Александр I мечтал спасти Европу от «наполеоновской тирании», и Россия вступила в новую войну. Аустерлиц представлялся досадной случайностью, которую следовало исправить как можно скорее. Пусть Австрия была сокрушена и подписала с Францией сепаратный мир, но поддержать Россию были готовы Пруссия, Великобритания и Швеция. Вот только две последние державы так и остались пребывать в состоянии готовности, а доблестная прусская армия оказалась вдребезги разбитой 14 октября 1806 года при Иене и Ауэрштедте.

После того, по словам Дениса, «заговорили о движении войск наших на помощь пораженным союзникам, и фельдмаршал граф Каменский вызван был из деревни для начальствования армией…».

Помилуй бог, как красиво! Это даже традиционно — вызвать из деревни семидесятилетнего фельдмаршала, прижать его к сердцу и напутствовать: «Спасай императоров!», да еще добавить: «Воюй, как знаешь!» Но, к величайшему сожалению, граф Каменский не был графом Суворовым, коего именно таким образом направил в Итальянский поход император Павел I.

Вернемся к воспоминаниям Давыдова: «Я ожил. Как бешеный пустился я в столицу, чтобы разведать о средствах втереться к нему в адъютанты или быть приписанным к какому-нибудь армейскому полку, идущему за границу».

Денис рассказывает, как фельдмаршала атаковали «колонны батюшек и бабушек, дядюшек и тетушек», мечтавших отправить своих юных отпрысков в поход за чинами и орденами; как под покровом ночи он, желая обогнать всех соискателей, пробрался в гостиницу и встретил фельдмаршала «в белом халате, с повязанною белой тряпицею головою», и что граф пообещал взять его в адъютанты… Но не вышло — государь отказал главнокомандующему в просьбе, чтобы, по словам Давыдова, не лишать его «изящного занятия равняться во фронте и драть горло перед взводом». К счастью для нашего героя, государь, несколько раз отказав фельдмаршалу, не смог единожды отказать Марии Антоновне, и 3 января 1807 года гвардейский поручик Давыдов отправился на войну в качестве адъютанта князя Петра Ивановича Багратиона, назначенного начальствовать авангардом. Может быть, благодаря заботе Нарышкиной к месту назначения Денис прибыл уже в следующем чине.

* * *

«Вольфсдорфское дело было первым боем моего долгого поприща. Не забуду никогда нетерпения, с каким я ждал первых выстрелов, первой сечи!» — вспоминал прославленный поэт-партизан.

Думается, что и читатель уже заждался боевых эпизодов и батальных сцен, а потому опустим предысторию появления Дениса на войне: то, как добирался он к месту назначения и с кем встречался в пути; как был представлен новому уже главнокомандующему генералу от кавалерии барону Беннигсену, которому передал пакеты из Петербурга; то, как в первый раз увидел поле недавнего сражения: «Он был потрясен видом груды искаженных и обезображенных тел и не мог спать всю ночь»…

Но тут стоит остановиться и привести слова Давыдова — его размышления, возникшие при виде разоренной деревни Георгеншталь:

«Я был уверен, что обыватели тех областей, на коих происходят военные действия, вовсе не подвержены никакому несчастию и разорению, и что они ничто более, как покойные свидетели происшествий, подобно жителям Красного Села на маневрах гвардии. Каково было удивление мое при виде противного! Тут только удостоверился я в злополучии и бедствиях, причиняемых войною тому классу людей, который, не стяжая в ней, подобно нам, солдатам, ни славы, ни почестей, лишается не только последнего имущества, но и последнего куска хлеба, не только жизни, но чести жен и дочерей и умирает, тощий и пораженный во всем, что у него есть милого и святого, на дымящихся развалинах своей родины».

Вот оно, то сокровенное знание, которое во многом определит дальнейшую судьбу Дениса! Кого на войне интересуют оказавшиеся в зоне боевых действий обыватели? Для военачальников это лишняя головная боль — им главное своих солдат сберечь и обеспечить; солдаты же — народ необразованный и грубый, тем более когда месяцами в походе — про них и объяснять не надо! Хотя известны случаи, когда генералиссимус Суворов, император Александр I, граф Милорадович щедро вознаграждали обывателей — обычно на иностранной территории — за понесенные убытки. Разумеется, если бы подобная компенсация была правилом, вряд ли бы это было отмечено историками.

Денис сумел понять, каково приходится на театре военных действий несчастным мирным людям, и вполне искренне им посочувствовал… Именно это понимание позволило ему увидеть в жителях тех территорий, где прошли французы в 1812 году, неисчерпаемый резерв сил для народной войны. Так приходит реальный боевой опыт, который нельзя приобрести ни в академиях, ни по учебникам. Но о том — в свое время, а мы возвращаемся к отнюдь не знаменитому «Вольфсдорфскому делу», произошедшему 24 января 1807 года. Не всем же довелось принять боевое крещение при Аустерлице!

Армия отступала от Янкова, где в течение дня сдерживал атаки французов арьергард генерал-майора Михаила Богдановича Барклая де Толли, к Прейсиш-Эйлау, а командование подбирало место для генерального сражения… Арьергардов, кстати, было два, вторым начальствовал генерал-лейтенант князь Петр Иванович Багратион. Кто бы тогда мог представить, что довольно скоро эти же два военачальника, только в других чинах, будут отводить от границ Российской империи к Москве 1-ю и 2-ю Западные армии! Мало того что подобное вообще не представлялось возможным, так ведь и «величины» были абсолютно разные. Любимец Суворова Багратион — герой Альпийского похода, недавних Шенграбена и Аустерлица — и мало кому известный Барклай, шеф 3-го егерского полка; к тому же князь осуществлял и общее руководство арьергардом. Но именно в тех боях начала стремительно восходить полководческая звезда Михаила Богдановича.

Итак, отступая на Фрауэндорф, арьергард Барклая де Толли дрался весь день 23-го, понес серьезные потери и был сменен арьергардом князя Багратиона.

На рассвете 24 января французы атаковали его передовую цепь. Спешно пробудившийся арьергард стал в ружье, но пока не двигался с места; егеря 5-го егерского полка стали занимать позиции в лесу на пути неприятеля; к месту стычки поспешил небольшой отряд легкой кавалерии… Впереди французского авангарда ехали фланкеры, в рядах его было два конных орудия, которые периодически останавливались и стреляли картечью. Противник медленно двигался по снежной целине, пробираясь через сугробы и кустарник. Позади авангарда, в отдалении, неисчислимой темной массой шла вся Наполеонова армия.

Вот оно наконец-то сбылось! Теперь — как в давыдовских стихах:

«Будучи адъютантом князя Багратиона… я выпросился у него в первую цепь будто бы для наблюдения за движением неприятеля, но собственно для того, чтобы погарцовать на коне, пострелять из пистолетов, помахать саблею и — если представится случай — порубиться», — скромно пишет Денис Васильевич в очерке «Урок сорванцу». Да не так все это было, не так! Не погарцевать и не «помахать саблею» — Давыдов рванулся в передовую цепь для подвигов.

Лишь только он прискакал к казакам, «перестреливавшимся с неприятельскими фланкерами» — противники постреливали нечасто и не затем, чтобы убить, но чтобы сохранялось расстояние, — Денис увидел «объект» для подвига: судя по высокой медвежьей шапке, скорее всего, это был офицер гвардейских конногренадер. Мундир его и эполеты были скрыты под синим плащом. Ничтоже сумняшеся Давыдов вознамерился взять его в плен, на что и стал подбивать казаков. Но те, люди опытные, не желали рисковать понапрасну, следуя капризам заезжего штабного франта… У них была своя задача, они ее выполняли, а лишняя инициатива в армии не приветствуется. Да и среди французов не осталось незамеченным прибытие к передовой линии гусара в алом с золотом ментике, надетом в рукава (нет сомнения, что на «боевое крещение» Давыдов выехал при полном параде), который что-то энергично внушал казакам, бросая хищные взгляды на всадника в медвежьей шапке. Несколько французских кавалеристов на всякий случай подъехали к своему офицеру…

Не найдя понимания у казаков, штабс-ротмистр дал шпоры коню, подскакал к французу и выстрелил в него из пистолета. Но близко подъезжать было все же слишком рискованно, равно как и останавливаться для прицельного выстрела, а стрелять с коня — трудно, так что пуля ушла, как тогда говорилось, «на воздух». Француз неторопливо достал из седельной кобуры пистолет и выстрелил в ответ, но также не попал, и даже выстрелы из карабинов, сделанные по Давыдову солдатами, цели не достигли, хотя пули просвистели где-то рядом. Зато Денис почувствовал себя вполне обстрелянным воином и ничего лучшего не придумал, как попытался вызвать офицера на поединок.

