно с таким лицом выходят из тюрьмы закоренелые маньяки, на которых висит три десятка убиенных душ. Выходят, чтобы продолжить прерванную свою кровавую жатву.

Николай глядел на коленопреклоненного Кобольда с омерзением и брезгливостью. Начал оттягивать затвор пистолета, но, передумав, сказал Стрыю:

— Патрона жалко на тварь. Ты его ножичком ковырни... Хороший ножичек.

Кобольд вскочил и, как безумный, понесся к окну.

— ДЕРЖИ!!! — заорал Пиночет.

Стрый кинулся следом, на ходу выдирая из кармана ПМ, но Кобольд уже достиг окна. Не останавливаясь, он кинулся головой вперед в оставшееся стекло, прикрывшись для надежности руками, рассудив, наверное, что если он убьется там внизу, то это будет куда менее позорным, чем если его прирежут два озлобленных бывших клиента.

С тонким поросячьим визгом он пробил непрочную преграду и полетел вниз. Как только Малахов достиг подоконника, снизу донесся треск сучьев и глухой удар. Визг прекратился.

Николай тоже подскочил к разбитому окну, и мощный порыв ветра дунул ему в лицо, подхватил злополучный синий пакет и понес его прочь.

Кобольд выжил. Изломанные растрепанные ветви ближнего дерева отмечали его путь. Часть из них лежала внизу на газоне вместе с виновником разрушений. На глазах напарников беспомощно барахтающийся на месте драгдилер, шатаясь, поднялся и, причитая в голос, поковылял прочь. Одна нога его волочилась, и он не сколько шел, сколько прыгал. Правую руку он бережно придерживал левой. Но как быстро он скрылся из виду! Словно и вправду у него были предки из жестокого звериного народца, нежити, что, как известно, нечеловечески вынослива.

— Ушел... — сказал Стрый, — наверное, стрелять надо было...

— Ладно, все одно он свое получит. Шлепнут его — не мы, так сектанты или сам Босх. А выживет — все одно спасения нет — скоро Исход.

— Исход... — повторил Стрый, — он как волна. Вот ты был, а вот покинул город.

— Надейся, Стрый, — произнес Николай. — Плащевик сказал... что избранные спасутся. Ищи в этом хорошие стороны — смотри, какие теперь у нас пистолеты.

Стрый благодарно кивнул. Он с Пиночетом, и он всей душой за Плащевика. Вот только почему в последнее время так хочется бросить все и бежать, бежать, бежать?

 

5

Никите Трифонову снились сны. Сны были очень яркими, контрастными. Они приходили с неприятным пугающим постоянством, и та суетливая, бьющая потоком жизнь в них, казалось, действительно где-то существует.

Сниться все это начало довольно давно. Никита уже забыл когда — даты плоховато держались в его полной детских фантазий голове. Что он помнил хорошо — началось все после того, как мать прочитала ему сказку про троллей. Он и сказку хорошо помнил, больно уж страшная! Зрелище широкой уродливой хари в окне избушки преследовало его еще долгие недели, являясь по ночам во всей своей полной угрозы красе. А после того как страшный черный незнакомец попытался увести Никиту из детского сада, страхи эти как ножом отрезало. Странно, но никаких неврозов после встречи с убийцей пятилетний Трифонов не нажил, словно и не было ничего. И маме ни слова не сказал, хотя отлично помнил темные расплывчатые крылья, колыхающиеся за плечами похитителя. Никита и в момент похищения ощущал лишь вялую слепую покорность — как овца на бойне. И мысли у него были в тот момент странные. Зачем бороться, зачем убегать, если скоро...

— Исход... — шепнул он в тот день за ужином, меланхолично размазывая по тарелке картофельное пюре. В результате получался замысловатый желтый ландшафт, странным образом похожий на картину из снов.

— Что? — спросила мать. — Какой исход?

— Не исход, — поправил Никита. — Исход. Скоро! Я не хочу есть. Я пойду.

И под удивленным взглядом матери сполз с табуретки и пошел в свою комнату.

Угрюмый сине-зеленый ландшафт, не имеющая ни конца ни края земля являлась почти каждую ночь. Страна эта была густо заселена, и множество видов животных водилось в ней, странных и непохожих на обычных живых зверей. Были там и люди. Они словно появлялись откуда-то из дальних стран, останавливались здесь, между крутобоких, заросших лесом, холмов и принимались строить жилье. Люди эти выглядели веселыми и мужественными, как покорители Дикого Запада. Они были сильными и не отступали ни от опасностей, ни от тягот лишенной удобств жизни. Они были жестокими людьми с бледной кожей и тонкими изнеженными руками. И улыбка их почти никогда не касалась глаз. Никита редко видел поселенцев вблизи. Прихотливое сновидение всегда заставляло его наблюдать за жизнью крошечных лесных созданий — мелких хищников и травоядных. Он был не против — это было даже интереснее, чем наблюдать за людьми. И звери были добрей, ведь они не пришли завоевывать эту землю, они просто здесь жили.

Кроме людей был кто-то еще. Тот, кого Трифонов не видел, но чувствовал. Как чувствовал крышу за зеленоватыми туманными облаками. Но этот кто-то показываться не собирался.

Иногда здесь лили дожди, а иногда разражались грозы, и красноватые молнии били в острые верхушки холмов. А туман спускался совсем низко, клубился и что-то бормотал на понятном только ему языке. Тени метались там, как будто молнии притягивали их с неодолимой силой, и, казалось, эти неясные призраки вот-вот покинут свое туманное обиталище и спустятся вниз, покажут свое истинное обличье. Но такого ни разу не случалось.

Прозрачные, полные вкусной железистой воды ручьи спускались по склонам холмов, образовывали веселые бойкие речушки, что, попетляв у подножий, пару раз проскочив звенящей стремниной, вдруг скрывались в темных пещерах. Куда они стремились и где завершался их звонкий путь? Никита надеялся, что когда-нибудь он узнает.

А какого цвета радуги висели здесь над крошечными, пенными водопадиками! Фиолет, ультрамарин — синеватые смещенные оттенки — любой физик сказал бы, что такого просто не может быть. Но Трифонов просто по-детски радовался всему, что здесь видит.

Красивая в этих снах была земля. И все же что-то с ней было не так. Что-то пришло, непонятное, чуждое, и... испоганило эту землю, подмяв ее под себя и перестроив. Неясная сила вписывалась в чудный туманный мир так же изящно, как тракторная, выпирающая мокрой глиной колея в цветущий васильково-клеверный луг.

И это давило куда сильнее невидимой крыши над головой.

Вот что снилось Никите Трифонову — пятилетнему сыну своей матери. И даже ей не мог он поведать о том, что его гнетет. Мог лишь плакать по ночам и просить не выключать лампу. Только она — трепещущая бабочка, совсем слабая — защищала его от окружающей тьмы.

Тот, похититель, был посланец захватившей мир туманной незримой силы. Никита был в этом уверен и больше всего на свете боялся, что сила эта каким-то образом сумеет прорваться сюда, в город. И вот тогда наступит Исход.

Тогда никто не спасется.

 

6

Васек набрал воздуха в грудь и заорал: — Доберусь до тебя!!!

Нервное эхо пугливо шарахнулось на тот берег и обратно, округа взвыла:

— Тебя... тебя... тебя... — словно это до него, Васька, она должна теперь добраться.

Мельников помолчал, потом рявкнул:

— И убью! Слышь! Совсем убью!!!

— Ую... ую... — ответили с реки.

Сама же Мелочевка, равнодушная к крикам, лениво текла под мостом. По ней плыл мусор — отбросы, гости с дальних стран. Хлам-путешественник. Он вплыл в поселение, пересек городскую черту, и также выплывет, если повезет ему не застрять у плотины.

Васек был не гордый, уподобился бы и мусору, лишь бы удалось сбежать из города. Да вот не получалось. Речка сегодня была темная, мрачная, даже на взгляд очень холодная. Воды ее были темно-свинцовые, отбивавшие всякое желание искупаться.

Начинало смеркаться — сумерки наступали все раньше и раньше, по мере того как август, не слишком побаловавший горожан теплом, увядал. Скоро осень, говорило все вокруг, и лето дышит на ладан.

С реки дул резкий порывистый ветер, что делало мелкий дождь еще более противным. Васек промозг и тщетно кутался в изодранный ватник.

— Я ведь знаю, ты где-то здесь, тварь!!! — крикнул он. — Хватит прятаться, ты же хищник!

Хищник молчал. Он, как и положено хищникам, никак не проявлял себя. Как лев, вскакивающий из высокой травы совсем рядом с беспечной антилопой. А Мельников все бросал свои проклятия в сырой вечер. Река принимала их и уносила вниз по течению. Ветер стремился забраться под куртку, высосать скопившееся там тепло так, чтобы это буйное, кричащее существо уравнялось с окружающими предметами — холодными мокрыми деревьями, холодной мокрой мостовой и низким сизым небом.

В конце концов, Василий охрип и понуро побрел прочь с моста. Преследователь всегда оказывался выносливее и спокойней своей издерганной жертвы. Он давал время покричать, побегать, давал время на постройку грандиозных планов. А потом приходил, когда Мельников, усталый от долгого бега, валился с ног, и с легкостью сводил эти планы к нулю. Может быть, у нее было своеобразное чувство юмора, у этой зеркальной твари?

Так или иначе, Витек появился из-за густых прибрежных зарослей, стоило Мельникову сойти с моста на мокрую городскую землю. Василий почувствовал его приближение и обернулся. С ненавистью вгляделся в это ставшее почти родным лицо, в широкую безмятежную улыбку и ослепительные, словно из рекламы зубной пасты, зубы. Витек не смотрел на свою жертву, он вообще ни на что не смотрел — в его глазах отражался сумрачный вечерний мир. Отражался и Мельников — два Мельникова с одинаковой отчаянной яростью на лицах.

Василий не думал. Из внутреннего кармана он извлек нож, не тот, что был на лодочной станции, — тот так и пропал вместе с нечаянной свой жертвой. Но и этот, найденный в одном из подъездов, тоже был не плох. Пятнадцатисантиметровое серебристое лезвие было отточено до остроты бритвы. Сжав нож в руке, Мельников кинулся навстречу вечному своему врагу и, в три шага покрыв расстояние между ними, с размаху вонзил лезвие ему в живот. А потом еще раз и еще.

Мгновение сладкой мести было недолгим. На четвертом ударе Васек понял, что не видит ни крови, ни вообще никаких следов повреждений. Не последовало реакции и со стороны Витька.

Заорав как бешеный, Василий ударил снова, он бил еще раз и еще, со всей силой всаживая нож в плоть своего монстра.

Но уже понимал, что из этого не выйдет ровным счетом ничего. Наши страхи не убить простым оружием, и лишь остро отточенное мышление может вспороть живот ночному кошмару.

Лезвие свирепо свистело, но, по сути, было беззубым и неспособным причинить вред существу, плоть которого оно пыталось кромсать. Рожденный человеком Витек теперь был недоступен для физического воздействия, словно состоял из сгущенного тумана или был хитрой голограммой — дитя пропущенного через линзы света.

Отражения Мельникова, маленькие его двойники бесились в глазах человека-зеркала, превращая яростную гримасу уставшей от бегства жертвы в потешное кривляние изнывающей от бездействия обезьяны.

Поняв, что ничего не добьется, Василий со сдавленным криком швырнул нож в отмеченное печатью отстраненности лицо Витька. Лезвие ударилось в него и отскочило, звонко цокнув по одному из белых крупных зубов. Потом ножик брякнулся в грязь у ног Васька. Тот на миг замер, яростно глядя на своих крошечных двойников.

Да, он знал, что из этой затеи ничего не выйдет. Подсознательно чувствовал, хотя и не находил сил себе в этом признаться. Возможно, предыдущая заточка и смогла бы чем-то помочь — неведомый ее создатель наделил свое оружие какой-то силой. Но — увы и ах! Она сгинула вместе с тем, подвернувшимся так не вовремя, человеком.

Но так ли уж не вовремя? Как раз вовремя, очень вовремя, чтобы принять в себя лезвие, предназначающееся для Витька. Разрядить опасную ситуацию и дать возможность человеку-зеркалу продолжать играть свою роль в этом творящемся вокруг театре абсурда. Ложная мишень, как солдатская каска на дуле ружья, поднимающаяся из окопа, отвлекающий маневр!

И впервые за время его долгого, кажется — уже бесконечно долгого бега, Ваську пришла в голову мысль, что, возможно, за зеркальным монстром стоит кто-то еще. Грозная и могучая сила, а Витек — лишь ее орудие. От мысли этой Мельникову стало нехорошо. Мнился ему многоглазый и многолапый черный спрут, щупальца которого тянулись на бесконечную длину, и каждое из этих бесчисленных щупалец цеплялось за чью-то жизнь, за чью-то судьбу. И, как верную собачку на поводке, вело за собой сонм чудовищ и химер.

Такого не победить обычным оружием! Надо вспомнить, только вспомнить!

Зеркала. Что-то связанное с зеркалами!

Двойники из глаз Витька смотрят выжидающе, похожие друг на друга как две капли воды. Зеркала и двойники. Он был не один, впервые был не один, так ведь?!

Он не помнил. Воспоминания серым туманом клубились где-то на задворках сознания, на свалке старых и не имеющих ценности знаний.

Хотелось плакать от тоски. Хотелось злиться на себя из-за слабой, прореженной годами потребления спиртного памяти. Но сейчас было не до того — надо было убегать. Человек-зеркало сделал шаг вперед и широко распахнул руки, словно собирался обнять Мельникова, как обнимают ближайшего и нежно любимого родственника. Но они ведь и были родственниками, разве не так?

И Василий Мельников убежал. Как убегал два дня назад, и еще день назад, и так бесчисленное количество раз.

А Витек продолжил преследование — неторопливо и с педантичной неумолимостью часового механизма. Ему спешить было некуда — жертва попадет к нему в руки, когда придет срок. А раньше это случится или позже, Витька не волновало. Марионетка, одна из многих, прицепленных к щупальцу черного спрута, лишь выполняла то, что ей велят.

Ночью Мельников думал. Поворачивал так и сяк разрозненные воспоминания, пытаясь сложить из них более целостную картину.

Был какой-то тоннель. Страшный, потому что бесконечный. И такой тоннель был позади, и было бы очень страшно здесь находиться, если бы не...

А днем он встретил сумасшедшего старика, последователя Евлампия Хонорова, за которым волочилось только ему одному доставшееся чудовище. После долгих расспросов о том, есть ли в городе клуб, в котором собираются бегущие жертвы, старый маразматик выдал информацию о чем-то подобном в Школьном микрорайоне, и даже назвал дом. Присовокупив, правда, что сам там никогда не был, но слухи, мол, идут. После чего доверительно подмигнул Василию и резво поплелся вдоль улицы. Мельников лишь проводил его взглядом.

