Глава первая

Утро. 21 июня 1941 года. Солнце еще не высоко, но лучи его жарки. Нагретые шпалы источают дегтярный запах. На перроне — ни соринки. Вокзал почти безлюден. На главном здании, сверкая начищенной медью, горит вязь готических букв: «Берлин».

В 9 часов 45 минут от первого пути бесшумно, без гудков, отошел литерный поезд. Конечная остановка — Рим. Железнодорожные власти Германии были строго предупреждены о беспрепятственном пропуске литерного поезда на всем пути следования. В Италии его тоже ждала зеленая улица.

Литерный поезд состоял всего из трех вагонов. В крайних ехала охрана, средний занимали специальный курьер Гитлера Гельмут фон Клейст и доверенное лицо фюрера штурмбанфюрер Шульц со своими людьми. Вагон этот не был похож на обычные вагоны: стены — бронированы, а стекла — пуленепробиваемы. Большую часть его занимал зал, посреди которого возвышался стол, а вокруг — мягкие стулья с высокими спинками — все это намертво приделано к полу. В углу еще стояли маленький переносной дубовый стол ручной работы, два низких кресла с гнутыми ножками, тоже ручной работы, и софа, обитая дорогим, но скромным на вид материалом серого цвета.

В вагоне было три удобных двухместных купе, а к залу примыкало одноместное, в котором обычно ездил Гитлер. Сейчас оно пустовало.

Фон Клейст занимал купе с большим несгораемым шкафом. Адъютант Гитлера генерал Шмундт на берлинском вокзале вручил Клейсту ключи от несгораемого шкафа и сообщил цифровой набор, который следовало установить на табло, чтобы открыть внутреннее отделение. В маленьком внутреннем отделении лежал пакет, запечатанный сургучовыми печатями. Этот пакет фон Клейст должен был завтра, 22 июня, вручить лично в руки главе королевского итальянского правительства Бенито Муссолини.

Гельмут фон Клейст был человеком уже немолодым, много лет подвизавшимся на дипломатической службе. Он в совершенстве владел английским и итальянским языками и, хотя принадлежал к старой аристократической семье, гордился тем, что фюрер именно его избрал своим специальным курьером. Эту почетную миссию он выполнял уже три года.

Ему довелось встретиться со многими видными государственными деятелями, королями и принцами королевской крови, ведущими политиками Европы. Он видел Даладье и Чемберлена в Мюнхене, короля Леопольда в Брюсселе, советского наркома Молотова в Берлине. Молотов со своим старомодным пенсне сначала не произвел на него впечатления. Он был очень осторожен в выражениях, немногословен, но во всем, что он делал и говорил, в манере держаться чувствовалась сила, которая стоит за ним.

Конечно, Россия — огромная держава, неисчислимы ее богатства, необозримы земли, но разве может она сравниться с Германией, которую возродил фюрер?

Клейст понимал, что два таких государства, как Советская Россия и национал-социалистская Германия, не могут сосуществовать в Европе. Война между ними неизбежна. Не связан ли его визит в Рим с началом этой войны?

Осторожно, намеками он пытался спросить об этом Иоахима Шульца, но тот уклонился от разговора, то ли сам ничего не знал, а скорее всего, просто держал язык за зубами.

Клейст не был членом национал-социалистской немецкой рабочей партии. Ему, аристократу, не пристало вступать в такую партию, где есть слова «рабочая», «социалистская». Так думал Клейст до тех пор, пока партия Гитлера не пришла к власти.

Первые же мероприятия национал-социалистов — отказ от Версальского договора, вооружение Германии — импонировали Клейсту. Но еще долго в среде фон Клейста Гитлера считали «выскочкой», «нуворишем», «факиром на час». Когда новый министр иностранных дел фон Риббентроп пригласил его на работу в МИД, фон Клейст понял, что в лице новых вождей германского народа он имеет дело с серьезными людьми.

Теперь уже он был не прочь вступить в партию, но время как бы ушло. С тем большей гордостью Клейст принял новое назначение — специальный курьер фюрера.

Он понимал, что Гитлеру нужен такой человек: владеющий европейскими языками, знающий дипломатию. Но ведь таких людей в Германии немало, а выбор свой фюрер остановил на нем!

Поезд между тем шел по Баварии. Вечерело. За окном проплывали пронизанные солнечным светом хвойные леса, поднимающиеся на холмы и возвышенности. Чем дальше к югу, тем большей крутизны становились эти холмы — начинались предгорья Альп.

Узкая бурная речка змеилась внизу, меловые отроги отсвечивали розовым — на них еще падали лучи заходящего солнца.

Но постепенно блеск их тускнел, в лесу за окном становилось темнее. Наступала ночь. Клейст решил не ложиться в постель, пока они не проедут Мюнхен.

Утром специальный курьер проснулся от яркого солнечного света. Надписи на итальянском языке на маленькой станции не оставляли сомнений — уже Италия. В Италии все было ярким: и солнце, и зелень. Ярки наряды на итальянских женщинах. Они мелькали в окнах быстро идущего поезда, как большие цветастые бабочки. Раннее утро, а в вагоне уже довольно душно. Окна в нем не открывались. Фон Клейст распорядился включить вентиляцию и принести ему чашечку холодного кофе.

Чем ближе подъезжали к Риму, тем больше чувствовалось, что они приближаются к субтропической зоне: за окнами уже виднелись пальмы, а в горной местности — самшитовые деревья.

Фон Клейст и Шульц в то утро не включали радио и еще ничего не знали о том, что на востоке уже началась война с Россией.

Весть эту им принес молоденький взволнованный штурмфюрер СС, который занимал соседнее купе. Он был в полной уверенности, что его старшие товарищи знают об этом, и не спешил с новостью, которую услышал по радио еще два часа назад. Но все-таки он был слишком взволнован, чтобы долго усидеть на месте. Он не выдержал, нашел какой-то пустяковый предлог и постучал в соседнее купе, где ехали специальный курьер и доверенное лицо фюрера.

Клейст включил радио. Центральная Берлинская радиостанция передавала военные марши. Переключить на Лондон Клейст при Шульце не решился. Но ждать пришлось недолго: музыка прервалась, и военный комментатор генерал Дитмар в изложении передал речь Гитлера, с которой тот обратился к немецкому народу.

«Я не ошибся в своих прогнозах, вот что значит школа старого дипломата, — с удовлетворением подумал Клейст. — Мы воюем с Россией! Да поможет нам бог!..»

В Риме на вокзале фон Клейста ждала машина немецкого посла Ульриха фон Хаселя. Две другие машины были предназначены для охраны. Тут же, на привокзальной площади, стоял отряд итальянских полицейских на мотоциклах.

Вся эта кавалькада с устрашающим ревом сирен помчалась по улицам вечного города, беспрепятственно минуя перекрестки, где регулировщики при ее приближении останавливали все движение.

* * *

Бенито Муссолини принял специального курьера Гитлера в своей резиденции. Он стоял посреди огромного зала с мраморными колоннами в своей излюбленной позе: широко расставив ноги и по-наполеоновски скрестив на груди руки.

Как-то фюрер в присутствии Муссолини не совсем лестно отозвался о романской расе. Это было в мае сорокового года, когда немецкие танковые колонны взломали оборону французов и устремились на Париж.

Правда, тут же фюрер сделал оговорку, что он, конечно, не имеет в виду итальянский народ, которым руководит такой человек, как дуче! Однако Муссолини от своих людей, близких к окружению Гитлера, знал, что и об итальянцах Гитлер несколько раз высказывался уничижительно. Муссолини был самолюбив, и это его задевало. Конечно, итальянская армия пока не имеет таких успехов, как немецкая. Неудачные боевые действия в Греции и Югославии несколько подорвали ее престиж, но большая война только начинается, итальянцы еще покажут себя! Ведь итальянцы — потомки великих римлян!

Муссолини осведомился, как доехал фон Клейст, — он уже не раз встречался со специальным курьером Гитлера. Они обменялись обычными в этом случае любезностями, прежде чем специальный курьер вручил главе итальянского королевского правительства пакет.

Распорядившись, чтобы фон Клейста проводили в покои, отведенные ему для отдыха, Муссолини направился в большую овальную комнату с окнами в сад, где с нетерпением разорвал конверт, присланный ему из Берлина.

Муссолини не сомневался, что в письме Гитлера речь будет идти о войне с Россией.

То, что война с Россией предрешена, для Муссолини давно не было секретом.

Но день и час, когда точно начнется война, Муссолини не знал. По данным его разведки, она должна была начаться еще в мае, но фюреру пришлось перенести ранее установленные сроки из-за переворота в Югославии, куда устремились немецкие танковые дивизии для свержения нового правительства.

И вот война с Россией началась, а фюрер сообщает ему о ней тогда, когда об этом знает уже весь мир. Значит, он не полностью доверяет ему? Эта мысль больно уколола Муссолини.

«Дуче!

Я пишу Вам это письмо, в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые раздумья, а также вечное нервное напряжение закончились принятием самого трудного в моей жизни решения…»

Конечно, он просит его, Муссолини, о помощи… Что ж, может, это и неплохо, что Гитлер, не посоветовавшись с ним, в последний момент напал на Россию. Теперь у него, Муссолини, развязаны руки. Он окажет немецкой армии помощь… Но предварительно выждет несколько дней. Эти дни покажут, действительно ли Красная Армия только «колосс на глиняных ногах», как говорил ему Гитлер. Если это так, если первые дни подтвердят это, итальянская армия тоже двинется на Россию, чтобы взять часть своей добычи… А пока? Пока можно понаблюдать… Для того чтобы итальянцы включились в войну, нужно время. Об этом он и напишет фюреру.

Муссолини прочел последние строки:

«В заключение я хотел бы Вам сказать еще одно. Я чувствую себя свободным, после того как я пришел к этому решению.

Сотрудничество с Советским Союзом часто сильно тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязанностями. Я счастлив, что освободился от этого бремени.

С сердечным и товарищеским приветом

Его высочеству главе королевского итальянского правительства Бенито Муссолини. Рим».

* * *

Основным элементом теории блицкрига — «молниеносной войны» — была внезапность. Развивая эту мысль на совещании с германскими генералами, Гитлер сказал:

— Немецкая армия должна поражать врага, как удар молнии. Только молния наносит свой удар слепо, наш блицкриг — это молния, направляемая умелой и твердой рукой.

Внезапность нападения могла быть достигнута только скрытностью. Подготовка к войне всегда связана с перемещениями больших групп войск, скрыть которые невозможно. Следовательно, дезинформация противника, распространение ложных слухов должны были быть настолько убедительными, чтобы противник мог принять их за правду.

В немецкой армии, которая после завершения военной кампании на Западе готовилась к нападению на Советский Союз, были приняты все меры предосторожности.

Решив привлечь на свою сторону Италию, Венгрию, Финляндию, Румынию и Болгарию, Гитлер не информировал глав этих правительств о дате нападения на Советский Союз, полагая, что именно оттуда может быть преждевременная утечка секретной информации.

И адмирал Хорти, возглавлявший фашистскую Венгрию, и маршал Антонеску — глава румынского профашистского правительства, и обозленный неудачной зимней войной с русскими маршал Маннергейм — все в свое время побывали в Берлине, и Гитлер в принципе заручился их согласием поддержать Германию «в борьбе с большевизмом». Он был уверен в этих людях и знал, что каждый из них зарится на приличный кусок русской земли, и таким образом, «идейные соображения» подкреплялись материальными.

Меньше других Гитлер доверял болгарскому царю Борису. Не самому Борису, а его окружению и всему болгарскому народу.

При встрече с Гитлером в Берлине царь Борис прямо ему сказал, что болгары не станут воевать против русских, что он не в силах будет их заставить поднять оружие против России.

Тогда Гитлер договорился с ним о том, что болгарские войска он использует как вспомогательные в оккупированных германской армией европейских странах.

Конечно, Гитлер надеялся на помощь дуче. Гитлер был невысокого мнения об итальянской армии, а также об армиях своих союзников. Молотом, проламывающим оборону врага, была и остается немецкая армия. Однако, учитывая, что Германия уже оккупировала огромные территории в Европе и оккупирует еще большие территории в России, войска союзников как вспомогательные были незаменимы.

Кроме того, выступление Финляндии, Румынии, Венгрии, Италии на стороне Германии создавало впечатление «крестового похода против коммунизма», что должно было отразиться, по мнению Гитлера, на настроениях в европейских странах.

Тот факт, что союзники выступят против России несколько позже Германии, не беспокоил Гитлера. А вот то, что они до последней минуты не будут знать день и час нападения, — залог того, что тщательно скрываемая тайна останется тайной до той поры, пока не отпадет необходимость в сокрытии этой тайны.

Направляя специального курьера к Бенито Муссолини, Гитлер рассчитывал, что поезд прибудет в Рим тогда, когда на востоке уже заговорят пушки.

После того как в сороковом году на Западном фронте немецкий самолет, в котором находился майор с секретными документами, по ошибке приземлился в расположении противника и документы попали в руки врага, Гитлер запретил переправлять по воздуху документы особой важности. Самым надежным средством для секретной связи Гитлер считал поезд, который можно тщательно охранять.

18 декабря 1940 года Гитлер подписал план «Барбаросса» — план нападения на Советский Союз. Первоначально дата нападения была назначена на май месяц.

За летнюю кампанию германские армии должны были разгромить основные силы Красной Армии и выйти на рубеж — Астрахань, Волга, Урал, Архангельск.

Переброска войск с Западного фронта на восток началась еще летом сорокового года, после того как 22 июня в Компьенском лесу, в том самом вагоне, в котором был подписан Версальский мирный договор, была подписана капитуляция Франции.

Солдаты и офицеры, которые двигались в этих эшелонах на восток, думали, что война закончена и они возвращаются в фатерланд.

Но эшелоны, миновав Германию, двигались дальше: в генерал-губернаторство — так теперь называлась оккупированная часть Польши, в Восточную Пруссию, к границам Советского Союза, в Румынию, в протекторат.

Гитлер дал задание министру пропаганды доктору Йозефу Геббельсу запустить в ход свою машину по дезинформации. Геббельс придумал мотив: немецкие войска отводятся на восток для отдыха перед вторжением на английские острова. К войскам срочно прикомандировали переводчиков английского языка, командирам раздали крупномасштабные карты южного английского побережья. Стали проводить учения по преодолению больших водных препятствий.

Гитлер отдал также приказ командующему сухопутными силами Браухичу и начальнику генерального штаба Гальдеру максимально сузить круг лиц высшего офицерского состава, участвовавших в детальных разработках плана «Барбаросса».

По приказу Гитлера было введено правило: все секретные документы должны передаваться только через офицера.

Гитлер распорядился, чтобы большинство танковых и механизированных дивизий перебросили на восток в срочном порядке в самую последнюю очередь.

Казалось бы, все меры предосторожности были приняты. Начальник военной разведки абвера адмирал Канарис докладывал Гитлеру, что на границе с Россией «все спокойно»: многие части Красной Армии но расписанию выехали в летние лагеря. Бронетанковые и механизированные соединения по-прежнему находятся в местах своей дислокации. Танки и автомобили стоят в боксах на колодках. Идет перестройка приграничных полевых аэродромов, а на центральных аэродромах скопилась вся авиация западных военных округов.

Неожиданный переворот в Югославии — свержение профашистского правительства и приход к власти правительства Симовича — спутал планы.

Гитлер бросил на подавление «мятежа» несколько бронетанковых дивизий.

Дату нападения на Советский Союз пришлось перенести на июнь месяц. Гитлер нервничал: удастся ли сохранить тайну — день и час нападения?

14 июня, как только вышли утренние газеты, министр иностранных дел фон Риббентроп позвонил Гитлеру:

— В газете «Правда» опубликовано сообщение ТАСС.

Гитлер приказал Риббентропу срочно приехать к нему.

Ознакомившись с сообщением, Гитлер сказал:

— Русские насторожены… Но они не догадываются.

— Мой фюрер, подготовить ответ? — спросил Риббентроп.

— Ни в коем случае! Мы будем держать их в напряжении до последнего часа…

* * *

Начальник военной разведки Краской Армии генерал Голиков давно получал тревожные сообщения из разных источников..

Еще в марте 1941 года за подписью Рамзай была получена радиограмма:

«Военный атташе Германии в Токио заявил, что сразу после окончания войны в Европе начнется война против Советского Союза».

Это было сообщение из немецкого посольства в Токио, где работал советский разведчик Рихард Зорге.

В мае сорок первого года от Зорге пришла другая радиограмма:

«Ряд германских представителей возвращается в Берлин. Они полагают, что война с СССР начнется в конце мая».

1 июня 1941 года:

«Следует ожидать со стороны немцев фланговых и обходных маневров и стремления окружить и изолировать отдельные группы».

15 июня 1941 года:

«Война начнется 22 июня».

Сообщения подобного рода поступали и от Харро из Берлина.

Из Швейцарии от руководителя группы разведки Шандора Радо еще летом сорокового года тоже пришло донесение:

«По высказыванию японского атташе, Гитлер заявил, что после быстрой победы на Западе начнется немецко-итальянское наступление на Россию».

21 февраля сорок первого года за подписью «Дора» — это был псевдоним Шандора Радо — поступило новое сообщение:

«По данным, полученным от швейцарского офицера разведки, Германия сейчас имеет на востоке 150 дивизий. По его мнению, выступление Германии начнется в конце мая».

От 2 июня новое донесение:

«Директору.

Дора».

Из беседы с немецким офицером.

Все немецкие моторизованные части на советской границе в постоянной готовности, несмотря на то, что напряжение сейчас меньше, чем было в конце апреля — начале мая. В отличие от апрельско-майского периода, подготовка на русской границе проводится менее демонстративно, но более интенсивно.

Генерал Голиков получал сведения, не только подтверждающие намерение Гитлера напасть на Советскую Россию в мае — июне сорок первого года. Были сведения и другого характера, противоречащие этим. Они сводились к тому, что Германия, учитывая опыт первой мировой войны, не решится воевать на два фронта. Пока не будет разгромлена Англия, Гитлер не осмелится напасть на Советский Союз.

Надо было еще и еще раз перепроверить как одни сообщения, так и другие. В Токио, Женеву, Берлин и Брюссель от начальника разведуправления полетели новые запросы.

 

Глава вторая

Утро двадцать второго июня было ясным, солнечным. Из окна квартиры Шандора Радо виднелась гладь Женевского озера. Величественный Монблан упирался в синеву неба своей снежной вершиной. Она почему-то напоминала Шандору большую сахарную голову. Такие головы стояли в магазине Веркеши на углу узенькой улочки в Уйпеште, где родился Радо.

Такая голова была предметом мечтаний друга его детства Фодора Ласло, паренька из рабочей семьи.

Целая такая «голова» стоила, конечно, слишком дорого, но когда Шандору удавалось выпросить у своего отца немного денег, они с Фодором бежали в магазин Веркеши, и хозяин откалывал им сверкающий белизной кусок рафинада…

Шандор распахнул окно: прохладой, свежестью потянуло от серебрящейся на солнце глади Женевского озера.

Жена Радо возилась на кухне.

— Лена, я вниз за газетами! — крикнул он ей.

У Лены в то утро было много хлопот. Двадцать второе выпало на воскресенье. Женщина, которая приходит ей помогать в будние дни, сегодня не придет. Пока мать Лены будет гулять в парке Мон Репо с внуками, надо успеть приготовить завтрак и убрать квартиру.

Семья Радо занимала пять комнат на шестом этаже в семиэтажном доме, неподалеку от центра. В одной комнате помещались дети с бабушкой, во второй — они с Шандором, в третьей — домработница, четвертая была общей. Пятая же комната служила помещением для издательства «Геопресс».

Шандор спустился вниз за газетами. Неподалеку от их дома находилось огромное здание Лиги Наций, а также здание Международного Красного Креста. Возле этих зданий в газетных киосках можно было купить газеты на любой вкус. На прилавках рядом с лондонской «Таймс» и французской «Фигаро» лежали газеты фашистской Германии «Фёлкишер беобахтер» и «Ангрифф».

У Шандора это вошло в привычку: утром спускаться за газетами, быстро просматривать их, а потом садиться за работу.

Но сегодня, в воскресенье, после того как Лена управится по хозяйству, они собирались поехать покататься на пароходике по Женевскому озеру.

Лена услышала звук отпираемой двери и еще с порога — голос Шандора.

— Пока все спокойно, — сказал он.

Лена поняла, что Шандор по дороге уже успел заглянуть в газеты, которые в то утро вышли с обычными заголовками.

Лена была ближайшей помощницей мужа, его связной. Она помогала Шандору шифровать материалы и, следовательно, знала все, что знал он. Она хорошо понимала то нервное напряжение, которое испытывал он в эти июньские дни сорок первого года.

Она сама испытывала это напряжение. По материалам, которые они получали из разных источников, она знала, что война Германии с Советским Союзом может начаться в самое ближайшее время.

Шандор включил приемник. Будапешт передавал музыку Листа.

Лена вышла на кухню. В это время Радо перевел шкалу настройки на Берлин и тотчас же услышал голос Гитлера. Гитлер говорил уже на самых высоких тонах. Обычно на таких тонах он заканчивал свою речь, местами переходя на крик:

«Я убежден, что крестовый поход против коммунистов закончится нашей полной победой. Немецкая нация должна гордиться, что на ее долю выпала такая великая миссия!..»

— Лена! Лена! — крикнул Радо.

Лена вошла в комнату и сразу узнала ненавистный ей голос.

— Началось! — сказал Радо. Лицо его было бледным.

Вскоре и Лондон передал короткое сообщение о начале боевых действий германской армии против Советского Союза.

— Надо срочно встретиться с Пакбо, с Сиси, с Джимом, с нашими ближайшими сотрудниками и помощниками. Нам надо многое обсудить, — сказал Шандор жене.

* * *

Известный швейцарский журналист Отто Пюнтер имел широкий круг знакомых, был вхож в министерства Швейцарской Конфедерации и посольства иностранных государств.

До начала второй мировой войны его редко можно было застать в Берне.

Во время гражданской войны в Испании его репортажи с театра военных действий публиковали не только швейцарские газеты.

Пюнтер придерживался левых убеждений и не скрывал этого. Когда он стал работать с Шандором Радо, тот предупредил его: не надо привлекать к себе внимания прокоммунистическими высказываниями. Но у Пюнтера были свои доводы: человек, связанный с социал-демократами или коммунистами, не может быть разведчиком, работающим на Страну Советов. Он, Пюнтер, близко знаком с одним офицером швейцарской контрразведки. Швейцарская служба безопасности ищет разведчиков, работающих на СССР, прежде всего среди людей, публично высказывающих правые взгляды. Кроме того, он уже известен как журналист левых убеждений. Отказ от убеждений может привлечь к нему внимание, вызвать настороженность у швейцарской полиции.

В мае сорок первого года с группой журналистов из Швейцарии, Швеции и Португалии Пюнтер побывал в Польше. Как государство она больше не существовала. Часть ее присоединили к Германии, остальная же часть с Варшавой называлась теперь генерал-губернаторством.

В середине апреля 1941 года во время брифинга в посольстве Германии Отто Пюнтер задал вопрос немецкому послу:

— В последнее время усиленно муссируются слухи об ухудшении отношений между Германией и Россией. Говорят, что Советский Союз прекратил поставки нефти и хлеба в рейх?

Представитель шведской газеты «Тагеблат» тоже задал щекотливый вопрос:

— В американской и английской печати в последнее время появилось несколько статей, рассказывающих о переброске германских войск с запада на восток. Не мог бы господин посол прокомментировать эти сообщения?

Немецкий посол ответил, что слухи о прекращении поставок зерна и нефти из России лишены оснований. Отношения между Германией и СССР остаются дружескими. Что касается переброски войск, то он не располагает никакой информацией на этот счет.

Тогда Пюнтер попросил посла прокомментировать материал, опубликованный в «Фёлкишер беобахтер», о генерал-фельдмаршале Кюхлере. В этом материале особенно выделялась его деятельность в Прибалтике, где он воевал в годы гражданской войны в России против большевиков.

Посол отказался комментировать этот материал.

— Моя задача, — сказал он, — состоит, прежде всего, в том, чтобы следить, что пишут швейцарские газеты о Германии.

В мае снова состоялась пресс-конференция в немецком посольстве. Посол сообщил, что он добился у германского МИДа разрешения на поездку в генерал-губернаторство группы журналистов нейтральных стран. «Там вы сможете на месте убедиться в необоснованности вздорных слухов об ухудшении отношений между Германией и СССР». Что касается переброски войск, то он может сообщить журналистам, что такая переброска имела место. Но дело объясняется не ухудшением советско-германских отношений, а тем, что войска с Западного театра военных действий отведены в не пострадавшие от войны богатые сельскохозяйственные районы бывшей Польши на отдых перед новым прыжком…

— Вы имеете в виду Англию? — спросил Пюнтер.

— Зачем, господин журналист, задавать вопрос, на который вы заведомо не получите ответа!

Вскоре после встречи в германском посольстве специальный поезд доставил журналистов в Варшаву. Столица бывшей Польши сильно пострадала от бомбежки. Пюнтер узнал «почерк» германских летчиков: они были так же беспощадны к городам Испании. И там в основном подвергались уничтожению густонаселенные кварталы Герники, Барселоны и других испанских городов.

Из Варшавы журналистов повезли в Готтенхафен, так теперь назывался польский порт Гдыня. В Готтенхафене журналисты присутствовали на соревнованиях гребцов на шлюпках. Немецкие военные моряки охотно позировали иностранным корреспондентам и так же охотно, но однообразно отвечали на их вопросы: «Служить в кригсмарине — счастье!», «Германия переживает великие дни!», «Фюрер — величайший полководец всех времен и народов!».

Потом поезд с журналистами отправился к новой советско-германской границе. Тут журналисты могли воочию убедиться в том, что поезда с нефтью и зерном из России идут в Германию днем и ночью. Следовательно, ни о каком ухудшении отношений между двумя странами не может быть и речи.

Перед возвращением в Швейцарию журналистов принял генерал-губернатор Польши. На приеме присутствовали также представители немецких газет и сотрудники германского МИДа. Тут, на приеме, от посланца Ильзы Штебе Пюнтер получил микропленку, которую благополучно провез в Швейцарию и передал Шандору Радо.

В микропленке содержались ценные сведения:

«В апреле — мае продолжалось сосредоточение германских войск вблизи советско-германской границы. За этот период на территории Восточной Пруссии и генерал-губернаторства сосредоточены 3 армейские группировки (штабы — Варшава, Улянув, Усьмеж).

Повсюду в районах, примыкающих к границе, форсируются военно-инженерные работы.

5—7 мая Гитлер в сопровождении маршала Геринга и гросс-адмирала Редера присутствовал на маневрах германского флота в Балтийском море. В середине мая Гитлер прибыл в Варшаву в сопровождении шести высших офицеров германской армии и с 22 мая начал инспектирование войск в Восточной Пруссии».

После получения этих сведений у Пюнтера не оставалось сомнений в том, что пушки на востоке вот-вот заговорят.

22 июня Пюнтер сидел за письменным столом в своей бернской квартире. В последнее время он работал над серией очерков о главарях гитлеровского рейха.

Пюнтер понимал, что его очерки о Геринге, Геббельсе, Гессе и других главарях гитлеровской Германии вряд ли в настоящее время рискнет опубликовать какая-либо швейцарская газета, но он был уверен, что рано или поздно он их напечатает, если не в Швейцарии, то в Англии или Америке.

22 июня Отто работал над очерком о Гиммлере. Он назывался «Архитектор концлагерей».

В одной из американских газет Пюнтер встретил высказывания бывшего школьного товарища Гиммлера:

«Еще в школе Гиммлер страдал комплексом неполноценности. Он был близорук и нередко поэтому становился предметом злых шуток соучеников. Больной желудок не позволял ему, как другим, посидеть за кружкой пива в компании с товарищами, когда мы стали постарше. Отпрыски аристократических семей к Генриху, сыну мелкого лавочника, относились свысока. После окончания школы Гиммлер поступил в армию, надеясь там сделать карьеру, но он даже не дослужился до офицерского чина. Но надо отдать должное Гиммлеру: его всегда отличало прилежание, граничащее с педантизмом. Именно благодаря прилежанию он имел хорошие оценки в школе почти по всем предметам, за исключением физкультуры».

Человек, страдающий с детства комплексом неполноценности, стал одним из могущественных людей Германии. Как бы в отместку рейхсверу он создал особый род войск — СС, «Черный орден». Хилый, болезненный человек получил безграничную власть над миллионами здоровых людей, которых он запрятал в концлагеря.

Гиммлер был кабинетным убийцей. При виде крови ему становилось дурно. Он предпочитал убивать росчерком пера.

Не так называемое аристократическое происхождение, не богатство должны определять место человека в третьем рейхе, а чистота арийской крови — проповедовал Гиммлер.

Если Гитлер родился в Австрии, Гесс — в Египте, Розенберг — в Прибалтике, то Гиммлер был коренным немцем, баварцем.

Именно Бавария стала в двадцатые годы подлинной цитаделью национал-социализма.

Пюнтер работал с удовольствием. Перо легко скользило по бумаге. В это время зазвонил телефон. Пюнтер поднял трубку.

— Они начали! — сказал Радо, даже не поздоровавшись.

— Этого следовало ожидать, Альберт.

— Завтра мы с тобой должны повидаться.

— Когда?

— В восемнадцать часов.

— Хорошо.

Для Отто Пюнтера Радо был Альбертом. Пюнтер не знал, где живет Альберт. Они встречались в назначаемых Радо местах. Жена Радо, Елена Янзен, была известна помощникам Радо под именем Мария. Для Центра же Отто Пюнтер существовал под псевдонимом Пакбо.

* * *

Англичанин Александр Фут жил в Лозанне. В распоряжение Радо он поступил недавно. Прежде он входил в группу Рут Вернер. Радо знал ее под псевдонимом Соня. В свое время она работала на Востоке с Рихардом Зорге. Позже — в Данциге. Потом переехала в Швейцарию. Ей поручили оказать помощь Альберту — Шандору Радо. Выполнив свою задачу, передав ему одного своего радиста — Александра Фута (Джима), Соня уехала из Швейцарии.

22 июня Фут, как обычно, проснулся поздно. Солнце уже стояло высоко. Косые лучи его, заглядывающие в окно, отсвечивали желтым от натертого паркета.

Фут сбросил с себя легкое одеяло, встал и сделал несколько приседаний. В это время зазвонил телефонный аппарат. Это был Альберт.

— Я в Лозанне. Сейчас поднимусь к тебе.

— Что-нибудь случилось? — спросил Александр.

— Я сейчас поднимусь, — повторил Радо.

Фут умылся и успел побриться. Раздался стук в дверь. Александр, миновав тамбур, который имел двойные двери, повернул ручку английского замка.

— Я не разбудил тебя? — спросил Радо.

— Нет, я уже проснулся.

— Германия напала на Советский Союз! Включи радио!

Глазок телефункена медленно наливался зеленым цветом.

Александр настроил приемник на Москву. Зазвучала русская речь. Нет, это был не Сталин. Радо слышал Сталина. Его голос с легким акцентом нельзя было спутать, забыть. Говорил Молотов.

Фут не понимал русского языка, Шандор стал переводить. Когда выступление Молотова закончилось, Москва стала передавать русские народные песни.

— Отправишь эту радиограмму сегодня ночью. — Радо положил текст, написанный шифром на бумаге, на стол.

— Хорошо, — кивнул Фут.

— Как у тебя складывается сегодня день? — поинтересовался Радо.

— Я обещал Эдит Перро провести с ней воскресенье. А вечером — прием у Сильвии Гелоу.

— Ну что ж, желаю удачи.

* * *

Эдит Перро приехала в Лозанну после полудня на двухместном спортивном «шевроле». На прокатной станции они взяли катер и отправились на прогулку по Женевскому озеру.

Как-то Эдит Перро сказала Футу:

— Вы не похожи на англичан, которых я знала прежде. Все они были так немногословны…

— Мои соотечественники киснут на островах. Англичане ведь редко покидают метрополию. Они уже все сказали друг другу. В колониях англичане тоже, как правило, общаются с соотечественниками. Я же много путешествовал. Подолгу жил в Германии, Испании, Франции.

— Для путешествий нужны немалые деньги, — заметила Эдит.

— У меня их достаточно, — небрежно обронил Фут.

Муж Эдит, полковник Перро, был заместителем Массона, начальника швейцарской секретной службы. С помощью мужа Эдит без труда установила, что у Александра на счете в банке действительно солидная сумма английских фунтов.

Молодой красивый «повеса», «путешественник» Александр Фут уже довольно продолжительное время жил в Швейцарии.

Альпийская горная страна была предписана ему врачами для укрепления здоровья. Несмотря на атлетическое телосложение, матовая бледность щек свидетельствовала, что молодой англичанин не так здоров, как ему бы хотелось. Румянец никогда не касался его лица, хотя он много времени проводил на свежем воздухе: зимой катался на лыжах, а летом на лодках и катерах по Женевскому озеру.

Полковник Перро знал, что его жена встречается с англичанином. Перро родился во Франции, Эдит — в Женеве. Ее родной язык тоже был французский. Кто были ее дальние предки, она не знала. Она не принадлежала к аристократической семье, где родословная прослеживается, как говорится, до седьмого колена. Но на француженку она была мало похожа. Следовало предположить по ее внешнему виду, что в ее жилах текла кровь северных народов — она была белокурой. Склонность к полноте, что тоже свидетельствовало не об аристократических предках, придавала ее безупречной фигуре некоторую пикантность.

Перро считал Фута английским разведчиком. Встречам жены с англичанином он не противился. Полковник имел трезвый и холодный ум. Разница в возрасте между ним и Эдит составляла почти двадцать лет. Вечно занятый по службе, он не мог уделять молодой жене должного внимания. Между ними как бы установилось молчаливое согласие: он не мешал ей вести светский образ жизни, встречаться с разными людьми, в том числе с молодыми мужчинами. Все это только должно было носить приличный характер. Когда он увидел, что молодой англичанин нравится жене, он сам предложил ей: «Почему бы тебе не пригласить его на нашу загородную дачу, на твой очередной прием?»

Перро понимал, что жена рано или поздно найдет возможность встречаться с англичанином, если он ей нравится. «Смотри только будь осторожна, — предупредил Перро жену. — Он — английский шпион».

— Ты это серьезно?

— Я пошутил, — сказал полковник. — Но если услышишь что-нибудь интересное, расскажешь мне.

Заместитель начальника швейцарской секретной службы хорошо понимал, что так же, как он ищет «ключики» к разведчикам разных стран, которые к началу второй мировой войны наводнили его страну, так и разведчики ищут «ключики» к нему — второму человеку швейцарской полиции. Таким идеальным «ключиком» была его жена — молодая, красивая и в то же время при его вечной занятости почти соломенная вдова.

На первый взгляд Эдит можно было принять за простодушное дитя, на самом деле она была не так проста, как могло показаться. В этом убедился и полковник Перро, когда она стала сообщать ему интересные сведения о людях, с которыми она встречалась и которые были на заметке у полковника. Он ценил простенький, но наблюдательный ум своей жены. В шутку он называл ее «мой агент» и даже дал псевдоним — Эдем. Псевдоним он произвел от первой буквы имени Эдит.

Нередко Перро задерживался на службе допоздна. Иногда приходил за полночь. Ради удобства, чтобы не мешать друг другу, они имели разные спальни. Когда Перро приходил к жене, переступал порог ее спальни, то говорил, что погружается в Эдем, в рай…

Эдит тоже нравилась роль нештатной сотрудницы своего всесильного мужа. Ее жизнь теперь была наполнена встречами с интересными людьми. Она хорошо играла свою роль. Но случай с Футом был особым. Она влюбилась в англичанина. Когда в сорок третьего году начнутся аресты в группе Шандора Радо, она скажет Футу: «Что ты волнуешься? Муж знает, что ты — английский разведчик, а английских разведчиков в Швейцарии не арестовывают».