Гусар приблизился к противнику — не так, конечно, чтобы совсем близко, выхватил из ножен саблю, стал размахивать ею и, ругаясь по-французски, предложил офицеру выехать за линию, чтобы сразиться один на один. Тот, также отвечая ругательствами, предлагал приблизиться Давыдову… Ни русский, ни француз не рисковали слишком отдалиться от своих сил и оказаться вблизи неприятеля.

Конец словесному поединку положил пожилой казачий урядник, подскакавший к Денису и устыдивший: мол, «стражение — святое дело, ругаться в нем все то же, что в церкви: Бог убьет!». После такой отповеди казак вежливо рекомендовал зарвавшемуся гвардейцу возвратиться туда, откуда он приехал. Смущенный Денис послушно отправился к Багратиону. «Боевое крещение» явно оказалось смазанным…

Хотя Денис Васильевич и писал, что «ненависть французов к русским и русских к французам началась именно с этой эпохи», но все же по-настоящему это взаимное чувство вспыхнуло только в 1812 году, когда «двунадесять языков» вторглись на российскую территорию. Пока же война шла на польской земле, одинаково безразличной и русским, и французам, да и цели ее были не слишком понятны большинству из них. А потому, если на сражении действительно надо было драться — деваться некуда, то в остальное время соблюдался как бы «вооруженный нейтралитет», ибо каждый понимал, что коли ты не стреляешь, то и в тебя стрелять не будут… Так что «героизм» Давыдова не нашел понимания ни с той, ни с другой стороны.

Несколько удрученный, но виду не показывая, Денис возвратился к князю, который тут же дал ему поручение, еще более огорчившее Давыдова: скакать к 5-му егерскому полку и приказать ему отступать на вторую позицию, к Дитрихсдорфу. В душе нашего героя вдруг шевельнулся червячок: «Где же та неустрашимость князя, которую так выхваляли и восхваляют?»

Но он предусмотрительно надел на себя шинель — возможно, чтобы не быть признанным французами, и поскакал в ту сторону, откуда только что прибыл…

Однако благоразумия Давыдову хватило ровно настолько, чтобы успеть передать приказ командиру егерей, и вместо того чтобы воротиться к князю, он решил опять побывать в передовой цепи.

Между тем картина изменялась на глазах… Все пространство от Вольфсдорфа до Варлака, сколько мог видеть Денис, занимали движущиеся колонны французской пехоты и кавалерии, блистали медью десятки орудий… Давыдову стало ясно, почему князь Багратион отводил егерей, но тут новые сумасбродные мысли вдруг закружили его голову: «Я задумал ударить с передовой цепью на неприятеля, опрокинуть его и тем увлечь за собою 5-й егерский полк, который только что начал собираться, чтобы выступать из леса. Увидевши успех мой, — полагал я, — князь подкрепит меня всем арьергардом и даст знать о том Беннигсену, который немедленно возвратится со всею армиею…»

План был блистательно нелеп: разбить неприятельский авангард небольшими силами егерей и казаков. Кто знает, вспомнились ли в тот момент Давыдову суворовские слова: «Я не умру, а он уже три сражения выиграет!» — но возможность выиграть первое сражение казалась ему совершенно реальной.

Не станем осуждать молодого офицера: в бою есть свой азарт, который кружит головы не только неопытным юнцам… В передовой цепи Давыдов увидел того самого урядника, который недавно столь резко его отчитал. Но сейчас, когда враг приближался, все чаще звучали выстрелы и было ясно, что боя не избежать, даже этот опытный воин чувствовал себя совсем по-иному. Поэтому, когда Денис предложил ему ударить на французов — мол, фланкеров немного, они сильно оторвались от своих, зато у нас пехота рядом, есть кому прикрыть и поддержать, — казак ответил согласием.

Урядник сорганизовал казаков, Давыдов — гусар и улан, которых в сторожевой цепи было по взводу, и все они дружно ударили на фланкеров.

Кавалерийский бой по своей природе стремителен и скоротечен, он длится лишь несколько минут. Сближаясь, всадники разряжают в противника оба своих пистолета, засовывают их обратно в седельные кобуры, ольстры, ибо на скаку перезарядить невозможно, и, обнажив сабли, врубаются в неприятельский строй, чтобы обменяться несколькими ударами — никакого фехтования быть не может, — а затем либо гонят врага, либо отступают сами…

Русские навалились на французов — и Денис впервые увидел, как сталь пластает человеческое тело. Он сам несколько раз рубанул и сам защитился от двух или трех сабельных ударов. Затем французы вдруг повернули вспять, а разгоряченные победой русские кавалеристы рванули за ними — туда, откуда надвигались главные силы неприятельской армии, от которых на помощь сбитым фланкерам спешил драгунский эскадрон. Заметив это, казаки, гусары и уланы повернули к лесу, но оказалось, что егеря, на которых рассчитывал Давыдов, уже ушли, выполняя им же переданный приказ. Блистательный план рухнул!

Драгуны атаковали, последовала новая схватка, и вот уже потрепанный русский отряд, понесший потери, поскакал прочь от превосходящего противника. Преследовать их драгуны не стали, французская армия все так же продолжала свое мерное движение вперед. Сбить неприятельский авангард оказалось гораздо сложнее, нежели это представлялось Денису.

Расстроенный второй неудачей за день, Давыдов поехал прочь, как вдруг заметил разъезд французских конно-егерей, устремившихся ему наперерез. Хлопнуло несколько выстрелов, один из них ранил лошадь Дениса, и она резко замедлила ход, так что француз успел даже ухватить гусара за шинель — но пуговица, на которую та была застегнута, оборвалась, и шинель стала трофеем неприятеля. Тут лошадь упала, но в этот момент появились казаки — и Давыдов был спасен. Ему даже дали коня из-под убитого гусара, так что вскоре он возвратился к князю Багратиону, изрядно обеспокоенному судьбой своего исчезнувшего адъютанта.

Далее все завершилось более чем благополучно. Мало того что взамен утраченной шинели князь Петр Иванович отдал Давыдову свою кавказскую бурку — не в ней ли изображен он на лубочных картинках времен Отечественной войны? — Багратион еще и представил Дениса к награде.

По счастью, государь не таил на Давыдова зла — или опять Нарышкина словечко замолвила, а может, благодаря заботе князя Багратиона, в ту пору еще близкого ко двору, — и в апреле того же 1807 года он получил рескрипт о награждении его орденом Святого Владимира 4-й степени. В рескрипте заслуги Дениса расписаны были весьма красочно: «…вы посланы были с приказанием под картечными выстрелами, убита под вами лошадь и захвачены вы были в плен, но отбиты казаками…»

Снова приходит сравнение с опальным поэтом Лермонтовым, которого Николай I несколько раз вычеркивал из списков награжденных за реальные дела.

А вот Денису повезло — другое царствование, и уже после первого боя он стал владимирским кавалером…

Так чем же было вызвано его лихорадочное стремление сразу ввязаться в бой, тут же совершить немыслимый подвиг? Горячей страстностью и азартом его натуры? Желанием сравняться с «пропахшими жженым порохом» однополчанами? Не без того. Но есть, пожалуй, и еще один момент: соответствие личности автора и его «лирического героя». Вся армия знала стихи Давыдова:

Мог ли их автор быть не то чтобы трусом — о том и речи не идет, но человеком, скажем так, заурядной, обычной храбрости? Нет! Без всякого сомнения, это должен быть герой из ряда вон — даже среди отчаянных гусар. Потому Давыдов должен был произвести впечатление не только на своих товарищей-гвардейцев, героев Аустерлица, но и сделать так, чтобы его боевая слава дошла до недавних сослуживцев-белорусцев, чтобы она, как и его стихи, гремела по всей армии. Пожалуй, впервые так получалось, что лирический герой стал управлять автором — впоследствии подобное будет происходить не раз, история литературы сохранила немало тому примеров…

Вернемся в 1807 год. Через день после стычки при Вольфсдорфе Давыдову довелось участвовать уже в большом сражении при Прейсиш-Эйлау — 26 и 27 января. В своих воспоминаниях он сравнивает это сражение с Бородином, где сам он, кстати, не был:

«Не оспаривая священного места, занимаемого в душах наших Бородинскою битвою, нельзя однако ж не сознаться в превосходстве над нею Эйлавской относительно кровопролития. Первая, превышая последнюю восьмьюдесятью тысячами человек и с лишком шестьюстами жерлами артиллерии, едва-едва превышала ее огромностью урона, понесенного сражавшимися. Этому причиной род оружия, чаще другого употребленного под Эйлау. В Бородинской битве главным действовавшим оружием было огнестрельное, в Эйлавской — рукопашное. В последней штык и сабля гуляли, роскошествовали и упивались до́сыта. Ни в каком почти сражении подобных свалок пехоты и конницы не было видно, хотя, впрочем, свалки эти не мешали содействию им ружейной и пушечной грозы, с обеих сторон гремящей и, право, достаточной, чтобы заглушить призывы честолюбия в душе самого ярого честолюбца».