А ночью он опять бежал от Витька. Как бывалый солдат, он теперь моментально переходил из состояния сна в состояние бодрствования.

Через неделю после ночного побоища собак в городе снова зазвучали выстрелы. На этот раз стреляли в людей, и почти никто не пытался бежать.

Три отряда, источающие боевой дух, приличествующий целой, пусть и небольшой армии, сошлись не на жизнь, а насмерть, и, когда кончались патроны, в ход шли штыки, кулаки, ногти и зубы.

Одна армия возглавлялась вождем, другая его была лишена, а третья вообще сражалась во имя непонятно каких идеалов. Скорее всего — она просто пыталась удержать расползающийся, как старая мешковина, старый порядок.

Время и место было оговорено заранее. Когда нашли труп Кабана — ближайшего подручного Босха, лежащего чуть ли не в обнимку с сектантом и непонятным волосатым монстром, главарь был в ярости, и публично воззвал к вендетте.

Были спешно мобилизованы все члены единственной городской преступной группировки, которые могли держать оружие. Те, которые держать не могли, были мобилизованы тоже, и им готовилась почетная должность пушечного мяса.

Босх бил в тамтамы и призывал, во-первых, к мщению, а во-вторых — к справедливости, высказываясь в том смысле, что в сила в городе должна быть одна, а, значит — эти мерзкие, стукнутые на голову сектанты должны все до единого присоединиться к своему гуру. В пору вдохновения он вспомнил хлыстов и привел пример их изгнания советской властью, хотя хлысты никакого отношения к секте Ангелайи не имели.

Мобилизовавшись по полной программе, непогожим вечером воины Босха выступили в свой крестовый поход. Кожаные куртки раздувались от прятавшихся под ними бронежилетов.

Смотрелось это столь грозно, что выглянувшие из окна две восьмидесятилетние бабушки в ужасе отшатнулись, поминая поочередно Первую и Вторую мировую.

Лучи мощных фонарей бесцеремонно обшаривали темные углы, и если кто-то попадался на пути грозного воинства, то был тут же схвачен и пущен впереди как живой щит. Когда армия Босха прошагала три квартала до центра, этих страдальцев оказалось аж пятнадцать. Слух о том, что творят бандиты, очень быстро распространился по городу, и потому все население спешно попряталось.

Позади шагающей армии катился подвижной состав, сплошь состоящий из дорогих иномарок, и подсвечивал дорогу фарами. Шли молча и угрюмо и лишь изредка награждали крепким словцом ополоумевших сектантов и их почившего предводителя.

А сектанты шли с песнями, облачившись в боевые, ярко-малиновые одежды, и над головами идущих вились кислотной расцветки стяги. Паства Ангелайи несла над собою фанерные доски с ликом гуру, который ободряюще улыбался. В эти доски, чуть позже, бандиты стреляли с особенным ожесточением.

Ангелайя был убит, но дело его жило. Сектанты горели священной яростью и безумной одержимостью. Смысл их жизни был утерян, и лишь месть имела теперь значение. Тоже отлично вооруженная, армия Просвященного Ангелайи не надела никакой брони, с голой грудью выступая против пуль. Ярость была для них защитой и тараном одновременно. Кроме того, их было ощутимо больше.

Воздух над марширующими звенел от боевых мантр, мантр войны, которые до сей поры ни разу не были произнесены вслух. От слаженного, пронизанного священной яростью хора сектантов мороз шел по коже. Вслед за выступающим войском волочилась небольшая толпа плачущих и причитающих родственников, состоящая преимущественно из мам и бабушек, что слезливо умоляли свои зомбированные чада вернуться назад в семью и бросить все это, пока не поздно. Плач их мешался с боевым пением и создавал особенно жуткое впечатление. Так что с пути этой армии люди убирались сами, и как можно поспешней. Когда разразилась битва, мамы и бабушки сообразили, что спасать надо себя, и покинули Ангелайевых солдат, оставшись на порядочном расстоянии, куда не долетали пули, где и столпились наподобие встрепанных баньши.

В первых рядах сектантского воинства шагал адепт первой ступени Прана, родной брат убиенного Ханны. В руках он сжимал тяжеленный пулемет и нес его так, словно оружие было сделано из пластика. Холодный ночной дождь капал на его широкие плечи и как будто кипел и превращался в пар от кипевшей в Пране ярости.

Они несли чадящие факелы, от которых в темные небеса взмывали серые дымовые змеи, словно по городским улицам следует стадо маленьких паровозов.

Некоторым воинам Ангелайи не досталось огнестрельного оружия, и они несли вилы, топоры и антикварные шашки, став похожими на некую версию народного ополчения.

— Победа будет за нами! — ревели они перед сраженьем на боевой сходке. — Мы очистим наш город от мерзкого бандитского отродья!! От поганых нелюдей, не видящих света истины! Смерть им! В нижний мир их!

— В НИЖНИЙ МИР!! — откликнулась экзальтированная толпа. — РВИ-ЖГИ-КАЛЕЧЬ-УБИВАЙ!!! — так начиналась одна из боевых мантр.

Проорав еще пару лозунгов, брат Прана утратил связную речь и огласил округу воплем самца орангутанга, вызывающего соперника на бой.

— РВИ-ЖГИ-БЕЙ-КАЛЕЧЬ!!! — надрывалась толпа, а потом над ней взвились многочисленные лики мертвого гуру. И сектанты пошли.

И теперь, не растеряв боевого пыла, быстро приближались они к точке встречи с братвой. По дороге пением боевых мантр они довели себя до такого состояния, что многие совсем перестали соображать и только пускали пену из уголков губ. Нет нужды говорить, что стимуляторы разливались по этой толпе рекой, придавая сил воинам гуру, так что каждый из них стал стоить по меньшей мере троих.

Третьей силой была городская милиция. С самого начала они попытались вести политику невмешательства, за что и поплатились, потому что на них накинулись и та и другая враждующие стороны. После этого стало понятно, что порядка в городе нет, и никогда больше не будет.

Проследовав через половину города, обе армии встретились на Центральной улице, которой и предстояло стать полем для будущей битвы. Сначала вышли боевики Босха, а чуть позже подоспели и воины Ангелайи.

Замерли. Цепочка людей со стороны Арены, эффектно подсвеченная автомобильными фарами, бросающая длинные искаженные тени на мокрый асфальт, и угрюмая, держащаяся плечом к плечу маленькая толпа с чадящими факелами со стороны реки. Сектанты смотрели на бандитов, бандиты смотрели на сектантов, и, казалось, воздух между двумя напружинившимися группами одержимых людей вот-вот накалится от ненавидящих взглядов. У Босха было двадцать пять человек, и еще пятнадцать тех, что поймали по дороге. Эти стояли в первом ряду с лицами гладиаторов, обреченных сражаться без доспехов с хорошо вооруженной конницей. В спины им упирались стволы, красноречиво говорящие о том, что будет, если жертвы попытаются сбежать. Так что эти, безвинные, в общем-то, горожане, при столкновении проявили себя ничуть не хуже впавших в боевое безумие сектантов и стали героями все до единого.

Сектантов было почти полсотни, они стояли плотной толпой — очень удачной мишенью для автоматического оружия. Просвященный Ангелайя добродушно пялился на вражеские рати с десятка плакатов.

Взревел мотор — и позади группы бандитов притормозила дорогая поблескивающая иномарка. Хлопнула дверь, и на свет появился сам Босх — глыбастый, неандертальского вида амбал. Впрочем, внешностью его обманываться не стоило, потому что в маленьких черных глазках, в густой тени под нависающими надбровными дугами, скрывался недюжинный ум. А уж хитрости у главаря хватило бы на троих обычных людей. Будучи человеком одаренным, Босх обожал заниматься созиданием и часто рисовал химерические картины, удивительно схожие с творчеством его средневекового тезки.

Скрываясь за спинами своих боевиков, Босх заорал:

— Вы, там!!! Даю вам последний шанс!! Если вы сейчас повернетесь и уйдете, я обещаю! Слышите, обещаю! Обещаю отозвать своих и больше об этом не вспоминать!!!

Ряды сектантов раздались, и вперед вышел брат Прана. Голову он повязал малиновой повязкой (перенятой покойным гуру у самураев), а в руках держал пулемет, из которого свисали и волочились по земле пулеметные ленты. Брат Прана был мертвенно спокоен. Боевых мантр больше не пели.

Прана раскрыл рот и рявкнул:

— СМЕРД!!! — от его голоса качнулись ряды противников, и даже слегка попятились. — ЗА ГУРУ, ТРУСЛИВЫЙ ШАКАЛ, ТЫ ПРИМЕШЬ СМЕРТЬ, И ДА УЗРИТЕ ВЫ ВСЕ СВЕТ ИСТИНЫ!!!

После чего надавил на спуск пулемета, и, надо понимать, огонь из его ствола и был пресловутым светом истины.

С этого все и началось.

Большая часть пушечного мяса полностью оправдала свое название и приняла пули, предназначавшиеся солдатам Босха. С диким звериным криком толпа сектантов рванула вперед, одновременно открыв огонь из имеющихся огнестрельных единиц.

— ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! — орал брат Прана, сотрясаясь от отдачи пулемета.

Испуганные и попятившиеся босховцы открыли пальбу в ответ. Уже полторы секунды спустя воздух на улице был до того густо насыщен свинцом, что, казалось, обрел вес. Пули цокали об асфальт, с тупым звуком вонзались в борта дорогих машин и с характерным чавканьем в людские тела. Рои маленьких свинцовых насекомых со злобным гулом проносились над головами, во вспышке оранжевых искр находили свою цель.

Грохот стоял такой, что недавняя собачья охота казалось безобидным детским развлечением с участием хлопушек. Пули вонзались в дорожное покрытие, с хрустом выбивая из него асфальтовую крошку. С грохотом разлетались окна нижних этажей у всех ближайших домов. В пострадавших квартирах кто-то орал, но их не было слышно.

Панельные стены многоэтажек были быстро украшены затейливой вязью оставшихся от пуль выщербин. В мгновенных вспышках ослепли фары всех до единой машин, а секундой позже сами четырехколесные друзья человека грузно осели на лопнувших шинах. Грохнула лампа в неработающем фонаре и поблескивающим снегом спланировала на головы сражающихся.

Фары погасли, лучи фонарей в дрожащих руках светили куда угодно, только не туда, куда нужно, и ополоумевшие от страха пополам с боевой яростью стрелки лупили наугад, зачастую попадая в своих же. Пляшущий свет ламп и стробоскопические вспышки выстрелов придавали улице вид какой-то апокалиптичной дискотеки.

— ЗА АНГЕЛАЙЮ!!! — орали сектанты, вражеские пули попадали в них, они падали, поднимались вновь и снова начинали стрелять.

Автоматическое оружие стреляло не переставая, выпуская смертельные свинцовые подарки широким веером, косившим всех и вся.

Знамена сектантов повисли изодранными лохмами и то и дело тонули в толпе. Улыбающийся гуру ловил пулю одну за другой, но мрачнее от этого не становился.

В этот момент сектанты наконец добежали до рати своих противников и сошлись врукопашную. В ход пошли ножи, вилы и вообще все, что могло резать и колоть. Стреляли теперь в упор, глядя в безумное лицо ворога, били короткие очереди, кровь брызгала на искаженные яростью лица. Бранные крики и крики боли и ярости смешались в какофонию, прерываемую грохотом оружия.

Шествующий посередине побоища, раздвигая его, как ледокол раздвигает паковые льды, брат Прана зычно проповедовал истину, не забывая просвещать из пулемета подвернувшихся еретиков. Пули свистели вокруг него, и кровь сочилась из двух десятков ссадин на могучем теле Праны, но ни одна не ударила его по настоящему, и, казалось, нет такой силы, чтобы остановить его величавое продвижение.

— И узри, смерд! — говорил он и всаживал короткую очередь в зверского вида бандита со шрамом на скуле. Того отшвыривало в толпу, где он, раненый, с пробитым бронежилетом, быстро затаптывался ногами дерущихся.

— Свет истины! — продолжал Прана, приголубливая следующего прикладом по голове. Кровь расходилась веером, покрывая лицо сектанта красной боевой раскраской.

Уже через три с половиной минуты после начала сражения нельзя было понять, кто в кого стреляет. Больше того, в этом хаосе мечущихся лучей, вспышек выстрелов и сдавленных воплей невозможно различить ни побеждающих, ни проигрывающих, да и не было таковых. Битва шла на уничтожение, и, как в глобальной ядерной войне, победителей здесь быть не могло.

Хрупкий пятнадцатилетний сектант с обезумевшим взором всадил разболтанные ржавые вилы в горло дюжему бандиту, с натугой волочащему один из трех Босховых пулеметов. Тот повалился назад, а оружие в его руках залилось длинной очередью, нашинковав свинцом сектанта, а также еще трех, имевших несчастье оказаться позади него. А потом упал, и теперь пулемет бил в темное небо, как последний салют, и его ровная дробь выделялась на фоне остальной канонады.

— Свет истины!!! — вопила истеричная послушница Ангелайи, ударяя подвернувшихся плакатом с ликом обожаемого гуру. Когда после очередного удара плакат треснул и слетел с шеста, она горько заплакала и присела на дорогу, не замечая посвистывания золотистых гильз от грохотавшего над ухом пулемета.

Жильцы двух ближайших домов, как один, лежали на полу своих квартир, прикрыв голову руками от сыплющихся осколков, и с содроганием слушали, как пули вонзаются в потолок комнаты и крошат в щепки подоконник. Безобидные комнатные растения ловили смертельные подарки и эффектно разрывались в облаке земли из цветочного горшка. Керамические осколки с пением рассекали воздух и разили, как осколочная граната.

Тарахтение пулемета смолкло, когда иссякли патроны, и теперь обезголосевшее оружие торчало в небеса эдаким вороненым погребальным памятником.

Бешеная пляска лучей замедлялась, один за другим они гасли или замирали, когда фонарь выпадал из мертвой руки владельца. Факелы по большей части валялись на асфальте, где недовольно шипели и парили. Где-то их пустили в ход, как последнее средство обороны, шпаря ими по выныривающим из тьмы лицам противников. Лупили теперь в основном на вспышки выстрелов, на мелькающие тени. Люди то и дело спотыкались о мертвые тела, падали, поднимались, стреляли с колена, выкрикивая в мерцающую тьму одним им слышимые проклятия.

В оранжевой вспышке воспламенилось топливо в одной из машин. Поле битвы на миг осветило, сражающиеся замерли, щуря воспаленные от едкого дыма глаза на возникшее пожарище, а потом, когда яростное зарево сменилось на тусклый тлеющий закат, продолжили с новой силой. Число воюющих сильно уменьшилось, большая часть теперь пригибалась, а то и вовсе лежа посылала грохочущую смерть в окружающих.