В тот воскресный день прогулка с Эдит по Женевскому озеру удалась. Они всласть позагорали. Эдит была в оранжевом купальнике, и этот цвет очень гармонировал с ее волосами цвета спелой соломы.

Вечером они поехали на прием к жене румынского посла Сильвии Гелоу. Сильвия была и по характеру, и по внешнему виду прямой противоположностью Эдит. Черноволосая, как большинство румынок, с высокой и стройной фигурой, она одевалась строго, но со вкусом. В тот вечер на ней было черное бархатное платье с глубоким декольте. Черный цвет подчеркивал белизну ее кожи.

Только тут, на приеме у Гелоу, Эдит узнала о войне с Россией. Взволнованная, она почти подбежала к Футу:

— Немцы напали на Россию! — скороговоркой выпалила Эдит.

— Еще одна война? Сколько можно? — невозмутимо заметил англичанин.

Вечер стоял душный. Настежь открытые окна, выходившие в сторону Альп со снежными вершинами, не смягчали жары.

Немного освободившись от гостей, Сильвия подошла к Александру с бокалом шампанского в руке. Оно искрилось на свету. Фут тоже держал бокал с шампанским.

В отличие от Перро муж Сильвии был по-южному ревнив и подозрителен, поэтому ей приходилось глубоко прятать симпатию, которую она питала к англичанину.

Высокий мужчина во фраке и стройная женщина в черном платье стояли с бокалами в руках, улыбались друг другу, и никто бы не мог подумать, что они, а вернее, она говорила о таких серьезных вещах:

— Вы не верили, что немцы скоро нападут на русских. Маршал Антонеску будет с Гитлером. Мне страшно, Александр.

— Чего вам бояться, дорогая?

— Пламя войны охватило почти всю Европу. Оно доберется и сюда!..

— Швейцария — благословенный уголок. Я думаю, бог этого не допустит.

— Но разве вы не знаете, что Гитлер считает Берн, Базель и Цюрих немецкими городами?

— У этого господина завидный аппетит. Но как бы война с Россией ему не испортила его.

— Вы верите, что Россия сможет долго продержаться?

— Я думаю, что моя страна поможет России.

— А если бы вы сейчас были в Англии, вас бы призвали в армию?

— Я уже говорил вам, я белобилетник. Иначе я бы не стоял здесь с вами.

— Подумать только: мы принадлежим с вами к двум враждующим державам. Какая нелепость!

— Война вообще нелепость. Я бы собрал всех зачинщиков войны и высадил на необитаемый остров. Пусть бы они там перегрызли друг другу глотки.

В это время в зал вошли музыканты, приглашенные Сильвией Гелоу.

— Простите, я должна заняться концертом.

Гости стали рассаживаться. Александр Фут занял место в большом удобном кресле.

Перед концертом Сильвия Гелоу сказала несколько слов о композиторе, музыку которого им предстояло послушать. Румынский композитор Сигизмунд Тоцуда — воспитанник Клужской консерватории и музыкальной академии «Санта Сесилия» — был еще довольно молод. Ему исполнилось всего тридцать три года. Однако не только в Румынии, но и за рубежом его музыка пользовалась успехом. Этот успех объяснялся тем, что композитор опирался в своей работе на национальные фольклорные мелодии.

Гостям было предложено послушать концерт для струнного оркестра.

Во время концерта Александру Футу было интересно наблюдать за музыкантами. Уже по тому, как вел себя тот или иной музыкант, можно было судить о его характере. Вот этот чернявый, с виолончелью… В игре, казалось, принимают участие не только его пальцы, но и каждая клеточка его тела. И конечно же, лицо. Его мимика постоянно менялась.

Рядом с ним — изящная девушка в черном платье с арфой. Как хорошо смотрятся эти два «инструмента»: гибкое человеческое тело, созданное природой, и арфа, творение рук людских.

Когда концерт закончился, Сильвия Гелоу спросила Фута, как ему понравился Тоцуда.

— Эта музыка рождена народом, еще не испорченным цивилизацией. Она течет плавно, как река на равнине. Такова и жизнь этого народа — простая и естественная.

— Вы это хорошо сказали, Александр.

Около двух часов ночи гости стали разъезжаться. Фута домой подвезла Эдит на своем «шевроле».

По дороге они болтали о всякой всячине, и лишь перед Лозанной Эдит спросила:

— Что это весь вечер тебе напевала Сильвия?

— Сначала она говорила о политике. Потом о музыке.

— Только и всего?..

— Разве я дал повод для ревности?

— Нет, Александр, нет…

У дома они попрощались. Фут поднялся к себе наверх. Он немного устал. Александр принял ванну и сварил кофе. Кофе его освежил.

Из тайника он достал передатчик, развесил антенну. В четвертом часу ночи он вышел в эфир:

«В этот исторический час с неизменной верностью, с удвоенной энергией будем стоять на передовом посту.

Дора».

Это была первая радиограмма, отправленная группой Радо в Центр.

* * *

Вернувшись из Лозанны, Радо пошел к Эдуарду и Ольге Хаммель, двум своим радистам, проживающим в Женеве. Они уже знали о начале военных действий Германии против СССР.

Супруги Хаммель держали радиомагазин. Эдуард отлично разбирался в радиоделе. Он сам собрал передатчик, который хранился в надежном тайнике. Ольга тоже умела обращаться с передатчиком. Работать ключом их обучил Александр Фут.

До начала войны Шандор Радо передавал информацию в Москву через связных. Радисты были на «консервации».

С нападением на СССР война охватила весь Европейский континент, паспортный режим становился таким, что пользоваться связными не представлялось возможным. Настало время пустить в дело передатчики.

Как всегда, в доме Хаммель Радо встретили с радостью.

В полдень они слушали Москву.

— Почему выступил Молотов, а не Сталин? — спросила Ольга.

— Очевидно, Советскому правительству надо сперва во всем разобраться. Я думаю, Сталин выступит в ближайшие дни, — сказал Радо.

Договорившись о следующей встрече, Радо поспешил домой.

Шандор рассказал Лене о встрече с Футом и супругами Хаммель. Лена сообщила мужу о том, что она договорилась о встрече с Рашель Дюбендорфер и Паулем Бетхером.

Из соседней комнаты доносилась веселая музыка. Приемник был включен. Шандор едва заметно кивнул, и Лена поняла его жест.

— Это Берлин, — сказала она.

— Веселятся, — коротко бросил Радо.

— О нападении Германии на СССР передало радио Виши, Мадрид и Стокгольм, — сообщила Лена.

Вечером Лена и Шандор отправились к Рашель Дюбендорфер и Паулю Бетхеру.

Солнце уже зашло за горы. Розовым отсвечивали облака. Со стороны Женевского озера веяло прохладой. Часто именно здесь, на набережной Женевского озера, Радо встречался с Дюбендорфер. Рашель и Пауль были единственными из помощников Радо, кто знал настоящие его имя и фамилию.

Рашель Дюбендорфер в свое время работала машинисткой в ЦК Германской компартии. Пауль Бетхер, ее супруг (хотя их брак и не был зарегистрирован), тоже знал Радо и Лену. В двадцатые годы, когда Радо и Елена Янзен решили пожениться, у них возникли трудности формального характера, и Пауль Бетхер, депутат ландтага от социал-демократической партии, быстро, своей властью помог преодолеть эти формальности.

Дверь супругам Радо открыла Рашель. Она была красивой женщиной. Ее черные волосы, искусно уложенные, обрамляли белое, немного полноватое лицо.

Лена и Рашель обнялись. Радо пожал ей руку. В это время вошел Бетхер.

— А мы уже вас заждались, — сказал он. Бетхер был выше ростом, и, разговаривая с ним, Шандору приходилось несколько задирать голову.

— Проходите, — сказала Рашель, — сейчас будем пить кофе.

В гостиной стол уже был накрыт белой скатертью. Рашель успела прихватить с собой из Германии кое-что из посуды. Небольшие в цветочках чашечки из майсенского фарфора украшали стол.

— Этот безумец решился! — начал разговор Пауль.

— Да, он зашел далеко, — согласился Шандор. — А ведь его можно было остановить.

— О чем говорить теперь, — безнадежно махнул рукой Бетхер. Это был их давний спор: почему произошел раскол в рядах немецкого рабочего движения.

— Его можно было остановить и позже, перед Мюнхеном, — заметил Радо.

— Упущено много возможностей, — согласился Бетхер.

— Сегодня вечером должен выступить Черчилль, — сообщила Рашель.

— Тогда надо включить приемник.

Лондон передавал богослужение. Но вот оно закончилось, и диктор объявил, что перед микрофоном премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Черчилль.

Черчилль заговорил негромко, но в комнате стояла такая тишина, что даже шептание листьев из сада отчетливо доносилось в раскрытое окно.

Черчилль говорил медленно, как мог говорить уже немолодой и усталый человек. Но постепенно голос его креп, набирал силу.

«За последние двадцать шесть лет не было более последовательного противника коммунизма, нежели я. Я не возьму назад ни одного своего слова, сказанного против коммунизма, но сейчас я вижу русских солдат, стоящих на пороге своего дома, где их матери и жены молятся — да, ибо бывают времена, когда молятся все, — о безопасности своих близких. Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства существования с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная военная машина… Я вижу также серую вымуштрованную, послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи…»

— Хорошо говорит, ничего не скажешь, — прошептала Рашель.

«Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую добычу».

— Вы, кажется, правы, Шандор, — заметил Бетхер. — Англичане не пойдут ни на какое соглашение с Гитлером.

И, как бы услышав то, что было произнесено в этой комнате, спустя некоторое время Черчилль заявил:

«Мы полны решимости уничтожить Гитлера и всякое напоминание о нацистском режиме. Мы никогда не будем вести переговоров ни с Гитлером, ни с кем-либо из его банды. Каждый человек, каждое государство, которое ведет борьбу против нацизма, получит нашу поддержку. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю ту помощь, на которую способны».

— Это здорово! — не удержалась Лена. — То, к чему стремился СССР в последние годы, — образование антигитлеровской коалиции — теперь, я думаю, станет возможным.

«Гитлер хочет сломить русскую мощь, — говорил английский премьер, — ибо надеется, что, если это ему удастся, он сможет бросить главные силы своей армии и авиации на наш остров… Его вторжение в Россию есть не больше как прелюдия к вторжению на Британские острова…»

— Вот и разгадка всему, — коротко бросил Радо.

— Но в реализме ему все же нельзя отказать, — заметил Бетхер.

— Разумеется, — согласился Шандор.

«Вот почему опасность для русских — это опасность для нас и для США, точно так же как дело каждого русского, борющегося за свое сердце и свой дом, — это дело каждого свободного человека и каждого свободного народа во всех концах земли».

Речь английского премьера произвела впечатление.

— Я думаю, Соединенные Штаты Америки тоже вскоре вступят в войну? — сказала Рашель.

— Наверное. Но это будет не так скоро, как бы нам всем хотелось, — осторожно заметил Радо. — Политика изоляционизма, которую проводило американское правительство, не позволила стране подготовиться к ведению войны в широких масштабах. В Америке сейчас нет боеспособной армии. Пройдет время, пока ее создадут. Но вы, Пауль, наверное, правы, остаться в стороне американцы не могут. Интересы американцев и японцев уже вплотную столкнулись на Дальнем Востоке. Так же как Гитлер не остановился в своей захватнической политике в Европе, так и японцы не остановятся в Азии.

— Какую помощь англичане могут сейчас оказать России? — спросила Лена.

— Было бы желание, — сказал Радо. — У англичан сильный флот, сильная авиация. Но станет ли Черчилль рисковать ими? Говорил-то он хорошо. Полагаю, Черчилль будет пока выжидать и Советскому Союзу придется, по крайней мере первое время, драться с гитлеровцами один на один.

— Вы были в России, Шандор, вы знаете русских, — сказал Бетхер.

— Да, я был в России. Я жил там. Я знаю русских. Не только русских. Мы привыкли здесь, в Европе, всех живущих в России называть русскими…

— Меня, честно сказать, как раз именно этот факт немного беспокоит: Россия населена разными народами.

— Да, в России, а точнее, в Советском Союзе проживает множество народов и народностей. Но это монолитное, единое государство. Драться за свою свободу будут все: и русский, и бурят, и украинец, и таджик, и белорус, и грузин. Все! — повторил Радо. — У русских есть такая песня: «Если завтра война, если враг нападет, если темная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за свободную Родину встанет».

— Мне очень нравятся советские песни, — призналась Рашель. — В них столько жизни, энергии, оптимизма.

— Советские песни действительно замечательные, — согласилась Лена. — Я счастлива, что в свое время побывала в России и кое-какой запас русских слов моя память хранит.

— Все это хорошо, друзья, и песни, и все остальное. Но в настоящий момент мы должны подойти с повышенной ответственностью к своей работе.

* * *

В Швейцарию, в Женеву, Радо переехал из Парижа по заданию Центра в августе тридцать шестого года. Прежде всего надо было обосноваться, получить вид на жительство.

В Женеве Радо, известный картограф, решил организовать издательство «Геопресс». Иностранцам не разрешалось открывать каких-либо промышленных предприятий или культурных учреждений. Иностранцы могли только входить в акционерные общества, в которых большинство должны составлять граждане Швейцарии.

Все это объяснил Радо важный полицейский чиновник, к которому тот обратился. Надо было искать компаньонов.

Стояли жаркие дни. Неутомимый, юркий Радо, которому в это время исполнилось тридцать шесть лет, почти не жил дома. В поисках нужных людей он, что называется, сбился с ног. Его усилия были вознаграждены. Нашлись лица, аккредитованные при международных организациях, которые знали его по Берлину, Вене и Парижу. Он получил от них не только советы, как лучше организовать дело, но и рекомендательные письма.

С этими письмами Радо обратился к двум швейцарским ученым. Правда, к картографии никакого отношения они не имели, но за хороший пай, за хорошие проценты от будущего издания согласились вступить в «Геопресс».

Шандор в дальнейшем исправно выплачивал им деньги, но никакой помощи от них не получал, да и не нуждался в ней. Они управлялись вдвоем с Леной да еще наняли чертежника. Их бухгалтерские дела вела одна женщина, которая приходила к ним три раза в неделю.

Картографический журнал — периодическое двухмесячное издание, которое выпускал «Геопресс», было в своем роде единственным в Европе. Все изменения, которые происходили за два месяца в той или иной стране или части Европы, находили отражение в издании «Геопресса». Вступила в строй новая железнодорожная ветка, возник новый город, изменилась граница какого-либо государства — все это фиксировал журнал «Геопресс».

Когда началась гражданская война в Испании, Шандор стал выпускать карты районов боевых действий.

Произошел аншлюс Австрии, раздел Чехословакии — Европа во второй половине тридцатых годов жила бурной политической жизнью, и карта ее быстро менялась. За всем этим следил «Геопресс» и его корреспонденты в различных европейских странах.

Первое время, когда «Геопресс» только начинал свою деятельность, Центр помогал Радо деньгами. Значительную сумму Радо должен был передать некий Кент, приехавший в Женеву из Бельгии по заданию Центра. Но Кент побоялся везти деньги через две границы и привез только кодовую книгу и шифр. Именно в это время издательство «Геопресс» испытывало материальные затруднения. Чтобы получить деньги, Радо пришлось поехать в Белград, где он встретился с представителем Центра. Значительную часть суммы Радо положил на банковский счет Александра Фута.

Со временем картографический журнал «Геопресс» находил все больше подписчиков. Среди них — министерства иностранных дел, генеральные штабы, спецслужбы, различные университеты.

До начала второй мировой войны Радо много ездил по Европе, естественно, минуя только гитлеровскую Германию, где его имя — венгерского коммуниста-эмигранта, несколько лет проживавшего в Берлине, — было хорошо известно полиции.

Во время поездок Радо заводил полезные знакомства. С ним охотно беседовали дипломаты, военные, ученые. Его имя — известного картографа, директора «Геопресса» — открывало ему двери многих европейских учреждений.

Постепенно у Радо накапливалась ценная информация о планах двух фашистских диктаторов — Гитлера и Муссолини.

Исподволь формировалась и разведывательная группа Радо. В нее вошли разные люди, с разными убеждениями, но их объединяло одно: ненависть к Гитлеру и его режиму. Под псевдонимом Грау у Радо работал отпрыск габсбургской императорской фамилии, граф по происхождению. Непосредственно с Шандором, правда, Грау контактов не имел. С ним работал Отто Пюнтер (Пакбо).

После аншлюса Австрии Грау большую часть года жил в милом его сердцу Берне. Однако он часто наезжал и в Австрию, и в Германию, где у него были родственники. Незадолго до нападения на Советский Союз Грау был в Берлине и привез оттуда интересные сведения. Мечтой Грау было освобождение Австрии, и ради этого он работал с Пюнтером.

При очередной встрече Пюнтер сообщил Радо, что нашел подходящего человека, который может быть полезен. Это некто Зальтер. Недавно работал пресс-атташе при французском посольстве. За деголлевскую ориентацию правительство Виши, которое пошло на сговор с Гитлером, уволило его. Сейчас он не у дел. Однако он сохранил хорошие источники информации и готов помогать. Зальтер сказал Пакбо: «Свободная Франция» и Советская Россия теперь союзники. Генерал де Голль официально заявил:

«Французский народ поддерживает русский народ в его справедливой борьбе против Германии».

Зальтер познакомил Пюнтера с Лонгом — французским журналистом и кадровым разведчиком. Лонг, как и Зальтер, порвал с вишистским правительством. «В Красной Армии я вижу единственную силу, способную освободить Европу от фашизма. Бороться за освобождение Франции — значит помогать русским», — заявил он Пюнтеру.

Радо запросил Москву, и Центр разрешил работать с этими людьми.

1 июля 1941 года из Москвы на имя Доры пришел приказ:

«Все внимание — получению информации о немецкой армии. Внимательно следите и регулярно сообщайте о перебросках немецких войск на восток из Франции и других западных районов.

Директор».

Директором был один из руководителей советской разведки.

Эту радиограмму из московского Центра приняли Хаммели.

С Эдуардом Хаммелем и его женой Ольгой Радо был знаком давно. Хаммели держали радиомагазин, куда однажды зашел Радо в поисках нужной радиолампы. После того как Гитлер напал на Польшу, ни одно государство в Европе не могло больше быть спокойным за свои границы. Швейцария объявила всеобщую мобилизацию. Хаммель, как и большинство швейцарцев призывного возраста, получил повестку, но врачебная комиссия признала его не годным к строевой службе. В разговоре Хаммель заметил, что очень сожалеет об этом.

В магазин с верхнего этажа, где находились жилые помещения, спустилась жена Хаммеля, Ольга. Супруги Хаммель стали особенно откровенными, когда узнали, что Радо эмигрировал из Германии в 1933 году.

После этой встречи Радо зачастил в магазин. Сначала под разными предлогами: вышел из строя конденсатор, перегорела лампочка индикатора, а потом уже просто так — поговорить с добрыми знакомыми.

Как-то Шандор поинтересовался, почему у нее русское имя — Ольга. На что молодая женщина ответила, что ее родители были дружны с политэмигрантами из России, которые жили в их деревушке. Это были высокообразованные, интеллигентные люди. В семнадцатом году почти все они выехали на родину, а вскоре совершилась Октябрьская революция. Весть эту ее родители приняли с радостью. Любовь к молодой Советской Республике передалась и дочери, которой они дали русское имя в память об одной русской женщине-революционерке.

Чем больше Радо узнавал этих людей, тем больше убеждался, что лучших помощников ему и искать нечего.

На предложение Радо работать на Страну Советов они согласились безоговорочно.

Второй радист Рут Вернер, Джон, который позже уехал с ней, научил их настраивать станцию на различные режимы, менять длину волн и улавливать среди множества радиосигналов позывные Центра.

Сначала Хаммели держали передатчик тут же, в мастерской, в тайнике, но потом перевезли его на небольшую виллу, которая располагалась неподалеку от Женевы, на пустынном шоссе Флориссан.

Супруги Хаммель могли позволить себе снять эту виллу, которая стоила теперь недорого, так как поток туристов в Швейцарию почти иссяк: всюду шла война.

Радо решил, что второй передатчик лучше вывезти из Женевы. По его приказу Александр Фут перебрался в Лозанну.

Фут не имел прочных политических убеждений. Он называл себя «борцом за свободу». Когда началась гражданская война в Испании, он записался в интернациональную бригаду и воевал с фашистами «за свободу». Вместе с ним «за свободу» воевали русские парни, дружески относившиеся к нему. Поэтому, когда Фут очутился после тяжелого ранения в Швейцарии и его соотечественник Джон познакомил его с Соней (Рут Вернер), Александр тотчас же дал согласие снова продолжать борьбу «за свободу».

У Радо не было времени заниматься политическим образованием своего радиста, однако по мере возможности он его просвещал.

Александр Фут хорошо знал радиодело, был безотказен в работе, строго соблюдал правила конспирации, ненавидел фашизм — большего от него нельзя было требовать.

 

Глава третья

22 июня вечером состоялось последнее совещание в берлинской штаб-квартире Гитлера. На следующий день он и его ближайшие военные помощники собирались перебраться в новую ставку в Восточную Пруссию, поближе к театру военных действий. Новая ставка имела кодовое название «Вольфшанце».

Гитлеру докладывал начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Гальдер.

Все стояли перед большим столом, на котором лежала огромная карта Восточного фронта.

Генрих Гиммлер устроился за спиной фюрера и наблюдал за собравшимися. Его строгий черный мундир выделялся. В эсэсовской форме он был единственным. И звание, которое он имел, было единственным в Германии — рейхсфюрер СС. Есть фюрер. И есть рейхсфюрер СС — вождь отборных германских войск.

После Гальдера докладывал Геринг. Рейхсмаршал ассоциировался у Гиммлера с елкой, украшенной блестящими игрушками. На Геринге был мундир ВВС со всеми регалиями. У летчиков рейха была самая красивая военная форма голубоватого цвета. В свое время Геринг сам занимался формой. «Черные ангелы» Гиммлера выглядели строже, скромнее. Но не петушиная пестрость, которую так любил Геринг, импонировала Гиммлеру, а именно строгость.

В статье, опубликованной в «Дер шварце кор», Гиммлер писал:

«Я знаю, что есть в Германии такие, кому при виде черных мундиров становится дурно. Теперь при виде черных мундиров становится дурно не только немцам, но и полякам, французам, голландцам, бельгийцам, норвежцам, грекам, чехам, сербам».

У Гиммлера в тот вечер была совершенно конкретная причина с неприязнью смотреть на Геринга. 29 июня вступал в действие закон, в котором официально будет объявлено, что в случае смерти Гитлера его преемником становится рейхсмаршал Герман Геринг. Чем заслужил толстяк такое благоволение фюрера? Уж не он ли, Генрих Гиммлер, был самым верным паладином Гитлера. Ради фюрера он не пощадил никого. Даже своего бывшего шефа Грегора Штрассера, у которого служил секретарем и адъютантом в 20-е годы.

Грегор Штрассер был влиятельной фигурой в национал-социалистском движении. Как и Гитлер, он претендовал на пост рейхсканцлера. Гиммлер тогда присматривался, кто из них возьмет верх.

Когда к концу тридцать второго года стало ясно, что победа будет за Гитлером, Гиммлер тотчас же перешел на сторону фюрера. Правда, чуть раньше о своей верности Гитлеру заявили Геринг и Геббельс.

После мюнхенского путча в 1923 году Гитлер попал в крепость Ландсберг, а Геринг бежал в Швецию, где лечился от последствий морфинизма. Но к дележу власти он поспел и сделал верную ставку.

И Геббельс и Геринг имели основания ненавидеть Грегора Штрассера. Штрассер, как и его брат Отто, был против политики Гитлера по отношению к крупному капиталу. Геринг полностью разделял политику Гитлера и вскоре достиг того, к чему стремился: сам стал одним из богатейших людей Германии, крупнейшим капиталистом. Его заводы «Герман Герингверке» составили целую промышленную империю.

Геббельс ненавидел Штрассера за то, что тот публично обозвал его «бабельбергским изменником», «хромым карликом и сверхлгуном».

8 декабря 1932 года «дело Штрассера» разбирал партийный суд. Главными обвинителями выступали Геббельс и фон Папен. На этом разбирательстве присутствовал и Гиммлер.

— Вы меня обманули! — кричал Гитлер Штрассеру. — Вы сказали, что Гинденбург не хочет доверять мне пост рейхсканцлера! Это ложь… ложь!..

Никто не вступился за Штрассера. Он почувствовал себя совершенно одиноким. Ему ничего не оставалось, как встать и молча покинуть зал. Геббельс тогда подошел к Гиммлеру и сказал:

— Штрассер — мертвая душа. Ему конец.

Эти слова были пророческими. Штрассер больше не поднялся. Во время так называемого ремовского путча его ликвидировали. По приказу Гитлера Гиммлер послал в тюрьму, где сидел Штрассер, двух самых надежных своих людей — Гейдриха и Эйке.

Штрассер сидел в камере номер 16. Гейдрих открыл глазок и выстрелил из пистолета в ничего не подозревавшего узника. Но не убил его, а только ранил. Заключенный вскочил с нар и кинулся в угол, где его не могли настичь пули, но тут дверь распахнулась, в камеру ворвались двое. Загремели выстрелы. Со Штрассером было покончено.

Кроме Штрассера по заданию Гиммлера был убит генерал фон Бредов. «Вина» его заключалась в том, что генерал знал о подлоге, который совершил фельдфебель Макс Амман, бывший командир Гитлера в первую мировую войну. Гитлер не был награжден Железным крестом. Макс Амман вписал в солдатскую книжку Гитлера Железный крест уже после окончания войны. Само собой разумелось, что люди, обладавшие такой тайной, не могли рассчитывать на долгую жизнь.

Немало Гиммлер оказал услуг такого рода своему фюреру. Однако он предпочел ему этого толстяка Геринга.

Рейхсмаршал Геринг на совещании закончил свой доклад словами:

— Авиация противника, мой фюрер, сосредоточенная на центральных аэродромах вдоль западной границы русских, уничтожена одним ударом.

— Гальдер, — обратился Гитлер к начальнику генерального штаба, — вы недавно вернулись из поездки по войскам. Каковы ваши впечатления?

— Самые отрадные, мой фюрер. Войска я застал в превосходном состоянии.

— Передайте Фалькенгорсту, что операцию «Голубой песец» мы начнем в день «Б+7» для северной группы и для южной группы в день «Б+9». Что можно ждать от финских войск?

— Маннергейм обещал атаковать остров Ханко и лишить русских возможности отойти в Прибалтику.

— Господа! Я уже не раз говорил вам, что мы можем полностью рассчитывать только на германские войска, — напомнил Гитлер. — Соединения Румынии не имеют достаточной наступательной силы. У венгров нет никаких причин для активного ведения боевых действий против России. Их интересы — в Югославии. И там они кое-что получат. Словаки — славяне. Их можно будет использовать только в качестве оккупационных войск.

В большой овальной комнате, заполненной военными, за отдельным столом сидели две стенографистки. Обе в черных юбках и кипенно-белых блузках. Одна постарше, лет тридцати пяти, другая — совсем молоденькая. На вид ей можно было дать лет двадцать. Ее звали Рената Вагнер.

Гиммлер, не привлекая к себе внимания, бесшумно подошел к ним. Работала молоденькая. Старшая отдыхала. Тонкая, изящная рука стенографистки ловко и быстро заполняла белый лист непонятными для непосвященных знаками.

Постояв с минуту за стенографистками и почти осязая, как напряглись спины у обеих, почувствовавших, кто стоит за ними, Гиммлер, тихо ступая, вышел из кабинета.

Через час, переодевшись в штатское, он покинул имперскую канцелярию.

* * *

Его черный «мерседес» с матовыми стеклами остановился за два квартала от дома, который он намеревался посетить. Вместе с Гиммлером машину покинул телохранитель. Оба они были одеты в черные костюмы. Дымчатые очки скрывали глаза. Оба были с приклеенными бородками.

Знаменитую берлинскую гадалку Анну Краус заранее предупредили о визите некоего важного лица, именем которого она не должна была интересоваться.

Как только телохранитель Гиммлера нажал кнопку звонка, дверь распахнулась. Их ждали. В комнате царил полумрак. Горела неяркая красная лампочка. На стенах висели ритуальные темные маски. Они зловеще скалились. В углу, на тумбочке, покрытой до пола черным покрывалом, белел человеческий череп.

Служка, который проводил их в комнату ожидания, не проронил ни слова. В это время в комнату вошла гадалка. На ней была черная кашемировая шаль, а на груди на золотой цепочке — амулет. Седые волосы ее были гладко зачесаны назад. Она внимательно посмотрела на одного и другого и повелительным тоном сказала телохранителю:

— Вы останетесь здесь.

Анна Краус повернулась к Гиммлеру и сделала приглашающий жест. Гиммлер последовал за ней.

Они прошли небольшую, тоже слабо освещенную комнату и оказались в зале, стены которого покрывала черная драпировка. Одна из стен изображала карту звездного неба. Звезды горели; была ли это искусственная подсветка или они выполнены из какого-то светящегося материала — трудно понять.

В углу на возвышении лежал индейский скальп. Длинные черные волосы его ниспадали на желтое покрывало.

В другом углу стояла жаровня с потухшими углями.

Другую стену занимали до потолка полки, набитые книгами в затрепанных, старинных, кожаных переплетах.

— Что вы хотели узнать? — спросила Краус.

— Я хотел бы, чтобы вы посмотрели мой гороскоп и еще гороскоп человека, которого здесь нет. Оба они составлены одним астрологом, но мне нужно подтверждение.

— Хорошо. Я сверю их со своими книгами. Когда вы родились, я знаю. Когда родился человек, гороскоп которого вы принесли с собой?

— Он родился в апреле.

— Число?

— Двадцатое.

Анна Краус взяла оба гороскопа и удалилась. Гиммлер терпеливо ждал.

Гиммлер верил в астрологию, но это не значит, что он верил каждому астрологу. Среди них, как и среди врачей, попадались такие, которые могли поставить «ложный диагноз».

В зале стояли два кресла с высокими резными спинками. Гиммлер разместился в одном из них.

Вскоре бесшумно вошла Анна Краус. Она опустилась в кресло напротив.

— Человек, о котором вы хлопочете, находится под покровительством Марса, — заговорила она. — Рожденный под этим знаком обладает сильной волей. Этот человек властолюбив и агрессивен. Его нельзя назвать жестоким, но он не считается с другими людьми. У него все подчинено одной цели. Для достижения этой цели он не остановится ни перед чем.

Расположение звезд благоприятствует его деятельности в настоящее время. Но в ближайшие дни его настигнет болезнь. Опасности для его жизни она не представляет. О будущем его я говорить не буду. Когда я заглянула туда, мне стало страшно!

— Вы находите, что будущее у этого человека ужасно? — спросил Гиммлер.

— Да. Я вижу там смерть!

— И как скоро?

— Скорее, чем вы думаете.

— Мой астролог говорил мне нечто другое, — проговорился Гиммлер.

— Ваш астролог врал.

— Но зачем?

— Из страха! Я же вам говорю правду, потому что не боюсь никого.

— И что же вы скажете о моем гороскопе?

— Ваша звезда поднимется еще выше. В будущем вас не ждут мучения. Даже смерть ваша будет легкой.

— Вы знаете даже это?

— Я вижу ее.

У Гиммлера не хватило смелости спросить когда, а Анна Краус продолжала:

— Вам чужд риск и азарт. Вам покровительствует Сатурн. Вы честолюбивы, но скрываете это. Живете не мечтами, а реальной действительностью. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой вы идете к своей цели. Вы намечаете главную схему и не останавливаетесь на мелочах. Сблизиться вам ни с кем не удастся. У вас нет друзей. Но вы — хороший семьянин. Вам чужда импульсивность. Знак, под которым вы родились, Козерог. Это один из самых выносливых знаков Зодиака. Люди, рожденные под этим знаком, настойчивы в достижении цели, замкнуты и чувствительны. Под знаком Козерога рождаются хорошие администраторы, инженеры, ученые и политики… Однако нам надо прервать сеанс. У вас сейчас болит желудок. Главное я уже сказала вам.

— Спасибо, фрау Краус. Спасибо. Вот моя благодарность. — Гиммлер вытащил кошелек.

— Оставьте это при себе. Есть вещи, за которые я не беру денег.

* * *

После разговора с Анной Краус Гиммлер не вытерпел и через два дня позвонил в «Вольфшанце» связался с лейб-медиком фюрера доктором Мореллем.

— Как здоровье фюрера, Тео?

— Второй день фюрера мучают желудочные боли.

— Фюрер нарушил диету?

— Нет. Боли у него явно невралгического характера.

— Вы не находите ничего серьезного?

— Нет.

— Хорошенько лечите фюрера, Морелль, — приказал Гиммлер и положил трубку на аппарат. «Чертова гадалка! Все сказала верно», — подумал он.

* * *

Анна Краус узнала Гиммлера. Ни фальшивая бородка, ни дымчатые очки вместо пенсне не могли обмануть ее. Она помнила его голос. Гиммлер был у нее уже однажды. Это было до прихода Гитлера к власти.

Анне Краус исполнилось пятьдесят шесть лет. За свою уже долгую жизнь она поменяла несколько профессий. Работала до замужества по торговой части. Муж ее погиб на фронте в 1915 году. С тех пор она ненавидела войну.

В двадцать шестом году она познакомилась с журналистом Йоном Грауденцом. Она полюбила его поздней и последней любовью.

Грауденц пробудил у нее интерес к политике, к революционному движению рабочих, раскрыл глаза на причины первой мировой войны, которая лишила ее мужа. Симпатии, которые питал Йон к первому государству рабочих и крестьян, к Советской России, вскоре стала разделять и она. В освобождении от фашизма она видела счастье немцев.

В ее доме находили приют антифашисты, которых преследовали ищейки гестапо.

Анна Краус, хороший психолог, была наделена исключительными способностями. Она тоже поставила их на службу новому делу.

Ее салон «предсказательницы судеб» в конце тридцатых годов стал модным в Берлине. Среди нацистских чиновников и военных в тридцатые годы было немало подверженных мистике. Анна Краус использовала свой дар «астролога» для того, чтобы в беседах на «потусторонние темы» выведывать у клиентов важную политическую и военную информацию.

В ее доме в берлинском районе Штансдорф собирались члены организации Шульце-Бойзена — Харнака.

О визите Гиммлера Анна Краус на следующий день рассказала Йону Грауденцу, а тот в свою очередь Харро Шульце-Бойзену.

 

Глава четвертая

Двадцать восьмого июня, в следующую субботу после нападения Германии на Советский Союз, обер-лейтенант Харро Шульце-Бойзен и его жена Либертас во второй половине дня выехали в Варнемюнде — небольшой курортный городок на берегу Балтийского моря.

Суббота была коротким рабочим днем.

В этот же день в Варнемюнде поездом выехали правительственный советник министерства экономики Арвид Харнак с женой Милдрет и служащий имперских железных дорог Йон Зиг.

Шульце-Бойзен любил быструю езду. Они миновали Гюстров. За Гюстровом пошла дорога, выложенная брусчаткой. Шуршание шин по асфальту на брусчатке перешло в рокот, что усиливало ощущение скорости.

Либертас бросила взгляд на спидометр — стрелка его колебалась между цифрами «110» и «120».

— Харро, ты не на самолете, — заметила она мужу.

Отняв правую руку от руля, Бойзен привлек к себе Либертас.

— Боишься?

— Не боюсь, но такая езда не доставляет мне удовольствия.

Харро повернул зеркальце на кронштейне, укрепленном на раме ветрового стекла, так, чтобы видеть лицо Либертас. Мягкие, шелковистые локоны ее вились по ветру. Короткая челочка чуть прикрывала лоб. Серые с прозеленью глаза отливали изумрудом.