Последнее говорится чуть ли не себе в оправдание. В этом серьезном сражении Давыдов уже не стал очертя голову кидаться в самую гущу боя и искать подвигов, но четко выполнял свои адъютантские обязанности, памятуя, что «повиновение — основа воинской доблести». Об участии его в сражении известно лишь то, что когда арьергард вступил в дело, князь Багратион послал своего адъютанта к главнокомандующему с просьбой усилить его кавалерию. Барон Беннигсен велел Давыдову взять два первых же встреченных им по пути полка, следовавших к позиции, — и Денис привел к арьергарду, остановившемуся у мызы Грингофшен, санкт-петербургских драгун и литовских улан.

* * *

29 января, после того, как из-за ошибочного приказа барона Беннигсена русские войска оставили занимаемый ими Прейсиш-Эйлау, что дало возможность Наполеону объявить себя победителем в сражении, Денис отпросился по личным надобностям в Кёнигсберг. Как и положено, он сразу явился к коменданту, каковым являлся лихой генерал-майор Ефим Игнатьевич Чаплиц, шеф Павлоградского гусарского полка, и тут с удивлением узнал, что некий раненый и взятый в плен в недавнем сражении французский офицер разыскивает гвардии поручика Давыдова. Спросив имя француза, Денис выяснил, что это — гвардии поручик Серюг, тот самый, что спас его младшего брата Евдокима после Аустерлица… Серюг находился на квартире одного из богатых горожан, и Давыдов бросился по указанному адресу. «Я еще не добежал, еще не видал его в лицо, а уже был братом его, другом, вечным другом и страстным братом».

Но жизнь израненного французского офицера подходила к концу… Он искренне порадовался встрече с Денисом и его рассказу о судьбе брата. А потом, по просьбе несчастного, Давыдов нашел двух пленных конногренадер из взвода, которым командовал поручик, и, согласовав это не только с генералом Чаплицем, но и с самим главнокомандующим, привел их к нему. Предчувствуя близкую смерть, Серюг мечтал умереть, как он сказал, «не спуская глаз с мундира моего полка и гвардии великого человека».

Такова военная психология! Кто бы знал, как много вреда для различных армий принесли разного рода «эксперименты» по «унификации» мундира… О российском императоре Александре III, нареченном «Миротворцем», сегодня говорят лишь хорошее. Притом забывают, что он не только ввел военную форму, прозванную «мужицкой» и отрицательно сказавшуюся как на внешнем виде, так и на авторитете армии, но и в 1882 году преобразовал армейские гусарские и уланские полки в драгунские, присвоив всем одинаковые мундиры. Рациональное зерно в том было: вся кавалерия тогда была вооружена и действовала по-драгунски, но это переименование нанесло сокрушительный удар по армейским традициям. Недаром в 1907 году, после проигрыша войны с Японией и в связи с очевидным развалом Российской императорской армии, в ней вновь были восстановлены гусарские и уланские полки — по названию и парадной форме, напоминающей времена 1812 года. Ничем другим эти полки от драгунской кавалерии не отличались, но как же люди стали гордиться службой в гусарах или уланах, своими красивыми мундирами! Про «эксперименты» с обмундированием Российской армии, начавшиеся с 1991 года, и говорить не будем — очень многие военнослужащие свою форму не любят, считая ее некрасивой, нефункциональной и неудобной…

Двое суток не отходил Денис от умирающего; двое суток сидели у его скорбного ложа два солдата императорской гвардии. Затем они втроем проводили гроб на кёнигсбергское кладбище.

«Глубокая печаль живо выражалась на лицах старых рубак, товарищей моих в процессии… Я был молод. Я плакал».

* * *

Остаток зимы и почти всю весну 1807 года обе воюющие армии провели на зимних квартирах и вновь скрестили штыки лишь 25 мая под Гутштадтом. Роль Давыдова в этом и ряде последующих боев описать невозможно, а рассказывать о ходе самих сражений не имеет смысла… Поэтому уточним, что наш герой дрался и под Гутштадтом, и 28 мая под Гейльсбергом, за что был награжден орденом Святой Анны 2-й степени, под Фридландом — 2 июня, за что получил золотую саблю с надписью «За храбрость». Еще за ту кампанию Давыдов был награжден золотым Прейсиш-Эйлауским крестом и прусским орденом «За заслуги», который имел французское название «Pour le Mérite». На этом период «звездопада» в жизни Дениса Васильевича — пять боевых наград за одну войну — был завершен. Даже 1812 год, сделавший его имя бессмертным, принес Давыдову всего лишь два ордена, а 1813-й — генеральские эполеты, без всяких иных наград. Разумеется, в 1814 году он, как и все участники Отечественной войны, получил серебряную медаль на Андреевской ленте…

Вернемся, однако, в 1807 год, и вот несколько слов, написанных Денисом Васильевичем о сражении под Фридландом:

«Не забуду никогда тяжелой ночи, сменившей этот кровопролитный день. Арьергард наш, измученный десятисуточными битвами и ошеломленный последним ударом, разразившимся более на нем, чем на других войсках, прикрывал беспорядочное отступление армии, несколько часов перед тем столь грозной и красивой. Физические силы наши гнулись под гнетом трудов, нераздельных со службою передовой стражи. Всегда бодрый, всегда неусыпный, всегда выше всяких опасностей и бедствий, Багратион командовал этой частью войск; но и он, подобно подчиненным своим, изнемогал от усталости и изнурения. Сподвижники его, тогда только начинавшие знаменитость свою, — граф Пален, Раевский, Ермолов, Кульнев — исполняли обязанности свои также через силу; пехота едва тащила ноги, всадники же дремали, шатаясь на конях».

Тут в наше повествование входит имя блистательного гусара Якова Петровича Кульнева, пока еще майора и эскадронного командира, но вскоре — шефа славного Гродненского полка и одного из популярнейших военачальников в России. Гродненцы только что отличились при Фридланде. «Гродненский гусарский полк, увлеченный далеко храбростью своею, был окружен со всех сторон французской кавалерией. Две крайности предстояли Кульневу: или сдаться в плен, или идти на предстоящую смерть. Он избирает последнее, с необычайным мужеством устремляется против неприятеля, и подавая собой пример неустрашимости вверенным ему воинам, возбуждает в них твердость, достойную русских. Они дерутся, как львы, останавливают стремление многочисленного неприятеля, и вскоре, получив подкрепление, венчают себя победой». К славному Кульневу — так его обычно называли, мы скоро вернемся.

Назовем мы и еще одно имя, которое у нас уже встречалось и несколько позже встретится вновь: полковым командиром гродненцев был полковник Александр Львович Давыдов, недавний кавалергард и кузен Дениса. Его переход в армейские гусары был не вынужденным, как у двоюродного брата, но «карьерным» — это было в обыкновении, что гвардейские полковники, командовавшие эскадронами или батальонами, затем принимали армейские полки, чтобы через несколько лет перейти на бригаду и надеть генеральские эполеты…

Но вот еще один эпизод того же времени, описанный поэтом Константином Батюшковым, служившим тогда в чине прапорщика лейб-гвардии в Егерском полку. Главный герой рассказа — восемнадцатилетний поручик того же полка Иван Петин:

«В тесной лачуге, на берегах Немана, без денег, без помощи, без хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я лежал на соломе и глядел на Петина, которому перевязывали рану. Кругом хижины толпились раненые солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридланда, и с ними множество пленных. Под вечер двери хижины отворились, и к нам вошло несколько французов, с страшными усами, в медвежьих шапках и с гордым видом победителей.

Петин был в отсутствии, и мы пригласили пленных разделить с нами кусок гнилого хлеба и несколько капель водки; один из моих товарищей поделился с ними деньгами и из двух червонцев отдал один (истинное сокровище в таком положении). Французы осыпали нас ласками и фразами, по обыкновению, и Петин вошел в комнату в ту самую минуту, когда наши болтливые пленные изливали свое красноречие. Посудите о нашем удивлении, когда наместо приветствия, опираясь на один костыль, другим указал он двери нашим гостям. „Извольте идти вон, — продолжал он, — здесь нет места и русским: вы это видите сами“. Они вышли не прекословя, но я и товарищи мои приступили к Петину с упреками за нарушение гостеприимства. „Гостеприимства, — повторял он, краснея от досады, — гостеприимства!“ — „Как, — вскричал я, поднимаясь с моего одра, — ты еще смеешь издеваться над нами?“ — „Имею право смеяться над вашею безрассудною жестокостию“. — „Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту минуту?“ — „Увидим. Но сперва отвечай на мои вопросы. Были ли вы на Немане у переправы?“ — „Нет“. — „Итак, вы не могли видеть того, что там происходит?“ — „Нет! Но что имеет Неман общего с твоим поступком?“ — „Много, очень много. Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? спрашиваю вас. Что же вы молчите?“».