Посередине шумной, неистовствующей, как на картинах седьмого круга Дантова ада, исполненных мастером гравюр Босхом, битвы, случайно встретились двое. Бандит Крушенко и флагман сектантов брат Прана, из которого жизнь уходила вместе с двумя десятками огнестрельных ранений. Последняя пулеметная лента волочилась за его жутким оружием, и сражающиеся то и дело наступали на нее, вызывая у обладателя гневный раздраженный рык. Ствол пулемета раскалился докрасна, и теперь тлел в ночном воздухе, как исполинская сигара. Брат Прана был страшен и покрыт кровью. На лице его блуждала кривая ухмылка хищника, и один вид его внушал страх даже соратникам по секте.

Босх, давно понявший, к чему идет дело, завел отлично отрегулированный двигатель своей дорогой непробиваемой машины и, звеня и искря дисками, сорвался с места побоища, с содроганием слушая, как девятимиллиметровые подарки глухо стучат по кузову вслед.

Он успел как раз вовремя.

Увидевший окровавленного дикаря с чудовищным пулеметом в руках, Крушенко окончательно потерял контроль над собой.

Брат Прана вытолкнул из пересохшей глотки отрывок из проповеди. Громко кричать уже не получалось — голос сорвал, да и силы убывали на глазах. Скрюченное человеческое существо с покрытым гарью и кровью лицом, на котором горячечно блестели белки, — это был враг, и его надо было отправить в нижний мир, следом за предыдущими. Пулемет в руках весил, казалось, тонну, он тоже охрип, и его стальная глотка раскалилась и светилась нежно-розовым светом. Покачиваясь, сектант сделал шаг и наступил на брошенный плакат Ангелайи.

Прана даже не заметил этого, пулемет в его руках плюнул короткой злой очередью и навеки оборвал земной путь Алексея Крушенко.

Финалом к этой боргильдовой битве послужил мягкий шлепок растрепанной тушки голубя, подбитого шальной пулей где-то высоко в дождливом небе.

Побитая машина Босха, треща по всем своим усиленным бронированием швам, скрылась за поворотом, роняя на землю тлеющие яркими светляками осколки чего-то неопределимого — то ли металла, то ли чьей-то сгоревшей одежки.

В глухой ватной тишине прошла дождливая ночь и уступила место такому же дождливому сероватому дню. Первые его слабенькие робкие лучи коснулись вымокшей земли и осветили картину побоища. А еще через некоторое время стали собираться горожане — такие же робкие, притихшие, они вполголоса перекидывались впечатлениями. Чуть в стороне рыдала команда плакальщиц, состоящая из родных и близких убитых. Эти начали рыдать еще до зари и собирались продолжать весь следующий день.

Кто-то в стороне подбивал итоги.

— Я ж такое только в Сталинграде видал, вот те крест, — говорили в толпе, — ну прям война!

— Стены-то, на стены гляньте! Дыры везде!

— Будто бомбили здесь...

— Черт, и колонку своротили! Где теперь воду брать?!

— Аа-ай, сердешные вы мои, и што вас в секту несло, за каким резоном, а?!

Кругом лежали трупы, обгорелые, изуродованные до полной неузнаваемости, многие скрючились, а у некоторых оружие частично вплавилось в тело. Жар от горевших машин был нешуточный. Руки, ноги, головы, почерневшие части, бывшие когда-то целыми людскими телами. Остовы машин лежали друг подле друга, как костяки вымерших доисторических животных.

Тут и там между тел валялись флагштоки, оставшиеся от сгоревших знамен, и закопченные плакаты с Просвещенным Гуру.

Сморщенная старушка подошла к сохранившемуся телу, поверх которого лежал один из плакатов. Гневно плюнула на лицо Ангелайи:

— Что натворил, ирод мертвый! Скольких детей на смерть повел?!

Любители подбивать итоги уяснили одно — последняя власть покинула город. В огненной мясорубке сгинули лихие вояки Босха, держащие в своих руках все торговые точки, погибли все до единого послушники Просвященного Ангелайи, и никто уже не заплачет над уходом единственного ребенка в страшную секту. Сгинули и остатки бежавшей официальной городской управы — семеро милиционеров. Тела их перемешались с бандитами и сектантами, слившись в последнем всепроникающем объятии. На душе у горожан было странно и пусто, пахнущий гарью ветер свободы не кружил им головы, а лишь навевал еще большее уныние.

— Теперь все... — сказал кто-то, и все поняли, что город и его жители вступили на какую-то финишную прямую. Долгий их путь почти завершен.

Насмотревшиеся горожане побрели прочь, по домам. Мимо них с чемоданами, забитыми до отказа, спешили те, кому жить здесь было уже невмоготу. Они уезжали. Куда? Хоть бы один сказал, но они лишь отстранение улыбались и спешили прочь, к своему непонятному светлому будущему.

День выдался удивительно холодный, и таким же был следующий.

Когда отключились телефоны, никто уже и не удивился. По ночам город стал напоминать Ленинград в годы блокады — тихий, холодный, пустой. Нет больше костров, нет веселых песен и быстрых знакомств. Только прошмыгнет иногда пугливый прохожий со стилетом в кармане. Тень Исхода безносым обличьем маячила в сознании, не уходила — и уходить не собиралась.

Вместо звонков стали ходить друг к другу в гости и говорить лицом к лицу. У богатеев стало высшим шиком содержать десяток курьеров, которые как можно быстрее переносили сообщения. Причем чем больше был штат разносчиков, тем лучше. На заправленных дизтопливом автомобилях, вооруженные подобранным скорострельным оружием, разъезжали они по городу, и простые горожане испуганно шарахались, стоило им увидеть эти быстро несущиеся дилижансы.

Но люди жили, продолжали жить и находили в этой жизни свои маленькие радости и маленькие горести. Ссорились и ругались, дружили и влюблялись, расходились и сходились вновь. Просто потому, что люди всегда остаются людьми, в какую бы ситуацию их ни поставила судьба.

Вот только людей с каждым днем становилось все меньше и меньше.

 

7

— Ну, так что? — спросил Влад. — Все?!

— Что, все? — в голос ответил ему Дивер.

— Все тут?

— Дык это, тут вроде больше никого быть и не должно, — молвил из угла Степан Приходских.

Крошечная комнатка Владовой квартиры вдруг оказалась плотно забита людьми, так что для их обустройства уже не хватало диван-кровати, и пришлось в срочном порядке транспортировать из кухни две разболтанные табуретки. На них и устроились гости. Сам Влад занял кресло перед умолкшим навсегда компьютером, Севрюк вальяжно развалился на диване, а на табуретках устроились сталкер да примолкший Саня Белоспицын, под глазами которого пролегли темные, нездорового вида, круги. За окном моросил дождь.

Массивный Дивер, под килограммами которого диван жалобно поскрипывал и жаловался на свою тяжелую диванью судьбу, повел головой, недовольно шмыгнул носом:

— Амбре у тебя тут...

— Так что делать-то, — произнес Влад, — с тех пор как слив забился, такая жизнь началась, что хоть за город, хоть на тот свет. Правда, Сань?

Белоспицын кивнул с видом мученика.

— Ну, у меня, положим, так же, — сказал Степан, — сортир больше не фурычит, а то и пытается все обратно извергнуть. Заткнул я слив гаду фарфоровому. Но вонь-то, вонь! — Тут он удивленно полуобернулся к Диверу: — А у тебя что, не так?

Дивер вздохнул барственно, перекинул ногу на ногу и, глядя в потолок, молвил:

— У меня не так, — и, предупреждая вопросы, быстро добавил: — Скворешник у меня во дворе... по типу дырка.

— А... — протянул Белоспицын и посмотрел на Севрюка с откровенной завистью.

— Что вздыхаешь, накрылся прогресс, — сказал Сергеев, — словно и не было последних ста лет. Даже хуже стало.

— Совсем ополоумел народ, — добавил Дивер. — Впрочем, причина на это есть...

— Ага, когда сортиры не работают, — ухмыльнулся Степан, — это тебе не какой-то там свет или газ. Это, брат, насущное. Лиши человека сортира — и он уже, получается, и не человек вовсе, а дикое животное.

— Вы это бросьте, про сортиры, — хмуро сказал Владислав, — не про сортиры ведь собрались говорить. Рассказывайте, давайте, что с кем случилось. Не первый же раз собираемся.

— Меня убить пытались, — просто сказал Саня. Все удивленно повернулись к нему, Дивер сбросил с себя вальяжность, потерянно мигнул:

— Тот же?

— Нет, не тот. Этих двое было. Лица тупые, злобные. Гопота! Встретили у площади, прижали, думал — не уйду. Но... вывернулся как-то. Мне ж не привыкать. Бежали за мной, почти до Школьной, только потом потеряли.

Степан ошарашенно покачал головой, сказал:

— Значит — не зря мы это... набрали? — и кивнул в сторону оружейной пирамидки, устроенной из единственного в комнате стула. Арсенал впечатлял. Россыпь из почти десятка пистолетов разных конструкций, помповый вороненый дробовик без ручки, два АК-47 с облизанными до черноты пламенем прикладами, именной хромированный револьвер с инициалами А. К. Р., старый обрез с четырьмя жизнерадостно-зелеными картонными патронами да новенький, блестящий свежей смазкой и инвентарным номером «ингрем» с двумя запасными обоймами.

Подобрано все было возле центра на следующий после тамошнего побоища день. Многочисленные уцелевшие стрелковые единицы, постепенно были растащены гражданами, большая часть которых до этого дела с оружием не имела.

Влада и Белоспицына вид этого угрюмого арсенала нервировал, Дивера — нет. Напротив, он взирал на оружие чуть ли не с лаской, напоминая, что были времена, когда он воевал не только в астрале и не только с силами абстрактного зла.

— Так может, это простые были... грабители? — спросил Дивер. — Мало ли их теперь развелось, людей вон режут только так.

— Ага, простые! — возмутился Белоспицын. — Ножики-то у них были — во! — И он махнул рукой в сторону Влада и компьютера, возле которого валялось антикварное орудие убийства, опасно поблескивая отточенным лезвием.

— Табельные, что ли, у них ножи получаются? — сказал Севрюк. — Да сколько их вообще?

— Знают про тебя? — спросил Владислав. — Знают, что ты отказался от их задания?

Саня только пожал плечами и поник.

— Знают — не знают, в одиночку на улицу я теперь не ходок, даже с этим! — Он покосился на грозный арсенал.

— Никто не пойдет! — Севрюк завозился на диване, устраиваясь удобнее. — Теперь будем держаться вместе, а то вон сколько сомнительного народа набралось! Давеча на улице ко мне пристал один — сам маленький, бородатый, а глаза, как у бешеного таракана. Подошел ко мне, проникновенно так глянул и говорит: «Что, не дает покоя тебе химера твоя?» Я, мол, какая химера? А он мне: «Да не скрытничай ты, по глазам же видно — что-то знаешь!»

— Стой, — вдруг сказал Степан, — да ведь мне он тоже встречался! Гном такой бородатый! Он в очках был?

— Без, но глаза щурил близоруко. Меня видел явно с трудом. И назвался еще как-то заковыристо, старое такое имя, из моды вышло.

— Евлампий, да? — спросил Степан. Дивер кивнул, посмотрел заинтересованно.

— Евлампий Хоноров, — произнес Приходских, — знаю я его. Он же в пещеры лазил, искал какую-то муть. В книжках про нее вычитал, и загорелось у него. На голову стукнутый был уже тогда, в такую глубь залазил, откуда живыми не возвращаются.

— А там есть и такие? — спросил Белоспицын.

Степан адресовал ему еще один снисходительный взгляд матерого специалиста зеленому лопоухому новичку:

— Там, паря, такие места есть — близко даже не подходи! Вот «бойня», например: с виду труба как труба, а кто туда залезет, тот мигом в кашу, кожа, не поверишь, как живая с телес сползает! Кровищи — море, да только она в трубе не задерживается, потому как под наклоном она, и назад течет, к нам то есть. Как прости-прощай последнее. Колебания там какие-то.

— А этот?

— Что «этот»? Он вылазил всегда, говорю ж. Может, хранило его что? Не знаю... Не мудрено, что рехнулся он.

— А я оборотня видел... — вдруг тихо сказал Влад.

— Эк, удивил! — усмехнулся Белоспицын. — Оборотня он видел. Ну и что?

— Как — ну и что?

— Чего такого, его многие видели, оборотня твоего. Да сам же в «Скважину», в помойный этот листок, тиснул статейку.

— Так то в «Скважину»! Туда по штату положено бред всякий гнать! — почти крикнул Влад. — А этот живой был. И... думающий.

Дивер вздохнул, поднял ладони:

— Тише, Славик, тише! Действительно, что такого в этом оборотне? Не съел же он тебя, в конце концов? Да я и сам на что-то подобное наталкивался. Ха, да у меня в подполе какая-то тварь живет. Типа крота, только больше, и глазищи красные, умные. Страшный, но мирный!

Влад бешено замотал головой, Белоспицын совсем съежился на своей табуретке, так что стал похож на отощавшего кочета, неудобно устроившегося на жердышке.

За окошком капал холодный дождик — печальный вестник надвигающейся осени, которая в этом году обещала быть ранней. Было тихо, и слышен лишь шум деревьев, словно дело происходит не в городе, а за городом, посреди буйных шумливых дубрав.

— Тихо-то как...

— Как в лесу.

— Вот, помню, выезжали на Волгу, рыбачить... Так там же бор, то же самое, по вечерам тишь, как будто затычки в ушах. Сердце бьется — и то за метр слышно!

— А заметили, народу как мало на улицах. Куда делись — в спячку, что ли, впали?

— Может, вуаль на них действует?

— Какая вуаль? Просто из города сбежали. Кишка тонка оказалась.

— А у нас?

— Стойте! — сказал Влад. — Подождите. Мы ведь не зря тут собрались, так ведь? Хотели решить, что делать дальше.

— А что тут решать, Владик. У нас два пути: один — это оставить все как есть и жить дальше...

— Это я не смогу, — молвил Белоспицын с тяжкой печалью, — не доживу, небось.

— ...а второй... второй — это бросить все и линять прочь из города. Как остальные.

— Линять? — спросил Владислав. — Куда?

— Туда, где нам не будут угрожать вспороть живот ритуальным ножом, — произнес Дивер. — По-моему, вполне весомый повод, чтобы поскорее покинуть город. В конце концов, я уже давно это предложил.

— Город сошел с ума. Целый город сошел с ума...

— Не тушуйся ты так, Саня, ни к чему это.

— Вот выберемся, на Волгу тебя свожу. Там такие сомы — во! Не поверишь.

— ...собачьим эти подземелья. Выберусь, капусту буду разводить, как дачники.

— Кстати, что с дачниками?