Либертас в зеркало тоже увидела лицо мужа.

— Ты ищешь в моих глазах страх? — спросила она.

— Я любуюсь тобой. — Ласковая улыбка осветила лицо Харро.

Если все знакомые сходились на том, что Либертас просто красавица, то Харро нельзя было назвать красавцем. У него было мужественное лицо, но его слегка портили оттопыренные уши.

Харро был в мундире голубоватого цвета. Белая рубашка контрастировала с его загорелой шеей.

У БМВ был откидной верх, и сейчас он был опущен. Ветер мог снести фуражку с высокой тульей, поэтому она лежала на заднем свободном сиденье.

Мотор, снабжаемый бензином из двух карбюраторов, работал чисто и ровно. Только натренированное ухо Харро различало его шуршание в рокоте шин по брусчатке. Шульце-Бойзен переключил рычаг коробки передач на нейтральное положение, отпустил акселератор — теперь автомобиль катился по инерции, замедляя свой неукротимый, казалось, бег. Рокот шин постепенно стихал.

— Знаешь, я тоскую по штурвалу, — признался он жене.

— Может, купим самолет?

— Не смейся. Но когда кончится война, я снова стану летчиком.

Шульце-Бойзен после блестящего окончания училища транспортной авиации в Варнемюнде работал в одном из отделов связи в имперском министерстве авиации. В январе сорок первого года его перевели в 5-е отделение оперативного отдела штаба ВВС.

И прежде Шульце-Бойзен мог добывать сведения военного характера. В 1938 году он передал Центру сообщение о том, что «при участии германской секретной службы в районе Барселоны готовится восстание» против правительства Народного фронта. Позже он передал сведения о состоянии немецко-фашистской авиации, о положении с горючим, о концентрации в Германии химических отравляющих веществ.

Работа в оперативном отделе штаба ВВС открыла новые возможности.

Отдел располагался в юго-западном предместье Берлина Вердере. Это была запретная зона, в которой находился бункер Геринга.

В 5-е отделение поступали дипломатические и военные донесения от военно-воздушных атташе при немецких посольствах и дипломатических миссиях. Шульце-Бойзен имел доступ к этим документам, иногда фотографировал их, а иногда переписывал интересующие его сведения.

Начальник Шульце-Бойзена полковник Беппо Шмид ходил у Геринга в любимцах. Он напрямую выходил на рейхсмаршала. Харро делал все, чтобы установить с ним тесный служебный контакт.

В огромном командном бункере Вердера Шмид хранил карты с нанесенными на них целями для бомбардировочной авиации.

Обер-лейтенант Шульце-Бойзен пользовался у полковника доверием. Шмид знал, что на свадьбе Харро свидетелем со стороны невесты был Геринг. Дед Либертас по материнской линии был граф Филипп Ойленбург унд Хартенфельд. Мать Шульце-Бойзена Мария-Луиза доводилась племянницей знаменитому в Германии гросс-адмиралу Тирпицу. Портрет адмирала при всех регалиях висел в гостиной Шульце-Бойзенов.

Геринг — представитель новой, гитлеровской «аристократии» — стремился к знакомствам со старой, родовитой аристократией Германии. Ему импонировал их образ жизни, и он во всем стремился им подражать: пышные приемы в поместье Каринхалл, богатство нарядов, охота… Недостаток родовитости маршал стремился компенсировать множеством наград, которые украшали его мундир.

Но особенно близко Харро сошелся с руководителем 3-го отделения полковником Эрвином Герстом. Герст служил в отделе уставов и учебных пособий. В 3-м отделении хранились секретные и сверхсекретные документы.

Герст был противником гитлеровского режима. В 1932 году он работал в газете «Теглихе рундшау». Эта газета ориентировалась на христианско-социальные круги. В это же время студент Берлинского университета Шульце-Бойзен вместе со своими товарищами Генри Эрландером и швейцарцем Андриеном Турелем издавали тоненький студенческий журнал «Гегнер».

Их разделяли девятнадцать лет возраста, но после знакомства Герст сразу проникся симпатией к умному, энергичному юноше.

С приходом Гитлера к власти оба издания, «Теглихе рундшау» и «Гегнер», были запрещены. Издателей «Гегнера» арестовали.

За принадлежность к оппозиционным партиям в третьем рейхе полагалось телесное наказание. Инструкция по этому поводу гласила:

«Принадлежность к социал-демократической партии наказывается тридцатью ударами резиновой дубинки по обнаженному телу. За принадлежность к коммунистической партии полагается сорок ударов. Если наказуемый выполнял политические или профсоюзные функции, то мера наказания увеличивается».

Шульце-Бойзен и его товарищи не принадлежали ни к одной партии, однако фашистских палачей это мало интересовало. К ним в руки попали студенты, «умники», издающие журнал «Гегнер» — «Противник». Чей противник? Нашего фюрера?!

Их арест произошел всего через несколько дней после пожара в рейхстаге. Эсэсовцы горели жаждой «благородной мести». Инструкции никто не придерживался. Они насмерть забили Эрландера.

Настала очередь Харро. Обнаженный по пояс, он пошел сквозь строй. На его молодом мускулистом теле после каждого удара резиновой дубинки вспухали багрово-синие полосы.

— Ну что, будешь издавать теперь свой вонючий журнальчик, г о с п о д и н  Гегнер? — с издевкой спросил рослый белокурый шарфюрер.

Харро глянул на него с ненавистью и молча пошел на второй круг…

— Оставьте его! Он сумасшедший! — сказал кто-то из молодых эсэсовцев. Мертвый Эрландер лежал у их ног. Чувство звериной мести несколько притупилось. Эсэсовцы прекратили истязания.

Мать, Мария-Луиза, пустила в ход все связи, чтобы освободить сына, и добилась своего.

Когда она увидела тело Харро, то не выдержала, заплакала.

— Чего ты плачешь, мама?

— Что они с тобой сделали, мой мальчик?

— Это ничего, — ответил Харро. — Моя ненависть к ним теперь будет только крепче. Я положу свою ненависть на лед, чтобы она лучше сохранилась.

Прошли годы, и судьба снова свела вместе двух бывших издателей — Шульце-Бойзена и Герста.

Не сразу католик Эрвин Герст вступил на путь сознательной борьбы с нацизмом. Долгие споры с Шульце-Бойзеном о путях этой борьбы, об  и д е а л е  наконец привели его к сознанию, что всякая враждебная деятельность против гитлеровского режима  у г о д н а  богу, что античеловеческий режим нацистов должен быть уничтожен.

Не прост был путь к истине и для самого Шульце-Бойзена. Он начал с бунтарства.

«Тысячи людей говорят на разных языках. Они излагают свои идеи и готовы защищать их даже на баррикадах. Мы не служим ни одной партии, мы не имеем никакой программы, у нас нет никакой закаменевшей мудрости. Старые державы, церковь и феодализм, буржуазное государство, как и пролетариат или движение молодежи, не могли на нас повлиять», —

так писал в одной из своих ранних статей Шульце-Бойзен.

Юноше шел двадцать первый год, когда умер Альфред фон Тирпиц. В Германии объявили национальный траур.

После смерти именитого дяди мать Харро и отец, флотский офицер, переехали в район Вединга, который славился революционными пролетарскими традициями. Его называли «Красным Ведингом».

Жизнь в доме, где бережно хранились традиции знаменитого кайзеровского адмирала, и жизнь рабочих кварталов были как две реки, навечно разъединенные сушей. Но так только казалось.

У Харро появились новые знакомые и друзья среди левой интеллигенции: молодой скульптор из Академии художеств Курт Шумахер, литератор и журналист Вильгельм Гуддорф, редактировавший иностранный отдел коммунистической газеты «Роте Фане», репортер «Роте Фане» Вальтер Хуземан.

В кругу этих людей он познакомился с Либертас Хаас-Хейе. Все они довольно часто собирались и спорили до хрипоты, обсуждая работы Маркса.

— Если бы я встретил вас на улице и кто-нибудь мне сказал, что вы интересуетесь политикой, я бы ни за что не поверил, — сказал Харро Либертас вскоре после того, как они познакомились.

— Почему? — Пытливый взгляд серо-зеленых глаз девушки был чуть притушен длинными ресницами.

— Вы слишком красивы, — не удержался Харро.

— Это большой порок?

— Напротив, — смутился Шульце-Бойзен. — Я очень рад, очень… — справившись с волнением, проговорил Харро.

— Чему? — спросила Либертас.

— Тому, что мы можем идти вместе, рука об руку…

Либертас получила хорошее образование в Германии и Швейцарии. Некоторое время она жила в Англии, в совершенстве владела английским.

В 1933 году, когда ей исполнилось двадцать лет, она стала ассистенткой по прессе в берлинском филиале американской кинокомпании «Метро-Голдвин-Мейер». Выступала по вопросам искусства в крупных немецких изданиях, писала для эссенской газеты «Националь Цайтунг».

— Послушайте, Либертас, а мы ведь с вами одно яблоко. — Харро и девушка как-то шли вечером после встречи у Шумахеров вдоль Ландверканала. Вода пахла снегом. Над шпилем берлинской ратуши висел острый серп луны.

— Яблоко из райского сада? — Либертас повернула лицо к Харро и мило улыбнулась.

— Есть индийская легенда. Она гласит, что человек — это половинка яблока. Если одна половинка найдет свою вторую половинку — это счастье.

— Вы находите, что это случилось?

Теперь уже и Харро стоял лицом к ней.

— Да, Либертас. Это случилось. — Он чуть нагнулся, чтобы согреть своими губами ее прохладные мягкие губы.

Они поженились в тридцать шестом году, и, казалось, не было людей счастливее их в браке, если бы…

Если бы не постоянная опасность, которой подвергался Харро, а с ним и Либертас, от которой у Харро никогда не было секретов.

Машина, которую вел Шульце-Бойзен, въехала в пригород Ростока. Здесь предстояла небольшая остановка. По служебным делам Харро должен был заехать к Эрнсту Хейнкелю, авиаконструктору и владельцу гигантской авиакомпании. Головной завод Хейнкеля «Мариине» находился в Ростоке, на берегу залива Варнов.

Неподалеку от «Нептунверфта» — судостроительного завода — располагалась бензозаправочная станция.

Не успел Харро остановить машину, как из застекленной конторки выскочил сам владелец — немолодой уже немец, которого Харро называл просто по имени — Бернгард.

— Снова в наши края? — приветствовал он знакомого офицера.

— Хотим с женой немного позагорать.

— Здравствуйте, фрау Бойзен, — поздоровался владелец бензоколонки с Либертас.

— Здравствуйте, господин Келлерман.

— А где твой парнишка? — спросил Харро.

У Келлермана в помощниках ходил молодой парень, его дальний родственник.

— Карла призвали в вермахт.

— Ничего не поделаешь. Война.

— Как вы думаете, война с Россией продлится долго?

— Наш фюрер еще ни с кем долго не воевал. Ты же знаешь, Бернгард, что удары вермахта подобны удару молнии.

— И все-таки Россия такая большая страна, — вздохнул Келлерман.

— Ты заправил?

— Яволь.

— Я должен торопиться, Бернгард. Мне предстоит еще повидаться со стариком Эрнстом.

— С господином Хейнкелем?

— С кем же еще?

Город и завод «Мариине» разделял район дачных построек. Они тянулись по левую сторону от дороги. Справа, вдоль залива Варнов, территория принадлежала судостроительному заводу.

Слева небольшие дачные домики утопали в зелени яблоневых садов. Урожай обещал быть обильным — наливающиеся плоды буквально усеивали зеленые ветки.

У проходной «Мариине» Шульце-Бойзен притормозил. Из полосатой будки вышел вахман и направился к машине.

Харро отметил, что рядом с полосатой будкой стояла бетонная тумба, похожая на афишную. Вверху, на уровне человеческих глаз, по окружности были сделаны узкие прорези. Тумба была полой. Внутрь можно было проникнуть через бетонную дверь. Она начиналась не от земли, а сантиметров на тридцать — сорок выше. Отличное индивидуальное бомбоубежище! В случае воздушного налета охрана завода, вахманы, не покидая своих постов, схоронятся в таких бетонных тумбах-убежищах. Прямое попадание в тумбу диаметром в один метр, прикрытую сверху бетонной «шляпой», сделанной на конус, практически почти исключалось. Если же бомба упадет рядом, даже в непосредственной близости, тумбу только опрокинет.

— Я — Шульце-Бойзен, — сказал Харро вахману и протянул ему свое служебное удостоверение.

Охрана завода уже была предупреждена. Вахман сделал знак своему напарнику, и тот открыл шлагбаум.

Шульце-Бойзен въехал на территорию завода и повел машину по центральной магистрали. Слева остался цех № 36, справа — инструментальный и деревообделочные цеха.

Конструкторское бюро — большое четырехэтажное здание — находилось справа по ходу движения автомобиля. Перед бюро разбили яблоневый сад.

Харро остановил машину и открыл дверцу со стороны Либертас.

Вместе они направились по бетонной дорожке вдоль фруктовых деревьев к зданию.

Секретарша Хейнкеля Мария Хуперт тоже была предупреждена.

— Как доехали?

— Спасибо, хорошо.

— Хозяин ждет вас.

— Мария, я оставляю на ваше попечение Либертас. У вас, у женщин, всегда ведь найдется о чем поговорить в течение получаса. Не правда ли?

— Не беспокойтесь, мы найдем о чем поговорить.

Эрнст Хейнкель сидел в кабинете за большим дубовым столом, заваленным чертежами. Увидя Шульце-Бойзена, он встал и пошел ему навстречу. Они обменялись рукопожатием.

Владелец гигантской авиастроительной компании Эрнст Хейнкель был евреем. Чтобы уладить «дело», по приказанию Гитлера создали специальную расовую комиссию, которая установила, что Хейнкель — «стопроцентный немец». В один из своих визитов на «Мариине» Гитлер сфотографировался с Хейнкелем, и эта фотография, увеличенная, висела теперь как охранная грамота в кабинете.

Шульце-Бойзен и Эрнст Хейнкель знали друг друга не первый год, и им не было необходимости, когда они оставались вдвоем, вскидывать руку в нацистском приветствии: «Хайль Гитлер!» Наедине они могли позволить себе просто обменяться рукопожатием.

— Рад вас видеть.

— И я тоже. А вы это здорово придумали — с убежищами для полицейских. Но понадобятся ли они? — спросил Харро.

— Будем надеяться, что нет. Но предосторожность, а точнее, предусмотрительность не мешает.

— Это ваша идея?

— Моя.

— И как вам в голову пришла такая мысль?

— Очень просто. Видите башню? Подойдите сюда.

Хейнкель и Шульце-Бойзен подошли к широкому окну. В зелени деревьев высилась пятнадцатиметровая башня. Она тоже была сделана на конус.

— Диаметр ее стенок — полтора метра, — пояснил Хейнкель. — Она имеет пять этажей. Крыша — толщиной в полтора метра. Перекрытия между этажами — по полметра железобетона. Прямое попадание в нее почти исключается. Но даже если такое случится, то самая крупная бомба может повредить только верхний этаж. Взрыв рядом не может причинить никакого вреда, тем более опрокинуть башню. Когда мы сделали башню, я подумал о своих  г л а з а х, о вахманах, об охране завода. Ведь на «Мариине» уже сегодня работает несколько тысяч военнопленных французов и поляков. А за ними нужен глаз да глаз, особенно во время воздушных тревог.

— Хорошо придумано, — согласился Шульце-Бойзен. — Я доложу рейхсмаршалу Герингу о вашей идее.

— Был бы весьма признателен.

— Я заехал к вам, господин Хейнкель, по поручению руководства министерства авиации. Наши военно-воздушные атташе в своих донесениях пишут о множестве неполадок в «Хейнкелях-111», которые в последнее время прибыли в Румынию и Венгрию.

— Можно ли поподробней ознакомиться с этими претензиями? — спросил Хейнкель.

— Конечно. Я захватил с собой перечень. — Шульце-Бойзен вытащил из портфеля папку и подал ее Хейнкелю. Тот развернул ее, бегло просмотрел.

— Все это не конструктивные недостатки, а результат плохой работы, — сказал он.

— Для люфтваффе это не имеет значения, — заметил Харро. — Самолеты выходят из строя.

— Согласен. Но для меня — имеет. Большая часть квалифицированных рабочих призвана в армию. Я уже сказал вам, что сегодня на «Мариине» несколько тысяч военнопленных. Они не освоили еще новых профессий, а немцы-мастера не успевают за всем проследить.

— А вы не допускаете мысли о саботаже?

— Допускаю. Поэтому я и сказал вам, что за чужестранцами нужен глаз да глаз. Но можете доложить в министерстве, что саботажникам на «Мариине» не будет никакой пощады!

Шульце-Бойзен не сомневался в этом. Хейнкель с таким рвением доказывал нацистскому руководству свою «арийскость», что ему могли позавидовать конструкторы-немцы.

— Хотите взглянуть на машину, над которой я сейчас работаю? — спросил Хейнкель.

— Охотно.

Хейнкель и Шульце-Бойзен подошли к закрытой стене. Авиаконструктор нажал на кнопку, и гофрированная штора сжалась в гармошку и сдвинулась вправо.

Перед глазами Харро открылся чертеж. Опытный взгляд его сразу отметил, что самолет будет покрупнее, чем «Хейнкель-111».

— Бомбардировщик? — спросил он.

— Вы угадали. Только в два раза мощнее «сто одиннадцатого».

— Но у него всего два мотора, — заметил Бойзен.

— Два. Но это два спаренных мотора.

— Интересно. А это что? — спросил Шульце-Бойзен. На стене дальше виднелась еще часть чертежа. Самолет не имел пропеллера.

— Это так, — смутился Хейнкель. И нажал на кнопку. Штора закрыла стену.

— Мессершмитт уже работает над машиной с реактивной тягой, — демонстрируя свою осведомленность, сказал Харро. — Вы тоже?

— Пробую. Но мой «малыш» еще в пеленках.

— Ну, мне пора. Либертас уже заждалась меня, наверное. Хотим завтра позагорать в Варнемюнде.

— Желаю вам жаркого солнца, — сказал на прощанье Хейнкель.

* * *

Поезд Берлин — Росток миновал Варен.

Начальник Штеттинского вокзала Берлина Йон Зиг ехал в отдельном служебном купе. Йон вспомнил далекий теперь уже двадцать второй год. Ему исполнилось тогда девятнадцать, и он безумно влюбился в Эльзу. Вместе они учились в семинарии. Родители Эльзы жили в Варене. Здесь она проводила каникулы. Город стоял на берегу большого красивого озера. Летом двадцать второго года Йон, подработав немного денег на частных уроках, тоже приехал в Варен. Взял напрокат палатку, разбил ее на берегу озера и жил здесь, «как Робинзон».

Каждый день к нему приходила Эльза. Можно сказать, это был их медовый месяц. Йону казалось, красивее женщины он не видел. Белокурая, синеглазая, с нежным личиком, окрашенным легким румянцем, она напоминала ему июньский степной тюльпан.

Эльза обычно приезжала к полудню. С утра Йон ловил рыбу. Он был искусным рыбаком. Улов сдавал перекупщикам. На вырученные деньги покупал копченых угрей. Эльза как-то сказала, что любит их.

Весь день они купались, ныряли, гонялись друг за дружкой в воде. Потом забивались в тень, в палатку, выстланную свежескошенной травой, покрытой пледом. Медово сочились теплые летние вечера. Потом Эльза уходила, а Йон с нетерпением ждал следующего дня.

Но вот прошло лето. Родители Эльзы не дали согласия на брак своей дочери с молодым человеком без твердого заработка. Отец Йона, механик, тоже не имел постоянной работы.

Йон родился в Детройте, в Америке, куда его родители эмигрировали. Но когда Йону исполнилось семь лет, родители вернулись в фатерланд. Потом началась война. После войны жизнь в Германии, потерпевшей поражение, обложенной победителями контрибуцией, была очень тяжелой. Безработица, голод, инфляция. Получит ли он работу после окончания учительской семинарии? Да и доучиваться было не на что. Как ни тяжело Йону было расставаться с Эльзой, но он решился. «Я вернусь в Америку, заработаю денег, и мы с тобой поженимся», — пообещал он Эльзе.

«Страна неограниченных возможностей» за океаном встретила его холодно. С трудом он устроился на автомобильный завод Форда. Конвейерная система изматывала. И все же Йон находил в себе силы не только работать, но и учиться. В вечерних университетах он изучал философию, филологию, педагогику.

Письма из Германии сначала приходили по два раза в неделю, потом — раз, потом — раз в месяц… Когда в двадцать восьмом году Йон Зиг вернулся в Германию, Эльза была уже замужем…

Поезд Берлин — Росток несколько запаздывал. Теперь он наверстывал упущенное время. За окном мелькали деревья, лужайки, покрытые полевыми цветами. Все это навевало Йону Зигу раздумья о его прошедшей и настоящей жизни.

Интересоваться социальными вопросами, бороться за права рабочих Йон Зиг стал еще в Соединенных Штатах. Он вступил там в профсоюз и выполнял разные ответственные поручения. В Соединенных Штатах Зиг неоднократно подвергался репрессиям за свою профсоюзную деятельность.

В двадцать девятом году Йон Зиг стал сотрудником коммунистической газеты «Роте Фане».

В марте тридцать третьего года Йона Зига арестовало гестапо. Но он так искусно вел себя на допросах, что следователи так и не смогли доказать его вину. В июне гестапо выпустило Зига.

Арест не прошел бесследно для молодого сотрудника «Роте Фане». Выйдя на свободу и включившись в антифашистскую борьбу, которую вела коммунистическая партия, Зиг теперь вел себя так, что, как говорится, комар носу не подточит.

Еще в тридцать третьем году, вскоре после освобождения, друзья помогли ему устроиться на работу на железную дорогу. Это было задание партии. Он работал грузчиком в пакгаузе на Штеттинском вокзале Берлина. Но его умение организовать работу, авторитет, которым он пользовался у рабочих, заметило начальство. Сначала он стал мастером (бригадиром) погрузочно-разгрузочной команды, потом шефом (начальником) участка, а позже возглавил всю службу движения Штеттинского вокзала в Берлине.

В тридцать шестом году Зиг познакомился с правительственным советником Арвидом Харнаком. Антифашистские настроения Харнака, видного ученого, доктора философии и доктора юридических наук, не оставляли сомнения, на чьей он стороне.

У Харнака с Зигом сразу же установились самые сердечные отношения. Одной из причин, послужившей быстрому сближению, было то, что жена Харнака Милдрет — американка по происхождению. Сам Арвид изучал в Медисоне, в США, политическую экономию. Там он познакомился с Милдрет Фиш, которая стала его женой.

После знакомства с Зигом связь Харнака с Коммунистической партией Германии уже не прерывалась.

В тридцать первом году доктор Харнак организовал «Общество по изучению советского планового хозяйства». В тридцать втором году с группой своих слушателей — экономистов и инженеров он выехал в длительную служебную командировку в СССР.

То, что он увидел в Стране Советов, превзошло все его ожидания. Симпатии, которые он давно испытывал к русской революции, перешли в нечто большее. С тех пор Харнак видел будущее Германии в социализме.

Отличное знание экономики, глубокие знания планового хозяйства СССР привлекли внимание крупных нацистских чиновников к Харнаку. Конечно, им ничего не было известно о подлинных настроениях Харнака, о его связях с коммунистами. Он вел себя настолько осторожно и предусмотрительно, что слежка, которая велась за ним первое время после возвращения из СССР, прекратилась.

Доктору Харнаку предложили пост правительственного советника в министерстве экономики. Промышленность Германии, работавшая на войну, нуждалась в координации и подчинении интересов частных фирм интересам национал-социалистского государства. В главном же их интересы совпадали: «короли пушек» хотели получать огромные прибыли, а Гитлер — оружие для ведения войны. Был разработан первый четырехлетний план. В его разработке принимал участие доктор Харнак.

Поезд Берлин — Росток подходил к конечной остановке. В нем ехали Харнак с женой и Зиг.

Выйдя на перрон в Ростоке, Йон Зиг пересел на пригородный поезд. Через пятнадцать минут он бесшумно тронулся. Небольшой состав тащил тепловоз.

Миновали мост. Город лежал внизу. Слева по ходу движения в зелени деревьев выделялись коттеджи из красного кирпича. Под каждым коттеджем — два гаража. Двухэтажный коттедж был рассчитан на две семьи. Это был один из первых показательных рабочих поселков. Гитлер обещал немцам сначала работу, потом работу и кусок хлеба с маслом, потом собственный дом, «фольксваген». Коттеджи с гаражами под домом и должны были служить «наглядным пособием», «реализованной мечтой» немецкого рабочего. Конечно, таких городков пока насчитывалось в Германии всего с десяток. В такие городки общество, заменившее германские профсоюзы «Сила через радость», занимавшиеся организацией туристских поездок и экскурсий для рабочих, не раз привозило сюда делегации из разных городов, которые воочию должны были увидеть свое будущее. Руководство нацистской Германии хорошо понимало: толкнуть народ на невиданную по своим масштабам войну, заставить его воевать — мало только пропагандистских слов, мало насилия, террора против инакомыслящих. Нужна еще приманка — конкретная, зримая, действующая.

После короткой остановки поезд пошел дальше. Теперь дорога шла вдоль авиационного завода Хейнкеля «Мариине».

На огромном аэродроме, покрытом белыми бетонными плитами, роились самолеты. Их гул заглушал жалкое тарахтение дизельного двигателя тепловоза.

Со взлетной полосы оторвался хейнкелевский бомбардировщик и быстро стал набирать высоту. Из «чрева войны», каким был «Мариине», вылетел еще один стервятник.

В пригородном поезде не было служебного купе. Йон Зиг ехал в двухэтажном вагоне наверху. Отсюда открывалась широкая панорама на завод и синеющий за ним залив Варнов.

* * *

Старший правительственный советник Арвид Харнак любил останавливаться в Варнемюнде в небольшом, но уютном частном пансионате на тихой Кирхенштрассе, возле рыбачьей гавани. Из окна его комнаты виднелся лес мачт рыбацких ботов, стоявших в узком затоне. В распахнутое окно веяло прохладой с моря. Оно тоже хорошо было видно из окна.

Белые гребешки волн бежали по синей поверхности.

Распаковав вещи, Арвид и его жена Милдрет решили немного погулять. Уже начинало вечереть. Солнце шло на закат. Длинные тени от деревьев быстро тускнели, а потом и вовсе исчезали. Теперь заходящее солнце освещало только облака над морем, и багровый отсвет от них лег на воду.

Арвид и Милдрет прошли по молу к маяку. Мол глубоко вдавался в море и служил границей судоходного канала. Слева от мола тянулся бесконечный песчаный пляж-мелководье, где вода в теплые летние дни прогревалась до восемнадцати — двадцати градусов.

В рыбачьем затоне стояла яхта Шульце-Бойзена. Руководители антифашистской подпольной организации — Шульце-Бойзен, Харнак и Зиг — время от времени совершали прогулки на этой яхте. Вдали от людских глаз и ушей они могли спокойно обо всем поговорить. Прогулки на яхте людей, связанных дружбой и, можно сказать, равных по своему положению в обществе, не должны были привлечь внимание гестапо и СД. «Тайных, нелегальных встреч мы должны избегать. Надо встречаться легально. Нужен только хороший предлог». Эта идея принадлежала Шульце-Бойзену, и она сразу пришлась по душе и Харнаку, и Зигу, и другим друзьям Бойзена. Конечно, они могли встречаться также и у кого-нибудь на дому. Что они иногда и делали. Но надежнее всего была яхта. И Харнак и Бойзен знали, что подслушивающая аппаратура в нацистской Германии стала почти совершенным инструментом. Прослушивание в домах возможно не только во время телефонных разговоров, но и в то время, когда телефон не работал. Достаточно в аппарат вмонтировать такую маленькую штучку, и можно включаться в подслушивание в любое время.

Яхту Шульце-Бойзена в Варнемюнде обслуживал один моряк, на которого он мог полностью положиться.

Вот почему наиболее важные встречи руководителей организации Шульце-Бойзена — Харнака происходили на яхте.

Со дня нападения Германии на Советский Союз прошло всего шесть дней, но возникла необходимость встретиться и поговорить.

* * *

Форштевень яхты резал голубовато-зеленую поверхность моря. Белые усы разбегались от острого носа по обе стороны. Тихий шорох воды за бортом действовал умиротворяюще. Нежаркое северное солнце приятно гладило тело.

Либертас в голубом купальнике устроилась на носу, Милдрет — тут же неподалеку, на банке у правого борта. Фрау Харнак была в легком, но закрытом платье и большой соломенной шляпе. Милдрет не любила загорать. Ее тонкая белая кожа от солнца грубела, а черные волосы выгорали. Либертас напротив — обожала солнце. В имении своего отца в Либенберге в детстве она целыми днями играла на солнечных лужайках с детьми крестьян. Она была, можно сказать, сорванцом. Все шалости в кругу ее сверстников исходили от нее. Ее вьющиеся и в детстве волосы за лето слегка бледнели, а чуть вздернутый носик блестел от загара. Любовь к солнцу она сохранила и когда стала взрослой женщиной. Она очень обрадовалась, когда Харро купил яхту.

Либертас Хаас-Хейе родилась в Париже. Потом, в зрелые годы, она не раз приезжала в этот город. Ей нравилось бродить по Монмартру. Отсюда, с высокого холма, открывался чудесный вид на город. Неподалеку высился собор Сакре-Кёр — Святое Сердце. В детстве ей казалось, что он сделан из взбитых сливок и белкового крема — таким он был белоснежным и воздушным. Часами она могла простаивать у мольбертов художников на площади Тертр.

Либертас росла одаренной девочкой. Увлекалась музыкой, писала стихи. В семнадцать лет она написала стихотворение «Либенбергские рабочие».

Играя с детьми простых крестьян, она рано узнала их нужды.

Все это формировало ее жизненные убеждения, взгляды.

Милдрет Харнак смотрела на переливающуюся разными красками воду за бортом и своим мягким, бархатистым голосом читала:

— Я тоже люблю это стихотворение, — сказала Либертас.

На лекциях в Берлинском университете Милдрет читала своим студентам на английском языке не только Гете, но и Рильке, и запрещенного Гейне. Ее смелость импонировала большинству ее слушателей.

Яхту вел Харро. Его мускулистая рука крепко сжимала румпель руля. Белая шелковая рубашка пузырилась от ветра. Рядом с ним на раскладном стульчике примостился Арвид. Он снял очки, и его близорукие глаза щурились от солнца.

— Значит, Хейнкель тоже работает над самолетом с реактивной тягой?

— Я своими глазами видел чертеж, — подтвердил Шульце-Бойзен.

— Надо сообщить в Москву.

— Как только вернемся, скажу Гансу.

— Функабвер в ближайшее время получает новые, усовершенствованные пеленгаторы. Надо проявлять максимум осторожности, — заметил Харнак.

— В Берлине у меня несколько квартир, откуда можно вести передачи. И все они в разных районах. В случае опасности нас предупредит Хорст.

— Ты знаешь, что пал Минск? — спросил Харнак.

— Да, знаю. Фактор времени сейчас имеет решающее значение. В этом году Англия и США по производству самолетов сравнялись с Италией и Германией. Это мне сказал Беппо Шмид, а ему — Геринг. Ты был в России, Арвид, что ты можешь сказать о промышленности русских?

— Россия стала сильной промышленной державой. Но сейчас они в очень невыгодном положении.

— О чем вы тут говорите? — Из каюты выбрался Йон Зиг. У него заболела голова, и он немного полежал в каюте.

Харнак коротко передал содержание разговора.

— На железных дорогах работают тысячи иностранцев: поляки, французы, голландцы. «Арбайтен лангсам» — «Работай медленно» — таков лозунг дня, который функционеры КПГ распространяют среди иностранных рабочих, и это находит отклик, — сообщил Зиг.

— В авиационной промышленности тоже работают иностранцы. Несколько бомбардировщиков, поступивших в Италию и Румынию, вышли из строя после первых же полетов. Сам Хейнкель сказал мне, что это результат плохой работы, — заявил Шульце-Бойзен.

— Большинство немецких коммунистов в концлагерях. Нас осталось мало. Но я верю, что революционная ситуация в стране будет вызревать, — сказал Зиг. — Нам необходимо объединить все антинацистские силы в Германии. Не можем ли мы найти опору среди антигитлеровских офицеров вермахта? — спросил он Шульце-Бойзена.

— Со мной уже работает один такой офицер. Но в основе своей офицерская оппозиция настроена консервативно. Это кучка заговорщиков. Не больше. Если они о чем-то и мечтают, то о дворцовом перевороте, об устранении Гитлера.

— Это не решение вопроса. Место Гитлера займет Геринг или Гиммлер. Только движение народных масс может изменить ситуацию в стране. — Зиг пригладил растрепавшиеся волосы.

— Чтобы резко увеличить производство самолетов, в авиационной промышленности должен работать не миллион рабочих, как сегодня, а три миллиона. Так считают в министерстве авиации. А это можно сделать только за счет иностранных рабочих, — сказал Харро.

— Это наш революционный резерв. Мы должны вести работу среди них. В первую мировую войну большевики выдвинули лозунг: «Войну империалистическую — в войну гражданскую». Но сегодня, пока вермахт одерживает победы, это, конечно, нереально. Только поражение на фронте может привести к революционной ситуации. Поражение внесет отрезвление и в умы немцев. — Зигу нельзя было отказать в логике.

— Я знаю одного офицера, — заметил Харро. — Он тоже считает, что только поражение на фронте может пробудить немцев от летаргического сна. У этого офицера есть единомышленники. Но их группа ориентируется на Англию. Сначала они примыкали к генеральской оппозиции, потом разуверились в ней.

— Кроме «Внутреннего фронта» надо писать прокламации, листовки, целевые брошюры, — предложил Харнак.

— Я тоже думал об этом, — согласился Шульце-Бойзен. — Почему бы тебе, Арвид, не написать брошюру «Как начинаются войны»? С социально-экономическим анализом, доступным широким массам. А я бы написал работу «Куда ведет Германию Гитлер?».

— А может быть, так: «Народ обеспокоен будущим Германии»?

— Годится, — согласился Харро с предложением Зига.

— Мы уже проголодались, может, повернем к берегу? — крикнула с носа Либертас.

— Слушаюсь, мой капитан! Сейчас будем поворачивать. Пригните головы! — скомандовал Шульце-Бойзен. — Как бы вас не зацепило парусом. — Харро отвязал шкот. Парус затрепыхался на ветру. Он переложил его на другую сторону — яхта резко накренилась. С носа послышался веселый смех: Либертас чуть не свалилась в воду.

Яхта пошла к берегу. Утопающие в зелени пансионаты курортного городка Кюлюнгсборн вырастали на глазах. На берегу, на рассыпчатом золотом песке, стояли изумрудно-зеленые сосны. Уже ощущался их стойкий запах.

— А что это там, справа? Какие-то антенны?

— Это пеленгационная станция дальнего слежения, — пояснил Шульце-Бойзен. — Кстати, на ней работает племянник нашего Курта Шумахера.

— А как он настроен? — поинтересовался Харнак. — Он не может быть нам полезен?

— Насколько я знаю со слов Курта, нацизм ему, как всякому интеллигенту, не нравится. Но для борьбы он еще не созрел.

— И как далеко такая станция может засечь передатчик? — спросил Зиг.

— Скандинавия, Бельгия, Голландия, Франция, Швейцария, Австрия и генерал-губернаторство.

— Большой радиус!

— Значит, станция в Бельгии тоже может быть обнаружена отсюда?

— Может. Тем более что есть еще две станции дальнего слежения, и они ближе к Бельгии — в Кранце и в Штутгарте. Три эти станции практически своими «щупальцами» могут обшарить всю Европу.

— А какова точность? — поинтересовался Зиг.