Мы помним, как относились в обществе к иностранцам, в особенности — к французам, приезжавшим в Россию «на ловлю счастья и чинов», и потому какой-нибудь «французик из Бордо» с легкостью собирал вокруг себя «род веча», рассуждая о «варварской России»… Но что проявилось в этом эпизоде? Начало той патриотической ненависти к «самохвалам», о которой писал Денис, или высший гуманизм истинно военного человека, офицера, для которого свой солдат гораздо дороже противника? Случай этот вспомнился отнюдь не случайно, ибо нет сомнения, что Петин был знаком с Давыдовым: он также служил в гвардии, участвовал в одних с ним кампаниях, тоже писал и печатал свои стихи, хотя, по отзыву Батюшкова, их общего друга, они были «слабы, но в них приметны были смысл, ясность в выражении и язык довольно правильный». Возможно, с годами его талант еще бы развился, но батальонный командир гвардейских егерей полковник Петин был убит под Лейпцигом 4 октября 1813 года…

Кампания 1807 года завершалась ненамного лучше, нежели 1805-го. Но кто бы знал, что впереди — «свидание двух императоров» на Немане и Тильзитский мир, который в России был признан позорным и унизительным!

позднее напишет Александр Пушкин и тем все скажет о настроениях в обществе…

13 (25) июня Александр I и Наполеон встретились на плоту, стоявшем посреди реки Неман.

«Когда узнали в России о свидании императоров, зашла речь о том у двух мужичков. „Как же это, — говорит один, — наш батюшка православный царь мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!“ — „Да как же ты, братец, — отвечает другой, — не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи“».

Но нет, не «наш батюшка повелел», а «нехристь Бонапартий» организовал русскому государю подобную встречу, которой наш герой был свидетелем и описал ее в своем последнем прозаическом произведении — очерке «Тильзит в 1807 году». Очерк этот был опубликован в первом томе сборника «Сто русских литераторов», вышедшем в 1839 году, так что этой публикации Денис Васильевич уже не увидел.

Не станем пересказывать описанное Давыдовым — всякий пересказ гораздо слабее оригинала, а читатель сам имеет возможность обратиться к «Военным запискам». Нам-то какой смысл? Ну, был… ну, видел… А вот вычленить из этого рассказа главное и заострить на нем внимание не помешало бы. С какой именно целью приезжал Денис на берег Немана в первый день встречи и затем в Тильзит во все последующие дни?

«Я не спускал глаз с государя, — описывает Давыдов первую встречу. — Мне казалось, что он прикрывал искусственным спокойствием и даже иногда веселостию духа чувства, его обуревавшие и невольно высказывавшиеся в его ангельском взгляде и на открытом, высоком челе его. И как могло быть иначе? Дело шло о свидании с величайшим полководцем, политиком, законодателем и администратором, пылавшим лучами ослепительного ореола, дивной, почти баснословной жизни, с завоевателем, в течение двух только лет, всей Европы, два раза поразившим нашу армию и стоявшим на границе России».

Далее Денис говорит о том, что Александру I нужно было «переиграть» этого необыкновенного человека, дело, так сказать, шло «об очаровании очарователя, об искушении искусителя…» etc., — но уж больно в ярких красках описан Наполеон, в слишком превосходной степени о нем говорится! И не только здесь, но и далее — вот описание того, как Давыдов разглядывал в подзорную трубу Наполеона, «этого невиданного и неслыханного полководца со времен Александра Великого и Юлия Кесаря, коих он так много превосходил разнообразностью дарований и славою покорения народов просвещенных и образованных».

Пользуясь расположением князя Багратиона, Давыдов приезжал в Тильзит «почти ежедневно» — и именно затем, чтобы ближе увидеть Наполеона, «этого неслыханного полководца». «Я пожирал его глазами, стараясь напечатлеть в памяти моей все черты, все изменения физиономии, все ухватки его», — описывал Денис первую свою встречу с Наполеоном, когда наблюдал его приезд к Александру I, в дом, где разместился русский император.

Тогда-то и случился тот эпизод, рассказывая о котором, авторы обычно идут чуть дальше, нежели это было на самом деле. Вот как писал Денис:

«Мне непременно хотелось увидеть явственнее цвет глаз и взгляд его, и он в эту минуту, как бы нарочно, обратил голову на мою сторону и прямо взглянул мне в глаза. Взгляд его был таков, что во всяком другом случае я, конечно, опустил бы веки; но тут любопытство мое все превозмогло. Взор мой столкнулся с его взором и остановился на нем твердо и непоколебимо. Тогда он снова обратился к государю с ответом на какой-то вопрос его величества…»

Пересказывая это, все почему-то начинают утверждать, что Наполеон не выдержал давыдовского взгляда… Отнюдь! Французский император просто скользнул взором по толпе и случайно остановил взгляд на нарядном гвардейском гусаре, о существовании которого позабыл через мгновение. Конечно, если бы он знал, что перед ним тот, кого в 1812 году его соотечественники окрестят «Черным Вождем», он бы действительно задержал на Денисе свой взгляд — но даже Наполеон не мог провидеть такого будущего и всего того, что произойдет через пять лет!

Так что детской «игры в гляделки», о которой пишут, не было — зато было иное, о чем не говорят. Из очерка ясно видно, что Денис Васильевич, равно как и многие другие в то время, был увлечен яркой, «демонической» личностью французского императора и увлечение это пронес через всю свою жизнь — иначе в своем «Тильзите», написанном на склоне дней, он был бы несколько сдержаннее. Как военный человек, он был восхищен офицером, который за 13 лет прошел путь от лейтенанта до императора, покорил большую часть Европы и поднял свое Отечество на недосягаемую, казалось бы, высоту…

Зато в давыдовских стихах романтическая личность Наполеона отражения не нашла. У Пушкина были «Наполеон» и «Наполеон на Эльбе», не считая многих упоминаний, у Лермонтова — два «Наполеона», да еще и «Воздушный корабль»:

А вот Денис Васильевич обратился к образу Наполеона только однажды и совсем в ином стиле:

Такая не слишком изящная эпиграмма написана им где-то в промежутке между 1805–1812 годами. Поэтических струн в душе поэта-партизана император-полководец явно не затронул. Быть может потому, что — единственный из всех русских поэтов — он видел Бонапарта в двух шагах от себя…

Но хотя в России Наполеоном восхищались многие — начиная от Александра I, в сердце которого восхищение мешалось с ревностью и рождало щемящую боль, — это ничего не изменило в русской истории, не заставило россиян предать свои национальные интересы. Как писал Денис, вспоминая Тильзит, «1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть».

25 июня (6 июля) 1807 года был подписан мирный договор.

«Войска наши выступили в Россию; князь Багратион отправился в Петербург, и я туда же. Отдых наш был непродолжителен: в январе месяце мы уже были с войсками, воюющими в Финляндии».

Впрочем, в другом своем очерке Давыдов написал о месте проведения отпуска совсем иное — но с тем же конечным результатом:

«Первый слух о войне с Швециею и о движении войск наших за границу выбросил меня из московских балов и сентиментальностей к моему долгу и месту, как Ментор Телемака, и я не замедлил догнать армию нашу в Шведской Финляндии на полном ходу ее».

Уточнять, где именно отдыхал Денис, мы не станем — это не имеет ровным счетом никакого значения. Зато скоро уже его приезды в ту или иную из российских столиц будут считаться событием и найдут свое отражение в письмах и мемуарах его знаменитых современников. Пока же штабс-ротмистр Давыдов вновь отправился на войну.

* * *

Русский историк писал: «Заключив в Тильзите мир и завязав дружбу с Наполеоном, император Александр предложил королю шведскому Густаву IV свое посредничество для примирения с Францией. На это предложение ответа не последовало. Швеция совершенно подпала под английское влияние — и русско-шведские отношения стали быстро портиться, особенно после открытого разрыва с Великобританией осенью 1807 года… Все это давало русскому правительству повод открыть военные действия против исконного и традиционного врага России, завоевать у него Финляндию (чем окончательно поставить в безопасность Петербург) и косвенным образом нанести удар Англии разгромом ее союзницы».

Насчет «традиционного врага» — действительно так. Еще в XIII столетии князь Александр Невский отражал шведские набеги на новгородские земли; потом были Ливонская война 1558–1583 годов, польская и шведская интервенция в начале XVII века и сразу затем — Тридцатилетняя война 1618–1648 годов и еще ряд войн, апофеозом которых стала Северная война, начавшаяся для России «Нарвской конфузней» 1700 года и завершившаяся сокрушительным разгромом шведской армии и потерей Швецией статуса «великой державы» к 1721 году… Но все равно, на протяжении XVIII века шведы дважды, в 1741 и 1788 годах, пытались возвратить утраченное, выбирая для реванша те времена, когда Россия увязала в других войнах, однако так и не смогли победить могущественного соседа. Теперь же русские решили навсегда обеспечить безопасность столицы империи.