— Их провал напугал, — сказал Севрюк, — по ночам оттуда какая-то гнусь полезла. Стала дачи громить, на хозяев нападать. Говорят, кого-то уволокли. Так что нет там почти дачников. Все у нас, в Верхнем городе. Некоторые даже бомжуют.

— А я тут одного видел! — добавил Степан. — В зипунке, в треухе драном, в башмаках каких-то столетних — и бежит! Представьте себе, бежит вдоль улицы все дальше, дальше и словно усталости не чует. Ну, прям бегун-марафонец! Так и скрылся с глаз бегом! Вот оно как бывает...

Влад обхватил голову руками, слушая излияния соратников. Те просто не закрывали рта, подробности городской жизни — иногда смешные, иногда безумные — били из них мутным фонтаном. Нет, не этого ожидал Владислав, совсем не этого. Глядя на этот любительский спектакль, состоящий из четырех буйных монологов, как-то не возникала уверенность в завтрашнем дне. Да и будет ли он?

— А Босх-то, Босх. Собрал армию, по улицам протопал аки Македонский, а потом загубил всех до единого.

— А сам?

— Ну и сам, значить, сгибнул, да только и сектантов всех за собой уволок. Плюс на плюс, значить, замыкание короткое...

— Скорее минус на минус, все одно без них всех легче.

— Стоп, — произнес Влад. — Я, грешным делом, думал, что угрожают нам именно сектанты. Но ведь тебя преследовали уже после бойни, да, Сашка?

— После... Да и не из секты они были. Во всяком случае, не из той. Это все те, из «сааба», их затея.

— Да кто они такие, эти в «саабе»?! — воскликнул Дивер. — Только и слышу, «сааб», «сааб»!

— А ведь я с ним тоже повстречался, — сказал Влад, — черное тонированное авто. Они меня чуть не сбили совсем рядом отсюда — на выходе из двора.

— И до тебя тоже пытались добраться?

— И чуть не добрались. А второй... — произнес Владислав медленно, словно припоминая что-то. Белоспицын резко поднял голову и уставился на Влада. Похоже, он уже проклинал тот день, когда сдуру принял нож из лап неведомых убийц. Впрочем, если бы даже не принял, судьба бы его от этого не изменилась. Как маленькая щепка в канализационном коллекторе, Александр Белоспицын уже давно не рулил собой и плыл по воле дурнопахнущих волн.

— Второй раз, когда какой-то маньяк хотел похитить ребенка из детсада. Я успел вовремя. И — да, у того типа был с собой нож. — И Сергеев вновь уставился на опасную, покрытую рунами вещицу. — Это как символ.

— Что? — переспросил Дивер.

— Как символ. Коготь. У оборотня не было ножа, потому что у него были свои когти. Понимаете?

— Нет, — сказал Степан, а Белоспицын уставил на Сергеева с откровенным страхом, — ребенок-то какой?

— Да сосед мой, Никита. С матерью подо мной живет. Его-то за что, не пойму...

— Жертвоприношение? — предположил Дивер.

— Может быть. В этом городе теперь все может быть.

— Кстати, что написано на заднем стекле черной иномарки?

— А разве там что-то написано?

— Готика. Все одно я не знаю немецкого.

— Про Трондесхайм. Кто-то знает, что это такое?

— Похоже на имя. Тролля, например — Страшный тролль Трондесхайм! Буу! Детишек пугать.

— Не пори ерунды. Трондесхайм — это город в Швеции.

— А при чем здесь город? Да еще в Швеции?

— Кто-нибудь помнит, где производят «саабы»?

— Рюссельхайм? Смотри, тоже хайм.

— Да там сплошной хайм. Куда ни плюнь, всюду хайм.

— Стойте!!! Плевать я хотел на черную иномарку и все хаймы, вместе взятые!! Мы собрались, чтобы решить — решить, что делать дальше!

— Влад, успокойся!

— Не, ну пахнет здесь все-таки... — сказал Дивер, шумно отдуваясь, — как в казенном сортире в день халявной раздачи пива. Как тут живете, не знаю, жить тут нельзя. А если жить нельзя, надо уходить. И знаете что, вот если вы сейчас даже скажете мне, что все как один остаетесь на родине и будете ждать Судного дня, или это пресловутый Исход, которого никто не видел, но при этом все боятся, я все равно снимусь и уйду. Я не для того под пули в Азии лез, чтобы тут сгнить вместе с городом.

Вновь повисло молчание. Белоспицын и Сергеев уныло склонили головы и вперили взгляд в истоптанный пол. Степан молча глядел в окно, что-то прикидывая. Дивер смотрел выжидательно.

— Да, Михаил, ты прав, — сказал Сергеев со вздохом, — надо попытаться уйти. Если бы у нас была конкретная цель, живая, дышащая, которую можно было убить вот из этого арсенала. Но... мы не можем воевать с вуалью, не можем стрелять в дым. Не можем убить безумие, постигшее людей.

— И почему-то не постигшее нас... — добавил Александр.

— А, к черту все! — буркнул Степан. — Сил моих нет больше в этой помойке оставаться. Уйдем. К едреной фене али к черту на кулички, но лишь бы подальше.

— Вот! — произнес Михаил Севрюк громко. — Вижу — в человеке глаголет разум.

— А когда... уходить? — спросил Саня.

— А у тебя есть что терять? Или посидеть хочешь на дорожку? Так вот, сидим, мебель протираем.

Белоспицын кивнул, заелозил на табуретке.

— А я все свое ношу с собой, — сказал Дивер и вытащил на унылый дневной свет туго набитое портмоне.

— А книги по оккультным наукам? А хрустальный шар, карты таро и прочую муть? — съязвил Влад. — А деньги, наконец?

Дивер спрятал портмоне, посмотрел на Владислава взглядом, словно говорящим: «Ох уж, эти дети!»

— Значит, бежим? — спросил Владислав. — Задвинем все: работу, дом — и сбежим?

— Опомнись, какая работа? Да кто тебе теперь будет давать заказы? Газеты-то выходят еще?

— Выходят, — сказал Степан, — но их никто не покупает. Не верят печатному слову.

— И то... — произнес Дивер и тем положил дискуссии конец.

Собирались недолго. Степан-бессребреник, сходив на пару с Севрюком до дома, вернулся с потертым брезентовым рюкзаком — настоящим кошмаром туристского снаряжения, который, как среднестатистический танк, был уродлив и вместе с тем почти бессмертен. Все немудреное добро бывшего сталкера находилось тут. Дивер ограничился кожаной барсеткой, так что Влад ему мог только позавидовать. Белоспицын же вовсе был теперь иждивенцем, из-за чего Владислав ему поручил тащить часть своего багажа.

Самому Владу было тяжело. Сердце кровью обливалось, когда на глаза попадались ценные, но слишком тяжелые, чтобы их унести, предметы быта. И все никак не верилось, что он вот так, сразу, покинет квартиру, в которой жил столько лет. Хотя нет, где-то в глубине души он сознавал — решение бежать пришло не просто так, на пустом месте, а выросло, созрело, оформившись из смутных тревог и страхов.

Скрепя сердце, вытащил винчестер из серой тушки компьютера, упаковал помягче, искренне надеясь, что в пути его не слишком растрясет. Хотелось взять и сам комп — стоящий хорошие деньги скоростной образец хай-тека. Но тяжел, слишком тяжел.

Нажитый годами нелегкого умственного труда скарб уместился в два черных баула с застежками-молниями. На боку одного было латиницей написано «Нижний Новгород», а второй имел рекламу импортного спортинвентаря. Обе сумки смотрелись как необходимый атрибут челнока и вызывали чувство сродни тому, что испытывают беженцы, бегущие с такими вот баулами из мест ведения боевых действий.

— Что, Влад, приуныл? — спросил Дивер. — Ниче, как говорили у нас во взводе — нет таких крепостей, чтобы мы не взяли... Или не сбежали.

Обвешались оружием — кто сколько мог, и сразу стали похожи на сбрендивших командос. Саня пыхтел под тяжестью одной из сумок.

На выходе Владислав оглянулся на квартиру и подивился ее обжитому, уютному виду. Нет, так даже в отпуск не уезжают! Квартиры так выглядят, когда в них собираются вернуться не позже вечера этого дня.

— Пошли, Влад! — поманил с лестничной клетки Степан, и пока Сергеев возился с замком, затянул: — Эх, прощай, родимая сторонушка! Возвернусь теперь едва ли!

— Век воли не видать! — подыграл Дивер, топая вниз.

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг!» — допел Саня тонким голосом. — Пощады никто не желает!

Они веселились. Может быть, потому, что время пассивного бездействия закончилось, и вместо страшного кино пришла не менее страшная, но вместе с тем интерактивная игра? Человеку свойственно действовать — это отвлекает от ненужных дум.

Когда вышли на Школьную, то сразу подивились наступившим сумеркам. Дивер посмотрел на часы и возвестил о наступлении трех часов пополудни, следственно — о вечере думать еще рано.

— Облака, — сказал Степан, — осень скоро.

— Кстати, кто знает, какое сегодня число? — спросил Белоспицын.

— Сегодня четверг, да? Значит, вторник был двадцать восьмое... или двадцать седьмое...

— Сегодня тридцатое, — сказал Севрюк, — у меня в часах календарь. Четверг, август, тридцатое.

— Погода подводит. Да где это видано, чтобы в конце августа такие дожди?

— Это что! — произнес Приходских, поплотнее запахивая брезентовку. — Сегодня с утра шел, так ведь ледок был, заморозок! Иней на траве — ну чисто Новый год!

Двинулись прочь, вниз по Школьной, а оттуда свернули на пустую Стачникова. Неприятный ветер гнал вдоль тротуара мертвые листья. Дождик моросил вяло, на последнем издыхании. Лето выдалось неплохое — теплое, но без жары и засухи, в меру дождей, в меру ослепительных июньских деньков и благоуханных ночей. Но в конечном итоге за все приходится расплачиваться вот такими серыми моросящими сумерками.

— Вы заметили, — спросил Белоспицын, — как мало народу на улицах?

— Да совсем нет! — сказал Степан. — Может, они все того... изошли?

Шедший впереди Дивер процедил с неохотой:

— Не-е, просто прячутся. По квартирам сидят и в одиночку на улицу не ходят. Боятся вот таких, как мы.

Впрочем, скоро наткнулись на первый островок жизни — полтора десятка человек, стоящих гуськом друг за другом. Крошечный огрызок вечной очереди за водой. Стоящие совсем промокли, замерзли, выражение их лиц было страдальческим. При появлении вооруженных людей очередь подобралась и бессознательно сплотилась в более тесную группу. Кто-то вынул из кармана нехорошо блеснувший огнестрел, у остальных замелькали в руках ножи. Смотрели выжидающе и подозрительно. Дряхлая бабка с искаженной, безумной гримасой прижимала к себе канистру с водой — главное достояние, не обращая внимания на ту же воду, что кругом сыпалась с мрачных небес. Сморщенные губы шептали неслышимые ругательства, обращенные, без сомнения, к проходящим.

Влад нервно дергал плечом, ему не нравилось, как выглядит родной город. Замечал ли он такое раньше? Ведь выходил же из дома в последнюю неделю?

И замечал и не замечал одновременно. Отягощенный бытом, поисками воды и пропитания, зарабатыванием денег, этими бесчисленными, жизненно необходимыми мелочами — он видел нарастающую кругом разруху, но считал ее само собой разумеющейся. Может быть, надеялся, что со временем все придет в норму, успокоится и снова наступит ровная гладь размеренного бытия?

Но не наступила. Напротив, некий черный шторм только набирает силу, хотя и смел уже десятки, а то и сотни людских судеб.

Или нет, тут даже не шторм, тут скорее мазутное пятно, что расползается медленно, но верно, подминая под себя все новые километры пресловутой ровной глади. Она и остается ровной, но теперь уже мертвая.

На тротуаре, наискосок уперевшись покореженным носом в кирпичную стену дома, стоял автомобиль. Бодрое оранжевое пламя вырывалось из его нутра и огненным джинном возносилось вверх. Кирпичи дома уже успели почернеть от копоти. Слышно было, как потрескивает, сгорая, краска на корпусе. Несколько угрюмых личностей бомжеватого вида (возможно — те самые беглые дачники) грели руки над своеобразным костром. Задних шин у машины не было, остались лишь культяпки дисков.

На перекрестке с Шоссейной Влада и компанию ждали. Сам Владислав, Белоспицын и Степан шли впереди, а Дивер чуть приотстал, заглядывая в один из смежных дворов.

Откуда-то сбоку вышли трое, все как один в кожаных, мокро поблескивающих куртках. У двоих через плечо перекинуты брезентовые ремни с АКСУ, у третьего старая, с рябым от времени стволом двустволка.

Лица у всех троих были невыразительными и неприметными, так что их вполне можно было принять за остатки воинства Ангелайи.

— Стойте! — коротко сказал один, наставляя короткий ствол автомата на Владислава. — Руки от оружия убрали! Документы!

— Что? — спросил Сергеев. Невыразительное лицо автоматчика перекосила гримаса раздражения.

— Документы, говорю, есть? — процедил он.

— Да вы кто, собственно? — спросил Белоспицын.

— Городское самоуправление. Командированы на патрулирование города. Так документы есть или нет?

— Ничего не слышал про самоуправление, — сказал Степан.

— Это твои проблемы, — произнес тот, что с ружьем, — всех лиц без документов приказано сопровождать в изолятор и держать там до полного выяснения личности.

— У меня билет есть читательский... — сказал Саня Белоспицын, — может, он подойдет?

Автоматчики передернули затворы, явственно щелкнуло.

— Какой к черту, билет? — спросил первый. — Паспорта с собой?! Разрешение на оружие есть?!

— Есть, все есть! И пачпорта с семью печатями и гербом, и вымпел с флагом! — неожиданно сказали рядом, патрульные повернулись, но лишь затем, чтобы узреть ствол автомата, уставленный на них.

Из тени растущего справа дерева вышел Севрюк. Оружие он держал небрежно, но с недюжинной сноровкой. Раструб подствольного гранатомета внушал уважение.

Патрульные несколько нервозно переглянулись, но тут Влад стряхнул с плеча «ингрем».

— Что-то еще? — спросил Сергеев. — Раньше времени в Исход хотим?

— Да ты, — задохнулся один из тройки, — ты меня Исходом-то не пугай, пуганный уже! Нагребли, блин, оружие, считают — им теперь все можно!! Так и знай, все главе самоуправления доложим! Выловят вас, паразитов!

— Зубы не заговаривай, — произнес Севрюк и качнул стволом автомата. — Оружие на землю!

Автоматчики, ругаясь сквозь зубы, швырнули оружие на мокрый асфальт. Тот, что с ружьем, медлил. Степан со вздохом потащил длинноствольный револьвер из-за пояса джинсов.