— Точность, конечно, приблизительная, — ответил Шульце-Бойзен. — Ну, скажем, город. Например, Брюссель или Париж.

— Ну, а дальше?

— А дальше работа для пеленгаторов ближнего действия.

— Скверно, — заметил Зиг.

— Ничего. На худой конец мы имеем еще ниточку в Швейцарию, — сказал Харро.

— Через Клару Шаббель?

— Да.

 

Глава пятая

Немецкие газеты, которые по-прежнему продавались в Швейцарии, писали о миллионах убитых и плененных русских на Восточном фронте.

В октябре германские моторизованные дивизии продвигались к Москве. Лондонское радио передало, что гитлеровцы взяли Вязьму и подошли к Можайску.

В сообщениях Совинформбюро тоже появилось можайское направление.

16 октября рации Радо, как обычно, вышли ночью в эфир. Среди множества радиосигналов ни Джим, ни Ольга не нашли позывных радиостанции Центра.

Не вышел Центр на связь и в последующие дни. Тревога подкралась к самому сердцу. Радо как мог подбадривал своих людей: «Москва не взята гитлеровцами. Москва стоит!» — и заставлял радистов по-прежнему выходить в эфир.

И вот в ноябре почти одновременно Джим и Ольга поймали знакомые позывные мощной радиостанции Центра. Его операторы деловито выстукали запросы и директивы, так, как будто ничего не произошло.

В Москву полетели донесения, главным образом полученные от Лонга:

«Новое наступление на Москву не является следствием стратегических планов, а объясняется господствующим в германской армии недовольством тем, что с 22 июня не было достигнуто ни одной из первоначально поставленных целей. Вследствие сопротивления советских войск немцы вынуждены отказаться от плана 1-Урал, плана 2-Архангельск — Астрахань, плана 3-Кавказ. Тыл вооруженных сил страдает больше всего от этих изменений планов».

В ноябре немцы еще продолжали свой натиск на московском направлении, но уже даже по немецкой печати чувствовалось, что они выдыхаются.

8 декабря Гитлер отдал приказ о переходе к обороне на всем Восточном фронте. Германская армия утратила свою наступательную силу, нуждалась в отдыхе, перегруппировке. Но отдыха не получила.

В конце ноября Красная Армия отбила Ростов, первый крупный русский город и важный стратегический узел — ворота Кавказа.

6 декабря ее части перешли в решительное контрнаступление под Москвой.

Немецкий генеральный штаб сначала не придал особого значения фланговым ударам советских армий, но сила их оказалась такова, что весь центральный фронт покатился на запад, оставляя в заснеженных полях под Москвой тысячи грузовиков, танков, орудий.

13 декабря Московское радио передало сообщение о провале немецкого наступления на Москву. Торжественный голос московского диктора возвещал, что враг бежит по всему фронту.

— Я всегда знал, что так будет, — сказал Шандор.

Радо и Лена, сидевшие у радиоприемника, обнялись.

В комнате было полутемно. Только зеленый глазок телефункена подмигивал им.

— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — спросил Шандор. — Я вспомнил нашу первую встречу…

В двадцать первом году Радо приехал в Германию из Советской России.

В Германии Шандор Радо сразу же включается в политическую борьбу. Немецкие коммунисты встретив ли его, приехавшего из Страны Советов, тепло. Ему безгранично доверяют. Он сразу стал своим человеком в ЦК Германской компартии. Именно здесь он и познакомился с Леной.

Когда он зашел в отдел пропаганды и агитации отдела ЦК и увидел молоденькую хрупкую девушку, то принял ее за курьера.

Девушка, узнав, кто он и откуда, забросала его вопросами. Оказывается, она вовсе не курьер, а секретарь отдела пропаганды и агитации ЦК и за ее хрупкими плечами уже немалый опыт революционной борьбы. Она дважды тоже была в Советской России. Первый раз еще в восемнадцатом году, когда работала секретаршей в только что организованном в Берлине советском посольстве.

Брестские переговоры были сорваны. Правительство Германии выслало советских дипломатов. Лена уехала вместе с ними. Потом она вернулась. Ее место в Германии, в рядах Германской компартии.

Лена проводила большевистскую агитацию среди русских военнопленных, которые находились в немецких лагерях и ждали отправки на родину. Она выдавала себя за жену военнопленного Пахомова и таким образом проникала в лагерь.

Немецкие власти вначале медлили с отправкой военнопленных в Россию, но тайные осведомители полиции стали все чаще докладывать начальству, что в Германии накапливается горючий материал, что пленные под влиянием неизвестных лиц быстро большевизируются, а это грозит тем, что они сольются с революционно настроенными немецкими рабочими, и чем все это закончится, предсказать невозможно. Было принято срочное решение — немедленно выслать всех русских в Россию.

Лена тоже попала в их число как «жена военнопленного».

Пароход их прибыл в Петроград, когда начался кронштадтский мятеж. На причале стоял человек в военной шинели, перетянутой портупеей. Он обратился к сошедшим на берег с краткой речью, которая заканчивалась словами:

— Если есть среди вас большевики или те, кто сочувствует им и желает принять участие в подавлении кронштадтского контрреволюционного мятежа, тот может получить оружие.

Лена не задумываясь стала в очередь, взяла винтовку и пошла вместе с красногвардейцами по льду Финского залива на штурм кронштадтских бастионов…

Выйдя тогда из здания ЦК вечером вместе с Леной, Шандор предложил ей погулять. Они говорили и не могли наговориться. Чем больше слушал Радо, тем большее восхищение вызывала в нем Лена. Ему, политическому эмигранту, которому предстоит долгий путь борьбы, такая подруга была бы незаменимой. Он тогда не столько подумал, сколько почувствовал это.

Шандор рассказал Лене, что видел Ленина, разговаривал с ним. Радо был послан на конгресс III Интернационала, который проходил в Москве в двадцать первом году. И там он встретился с Лениным…

— Ленин сидел на ступеньках, ведущих на сцену, и что-то быстро писал. Время от времени он поднимал голову от блокнота и с любопытством поглядывал на выступающих.

Потом он взял слово. Он произнес свою речь сначала на русском, потом на немецком, английском и французском языках — ведь в зале сидело много немцев, англичан, французов…

Но, оказывается, Лена тоже видела Ленина. Больше того, в восемнадцатом году она привезла немецким коммунистам послание от вождя революции.

— Нет, мы определенно родились под одной звездой! — воскликнул удивленный Радо.

Они бродили тогда по пустынным берлинским улицам всю ночь.

Рассвет уже занимался над серыми громадами домов. Светлела вода в Шпрее и в каналах. Пошел трамвай, заработала подземка. Появились на улицах первые прохожие.

— Лена, а твои родители не будут волноваться? — забеспокоился Радо.

— Нет, они привыкли. Мне часто приходится дежурить в ЦК по ночам.

— Я провожу тебя.

Лена жила в рабочем районе, на окраине. Серые многоэтажные дома с узкими, напоминающими колодцы дворами были похожи, как близнецы. И небо в этом районе было серым от низко стлавшегося дыма заводских труб.

Возле одного из таких домов Лена остановилась. Протянула руку.

Шандор в руке ощутил ее тонкие холодные пальцы и поднес к губам, чтобы согреть их своим дыханием.

— До вечера, — сказала Лена.

— До вечера.

Когда они ехали из центра сюда, поезд подземки был почти пустым. Сейчас же и трамваи и подземка заполнены разным людом, спешившим на работу. Хотя предстоял долгий обратный путь в город, Шандору не хотелось оказаться сейчас в этой толчее. Ему надо было побыть одному. Он отправился пешком. Несмотря на бессонную ночь, голова была ясной и хорошо думалось. Он то и дело возвращался к разговорам с Леной. С радостью подумал, что сейчас он придет домой, поспит несколько часов, а вечером снова увидит Лену…

* * *

Об освобождении Ростова и о контрнаступлении Красной Армии под Москвой писали все швейцарские газеты. Вечерами Шандор и Лена слушали Москву, Лондон и другие радиостанции.

20 января 1942 года по английскому радио выступил генерал де Голль. Шандор попросил Лену застенографировать его выступление. Он собирался показать его Зальтеру и Лонгу — своим помощникам-французам, — если они почему-то не услышат выступление де Голля.

Слышимость была очень хорошей, и создавалось впечатление, что генерал де Голль говорит своим четким с картавинкой голосом прямо в их комнате:

«Нет ни одного честного француза, который не приветствовал бы победу России.

Германская армия, почти полностью брошенная начиная с июня 1941 года в наступление на всем протяжении этого гигантского фронта, оснащенная мощной техникой, рвущаяся в бой в погоне за новыми успехами, усиленная за счет сателлитов, связавших из честолюбия или страха свою судьбу с Германией, — эта армия отступает сейчас под ударами русских войск, подтачиваемая холодом, голодом и болезнями.

…В то время как мощь Германии и ее престиж поколеблены, солнце русской славы восходит к зениту. Весь мир убеждается в том, что этот 175-миллионный народ достоин называться великим, потому что он умеет сражаться, то есть превозмогать и наносить ответные удары, потому что он сам поднялся, взял в свои руки оружие, организовался для борьбы и потому что самые суровые испытания не поколебали его сплоченности.

Французский народ восторженно приветствует успехи и рост сил русского народа, ибо эти успехи приближают Францию к ее желанной цели — к свободе и отмщению».

 

Глава шестая

Старший криминальный советник, следователь гестапо Карл Беккерт любил свой маленький кабинет на Принцальбрехтштрассе, 8. Здесь он провел лучшие часы своей жизни. Нередко он приходил сюда и в воскресные дни. В эти дни огромное здание, как правило, пустовало. В его гулких коридорах царила тишина. Окна кабинета Беккерта выходили на улицу, но шум уличного движения не мешал ему. Количество машин в Берлине росло, но росла и известность центральной резиденции гестапо. Владельцы автомобилей старались объезжать этот отрезок улицы. С началом войны, когда был введен лимит на бензин, а потом частникам и вовсе перестали выдавать горючее, количество машин на улицах Берлина резко уменьшалось.

Летом в распахнутое окно в кабинет Беккерта доносилось пение птиц из парка. Оно настраивало его на элегический лад, он вспоминал свое детство и юность.

Беккерт был родом из Восточной Пруссии. Он вырос в семье лесничего и собирался наследовать дело отца.

Во время летних каникул отец часто брал с собой Карла в лес. Он быстро научился различать голоса птиц и зверей, знал повадки животных, разгадывал их уловки, читал следы.

Однажды отец взял его на отстрел косули. На лужайке, покрытой синими лесными незабудками, они увидели грациозное, красивое животное. После бега оно остановилось. Его пятнистые бока то западали, то вздымались: косуля тяжело дышала.

— Хочешь выстрелить? — шепнул отец.

— Хочу.

Прогремел выстрел — косуля упала. Они побежали к ней. Но Карл не убил косулю, а только ранил. Она лежала на боку, судорожно взбрыкивая задними ногами, пытаясь подняться. Когда люди подбежали к ней — замерла, притворилась: сработал инстинкт — вдруг люди сочтут ее мертвой и уйдут. Прошло какое-то время, и косуля приоткрыла глаз. Четырнадцатилетний Карл поймал ее взгляд, полный мольбы и страха. Он не выдержал, отвернулся. Тут раздался еще один выстрел — косулю добили. Карл вдруг заплакал…

Потом ему приходилось стрелять, в семнадцатом году, на фронте. В него стреляли. И он стрелял.

После демобилизации работал егерем. Но Карл никогда больше не убивал животных. Он, конечно, сопровождал охотников, но сам не стрелял. Это не доставляло ему удовольствия.

Неисповедимы пути Господни! Не познакомься он на охоте с Рудольфом Дильсом, так бы и остался егерем, а теперь уже, наверное, стал бы лесничим. С помощью Беккерта Дильс с компанией выследили и застрелили матерого кабана. Кабан был хитер, сбил со следа собак, и, если бы не Карл, они наверняка упустили бы зверя. Когда вторым выстрелом кабана свалили, Дильс не удержался от похвалы: «Вы — настоящая ищейка, Беккерт. Не хотите работать у меня?» — «А что я буду у вас делать?» — «Выслеживать двуногих зверей». — «Я не люблю стрелять». — «А вам не придется этого делать. У вас будет чистая работа. Я вам гарантирую». Дильс служил в криминальной полиции.

После окончания полицейской школы Беккерта зачислили в штат Рудольфа Дильса…

Беккерт встал и подошел к окну. На улице лежал снег. Окна в кабинете были оклеены бумажными полосками. Зима сорок первого года выдалась непривычно суровой для Германии. Война как бы прорубила зияющее отверстие в стене, отделяющее Германию от России, и из России в это зияющее отверстие потекли потоки холодного, морозного воздуха.

В кабинете было жарко натоплено, и отогревшаяся канарейка Симка в клетке на маленьком столике у окна весело щебетала.

Когда Беккерт принес в кабинет клетку с канарейкой, его коллеги отнеслись к этому поступку как к чудачеству сослуживца. Но потом привыкли к птичке, а некоторые, устав от допросов, заходили к старшему криминальному советнику послушать пение Симки. Они утверждали, что ее пение хорошо действует им на нервы.

Для Беккерта канарейка была почти членом семьи. Во всяком случае, он заботился о ней, как о близком существе.

Беккерт подошел к кафельному щиту в углу, прислонился спиной к гладкой теплой поверхности. Его правая, трехпалая рука — мизинец и безымянный палец ему отстрелили на фронте — прижалась к теплому кафелю: к непогоде она болела.

Беккерт недавно перенес жестокое воспаление легких, а чуть позже — сильный катар. Его нередко знобило. Погрев спину и изуродованную руку, Беккерт вернулся к столу и сел в кресло с высокой спинкой.

Был воскресный день. Карлу надо написать ответ на запрос министерства иностранных дел. Бумагу из министерства в субботу ему передал Генрих Мюллер.

Сначала, когда Генрих Мюллер вызывал Беккерта, минуя его непосредственных начальников, те косились на него: почему группенфюрер Мюллер, шеф гестапо, игнорируя их, обращается прямо к Беккерту?

Беккерт никогда не рассказывал коллегам о том, что Мюллера он знает много лет, что они познакомились еще в начале двадцатых годов.

Но опять-таки с Мюллером его свел Рудольф Дильс.

В его аппарате он работал с 1924 года.

Между полицейскими службами земель (провинций) тогда существовала практика обмена сотрудниками.

По обмену Дильс на год отправил Карла Беккерта в Мюнхен. Там он и познакомился с чиновником баварской политической полиции Генрихом Мюллером. Мужиковатый, с неприметной внешностью, Мюллер обладал исключительной памятью. Его мечтой было создать централизованное досье, содержащее карточку на каждого гражданина Германии, достигшего двадцатилетнего возраста.

Будучи на стажировке в Мюнхене, Беккерт одно время следил за будущим фюрером Германии Адольфом Гитлером.

Вместо года Беккерт задержался в Мюнхене на целых три: он, в общем, понравился Мюллеру. Но Дильс все же востребовал его назад в Кенигсберг. Вскоре после возвращения Беккерт женился. Родился сын. Через два года Урсула заболела воспалением легких и умерла.

Второй раз Беккерт жениться не стал. Служба требовала много времени. Сыном заниматься тоже было некогда, и он рос у родителей Карла.

За годы работы в полиции Беккерт привык к одиночеству. В политическом сыске его способности проявились в полной мере. Он мог стать начальником отдела, но его никогда не тянуло командовать другими людьми. Как работника сыска его ценили, давали сложные, ответственные задания, и это его вполне устраивало.

В 1933 году в Восточной Пруссии было образовано гестапо. Беккерта зачислили в его штат.

Декретом от 10 февраля 1936 года Гиммлер был назначен официально руководителем всей системы германской полиции третьего рейха.

К этому времени Карл Беккерт уже работал в Берлине, где судьба его снова свела с Генрихом Мюллером.

Кабинет шефа гестапо Мюллера находился на том же этаже, что и кабинет Беккерта. Мюллер нередко запросто заходил к нему. Так случилось и вчера, в субботу. Он вошел с папкой и, передавая ее Беккерту, сказал:

— Надо ответить, Карл, этим чиновникам.

— Что это? — спросил старший криминальный советник.

— Очередная листовка. На этот раз ее прислали в МИД.

— А почему мы должны им отвечать?

— Это распоряжение Гейдриха.

Беккерт не любил заниматься «писаниной», но если уж ему приходилось это делать, он откладывал это на воскресенье, когда огромное здание пустовало и ему никто не мешал.

Беккерт сел за стол и открыл папку. К нему уже поступили десятки таких листовок, и ее содержание он знал почти наизусть. Называлась она «Народ обеспокоен будущим Германии». Неизвестные злоумышленники, безусловно из числа левых интеллигентов, писали в ней:

«Напрасно пытается министр Геббельс снова пустить нам пыль в глаза. Факты говорят сами за себя суровым, предостерегающим языком. Никто не может отрицать, что наше положение с каждым месяцем становится все хуже и хуже. Никто не может больше закрывать глаза на чудовищность происходящего, на катастрофу, к которой ведет национал-социалистская политика.

Агис».

Крупные военные успехи первых лет войны не привели к решающему результату. Немецкая армия под Москвой и под Ростовом отступает. Вопреки всем фальшивым сообщениям ОКВ [14] количество жертв войны исчисляется миллионами. Почти в каждом немецком доме царит траур. Трудящихся подвергают все большему подстегиванию и перенапряжению сил, из народа выжимают последние резервы. Армия поглощает новые сотни тысяч людей. Промышленность и сельское хозяйство все ощутимее страдают от нехватки рабочей силы. Женщины оплакивают погибшее семейное счастье и любовь…

Все, что следует сказать, можно свести к одному — к призыву: пора наконец осознать всю серьезность положения!

Пошлите это письмо всем, кому сможете! Передавайте его своим друзьям и товарищам по работе! Вы не один! Боритесь сначала на собственный страх и риск, а затем объединяйтесь в группы! ГЕРМАНИЯ ПРИНАДЛЕЖИТ НАМ!

Беккерт, пробежав глазами знакомый текст, достал из нижнего ящика письменного стола папку, в которой хранились листовки, присланные в гестапо по почте германскими гражданами. Большинство их не содержало никаких приписок. Получив подобную листовку, испуганный гражданин рейха, судя по всему, тотчас же стремился отделаться от нее: вкладывал в новый конверт и отправлял в гестапо. Старший криминальный советник понимал анонимных авторов: кому хочется иметь дело с гестапо, даже в качестве свидетеля. Легче всего бросить листовку в почтовый ящик, там уж гестапо пусть ищет злоумышленников. Но были и такие, которые писали сопроводительные письма и клялись в своей верности национал-социализму. Приходили листовки вместе с конвертами. По почтовым штемпелям Беккерт установил районы, где они были опущены в почтовые ящики. Конечно же, только часть писем переправлялась в гестапо, и следовало предположить, что неизвестное количество их разгуливало на свободе. Листовки были отпечатаны на ротапринте.

Эти обращения причиняли немалое беспокойство высшим государственным органам власти рейха. Министерство иностранных дел сделало по этому поводу запрос в гестапо. Их должностные лица также получали подпольную газету «Ди иннере фронт» («Внутренний фронт»), имевшую подзаголовок «Боевой листок новой, свободной Германии».

В одной из статей, напечатанной в «Ди иннере фронт», автор ее писал:

«Не Черчилль является гарантом второго фронта, а мы — борющаяся Германия».

Из этого нетрудно было сделать вывод, что «Ди иннере фронт» делается представителями левого движения, ориентирующимися на Кремль.

Беккерт из ящика стола достал чистый лист бумаги и принялся писать.

«Министерству иностранных дел

Старший криминальный советник,

Берлин В 8

гауптштурмфюрер СС Карл Беккерт».

Вильгельмштрассе 74/76

По вопросу: указанному выше.

Ответ: на ваше письмо за № Д 11 952.

Получившая распространение в Берлине печатная листовка «Народ обеспокоен будущим Германии», авторов которой следует искать в кругах марксистско-буржуазной интеллигенции, была обнаружена в количестве нескольких сот экземпляров 14, 15 и 16 января 1942 года преимущественно в почтовых отделениях Берлин ЗВ 11 и Берлин — Шарлоттенбург 2, а также в единичных экземплярах в почтовых отделениях Берлин В 8 и НВ 7. Поскольку почтовые отделения Берлин ЗВ 11 и Берлин — Шарлоттенбург 2 являются центрально-сортировочными, данные подстрекательские письма могли быть опущены в почтовые ящики также и вне сферы этих отделений, в таких пригородных районах, как Груневальд, Вильгельмсдорф или Сименсштадт.

Основная масса писем была адресована проживающим или находящимся в Берлине получателям. Часть писем разослана по территории рейха.

Закончив писать, Беккерт снова поднялся из-за стола и подошел к шкафу, где у него хранилось полоскание для горла. Взяв бутылку, он отправился в туалет, а когда вернулся, сразу увидел сигнал — у канала воздушной почты горела красная лампочка.

Накануне Беккерт запросил центральный архив сведения о коммунистах — сотрудниках запрещенной «Роте Фане», органа КПГ. Он был уверен, что среди них следует искать авторов листовки.

Центральный архив находился в пятиэтажном здании на Курфюрстштрассе. Какое количество досье удалось собрать начальнику гестапо на граждан рейха, Беккерт не знал. Но всегда, когда он делал запрос, касающийся того или иного лица, причастного к левым движениям, то получал исчерпывающий ответ. Архив не выдавал ни карточек, ни тем более досье целиком. По пневматической почте, которая соединяла здание на Принцальбрехтштрассе со зданием на Курфюрстштрассе, приходили ответы на вопросы, отпечатанные на тонкой, папиросной бумаге.

Беккерт не ошибся. Пневматическая почта принесла ответ на его вчерашний запрос. В пакете было три листочка бумаги.

Старший криминальный советник уселся поудобнее в глубокое кресло неподалеку от камина и стал читать.

«Вильгельм Гуддорф. Родился в Генте (Бельгия) 20 февраля 1902 г.

Отец Гуддорфа — профессор Гентского университета. Католик.

Вильгельм Гуддорф в 1920 году поступил в Гентский университет на богословский факультет. В 1921 году покинул Гент. Продолжил образование в университетах Лейдена, Парижа и Мюнстера. Изучал языки и историю.

Владеет всеми европейскими языками (включая диалекты и древние формы).

Член КПГ с 1922 года.

С 1926 по 1933 год заведовал отделом внешней политики в газете коммунистов «Роте Фане».

В апреле 1933 года за антигосударственную деятельность был арестован.

С 1934 по 1937 год находился в каторжной тюрьме Люкау. В тюрьме изучил персидский, японский и китайский языки…»

Беккерт едва слышно присвистнул: «Занятная птичка».

«С 1937 по 1939 год находился в концлагере Заксенхаузен. Освобожден в апреле.

В подозрительных связях после освобождения не замечен».

Старший криминальный советник взял чистый лист бумаги и нарисовал схемку: «Обер-лейтенант Шульце-Бойзен + коммунист Гуддорф». От Шульце-Бойзена потянулись в стороны две линии. На конце одной он написал: «Правительственный советник Харнак», на конце другой вывел: «Йон Зиг».

Беккерт бережно сложил листок, подошел к несгораемому шкафу в углу кабинета, открыл его, достал оттуда папку с надписью «Красные пианисты». Копию письма в министерство иностранных дел он вложил в другую папку, где хранилась переписка с МИДом.

В целях секретности ответы, которые направлялись сотрудниками гестапо, хранились в сейфах их авторов. Только узкий круг лиц имел доступ к этим сейфам.

Документы с грифом «Секретно» могли быть показаны начальнику сектора штурмбанфюреру Линдову. С пометкой «Совершенно секретно», «Только для начальников служб» — начальнику отдела I—A штандартенфюреру Панцигеру, с пометкой «Секретный документ государственной важности» мог потребовать только группенфюрер Генрих Мюллер.

Эта папка была самой тоненькой. В ней находился проект «легального» убийства французского генерала Рене Дебуаса, находившегося с 1940 года в немецком плену, а также бюллетени № 3 и 4 от 25 и 26 июля 1941 года, подписанные командиром специальной эйнзацгруппы гауптштурмфюрером Кенигсхаузом. Кенигсхауз передал эти документы Беккерту, когда тот исполнял обязанности начальника сектора в июле и августе сорок первого года.

В бюллетенях, в частности, говорилось:

«Сами по себе многочисленные расстрелы на захваченной русской территории комиссаров и евреев не вызывали бы возражений, если бы при их подготовке и осуществлении не допускались технические недосмотры: некоторые, например, оставляли непогребенными трупы прямо на месте расстрела…»

Прочитав еще тогда, летом, эти донесения, Беккерт невольно поежился. Его поразила откровенность, с которой Кенигсхауз излагал суть вопроса. На заседаниях, которые проводили Мюллер и Гейдрих с начальниками отделов и секторов, всегда употреблялись условные обозначения. Слова «трупы», «смерть», «казнь» исключались. Бывало, Мюллер спрашивал обергруппенфюрера Гейдриха, следует ли применить «специальное обращение» к заключенному М. На что Гейдрих отвечал: «Если это подходит к случаю «А». Или, скажем: «Направьте дело еще раз к рейхсфюреру». Разговор велся таким образом, что даже присутствующие высшие чиновники гестапо не знали, о ком идет речь, хотя, конечно, и разбирались в терминологии: «специальное обращение», «специальная обработка», «превентивное заключение» и т. д.

В отдельной папке у Беккерта хранился документ, который не был известен ни Мюллеру, ни Гейдриху.

Он обнаружил его в русском посольстве, когда после начала войны, после одиннадцатидневной блокады, гестапо наконец получило доступ в здание.

Все секретные документы сотрудники русского посольства, конечно, успели уничтожить, но в баках для мусора имелись кое-какие клочки изорванных бумаг. То, что Беккерт обнаружил, принадлежало, наверное, одному из ведущих работников советского посольства и больше всего напоминало дневниковую запись. Старшему криминальному советнику удалось склеить и прочитать всего одну цельную страничку.

Запись была сделана 22 или 23 июня. Во всяком случае, сразу же после начала военных действий. Сотрудник советского посольства писал следующее:

«В глубине огромного кабинета за письменным столом сидел Риббентроп в будничной серо-зеленой форме. Когда советский посол вплотную подошел к письменному столу, министр встал, молча кивнул головой, подал руку и пригласил пройти за ним в противоположный угол зала за круглый стол. У Риббентропа было опухшее лицо пунцового цвета и мутные, как бы остановившиеся, воспаленные глаза. Он, видимо, основательно выпил. (Строчки эти Беккерт подчеркнул.) Спотыкаясь чуть ли не на каждом слове, Риббентроп принялся довольно путано объяснять, что германское правительство располагает данными относительно усиленной концентрации советских войск на германской границе. Игнорируя тот факт, что на протяжении последних недель советское посольство по поручению Москвы неоднократно обращало внимание германской стороны на вопиющие случаи нарушения границы Советского Союза немецкими солдатами и самолетами, Риббентроп заявил, будто советские военнослужащие нарушили германскую границу и вторглись на германскую территорию, хотя таких фактов в действительности не было.

Риббентроп пояснил, что он кратко излагает содержание меморандума Гитлера, текст которого он тут же нам вручил.

Затем Риббентроп принялся нас уверять, что эти действия Германии не являются агрессией, а лишь оборонительными мероприятиями. Вот его буквальные слова: «Фюрер поручил мне официально объявить об этих оборонительных мероприятиях».

Советский посол встал. Прежде чем уйти, он сказал: «Это наглая, ничем не спровоцированная агрессия. Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападение на СССР. Вы еще жестоко поплатитесь».

Посол повернулся и направился к выходу. Риббентроп при этих словах сразу утратил напыщенный вид, который тщился все время сохранить. Семеня, он поспешил за нашим послом и почти шепотком, скороговоркой заговорил о том, что он лично был против этого решения, но ему не удалось убедить фюрера.

«Передайте в Москве, что я был против» — эти слова он почти выкрикнул, когда мы уже были в коридоре, покинув кабинет».

«Передайте в Москве, что я был против» — тоже было отчеркнуто красным карандашом.

Беккерт перечитал документ и спрятал его в несгораемый шкаф. Зачем он его хранил? Почему не передал Мюллеру? Воспользуется ли когда-нибудь старший криминальный советник как сотрудник политического сыска этим документом, он не знал. Но речь в документе шла о таком высокопоставленном лице третьего рейха, что лучше всего пока никому его не показывать.

Кое-что Карл Беккерт имел и на фюрера. Но это, конечно, он не мог доверить бумаге. Это он хранил в памяти.

 

Глава седьмая

— Знаешь, Эрвин, нам опять привезли эти вонючие консервы. От одного их вида меня уже тошнит. Вилли наверняка сейчас жрет настоящую свиную колбасу и шпиг на Украине, а мы тут сидим и киснем, — с этими словами фельдфебель Ранге вошел в комнату отдыха операторов.

Ефрейтор Шумахер собирался на очередное дежурство.

— Ну что ты молчишь? Тебе не надоели эти консервы?

— Надоели, — односложно ответил Шумахер.

— Вообще нам крепко не повезло, что мы застряли в рейхе, — продолжал фельдфебель. — Наверняка после победы участникам восточной кампании будут давать на Украине по большому куску жирной земли. Мне говорили, что земля на Украине, как масло. Когда вымажешь в ней руки, их трудно отмыть… Ты хотел бы получить кусок земли на Украине, Эрвин?

— А зачем она мне?

— Интеллигент! — презрительно фыркнул фельдфебель. — Если ты не знаешь, что делать с землей, взял бы управляющего, получил бы полсотни восточных рабочих, сидел бы дома. — И фельдфебель неожиданно засмеялся. — Сидел бы подсчитывал доходы! Вот когда пригодилась бы тебе твоя математика…

— Ты знаешь, Франц, меня это мало интересует.

Ефрейтор Шумахер не был подчиненным фельдфебеля Ранге. Оба они служили на пеленгаторной станции дальнего слежения и были в одинаковой должности — операторами, поэтому Шумахер мог себе позволить обращаться к Ранге по имени и на «ты».

— Эрвин, зачем ты тогда живешь? — удивился Ранге.

— На этот вопрос ответить не так просто, как ты думаешь.

— А по-моему, нет ничего проще, — разглагольствовал фельдфебель. — Жизнь дана человеку для того, чтобы он жил. Жил! Понимаешь? А вот эта жизнь, которой мы сейчас живем, разве это жизнь?

— Сейчас война, Франц…

— Да, война… Но когда мы стояли во Франции — тоже была война… Я вот уверен, что сейчас Вилли наверняка…

— А ты знаешь, сколько уже раненых с Восточного фронта в Кюлюнгсборне? — перебил Шумахер своего товарища.

— Что, много? Ты опять был там у своей зазнобы?

Эрвин промолчал. Он подумал о Микки, и сладостное ожидание предстоящей встречи с ней охватило его…

Он не хотел бы очутиться сейчас во Франции. Ничего не скажешь: красивая страна. Хорош Париж. Говорили, что особенно он великолепен по вечерам, когда Елисейские поля были буквально залиты светом. Но в этой стране он чувствовал себя чужим и никому не нужным. От своих товарищей солдат его отделяла стена образования. Когда началась война, Шумахер учился на пятом курсе физико-математического факультета Берлинского университета, а его товарищи по службе хорошо знали только правила арифметики.

Эрвин в университете изучал французский и понимал, что говорят о них, немцах, французы. Ничего хорошего, разумеется. Это объяснимо: они пришли как завоеватели. Но когда не понимаешь, что о тебе говорят конкретно, это одно, а когда понимаешь — совсем другое.

Когда он попытался одной приглянувшейся ему молодой француженке объяснить, что он не такой, как все, она слушать его не захотела. О том, чтобы обнять, поцеловать, приголубить, не могло быть и речи. Все это оказалось враки, что француженки так доступны. Может быть, до войны… Но до войны Эрвин не успел побывать в Париже.

Товарищи затащили его в парижский бордель — там тоже ничего хорошего. Машины, а не женщины! Такие же, как в соответствующих заведениях в Германии.

Другое дело медсестричка Микки. Он давно, еще в университете, слышал от своего товарища, что медички особенно хороши для любовных забав. У товарища была медичка. Но тогда он думал, что его друг преувеличивает: каждый мужчина любит прихвастнуть. Теперь он убедился, что товарищ был прав. Во всяком случае, Микки превзошла все его ожидания. Он сейчас только подумал о Микки, увидел ее в своем воображении в белоснежном, хрустящем от крахмала наряде медсестры, и его охватил сладкий озноб.

Нет, он не хотел бы оказаться на месте Вилли, который служил вместе с ними во Франции, а в июне сорок первого года был откомандирован на Восток.

Сначала там все вроде шло гладко. И в июне, и в июле… Но сейчас?.. Даже газеты пишут об упорных сражениях. Да что там газеты! Он сам — очевидец. В Кюлюнгсборн, куда ему изредка удается вырываться к Микки, валом валят с Восточного фронта раненые.

Пансионаты и отели этого курортного городка на Балтийском море, почти пустовавшие в сороковом и в первой половине сорок первого года, стали быстро заполняться.

В последнее их свидание Микки была так загружена работой, что смогла прибежать к нему с ночного дежурства только на полчаса…

— Вы уже готовы, Шумахер? — В комнату отдыха вошел начальник станции лейтенант Кизельринг.

Эрвин вскочил:

— Так точно, господин лейтенант!

— Тогда желаю поймать сегодня еще одного «сверчка».

Меткое словцо, которым окрестил фельдфебель Ранге тайные передатчики, прижилось. «Сверчки» вдруг активизировались, как только началась война с Россией. Ранге одному из первых на станции удалось поймать тайный передатчик. Но он быстро его упустил и потом оправдывался:

— Разве его удержишь, господин лейтенант? Он как сверчок: цвир, цвир! В одном месте. Подойдешь к нему, а он уже из другого угла: цвир, цвир!..

В ловле «сверчков» больше всего везло Шумахеру.

— Он их высчитывает алгебраически, — с завистью говорил Ранге, коверкая язык редко произносимым словом.

Лейтенант Кизельринг был доволен ефрейтором Шумахером. Он смог уже доложить в центральный III отдел радиоперехвата — абверфунк — о нескольких тайных передатчиках, обнаруженных его станцией, и успел получить за это награду.

В свою очередь, Кизельринг старался поощрять ефрейтора: он часто давал ему не только увольнительные, но и свой мотоцикл «Цундап», который мог за час домчать до Кюлюнгсборна «математика», как про себя именовал лейтенант толкового ефрейтора.

Шумахер заступил на дежурство в 20.00.

Пожелав спокойной ночи своему товарищу, которого он сменил, Эрвин уселся за пульт. Привычным жестом надел наушники и стал вертеть ручки настройки. Предстояло многочасовое дежурство. Искать в хаосе радиосигналов позывные тайных передатчиков было совсем не простым делом.

Свое дежурство Шумахер начал с того, что «мазнул» по эфиру. Он и до войны увлекался радиоделом и подолгу любил сидеть за приемником. Самая хорошая музыка начиналась после полуночи. Вот Париж… Вот Брюссель, а вот Варшава…

Слушая музыку, поглядывая на зеленый глазок настройки своего телефункена, Эрвин представлял себе богатые рестораны в европейских столицах и ночную жизнь, которая там бурлила и пенилась, по его понятиям, как шампанское!

Теперь, когда началась война, другое дело.

Парижская станция передавала какие-то правила, введенные немецким комендантом.

Диктор Би-би-си тоже что-то бубнил.

«Национал-социалистская Германия стоит как утес среди разбушевавшейся стихии…» — это Берлинская широковещательная… Доктор Геббельс упражняется в красноречии…

Только София передавала легкую музыку.