Французские историки истолковали произошедшее несколько по-иному: «Быть может, для удовлетворения собственных своих вожделений, а может быть, из желания выполнить условия Тильзитского договора, Россия навязала себе целых пять войн…» — далее следует перечисление упомянутых военных кампаний с соответствующими комментариями, заканчивающееся словами: «…в-пятых, войну шведскую, блистательно начавшуюся в 1808 году занятием Финляндии и продолженную зимой 1809 года, когда русские, захватив Аландские острова, под командой Кульнева, Багратиона и Барклая де Толли перешли по льду Ботнический залив и перенесли военные действия на берега Швеции». Как видим, о подвигах русских французские академики написали с уважением.

Итак, «9-го февраля, без объявления войны, русские войска перешли границу и двинулись в шведские пределы тремя дивизионными колоннами. Официально война была объявлена 16 марта, свыше месяца спустя».

Война эта начиналась тихо и проходила почти незаметно для российского общества. Прежде всего, противником нашим был не Наполеон, имя которого оставалось у всех на устах, — и это уже не было так интересно. Да и масштабы кампании были несравнимы с тем, что только что произошло в центре Европы: только при Аустерлице русских и австрийцев насчитывалось 81,5 тысячи человек — а тут весь вторгшийся в Финляндию корпус графа Буксгевдена состоял из двадцати четырех тысяч. Противников было еще меньше — порядка девятнадцати тысяч регулярных шведских войск, к тому же разбросанных по всей стране.

Война началась в совершенно неудобное время, на что, разумеется, имелись свои причины. «Выгоды зимней кампании состояли в том, что Швеция не была еще в готовности. Финские полки, рассеянные по всему пространству Финляндии, не начинали еще собираться; шведские — еще не прибыли на театр действия. Финляндская область лишена была тех естественных преград, коими она, освобожденная от льдов и снегов, изобилует».

В состав корпуса графа Буксгевдена входили дивизии генералов Тучкова 1-го, князя Багратиона и князя Горчакова 1-го, которого вскоре сменил граф Каменский.

…Вот уж действительно — «многие знания умножают печали»: нам известно, что по трагическому совпадению графы Буксгевден и Каменский умрут в 1811 году, а князь Багратион и Тучков 1-й погибнут при Бородине…

Но пока что Буксгевден с главными силами занял Гельсингфорс и осадил Свеаборг, а Багратион и Тучков начали оттеснять противника к северу, так что в марте уже были заняты Аландские острова, лежащие у входа в Ботнический залив, и Готланд — самый большой шведский остров в Балтийском море.

Денис приехал в Гельсингфорс, успев по дороге познакомиться с поручиком Архангелогородского пехотного полка Арсением Закревским, адъютантом графа Каменского, также спешившим к армии. Казалось бы, что между ними общего? Давыдов — гвардеец-кавалерист, на три чина старше Закревского, «и уже с двумя крестами на шее и с двумя на красном ментике, горящем в золоте», да еще и с золотой саблей «За храбрость». Закревский же, на два года его моложе, окончил заштатный Шкловский кадетский корпус, откуда вышел в Архангелогородский полк прапорщиком. Он дрался при Аустерлице и почти во всех делах 1806–1807 годов, за что был отмечен Аннинским крестом на шпагу, золотым Прейсиш-Эйлауским крестом и чином поручика. В общем-то, не густо, хотя уже в первом бою Арсений проявил отвагу и самоотверженность: когда под командиром полка была убита лошадь, он отдал ему свою, чем помог полковнику избежать смерти или плена. Командиром полка был тогда граф Николай Михайлович Каменский, при котором он с тех пор и пребывал в должности адъютанта…

Но скоро Закревский обошел Давыдова: в начале 1812 года он был полковником и начальником Особенной канцелярии военного министра — руководителем военной разведки, а в конце 1813 года получил генеральские эполеты. Закревский станет генералом от инфантерии, графом и кавалером ордена Святого Андрея Первозванного с бриллиантами, министром внутренних дел, финляндским и московским генерал-губернатором — и все равно их дружба, «искреннейшая и не изменявшаяся ни в каких случаях», продлится три десятилетия, до конца дней Дениса…

Давыдов недолго пробыл в Гельсингфорсе, где уже вовсю шли переговоры о сдаче грозной крепости Свеаборг, и отправился в Або — Абов по-русски, — как шведы называли город Турку.

«В Абове явился я к моей должности и вместе с тем попал на балы и увеселения. Князь Багратион объявил нам, что 21-й дивизии ничего другого не оставалось, кроме веселья, ибо военные действия в южной Финляндии прекратились и вряд ли после покорения Свеаборга, Свартгольма и мысов Гангоута и Перкелаута возобновятся, — по крайней мере с некоторой значимостию». Далее Денис рассуждает о светских удовольствиях, о балах в Москве, вспоминает очередную «мою красавицу», сравнивая ее с «неловко прыгающими чухоночками», впрочем, справедливо отмечая, что эти финские девушки были «довольно свежими и хорошенькими». Однако не ради них же Давыдов отправился на войну! А потому он решил «проситься у князя на север, к генералу Раевскому или Кульневу, которые преследовали финские войска к Улеаборгу. Там еще пахло жженым порохом; там было и мое место. На такого рода просьбы князь отвечал всегда согласием и похвалами. В душе его был отголосок на все удалые порывы юношей, жадных к боевым приключениям и случайностям.

После двухсуточного пребывания моего в Абове длинные финские сани несли уже меня по пустынным и снежным озерам и холмам между скал и дремучих лесов Финляндии. Я скакал в Вазу.

В то время народонаселение было равнодушно и еще покойно. Жители не питали к нам ни малейшей злобы. Проезды курьеров и всякого рода обозов производились с такою же безопасностию, как в середине России».

На том мы прервем рассказ Дениса Васильевича… Если «русский мужик долго запрягает», то о медлительности скандинавов вообще ходят анекдоты. Как мы сказали, война началась 9 февраля, 26 апреля шведами был сдан Свеаборг — и тут туземцы (так в начале XIX века обычно именовали местное население) наконец-то «раскачались», и война вдруг приняла иной оборот. Уже 27 апреля русские войска отражали шведский десант, пытавшийся высадиться на Аланды, а на следующий день наши вообще были выбиты с островов; 30 апреля шведы отвоевали город Куопио; 3 мая они вновь заняли остров Готланд — причем отбил его соединенный англо-шведский флот, захвативший господство на Балтике. Англичане решили помочь союзникам и на сухопутном театре военных действий, и в Швецию прибыл корпус генерала Джона Мура — 14 тысяч штыков. Вскоре, однако, гордые бритты в чем-то не поладили с гордыми шведами, они рассорились, и корпус был переброшен в Испанию, где попортил французам немало крови…

Зато император Александр I послал в Финляндию подкрепления под командованием генералов Раевского и Барклая де Толли, так что к лету здесь было порядка тридцати четырех тысяч русских войск. 2 июня шведов изрядно потрепали при селении Виппери, 7-го был возвращен Куопио и отражен десант при селении Лемо… Впрочем, так ли интересно читать о взятых и потерянных населенных пунктах? Куда важнее, что на финской территории Российской императорской армии пришлось встретиться с новым для себя характером ведения боевых действий.

Военный историк генерал-лейтенант Александр Иванович Михайловский-Данилевский писал: «…видя превосходство сил наших, наступавших с фронта и обходивших его с флангов, Сандельс начал отступать от Иориса к Куопио столь медленно, сколько позволял напор русских, истребляя за собою мосты, портя дороги и беспокоя тыл наш партизанами и вооруженными жителями. Партизаны не теряли из вида корпуса Барклаева и пользовались каждым случаем для нападений. Однажды ночью ударили они на подвижный магазин, расположенный в самой близости от корпуса, истребили его, повозки и находившиеся при нем понтоны роты Дитрихса сожгли и побросали в воду, большую часть людей перекололи, а 400 лошадям подрезали жилы на передних ногах…»

Что и говорить, война непривычная и варварская, а относительно покалеченных лошадей — изуверская… И тут всплывает слово, которое ранее в этом, ныне общеизвестном смысле не употреблялось: «партизан». В Толковом словаре В. И. Даля приведено первое, основное на ту пору значение этого заимствования из французского языка: «приверженец партии, сторонник, соучастник». Второе, позднейшее значение слова «партизан» — «начальник легкого, летучего отряда, вредящего внезапными покушениями с тылу, с боков». Именно — начальник, а не рядовой боец отряда, как стало говориться потом…

Так в 1808 году Денису Давыдову пришлось впервые познакомиться с партизанской и народной войной. Мы неслучайно разделяем два этих понятия.