— А! — с досадой и раздражением крикнул патрульный и кинул свое ружье, которое с шумным плеском упало в лужу. В воздух взметнулись мутные брызги.

Так больше ничего и не сказав, кожаная троица повернулась и побрела прочь. Отойдя метров на полсотни, они затеяли яростный визгливый спор, удивительно похожий на свары ныне покойных собачьих стай.

— Что-то я не слышал ни про какое самоуправление, — сказал Белоспицын, — неужто и правда — доложат?

— Ага, щаз, доложат! — раздраженно произнес Дивер, закидывая оружие обратно на плечо. — Нет никакого самоуправления. Да и какое оно может быть, если все по углам сидят-прячутся. Хаос.

— А эти?

— Обыкновенные бандиты. Нашли легкий способ поживы. Народ испуган, он тянется к любой упорядоченности, к любой иллюзии власти и с радостью подчиняется лидерам. А эти пользуются, — и, понизив тон, он добавил угрюмо: — А вообще... пристрелить их надо было, а то ведь других заловят, охотнички.

И они пошли дальше, сквозь медленно сгущающиеся сероватые сумерки.

Справа миновали кафешку на открытом воздухе, сейчас совершенно пустую. Пестрые зонтики обвисли, как вянущие цветы, ветер отрывал от непрочной ткани цветастые лоскуты и уносил вслед за листьями. Из мебели в кафе уцелел только металлический, окрашенный в белый цвет столик, в самой середине которого была привинчена стальная же пепельница, полная размокших от времени окурков. Дверь магазина напротив была заколочена крест-накрест досками.

Из форточки на третьем этаже торчала почти пароходных размеров труба и сосредоточенно дымила. Окно этажом ниже было почти полностью заляпано сажей, но не похоже, чтобы в той квартире кто-то жил.

Еще один островок цивилизации встретился им через десять минут уже на самом краю города. Невысокое кирпичное здание славно и уютно светило электрическим светом. Абсолютно целый автомобиль был припаркован у дверей. Сквозь дождливые сумерки дом светящимися окнами напоминал некрупный, но все же океанский, лайнер, упрямо пытающийся плыть против течения обстоятельств.

Редакция «Замочной скважины» была полна людей, которые по мере сил создавали видимость бурной работы. После того как жизнь в городе сдвинулась в сторону иррационального, рейтинг желтой газеты упал до нуля и, возможно, даже ушел в минус. Но люди все равно шли, просто для того, чтобы хоть ненадолго, но почувствовать себя в лоне цивилизации.

— Нет, вы посмотрите, а! — сказал Степан. — Может, там горит что?

Из-за вычурного дома неторопливо выплывали густые влажные комки белесого дыма. Были они похожи на сахарную вату, которая вдруг каким-то образом научилась летать, попутно вырастая до исполинских размеров.

— Нет, — произнес Дивер медленно, — это туман. Густой туман, у нас на Ладоге такие сплошь и рядом. Видишь, какой плотный, и к земле льнет.

— Так ведь... — сказал Влад, — у нас вроде как не Ладога.

— Фонарь кто-нибудь взял? — вместо ответа спросил Севрюк.

— Так не ночь же! — сказал было Саня Белоспицын и нервно потер матерчатую лямку висящей через плечо сумки.

Туман двигался плавно, стелясь над землей, как вышедшая на охоту кошка, и вместе с тем удивительно быстро.

— Шоссе в полукилометре, — сказал Севрюк, — заплутать не успеем.

У Влада на языке крутился вопрос — безопасно ли входить в этот туман, но... он так и не задал его.

Безопасно не было нигде. Во всяком случае, пока они не пересекли городскую черту.

В наплывающей ватной мгле видимость сразу упала до пяти метров, а звуки шагов вдруг обрели странную четкость и даже музыкальность — дробь маленьких звонких барабанчиков, отбивающих затейливый сложный ритм. Идущие бессознательно сдвинулись ближе, шли теперь плотной группой, ствол автомата в руках Дивера ходил из стороны в сторону.

И тут было холодно. Туманная среда была насыщена влагой, эдакая разреженная вода, отнюдь не теплая — мелкая ледяная взвесь, словно только что из январской полыньи — как только не застывает?

Влад застегнул куртку, поднял воротник, рассеянно смотрел, как на вороненом металле «ингрема» конденсируются крошечные блестящие капельки.

— Стойте! — сказал Дивер громко, ясно и вместе с тем как-то безжизненно.

— Что? — спросил Белоспицын, стараясь, чтобы в голосе его звучал интерес, но тщетно — был лишь страх и желание убежать домой, к маме.

— Это не наш туман...

— Да ты чо?! — вскинулся Степан, тоже изрядно напуганный. — А чей он, общественный?! Да он свой собственный, туман твой!

— Вы посмотрите вокруг. Он же зеленый!

Туман и вправду обрел зеленоватый оттенок, схожий с тем, который имеет трава в конце весны. Кроме того, эта мутная взвесь пласталась, и каждый ее пласт отличался по цвету от предыдущего, варьируясь от салатного до светло-болотного. И пахло здесь странно, экзотические резкие ароматы щекотали нос — можно было учуять валерьянку, календулу, травяные настои.

— Ну? — спросил Владислав.

В немудреном этом междометии имелось сразу несколько вопросов, и главный из них звучал как «Что делать?».

— Идем! — решил Дивер после короткой заминки. Пошли. Мрачный утес дома проплыл справа от них, блеснув на недосягаемой высоте двумя-тремя окнами. Всяческие ориентиры пропали. Впереди, метрах в шести, возникал мокрый влажный асфальт, проплывал под ногами, звонко отзываясь в такт шагам, и исчезал позади, скрываясь, словно его и не было. Дорожное покрытие выглядело как спина какого-то исполинского морского зверя — шероховатое и влажно поблескивающее.

— Нет... — сказал Саня, — не сейчас...

— Что не сейчас?

— Не пойду... нет!

— Дивер, стой! — громко сказал Влад. — Остановись!

Группа снова замерла. Степан крутил головой, обшаривая взглядом туман. Владислав взял Белоспицына за плечи и развернул к себе, чтобы видеть его лицо. Глаза Александра были пусты, смотрели поверх Владова плеча.

— Алекс, — твердо произнес Сергеев, — что происходит?

Лицо Белоспицына страдальчески скривилось, руки беспрестанно мяли ремень сумки:

— Они говорят, чтобы я пошел с ними. Но хочу!

— Да кто говорит?!

— Тс-с! Слушайте!

Вслушались. Туман слабо бормотал, как это делает утомленное море при почти полном штиле. Звуки здесь гаснут, искажаются до неузнаваемости, сливаются друг с другом, и, в конце концов, остается лишь однотонный неясный гул, похожий на шумы из поднесенной к уху морской раковины.

Дивер оглянулся на Влада — того неприятно поразило выражение Диверовых глаз. Бывший солдат, прошедший войну и дикие условия жизни здесь, в городе, был напуган. Больше того, к нему подступала паника, накапливалась, как вешние воды за непрочной плотиной здравого смысла. Автомат дрожал, палец дергался на спусковом крючке.

— Саня, кто тебя зовет? — спросил Влад, искоса глянув на Дивера.

— Они... все. Отец, мать. Те, из очереди. Мои соседи снизу. Хулиганы, что всегда ловили меня у школы. Они все там... почему они все там?

— Исход... — выдохнул тихо, как нежный вечерний бриз, Приходских.

У Владислава сдали нервы. Он порывисто схватил Белоспицына за рукав и силой поволок его вперед. По дороге бросил Диверу:

— Не стоим! Идем!

Дивер кивнул, казалось — с облегчением, уступая Сергееву место лидера. Несмотря на холодную погоду, на лбу Севрюка выступил крупный пот.

— Идем спокойно, ни на что не реагируем, — добавил Влад, — не стреляем по пустякам.

И они шли. Туман бормотал им смутные сказания, притчи и легенды. Невидимое море вздыхало и шумело, Белоспицын напряженно прислушивался к слышимым ему одному голосам и иногда что-то бормотал в ответ. Владиславу и самому временами казалось, что он слышит неясные, но вместе с тем такие знакомые голоса, задающие бесконечные, требующие ответа вопросы.

Он, кажется, даже пару раз что-то ответил им — то, что было ему по силам, и даже попытался развить свой ответ дальше, но тут из тумана вынырнул серый остов непонятного здания, и это вернуло Сергеева к реальности.

Их путешествие закончилось как раз тогда, когда начало приобретать явственный привкус кошмара.

Не успели они миновать дом, как туман начал рассеиваться, а вместе с дымом уносилось и назойливое невнятное бормотание. Зеленоватые клубы съеживались, уплывали прочь, назад, откуда появились, в мировое гнездо всех туманов на свете.

Зрелище, которое они открывали глазу беглецов, было одновременно радующим глаз и вгоняющим в отчаяние. Свежий ветер дул им в лица, нес с собой мокрую водяную взвесь, похожую на брызги штормящего моря, и улетал дальше по улицам.

Эпическое здание с колоннадой, возникшее впереди, не было ни греческим Парфеноном, ни сказочным дворцом из страны магов и чудовищ.

Это были здания суда и милицейский участок родного города Влада Сергеева. И стояли они вовсе не на окраине, напротив скоростного шоссе Москва-Ярославль, а там, где им и полагалось — друг напротив друга на разных краях Арены, Центральной площади города.

Дома были на месте. Следовательно, не на месте были сами беглецы.

— Что за... — выдохнул идущий позади Степан. — Это же...

— Куда мы шли?! — резко спросил Дивер, обычная уверенность вернулась к нему, несмотря на то что ситуация с пугающей скоростью сдвигалась в сторону станции «Безумие».

— К шоссе, на северо-запад от площади, — сказал Влад, — другое дело, что в тумане мы могли заплутать и ходить кругами. Но даже тогда...

— Что тогда?

— Просто не успели бы дойти до Арены. Сколько мы шли? Двадцать минут, тридцать, час?

— Это все туман! — мрачно сказал Дивер. — Он нас задурил. В нем был какой-то наркотик, все ведь чувствовали запах, да?

При упоминании тумана Сергеев резко обернулся, но увидел только уходящую вдаль Центральную улицу. Проспект был широк и почти не изгибался, так что можно было разглядеть горбик Старого моста над Мелочевкой. Загадка на загадке, ведь уходили они вверх по Школьной, с каждым шагом удаляясь от городского центра. Влад представил размеры круга, который они должны были сделать, и содрогнулся. Даже при хорошем пешем ходе на это ушло бы часа три-четыре. Город все-таки был не маленький.

— Что происходит! — почти вскрикнул Белоспицын. — Это же... не может быть!

Совсем рядом затарахтел двигатель, грянул гудок, и группа поспешно шарахнулась в сторону. С одной из боковых улиц вырулил кортеж из двух сверкающих темно-синей лакированной краской импортных автомобилей. Двигатели их работали во всю мочь, глушитель стрелял и испускал едкие сизые облака от некачественной солярки. За тонированными окнами смутно угадывались человеческие силуэты.

— Курьеры... — сказал Дивер, — вон как навострились!

— Собственно говоря, — произнес Сергеев, — нам дали понять, что выбора мы никакого и не имели. Мы хотели либо остаться, либо покинуть город. Так вот, мы остаемся и попробуем тут жить.

Дивер гневно шаркнул ногой. Белоспицын тоскливо уставился в нависающее небо. Степан хранил поистине буддисткое спокойствие.

— Это же кладбище! — сказал Севрюк глухо. — Как можно пробовать жить на кладбище?

— Спроси у меня... — произнес Степан Приходских. На этом грандиозное бегство из города четырех сообщников и завершилось.

На пути домой зашли в продуктовый магазин. Угрюмые небритые стражи с трофейным оружием, представившиеся наемной охраной магазина, обыскали горе-путешественников и временно конфисковали все огнестрельные единицы. На вопрос, завозят ли в город продовольствие, охрана ответила отрицательно, а один из небритых добавил в утешение:

— Ниче, до Исхода хватит.

С тем их и пропустили. Обозревая свою все так же уютно-обжитую комнату, Влад неохотно признался сам себе, что ни капельки не верил в благополучный исход побега.

 

8

— ...я сказал! И плевать я хотел на твоего Плащевика!!!

— Что ты сказал? — спросил Босх. Вкрадчиво так спросил.

Кобольд съежился и замолк, нервно вцепившись волосатыми лапками в подлокотники кресла. Восемь глаз уставились на него с холодным осуждением, к которому примешивалось подозрение и откровенная злость.

— Ты не прав, Кобольд, — мягко и интеллигентно сказал Босх.

— Да как он может быть прав, тварь дрожащая! — бросил Пиночет, что сидел как раз напротив Кобольда и поглядывал на того не обещающим ничего хорошего взглядом.

Босх коротко глянул на Васютко, и тот тут же примолк. Плащевик Плащевиком, но кто спасет его, Николая, ежели бывший бандит вдруг разбушуется?

Однако попал же тот в список спасенных. Ну чем он, спрашивается, это заслужил — жестокостью? А если бы Ангелайя остался в живых, тоже был бы здесь, за этим столом?

Комната, в которой велась красноречивая беседа, формой и пропорциями очень сильно напоминала обыкновенный гроб, если бы этот предмет увеличили раз в двадцать пять. Потолок был каменный, неровный и бугристый, в затейливых извилистых трещинах. Сквозь трещины просачивалась влага и капала на пол, так похожий на потолок, словно комната стояла на исполинском зеркале. Дальше воде впитываться было некуда, и она застаивалась вонючими лужицами. В прогнившем дереве суетливо извивались белесые червеобразные создания, изредка показывая на свет белую тупую морду. От воды в воздух неторопливо вздымались тягучие испарения.

Однако Плащевик, когда пригласил их сюда, сказал, что это убогое помещение — всего лишь прихожая, или Преддверие.

— Мне сказали, что это коридор, — сказал Босх, входя, — но я то знаю, что это Чистилище.

— А дальше — ад? — спросил Стрый с дальнего конца стола.

— Для кого ад, а для кого и рай, все зависит от того, какую сторону ты держишь.

Уродливый антикварный стол стоял точно в центре комнаты и мрачно поблескивал полированной поверхностью. На нем лежало пять серебристых, отточенных до бритвенной остроты изящных ножей, все остриями к центру стола. Каждый из ножей лежал подле своего владельца и диковато отсвечивал от тусклой лампочки.

— Плащевик — он все знает, — произнес с фанатичной уверенностью Николай. — Видели бы вы его!

— Да видел я! — громко сказал Босх. — Ну и что? Ханурик какой-то в плаще — лица не видать.