Эрвин «скользнул» по эфиру на восток, на Москву. Но сначала наткнулся на мощный радиоузел связи главной ставки фюрера, которая находилась, как слышал Эрвин, где-то в Восточной Пруссии.

Тут сам черт ногу сломит: одновременно работали десятки передатчиков, извергая в эфир колонки цифр и знаков, понятных только тем, кто шифровал эти радиограммы…

А вот и Москва… До войны русское радио часто передавало песни. Многие песни нравились Эрвину своей мелодичностью.

Теперь почти всегда, когда Эрвин настраивался на Москву, русские говорили, говорили и говорили…

А вот это та самая станция… По расчетам Шумахера, она должна была находиться где-то рядом с Москвой. Станция мощная, хорошо прослушиваемая по всей Европе. Работает на разных шифрах. Иногда передает только короткий сигнал ОВВ. Что бы это могло означать?

Шумахер любил свое дело, и время текло незаметно.

Светящиеся стрелки на циферблате показывали уже второй час ночи.

Эрвин настроился на определенный пеленг и стал шарить в диапазоне коротких волн от 20 до 50…

Ага… Вот он снова поймал его… Работает хорошо, классно…

Эрвин схватил карандаш и стал быстро записывать… Ушел. Ушел на другую волну… Пока он его найдет, пройдет какое-то время, и в шифровке, которую и так не могут дешифровать лучшие специалисты функабвера, образуется разрыв, пробел… Вот он снова поймал его. Шумахер еще успел записать колонку букв и цифр и последний сигнал Пэ-Тэ-Икс. Конец передачи.

Ефрейтор тотчас крутнул ручку настройки на Москву, на ту самую станцию, и поймал мощный сигнал ОВВ…

Так было уже в третий раз. Это не может быть случайным совпадением.

Еще в сентябре Шумахер засек чужую станцию на линии Тулуза — Женева.

С тех пор он стал охотиться за этой станцией. Но ему редко удавалось ее поймать: радист, видно, постоянно менял время и волны, на которых работал.

Все же, поймав эту станцию еще несколько раз, Шумахер исключил Тулузу: сигнал станции был такой мощности, что Тулуза отпала. Станция находилась примерно на тысячекилометровом расстоянии. А это почти совпадало с Женевой.

Свои наблюдения он тогда же доложил лейтенанту Кизельрингу и, конечно, в награду получил а увольнительную на 24 часа, и мотоцикл…

Вот и сегодня ему есть что доложить начальнику станции. Тайный передатчик, работающий в Женеве, вещает на Москву. А отзыв русской станции — ОВВ — означает — передача принята.

 

Глава восьмая

Начальник Главного управления имперской безопасности Рейнгард Гейдрих тайные передатчики, активизировавшие свою работу с началом войны в России, называл «пианистами».

После двадцать второго июня служба радиоперехвата засекла сразу несколько новых передатчиков. Несомненно, они были связаны с русскими.

Русская разведка, лишенная теперь возможности пользоваться связными, должна была перейти к единственной оставшейся форме связи — радио.

Выслушав соображения Гейдриха, рейхсфюрер СС Гиммлер спросил:

— И много оказалось этих… «пианистов»?

Гейдрих назвал число.

— Ого! Целая капелла…

— «Красная капелла», рейхсфюрер…

— Да, да… И кому вы думаете поручить это дело? Может, Канарису?

— Я бы не делал этого, рейхсфюрер.

— Вы не доверяете адмиралу? Вы ведь, кажется, служили с ним на крейсере «Берлин»?

— Да, мы служили вместе. И тем не менее…

— У вас есть доказательства? — перебил Гиммлер.

— Адмирал вне подозрений… Но люди из его ближайшего окружения не внушают мне доверия.

— Кто именно?

— Полковник Остер.

— У вас есть факты?

— Я недавно узнал, что тайна рейха — день, когда наши войска должны были перейти границу Голландии, был известен голландскому правительству.

— Откуда это известно вам?

— От бывшего начальника голландской секретной службы.

— Где он сейчас?

— Сидит у нас в лагере.

— Ну а при чем здесь Остер?

— Остер был дружен с военным голландским атташе полковником Сасом…

— Ну, мало ли кто с кем дружен… Вы ведь с Канарисом тоже друзья, — пустил шпильку Гиммлер, но Гейдрих сделал вид, что не воспринял этой колкости, и продолжал:

— Накануне того дня, когда в Гаагу ушла шифровка, Остер встречался с Сасом.

— Ну, это уже кое-что, — проговорил озабоченно Гиммлер. — Пожалуй, вы правы. Канарису не стоит поручать это дело. Фюрер в последнее время им недоволен. Когда недавно зашла речь об адмирале, фюрер перебил меня: «Канарис! Канарис!.. Я не хочу слышать этого имени… По тем данным, которые он предоставил мне перед началом восточной кампании, у русских уже не должно остаться ни одной боеспособной дивизии…» Кстати, Гейдрих, вы ничего пока не говорите фюреру о «пианистах». Не надо его пока волновать. Он и так в последнее время сильно нервничает… Доктор Морелль сказал мне, что боли в желудке у фюрера явно невралгического характера… Так кому вы хотите поручить это дело?

— Шелленбергу.

— Что ж… Решение верное. Вальтер справится.

* * *

Единственный человек, которого побаивался Вальтер Шелленберг, был обергруппенфюрер СС Рейнгард Гейдрих. Фюрер занят большой политикой. По положению он стоит от него на значительном расстоянии. К тому же Гитлер хорошо знает, что Шелленберг верно служит ему.

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер благоволил к Шелленбергу, тот был его доверенным лицом.

Начальник государственной тайной полиции Мюллер был человеком неглупым, знающим свое дело, но не ему, мужлану, «башмаку», состязаться с интеллектуалом Шелленбергом.

Его непосредственный начальник Рейнгард Гейдрих был единственным человеком, которого следовало опасаться.

Проницательность Гейдриха вызывала зависть у Шелленберга. Шелленберг знал, что у Гейдриха есть досье на него, как есть досье на других высокопоставленных лиц рейха. Даже на Гиммлера.

Гиммлер тоже знал об этом и сам однажды сказал своему любимцу Шелленбергу:

— Это цепной пес. В своем старании выслужиться этот человек не пощадит никого. Но у цепи два конца, и один — в моей руке. Честолюбивым планам Гейдриха никогда не сбыться. Человек, у которого в жилах есть еврейская кровь, не может в рейхе претендовать на большее положение, чем то, которое он занимает. А что касается усердия… Что ж, пусть усердствует. Пусть действует на страх врагам рейха.

Шелленберг не хотел бы встать на пути такого человека, как Гейдрих, и не завидовал Канарису.

Гейдрих давно намеревался подчинить себе абвер — военную разведку и контрразведку — и плел сети, куда рано или поздно должен попасть хитроумный адмирал.

Сначала Шелленберг думал, что это просто интриги, но потом убедился, что в абвере действительно что-то нечисто.

Но пусть этим занимается Гейдрих. У Шелленберга своих забот достаточно.

Он был самым молодым генералом СС. В начале войны ему исполнилось тридцать два года. Он возглавлял VI Отдел РСХА (Главного управления имперской безопасности). В его руках находились все зарубежные связи, вся политическая разведка. Контрразведка тоже подчинялась ему.

Человек достаточно образованный, владеющий языками, изворотливый, он был белой вороной в СС.

Он знал, что товарищи за глаза называют его «мартовской фиалкой». Вальтер Шелленберг вступил в национал-социалистскую партию в марте тридцать третьего года, то есть после прихода Гитлера к власти. Прозвище это приклеил ему Гейдрих. «Мартовская фиалка»! Из этого следовало, что он не принадлежал к когорте старых борцов, начинавших с Гитлером.

Ну что ж… Пусть он будет «мартовской фиалкой»… Еще неизвестно, как повернется война… Не будет ли тогда это поставлено ему в заслугу?..

Вот чего боялся Шелленберг! Мыслей! Своих собственных мыслей, о которых, не дай бог, узнает Гейдрих.

Иногда Шелленбергу казалось, что Гейдрих умеет читать мысли. Мистика, конечно. Но обергруппенфюрер нередко задавал такие неожиданные и каверзные вопросы, что от них дух захватывало.

Шелленберг и Гейдрих сидели в удобных креслах за небольшим столиком в кабинете начальника Главного управления имперской безопасности.

То, что они расположились не за служебным огромным столом, а вот так, по-домашнему, в креслах, а на столике стояли бутылки «Камю» и кофе, должно было придавать их беседе полуофициальный, доверительный характер.

— Может, еще рюмочку?.. — спросил Гейдрих.

— Спасибо. Вы же знаете, обергруппенфюрер… Печень и желудок… Я, к сожалению, лишен с детства многих радостей жизни…

— Так вот, Вальтер. Я решил это дело поручить вам. Вопрос согласован с рейхсфюрером. Вы будете осуществлять общее руководство. Я бы сам занялся этим делом, но меня сейчас прежде всего беспокоит безопасность фюрера.

— Неужели это так серьезно, обергруппенфюрер?

— Вы же знаете, Вальтер, — не отвечая прямо на вопрос, продолжал Гейдрих, — наш генеральный штаб — клубок змей. Там есть люди Секта, Бломберга, Фрича… А ведь этих людей фюрер отстранил от командования армией, и они, конечно, недовольны. Больше того, они ненавидят фюрера и что-то замышляют…

— А куда же смотрит адмирал Канарис? Ведь это же по его ведомству — военные.

— Адмирал — мой друг! Но он слишком доверяется своим подчиненным. А они, вместо того чтобы вести расследование с тщательностью полицейских ищеек, занимаются совсем не тем, Вальтер. Совсем не тем, — повторил Гейдрих.

«Надо будет шепнуть об этом при случае Канарису», — подумал Шелленберг. Он совсем не хотел, чтобы Гейдрих быстро свалил адмирала и его власть распространилась бы на огромный аппарат абвера.

— Вот почему я должен позаботиться о безопасности фюрера, — закончил Гейдрих. — Что касается «Красной капеллы», то по этому делу мы пока располагаем немногим. Наши радисты засекли ряд тайных передатчиков: в Берлине, Брюсселе и в Швейцарии. С Берлином и Брюсселем — проще. Найдите несколько хороших старых полицейских ищеек, и они сделают это дело. Разумеется, вам будут выделены отряды пеленгаторов ближнего действия. Я прикажу снабжать вас информацией пеленгационным станциям дальнего слежения в Штутгарте, Страсбурге, Нюрнберге, в Кранце и в Кюлюнгсборне. Нашим дешифровальщикам удалось прочитать две радиограммы берлинской радиостанции. Информация эта могла идти только от ближайшего окружения Геринга. Так что обратите особое внимание на министерство авиации и штаб ВВС. К сожалению, берлинский «пианист» вскоре переменил шифр, а потом и место… Вы понимаете, что затеряться в таком городе, как Берлин, несложно. Когда мы стали подбираться к нему на новом месте, он умолк. Все это наводит на мысль, что у них есть свои люди в отделе радиоперехвата. Следовательно, зона наших поисков расширяется. Нужно раскинуть большую сеть… Ну, не мне вас учить…

Что же касается Швейцарии, то я прошу вас заняться этим лично.

Пеленгаторы дальнего действия засекли там две радиостанции. Нам пришлось послать отряды пеленгаторов ближнего действия к границам Швейцарии, чтобы прощупать эту страну с двух сторон: с немецкой и французской. Установлено, что один передатчик находится в Женеве, другой — в Лозанне.

Но Швейцария — нейтральная страна, и как их там достать — вам придется поломать голову.

Брюссельский «пианист»… У меня такое ощущение, что он связан с Берлином. Те люди, которые будут заниматься берлинскими «пианистами», пусть займутся и брюссельскими.

— Обергруппенфюрер, могу ли, если понадобится, привлечь к этому делу и людей Мюллера? — спросил Шелленберг.

— Можете брать кого угодно, Вальтер. Держите меня и рейхсфюрера Гиммлера в курсе дела.

* * *

Значит, Гейдрих будет заниматься генералами…

Шелленбергу тоже было кое-что известно о «генеральских заговорах», которые начиная с тридцать седьмого года следовали один за другим.

Но, по данным Шелленберга, это не были настоящие заговоры. Это была болтовня старых генералов, которых Гитлер пугал своей авантюристической политикой. Генералы хотели того же, что и Гитлер: усиления вермахта, вооружений и, конечно, захвата чужих земель. Но вмешательство во все дела Гитлера, бывшего ефрейтора, шокировало их. Гитлер действовал не по правилам академической военной игры, а «по интуиции», как он сам говорил.

Генералы ругали фюрера последними словами, но, как только он добивался победы, спешили к нему с верноподданническими заявлениями… Обо всем этом Шелленберг знал. Что же изменилось теперь? В связи с провалом блицкрига на Восточном фронте генералы снова зашевелились?

Ну что ж, пусть Гейдрих занимается генералами. Может, он на этом сломает себе шею.

* * *

Шелленберг пришел в свой кабинет и достал из сейфа желтую папку. В этой папке были списки лучших криминалистов Германии.

Он не любил сидеть за служебным столом и расположился в глубоком, удобном кресле у окна. Налил себе содовой. Запил таблетку. От рюмки «Камю» у него заныла печень и был неприятный привкус во рту.

Шелленберг раскрыл папку и стал листать списки.

Паннвиц. Против этой фамилии он поставил птичку. Штрюбинг. Копков, Берг, Беккерт. По поводу Беккерта надо было договориться с Мюллером.

Так как Шелленберг проводил большую часть своего рабочего времени в этом кресле, то на столике возле него стояли телефоны, спаренные с теми, что были на его рабочем столе.

Он поднял трубку красного внутреннего телефона.

— Послушай, дружище, мне нужен твой Беккерт…

— Кроме гадости, от тебя никогда ничего не услышишь, — ворчливым тоном проговорил Мюллер. — Зачем тебе Беккерт?

— Он же у тебя специалист по коммунистам?

— С каких это пор ты стал заниматься коммунистами?.. Мало тебе всей Европы…

— Европы мне вполне достаточно. Но, к сожалению, коммунисты есть не только в Германии.

— Тогда Беккерт не подходит, — перебил Мюллер. — Он у меня специалист только по Германии…

— А мы с ним как раз начнем с Германии…

— У тебя что, мало своих людей?

— Дружище, все знают, что лучшие криминалисты у тебя…

— Но Беккерт болен, — все еще не соглашался начальник гестапо.

— Болен? Чем?

— У него что-то с горлом…

— И это ты называешь — болен? А разве я не болен? А твое давление? Разве время нам всем сейчас болеть?..

На другом конце провода помолчали.

— Ты уже, конечно, говорил об этом с Гейдрихом? — спросил наконец Мюллер.

— Ты догадлив, дружище. Это приказ и Гейдриха, и рейхсфюрера…

— Чего же ты тогда мне голову морочишь! Когда тебе прислать Беккерта?

— Хорошо было бы прямо сейчас.

Мюллер, ничего не ответив, повесил трубку. «Сейчас пришлет», — решил Шелленберг.

* * *

— Садитесь, Беккерт. Сегодня чертовски холодно. Что-нибудь выпьете?

— Благодарю, бригадефюрер. Но у меня горло…

— А что у вас с горлом? Вы давно показывались врачам?

— Давненько.

— И что вам тогда говорили врачи?

— Хронический катар.

— Ну, с этим можно прожить сто лет. Группенфюрер Мюллер вам сказал, что вы переходите теперь в мое распоряжение?

— Так точно, бригадефюрер.

— Понимаете, Беккерт, в Берлине и Брюсселе появились тайные передатчики. Есть все основания считать, что они красные. А вы ведь у нас специалист по красным. Если мне не изменяет память, в двадцатые годы, еще во времена Веймарской республики, вы вели наблюдения даже за нашим фюрером.

Беккерт невольно покраснел: «Все знает».

— Такая у меня служба, — скромно ответил старый полицейский комиссар.

— Вы, конечно, располагаете сведениями о коммунистах, которые не сидят за решеткой или находятся на нелегальном положении?

— Кое-что у меня, конечно, имеется, бригадефюрер.

— Что именно?

— В Берлине красные выпускают листовки и прокламации. Подписывают они их «Внутренний фронт». Несколько месяцев назад я выпустил одного коммуниста. Мы его подвели под закон о помиловании. Я знал этого человека давно. Он не из тех, кто может одуматься и прекратить борьбу. Однако несколько месяцев он вел себя тише мыши. Я был терпелив, и мое терпение вознаграждено. Он навел меня на след некоего Реннера. На самом деле это не Реннер, а Гуддорф. Коммунист. Я приказал следить за Гуддорфом.

Он опытный конспиратор, и пока мне не удалось найти тайную типографию. Но совсем недавно меня заинтересовал один звонок. Гуддорф звонил обер-лейтенанту Харро Шульце-Бойзену. Я навел справки об обер-лейтенанте. Он известен рейхсмаршалу Герингу и служит в его штабе…

— Где, вы сказали, — в штабе Геринга?

— Да, в штабе Геринга. И вот я подумал: что может быть общего у коммуниста с обер-лейтенантом Шульце-Бойзеном?

— А о чем они говорили? — Шелленберг не мог сдержать охватившего его нетерпения.

— В том-то и дело, что из разговора я ничего не понял.

— И что же дальше? — подгонял Шелленберг.

— Пока ничего особенного. Гуддорф больше не звонил. Но я решил установить круг знакомых обер-лейтенанта. Это очень разные люди. Писатель Гюнтер Вайзенборн, Арвид Харнак — старший правительственный советник имперского министерства экономики, супруги Кукхоф. Грета Кукхоф работает в отделе расовой политики национал-социалистской партии и имеет доступ к служебным документам.

— Это очень интересно. Продолжайте за ними слежку и ведите систематическое подслушивание телефонных разговоров.

Шелленберг перехватил снисходительный взгляд Беккерта.

— Конечно, бригадефюрер, я это делаю.

— Ну и что?

— Пока ничего. Они договариваются о встречах. Часто пользуются яхтой, которая стоит в Варнемюнде, и совершают прогулки по Балтийскому морю.

— А вы не пробовали…

— Пробовал, — вставил Беккерт. — Мои люди хотели установить звукозаписывающий аппарат на яхте, но с нее буквально не спускает глаз один моряк. Он служит обер-лейтенанту.

— Обратите, Беккерт, особое внимание на Шульце-Бойзена. Есть сведения, что именно из министерства авиации идет утечка секретной информации.

— Будет сделано, бригадефюрер.

— А теперь, Беккерт, мне нужно, чтобы вы пару человечков послали в Швейцарию.

— В Швейцарию?

— Да. Там тоже обнаружены тайные красные передатчики. Пусть эти людишки выдают себя за политэмигрантов, антифашистов. Именно в этой среде нам следует искать пособников красных. Я надеюсь, у вас найдутся такие люди?

— Найдутся.

— Я не буду с ними говорить. Я почему-то не люблю провокаторов. Поговорите с ними сами. У вас это лучше получится. Запомните, что среди политэмигрантов есть не только мужчины, но и женщины. На них тоже надо обратить внимание.

— Будет сделано, бригадефюрер.

— Я не ошибся в вас, Беккерт. — Шелленберг лестью решил привязать к себе нового помощника. — Не хотите ли вообще перейти работать ко мне? Я не жду от вас немедленного ответа. Но я вам советую подумать. Группенфюрер Мюллер все равно не даст вам ходу. Он вам завидует и потому столько лет держит на вторых ролях… Вы ведь всего-навсего до сих пор гауптштурмфюрер… А пока, Беккерт, я делаю первый шаг на пути к нашей дружбе. Я представлю вас рейхсфюреру СС. Вы же ему не представлены?

— Никак нет, бригадефюрер.

— Ну вот видите! Такой хороший работник, а рейхсфюрер СС не знает вас… Как только подберете людишек для Швейцарии, пошлю вас к Гиммлеру с докладом. Кстати, покажитесь личному врачу рейхсфюрера доктору Керстену. Это — маг, чародей. Это не то что костоломы из районной поликлиники, с которыми вы имеете дело. Он живо вылечит вас от хронического катара.

— Я вам очень благодарен, бригадефюрер, — искренне произнес Беккерт.

Встречей с полицейским комиссаром Шелленберг остался доволен. «Он будет стараться», — подумал бригадефюрер.

Решение послать его к Гиммлеру возникло тотчас же, как он услышал о Шульце-Бойзене. Этот человек был из ближнего окружения Геринга. «Могущественный толстяк может рассердиться на меня. Подумает, что я копаю под него. А я ему не противник: мы в разных весовых категориях. Ему ничего не стоит уложить меня. Гиммлер — другое дело. Представляю, как он обрадуется! Ведь по декрету от двадцать девятого июня Геринг стал «наследным принцем», вторым человеком после Гитлера. А вот когда выяснится, что один из людей его штаба замешан в такой истории, положение его может пошатнуться. А этого только и ждет рейхсфюрер. Он не забудет, что я оказал ему эту услугу. Если же Геринг сохранит свое влияние на фюрера, то я буду в стороне: Беккерт — это не мой человек, а Мюллера…»

* * *

— Послушай, Ганс, тебе не надоело торчать в тюрьме?

Перед Беккертом сидел человек лет тридцати пяти в серой арестантской одежде.

— Вы смеетесь надо мной, господин комиссар.

— Зачем мне смеяться над тобой? Ты думаешь, у меня нет других дел?

— Дел у вас много, господин комиссар, это я знаю.

— Так что ты все-таки ответишь мне?

— Что я отвечу? Кому охота сидеть в тюрьме?

— Тебе еще осталось, по-моему, два года?

— Яволь, господин комиссар, два года.

— А что, если я освобожу тебя, ты постараешься оказать мне маленькую услугу?

— Я готов оказать вам любую услугу, господин комиссар…

— Мне только не нравится твоя последняя профессия — сутенер. Разве это дело для мужчины?

Заключенный Ганс Петерс стыдливо опустил глаза.

— У тебя есть какая-нибудь другая профессия?

— Я был когда-то неплохим дамским мастером…

— Это тоже не совсем мужская профессия, но… пожалуй, подойдет. Ты бы мог вернуться к своей старой специальности?

— Вы снова шутите, господин комиссар?

— Нисколько. Я спрашиваю серьезно.

— Думаю, что смог бы… Надо только немножко потренироваться. Сейчас на воле женщины, наверное, носят другие прически…

— Слушай, а почему ты все-таки занялся сводничеством? — спросил комиссар.

— Я любил женщин.

— Любил женщин и потому стал сутенером?

— Вы можете мне не поверить, комиссар, но это так. Женщины любили меня, и я любил их. Мне не надо было искать их — ведь я был дамским мастером. Они сами ко мне приходили. Я всегда чувствовал, которая «клюнет». Когда на ее голове я делал узоры и строил «за́мки» из волос, между моими руками и ее телом пробегал ток… Ну, а потом уже все просто: мы договаривались и встречались. Но их было слишком много. Некоторые из них оказались назойливы… Вот тогда я и подумал: есть немало застенчивых мужчин… Им хочется женщину, а они стесняются, робеют… Почему бы им не помочь…

— Значит, ты делал это из сочувствия к застенчивым мужчинам? — притворно удивился Беккерт, но Петерс не почувствовал этого.

— В значительной степени, да… Но и женщинам мне хотелось доставить приятное…

— Ты просто большой гуманист, Ганс, — продолжал иронизировать полицейский комиссар. — За что же тогда тебя посадили?..

— Среди моих клиенток попалась жена одного крупного партийного бонзы. Она очень любила это… Ну, я и устраивал ей свидания, а шпики муженька дознались…

— Это очень интересно, — задумчиво проговорил Беккерт. В деле Петерса этого не было. Тот, кто вел следствие, видно, намеренно скрыл фамилию партийного бонзы…

Беккерт слушал Петерса, и хотя план использования этого подонка у него в основном был уже готов заранее, сейчас добавлялись кое-какие существенные детали.

— Ты все хорошо мне рассказал, Ганс. И я считаю, что не очень нарушу закон, если освобожу тебя. Ты вернешься к своей старой хорошей профессии и будешь дамским мастером. В Германии сейчас скучно работать дамским мастером. Идет тотальная война. Девушки из «арбайтсдинст» все ходят стриженные… Ты будешь работать в Швейцарии…

— В Швейцарии? — изумился Петерс.

— Тебе не нравится эта страна?

— Очень нравится!..

— Ты бывал там прежде?

— Нет, никогда…

— Это тоже неплохо… — как бы отвечая на какие-то свои мысли, заметил Беккерт. — Но тебе придется, дружок, сначала немножко потерпеть… Тебя ведь не раз за твои дела били?

— К чему вы клоните, господин комиссар?

— Я хочу тебя пересадить из тюрьмы в концлагерь. Ты приедешь туда с «красным винкелем». Посидишь там месяц, от силы полтора. Ты знаешь, что охранники не жалуют политических, поэтому они, конечно, могут тебя иногда и побить…

— Нет, господин комиссар, я на это не согласен… Я насмотрелся, как тут обращаются с политическими… Они меня могут там и ухлопать в два счета.

— Не беспокойся, об этом я позабочусь. Я предупрежу начальника концлагеря. Но ты сам понимаешь, что всем охранникам я сказать не могу. Насчет побоев я говорю тебе так, между прочим. Может, обойдется и без них. Ну а если случится, потерпишь. Немного потерпишь, а потом — Швейцария. На улицах — свет, в магазинах — хорошие, настоящие продукты… В деньгах ты нуждаться не будешь. И конечно, будут женщины… Тебе придется в основном заниматься только соотечественницами. Их там сейчас немало. А уж путь к их женским сердцам я тебе проложу. Ты ведь приедешь туда как герой. Как борец против нацистского режима, бежавший из концлагеря!

Побег я тебе устрою самый настоящий. Тебе предстоит пережить романтическую историю. Ты будешь бежать не один. Ты встретишь в концлагере надежных людей. Вы сделаете подкоп…

— Что-то, господин комиссар, мне это не очень нравится. Чувствую, что все кончится пулей в спину, — опасливо проговорил Петерс.

— Ну, дурачок! Стал бы я ради этого городить огород… Ты слушай дальше. Вы вырветесь из лагеря. Когда очутитесь на свободе, разобьетесь на небольшие группы — ведь так легче скрыться. В компаньоны возьми себе какого-нибудь коммуниста. Остальных мы поймаем, а вас — нет. Своему товарищу скажешь, что у тебя есть надежные люди на верфи в Варнемюнде. А из Варнемюнде ходит морской паром в Данию. Там вас встретят тоже свои люди. Они снабдят вас документами. И через Францию вы попадете в Швейцарию…

— Прямо как граф Монте-Кристо, — улыбнулся в первый раз Петерс.

— Ты читал кое-какие книжки? — удивился комиссар.

— В детстве я очень любил и Дюма, и Конан-Дойля…

— Это хорошо, что ты когда-то читал книжки… С политикой, правда, у тебя слабовато. Верно?

— Что верно, то верно.

— Поэтому мы не будем делать тебя членом компартии. Ты просто парень, который ненавидит Гитлера, войну! Работал дамским мастером, по болезни в армию тебя не взяли, но мобилизовали на работу и послали на авиационный завод Арадо в Варнемюнде. Вот почему там и оказались у тебя знакомые. На заводе Арадо ты совершил диверсию, сломал штамповальный станок. Не хотел работать на войну, на Гитлера. Гестапо дозналось, ну и само собой — лагерь.

Штамповальный станок — нехитрое устройство. Прежде чем ты попадешь в Барт, тебе его покажут.

— А что такое Барт? — спросил Петерс.

— Ты не слышал? Это новый концлагерь. И главное, совсем близко от Варнемюнде. Очень удобно. Бежать далеко не придется… Ну, как нравится тебе вся эта история в духе графа Монте-Кристо?

— Когда вы говорите, все получается так складно, — признался Петерс.

— А оно так и будет, уверяю тебя… Ну, на сегодня, пожалуй, хватит. Я немного устал. О том, что ты будешь делать в Швейцарии, поговорим в другой раз. Ты только запомни одно: если ты вздумаешь хитрить, увиливать от своих обязанностей — тебя не просто убьют. Пуля, веревка на шее — об этом ты сможешь только мечтать… Ты меня понял?..

— Как не понять, господин комиссар!

* * *

Беккерт очень устал. Ему пришлось много говорить, и в горле будто царапали кошки. Когда Петерса увели, еле хватило сил встать и сделать себе полоскание для горла.

Он знал, что эта смертельная усталость скоро пройдет. Так было уже не в первый раз.

Беккерт весь вспотел. Мысли лениво шевелились в голове.

Он слышал, что личный врач Гиммлера — превосходный доктор. Надо будет завтра же поговорить со вторым человеком, которого он намеревался послать в Швейцарию. Это был некто Цвейг. Он давно выполнял некоторые поручения Беккерта.

Цвейг в свое время долго толкался среди немецких политэмигрантов в Париже. А теперь ведь они почти все в Швейцарии.

Слабость постепенно отступала… Он посидел еще без движения некоторое время и снял трубку.

Комендант концлагеря Барт, тоже гауптштурмфюрер, был его давним приятелем. Услышав знакомый голос, Беккерт сказал:

— Аксель, к тебе завтра привезут некоего Петерса. Это мой человек. Он просидит у тебя недолго. Ты проследи, чтобы твои ребята не переусердствовали. Неплохо было бы, чтобы на нем остались какие-либо следы — рубцы на спине или еще что-либо, сам знаешь. Но смотри, калека мне не нужен. Проведите его по всем книгам, сделайте на руке порядковый номер — татуировку, словом, чтоб все было честь по чести… По этому делу с докладом я завтра еду к рейхсфюреру, — желая придать вес своим словам, добавил Беккерт. — А на обратном пути заеду к тебе, и мы обговорим кое-какие детали.

Через три дня Беккерт доложил Шелленбергу, что он подобрал двух человек для Швейцарии и «поставил их на рельсы».

— Хорошо, — ответил Шелленберг. — Я извещу, когда вас сможет принять рейхсфюрер.

В понедельник раздался звонок.

— Рейхсфюрер примет вас во вторник вечером. Он сейчас в Растенбурге. Завтра туда идет специальный поезд, там вам заказано место.

* * *

Поезд уходил утром. Беккерт плохо спал в ту ночь. Хотя он и повидал на своем веку немало, завтра ему предстоит встреча со всемогущим Гиммлером. Он понимал, что для доклада будет немного времени и его надо использовать с выгодой для себя. Следовало продумать каждую фразу.

Утром, невыспавшийся, с больной головой, он сел в вагон городской железной дороги и приехал на Силезский вокзал.

Специальный поезд уже стоял на первом пути. Проверили документы и пропуск. Билет здесь не требовался.

Большинство вагонов пустовало.

Вскоре в купе, где сидел Беккерт, вошел еще один пассажир — полковник генерального штаба. Он занял место напротив у окна и стал придремывать. В купе было тепло.

Беккерта тоже клонило ко сну. Все не высыпаются: война, работа, а по ночам — тревоги, бомбежки.

Поезд тронулся. За окном мелькнуло несколько разрушенных домов: англичане уже начали пощипывать Берлин.

Поезд шел без остановок. Уютное покачивание в мягком кресле, однообразие пейзажа за окном — со сном не было сил бороться. Да и зачем?

Беккерт проснулся от скрипа тормозов. Оказывается, они въезжали в Зону.

На границе Зоны — еще проверка документов. Потом поезд медленно тронулся.

Железнодорожная ветка шла через пустынный лес. Они уже находились на территории новой, полевой ставки Гитлера.

Беккерт больше не спал.

Кто бы мог подумать, что этот отставной ефрейтор, после войны болтавшийся в мюнхенских ночлежках, станет фюрером немецкого народа?

Когда Беккерту поручила присматривать за ним, он много разглагольствовал в мюнхенских пивных, устраивал «пивные путчи».

Но уже тогда Беккерт отметил, что Гитлер мог заставить слушать себя даже полупьяную ораву, заполнявшую Брокхалле — самую большую мюнхенскую пивную.

Беккерт уже не вслушивался в то, что говорил Гитлер. Он не интересовался политикой и считал, что это не дело полицейского. Полицейский должен служить закону, государству. А все нарушители закона — его враги. Какое государство — безразлично. Так говорил себе Карл Беккерт, служа кайзеру, потом Веймарской республике, а теперь фюреру.

Между тем поезд подошел к небольшому вокзалу: они были уже в самом центре «Вольфшанце» — Волчьего логова, или, точнее, Волчьего окопа, как назвал это место сам Гитлер.

* * *

Через тридцать шесть часов после начала войны с Советской Россией германское верховное командование в обстановке полной секретности поездами и самолетами перевезло все свое имущество на место новой ставки фюрера в Восточную Пруссию.

Гитлер решил основать здесь полевую ставку, чтобы быть ближе к месту боевых действий.

В течение зимы и весны сорок первого года тысячи рабочих из строительной организации Тодта сооружали здесь мощные подземные железобетонные бункеры и легкие, деревянные.

В серых деревянных бараках размещались основные служебные помещения. Рядом с ними находились уходящие глубоко в землю, надежные, способные выдержать бомбы любого веса бункеры.

В случае необходимости работа могла продолжаться и в бункерах. Они напоминали спальные вагоны: длинные коридоры и двери, почти примыкающие друг к другу.

Внутри все было расположено очень компактно: вделанные в стены платяные шкафы, небольшие, но удобные для работы столы. Хорошее освещение, центральное отопление, облицованные кафелем ванные обеспечивали необходимый комфорт.

В этих бараках и бункерах располагались офицеры полевого штаба.

Рядом находились помещения для лейб-штандарта батальона охраны фюрера, которому и надлежало обеспечить безопасность всего района «Вольфшанце».

На противоположной стороне шоссе, несколько восточнее, разместился главный лагерь, где жил и работал Гитлер и его ближайшие помощники — Кейтель, Йодль, адъютанты и новый историограф вермахта подполковник Шерф.

Барак Гитлер выбрал себе в северной части лагеря, и окна его комнат тоже были обращены к северу. У Гитлера давно болели глаза, и солнечный свет раздражал их.

Вся территория лагеря пересекалась хорошими дорогами. Тут же помещался мощнейший узел связи. Отсюда шли подземные телефонные кабели — в Берлин, Париж, а теперь тянули кабель и на Украину, в район Винницы, где Гитлер намеревался сделать тоже полевую ставку.

В «Вольфшанце» имели свои резиденции Гиммлер, Геринг и другие ближайшие помощники по партии и государству.

Они, правда, не всегда здесь находились: большую часть времени им приходилось проводить в Берлине. Этого требовали дела. Но каждую возможность они использовали для того, чтобы примчаться сюда и побыть с фюрером.

Геринг, как второе лицо в государстве, пользовался дизельным поездом из четырех ярко раскрашенных вагонов, с персоналом, одетым в белоснежную униформу.

Все же остальные ездили в обычных, скромных вагонах, с надписями на них, сделанными белой краской: «Немецкие государственные железные дороги».

В одном из таких вагонов и приехал Беккерт.

На вокзале его встретил человек Гиммлера и проводил к месту расположения рейхсфюрера.

Болтаться по Зоне никому не полагалось. Зона была разбита на несколько секторов, и в каждую требовался особый пропуск.

Как и предполагал Карл Беккерт, аудиенция заняла совсем немного времени.

При упоминании о Шульце-Бойзене лицо Гиммлера оставалось таким же бесстрастным, как я во время всего доклада, и Беккерт решил, что рейхсфюреру слышать это не внове, что Шелленберг уже доложил ему самое главное.

В заключение беседы Гиммлер сказал ничего не значащую фразу, которую следовало все-таки понимать как одобрение действий полицейского комиссара.

— С такими людьми, как вы, Беккерт, мы искореним врагов рейха! Шелленберг просил показать вас моему врачу. Доктор Керстен ждет в комнате в конце коридора, налево.

— Благодарю, благодарю, рейхсфюрер, — повторил Беккерт.