«Не надо смешивать партизанскую войну с народною. Партизанские отряды составляются из войск армии, к которым присоединяются отдельные отряды волонтеров, и эти отряды согласуют свое действие с движением армии. Народная война — нечто другое, хотя по наружным принципам имеет много общего с партизанской… В народной войне участвуют не армия, не партизанские отряды, выставленные из той же армии, а весь народ целиком, защищающий свои права, свою независимость».

К этой теме мы скоро обратимся, а пока стоит отметить, что даже в условиях нараставшего сопротивления туземцев отношения между русскими и шведскими военными были воистину рыцарскими. Как свидетельствует участвовавший в той войне Фаддей Булгарин, «русские и шведы дрались отчаянно, но взаимно уважали друг друга. Граф Каменский, узнав, что шведы не грабят наших пленных, запретил нашим солдатам пользоваться военною добычею, и приказание его соблюдалось свято и нерушимо. О пленных раненых мы пеклись едва ли не более, как о своих. С пленными шведскими офицерами мы обходились, как с товарищами, разделяя с ними последнее».

В общем, очередное подтверждение того, что военные люди — категория особая. Даже принадлежа к противостоящим сторонам, они ощущают некое корпоративное единство, обусловленное их принадлежностью к избранной профессии. Достойный противник вызывал профессиональное уважение и даже восхищение — особенно когда приходилось сражаться на чужой территории, а войны не имели того «идеологического характера», который ярко проявится в XX веке, — хотя и появился он гораздо раньше, но не столь заметно. Те самые полки революционной Франции, что в октябре 1792 года вступали на территории стран Европы под девизом «Мир хижинам, война дворцам!», в 1805-м ходили в атаку уже с криком: «Vive l’Empereur!»

Зато военные профессионалы начала XIX столетия могли аплодисментами встречать красивую атаку противника, хоронить с воинскими почестями отважных павших врагов и возвращать оружие пленным, отпуская их «под честное слово»… Мало того, порой в сражающихся полках имелись свои любимцы среди военачальников противника — ими откровенно восхищались и в них никто не стрелял! К одному из таких героев, популярных не только в российском обществе, но и в стане врага, держал свой путь Денис в марте 1808 года.

«В Вазе был Раевский. Я остался бы при этом полном дарований и неустрашимости военачальнике, при этом с детства моего столь любимом мною человеке, если б Кульнев не командовал авангардом его и, следственно, если бы он не был впереди Раевского, не был ближе его к неприятелю. Я поехал к Кульневу, которого догнал в Гамле-Карлеби и от авангарда которого не отлучался до окончания завоевания Финляндии».

Яков Петрович Кульнев — теперь уже полковник гродненских гусар. Знакомы они с Давыдовым были с 1804 года, когда Денис, направляясь в свою «ссылку», проезжал через город Сумы, где квартировал одноименный полк — Сумской гусарский. На 20 лет старше Давыдова, Кульнев с большой серебряной медалью окончил Сухопутный шляхетный корпус в Петербурге, воевал в Турции, Молдавии и Польше и вот уже десять лет пребывал в майорском чине, полученном им после штурма Варшавской Праги, — а на армейском жаргоне это уже называется «вечный майор»… Когда в 1807 году Кульнев и Давыдов повстречались в Восточной Пруссии, то, по словам Дениса, «знакомство наше превратилось в приязнь», которая в кампаниях 1808–1809 годов в Финляндии и 1810-го — в Турции переросла в тесную, задушевную дружбу.

Взять бы «Воспоминания о Кульневе в Финляндии (1808)», впервые опубликованные в 1824 году в альманахе «Мнемозина» как «Извлечение из записок генерал-майора Д. В. Давыдова. Кампания 1808 года. Финляндия», и полностью привести весь рассказ о том, что «Кульнев знал удовлетворительно артиллерийскую науку и основательно — полевую фортификацию, теоретически и практически. Он порядочно изъяснялся на языках французском и немецком, хотя писал на обоих часто ошибочно, но познания его в истории, особенно в русской и римской, были истинно замечательны»; что «Кульнева причуды происходили от его веселого нрава, никогда, ни от чего не унывавшего, и от неподдельной, самобытной оригинальности его характера. Суровый образ жизни предпочтен им был роскошному образу жизни от бо́льшего приличия первого солдатскому быту»; что «попечительность его о пище и благосостоянии солдата, как в военное, так и в мирное время, простиралась за пределы обыкновенной попечительности» и что «начальствуя всегда авангардами, Кульнев был неусыпен в надзоре за неприятелем и говаривал: „Я не сплю и не отдыхаю для того, чтобы армия спала и отдыхала“, но уж так красиво описал Денис Васильевич своего друга, что было б обидно выкинуть из этой обширной, на несколько страниц, цитаты хоть строчку…»

Поэтому, не увлекаясь, возьмем источник, написанный более строгим слогом, — том первый роскошного издания А. И. Михайловского-Данилевского «Император Александр I и его сподвижники в 1812, 1813, 1814 и 1815 годах. Военная галерея Зимнего дворца», где есть такая характеристика:

«Горе и нужда рано познакомились с ним. Недостаточное состояние заставило его, сперва поневоле, быть неприхотливым. Потом он привык к умеренности; носил мундир из солдатского сукна, ел самую простую пищу, не любил шумного разгулья и пирушек, хотя они бывали тогда в обыкновении, особенно в гусарских полках; часто и сам стряпал себе свое солдатское кушанье. Но под суровою оболочкою друзья и товарищи находили в Кульневе ум, образованность и горячее сердце».

Зато «солдат грабитель казался ему недостойным чести носить мундир. Раненые и пленные неприятели, после боя, видели услугу, привет, дружбу Кульнева», а потому «память Кульнева много лет сохранялась во всей Финляндии. В нем чтили воина храбрости необычайной, и покровителя, истинного отца безоружных жителей».

Добавим еще, что треть жалованья Яков Петрович регулярно отсылал своей горячо любимой матушке, — и тем завершим портрет легендарного воина.

К слову, Кульнев оказался вторым гусаром, которого Денис Давыдов воспел в своих стихах. Этот поэтический образ коренным образом отличается от романтизированного Бурцева:

(Это единственное стихотворение, когда-либо написанное Давыдовым на театре военных действий. «Во время перехода к Пигаиокам, Денис Васильевич „для смеха“, мысленно сочинил стихи, которые проговорил Кульневу».)

Приехав к авангарду, Давыдов буквально все время находился рядом с Кульневым и вскоре на своей шкуре сумел убедиться, что его присказка «Я не сплю и не отдыхаю для того, чтобы армия спала» отнюдь не была красивой фразой. С начала кампании полковник спал не раздеваясь, и лишь только прибывал вестовой от передовой цепи, сообщая о выстрелах или движениях неприятеля, сразу поднимался и спешил к месту происшествия. Денис, который жил в том же помещении, что и Кульнев, признается, что «это было истинно невыносимо». Но таковы интересы службы и таков характер настоящего командира. Любой офицер понимает, что забота о солдате — не самоцель и проистекает она отнюдь не от доброты душевной конкретного воинского начальника. Просто накормленный и выспавшийся солдат выполнит свою задачу гораздо лучше, нежели тот, у которого живот подводит от голода, глаза смыкаются от бессонницы, ноги окоченели, а тело пробивает холодная дрожь… Чтобы такового не было, начальник должен заботиться о солдате — нередко даже себе в ущерб. Однако конечный результат, желанная победа, с лихвой искупают все претерпенные лишения.

Заглядывая вперед скажем, что еще до окончания войны, к исходу 1808 года, Яков Петрович получил генеральский чин, орден Святого Георгия III класса и пять тысяч рублей, которые отослал матушке. Несколько позже Александр I пожаловал Кульневу еще и Аннинскую ленту. Конечно, ради этого стоило не поспать — но это с точки зрения человека партикулярного. Военный же прекрасно понимает, что карьеристу, мечтающему исключительно о чинах и орденах, в авангарде не место — там каждый день может оказаться последним, особенно для такого офицера, как Кульнев, который с одним лишь ординарцем скакал на опасные участки… К тому же «во время сражения он первый устремлялся в огонь и последний выходил из оного. В Финляндскую кампанию он соделался шведам столь страшен, что одного имени Кульнева довольно было для того, чтобы заставить их ретироваться». Так он поступал исключительно потому, что этого требовали долг и честь военного человека, для которого на первом месте всегда стоят интересы Отечества. Вот они, парадоксы службы!