Плащевика Босх встретил сразу после бегства с места гибели своей армии. Вороной «сааб» неожиданно подрезал его, вынудив резко тормознуть. От антрацитово-черной машины веяло чем-то таким нездешним и угрожающим, что даже крутой норовом глава битой армии не высказал никакого недовольства. Напротив, он, внутренне содрогаясь, вышел из своего дырявого броневика и на подгибающихся ногах подошел к замершему автомобилю, щуря глаза и пытаясь разглядеть что-либо за глухими тонированными стеклами. Тщетно — в полной тьме черное авто казалось порождением самой ночи. Только что-то красное помигивало в салоне, да остро пахло продуктами сгорания бензина, доказывая, что черный автомобиль — не сон. Фары «сааба» тускло светились.

С тихим, но неприятным, как шелест крыльев летучей мыши, шорохом скользнуло вниз стекло передней правой двери. За ним таилась тьма, из которой выскользнули негромкие слова:

— Ну что же ты, Леша?

— А? — спросил Босх, совершенно растерявшись.

— Ты бежал, оставил всех верных тебе людей умирать. Сбежал, спасая свою драгоценную шкуру. А они ведь погибли, все до единого мертвы.

— Я... нет... — пролепетал испуганно Босх, — они... победят!

За стеклом свистяще вздохнули, словно невидимый собеседник страдал астмой или экземой легких:

— Леша-Леша, ты же прекрасно знаешь, что они не победят, как не победят и сектанты. И ты знал это, отправляя своих людей в битву!

Босх потрясенно отшатнулся, ему одновременно хотелось бежать — и остаться здесь, выслушивая страшные откровения. И это трогательное обращение заставляло его, всесильного Босха, вновь почувствовать себя семилетним мальчиком Лешей Каточкиным, который так боялся чужих людей.

— Ну-ну, — шепнули из «сааба», — не все так плохо. Знаешь, нам нужны люди вроде тебя. Люди без принципов, которые в любом случае уцелеют и спасут самих себя. Поэтому тебе очень повезло, Леша, тебя выбрали для ответственной миссии. И нормальное ее выполнение позволит тебе остаться в живых после Исхода.

— Исхода? — спросил Босх ошеломленно. Позади в ярких дымных взрывах гибли последние его соратники.

— Да, Исхода. Потому что Исход переживут лишь немногие. Избранные. Большая часть их, — за окном что-то шевельнулось, может быть, невидимый собеседник указал в сторону красочной канонады, — не пережила бы.

Босх молчал. Позади небо окрасилось в дымно-оранжевый цвет, свойственный закатам накануне больших потрясений.

— Даже так, Леша... Так как ты — согласен выполнить условие? Это ведь даже не условие, так — условность... Тем более что подобную работу ты и делал последние десять лет!

Босх тряхнул головой, тяжело глянул на черное глянцевое стекло, похожее на нефтяную пленку над речной водой.

— Условие, гришь?! — спросил Босх злобно. — А ты кто такой, чтобы ставить мне условия?! Засел в тачке, как в танке! Выйди, покажи морду свою!

— Ты напрасно хорохоришься, — ответили ему усталым тоном опытного воспитателя капризному пятилетнему ребенку, — проблема ведь очень проста, и выбор твой невелик. Соглашаешься — живешь, нет — до встречи по ту сторону. Но если ты настаиваешь, я покажусь.

Блестящий, отражающий алое зарево борт машины рассекла длинная ровная трещина — открылась передняя дверь и стала распахиваться дальше с режущим уши ржавым скрипом. Босх попятился, неотрывно глядя в темное нутро открывающегося проема. На лбу бывшего главаря выступил пот, крупные капли текли по лицу, и казалось, что Каточкин плачет.

Он не понимал — не мог понять, почему так боится этих ночных пришельцев, но страх был — темный суеверный страх, родом прямиком из детства, когда верится, что в темной комнате тебя ждет монстр, а под лестницей бледное костистое создание только и ждет, чтобы ухватить тебя за ногу.

Потом из тьмы вышел человек. Он сделал еще шаг — и до половины оказался освещен фарами своей машины, так что стало видно, что одет он в поношенный плащ, тоскливого бежевого цвета, с ясно видимой заплатой. Плащ к тому же был заляпан сероватой подсохшей грязью, что образовывала на ткани уродливые, похожие на грибок разводы.

Голова так и осталась в непроглядной тьме, и, наверное, даже зоркие кошачьи глаза не смогли бы разглядеть черты его лица.

— Ну, — спросил обладатель плаща, — легче стало?

— Кто ты?

— Кое-кто зовет меня Плащевик, хотя и не все. Можешь звать так же.

— Из-за плаща?

В темноте усмехнулись:

— Может быть. Важно не это — вопрос скорее о жизни и смерти. Твоей, Леша, жизни и смерти. Это место скоро кардинально изменится — и не таким, как ты, его спасать. Да и не нужно это.

— Я согласен, — сказал Алексей Каточкин, — согласен!

Стоящий подле машины снова усмехнулся. А потом Босх услышал адрес и день, в который следовало этот адрес навестить. То, что место находится на территории медленно ветшающего завода, его совсем не удивило. Потустороннему — потустороннее — так ведь? Да он не удивился бы, назначь Плащевик встречу на городском кладбище или в жутком провале на территории дачного хозяйства.

В руки ему вручили толстый хрустящий лист качественной бумаги, после чего чрево «сааба» раскрылось и впустило в себя человека в плаще. Босх все стоял, сжимая листок в руках.

Тихо работающий двигатель иномарки вдруг взревел на повышенных тонах, фары вспыхнули во всю мощь, высветив улицу вплоть до пересечения с Большой Зеленовской. С визгом шин, в облаке стремительно испаряющейся влаги «сааб» пролетел мимо Алексея и рванул вниз по улице. Из хромированной выхлопной трубы стелился удушливый высокооктановый выхлоп, который наложился на запах пороха, доносящийся с площади.

Босх закашлялся, замахал руками и пребывал в ошеломленно-подавленном состоянии еще долго...

...Стрый поигрывал табельным ножичком. Вещица казалась ему угрожающей и потенциально опасной, как неразорвавшийся фугас, так что носить его с собой не хотелось, но... Плащевик не поймет — чем-то дороги ему эти ножи.

— А я вообще не пойму, о каком Плащевике вы треплетесь, — сказал Рамена с ленцой. После резни у Ангелайи он сильно себя зауважал. — Он что, слуга Ворона?

— Какого еще Ворона? — спросил Николай. — Почему Плащевик должен быть слугой какой-то птицы?

— Не просто птицы, а Птицы тьмы, — назидательно сказал Пономаренко. — Ворон — он всегда с нами. Да вон же он, смотрит на нас! — И уверенно ткнул пальцем в верхний правый угол комнаты, откуда на него пялились красные глаза Священной Птицы.

— Где? — нервно обернулся Кобольд и, вперившись в указанный угол, с облегчением заметил: — Да нет там ничего, пустой, даже паутины нет...

— Ну, там действительно ничего нет, — произнес Николай. — А ты не бредишь случаем, а, брат сектант?

— То, что вы не видите Ворона, — надменно сказал брат Рамена, — лишний раз доказывает, что вы не достойны его увидеть. Может быть, вы и Избранные, но явно Избранные младшего ранга, — помолчав, он добавил: — Вполне возможно, что вам не увидеть Гнездовья.

— Да иди ты со своим Гнездовьем! — начал на повышенных тонах Кобольд. — Психопат!

— Молчать!! — рявкнул Босх. — Кобольд, еще раз пасть свою откроешь — не посмотрю, что Избранный, заткну!!

Бывший драгдилер сверкнул глазами и заткнул пасть. Сам он попал сюда очень прозаическим образом, и никакого Плащевика в глаза не видел.

— А почему он про какого-то ворона речь ведет, а? — сказал он тихо. — Никто никакого ворона в глаза не видел. Я и Плащевика-то не видел. Может, и нет его.

—.Но «сааб»-то ты видел? — спросил Николай.

— Видел... — признал Кобольд, — черный, как уголь, и ездит, словно у него табун под капотом.

С ним, Кобольдом, не церемонились. Он даже не успел залечить боевые раны, полученные в прыжке с пятого этажа (одна рука оказалась сломана, плюс растяжение связок на левой ноге), как напасти продолжились. Два дня спустя, когда он шел с бидоном воды в одну из пустых квартир, которую использовал теперь как дом, его сбил все тот же «сааб», но не убил и даже не покалечил. Речь из нутра машины была краткой и жесткой и напоминала ультиматум.

— Ты, Кобольд, избран, а если не хочешь быть Избранным, то жизненный путь твой закончится здесь, на сыром асфальте.

С малых лет обладающий недюжинной волей к жизни и повышенным чувством самосохранения, Кобольд тут же согласился и получил адрес первой явки, куда и пришел. И вот теперь, сидя в этом каменном склепе, он до сих пор не был полностью уверен, что все происходящее не есть гнусный спектакль, разыгранный для собственного удовольствия всесильным Босхом, который отличался очень своеобразным чувством юмора.

— Ладно, — сказал Босх. — Замолкли. Теперь о деле. Все в сборе?

— Да кто еще-то? — спросил Пиночет. — Я, Стрый, Рамена, Кобольд-паршивец — все.

— Ну, был еще один или даже два... — вставил Стрый. — Плащевик говорил...

— Это тот, который полуволк? — произнес Рамена-нулла. — Ворон говорил... его звали... Мартиков, да?

— Плащевик сказал, что он наш и придет, но он не пришел...

— Полуволки... отродья. Жаль, Стрый, мы своего не замочили.

— Плевать, что полуволк. Кто сказал, что полуволк не может быть избран?

— Чтоб его Исход взял! Значит — переметнулся.

— Переметнулся... куда?

— У меня список, — молвил Босх. — И он вплотную нас касается, потому что нам дали понять, что, не выполнив задания, мы не переживем Исход. И... не попадем туда, — он кивнул в сторону закрытой двери, которая в отличие от выхода, судя по всему, вела куда-то в вечность.

— Ну, я бы не стал зарекаться! — сказал Рамена. — Я знаю — тут есть такие, кто не раз и не два провалил данные им задания. Так ведь? Читай дальше.

Босх смерил сектанта тяжелым, как каток, взглядом, но тот был надежно упакован в заботу своего Ворона, а вернее — просто находился под внушением и свято верил в потустороннюю защиту.

— Задача простая. Тут есть список людей, которые мешают Плащевику, а значит — нам. Их надо убить.

Он выдержал паузу и увидел, как Избранные скучающе кивнули. Стрый изучал потолок, Кобольд — стол, брат Рамена — угол, в котором ему виделся Ворон.

— Тут фамилии, — добавил Босх менее уверенно. Его новые подопечные отреагировали на известие со спокойствием киллеров со стажем. Что ж, в принципе — так даже лучше. Меньше проблем — меньше колебаний.

— Стоп! — заорал Пиночет. — Это нам уже предлагалось! Стрый, журналиста же мы уже пытались мочить!

Стрый кинул нож, который загрохотал по столу, отчего все вздрогнули.

— И малолетка с ними. Что ж, он выжил, получается?

— Бить надо было точнее, — ответил ему Николай злобно.

— Журналист? — спросил Рамена, оторвавшись от созерцания угла. — Тот, что на Школьной живет?

— Да он вообще там один, похоже!

— Смотрите, Мельников! Тот самый, гад бомжующий! Он меня убить пытался, живучий, как кот дворовый! А этот, сопляк, я его тоже прирезать хотел, только он вывернулся!

— Что, и ты тоже? — спросил Николай. Избранные уставились друг на друга.

Тишину нарушил Босх, сказавший елейным тоном:

— Ба, знакомые все лица... Тут и Севрюк есть, колдунишко!

— Что же получается, — сказал Николай Васютко. — Мы все за одними и теми же гонялись, что ли?

— И ни одного не кончили, заметьте, — произнес Рамена, — даже пацан пятилетний, и тот ускользнул. А спас его кто? Журналист.

Босх грохнул ладонями по столу, дабы восстановить пошатнувшуюся тишину. Скуку с сидящих как ветром сдуло, и на смену пришла нездоровая оживленность.

— Так вот что я думаю, — негромко сказал Каточкин, оглядывая своих солдат. — Вас тут собрали для того, чтобы вы, проштрафившиеся, вместе могли справиться с теми, с кем не справились поодиночке. Умно, умно поступил Плащевик. Я не знаю, чем эти, — он похлопал по списку для наглядности, — ему подгадили, да только убить их, видно, не так просто.

— Чистые демоны! — сказал Рамена громко. — У одного нож был заговорен, чуть меня раньше времени в Исход не спровадил.

— Ладно, — произнес Босх, — жить хотят все, потому откладывать не будем. Оружие я вам дам, броники тоже. Проблем не возникнет.

Четверо Избранных протянули руки к столу, и каждый взял свой нож, замерев на секунду, любуясь блестящим, испещренным рунами лезвием. С этими ножами они как будто утратили индивидуальную внешность и казались солдатами, одинаковыми рядовыми исполнителями чужой, сокрушительно мощной воли.

— Я знал, — тихо и плаксиво проскулил Кобольд, держа свой нож так, словно он был ядовитой змеей. — Это секта, новая секта...

— И хорошо, если только у нас, — молвил брат Рамена-нулла.

 

9

— Это я, — сказал Мартиков. – Собственно, вы меня знаете.

Трое человек изумленно-испуганно уставились на него. Один из них, плотный здоровяк, потянулся к автомату, висящему на спинке стула.

— Незачем! — поспешно сказал Мартиков. — Больше не будет никаких сцен с кровавой резней. Во всяком случае, пока.

— Это же он! — крикнул журналист. — Тот оборотень!

— Тот, не тот, — бросил плотный, похожий на отставного военного, — чего он сюда приперся?

Третий, субтильный бледный юнец, медленно пятился вглубь комнаты. Увидев это, журналист недовольно процедил:

— А говорил: «Ну оборотень, ну и что...» Парень только качнул головой неопределенно.

— Послушайте, — произнес Мартиков по возможности вежливо, прекрасно вместе с тем сознавая, что с его новым голосом вежливо говорить невозможно. Он скорее лаял, низко, грубо. — Вам лучше сразу оставить ваши страхи. Я понимаю, что мой нынешний вид не внушает доверия но... я был когда-то другим.

— Что он там лепечет? — резко спросил бывший солдат. — Ну и паскудная тварь...

Журналист смотрел на Мартикова со смесью брезгливости и нервозности, но в руках себя держал.

Полуволк вздохнул утробно, переступил массивными лапами, безжалостно пятная грязью линолеум Владовой квартиры.

— Может — не будем так, на пороге?

— Как у него получается говорить, с такой челюстью? — спросил юнец из дальнего конца комнаты.

— Постоишь, — бросил Владислав, — не каждый день, знаешь ли, принимаем в гости оборотня. Да еще такого грязного...

Мартиков снова испустил вздох. Испачкан он и вправду был отменно, начиная с дурнопахнущей осенней грязи на холке, от которой густая шерсть свисала сосульками, до правой ноги в густом липком масле, похожем на отработанный солидол, запах которого стремительно разносился по крохотной однокомнатке.