Доктор Керстен, довольно еще молодой мужчина, встретил Беккерта приветливо. Да, да, рейхсфюрер говорил ему о полицейском комиссаре.

— Садитесь вон в то кресло, — пригласил он.

Керстен подробно расспросил Беккерта о его ощущениях.

— Так говорите, будто кошки царапают? Ну-ка, покажите ваше горло. Откройте рот. Пошире. Высуньте язык. — Керстен ввел в раскрытый рот маленькое зеркальце на дужке.

Через некоторое время вытащил его, протер и снова ввел.

— А теперь, Беккерт, разденьтесь до пояса.

Керстен внимательно выслушал полицейского комиссара.

— Одеваться пока не надо. Мы сейчас пройдем на рентген.

— Ну что у меня, доктор? — спросил Беккерт после рентгена.

— Ничего особенного… Запущенный катар…

Керстен выписал ему какой-то рецепт.

— А вот когда на меня нападает слабость, что вы мне посоветуете? — спросил Беккерт.

— Выпейте чашку кофе. Лучше с коньяком.

— А коньяк мне не будет вреден?

— Нисколько, мой друг. Нисколько…

В ту же ночь полицейский комиссар покинул «Вольфшанце».

На другой день Гиммлер увидел своего врача.

— Ну что, был у вас этот полицейский, которого прислал нам Шелленберг?

— Да, был.

— И что с ним?

— Рак горла.

— Вот как? Значит, безнадежно?

— Да, никаких надежд. Уже захватило левое легкое.

— И сколько он протянет?

— Примерно год.

— Ну что ж, — раздумчиво проговорил Гиммлер, — за год он может многое успеть.

Рейхсфюрер, обычно любивший поболтать с Керстеном, на этот раз был немногословен. Он ждал Гейдриха. По телефонному разговору Гиммлер догадывался, что Рейнгард едет к нему с важными сведениями.

Обергруппенфюрер явился к своему шефу минута в минуту. Вначале его доклад не содержал ничего необычного. Гиммлер слушал скучая, ждал, когда Гейдрих заговорит о том, ради чего приехал из Берлина.

— Мной установлено, рейхсфюрер, что пасторы Бонхёфер и Шёнфельд связались с Всемирным советом церквей в Женеве. Позиция этого совета по отношению к рейху вам известна. Более того, Бонхёфер в Стокгольме встретился с британским епископом Беллом. Неопровержимые факты свидетельствуют, что Бонхёфер — доверенное лицо Остера.

— Попытка снюхаться с англичанами за нашей спиной? — спросил Гиммлер.

— Похоже на это, рейхсфюрер. Мои люди в настоящее время «ведут» также некоего обер-лейтенанта Мюллера. Мюллер но распоряжению Остера приписан к мюнхенскому отделению абвера. Он часто бывает в Риме, в Ватикане. Он лично знаком с Пием XII. Это знакомство началось еще в Мюнхене, когда папа был кардиналом Пачелли. Пий дружен с британским послом при Ватикане Осборном. Выстраивается цепочка: Остер — Мюллер — папа — Осборн…

— Это все очень интересно, Рейнгард, очень… Но не вспугните их раньше времени, — посоветовал Гиммлер.

 

Глава девятая

Генерал Ганс Остер — ему недавно присвоили это звание — снова почувствовал руку «человека с железным сердцем» — Гейдриха. Двойной агент абвера и службы безопасности Эйчат признался обер-лейтенанту Мюллеру в том, что приставлен следить за ним. Мотивы, побудившие Эйчата сказать об этом Мюллеру, были не ясны Остеру. Стало ли об этом признании каким-либо образом известно людям Гейдриха, Остер тоже не знал. Эйчата через несколько дней нашли застреленным в номере гостиницы «Амбассадор» в Риме.

Но, как бы там ни было, Остер выбрал свой путь и не свернет с него.

Ганс Остер родился в семье дрезденского пастора. В молодости был артиллерийским офицером, а потом работал в генштабе. Все знали его в то время как «консерватора до мозга костей»: он стоял за кайзера и презирал демократов. В Веймарской республике, как и большинство военных, он оказался не у дел. Но в тридцать пятом году и ему нашлось место в армии. Его друг Вильгельм Канарис возглавил военную разведку — абвер и пригласил Остера на должность начальника центрального отдела.

Работая в абвере, Остер оказался в гуще военных и политических событий того времени.

Остер считал, что армия должна оставаться вне политики. Но жизнь заставила пересмотреть эти взгляды.

Убийство в тридцать четвертом году главы штурмовиков Рема и его ближайших помощников — «ночь длинных ножей» — вызвало в нем резкий протест. Эта было беззаконие.

Но Остер не знал тогда подоплеки дела. Он считал, что это сделано без ведома Гитлера. Но шло время, и Остер убеждался, что созданные и подчиненные Гиммлеру отряды СС занимали в жизни государства все более значительное место. Эти люди, что называется без роду и племени, стали той силой, на которую прежде всего опирался Гитлер.

Вскоре начались преследования неугодных Гитлеру видных военачальников.

Подал в отставку военный министр Бломберг. Люди из окружения Гиммлера подсунули вдовцу молодую красивую женщину. Министр женился на ней. На свадьбе был сам фюрер.

Но вскоре выяснилось, что молодая жена военного министра числилась в полиции как девица легкого поведения, долгое время занимающаяся проституцией. Разразился скандал. Бломбергу ничего не осталось, как уйти со своего поста.

Потом Гитлер снял командующего сухопутными силами Вернера фон Фриче. Фриче тоже был обвинен в «моральном разложении», в гомосексуализме. Подставной свидетель «узнал» в нем человека, с которым сожительствовал.

Последняя история вызвала крайнее возмущение многих высших офицеров. Фон Фриче пользовался авторитетом в армии. Остер боготворил его. Вместе со своими единомышленниками — военными юристами Остер добился офицерского суда чести.

Суд без труда развеял ложные обвинения, возведенные на главнокомандующего. Уличенный в лжесвидетельстве, человек, которого подставили люди Гиммлера, вынужден был признаться, что он сожительствовал не с генералом, а с каким-то капитаном фон Фриче.

Генерала Фриче оправдали. Но Гитлер заявил, что это дело получило слишком большую огласку и он не может оставить его на должности главнокомандующего.

Когда началась война с Польшей, Фриче попросился на фронт. Люди из ближайшего к нему окружения говорили, что генерал искал смерти на поле боя и потому погиб.

История с Фриче, его гибель поставили Остера в ряды непримиримых противников Гитлера.

На этой почве уже тогда сложилась группа единомышленников: начальник Остера адмирал Канарис, начальник генерального штаба сухопутных сил генерал-полковник Людвиг фон Бек и прокурор Гамбурга Ганс фон Донаньи.

От Донаньи Остеру стало известно о беззакониях, которые творились в Германии в борьбе с инакомыслящими, об изощренных пытках, применяемых гестаповцами, о концлагерях.

Военные приготовления, а затем захват Австрии, раздел Чехословакии, нападение на Польшу не оставляли никаких сомнений в том, что Гитлер втягивает Германию в новую мировую войну, последствия которой трудно представить.

Любой исход в этой войне не устраивал Остера. Если Германия победит — нацизм укрепится. Если Германия проиграет войну — обозленные противники уничтожат ее как мировую державу раз и навсегда.

Надо было что-то делать!

Остер считал армию единственной силой, которая может свергнуть режим Гитлера. Но армия повинуется приказам генералов.

Генерал-полковник фон Бек мог быть подходящей фигурой, чтобы возглавить новое военное правительство после свержения власти нацистов.

Остер понимал, что Гитлер никогда добровольно не откажется от своего поста. Оставался один путь — устранить его физически.

Однако и Бек и Канарис не поддержали Остера. Бек представлял себе переворот «мирным путем»: видные генералы сделают совместный демарш — и Гитлер подаст в отставку.

По мнению Остера, этот путь был совершенно нереальным. Во-первых, среди генералов не было единства. Во-вторых, Гитлер не из тех людей, которые откажутся так легко от власти. В его распоряжении остаются войска СС, охранные отряды СС, преданные ему, и весь огромный полицейский аппарат.

Кроме того, Остер был не уверен, что демарш генералов поддержит вся армия.

Пока шли споры и пререкания между заговорщиками, Гитлер отправил фон Бека, надоевшего ему своими советами по политическим вопросам, на пенсию.

Молниеносный разгром Польши гитлеровской армией укрепил авторитет Гитлера даже среди многих генералов, его бывших противников. Когда он замыслил удар по Польше, генералы очень опасались, что если основные силы будут сосредоточены на востоке, а осуществить блицкриг можно было только так, то Франция и Англия ударят им в спину, прорвут слабо укрепленную линию Зигфрида и захватят Рур. А это конец для Германии.

На одном из последних перед нападением совещаний раздраженный противодействием генералов Гитлер воскликнул:

— Они не посмеют!

Был отдан приказ. Война в Польше закончилась через две недели, а войска Франции и Англии даже не сделали попытки перейти немецкую границу.

Уже 20 сентября, вскоре после разгрома Польши, Гитлер заявил бывшему в то время начальником главного штаба вермахта генерал-полковнику Вильгельму Кейтелю о решении немедленно сокрушить Францию. Даже осторожный, всегда и во всем поддакивающий Гитлеру Кейтель усомнился в реальности этого плана. Вместе с генералом Штюльпнагелем они представили обстоятельный доклад, из которого следовало, что успешный прорыв линии Мажино можно совершить только в сорок втором году.

— Все это вздор! — заявил Гитлер. — Я не пойду через линию Мажино.

Если не через линию Мажино, то, значит, Гитлер думает осуществить удар через Бельгию и Голландию, не считаясь с их нейтралитетом. На вопрос Кейтеля Гитлер сказал:

— Немецкий народ в будущем не спросит нас, как и каким путем мы достигли победы. Война — это не борьба в лайковых перчатках…

Стало ясно, что Гитлер не будет считаться ни с чем в достижении своих целей.

Надо было об этом предупредить Англию и Францию. Остер связался с бывшим бургомистром Лейпцига — тоже оппозиционером Карлом Гёрделером, надеясь, что тот сможет через своих людей передать сведения в Лондон.

Адмирал Канарис поехал на Западный фронт, чтобы побудить генералов противодействовать сумасбродным планам Гитлера, которые ставят Германию на грань катастрофы.

Остер связался с новым начальником генерального штаба генералом Францем Гальдером.

6 октября Гитлер выступил в рейхстаге. Он заявил, что готов заключить мир с Францией и Англией. Его условие: немецкие войска останутся в Польше, так как немецкому народу необходимо «жизненное пространство», и пусть Германии вернут колонии, которые ей принадлежали до первой мировой войны.

Перед своим народом и перед лицом всего мира Гитлер выступил с заявлением, что он больше всего жаждет мира. Но уже 10 октября Гитлер собрал генералов и заявил, что его решение разгромить Францию и Англию непреклонно.

Не оставалось никаких сомнений, что удар будет нанесен через Бельгию и Голландию.

Ганс Остер давно был знаком с голландским военным атташе полковником Сасом. Он сообщил ему о планах Гитлера, а Сас передал эти сведения своему начальству в Гаагу.

7 ноября Остер сообщил Сасу, что нападение состоится 12-го числа. Сас послал шифровку начальнику секретной службы Голландии. Но настало 12 ноября, а армия Гитлера не тронулась с места. Доверие к источникам информации полковника Саса было подорвано.

Ни в Гааге, ни в Лондоне, ни в Париже не знали, что Гитлер в последний момент отменил этот приказ. Начальник генерального штаба генерал Гальдер уговорил командующего сухопутными силами фельдмаршала Браухича поехать к Гитлеру и убедить его в невозможности начать наступление на Западном фронте осенью этого года. Браухич согласился.

Гитлер принял только одного фельдмаршала. Гальдер ждал в приемной.

— Армия недостаточно материально подготовлена для такого удара, — доказывал Браухич. — И кроме того, дух войск…

Браухич, сам не зная того, затронул больную струну Гитлера — дух армии…

— Что знаете вы, фельдмаршал, о духе армии? — закричал он, прервав доклад Браухича. — Немецкая армия, как никогда, сцементирована идеями национал-социализма! Эта армия готова разбить любую армию мира!

— Но, мой фюрер, — смешался Браухич, — сейчас осень… Начались проливные дожди…

— На противника тоже идут дожди, — снова перебил Гитлер. — Не количество вооружения, не дожди мешают моей армии, а трусливый «дух Цоссена»! Но я искореню этот дух. Я выжгу его каленым железом!

Аудиенция была закончена. Браухич, бледный, вышел из кабинета Гитлера.

— Поехали в Цоссен, — буркнул он. Начальник генштаба понял, что разговор закончился скверно. А когда Браухич сказал ему о желании Гитлера каленым железом выжечь мятежный «дух Цоссена», и вовсе перетрусил.

Приехав в Цоссен, где помещался генеральный штаб сухопутных сил, Гальдер бросился в свой кабинет, чтобы опередить людей Гейдриха и уничтожить компрометирующие документы.

После визита Браухича Гитлер все-таки отдал приказ отменить наступление. Но в штабе сухопутных сил Гальдер и Штюльпнагель этого еще не знали.

Гальдер послал свое доверенное лицо, майора Гросскурта, на Тирпицуфер, в абвер, чтобы предупредить Канариса и Остера. Он передал, что готов действовать, если Канарис или его люди устранят Гитлера.

Канарис, услышав это, воскликнул:

— Вы с ума сошли! Я всегда был против убийства! Я отказываюсь даже говорить на эту тему.

Наступление отменили, люди Гейдриха так и не появились в Цоссене, и Гальдер приободрился.

— Если бы в Цоссене находился фельдмаршал Вицлебен, — сказал он Канарису.

Но Вицлебен был на Западном фронте в войсковой группе фон Лееба. Было решено послать Остера к нему.

Остер выехал на Западный фронт. Вицлебен был в подавленном состоянии, выяснилось, что он не верит в решительность Гальдера действовать и не надеется повлиять на Браухича.

В это время, 8 ноября, в годовщину «пивного путча» 1923 года, на ежегодном собрании, посвященном этой дате, в Мюнхене, в большом зале, где собрались старые «камерады», взорвалась бомба. Гитлер несколько раньше закончил свою традиционную речь и покинул зал за пять минут до взрыва. При взрыве бомбы семь человек было убито и тридцать три ранено.

На другой день газеты Берлина сообщали о поимке в Венло двух английских агентов, Беста и Стивенсена.

По приказанию Гитлера оба эти события связали. Гитлеру важно было настроить общественное мнение Германии против англичан.

Заговорщики снова встревожились: что знают захваченные английские агенты об их связях с Англией?

Доверенное лицо Остера обер-лейтенант Йозеф Мюллер несколько раз ездил в Швейцарию, чтобы встретиться с патером Лямбером, приближенным папы римского. Группа Остера через Ватикан пыталась договориться с Англией о том, что в случае военного переворота немедленно должно быть заключено перемирие.

Англичане передали, что с правительством Гитлера никаких переговоров быть не может. Условие, на котором могут начаться переговоры, — полное устранение Гитлера.

Дело английских агентов взяли в свои руки люди Гейдриха. Попытки Остера и Канариса что-нибудь узнать об этом деле ни к чему не привели.

Потянулись дни тревожных ожиданий.

В апреле Гитлер захватил Данию и Норвегию.

Остер и на этот раз предупредил союзников о нападении. Он надеялся, что теперь-то уж Гитлер потерпит поражение. Британскому военному флоту ничего не стоило выйти в Северное море и уничтожить десантные немецкие суда. Английский флот примерно в три раза превосходил немецкие военно-морские силы.

Тщетно ждали Остер и его люди сообщений, сидя у географической карты и гадая, где объявится английский флот.

Пришло другое сообщение: немцы успешно высадились в Норвегии и почти без сопротивления захватили страну. Маленькая Дания тоже не оказала никакого сопротивления.

Гитлер торжествовал, а вчерашние противники поспешили поздравить его с новой победой. Адмирал Канарис в то время сказал обер-лейтенанту Мюллеру:

— А не похоже все то, что мы делаем, на государственную измену?

Теперь Канарис ничего не хотел знать о планах заговорщиков.

Только Остер продолжал «игру» с группой верных ему людей. Он набросал проект переворота.

Как убрать и кого? Ги, Ге, Риб, Ги, Гей. Это означало — Гитлера, Геринга, Риббентропа, Гиммлера, Гейдриха…

«На рассвете войска путчистов окружают правительственный квартал в Берлине и занимают важнейшие учреждения.

Всех ведущих деятелей нацистской партии арестуют и передадут для осуждения специальным военным судом. Сразу же провозглашается чрезвычайное положение и публикуется прокламация, сообщающая, что правление взяла на себя «имперская директория» во главе с генерал-полковником Людвигом фон Беком.

Следующий шаг — роспуск гестапо, тайного совета и министерства пропаганды. Затем назначение срока всеобщих выборов и начала мирных переговоров с союзными державами. И наконец, отмена затемнения. Об арестованных нацистских лидерах следует опубликовать разоблачающие материалы и для развенчания их в глазах народа широко использовать сатириков и комиков».

Все фашистские лидеры, которые не сдадутся, должны быть расстреляны на месте. Однако Гитлера решили оставить в живых, по настоянию Бека и Донаньи, и подвергнуть психиатрической экспертизе. Тесть Донаньи, известный психиатр Карл Бонхёфер должен был объявить его умалишенным…

Встал вопрос: на какие силы могут рассчитывать заговорщики? Оказалось, что таких сил нет. После победы над Францией ни один генерал не решался и слова сказать солдатам против Гитлера.

Только война с Россией возродила надежды на успех переворота. В заснеженных полях под Москвой и на юге России был похоронен блицкриг.

Красная Армия отбила Ростов. Успешное русское контрнаступление под Москвой поставило вермахт в тяжелое положение. Предстояла затяжная война, и шансы выиграть ее резко упали.

Разгневанный неудачами на Восточном фронте, Гитлер снял главнокомандующего сухопутными силами фон Браухича и командующих группами войск: фон Лееба — северной группой, фон Бока — центральной, фон Рундштедта — южной.

Оппозиционно настроенные офицеры вновь стали подумывать о необходимости отстранить Гитлера от командования армией, а если этого не удастся сделать, то — убить диктатора.

Остер через своих людей — работников аппарата абвера — узнал, что на центральном участке в штабе сложилась решительно настроенная группа офицеров во главе с полковником фон Тресковым, вскоре получившим генеральское звание. Они готовы взять на себя убийство Гитлера и осуществят его, если удастся заманить его в штаб центральной группы войск.

Остер решил послать туда майора Роберта Штейера, антигитлеровские настроения которого были давно ему известны. Однако майор на этот раз заявил своему начальнику:

— Я не верю больше в возможность переворота путем убийства Гитлера. И даже если бы покушение удалось, власть возьмут в свои руки Геринг или Гиммлер. Неизвестно, кто из этой троицы лучше. Увольте меня, господин генерал, от этого поручения.

— Роберт, я всегда считал вас порядочным человеком, противником нацизма, наконец, человеком, на которого можно положиться! Вы меня очень разочаровали!

Последние слова уязвили Роберта.

— Я остаюсь противником нацизма, но мы избрали другой путь борьбы.

— Кто это мы? И какой путь?

— Вот этого я не имею права вам сказать. Эта тайна принадлежит не мне. Уже то, что я сказал, является нарушением клятвенного обещания, данного мной.

— Хорошо, Роберт. По крайней мере, я рад, что вы остались честным и порядочным человеком. Мы будем идти к нашей цели разными путями! Главное — добиться успеха! — сказал Остер.

 

Глава десятая

Майор Роберт Штейер гневался на себя. Конечно, Остер задел его самолюбие, но как он мог сказать то, что сказал! Хотел оправдаться, доказать… Вот что значит ложно понимаемое самолюбие! А ведь тайна, которою он обладал, не принадлежала ему одному… Успех их работы до сих пор гарантировался абсолютной секретностью… «Однако полно, Роберт! Не надо преувеличивать! В конце концов, ничего страшного не произошло. Во-первых, Остер — порядочный человек. Во-вторых, ты о нем знаешь во много раз больше, чем он о тебе. В-третьих, если даже случится так, что тебя арестуют, ты выдержишь! Ты должен выдержать!»

Майор и его товарищи — группа старших офицеров — одно время были близки к генеральской оппозиции. Они верили тогда, что генералы, недовольные Гитлером, смогут заставить диктатора отказаться от власти.

Но победы немецкого оружия, раздуваемые шовинистической пропагандой доктора Геббельса, возвели Гитлера в ранг полководца всех времен и народов.

Генеральская оппозиция под влиянием сложившихся событий таяла, как туман c наступлением дня. Главнокомандующий сухопутными силами фельдмаршал Браухич резко отмежевался от недовольных генералов: «Вся эта интрига — чистейшая государственная измена. Для нас это неприемлемо ни при каких обстоятельствах. У нас сейчас война. Об установлении связей с иностранной державой в мирное время еще можно говорить. Но во время войны это для солдата невозможно», — заявил он Гальдеру.

Роберт и его друзья обсуждали вопрос о физическом устранении диктатора. Но по своему положению никто из них не имел доступа к Гитлеру. Но даже если бы кому-либо из них и выпал случай, покушение осуществить было бы крайне трудно: возле Гитлера всегда находились его недремлющие стражи.

Обсуждался и такой вариант: покушение все же удалось. Принесло бы оно желаемые результаты? После захвата Австрии, Чехословакии, Польши, Франции, Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии, Люксембурга авторитет Гитлера среди разных слоев немецкого населения, а также в армии был велик. Убийство диктатора не будет способствовать развенчанию этого авторитета. Наоборот, Гитлер будет причислен чуть ли не к лику святых. А его планы, замыслы, идеи будут еще с большей настойчивостью осуществляться его верными паладинами — Герингом, Гиммлером, Геббельсом. Нет, покушение в данное время ничего не давало. Надо было искать другой путь. Надо было сначала развенчать Гитлера в глазах немецкого народа как полководца и вождя. Все эти вопросы не раз обсуждались в «Кружке десяти». Роберт и его друзья в тридцать третьем году, как и вся армия, присягнули новому канцлеру. «Присягнуть — присягнем, но посмотрим, как он будет вести себя дальше…» Первые шаги Гитлера даже импонировали им. Только один из их кружка оставался по-прежнему непреклонным. Это был Рудольф Рёсслер. Но вскоре он эмигрировал в Швейцарию. Оттуда стали приходить его письма. Подлинный их смысл можно было разгадать только с помощью специального дешифрующего ключа.

Предостережения и прогнозы, которые делал Рёсслер в своих письмах, стали оправдываться: Гитлер все безрассуднее вступал на путь авантюр военных и политических, а это могло привести Германию к краху.

Нацистское государство было молодым государством, и друзья Рёсслера быстро продвигались по службе. К началу войны с Советской Россией они служили в генеральном штабе, в штабе ВВС у Геринга, в военно-морском штабе и в абвере.

Они имели доступ к секретной информации, а если умело ею распоряжаться, если делать так, чтобы она попадала в руки союзного командования, планы Гитлера будут срываться, его авторитет падет. Вот тогда и встанет вопрос о его смещении, а в крайнем случае — физическом устранении.

Кому передавать эти сведения? Друзья Роберта не раздумывали — Рёсслеру. Он находился в нейтральной Швейцарии, ему легче, чем кому бы то ни было, не вызывая подозрений, связаться с швейцарской секретной службой, а те, в свою очередь, несомненно, имеют контакты с «Интеллидженс сервис».

Оставалось только продумать форму связи с Рёсслером. Обычная почта, которой они пользовались до сих пор, редкие служебные поездки в Швейцарию — все это отпадало, было ненадежным, медленным и просто опасным. Дипломатическая почта? Соблазнительно! Но среди дипкурьеров, ездивших в Швейцарию, не было своего человека. Кроме того, этот способ тоже был несовершенен: сведения могли устареть, ведь на войне бывает дорог не только каждый день, но и каждый час. Оставалось радио. Тут все складывалось как нельзя лучше. Германский вице-консул в Швейцарии Бердт Гизевиус примыкал к генеральской оппозиции, был настроен антигитлеровски и состоял в приятельских отношениях с одним из друзей Роберта. В своем распоряжении он имел радиостанцию и дипломатический шифр.

Так Рудольф Рёсслер с 1939 года стал получать важную секретную информацию от своих друзей из Германии. Ему присвоили псевдоним — Люци.

В швейцарской контрразведке он имел дело непосредственно с капитаном Неуверитом из бюро «X».

По своим убеждениям Вилли Неуверит был консерватором. Однако это не мешало ему ненавидеть Гитлера. Один политический лидер вызывал в нем симпатию, можно даже сказать, преклонение — Черчилль. Как и Черчилль, Неуверит был ярый противник левых.

Настороженность, с которой он встретил Рёсслера, объяснялась не только сдержанностью, свойственной ему. Неуверит сначала хотел узнать, не «красный» ли Рёсслер. Конечно, он имел информацию об этом человеке, но хотел бы, прежде чем полностью определить отношение к нему, составить свое мнение.

Неуверит и Рёсслер были примерно одного возраста: и тому и другому под сорок. Но внешне они очень разнились: маленький, щуплый, близорукий Рёсслер — очки старили его — и подтянутый, моложавый Неуверит.

— Почему, господин Рёсслер, вы решили помогать нам? — спросил он Рёсслера.

— Гитлер стремится к захвату чужих земель. Аннексирована Австрия, захвачена Чехословакия. Вы же знаете, капитан, что Гитлер зарится на ту часть Швейцарии, где говорят на «бёрнердойч». Остановится ли он на этой части? А что будет с остальной? Протекторат, как в Чехословакии, а попросту — оккупация? Швейцария приютила меня. Она стала моей второй родиной, поэтому я хочу помогать вам.

— Я понимаю вас. Сведения, которые вы принесли нам, очень ценны. И все-таки не могли бы вы сообщить что-либо об источниках информации, откуда поступили эти сведения?

— Нет! — твердо заявил Рёсслер. — Только на этих условиях я готов работать с вами.

— Хорошо, господин Рёсслер. О следующей встрече мы договоримся. Я позвоню вам. Хотя мы и в родной стране, но не скрою от вас, что нацистские агенты и профашистски настроенные элементы в Швейцарии в последнее время очень активизировались. Надо быть начеку. То, что вы сотрудничаете с нами, должно оставаться в глубокой тайне.

Бюро «X» располагалось в нескольких километрах от Люцерна. Рёсслер вернулся домой рейсовым автобусом. Вернее, он отправился не домой, а на работу. В Люцерне, на Хольцштрассе, 66, находился книжный магазин «Нова Вита» — «Новая жизнь». При нем небольшое издательство. Директорствовал там Рёсслер.

В автобусе было мало людей, и ничто не мешало Рёсслеру предаться размышлениям.

Сделан важный шаг в жизни. Если раньше он чувствовал себя как бы вольноопределяющимся, то теперь — м о б и л и з о в а н н ы м.

Никто из сотрудников «Нова Вита» не должен догадываться о его связях с бюро «X». Не знала об этом и жена. Стоит ли ее посвящать? Что это даст? Она ему не помощница. У нее на руках дом, дети. К тому же она никогда не интересовалась политикой. Если он скажет ей, добавятся только лишние волнения! Нет, пока он ничего говорить ей не станет.

Узенькая брусчатая Хольцштрассе напоминала ему улицы родного города. Был разгар рабочего дня, и улица была почти пустынной.

Хорошо, что он избрал местом своего изгнания Швейцарию, а вернее, ту ее часть, где говорили и жили по-немецки. Здесь он почти не чувствовал себя оторванным от родины. По крайней мере, убеждал себя в этом.

Рёсслер открыл дверь магазина — раздался мелодичный звонок. Хельга, молодая помощница, встретила его, как и любого другого посетителя, дежурной ослепительной улыбкой: зубы у нее действительно были хороши. Увидев, что это не просто покупатель, а шеф, Хельга изобразила на своем лице неподдельную радость. Рёсслер видел, что она хочет понравиться ему, но притворялся, что не замечает этого.

Хельга вышла из-за прилавка, чтобы продемонстрировать свои красивые, стройные ноги. Рёсслер отметил: у нее опять обновка — французские туфли. Недавно он видел такие на витрине магазина и собирался было купить Ольге, но так и не купил: они стоили довольно дорого. «Откуда у нее деньги? — подумал Рёсслер. — Ты становишься подозрительным, дружище. И все-таки мало знаешь о своих сотрудниках. А надо бы знать…»

— Господин Рёсслер, я уже беспокоилась и позвонила вашей жене. Она мне сказала, что вы давно ушли на работу…

— Сколько раз я просил вас, Хельга, не звонить мне домой!

— Но я беспокоилась… Вы такой пунктуальный…

— Еще раз прошу вас!

— Хорошо, шеф, хорошо, я больше не буду. — Хельга изобразила на своем лице обиду и стала за прилавок. Рёсслер проследовал в свой кабинет, заставленный книжными шкафами.

* * *

Основной поток информации шел с главной военной арены — с Восточного фронта. Рёсслер знал, что его сведения швейцарская секретная служба передает англичанам. «Англичане — союзники русских, и конечно же они обмениваются информацией», — так думал Рёсслер. Но случайно в разговоре с одним из сотрудников капитана Неуверита Рудольф узнал, что сведения о Восточном фронте в основном оседают в сейфах Неуверита. А если Неуверит и передает кое-что англичанам, то уж наверняка те не делятся ими с русскими.

«Как же так?! — возмутился Рёсслер. — Ведь они союзники! Да и есть ли в Европе другая сила, способная сокрушить фашизм, кроме Красной Армии? И в то время как русские истекают кровью, мы не помогаем им? Это просто подло, в конце концов!»

* * *

На бескрайних степных просторах между Доном и Волгой развернулось гигантское сражение.

Именно в это время один из помощников Сиси, Тейлор (Христиан Шнейдер), немецкий эмигрант-антифашист, стал передавать Центру очень ценные сведения.

Откуда Тейлор, скромный служащий Международного бюро труда, мог получать такую информацию? Радо поручил Сиси подробно расспросить об этом своего помощника.

Тейлор сообщил Сиси, что его друг — тоже немец, давний знакомый, антифашист, а живет в настоящее время в Люцерне. Он получает эти сведения прямо из Германии, из главного штаба вермахта, из штаба люфтваффе и других солидных учреждений.

Сиси выяснила также, что Люци, как называл его Тейлор, не коммунист, но он ненавидит Гитлера и готов помогать Красной Армии безвозмездно. Он считает, что освобождение Германии невозможно без поражения гитлеровской армии, и потому всеми силами способствует этому. Он ставит только одно условие: имен своих информаторов он не назовет, чтобы не подвергать их ненужному риску. Все они будут проходить только под псевдонимами. Например, Вертер — штаб вермахта и т. д.

Шандор Радо о предложении Люци сообщил Центру. У Директора возникли естественные основания для сомнений: не затеяна ли эта игра Канарисом или Шелленбергом? Насколько информированы эти люди? Серьезно ли все это?

Из Москвы полетела шифровка: что известно немецкому генеральному штабу о Красной Армии, о дислокации частей и соединений, кто ими командует и т. д.?

Люди Люци сообщали о расположении армий, корпусов и даже дивизий на советско-германском фронте, кто ими командует, и была дана характеристика нашим командующим, с точки зрения немецкого генералитета.

Эти сведения тотчас же были пересланы в Москву.

Было дано еще одно «контрольное» задание: сообщить нумерацию частей германской армии, действующих в южном секторе фронта, а также количество военнопленных по данным германского командования. 8 августа 1942 года в Москву полетела шифровка:

«Директору. От Тейлора.

1) Нумерация почти всех воинских частей, которые начиная с мая участвовали в боях в южном секторе Восточного фронта, особенно между Доном и Донцом, а также в Донбассе и Крыму…»

(далее следовали номера и названия соединений).

Сведения были абсолютно точные. С Люци можно и нужно работать.

Из Москвы поступали новые запросы:

«27.10.42. Доре.

Директор».

1) Из каких источников Тейлор получает информацию по немецкой армии на Восточном фронте? Из разговоров или из документов?

2) Проверить: действительно ли Гудериан находится на Восточном фронте, подчиняются ли ему 2-я и 3-я армии.

3) Будет ли 4-я танковая армия находиться в подчинении армейской группы Йодля или в его подчинении будет другая танковая армия? Какой ее номер? Ответ срочно.

«6.11.42. Доре.

Директор».

Проверить через Тейлора и через всех других и срочно сообщить:

1) Кто командует 18-й армией — Линдерманн или Шмидт?

2) Есть ли в составе Северной группы 9-й армейский корпус и какие дивизии в него входят?

3) Образована ли группа Моделя? Кто в нее входит? Участок фронта и дислокация штаба.

4) Реорганизована ли группа Клюге? В каком составе она теперь действует?

5) Находится ли штаб 3-й танковой армии в Вязьме? Кто входит в эту армию, кто ею командует?

* * *

Радо мог быть доволен работой своей группы. Довольны были им и в Москве.

7 ноября 1942 года Радо приехал к Джиму, прихватив с собой бутылку шампанского.

— Сегодня какой-то праздник? — спросил как всегда невозмутимый англичанин.

— Да, Джим, сегодня праздник. Годовщина Великой Октябрьской революции.

— Я совсем запамятовал, — сказал Джим. — Ну что ж, я рад, что и для вас у меня есть приятный сюрприз. Директор передал, что вы представлены к награждению орденом Ленина.

— Повтори, что ты сказал?..

— Вы представлены к ордену Ленина! Кажется, вы видели Ленина?..

У Шандора от волнения перехватило горло, и в ту же секунду в его памяти с такой отчетливостью, до осязаемости, возникла та, теперь уже далекая, короткая встреча с вождем революции, когда во время перерыва, в холодном, нетопленом коридоре Кремлевского дворца, Радо, безнадежно пытавшийся объясниться с русским картографом Барановым, услышал чуть картавый голос:

— Я могу вам чем-нибудь помочь — французский, немецкий, английский?

Радо повернул голову. Рядом стоял Ленин…

Думал ли Шандор тогда, что пройдет двадцать один год и он будет удостоен высшей награды Страны Советов, которая носит имя Ленина?..

Долгий и трудный путь у Шандора к этой награде.

Когда началась мировая война, Радо учился в гимназии. Как и большинству мальчишек, ему хотелось на войну. Нет, он совсем не боготворил престарелого императора Австро-Венгерской империи Франца Иосифа. Напротив, в среде рабочих, где он больше всего вращался, об императоре ничего хорошего никогда не говорили. Просто ему хотелось на войну: ему было пятнадцать лет.

Событием, которое определило всю его дальнейшую жизнь, была революция в России.

Ее с восторгом встретили друзья Радо и он сам. В старших классах гимназии у него уже были товарищи, которые интересовались политической литературой. Шандору удалось достать и прочитать несколько марксистских книг. И вот то, что предсказывал великий провидец, свершилось в России!

По окончании гимназии Радо мобилизовали, направили в училище офицеров корпусной артиллерии.

После училища Радо прикомандировали к секретному отделу, куда стекались сведения о настроениях в армии, а значит, и в народе. Шандору стало ясно, что и на его родине зреет революция.

Закончилась позорная война с Россией. Распалась «лоскутная империя», как называли Австро-Венгрию. Из русского плена стали возвращаться мадьяры.

Командир полка, в котором служил Радо, считал, что они несут с собой «бациллы большевизма». Шандор думал иначе: не бациллы, а семена, которые дадут прекрасные всходы.

В восемнадцатом году, в девятнадцать лет, он окончательно делает выбор, связав себя до конца своих дней с коммунистической партией.

Одним из самых счастливых дней и месяцев своей жизни Шандор Радо считал время венгерской революции, в результате которой образовалась Венгерская социалистическая республика.