Ну а Денис, повторим, был с ним рядом. 4 апреля он участвовал в атаке гусар и казаков на шведских драгун на льду Ботнического залива близ селения Пихаиоки; 12 апреля выбил слабый отряд шведов с острова Карлое… Эти и последующие события есть в послужном списке нашего героя, хотя особенно описывать тут нечего: боевая рутина, так сказать, дни, в общем-то похожие один на другой. Из них можно выделить разве что Куортанское сражение, произошедшее 20 августа:

«Бой продолжался целый день и остался нерешительным; наступление ночи прекратило битву; Каменский, обдумывая результаты дня, готовился приказать уже к утру отступление, когда явился вдруг к нему Кульнев и сообщил, что шведы отступают уже: всегда последний отходя ко сну, Кульнев ночью объезжал нашу цепь и по неясным признакам, которые он уловил привычным глазом и ухом, он понял, что неприятельское войско удаляется со своих позиций. Немедленно удостоверившись в этом, Каменский двинулся преследовать шведов; опять Кульнев командовал авангардом; опять начал он теснить неприятеля, и снова, увлекаемый своею горячностью, наткнулся под Оравайсом на весь корпус Клингспора; дело грозило снова серьезною неудачею, но подоспели главные русские силы и после жестокого рукопашного боя шведы были совершенно разбиты».

Нет, эта война отнюдь не была столь легкой и безопасной прогулкой, как казалось многим из Петербурга! Вот и 15 октября в бою при Инденсальми пушечным ядром был убит 28-летний генерал-майор князь Михаил Долгоруков, командир Сердобольского отряда, преображенец, сослуживец и друг графов Михаила Воронцова и Федора Толстого, Сергея Марина — друзей Давыдова, а значит, по крайней мере, его знакомый. Гвардейский мир в ту пору был очень тесен! Через два дня после гибели князя курьер доставил императорские указы о присвоении Долгорукову чина генерал-лейтенанта, назначении его командиром корпуса и знаки ордена Святого Александра Невского…

В результате тех самых «рутинных» боев, которые повсеместно и непрерывно вели различные русские отряды, «к 1-му января 1809 года вся твердая земля Финляндии уже была очищена от неприятеля и покорена Русскому оружию. Но шведы еще намеревались оспорить завоевание сей страны и приготовлялись к начатию военных действий весною, при вскрытии льда».

И что бы тогда было? Год 1809-й грозился стать повторением 1808-го…

Чтобы этого избежать, «император Александр повелел Кноррингу открыть кампанию 1809 года переходом Балтийского моря по льду с целью перенести военные действия в самую Швецию и овладением Стокгольма, склонить Густава IV на мир. Не веря в успех предприятия, генерал Кнорринг и старшие начальники затягивали и откладывали его выполнение. К выступлению их побудил лишь посланный государем Аракчеев».

…Есть в истории «нелюбимые личности», на которых словно бы легла некая рокова́я печать. В числе таких людей оказался, в частности, граф Алексей Андреевич Аракчеев — верный слуга двух императоров, выдающийся военно-административный деятель, фактический создатель лучшей в Европе артиллерии, человек удивительного бескорыстия (пожалуй, он был единственным, кто отказался от высших отличий империи: чина генерал-фельдмаршала, княжеского достоинства и ордена Святого Андрея Первозванного). Но современники и даже историки приписывают «Силе Андреевичу» несуществовавшие грехи — утверждают, что он был трусом, ни в каких военных действиях не участвовал, покидая боевые порядки при первом выстреле. Это не так — известно, что в 1813 году, при Люцене и Бауцене, он командовал русской артиллерией, поэтому его портрет по праву занимает свое место в Военной галерее Зимнего дворца. Однако истинный воинский, точнее — военачальнический подвиг графа Аракчеева относится к иному времени: к Шведской кампании…

Распоряжение императора Александра Павловича дойти до шведского берега просто напугало военачальников. Неудивительно: многие десятки верст по льду, который неизвестно где и когда может разойтись или проломиться, должны были пройти не только тысячи пехотинцев, но конница и артиллерия, без которых выход на противоположный берег был бы занятием бессмысленным. Очевиден был риск потерять армию без боя! Разумеется, что в этом случае виноватым был бы не государь, отдавший неисполнимый приказ, но военачальники, которые не смогли избрать правильный маршрут. Но кто скажет, где таковой пролегает?!

Вот почему, когда в феврале 1809 года в Финляндию прибыл граф Аракчеев, «в армии его встретили почти враждебно; все, на кого был возложен переход через Ботнику, старались под разными предлогами отклонить от себя исполнение этого важного подвига; каждый отчаивался в успехе, донося о неодолимых препятствиях; Кнорринг просил об отставке.

Но Аракчеев знал, что особенных препятствий нет, и разными мерами сумел приготовить все нужное к открытию зимней кампании. Войскам было предписано готовиться к переходу, а начальникам их немедленно вести свои отряды из указанных пунктов на шведский берег… Такова сила энергии графа Аракчеева и ему одному принадлежит слава приведения в действие великой мысли Александра о перенесении русских знамен на шведский берег».

Недаром же по окончании войны государь прислал графу Аракчееву орден Святого апостола Андрея Первозванного, от которого граф отказался, отослав его обратно…

Но не будем углубляться в происходившее в высших эшелонах, от которых был далек даже только что произведенный в генерал-майоры Кульнев — а уж штабс-ротмистр Давыдов и подавно, — ибо они относились к числу тех, кому принадлежали не ответственность принятия решений, но трудности и опасности выполнения оных. 26 февраля корпус Багратиона двинулся на остров Кумлинг, откуда начинался «Ледовый поход» или «Зимняя экспедиция» — переход через ту лежащую между городами Ваза и Умео часть Ботнического залива, что именуется пролив Кваркен и имеет общую протяженность порядка 100 верст.

Корпус был разделен на пять колонн, пятая из которых, под началом графа Строганова, обходила Аландские острова с юга, чтобы отрезать шведам пути отступления. Ее авангард, состоявший из гродненских гусар, гвардейских казаков, а также — уральских и донских казаков, вел генерал Кульнев.

К сожалению, записки Дениса о Шведской войне обрываются 15 апреля 1808 года, а потому возьмем воспоминания другого участника похода, в ту пору — уланского корнета, гораздо менее даровитого, но весьма популярного в свое время автора, Фаддея Булгарина:

«С первого шага в замерзшее море открылись трудности, которые для всякого, кроме Русского войска, показались бы непреоборимыми. Свирепствовавшая в сию зиму жестокая буря, сокрушив толстый лед на Кваркене, разметала оный на всем его пространстве огромными льдяными обломками, которые, подобно диким утесам, возвышались в разных направлениях, то пресекая путь, то простираясь вдоль оного. Вдали сии гряды льдин представляли необыкновенное зрелище: казалось, будто волны морские замерли мгновенно, в минуту сильной зыби. Трудности похода увеличивались на каждом шагу. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать их на сторону, то выбиваться из глубокого снега, покрытого облоем. Пот лился с чела воинов от излишнего напряжения сил, и в то же время пронзительный и жгущий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждая опасение, чтобы, превратившись в ураган, не взорвал ледяной твердыни. Кругом представлялись ужасные следы разрушения, и сии, так сказать, развалины моря напоминали о возможности нового переворота».

А вот уже непосредственная хроника боевых действий:

«Следуя в голове колонны Строганова, забирая пушки и пленных, Кульнев настиг арьергард шведов, которые, сосредоточась в Эккеро, крайнем западном пункте Аландских островов, поспешно пустились через Аландсгаф к Шведским берегам. У островка Сигналскера догнал арьергард их Кульнев, захватил с бою две пушки и 144 пленных и принудил шведского полковника Энгельбрехтена положить оружие, с 14 офицерами и 442 человеками нижних чинов. Бросая ружья, фуры, пороховые ящики, остальные войска неприятельские спаслись на шведский берег. Остановя следование Багратионова корпуса на Аландских островах, главнокомандующий положил послать только конный отряд через Аландсгаф на шведский берег. Отряд сей, составленный из трех эскадронов Гродненских гусаров, Лейб-уральской сотни и 400 донцов, поручили Кульневу… Ночью выступил Кульнев, шел восемь часов по следам шведов, через ледяные громады Аландсгафа, и — „Ура!“ раздалось в рядах его отряда, когда затемнели перед ними дикие утесы шведских берегов. Изумленные береговые отряды шведов не верили глазам своим, видя гарцевание казаков по льду морскому. Шведские егери встретили Кульнева за версту от берега. С обыкновенными словами его: „С нами Бог!“ гусары атаковали шведов с фронта; казаки бросились с флангов и понеслись в тыл неприятеля. Шведы были смяты, бежали, оставили пленными 86 человек и отстреливались из-за береговых утесов и деревьев. Кульнев спёшил уральцев и послал их перестреливаться, выстроил на льду спешенных гусаров и требовал сдачи прибрежного местечка Гриссельгама, уверяя, что сопротивление бесполезно, ибо сильный корпус русский идет на Нортель, ближе к Стокгольму. Доверяя словам Кульнева, шведы прекратили бой и уступили местечко… Кульнев оставался на шведском берегу два дня, пока получил извещение главнокомандующего о заключении перемирия и приказание идти обратно».