Что поделать, в городе стало слишком мало мест, в которых можно было как следует вымыться, да и надо признать, что новая натура Павла Константиновича Мартикова не слишком-то тяготела к воде.

Ночью он снова стал охотиться — естественно, он был почти уверен, что это былые работодатели вновь наложили свое проклятие. Мартиков не помнил, чтобы волк возвращался, но теперь знал — он уже внутри, и скоро, скоро снова возьмет в свои корявые лапы вожжи управления исстрадавшимся сознанием Павла Константиновича.

Ночные охоты — зловещий симптом. Но отвлекало то, что происходили они теперь в некоем странном и вместе с тем узнаваемом месте.

Где-то он видел эти крутые холмы, поросшие синеватой жесткой растительностью, эти круглосуточные туманы и дурманящий запах трав. Безлунными ночами, когда мозги связно соображали, он мучительно пытался вспомнить, когда же бывал в этих краях. Не мог — память отказывалась выдавать более или менее ясную картину. Может быть, в одно из его редких посещений Кавказа лет пятнадцать назад?

Может быть, хотя он больше склонялся к мысли, что нет.

Выход был один. На поклон к Плащевику Мартиков идти не мог, и потому оставалось лишь отыскать ту группу, в состав которой входил и чудом оставшийся в живых журналист. Что ж, он ожидал такую реакцию и предвидел, как они себя поведут, когда узнают, что со временем он начнет утрачивать человеческие черты.

Сделав три шага вперед, Павел Константинович оказался в тесном коридоре квартиры.

— Я же видел вас тогда той ночью, — горячо сказал он Владу, — вы что-то знаете, вы все что-то знаете!

— О чем?

— Да обо всем! — рявкнул он, и Белоспицын у окна вздрогнул. — О том, чем пахнет воздух, и что за сны мне снятся, и куда все подевались, о черном «саабе», наконец!

— Стоп! — сказал Влад. — Опять «сааб». Тут ты не ошибся... заходи, устраивайся там, на табурете. Извини, что не предложил тебе диван, но больно ты грязен.

— Простите, в городе туго с водой.

— Ничего, — утешил Дивер. — У нас все равно забита канализация, так что наше обоняние урона не понесет.

Позади на лестничной клетке затопали шаги, потом входная дверь распахнулась и явила Степана Приходских, который, увидев оборотня, замер на пороге.

— Эка... — сказал он и замолк. Дивер махнул рукой, заходи, мол. Степан зашел и сел на диван, косясь на Мартикова.

— Все интереснее и интереснее.

— Меня зовут Мартиков Павел Константинович, — представительно произнес волосатый уродливый получеловек, от которого разило тяжелой смесью псины, бензина и подгнившего мяса. — В общем-то, во всем происшедшем со мной виноват я сам, и моя вина в том, что я не сообразил убраться из этого паршивого городка. А теперь вот поздно, я попался, увяз по уши, и ей-богу, это заставило меня пересмотреть жизненные идеалы. Не каждому это дается.

— Мы тут все как следует увязли, — сказал Дивер. И под тихий шелест начавшегося дождя за окном Павел Константинович Мартиков поведал свою историю, перемежая ее лающими восклицаниями, от которых слушатели вздрагивали.

Про «Паритет» они помнили, пожар был крупный, и такое событие не прошло незамеченным. Черный же «сааб» вызвал бурную дискуссию, причем основные вопросы сыпались опять же на Александра, как на единственного вступавшего в контакт с этим адским авто.

— Мир тесен, да? — сказал Владислав.

При упоминании ночных бдений на крышах Белоспицын оживился и припомнил несколько случаев звериного воя, слышанного им лунными ночами. Убийство Медведя вызвало шок пополам с омерзением, после чего слушатели Мартикова вновь стали относиться к нему с подозрением.

— Так ведь это тебя Голубев видел! — произнес Сергеев. — Ты ж его пугнул до смерти!

— Я не помню, — сказал Мартиков, — и вполне возможно, что уже не вспомню. Дайте мне дорассказать.

И он поведал про волю владельцев черного «сааба», после чего в комнате повисла тишина. Ранние сумерки быстро наплывали на город, укутывали в мокрое свинцово-серое покрывало.

— Все же я, да? — спросил Сергеев. — Тебе дали понять, что убить надо меня?

— Не сомневайся, — произнес Белоспицын, — мне они тоже указали без обиняков.

— И что ты? — спросил Дивер, обращаясь к Мартикову.

Павел Константинович качнул лобастой массивной головой в сторону Сергеева:

— Ну, он же жив.

— Значит... ты нарушил данное им обязательство, и теперь волк вернется, так?

— Да, — через силу сказал Мартиков. — Правду сказать, он уже близко.

— И ты пришел к нам, — продолжил Дивер, — зная, что вот-вот потеряешь остатки соображения и начнешь кидаться на все, что движется. Так ведь?

Мартиков сник, на его уродливой морде проступила тоска, молчаливая мольба о помощи. Он скривился и заплакал бы, если бы мог.

— Я думал... — сказал он, — думал, вы сможете помочь...

— Но как, Мартиков? — воскликнул Дивер. — Ты хоть понимаешь, кто мы? Мы совсем не понимаем, что творится вокруг. Мы не контролируем ситуацию, мы плывем по течению. И не наша вина в том, что вместо того, чтобы ухнуть в бездну, мы зацепились за выступающий из воды камень, и потому сохранили себя! Может быть, поэтому нас и хотят убить те отморозки из «сааба»!

— Ты знаешь! Я видел! — отрывисто сказал Павел Константинович Владу, отказываясь верить услышанному. — Тогда, в расстрельную ночь, я видел!

— Тогда я понимал еще меньше, чем сейчас, — произнес Владислав тихо.

— Вы не понимаете! — крикнул Мартиков. — Вот я сейчас сижу перед вами! Да, я страшный, да, урод, хотя было время, когда на меня засматривались женщины! Но я человек! Я думаю, анализирую, чувствую!

— Тише, тише, мы, конечно, понимаем, но... — начал Дивер.

— Вы не понимаете!!! — рявкнул Мартиков, поднимаясь во весь свой немалый рост. Собеседники его тоже поднялись, Дивер протянул руку к оружию. — ВЫ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТЕ! Вы не знаете, ЧТО значит терять себя! Вот я пока с вами, но скоро — слышите, скоро тут, — он прикоснулся к своей голове, — тут ничего не останется. Не будет Мартикова, ни будет никого — будет тупой лесной зверь, который знает, как задирать добычу, как пить из нее кровь. Это хищник... это... — он оглядел людей, которые сдвинулись друг к другу у самого окна и смотрели с откровенным страхом, — впрочем, вам все равно...

Они ведь боялись его. Боялись и не верили, что у такой жуткой твари может быть душа и сознание человека. Он напугал их, стоило повысить голос. Как справедливо выразился бывший вояка, они зацепились за камень на пути к смерти — просто рыбы, чудом минувшие хитроумной сети.

«Ошибка, снова ошибка!» — подумал про себя Мартиков.

Шанс еще был, можно попытаться прыгнуть сейчас вперед, в надежде, что они не успеют схватить оружие и клыки и когти помогут расправиться с этими хилыми выжившими. А потом пойти найти черную иномарку, рассказать...

Нет! Напасть сейчас — это значит снова предать самого себя. Больше он этого не допустит! Будет держаться до последнего, пусть зверь много сильнее его самого. А эти люди и так приговорены к смерти.

Павел Константинович повернулся и пошел прочь. Выход должен быть, как говорит популярное присловье: из каждой ситуации есть по крайней мере два выхода...

Но ведь он есть, так ведь? И лежит на поверхности. Мыло, пеньковая веревка или прыжок с пятнадцатиэтажки в центре, если пенька не сможет передавить мощные шейные мышцы. Есть еще Мелочевка с ее омутами и коварным течением подле моста.

И — никакого зверя, никакого Мартикова. Все. Смерть, Исход – называйте, как хотите.

— Постой! — окликнул его Сергеев.

Мартиков обернулся, стоя в дверях. Они больше не стояли в дальнем углу, как испуганные грозой овцы. Напротив — подошли ближе и смотрели на него, никто не тянулся к оружию.

— Мы действительно не знаем, как снять с тебя проклятье, — продолжил Владислав Сергеев. — Но, черт побери, ты же сам сказал, что в этом городе возможно все! А мы... мы не можем сейчас терять нужных людей.

Мартиков обернулся, ощущая, как деформированная его звериная пасть силится широко улыбнуться, обнажая блестящие пятисантиметровые клыки. Но никто из стоящих перед Павлом Константиновичем больше не вздрогнул. Даже Белоспицын.

 

10

В единый миг долгий и изматывающий бег Василия Мельникова подошел к концу.

Пять пар глаз уставились на него в немом изумлении.

— О! — произнес хилый юнец. — Еще один. У нас тут прямо гостиница.

— Люди к нам тянутся, — в тон ему сказал массивный детина с военной выправкой.

А жуткий волосатый недочеловек, что сидел чуть в отдалении, ничего не сказал и лишь осклабился понимающе, отчего вид его потерял последнюю цивилизованность и стал чисто звериным. Василий содрогнулся, но отступать было некуда, последние мосты сожжены, за неимением Рубикона полсотни раз была перейдена Мелочевка.

— Я так понял, ты из знающих? — произнес еще один из обитателей этой квартиры, человек со смутно знакомым лицом. Где-то Васек его уже видел, причем, судя по всему, в очереди за водой.

— Знающих? — удивился Василий. — Это смотря, что знать. А знаю я, что у вас тут типа клуба, что ли. Тех, кто несет своего монстра, — при этом он неосознанно кивнул в сторону волосатого, подразумевая, что это и есть один из монстров.

Смутно знакомый повернулся к военному, спросил:

— Монстра? Несут?

— Первый раз слышу, — сказал волосатый, чем несказанно удивил Мельникова.

— Ну, монстры! Беглецы! Дичь! — добавил Василий, сомневаясь уже, что пришел по адресу. — Да меня Хоноров послал! Евлампий Хоноров.

— Опять этот шизофреник! — резко сказал военный. Он обратил взор на Мельникова, спросил: — Ну, а сам-то ты кто такой? В армии не служил?

Васек покачал головой.

— Странно. Глядя на тебя, я бы сказал, что ты служил в спецназе.

— Да что вы! — воскликнул Мельников. — Какой спецназ, бомж я, Васьком кличут!

И заморгал растерянно, потому что все уставились на него, дружно разинув рты. Первым опомнился юнец, который, видимо от удивления, выдал грубовато:

— Бомж? Да ты на себя посмотри, бомж. Я думал, с таким лицом только киллеры ходят.

— Ну, Саня, — наклонившись к нему, сказал военный, — тут ты загнул!

— А что... с моим лицом?

— Саня, — сказал смутно знакомый, — принеси человеку зеркало. Пусть посмотрит. Я, впрочем, ему верю, в этом тронутом городе и не такое бывает. Все ведь с ног на голову.

Сказанное слегка успокоило Василия, все-таки они понимают. Все понимают. Бледный юнец вернулся с небольшим зеркалом, все в брызгах мыльной пены — явно из ванной. Подсунул под нос Ваську, довольно невежливо, но тот совсем этого не заметил, был поглощен собственным отражением.

Когда он последний раз смотрелся в зеркало? Давно, очень давно, в те золотые времена, когда масса вещей, мелких бытовых радостей была доступна ему, как и всем нормальным людям. Чистая постель, теплая квартира, телевизор и радио, деньги не только на водку, и зеркало. Он постепенно утратил все это, жизнь стремительно сужала горизонты, в момент окончания школы казавшиеся неохватными, и, в конце концов, зациклилась на одной-двух интересующих его вещах. Сначала алкоголь, потом бег. Один его почти сгубил, а другой...

Кто был этот человек, что смотрел на него из зеркала — из безопасного портативного зеркальца, что не будет нападать на человека, а после поглощать его?

Василий себя не узнавал. Худое, скуластое лицо принадлежало явно не ему. Ну откуда, откуда у обрюзгшего пропойцы эти резкие, ястребиные черты? Куда подевались массивные уродливые мешки под глазами? Да и сами глаза... Бледно-голубые, они смотрели цепко и остро, словно беря на прицел каждого, кто попадал в поле их зрения. Где нездоровая желтизна и муть, сетка кровеносных сосудов на роговице? Ничего этого нет — и пристальный жестокий взгляд. К человеку с такими глазами Васек ни за что бы не рискнул подойти на улице, и эти глаза принадлежали ему! Прав был хилый — это глаза снайпера, наемного убийцы, воина со стажем.

Рот был плотно сжат, и подле него залегли глубокие тяжелые складки. В бороде было полно седины. Кто он теперь, бомж Василий? С этой бородой он похож на странствующего пророка, что пришел в веру прямиком из солдат удачи.

Васек отодвинул от себя зеркало. Он не верил, никак не мог поверить, хотя подлая мыслишка о том, что произошло, уже болталась где-то на краю сознания, настойчиво давала о себе знать.

Это что, бег? Это он сделал его таким? Когда Мельников последний раз смотрелся в зеркало много лет назад, в стекле отражался одутловатый стареющий мужик, с мутным взглядом и безвольно приоткрытым ртом. А ведь тогда Васек еще не достиг дна! Может ли дичь закалиться в бегу? Может ли она перестать быть дичью? Вечное преследование из слабых сделает сильных?

— Так... — неверяще помотал головой Васек, — так не бывает!

— Ну почему же, — возразил смутно знакомый. — Я уже говорил: в этом городе бывает все! Поверь, у тебя все еще не так плохо, а могло ведь стать, как с ним, — и он кивнул мохначу. — Кстати, меня зовут Влад, раз уж ты решил присоединиться к нашей компании. Мы ни от кого не бежим, но, похоже, все бегут к нам.

Васек кивнул. Сказал:

— Я, в общем-то, не просто так. Так получилось, что вы — моя последняя надежда. Я устал. Очень устал бежать.

— Ну что у тебя? — спросил военный. — Только не надо про магию и «сааб», тошнит уже, ей-богу!

— Не знаю никакого «сааба», — сказал Мельников. — У меня другое. Знаете, у меня был друг... Витек его звали, и он...

— Умер?

— Ну, в общем да, в некотором роде он умер. Его съели. Как в джунглях, только вместо хищника было зеркало!

— Час от часу не легче! — сказал юнец. — Теперь еще и зеркала на охоту отправились. Может, нам на улицу вовсе не выходить?

— А не загнул ты, друже? — спросил обретающийся на диване тип с неясным прошлым. — Чтоб зеркала кого-то жрали... это уж, брат, чересчур.

— Это не все. Оно, зеркало, осталось, и теперь в виде Витька идет за мной!