Венгерская республика была маленьким, слабым государством в центре Европы. Со всех сторон ее окружали враждебные государства. Они навалились на нее всеми своими силами. А ее большой друг — Советская Россия ничем не могла помочь, так как сама истекала кровью, отбивалась от полчищ иностранных интервентов, вторгшихся в ее пределы.

Венгерская республика просуществовала всего несколько месяцев.

Начались расправы над революционерами. Шандора Радо ждала тюрьма.

Ему удалось выскользнуть в Австрию. Отсюда начался его путь политического эмигранта, который продолжался долгих двадцать пять лет.

Для молодого коммуниста не было вопроса, чем заниматься дальше. Погибла социалистическая Венгрия, но есть Советская Россия — его духовная Родина. В служении ей — главная цель его жизни. Но как ей служить? Чем?

В России началось строительство новой жизни. Он мог бы туда поехать: он умеет обращаться и с киркой, и с лопатой, ведь там сейчас нужно много рабочих рук. Он мог бы. Но у него есть и другая склонность. Еще в армии он работал с картами и испытывал к этой работе большой интерес. Сколько помнил себя Радо, он всегда с большим удовольствием рассматривал карты. Он мог сидеть над ними часами. Для других это были просто пятна на бумаге, раскрашенные в разные цвета, в его же воображении за каждым таким пятном скрывался целый волшебный мир, в котором жили другие народы.

А что, если сделать карту Советского Союза? Такой карты еще нет во всем мире. Но он не картограф, ему надо учиться. Те знания, которыми он располагает по картографии, очень скромные. Хорошо бы поехать учиться в Советский Союз…

Все эти мысли привели Шандора Радо в советское посольство в Вене. Оно помещалось в маленьком здании и имело всего несколько сотрудников. С одним из них, Уманским, близко сошелся Радо.

Уманский заинтересованно отнесся к его планам. Обещал ему помочь поехать в Советский Союз, но пока… У революционеров ведь всегда есть первоочередные задачи. Для него, Уманского, и для Радо первоочередная задача — говорить как можно большему числу людей правду о молодой Советской Республике. Ведь буржуазные газеты льют на Страну Советов ушаты грязи, а лояльно настроенные печатные органы часто не располагают нужной информацией.

Так Шандор Радо стал работать в Роста-Вин, в зарубежном телеграфном агентстве, которое рассылало материалы, содержащие правдивую информацию о Советской России, во все крупнейшие европейские газеты.

Пришло время, и Уманский выполнил свое обещание: Радо поехал учиться картографии в Советский Союз. Там судьба свела его с Майей Берзиной, дочерью революционера, к этому времени возглавлявшего советскую разведку. Молодой картограф из Венгрии, убежденный коммунист, человек, владеющий несколькими языками, уже тогда заинтересовал Яна Карловича Берзина. Состоялся разговор.

Советской России он готов помогать всем. Но разведчик?.. Разведчики — особые люди… Наверное, надо родиться разведчиком…

— Хорошо, не будем торопить события, — сказал ему тогда Берзин.

Вскоре Шандор выехал в Германию.

После прихода Гитлера к власти Радо и его жене пришлось бежать из страны.

Террор, который обрушился на коммунистов после поджога рейхстага, не оставлял никаких надежд на то, что они смогут уцелеть и работать. Банды штурмовиков бесчинствовали на улицах.

В центре Берлина, на площади Оперы, около университета имени Вильгельма, штурмовики устроили огромный костер, в который летели книги великих писателей-гуманистов — Гейне, Толстого, Руссо… Едкий дым стлался по переулкам, тучи пепла носились в воздухе, подхваченные ветром.

Кричащие заголовки фашистских газет «Фёлкишер беобахтер», «Ангрифф», «Дер шварце кор» требовали немедленной расправы с коммунистами.

Надо было срочно уезжать.

Через своего знакомого в австрийском консульстве, которого Радо знал еще по тем временам, когда жил в Вене, ему удалось выхлопотать необходимые документы для переезда в Австрию.

Было решено, что сначала они уедут вдвоем с Леной. В Австрии они не намеревались долго задерживаться, в австрийской полиции тоже имелось досье на коммуниста Радо.

Каким контрастом выглядела Вена по сравнению с Берлином! В венских кафе по-прежнему было полно завсегдатаев. Беспечные венцы за кружкой пива под звуки вальсов Штрауса коротали здесь вечера.

На ярко освещенных улицах, в блеске сверкающих витрин на Ринге прогуливалась нарядно одетая публика. Тишину венских улиц нарушали не дробь барабанов, не топот солдатских сапог, а легкое цоканье конных экипажей, которые возили по городу иностранных туристов.

Шандор и Лена с удовольствием зашли в Пратер — самый большой венский парк, где было множество всяких аттракционов.

Но вскоре Лена и Шандор поняли, что за внешним спокойствием и благополучием, бросившимися в глаза, Австрия тоже жила напряженной политической жизнью. В стране была сильная пронацистская партия, даже в правительстве имелись отъявленные нацисты.

Маленький австрийский народ с тревогой наблюдал за северным соседом, который порвал с Лигой Наций и открыто начал вооружаться.

Надо было перебираться во Францию, организовать там агентство печати или создать газету и печатать материалы, разоблачающие нацизм. Недостатка в таких материалах не будет: у Радо и Елены осталось в Германии немало друзей, которые хотя и не были коммунистами, но тоже были настроены антигитлеровски.

Решение принято. Радо с женой переехали в Париж. Они вытребовали туда своих сыновей и мать Лены.

Радо организовал Инпресс, к сотрудничеству в котором привлекал журналистов различных газет, располагающих антифашистскими материалами. Во всех его делах первой помощницей, как и прежде, была Лена.

Сыновья Радо, Имре и Шандор, были на попечении бабушки, это позволяло Радо и Лене полностью отдаться работе.

Материалы Инпресс нередко снабжались картами. Шандор и в Париже продолжал заниматься своим любимым делом — картографией. Начав образование в Вене, он закончил его в Германии, в Йенском и Лейпцигском университетах.

Он был составителем первой карты Советского Союза и среди картографов Европы считался лучшим знатоком Советской России.

Агентством «Инпресс» вскоре заинтересовалась «Сюрте женераль» — французская контрразведка.

Фашистским идеологам в Берлине во главе с доктором Геббельсом материалы, публикуемые «Инпресс», доставляли немало беспокойства. Через своих «друзей» во французском правительстве и полиции они и добились того, что «Инпресс» попал под неусыпное око как «красное агентство».

Радо, который к тому времени обладал большим опытом подпольной борьбы, не мог не заметить той слежки, которая велась за ним и его людьми. Не раз он видел, как в доме напротив на солнце поблескивали стекла бинокля, а в коридорах стали толкаться подозрительные типы, с одним из которых, Цвейгом, он же Ив Рамо, ему предстояло встретиться позднее.

Германия объявила всеобщую воинскую повинность, ввела войска в Рейнскую демилитаризованную зону, и всем было ясно, что Гитлер на этом не остановится. Приближалась большая война.

Он вспомнил свой давний разговор с Берзиным. Тогда он сказал Берзину: «Разведчиком, наверное, надо родиться…» Но ведь он не родился и подпольщиком, а уже более пятнадцати лет живет на нелегальном или полулегальном положении. И ничего, справляется…

Шандор нашел предлог и выехал в Москву.

В Москве Радо встретился с одним из ближайших помощников Дзержинского — Артуром Христиновичем Артузовым, а потом с преемником Берзина на посту руководителя советской военной разведки комкором Урицким.

Стали совещаться: в какой стране может работать Радо?

Выбор пал на Швейцарию. Маленькая нейтральная страна находилась между Германией и Италией. В Швейцарии было много международных организаций: Красный Крест, Лига Наций, Международное бюро труда. При этих организациях аккредитованы корреспонденты из разных стран. Кроме того, в Швейцарию после захвата власти Гитлером эмигрировали из Германии многие политические противники фашистского диктатора. Среди них и надо было искать людей, которые станут помощниками Радо.

* * *

В сорок втором году из разных источников Радо получал много ценной секретной информации. Семья Хаммелей и Джим уже не управлялись с потоком телеграмм, и пришлось подыскать еще одну радистку. Ею стала Маргарита Болли, получившая псевдоним Роза. Молодая девушка воспитывалась в семье, с симпатией относящейся к Советской России.

Роза без колебаний дала согласие помогать Красной Армии в разгроме фашизма. Джиму было поручено обучать ее радиоделу.

Зная, что Джим пользуется успехом у женщин, Радо предупредил его, чтоб тот «не морочил девушке голову». Потом Радо пожалеет об этом.

Джим принял совет Шандора как приказ, и хотя любил пошутить с Розой, что нередко превращало их занятия в легкую пикировку симпатизирующих друг другу молодых людей, никогда не делал попытку сблизиться с ней.

Передатчик Розы сначала установили на квартире ее родителей, и хотя родители ничего не имели против того, что их дочь стала кем-то вроде подпольщицы, все же рация, находившаяся в их доме, вызывала у них беспокойство. Тогда Радо снял Розе квартиру, где девушка и поселилась, выдавая себя за студентку, которая изучает французский язык.

Теперь все три радиостанции: Хаммелей и Розы в Женеве и Джима в Лозанне были полностью загружены работой.

Они выходили в эфир почти каждую ночь, и в Москву летели радиограммы с ценнейшей информацией, а из Центра поступали все новые и новые запросы.

«Директору.

Дора».

Через Лонга, от директора швейцарского авиационного общества, который только что вернулся из Мюнхена, где вел переговоры с германским обществом «Люфтганза»:

1) Германская авиация насчитывает 22 тысячи машин первой и второй линии, кроме того 6000—6500 транспортных самолетов «Юнкерс-52».

2) В настоящее время в Германии ежедневно выпускается 10—12 пикирующих бомбардировщиков.

3) Соединения бомбардировочной авиации, которые до сих пор базировались на острове Крит, отправлены на Восточный фронт: часть — в Крым, остальные — на другие участки фронта.

4) Потери Германии на Восточном фронте составляли с 22-го до конца сентября 45 самолетов в день…

«9.11.42. Доре.

Директор».

Где находятся тыловые оборонительные позиции немцев на рубежах юго-западнее Сталинграда и вдоль Дона? Где строятся оборонительные позиции на участках Сталинград — Клетская и Сталинград — Калач? Их характеристика. Характер укреплений, сделанных немцами на рубежах Буденновск — Дивное — Верхне-Чирская — Калач — Качалинская — Клетская и на рубежах Днепра и Березины?

«10.11.42. Доре.

Директор».

Выясните через Тейлора и другие источники: где теперь 11-я и 18-я танковые дивизии и 25-я моторизованная дивизия, раньше находившиеся на Брянском фронте?

«2.12.42. Доре.

Директор».

Самое важное на ближайшее время — определение немецких резервов, находящихся в тылу Восточного фронта.

«7.12.42. Доре.

Директор».

Какие воинские части перебрасываются сейчас на Восточный фронт из Норвегии и других регионов и какие — с Восточного фронта на Запад и на Балканы? Назовите номера частей. Каковы планы у ОКВ на Восточном фронте в связи с наступлением Красной Армии? Будут ли вестись только оборонительные бои или же ОКВ предусматривает контрудары на каком-нибудь участке Восточного фронта? Если это так — где, когда и какими силами? Важная задача!

 

Глава одиннадцатая

Шелленбергу нездоровилось. Новые таблетки, которыми снабдил бригадефюрера доктор Керстен, тоже не помогали. Да и что могло помочь, если это все нервы. Может, помогла бы рюмка водки? Шеф гестапо Мюллер говорит, что водка помогает ему от давления. Но у Шелленберга даже после рюмки спиртного неясная голова. А она должна быть ясной.

Дешифровщикам удалось наконец расколоть один из шифров красной швейцарской группы разведчиков, «Красной тройки» — под таким кодовым названием теперь проходила эта группа в немецкой контрразведке.

Перед Шелленбергом лежала расшифрованная радиограмма. Дора? Кто это? Полиция представила Шелленбергу огромный список подозреваемых в Швейцарии. Если бы эти люди находились в Германии, то их можно было арестовать, а потом просеять. Но как добраться до них в Швейцарии, как среди сотен найти Дору? Это может сделать только швейцарская полиция. Как заставить ее всерьез заняться русскими?

Шелленберг снова пробежал глазами текст радиограммы:

«Доре.

Директор».

Каковы планы ОКВ на Восточном фронте в связи с наступлением Красной Армии? Будут ли вестись только оборонительные бои или ОКВ предусматривает контрудары на каком-нибудь участке Восточного фронта? Если это так — где, когда и какими силами?

Бригадефюрер вызвал дежурного офицера.

— От Массона нет известий?

— Никак нет, бригадефюрер.

— Хорошо. Идите.

Шелленберг уже несколько раз встречался с начальником швейцарской секретной службы Роже Массоном. До сих пор он почти ни о чем его не просил, только готовил почву. Теперь, когда настало время собрать урожай, Массон вдруг повел себя неожиданно. Он стал уклоняться от встреч.

Шелленберг встал и прошелся по кабинету. Остановился у окна. Белые хлопья снега липли к стеклу, но тут же от тепла теряли форму, медленно сползали вниз, оставляя мокрые следы.

От сверкающего кафельной белизной щита струилось приятное тепло.

Начальник VI Отдела РСХА мысленно перенесся в далекие заснеженные приволжские степи, где агонизировала 6-я армия Паулюса. Несчастные держатся там из последних сил, а тут, в рейхе, — измена! Что-то похожее на чувство патриотизма, как его понимал бригадефюрер, шевельнулось в его душе. К этому чувству примешался гнев «хорошего» немца против «плохих» немцев, засевших где-то в генштабе.

Почему все-таки Массон так ведет себя? Почему он уклоняется от встреч? Неужели разгром 6-й армии под Сталинградом так повлиял на умонастроения швейцарцев?.. Напрасно! Напрасно они так думают! Рейх еще силен. Очень силен! Во всяком случае, достаточно силен, чтобы скрутить голову еще одному карликовому государству, каким является Швейцарская Конфедерация.

Но не допустил ли он, Шелленберг, какой-либо ошибки в отношениях с Массоном? Только ли события под Сталинградом внушили этому ординарному служаке столь сильное самомнение?

Шелленберг подошел к креслу и опустился в него. Расслабленные кисти рук ощутили мягкую прохладную кожу подлокотников.

Вошел Хользер.

— Штандартенфюрер Пфейфер просит принять его.

— Что-нибудь важное?

— Он не сказал мне.

— Скажите, что я уполномочил вас выслушать его. Мне надо сейчас побыть одному.

Штурмбанфюрер Хользер был доверенным лицом Шелленберга. Именно ему несколько месяцев назад бригадефюрер поручил найти дорожку, ведущую к Массону. Хользер нашел ее. Ему удалось установить контакт с помощниками Роже Массона — офицерами швейцарской секретной службы капитанами Вахлем и Фишером. Хользер пытался выяснить, что известно швейцарцам о «красных пианистах» в Конфедерации. Фишер и Вахль ушли от ответа: «У нас нет таких данных».

— Мы располагаем точными сведениями, — сказал Хользер. — На территории Швейцарии действует разведывательная группа, работающая на Кремль.

Тогда «нейтралы» спросили Хользера:

— Зачем русской разведке посылать свои радиограммы из Берлина в Швейцарию, а оттуда уже — в Москву? Почему они сразу не радируют в Москву?

На это у Хользера не было ответа. Он только предположил, что мощности передатчиков, которыми располагают русские в Германии, недостаточны, чтобы радировать непосредственно в Москву. Сам Хользер не был уверен в этом: уже были захвачены благодаря стараниям Беккерта передатчики в Берлине и Брюсселе. Они радировали прямо в Москву. И Хользер и Шелленберг сами терялись в догадках, почему русские используют «кружной путь» связи.

Хользеру ничего не удалось узнать о «красных пианистах» в Женеве и Лозанне. Надо было выходить непосредственно на бригадного полковника Массона.

Подвернулся удобный случай. Начальник отделения РСХА в Мюнхене доложил Шелленбергу, что в швейцарское консульство в Баварию прибыл новый сотрудник Моэгрели, консультант по импорту. По данным СД, Моэгрели — поручик швейцарской секретной службы.

Еще не дослушав рапорта до конца, Шелленберг уже принял решение.

Через несколько дней к Моэгрели в одной из мюнхенских пивных подсел бедно одетый немец-старик. Он долго копался в карманах, пока не наскреб мелочишку на кружку эрзац-пива. Старик обратился к Моэгрели с ничего не значащим вопросом. Тот ответил.

— О! Господин иностранец! Бёрнердойч… Вы из Швейцарии?.. Я так и подумал, когда увидел вас! — Тут немец наклонился к Моэгрели и заговорил совсем тихо: — Господин, помогите мне! Прошу вас передать это письмо моим детям. Они в Швейцарии. Эмигрировали, как только наци захватили власть. Ради бога, передайте им это… Там есть адрес… От этого зависит моя жизнь…

Моэгрели сразу же заподозрил недоброе. Он решительно отвел руку незнакомца, но старик изловчился и сунул конверт в карман швейцарца. Тут к ним подскочили трое сидевших в углу, схватили Моэгрели за руку, когда тот пытался вытащить злополучный конверт из кармана. Мелькнул блиц. Их сфотографировали. Тут же хозяин пивной и другие «свидетели» расписались в протоколе, что видели все это собственными глазами: и встречу, и конверт, который немец, по документам Зигер, передал иностранцу.

Моэгрели увели. В конверте были сведения секретного характера. «Дело» немедленно передали в суд. Приговор был кратким: смертная казнь за шпионаж в пользу иностранной державы.

Швейцарский консул пытался вмешаться, но это ничего не дало. По официальным каналам швейцарское правительство обратилось к правительству Германии с просьбой о пересмотре «дела». Верховный суд рейха отказал.

В тот же день, когда гестапо арестовало Моэгрели, швейцарский консул послал шифровку Массону. Массон сразу разгадал нехитрый ход Шелленберга: это было «приглашение» на встречу. Этой встречи начальник VI Отдела РСХА добивался давно. До сих пор Массон не соглашался на нее. Теперь же… Моэгрели был из влиятельной семьи. Если его казнят, у Массона будут неприятности. Придется пойти на встречу. Возможно, следовало согласиться на нее раньше. Теперь инициатива в руках Шелленберга.

* * *

Первая встреча Шелленберга с Массоном состоялась в сентябре сорок второго года.

Как только Шелленберг появился, Массон тотчас же узнал его по многочисленным фотографиям, которыми располагал. В комнату не вошел, а скорее бесшумно проник высокий молодой еще мужчина с гладко зачесанными назад набриолиненными волосами.

— Я очень сожалею. — Шелленберг раскинул руки, как бы раскрыл объятия. — Не угодно ли чашечку кофе, коньяк?..

— Я прибыл сюда не за этим, бригадефюрер.

— Понимаю. Тогда нам лучше подышать свежим воздухом. Конечно, я могу вам дать гарантию — здесь нет подслушивающей и записывающей аппаратуры, но я думаю, что вам будет спокойнее, если мы побеседуем в другом месте.

— Мне нечего беспокоиться. Моя встреча с вами санкционирована генералом Гюсаном.

— И все-таки свежий воздух полезней… Подышим…

Шелленберг и Массон покинули отель. Они пошли по бульвару вдоль Рейна. По ту сторону была Швейцария.

— Завидую вам, полковник. Через час-два вы будете в своей прекрасной стране, где царят мир и тишина. Как бы я хотел сейчас очутиться на вашем месте!

— А я бы не хотел быть на вашем…

— Мы несколько отвлеклись. Давайте перейдем к делу. Я хотел сказать вам, дорогой коллега, я хотел  п р о с и т ь  вас сделать так, чтобы возглавляемая вами служба нейтральной и, смею надеяться, дружественной нам страны помогла рейху в борьбе с большевистскими варварами на Востоке и с плутократами на Западе.

— Пожалуйста, конкретизируйте свою мысль.

— Вот шифровка, посланная американским военным атташе в Вашингтон. Эту информацию, согласитесь, он мог получить только от вашей службы. — Шелленберг протянул Массону вдвое вложенный листок. Массон развернул его. Это была старая шифровка о сосредоточении немецких войск на швейцарской границе:

«Совершенно секретно. Специальная конференция у Массона. Подтвердилось присутствие двадцати пяти немецких дивизий на швейцарской границе, готовых к нападению».

— Вы плохого мнения о моей службе, бригадефюрер. У вас в это время не было на нашей границе двадцати пяти дивизий. Это известно и вам, и мне. Так что шифровка — либо фальшивка, либо человек, ее составивший, чтобы придать вес своим домыслам, сослался на «конференцию у Массона». Вы должны знать, что моя страна сохраняла и сохраняет строгий нейтралитет и готова защитить его от любого агрессора.

— Мы тоже этого хотим. — Лучезарная улыбка осветила худощавое лицо бригадефюрера. — Но я ловлю вас на слове: нейтралитет надо защищать, а вы распустили большинство резервистов, как только немецкая армия попала в тяжелое положение на Востоке. Значит, вы собираетесь его защищать только от рейха?..

— Наша страна небольшая. Содержание армии тяжелым бременем ложится на бюджет, и, действительно, часть резервистов вернулась к своим мирным занятиям.

— У вас под ружьем сейчас всего сто тысяч.

— Вы хотите мне показать, как хорошо работает ваша служба? Я это знаю.

— Спасибо за комплимент. Но давайте вернемся к началу нашего разговора. Нам известно, что на территории Швейцарии работают тайные передатчики. В частности, русские передатчики. Они связаны с предателями, притаившимися в самой Германии. Прошу вас, полковник, повести с ними решительную борьбу.

— В Швейцарии много любительских передатчиков. Не принимает ли ваша пеленгационная служба эти передатчики за вражеские?

— Полковник… Это несерьезный разговор. Если я говорю, что на территории вашей страны действуют вражеские радиостанции, то так оно и есть.

— Не могли бы вы сказать конкретнее, где, в каком месте и сколько их?

— Две радиостанции в Женеве и одна в Лозанне.

— Я приму меры, — пообещал Массон. — Не у нас нет хороших пеленгаторов ближнего действия.

— Мы выделим вам пять машин. Думаю, этого достаточно.

— Вполне.

— Есть у вас другие просьбы?

— Есть. Еще одна. Она не столь важна… Сотрудник нашего консульства в Мюнхене Моэгрели…

— Поручик Моэгрели будет освобожден. Но предупредите его, чтобы впредь он был осмотрительней.

— Тогда у меня все. Могу только поблагодарить вас, — сказал Массон.

— Рад личному знакомству с вами. Надеюсь, наши полезные для обеих сторон контакты будут продолжаться?

— Возможно, — уклончиво ответил Массон.

После этого состоялись еще две встречи. Во время второй, 21 октября, Шелленберг напомнил Массону о военной швейцарско-французской конвенции, заключенной генералом Гюсаном о французским генералом Гамеленом. Эта конвенция предусматривала ввод французских войск на территорию Конфедерации в случае агрессии со стороны какою-либо третьего государства. И хотя конвенция потеряла всякое значение, так как разбитая Франция не могла даже помышлять об этом, бригадефюрер использовал эту бумажку, чтобы припугнуть бригадного полковника.

— Если Гитлер узнает об этом документе, я ни за что не могу поручиться. Гитлер может оккупировать Швейцарию…

Через некоторое время Хользер встретился с Вахлем, и они договорились о следующей встрече своих шефов. На этот раз она проходила на территории Швейцарии, в старинном замке, неподалеку от селения Гемюнден.

Замок находился в красивой лесистой местности. Ясный погожий октябрьский день подчеркивал золотое убранство лиственных деревьев, которые росли здесь вперемежку с хвойными.

Два сотрудника швейцарской секретной службы проводили в замок переодетых в штатское Шелленберга и Хользера. В замке их уже поджидал капитан Вахль. Массона не было, но ничто не напоминало ту атмосферу, в которую попал бригадный полковник при своем первом визите в Германию. Все были крайне предупредительны по отношению к немецким «гостям». Массон тоже не заставил себя долго ждать: спустя полчаса появился он сам и тотчас же повел проголодавшихся после прогулки по осеннему лесу «гостей» в зал, где их ждал накрытый стол.

Если Шелленберг встретил своего «коллегу» в Германии в подчеркнуто спартанской обстановке, то Массон не поскупился на угощения: стол был искусно сервирован, лучшие коньяки и вина Европы украшали его.

Окинув взглядом это великолепие, Шелленберг не удержался:

— Вот что значит быть «нейтралом» в наше суровое время. Даже у фюрера, который раз в месяц обедает с генералами СС, я никогда не видел такого стола.

— Ничего удивительного, бригадефюрер: Швейцария выбрала масло вместо пушек…

— Не будь наших пушек, полковник, кто бы сейчас защищал Европу от большевистских варваров?

— Защищал?.. Разве существует опасность того, что большевики смогут прийти в Европу?

— Вы знаете, что я — не ортодокс. Я — реалист, а мой реализм говорит: если мы в ближайшее время не добьемся решительных побед на Восточном фронте, исход войны будет трудно предсказать… Вот почему, полковник, несмотря на некоторое различие в наших взглядах на мир, мы должны быть едины в отношении к русским!

Массон слушал молча, не забывая подливать в рюмки.

Бригадный полковник держался подчеркнуто гостеприимно. Он хотел этим дать понять Шелленбергу, что швейцарцы умеют ценить добро: поручик Моэгрели был освобожден и сейчас, получив краткосрочный отпуск, проводил дни в альпийском домике с молодой женой. Машины с пеленгаторами ближнего действия стали поступать в распоряжение швейцарской контрразведки. Словом, Шелленберг выполнил все свои обещания и, естественно, теперь ждал и от Массона услуг, в которых крайне нуждался. Но бригадный полковник не был пока заинтересован в быстром раскручивании дела. Он никогда не испытывал особых симпатий к большевистской России, но пока Россия оставалась единственной силой в Европе, которая противостояла бронированному кулаку гитлеровской Германии. Америка недавно вступила в войну, ее гигантские ресурсы только разворачивались. Англия не имеет сил, чтобы сокрушить Германию. Франция повержена. Можно было «любить» или «не любить» красных, но эта страна приковывала к себе основные силы вермахта, а Швейцария в этих условиях могла сохранять свой нейтралитет.

По данным Массона, на территории Швейцарии действительно обосновалась группа разведчиков, помогающих России. Массон предполагал, что среди этих людей есть не только коммунисты. К России сейчас тянутся все, кто ненавидит наци.

— Наши радиооператоры уже приступили к освоению новой техники, которую вы нам поставляете. Но пройдет определенное время, прежде чем они смогут работать, — сказал Массон, понимая, с каким нетерпением Шелленберг ждет от него главного.

— Как долго продлится обучение? — спросил бригадефюрер.

— А сколько такой курс занимает в Германии? — осторожно поинтересовался Массон.

— В обычных условиях — год, сейчас мы готовим радистов за полгода… Не проще ли, чтобы нашу технику обслуживали наши же специалисты? Они, разумеется, будут полностью в вашем подчинении.

— Нет, генерал Гюсан на это не пойдет, — решительно заявил Массон.

— А не могли бы вы устроить мне встречу с главнокомандующим?

— Это очень трудно! На это нужно разрешение правительства. Круг лиц, посвященных в наши тайные отношения, неизбежно расширится, а это может иметь для Швейцарии нежелательные последствия.

— Жаль, — искренне произнес Шелленберг. — И все-таки я не оставляю надежды. Мы должны быть добрыми соседями. — Льстивая улыбка тронула губы бригадефюрера. — Нам надо всерьез думать о создании единого европейского фронта против большевизма, — произнес он заранее заготовленную фразу.

— В прошлый раз, бригадефюрер, вы упомянули о франко-швейцарской конвенции. Вы располагаете этим документом? — Массон точно знал, что в сейфах Шелленберга хранилась копия, и задал вопрос, чтобы еще раз (уже в который) прощупать «коллегу» и выяснить, насколько он откровенен.

— Да, — не моргнув глазом, сказал Шелленберг, — у меня есть копия этого документа. Но, если это вас волнует, полковник, я могу его уничтожить.

— Ну что ж, вы бы очень обязали меня.

Конечно, Шелленберг может уничтожить копию, но ведь с копии, перед тем как ее уничтожить, можно снять другую. Массону важно было выяснить другое: говорит ли Шелленберг правду, хотя бы в известных пределах?

— Меня очень беспокоит безопасность фюрера, — неожиданно заявил Шелленберг. — С тех пор как не стало Гейдриха, опасность покушения на фюрера резко возросла. Людям Канариса я не доверяю давно, а Кальтенбруннер — это, конечно, не замена Гейдриху. Рейнгард был единственным человеком, которого я боялся…

Такая степень откровенности шокировала даже видавшего виды Массона. Но он сделал вид, что сказанное Шелленбергом занимает его постольку-поскольку, и задал тоже как бы ничего не значащий вопрос, чтобы поддержать беседу:

— А почему вы не доверяете людям Канариса?

— Наше тяжелое положение в Африке — их работа. О каждом транспорте с горючим или с оружием, который мы направляем Роммелю, становится тут же известно «Интеллидженс сервис», и как следствие — большие потери. — Шелленберг еще раз продемонстрировал свою осведомленность, подчеркивая, что у него есть свои люди в английской разведке. Это было своеобразным предупреждением: смотри, Массон, если ты вздумаешь заигрывать с англичанами, я это узнаю.

«Откровения» преследовали и другую цель: по какому-либо неосторожному слову или намеку выведать, известно ли что-нибудь Массону о военной оппозиции в Германии, о генеральских заговорах, не связана ли какая-то часть заговорщиков с русскими в Швейцарии.

— А не мерещится ли вам, бригадефюрер, всюду измена?

— К сожалению, нет, полковник.

Массон не стал больше говорить на эту тему.

В начале ноября произошла еще одна встреча между начальником швейцарской секретной службы и начальником VI Отдела РСХА.

На этой встрече Шелленберг напрямик спросил Массона:

— Что делает представитель американской разведки в Швейцарии Аллен Даллес?

Массон на этот раз тоже решил поиграть в откровенность:

— Он встречался с лидерами французского Сопротивления в Берне, Женеве и Лозанне.

— Полковник! И после этого вы говорите о нейтралитете! — Шелленберг, как мог, выразил свое деланное возмущение.

— Вам хорошо известно, бригадефюрер, что граница между Швейцарией и Францией никогда не была на замке. Когда мои люди доложили о встречах, французы уже убрались. Что касается Даллеса, то это представитель великой державы, к тому же с дипломатическим паспортом. Короче, мы не можем не считаться с такой страной, как Америка. Можно сказать более определенно: мы вынуждены считаться. — Тут же Массон подумал: знает ли Шелленберг, что еще до французов у Даллеса побывал немецкий вице-консул Ганс Бердт Гизевиус?

— Хорошо. Оставим в покое Америку, — сказал Шелленберг. — Но антибольшевистский фронт должен быть создан в Европе.

«Упрямый швейцарец», как про себя теперь называл Массона Шелленберг, и во время этой встречи не скупился на угощение, но мало что нового удалось у него вытянуть. Правда, слова Шелленберга о создании единого антибольшевистского европейского фронта на этот раз были записаны на пленку. Массон ни словом не обмолвился против, что можно было толковать как молчаливое согласие сотрудничать с Германией, а это при необходимости могло послужить компрометирующим полковника фактом в глазах общественного мнения Швейцарии.

И после этой встречи положение не изменилось: из Швейцарии в Москву продолжала поступать секретная, опасная для рейха информация.

Обучение швейцарцев работе на немецких пеленгаторах продвигалось очень медленно, непозволительно медленно, учитывая тот факт, что 19 ноября русские начали крупное наступление под Сталинградом, которое потрясло весь южный фронт. Триста с лишним тысяч отборнейших войск попали в гигантский котел. Попытки снабжать их по воздуху провалились. Операция «Зимняя гроза» — по деблокированию — тоже не увенчалась успехом.

Крупнейшее поражение на Восточном фронте было также поражением и немецкой разведки: просмотреть такое крупное сосредоточение русских сил на юге могли только полные кретины! За это отвечал абвер Канариса. Если Шелленберг подозревал о связях Канариса с англичанами, то адмирала никак нельзя было заподозрить в симпатиях к русским. Просто абверовцы «зазнались», «прошляпили», «оказались в дураках».

Шелленберг понимал, что гроза, которая уже разразилась над абвером, хотя и не испепелила самого адмирала, а только смела несколько высокопоставленных его помощников, неминуемо разразится и над его службой, над его управлением, если он не сделает все по искоренению вражеской агентуры в Европе. Гроза эта уже разразилась бы, будь жив Гейдрих… Кальтенбруннер пока не имел такой власти, как его предшественник. Номинально он оставался его начальником, но Шелленберг теперь чаще, чем прежде, выходил прямо на Гиммлера…

Шелленберг уже больше месяца ждал ответа от Массона на свою просьбу организовать ему встречу с генералом Гюсаном. Как только началось наступление русских под Сталинградом, швейцарцы перестали подавать всякие признаки жизни.

Шелленберг нервничал. Он не ожидал такого «коварства» от «нейтралов». Ведь он выполнил все просьбы бригадного полковника!

Нетерпение постепенно сменилось раздражением, а затем и злобой. Но вскоре Шелленберг овладел собой. Он понимал: злость — плохой союзник. Со злости люди часто делают глупости, а он, Шелленберг, не может позволить себе такую роскошь — делать глупости. Хладнокровие и выдержка! Только они способствуют рождению здравых мыслей.

У него возник план, и с ним он отправился к Гиммлеру. Несмотря на печальные известия, которые каждый день приходили из-под Сталинграда, рейхсфюрер был в хорошем расположении духа.

— А, Вальтер! Я только что получил письмо от жены. Она пишет, что у нас, в Баварии, лежит чудесный снег. Вот я и подумал, не провести ли нам рождественские каникулы в моем имении?.. Мне осточертела эта берлинская слякоть. Кроме того, я давно обещал показать тебе свою книгу об артаманах.

— Это все чудесно, рейхсфюрер, я благодарю вас. Но мне хотелось бы изложить вам сначала одно дельце.

При слове «дельце» стекла пенсне Гиммлера заинтересованно сверкнули.

— Излагай, — коротко разрешил он.

— Швейцарцы что-то мудрят, рейхсфюрер.

— Красные по-прежнему используют эту страну в своих целях?

— Вот именно.

— Но это же просто нахальство! Мы дали им новейшие пеленгаторы! Что же им нужно еще?

— Я думаю, рейхсфюрер, настало время показать им кулак.

— Кулак?

— Вот именно.

— Что ты имеешь в виду конкретно, Вальтер?

— Необходим приказ генеральному штабу за подписью фюрера о разработке плана оккупации этой страны.

— Нападение на Швейцарию? Сейчас? Когда наши войска окружены под Сталинградом?.. Фюрер не пойдет на это!

— Действительно, фюрера будет нелегко уговорить. Поэтому я и обращаюсь именно к вам, — польстил своему шефу Шелленберг.

— Но у нас сейчас нет свободных войск, Вальтер.

— А они нам и не нужны. Нужен только приказ за подписью фюрера. В Баварии у нас стоят три механизированные и две пехотные дивизии. Мы создадим перемещение этих воинских масс. Некоторым соединениям выдадим форму горнострелковых войск. Словом, камуфляж! Единственно, о чем бы я просил, это чтобы генерал Дитль со своим штабом выехал в Баварию ну хотя бы недели на две. Он ведь все равно сейчас киснет в Норвегии…

— Совсем неплохо задумано, Вальтер, совсем неплохо…

— О том, что этот приказ будет «бумажным», должны знать только мы трое: фюрер, вы и я…

— А начальник генерального штаба Цейцлер?

— Я бы никого из военных не посвящал в нашу тайну.

— Пожалуй, ты прав, Вальтер. Мы заставим этих «нейтралов» пошевелиться, черт побери! Фюрер сейчас в Растенбурге. Я жду, что на рождественские каникулы он приедет в Берлин. Придется отложить нашу поездку в Баварию.