Последующие события особого интереса для нас не представляют: «Ледовый поход» настолько испугал шведов, что в Стокгольме произошел переворот и король Густав IV был низложен; сменивший его Карл XIII тут же предложил перемирие и запросил мира. Хотя боевые действия все же были продолжены, и война завершилась лишь 5 сентября 1809 года, когда был подписан Фридрихсгамский мирный договор, но еще в мае князь Багратион и, соответственно, его адъютант гвардии штабс-ротмистр Давыдов покинули действующую армию.

В формуляре Дениса Васильевича появилась следующая запись: «В походах и сражениях был:… в Финляндии, в 1808 г., занял с отрядом казаков остров Карлое и участвовал в делах под Брагестатом, Лаппо, Перхо, Карлстула, Куортане, Сальми, Оровайсом, Гамле-Карлебю, при овладении Аландскими островами, где, командуя отрядом казаков, выбил неприятеля с острова Бене и занял его, и при переходе на Шведский берег под Гриссельгамом…»

Впечатляет, однако никаких боевых наград на сей раз не последовало, хотя князь Багратион и представлял своего адъютанта к ордену Святого Георгия IV класса.

Зато новый друг Давыдова — Закревский был отмечен орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом, золотой шпагой «За храбрость» и капитанским чином. Думается, что заслуженно. Но это свидетельствует и о том, что при дворе начала закатываться «звезда» князя Багратиона и восходить — графа Каменского. За Шведскую кампанию, в том числе и беспримерный «Ледовый поход», князь Петр Иванович был произведен в генералы от инфантерии, а граф Николай Михайлович, одиннадцатью годами моложе Багратиона и младше его по производству на три года, не только получил полный генеральский чин, но и был удостоен ордена Святого Георгия II класса…

Заметим, кстати, что ни во время войны 1807 года, ни в Шведскую кампанию, ни во все последующие войны, в которых он участвовал, Денис Васильевич стихов не писал. (Единственное исключение составляет приведенный ранее набросок про «подвиги усатого героя».) Хотя, казалось бы, для военного человека война — самое вдохновляющее время. Давыдов же сам громогласно заявил: «Я люблю кровавый бой!», да и Александр Сергеевич Пушкин утверждал: «Есть упоение в бою!» — но почему тогда Денис не вдохновлялся на истинно «военную лирику»? Можно говорить о его занятости по службе, об отсутствии условий, вспоминать «Когда говорят пушки — музы молчат», но думается, причина тому совершенно иная. Давыдов не был тем, кто именуется «поэтом-баталистом», им не создано ни одной яркой батальной картины, коими столь богата наша литература.

Вспомним Пушкина:

Вспомним Лермонтова:

Как это образно, как зримо — но это совсем не тема Давыдова, а потому и не его стихи. Денис писал не о боях, но о военных людях, их быте и нравах; он был не «баталист», но скажем так — «военный бытописатель».

Но именно тогда, в 1808 году, когда Денис воевал в Финляндии, на страницах «Вестника Европы» (Ч. 39, № 6) впервые появилось его стихотворение — элегия «Договоры», произведение лирично-ироническое. С этого момента Давыдов действительно становится известен читающей публике.

И еще, касательно его творчества. Можно утверждать, что в качестве «опального поэта», коим Денис являлся изначально, ему несказанно везло. Перефразируя Пушкина, «…судьба Давыдова хранила»… Мы уже не раз говорили про лейб-гусара Лермонтова; можно вспомнить и выпускника Московского университета Александра Полежаева, который «в награду» за «возмутительную» поэму «Сашка» был «пожалован» унтер-офицерским чином и определен в Бутырский пехотный полк. Вот только долго рассказывать о нем не придется, ибо все произошедшее потом вместится в 11 лет: солдатская служба, Кавказ, увольнение в чине прапорщика и смерть от чахотки без малого через месяц. Полежаеву было лишь 33 года…

Можно возразить, что это были суровые времена правления императора Николая I — но даже и в «дней Александровых прекрасное начало» поэтам порой приходилось весьма несладко. Достаточно анекдотичный случай произошел с двумя армейскими стихотворцами-дилетантами как раз в ту самую Шведскую кампанию. Говорим «анекдотичный» лишь потому, что оба они остались живы, ибо в ином случае анекдот мог превратиться в трагедию — подобно судьбе Полежаева. О произошедшем рассказал все тот же достопочтенный Фаддей Венедиктович:

«В корпус графа Каменского присланы были из Петербурга военным министром графом Аракчеевым поручики Белавин и Брозе, не помню какого пехотного армейского полка. Они общими силами написали сатирические стишки, под заглавием: Весь-гом. (У меня остался в памяти один куплет, и по прошествии сорока лет можно привесть его:

Господа поэты стоили наказания, потому что сказали неправду. Стыда тут не было: по сознанию самого Наполеона, русские дрались превосходно под Фридландом. В этом роде были все куплеты, и каждый кончался словом: весь-гом.) Надобно знать, что прежде командовали: „весь-кругом!“ и что это движение, фронтом в тыл, делалось медленно, по три темпа, с командою: раз, два, три, а потом стали делать в два темпа, по команде в два слога: весь-гом. Эта маловажная перемена послужила армейским поэтам к критическому обзору Аустерлицкой и Фридландской кампаний. В службе не допускаются ни сатиры, ни эпиграммы, и молодых поэтов наказали справедливо и притом воински. Военный министр прислал их к графу Каменскому без шпаг, т. е. под арестом, предписав: „Посылать в те места, где нельзя делать весь-гом“. Эти офицеры были прекрасные, образованные молодые люди. В первом сражении граф Каменский прикомандировал их к стрелковой цепи, однако же без шпаг. Поэты отличились, и не смея прикоснуться ни к какому оружию, потому что считались под арестом, вооружились дубинами и полезли первые на шведские шанцы. Граф Каменский после сражения возвратил им шпаги и написал к военному министру, что „стихи их смыты неприятельской кровью“. Граф Аракчеев позволил им возвратиться в полк, но они не согласились и остались в корпусе графа Каменского до окончания кампании, отличаясь во всех сражениях».

Подобное наказание, очевидно, навсегда отвратило молодых людей от рифмотворчества — стихов их мы нигде не видели. Зато, насколько помнится, некий капитан с редкой фамилией Брозе был при Бородине в рядах Елецкого пехотного полка, потерявшего в том бою две трети своего состава. Насчет Белавина ничего сказать не можем.

Все ж интересно отметить, как много пишущих стихи было среди русского офицерства! Сколько поэтов, различных по своему уровню и известности, но объединенных тем, что они носили эполеты, встречается в одной лишь этой главе нашего повествования! Причем в то время поэтическое творчество еще не увлекло общество. Какое иное сословие, кроме военного — не берем в расчет «цех задорный» профессиональных литераторов, — имело такую тягу к рифмам?..

…Кампания 1808–1809 годов, несмотря на свои яркие страницы (переход войск князя Багратиона по льду на Аландские острова нередко сравнивают с Альпийским походом Суворова) и чрезвычайно выгодные для России результаты (присоединение Финляндии), оказалась заслонена войнами с Наполеоном, в особенности — скорым уже 1812 годом.

Французские историки видели тому еще одну причину: «Та самая Финляндия, которой в России так долго домогались, утратила в глазах русских всю свою ценность с тех пор, как она оказалась подарком Наполеона».

Хорош «подарок», взятый русскими штыками и оплаченный русской кровью! Но после Тильзита авторитет императора Александра I здорово пошатнулся, а потому, чего бы он хорошего ни делал — «в зачет» ему это не шло. Так, кстати, априори отрицались любые начинания его покойного родителя — императора Павла Петровича. Сравнение весьма тревожное!

Война эта нашла некоторое отражение в литературе — разумеется, довольно слабое. Евгений Абрамович Баратынский, который сам служил в Финляндии, в 1820–1824 годах, когда он, изгнанный из Пажеского корпуса, был унтер-офицером Нейшлотского пехотного полка, вдохновился «финляндскими мотивами» и написал стихотворную повесть «Эда». Хотя действие ее происходит в 1807 году, перед открытием войны, однако в ней не только звучит военная тема, но и дважды вспоминается имя нашего героя.

Сначала — в прозаическом предисловии, где автор так говорит о Финляндии: «Страна сия имеет права на внимание наших соотечественников любопытною природою, совершенно отличною от русской. Обильная историческими воспоминаниями, страна сия была воспета Батюшковым, и камни ее звучали под конем Давыдова, певца-наездника, именем которого справедливо гордятся поэты и воины».

Поэма была написана в 1824–1825 годах и издана в 1826-м. При жизни своей Денис Давыдов постепенно сам превращался в литературный образ.