— Вот это я понимаю, крепкая дружба! — высказался военный. — Водой не разольешь. И что дальше?

— А я от него бежал... до сих пор бегу. Вот только он меня каждый раз находит. Мой монстр. Хоноров сказал, что у многих здесь есть свой монстр, страх, который предназначен только для него. Он человек и... зеркало одновременно!

— Стоп-стоп-стоп! — вмешался Влад. — Давай во избежание внесения в наши умы дальнейшей сумятицы помедленнее и поподробней.

Васек приземлился на табуретку у самой стены, открыл рот и рассказал свою историю, удивляясь параллельно, как дико она, история, звучит. В сущности, она казалась горячечным бредом постоянного клиента местной психиатрии, помешавшегося на собственном отражении.

— Вот так, — сказал Мельников, — я очень устал бегать, кроме того, я косвенно являюсь соучастником все этих убийств. Витек, зеркало, он убил уже многих в погоне за мной. Не знаю, зачем он это делает.

— Это все? — спросил военный, которого остальные звали непонятным именем Дивер.

— Да, — ответил Мельников, — вернее, нет. Витек всегда идет за мной, и не разу еще не ошибался. Он — как служебная собака, взявшая след, так что через некоторое время он, скорее всего, явится сюда...

Все так и подскочили, Дивер потянулся к оружейной пирамиде, юнец нервозно оглянулся, и вид его был такой, словно он с удовольствием выпорхнул бы отсюда через окно, надели его природа таким полезным свойством, как умение летать.

— Что?! — заорал Севрюк. — Ты, марафонец! Ты, что, притащил за собой еще и монстра?! Как его, зеркало твое?!

— Это не я! — попытался оправдаться Мельников. — Он сам...

— Как же, сам! Не приди ты сюда, и тварь твоя зеркальная следом бы не заявилась!

— Что делать-то будем? — резко спросил Влад.

— Вытолкать, пока не поздно!

— Поздно... — осипшим голосом выговорил Василий Мельников, — я и так слишком долго нахожусь с вами. Он убьет всех, а потом все равно пойдет по следу.

— Ах, урод! — простонал Дивер.

— Веселая неделька выдалась, а? — сказал Владислав.

— И похуже бывали, — сказал тот, что на диване.

— Шлепнуть его, может, гадина со следа сорвется! — кричал Севрюк. Саня Белоспицын уже вовсю балансировал на грани паники.

— Нет, — крикнул Сергеев, — никаких убийств! Он сам пришел, за помощью.

— Да он нас всех за собой утащить пришел!!! Камикадзе!

— Нет! — закричал Мельников, вставая. — Не хотел я, не хотел! Мне Хоноров сказал, вы поможете...

— ...твоего Хонорова!!! — отчетливо произнес Дивер.

— Хоноров! — крикнул Влад. — Давай, быстро повторяй то, что он тебе сказал. Как эту тварюгу завалить?!

— Нельзя... только я! Я не помню! — тут взгляд Василия упал на лежащее на стуле подле дивана зеркальце. Тип в Зазеркалье утратил большую часть своей мужественности и выглядел напуганным до крайности.

— Зеркало! — воскликнул Васек.

— Нашел время смотреться!!! — заорал Михаил Севрюк.

— Хоноров сказал, что победить своего монстра я смогу только, если вспомню, отчего он внушает мне такой страх. Я вспомнил... зеркала!

— Рожа твоя уродская такая страшная была?! — возмутился Севрюк. Посидельщики нервно и испуганно переглядывались и бросали косые взгляды на дверь.

А Мельников не ответил. Не чувствуя плотным маревом повисшее в комнате напряжение, он снова смотрел в зеркало — крохотный кусочек стекла, таящий в себе микровселенную и несколько граммов амальгамы. Сейчас зеркальце отражало самого Василия и дверь со стеклянными вставками позади, в которой отражалось само зеркало, которое отражало Василия и дверь, которые...

Вот теперь все встало на свои места. Словно память ждала, что он придет в подходящее место, чтобы разом вскрыть все потайные комнаты. Раз — и из смутных обрывков воспоминаний возник образ, четкий и ясный, как будто кто невидимый повернул ручку настройки.

Вот оно — тьма позади двери, слабенькое отражение, в котором все сидящие выглядят как призраки. Но стоит лишь поднести зеркальце к глазам, как все становится на свои места: возникает тоннель. Нет, тут он очень слабенький, но в итоге картина та же.

Знойный летний денек много-много лет назад, полдень. А Мельников, оказывается, неплохо помнит это время. Ему самому было тогда лет пять, и он ходил в коротких штанишках, которые современные дети сочли бы полным идиотизмом. Но тогда, почти пятьдесят лет назад, они были вполне нормальны. Как нормален был парк аттракционов, куда маленький Вася Мельников вместе с родителями, еще дружными, не ругающимися по пустякам, отправился субботним днем. Музыка из смешных доисторических репродукторов, немилосердно хрипевших, обшарпанные конструкции аттракционов, примитивные чудеса вроде комнаты смеха.

Василий шагал между родителями, разинув от удивления рот и впитывая каждый звук, каждый запах, каждую ноту этого чудесного дня. Маленьким детям немного нужно для счастья. Он засмотрелся на карусель, а его родители засмотрелись на что-то еще, поэтому не заметили, как их ребенок отстал. Пошли дальше сквозь сумятицу звуков и запахов, сквозь жаркий, погребенный ныне под спудом лет полдень.

Красивая карусель — вот ты садишься на крохотное, подвешенное на цепях сиденье и начинаешь кружиться, все быстрее и быстрее, так что, в конце концов, начинает казаться, что твои ноги смотрят куда-то в голубое безоблачное небо. Ветер шумит в ушах, голова кружится, ручонки судорожно хватаются за цепи — но все это здорово, так здорово!

А когда он отвернулся от карусели, то понял, что остался один. Не то чтобы он сразу испугался. Просто возникла в груди какая-то пустота, да мир вокруг вдруг тоже стал пустым, словно и не было сонмища веселящихся людей. Василий не заплакал, мать учила его не плакать. Он, насупив брови, медленно побрел куда-то вглубь ярмарки. Чудесный мир словно поблек, стал вульгарным, громким и угрожающим. Солнце немилосердно палило.

Спасаясь от него, Василий зашел в неработающий павильон — прохладный, утопающий в полутьме. Здесь было пыльно, но спокойно, именно то, что нужно потерявшемуся ребенку. Тут ничего не пугало, во всяком случае — на первых порах. Клочья древней, как мир, паутины в углах, битые бутылки, пыль на зеркалах.

Толстый Васька, большеголовый Васька, Васька с короткими ногами — для ребенка, незнакомого с телевизором и компьютером, чудеса просто удивительны! Разве такое бывает?

А потом простой трюк — два зеркала, поставленные друг напротив друга. Получается полутемный тоннель, уходящий в пыльную бесконечность.

Раз — он остановился, глядя в темное мутное стекло. Из-за стекла на него смотрел он сам, и еще один он сам, и еще... Бесконечная вереница его двойников вынырнула из пыльных глубин и уставилась на Мельникова.

Он испустил крик, попятился, в панике обернулся через плечо — и там тоже были они — такая же бесконечность маленьких мальчиков в стареньких шортах.

И тут Василий ощутил, что теряется. Словно растекается среди этих бесконечных двойников, без битвы отдает им право быть Василием Мельниковым. Он больше не был один — только ничего хорошего в этом уже не было.

Кто из них настоящий, кто всего лишь отражение? Захотелось уйти, закрыться от этих взглядов, его собственных взглядов, и он упал на колени и закрыл голову руками, и все равно чувствовал, как они смотрят-смотрят-смотрят — и нет им конца и края. Мельников всегда отличался впечатлительностью — до этого самого момента. А после — разительно изменился.

Сколько так продолжалось, это жуткое слияние бесконечных повторяющихся отражений? Он лежал на земле, плакал, но все равно то и дело смотрел в зеркальный тоннель. Он потерялся в этом тоннеле.

Васю нашли спустя два часа — свернувшись клубочком, он лежал между двумя старыми зеркалами и широко открытыми глазами смотрел сквозь стекло. Дома изнервничавшиеся родители задали ему взбучку, и прострация отступила, теперь он плакал и просил прощения. А уже через два дня это снова был жизнерадостный любознательный малыш. Вот только это был другой малыш. Прежний так и остался между зеркал, слившись воедино со своими двойниками. В детстве он не отдавал себе отчета в происшедшем, в юности задумывался и даже ощущал себя каким-то неполноценным, отчего стал прикладываться к спиртному, все глубже погружаясь в алкогольный угар. Иногда ночью ему снилось, что он идет сквозь бесконечный тоннель и пытается найти там себя, еще того, пятилетнего, но не может.

Со временем сны прекратились, и мутный поток повседневного быта вымыл остатки старой тайны, надолго похоронив под вязким илом ненужной памяти. И так получилось, что только бег смог поднять эти захороненные окаменелости. Как глупо, как примитивно, дурацкие детские страхи! Это ведь...

— Стекла! — крикнул Васек. — Я испугался дурацких стекол!

— Я понял, — сказал юнец, — он все-таки ненормальный. К нам никто не придет.

— Из-за двух дурацких зеркал весь этот кошмар! — почти крикнул Васек, не сознавая, что разговаривает с кем-то еще, море воспоминания поглотило его. — А как он отреагирует на свое отражение?!

— Ты что-то придумал? — воскликнул Влад. — Тогда давай исполняй.

В подъезде отчетливо грохнула стальная дверь. Затопали шаги — неторопливо, но неотвратимо. Кто-то поднимался по лестнице.

— Зеркало! — тоном опытного хирурга потребовал Мельников.

Народ в комнате засуетился. Массивное зеркало без оправы сдернули со стены, поднесли к Ваську. Тот скривился, путано стал объяснять, что с зеркалом делать. Вытащили из-под волосатого стул и установили на него стекло так, что в нем отражался темный вход.

— Закройте! — крикнул Васек, и Влад поспешно накинул сдернутое с дивана цветастое покрывало. Отошел полюбоваться своим творением: обстановка в комнате напоминала декорации дешевого фокусника.

По лестнице взбирались все выше, топая так, что стекла звенели. Васек направил указательный палец в сторону двери и молвил вполголоса:

— Он!

Дивер взвел автомат и сунул еще один в руки Степану. Белоспицын нервно улыбался. Все поспешно отступили от коридора.

— Ну, если только это все не сработает... — сказал Дивер тихо и направил ствол автомата на Мельникова.

— Кто-нибудь знает молитвы? — спросил Белоспицын.

С грохотом входная дверь отворилась и звучно шмякнула по косяку. Слабый дневной свет пал на фигуру Витька. Вид его вызвал у Василия Мельникова чувство, схожее с тошнотой.

Витек улыбался. Улыбался, как манекен, которому зачем-то растянули уголки рта. Глаза отражали комнату и собравшихся шестерых людей.

— А вот на!!! — заорал Дивер и открыл огонь с пяти метров, и что-то выкрикивающий Белоспицын присоединился к нему. Все остальные звуки мигом забил грохот автоматной стрельбы, сизый дым вознесся к потолкам и резал глаза. Осколки штукатурки с треском откалывались от стен и отправлялись в свободный полет. Васек что-то орал и махал руками, но этого никто не видел. Мохнач вжался в угол и прикрыл голову лапами.

А Витек стоял, ждал, когда им надоест. И не царапинки, не пылинки не слетело с его головы, и даже поношенная, грязная униформа бомжа вовсе не пострадала.

Первыми патроны закончились у Севрюка, а секунды две спустя у Сани Белоспицына. Финальным аккордом беспорядочной стрельбы стал мощный бросок бывшего спецназовца пустым автоматом в фигуру пришельца. Деревянный приклад АКА звучно врезал Витьку по белоснежным зубам, с хрустом выбив деревянную щепу, после чего оружие брякнулось на пол.

Витек улыбался.

После мгновения подавленной тишины Василий Мельников, бывший друг и соратник незваного гостя, с воплем «Да достал!!!» ринулся вперед и сорвал ткань с зеркала, явив Витьку его собственное отражение.

Витек уставился в зеркало. Зеркало отразило Витька, глаза Витька отразили зеркало, которое отразило Витька с его глазами, которые в свою очередь отражали все то же зеркало.

Зеркальный тоннель возник вновь, но не было никого, кого он мог испугать. Улыбка Витька поблекла, глаза выпучились, и, наверное, это выглядело потешно со стороны. А разрастающиеся глазницы все отражали и отражали. Отражали отражение.

Витек завыл. Он больше не улыбался, белые зубы утратили цвет, стали желтыми и подгнившими, половина их вовсе исчезла. Серебристые глазницы выпячивались вперед, но не могли больше отразить кого-то еще, кроме себя. На другом конце комнаты Василий, наблюдая эти метаморфозы, сжал кулаки и заорал бешено:

— Мерзко, да?! Да посмотри на себя, как я на тебя нагляделся!!!

Глаза-плошки лопнули с удивительно нежным, чарующе-мелодичным звоном. Так бьется дорогой хрусталь. С последним полувоем-полувсхлипом Витек воздел руки в нелепом патетическом жесте и рухнул лицом вперед, стремясь расколоть ненавистное стекло. Не долетел.

Звон повторился, только на этот раз он не был таким нежным — просто звон бьющегося стекла. Тяжело бухнула об пол витиеватая рама, острые осколки разлетелись по ковру живописным веером. Все еще сжимая кулаки, Васек рухнул на колени и стал стучать руками об пол, не зная, что еще сделать от охватившего его чувства победы. О! Оно было необъятным, это чувство!

Перед ним лежало старое пыльное зеркало, то самое, что подстерегало свои жертвы в мусоре на городской свалке. Но теперь оно было безвредным — слепым оком, без сверкающей роговицы стекла.

А подле зеркала лежало бездыханное человеческое тело. Васек заметил его, пересек комнату и наклонился над мертвецом. Оплывшее лицо покойника было густо покрыто засохшими кровоподтеками и искажено страхом и болью.

— Витек, — сказал Мельников, беря в ладони руку напарника, — оно все-таки отпустило тебя.

Потому что тот Витек, что лежал сейчас на ковре, был просто человеком, несчастной жертвой зеркала, и, в сущности, был ни в чем не виноват. Закрытые глаза, перекошенный беззубый рот — неужели и сам Василий раньше выглядел так же?

Все так же сжимая руку мертвого Витька, Василий закрыл глаза — на смену победному торжеству пришло чувство успокоения. Отдых, наконец-то отдых!

— Его надо похоронить, как человека, — сказал Василий, ни к кому не обращаясь.

— Не знаю, как у тебя это получилось, — сказал, Саня Белоспицын тонким дрожащим голосом, — но это было круто.

А Влад Сергеев ничего не сказал — он приходил в себя.