Но Гитлер на рождественские каникулы в Берлин не приехал. Напряженная обстановка под Сталинградом требовала постоянного его присутствия в полевой Ставке. Так и не дождавшись Гитлера в Берлине, в конце января Гиммлер выехал в Волчье логово.

* * *

Гиммлер ехал в отдельном вагоне с личной охраной. Весь путь следования до Растенбурга железнодорожное полотно и прилегающая к нему местность надежно охранялись подразделениями службы безопасности. Особенно много этих «незаметных» стражей, одетых в штатское, стало попадаться, когда они поехали по территории, которая отошла к Германии после тридцать девятого года, а прежде была польской.

Гиммлер был в черной униформе, с которой, казалось, никогда не расставался.

В этом худощавом, тонкогубом «застенчивом» человеке жило непомерное честолюбие, которое было пружиной всей его политической карьеры.

Гиммлер добился того, что его «черная армия» стала выше вермахта.

«Черная армия» и ее вождь уже не раз доказывали, что их девиз «Верность — наша честь», выгравированный на тесаках, не слова, а сама ее суть. И хотя Гитлер декретом от 26 июня 1941 года назначил своим преемником Геринга, а не Гиммлера, рейхсфюрер имел все большее влияние на фюрера, оставив позади Розенберга, Геббельса и Риббентропа.

В Волчье логово Гиммлер приехал, когда наступили сумерки.

Вблизи Растенбурга, в лесу, лежал глубокий снег. Мороз зло щипал уши, и пришлось опустить меховые клапаны на фуражке при переходе из «зоны Гиммлера» в «зону Гитлера».

Гиммлеру доложили, что у фюрера идет совещание, но оно уже заканчивается. Именно к концу совещания и стремился попасть Гиммлер. Он не очень любил многочасовые совещания у фюрера, да и монологи Гитлера его утомляли.

В подземном бункере было жарко натоплено. Как обычно, у Гитлера были представители всех основных родов вооруженных сил, а также Кейтель, Йодль и начальник генерального штаба Цейцлер.

Увидя Гиммлера, Гитлер чуть поднял руку в знак приветствия и продолжал разговор с Цейцлером:

— Каменный уголь Донбасса имеет решающее значение для войны как для немцев, так и для русских. Если бы я смотрел на все только с военной точки зрения, то армия, Цейцлер, не имела бы уже того, что она имеет.

— Мой фюрер, однако положение после прорыва фронта 2-й венгерской армии под Воронежем остается очень напряженным. Над Донбассом с севера нависла крупная русская группировка.

— Что предлагает Манштейн? — перебил Гитлер.

— Фельдмаршал Манштейн готов нанести удар по противнику северо-восточнее Харькова, пока не наступила распутица. Положение в настоящий момент таково: наша наступательная группировка в районе Харькова находится в стадии формирования. Одна дивизия уже готова к наступлению, другая будет готова к 12 февраля. Но, конечно, этих сил мало.

— Где сейчас 13-я танковая дивизия? — спросил Гитлер.

— Как ей и было приказано, вместе с группой армий «Дон» она отступила в направлении Ростова.

— Что просит Манштейн для того, чтобы удар был успешным и угроза Донбассу была бы снята?

— Он просит 7-ю и 3-ю танковую дивизии.

— А как идет продвижение 335-й дивизии? Вы говорили, что ее шестнадцать эшелонов вот здесь. — Гитлер взял лупу и наклонился над картой.

— Так точно, мой фюрер. Но переброска идет медленно. Налеты русской авиации сильно мешают продвижению. Нам все время приходится чинить железнодорожное полотно.

— Геринг, а что делают ваши истребители? Почему они не противодействуют русским?

Геринг в рейхсмаршальском мундире с сияющими на нем многими орденами вытянулся при этих словах.

— Мой фюрер, после оттепели полевые аэродромы покрылись льдом. Если можно еще кое-как подняться в воздух, то сесть невозможно. Только за последнюю неделю разбилось восемь машин…

— Это меня не интересует, Геринг! Если русские взлетают и садятся, то и наши летчики должны делать это!

— Если бы мы сменили на севере кавалерийский корпус… — заговорил Цейцлер.

— Смена займет еще больше времени, чем выдвижение новых частей, — перебил Гитлер. — Вы должны ясно понять, господа, что Донбасс должен быть в наших руках. Только в этом случае экономическая проблема будет решена. Могу сказать одно: выиграть войну на Востоке посредством наступления больше нельзя!

При этих словах Геринг, которого только что отчитал Гитлер, перестал переминаться с ноги на ногу. А Гиммлер непроизвольно снял пенсне и стал зачем-то протирать стекла.

Гитлер понимал, какой эффект произведут на генералов его слова. Он как раз и рассчитывал на этот эффект.

— Все, господа! Вы свободны! Мне надо подумать. Цейцлер, останьтесь. Геринг, вы тоже можете идти.

— Мой фюрер, у меня к вам неотложное дело, — сказал Гиммлер.

— Хорошо. Останьтесь.

Когда все вышли из бункера, Гитлер обратился к Цейцлеру. Видно, они говорили о чем-то до совещания, а теперь Гитлер решил закончить разговор.

— Неужели они сдались там по всем правилам? — возбужденно заговорил Гитлер. — И нельзя было организовать круговую оборону? В конце концов, всегда есть последний патрон!

Гиммлер сразу понял, что речь идет о фельдмаршале Паулюсе. Получив сообщение о его пленении, Гиммлер сам был крайне удивлен. Он еще тогда сказал Шелленбергу: «Никогда немецкие фельдмаршалы не сдавались в плен!»

Звание фельдмаршала Паулюс получил в канун Нового года, когда уже было ясно, что ни один человек не сможет больше вырваться из сталинградского котла. Радиограмма Гитлера о присвоении генерал-полковнику Паулюсу звания фельдмаршала была не чем иным, как советом, равносильным приказу, — застрелиться.

Но Паулюс не сделал этого. И его поступок не давал Гитлеру покоя: он требовал все новых и новых подробностей, которые хоть как-то, с его точки зрения, могли бы оправдать факт пленения.

— Может, с ним произошло то, что произошло с генералом Жиро? Он ехал на автомашине, попал в засаду, вышел, тут на него накинулись и схватили…

— Если бы так, мой фюрер, — вздохнул Цейцлер. — Остается единственная надежда, что он был ранен.

— Не стоит обманывать себя, Цейцлер! — вдруг заявил Гитлер.

— Да, пожалуй, вы правы, мой фюрер. У меня есть письмо фон Белова. Он пишет: Паулюс — под вопросом. Зейдлиц пал духом. Шмидт тоже пал духом!..

— Удивительно! — воскликнул Гитлер. — Если у простой женщины достаточно гордости, чтобы, услышав несколько оскорбительных слов, выйти, запереться у себя и застрелиться, то я не испытываю уважения даже к солдату, который в страхе отступает перед противником и сдается в плен. К солдату! Я уже не говорю о фельдмаршале!

— Да, это непостижимо, мой фюрер! Он должен был покончить с собой, как только почувствовал, что нервы сдали.

— Теперь их отправят в Москву, повезут в ГПУ, а там они все подпишут…

— Я все-таки этого не думаю, мой фюрер, — пытался возразить Цейцлер.

— Что? Что их повезут в ГПУ?

— Нет! Что они там подпишут…

— Падение начинается с первого шага. Тот, кто сделал этот шаг, уже не остановится. Вот увидите! Они в ближайшее время выступят по радио. Их сначала запрут в крысином подвале, а через два дня они заговорят… Я хочу возвратиться к прежней мысли, — продолжал Гитлер после паузы. — Румынский генерал Ласкар погиб со своими людьми. Я доволен, что наградил его Железным крестом с Дубовыми листьями. У солдат на первом месте должна быть стойкость. Если мы не создадим ее, если мы станем выращивать только чистых интеллектуальных акробатов и атлетов, тогда у нас не будет людей, которые действительно могут выдержать сильные удары судьбы. Это является решающим!

Гитлер наконец в изнеможении замолчал. Пауза на этот раз затянулась.

— Я могу быть свободен, мой фюрер? — спросил Цейцлер.

— Да, да, генерал… Идите.

Когда Цейцлер ушел, Гитлер устало опустился в кресло.

Гиммлер тоже присел в кресло напротив.

— Вот с каким человеческим материалом приходится нам иметь дело, Генрих.

— Я закончил книгу об артаманах, мой фюрер. Это были другие люди.

— Да, да, я слышал… Но, надеюсь, не эту новость вы пришли мне сообщить?

— Да, мой фюрер, не эту.

— Говорите. Я устал и хочу отдохнуть.

— Мой фюрер, мы с Шелленбергом задумали операцию. Но нам нужна ваша подпись под одним документом…

— Разве у вас мало прав, Генрих, разве вашей подписи недостаточно?

— Речь идет о приказе генштабу разработать план захвата Швейцарии.

— Швейцарии?

— Этот план будет существовать только на бумаге. Я уже докладывал, мой фюрер, что на территории этой страны свили гнезда вражеские разведчики. И чтобы заставить «нейтралов» разворошить эти гнезда и уничтожить, нужен этот план…

— Понимаю, понимаю, — оживился Гитлер. — Но как он станет известен «нейтралам», ведь, насколько я понимаю, план должен готовиться в строжайшей тайне?

— Об этом позаботится Шелленберг, — ушел от прямого ответа Гиммлер. Он не мог и не хотел говорить, что его служба располагает точными данными о наличии изменников в самом генеральном штабе.

— Но поверят ли «нейтралы»? — спросил Гитлер.

— Поверят. Нужно только, чтобы на время генерал Дитль со своим штабом из Норвегии перебрался бы поближе к швейцарской границе.

— Но генерал Дитль мне скоро понадобится в другом месте.

— Это займет совсем немного времени. Недели две, может, три…

— Эти шпионские гнезда были связаны с «Красной капеллой» в Германии?

— Да, можно сказать, что это звенья одной цепи.

— Их нужно вырвать, выжечь! Дотла! — тотчас же обозлился Гитлер. — Эти слюнтяи из нашего верховного суда приговорили двух баб из «Красной капеллы» к заключению в тюрьме. Я тотчас же вызвал Геринга и сказал, что такой приговор никогда не будет утвержден мной. И пусть все запомнят, что враг, изменник не имеет пола! Он не имеет возраста! Женщина ли, старик! Все равно! Изменник всегда остается изменником, и только смертная казнь — единственное достойное этому наказание!

— Муж графини Эрики фон Брокдорф застрелился, — сообщил Гиммлер.

— Я знаю. Мне говорили. Что ему еще оставалось… Хорошо, Генрих. Я отдам приказ Цейцлеру.

— Мой фюрер, еще одна просьба. О том, что этот план останется только на бумаге, не должен знать даже Цейцлер.

— Неужели вы подозреваете начальника генерального штаба?

— Никак нет, мой фюрер. Но тайна имеет одно свойство: чем меньше людей знают о ней, тем дольше она остается тайной.

Гитлер с удовлетворением глянул на Гиммлера.

— Мне легко работать с вами, Генрих.

— А мне с вами, мой фюрер, одно удовольствие.

* * *

На другой день Гиммлер выехал в Берлин. Упоминание Гитлера о «Красной капелле» было неожиданным для рейхсфюрера. Эту разветвленную сеть разведчиков, работавших на русских, Гиммлер в присутствии Гитлера никогда не называл «Красной капеллой». Хотя он был автором этого названия, до поры до времени Гиммлер старался как можно реже докладывать Гитлеру по этому делу. Сначала потому, что оно продвигалось довольно медленно, потом из-за того, что выявилась большая сеть русских разведчиков, которые действовали против рейха, не только на территории стран, захваченных германской армией, — Бельгии, Голландии, Франции, но также на территории Швейцарии и самой Германии.

Когда была раскрыта организация Шульце-Бойзена — Харнака, Гиммлер испытал двойственное чувство. С одной стороны, его, как «истинного немца», возмутил тот факт, что люди, подобные обер-лейтенанту Шульце-Бойзену, правительственному советнику Харнаку, дипломату Шелия, работали на русскую разведку! С другой стороны, дело Шульце-Бойзена сильно пошатнуло авторитет Геринга. На «Толстяка» в последнее время обрушилось немало неприятностей. Рейхсмаршал не выполнил своего обещания — снабдить всем необходимым окруженную под Сталинградом группировку немецких войск, что привело к катастрофе на Волге! А тут еще изменник оказался у него под самым боком!

Нет! «Толстяку» больше не подняться. Декрет от 29 июня теперь только бумажка…

Правда, когда начались аресты по делу «Красной капеллы», Гиммлеру тоже пришлось пережить немало неприятных часов.

14 сентября сорок второго года гестапо схватило Анну Краус, известную берлинскую «предсказательницу судеб». Узнав об аресте Анны Краус, рейхсфюрер нервно забарабанил пальцами по столу. Начальник гестапо Мюллер находился в его прямом подчинении, но отношения с ним у Гиммлера были совсем не те, что с Шелленбергом. Анну Краус следовало немедленно забрать из гестапо и передать Шелленбергу.

Гадалке надо было как можно скорее отрубить голову.

Дело «Красной капеллы», по сути, было закончено.

А ведь потянул эту организацию за одну малюсенькую ниточку этот… как его, Беккерт, кажется… Тот, что был у него тогда на приеме…

Какая ирония судьбы! Человек, уже стоявший одной ногой в могиле, успел отправить на тот свет десятки людей. И все эти люди были здоровы, молоды и могли бы прожить еще много лет…

Керстен тогда предрекал ему, кажется, год. Жив ли еще Беккерт? Надо спросить об этом Вальтера.

 

Глава двенадцатая

Маленький курортный городок Кюлюнгсборн тянулся вдоль побережья Балтийского моря и повторял все изгибы береговой линии. В конце двадцатых годов отели и пансионаты соединились, благодаря застройкам, и получили одно наименование — Кюлюнгсборн.

Золотистый песок и сосны на пляже — все это в солнечный день создавало ощущение праздника.

С началом войны Кюлюнгсборн превратился в город-госпиталь. Беккерт до войны здесь не бывал и только по рассказам хозяйки отеля, который тоже теперь был превращен в военный санаторий, мог судить о жизни, царившей в Кюлюнгсборне в мирное время.

После завершения дела «Красной капеллы» Карл Беккерт получил отпуск. На этот раз — он уже понимал — бессрочный.

Один из арестованных по делу «Красной капеллы» оказался врачом. Он-то и сказал ему, что дни его сочтены. Беккерт сначала не поверил. Поехал к видному специалисту — отоларингологу, представился под вымышленной фамилией, хорошо заплатил и попросил сказать правду. И тот подтвердил страшный диагноз.

Почему же доктор Керстен, которому он так верил — ведь он личный врач самого рейхсфюрера, — сказал ему тогда неправду? Ведь он показывался ему еще год назад… И, возможно, тогда еще можно было что-то сделать. Неужели с ним эти господа поступили, как с собакой, которую спускают на медведя, чтобы она его выманила из берлоги, прекрасно зная, что медведь задерет ее?..

Что ж, он нашел «берлогу»! Конечно, не только его заслуга в этом. В облаве участвовали многие; но он был в числе первых, вышедших на след.

У него была хорошая хватка. Он это знал. И они это знали и использовали его. До последнего… Разве так платят за преданность?.. Теперь же все лавры пожнет Паннвиц, этот выскочка, который быстро выдвинулся при расследовании покушения на Гейдриха. Так было всегда! Он подготавливал почву, сеял, а урожай собирали другие. Если бы он не «расколол» тогда этого брюссельского радиста, они бы еще тыкались, как слепые котята…

Да, тогда был критический момент. Не попадись этот радист, не сносить бы многим головы. Рейхсфюрер был сильно разгневан, что дело «Красной капеллы» двигалось, как он считал, медленно. Дилетанты! Они не понимают, что фрукт должен созреть.

За несколько месяцев Беккерт нащупал многие связи «Красной капеллы», но не хватало главного звена. Охота за тайными передатчиками в Берлине должна была вот-вот закончиться удачно. И вдруг в последний момент они все разом замолчали. Следовало предположить самое худшее: «красным пианистам» стало известно о том, что люди Беккерта подобрались к самому их дому.

И вот когда берлинские передатчики умолкли, вдруг заработал передатчик в Брюсселе. По интенсивности передач можно было предположить, что он работает не только «за себя», но и за другие замолкнувшие на время радиоточки. Надо было во что бы то ни стало взять этого радиста. Беккерт пошел к Шелленбергу, и тот подчинил ему брюссельскую группу радиоперехвата и людей из отдела РСХА в Брюсселе. Беккерт сам разработал операцию: все было продумано до мелочей, вплоть до того, чем обмотать сапоги, чтобы ни малейшего звука, когда они будут подниматься по лестнице. И они его взяли! И передатчик. И две незашифрованные радиограммы, которые он не успел сжечь.

Когда Беккерт, надев очки, прочитал их, ему стало жарко. Радиограммы содержали важнейшие детали плана «Бляу» — летнего наступления немцев на Южном фронте.

Беккерт, оставив в доме засаду, взял с собой захваченного радиста и на двух машинах помчался в Берлин. Начальник имперской контрразведки полковник фон Бентивеньи, прочитав радиограммы, воскликнул:

— Этого не может быть!

— Но это так, господин полковник, — ответил Беккерт.

— Надо немедленно доложить фельдмаршалу! Следуйте за мной.

Такой же была реакция и Кейтеля. Лицо его побледнело.

— Как же теперь сказать фюреру?.. Наступление уже началось. Машина запущена. Ее не остановить…

Беккерт по-штатски пожал плечами.

— Идите, — приказал Кейтель. — Займитесь этим радистом. Будете докладывать лично мне.

Беккерт вскинул руку: «Хайль Гитлер!» У Беккерта был свой метод. Он не пытал своих подследственных. Когда они упорствовали, он водил их на допросы других, тех, кто был уже сломлен пытками, и говорил:

— Ты видишь, мальчик, это выше человеческих сил. Они заговорили, но уже поздно. И я не хотел бы, чтобы из тебя вытянули признания вместе с жилами. Кроме того, ты должен понять и меня. Я же не могу прийти и сказать им: у меня ничего нет. У меня ничего не получается. Он ничего не говорит. Тогда они возьмут тебя к себе. И будет плохо. И тебе, и мне! Ты должен сказать мне самую малость. Назвать одну-две фамилии, адресок. Тогда я могу доложить: он рассказал все, что знал, и мы займемся другими. Я твердо обещаю тебе, что добьюсь для тебя заключения в концлагерь. Не вот этого, — Беккерт решительно провел рукой по шее, — а только концлагерь… Да и концлагеря у нас разные. Если мы с тобой задружим, я шепну словечко за тебя моему другу Акселю. Он комендант Барта. А концлагерь — это жизнь! Видишь, как поворачивается война… Кто знает, может, год-два — и ты на свободе. И в ореоле мученика. То, что ты мне скажешь, никто не узнает. Ты же видишь, я даже ничего не пишу. А откуда я узнал это имя? У меня в подвале сидит еще пятнадцать человек. Может, это сказал мне кто-то из них…

Долго Беккерт работал с радистом, пока тот не назвал имя — Кент. А от Кента ниточка тянулась в Швейцарию.

Словом, по зернышку, по зернышку… Это все надо уметь. Ведь люди Мюллера взяли радистку в Брюсселе еще год назад. Ну, конечно, сразу пытки, ультрафиолетовое облучение… А она — возьми и помри на допросе. Нет, надо все это уметь…

То, что среди «Красной капеллы» не было профессионалов и работали они, естественно, как дилетанты, не по шаблону, сбивало не раз с толку сыщиков Шелленберга и Мюллера, который тоже вскоре подключился к делу. Непосредственно же всей операцией теперь руководил штурмбанфюрер Паннвиц. Он обосновался в Париже в отеле «Лютеция» на площади Курсель.

Осенью сорок второго года, когда начались повальные аресты, Беккерт встретился с тем самым подследственным — врачом, раскрывшим ему глаза на то, что дни его сочтены. Беккерт и сам чувствовал себя уже отвратительно и начинал думать, что Керстен сказал ему не все.

Но одно дело думать, догадываться, а другое — знать.

Несколько дней Карл Беккерт жил в состоянии, близком к шоку. Полное безразличие ко всему! А мысли все об одном и том же…

После консультации со специалистом-отоларингологом сомнений не осталось — конец близок. Впервые Карл задумался о своей жизни. Прожил он ее. Зачем? Что оставил после себя? Даже сын погиб во время бомбежки…

Когда-то Беккерт гордился тем, что служил закону. Очищал общество от нечисти! Очистил ли?

В тридцать первом году Беккерт непосредственно занимался делом племянницы Гитлера Гели Раубаль. Он установил, что Гитлер всю жизнь преследовал ревностью свою племянницу. Еще когда она была восемнадцатилетней девушкой и жила с дядей в одной квартире, Гитлер не раз оставлял ее под «домашним арестом», стоило ему только узнать, что за девушкой кто-либо поухаживал. Позже это подтвердил и духовник Гели отец Пант: «Да, я разрешил похоронить Гелю в освященной земле, потому что она покончила с собой не по своей воле… А в этих случаях господь разрешает нам делать исключение».

О любовной связи, а следовательно о кровосмесительстве, довольно прозрачно намекнул шофер Гитлера Эмиль Морис, который сам было пытался поухаживать за Геленой, но получил от хозяина такую взбучку, что больше даже не решался приблизиться к девушке.

Медицинская экспертиза установила, что на трупе были следы побоев, перелом пальцев руки. Не могла же девушка сама себе сломать пальцы?

Молодая женщина оказалась беременной. Разведенная жена Алоиса Гитлера, Биргид, сказала, что Геля забеременела от одного художника из Линца. Художник был евреем. Когда расследование подходило к концу, вмешались какие-то высшие силы. Все подогнали под версию — самоубийство на почве нервного расстройства.

Позже, когда Гитлер пришел к власти и начались преследования евреев, Беккерт вспомнил историю с Гелей Раубаль…

Конечно, Гитлер не мог стерпеть, что его племянница, и по всей вероятности любовница, завела себе дружка на стороне, да еще еврея! Осквернение расы в собственном доме!

Гитлер не сам ухлопал Раубаль. В это время его не было в Берлине. Это сделали его люди, Беккерт в этом больше не сомневался. Но эту историю криминальный советник постарался напрочь выбросить из своей головы. Тем более что шофер Эмиль Морис, отец Пант, а также следователь, который вел это дело, после прихода Гитлера к власти исчезли!

Так кому же он служил: закону или преступнику? Неужели только люди из «Красной капеллы» открыли ему на это глаза?..

А может, близкая смерть, когда уже ничто земное не трогает, позволила тебе отстраниться, взглянуть на себя со стороны, на то, что делал? Наверное, и то и другое.

Люди из «Красной капеллы», их поведение на суде, их бесстрашие как бы внесли успокоение в отягченную мрачными мыслями душу Беккерта. Заразительны дурные примеры, но и высокие примеры не проходят бесследно. Знакомясь с делом, с записями, которые вели заключенные в камерах, с письмами на волю, перехваченными охранниками, Беккерт проникался все большим уважением к людям, против которых боролся. И прежде в его практике встречались те, кто не терял присутствия духа в застенках гестапо. Но он мало интересовался, откуда у них эта сила.

Как правило, он не принимал участия в следствии. Арестовав «преступника», он передавал его другим, которые уже вели дознание. На этот раз все было по-другому. Он по-настоящему окунулся в дело «Красной капеллы». Чего он там не насмотрелся! Чего только стоила записка Оды Шоттмюллер своей подруге из заключения!

Если эта обреченная женщина не боялась смерти, почему он, мужчина, должен бояться ее?

«Сначала нас повезли в Шпандау, и там они забрали обоих мужчин — Вальтера Хуземана и Гельмута Химпеля. Оба были в бодром и приподнятом настроении. Мы даже могли побеседовать между собой — только я одна немного чувствовала себя пятым колесом.

Как проходил судебный процесс над другими, я не знаю. Моя очередь была последней, и господа судьи производили впечатление людей весьма усталых. Председатель суда был вполне приемлем. Адмирал с химической завивкой, который судил Эри (Эрику фон Брокдорф), тоже присутствовал, но уже порядком утомленный: все-таки глаза у него были открыты, и сидел он прямо, хотя и с трудом. Двое других судей держались довольно индифферентно, но время от времени делали вид, что внимательно слушают. А судья с лысой, как бильярдный шар, головой и подозрительного цвета лицом вообще спал. Я просто не решалась на него взглянуть: уж больно смешно было, как голова его все время падала на стол, и это вызывало во мне всякие забавные ассоциации. К сожалению, председателю суда дважды пришлось напомнить мне, что дело весьма серьезно. Я старалась из всех сил — ведь для меня все это действительно было чертовски серьезно, но при втором замечании едва удержалась от искушения попросить либо отправить своего коллегу спать, либо заставить проснуться, потому что эта сцена из современной пьесы, несмотря на весь ее комизм, все-таки показалась мне слишком бесстыдной. Я не сделала этого только из-за моего защитника д-ра Рудольфа Безе, тогда ему пришлось бы еще тяжелее…»

Какая выдержка! Какое самообладание!

А ведь Ода Шоттмюллер не была даже профессиональной революционеркой. Балерина! Красивая молодая женщина! Неужели ненависть к строю, к Гитлеру могут поднять человека до таких высот? Нет, одна ненависть не может. Она что-то любила. Но что? Следователю она сказала — Германию. Но какую? Какая крепкая духовная связь цементировала этих людей? Что общего было между ними? Ведь они были такие разные: Ода Шоттмюллер и сын фабриканта Адам Кукхоф, обер-лейтенант Шульце-Бойзен и молодой печатник Герберт Грассе, офицер Вильгельм Феллендорф и ярая католичка Ева-Мария Бух. Их могла объединить только великая идея.

Так кому же он, Беккерт, служил? Какой идее? Служил ли он закону или… дьяволу?! Полицейский комиссар тяжело закашлялся. Кашель разрывал ему грудь, легкие. Он бил его, как падучая, минуты три. Прибежала перепуганная фрау Тисс.

Ничего, ничего… Он помахал рукой: «Идите!»

Беккерт подошел к шкафчику, достал бутылку с коньяком, налил полстакана и выпил. В горле занемело. Тепло пошло по всему телу. Стало легче. Мысли уже не были такими колючими, жесткими, как стружки.

Полицейский комиссар распахнул окно. Оно выходило в сторону моря. Ярко светило солнце. До самого горизонта простиралась холодная морская гладь. Изумрудно отсвечивали в солнечных лучах еловые иглы.

Беккерт еще хлебнул коньяка прямо из бутылки.

— Я служил дьяволу, — отчетливо сказал он.

Со стороны Варнемюнде послышались короткие, захлебывающиеся гудки сирен. Воздушная тревога. Тотчас же завыли сирены и в Кюлюнгсборне.

Когда Беккерт был в Берлине и почти каждое утро видел свежие развалины, ему казалось, что во всем мире не сохранилось больше ни одного неразрушенного города.

Оказывается, еще есть такие места, где не пахнет гарью и трупами. На Кюлюнгсборн пока не упала ни одна бомба. Но что будет здесь завтра?..

Беккерт снова хлебнул. Алкоголь уже разобрал его. Им овладело полное бесстрашие.

— Я служил дьяволу, — повторил он. И еще раз: — Я служил дьяволу!..

 

Глава тринадцатая

Ганс Петерс нежился в мягкой, чистой постели. Невесомое пуховое одеяло сбилось до пояса. Форточка была раскрыта, и комнату наполнял прохладный воздух раннего майского утра. Окно спальни выходило во двор. Он был похож на каменный колодец: напротив и по бокам высились многоэтажные здания. Посреди двора росло дерево. Ветви его тянулись к солнцу. Дерево было старым, и нижняя часть его под тяжестью лет изогнулась. Только верхушку дерева, дотянувшуюся до шестого этажа, густо покрывала зелень. Там, на верхушке, гнездились птицы, и по утрам Ганс слышал их щебетание.

Сегодня, в выходной, Петерс мог позволить себе понежиться в постели. Хотя в окно его спальни никогда не заглядывало солнце, он знал, что утро погожее: рассеянный солнечный свет, пробившийся сквозь густую крону, заполнял каменный колодец двора. Такая погода очень подходила для прогулки, и он обязательно предложит ее Маргарите. Они поедут на Женевское озеро. Вода еще прохладная, но они позагорают, а он, может быть, и выкупается. С этой прогулкой у Петерса были связаны определенные планы.

Петерс все еще не верил в чудесные превращения, которые с ним произошли. Он больше не лагерный номер, а преуспевающий дамский мастер в Женеве. Конечно, ему пришлось перед этим потерпеть, можно сказать, пострадать — теперь о пребывании в концлагере он думал именно так, но, главное, полицейский комиссар не обманул его, выполнил все, что обещал. Они «бежали» из лагеря вчетвером, разделились по двое. Его попутчиком оказался Франц Зигель, коммунист, бывший депутат рейхстага. И вот уже он несколько месяцев в Швейцарии, в этой благословенной богом стране. У него квартира с ванной, кухней почти в самом центре Женевы. Недостатка в деньгах он не испытывал. Он снова работает в модной дамской парикмахерской, у него полно клиенток, его окружают красивые молодые женщины. Только одно… Он не может себе позволить того, что позволял раньше, он обязан знакомиться только с теми, на кого ему указывает нынешний шеф — Раттенхубер, часовой мастер, ателье которого неподалеку от парикмахерской. А сколько за это время было возможностей! Не счесть! И здесь, как и в Германии в свое время он сразу же определял с присущей ему легкостью, которая из клиенток «клюнет». А среди них были такта красотки — пальчики оближешь. Однажды он пожаловался Раттенхуберу: я же все-таки мужчина, черт возьми! Раттенхубер строго глянул на него поверх очков и сказал только одну фразу:

— Тебе мало одной пятиконечной звезды на спине?

И Петерс больше не заикался о том, что он мужчина.

В концлагере каленым железом на спине ему выжгли нечто вроде пятиконечной звезды. Это была «идея» Акселя. Когда Петерса подвергли экзекуции, он орал на весь лагерь. Эта выжженная на спине звезда позволила ему сблизиться с коммунистом Францем Зигелем. Акселю было жаль отпускать Зигеля, но Беккерт настоял. Без Зигеля авторитет Петерса в левых эмигрантских кругах в Швейцария ничего не стоил. Надо было жертвовать малым во имя большего.

Зигель познакомил Петерса в Швейцарии со многими эмигрантами — коммунистами и социал-демократами. Среди них оказалась и Елена Янзен. Знакомство их произошло в парикмахерской, где работая Петерс. Зигель как-то зашел за ним и застал там Елену. Нельзя сказать, что Лена обрадовалась их встрече. Да, конечно, она помнит Зигеля. Но прошло столько лет… Теперь у нее одна забота — семья. На ее попечении двое сыновей, муж, мать…

Зигель не верил своим ушам. Он хорошо знал Лену по работе в ЦК КПГ. Неужели это та бесстрашная девушка, которая ходила с винтовкой на штурм твердынь мятежного Кронштадта?

— Ты не осуждай меня, пожалуйста, Франц, — сказала ему на прощание Лена.

Нет, он не осуждает. Просто ему горько…

Петерс и прежде обращал внимание на Лену. Из хрупкой девушки, какой ее помнил Зигель, она превратилась в красивую сорокадвухлетнюю женщину.

Узнав, что Зигель знает Елену Янзен, Раттенхубер приказал Петерсу «поухаживать» за немкой и вообще понаблюдать. Но Лена сразу же повела себя так, что не оставила Петерсу никаких надежд на сближение. Раттенхубер поручил другим своим агентам последить за Янзен. Они без труда установили, что все или почти все, что она говорила, — правда. Она жила с мужем, сыновьями и матерью на улице Лозанна, 113, неподалеку от парка Мон Репо. Район этот населяют благопристойные буржуа. Муж ее по национальности венгр, известный картограф, возглавляет издательство «Геопресс». Его карты пользуются большим спросом в разных странах, в том числе и в Германии. В середине тридцатых годов организовал агентство печати Инпресс в Париже, выпускавшее антинацистские брошюры. Потом, перебравшись в Швейцарию, отошел от политической деятельности.

Раттенхубер на всякий случай приказал своим людям тайно сфотографировать Янзен и Радо. На Янзен в Берлине имелось довольно обширное досье в гестапо. О венгре почти ничего не было. Слежка, которая велась за Радо почти два месяца, тоже ничего не дала. Он встречался с журналистами, с учеными, среди которых было немало немецких эмигрантов. Но с кем же ему еще встречаться, если его жена эмигрантка? Венгра оставили в покое. А Янзен? Неужели женщина с такой биографией полностью отошла от политической борьбы?

Петерс подметил, что Янзен знакома с одной девушкой, ее звали Маргарита. Она тоже бывала в парикмахерской, где работал Ганс. Он несколько раз видел, как обе женщины о чем-то оживленно разговаривали. Пытался вслушаться. Ничего особенного. Обычная болтовня женщин в парикмахерской, которые коротают время в ожидании, пока подойдет очередь.

Раттенхубер установил слежку за Маргаритой. Она оказалась итальянкой по фамилии Болли. Итальянка как-то встретилась с мужем Янзен, с Радо. Их места в кинотеатре оказались рядом.

Люди Раттенхубера засекли еще одну встречу — в кирхе. Может, это начало романа?.. Нет, на роман это было непохоже. Итальянка дружна с женой венгра, и тот, естественно, поддерживает с ней обычные при знакомстве отношения. А встречи их случайны.

— И все-таки займись-ка этой итальяночкой, — сказал Раттенхубер Петерсу. — Мы установили, что ее отец сильно не любит друга нашего фюрера — дуче.

Приказ этот Петерс принял не без удовольствия: наконец-то он может поухаживать за такой очаровательной девушкой. Ее продолговатое красивое лицо с большими черными глазами чуть портил длинноватый нос, но фигура у итальяночки была первый сорт.

Петерс сладко потянулся: он представил себе Риту в купальнике. Если она не захочет купаться, то уж позагорать, конечно, не откажется.

Ганс всегда испытывал волнение, когда женщины раздевались. Восхитительно смотреть, как женщины берутся за подол платья, чтобы через секунду стянуть его через голову, или привычным жестом распускают «молнию» на юбке, и она валится к их ногам.

Петерс сделал легкое движение и вскочил на ноги. На его молодом теле не было даже складочки жира.

В ванной висело большое зеркало, и он подошел к нему. Из зеркала глянули черные маслянистые глаза. Жестковатые темные волосы слегка блестели — он постоянно пользовался бриолином. Сейчас он сбреет колючую щетину с подбородка и щек, освежится одеколоном, облачится в белый костюм…

Рита ждала его на бульваре Ронсар. На ней были серая плиссированная юбка и красная блузка с жабо. Легкой походкой, с улыбкой пошла она навстречу Гансу. Нет, ему определенно нравилась эта высокая стройная итальяночка.

Она довольно сносно говорила по-немецки. Небольшой акцент, не всегда правильно произносимые слова очень мило звучали в ее устах и придавали сказанному особую пикантность.

Еще в одну из первых встреч Рита сказала Гансу, что они уехали из Италии, потому что отцу не нравились порядки, заведенные Муссолини. Когда Петерс спросил, что связывает ее с этой уже не очень молодой женщиной, кажется Еленой, Рита ответила, что Лена помогает ей изучать французский язык. И вообще Лена — хорошая женщина, и она привязалась к ней.

Петерс об этом спросил, конечно, ее в первую их встречу. Первая их встреча состоялась ранней весной, два месяца тому назад.

Получив приказ Раттенхубера познакомиться с итальянкой, Петерс сделал так, чтобы она попала в его кресло.

— Вы, кажется, из-за меня пропустили очередную? — спросила Рита по-французски. Французскому Петерс уже немного подучился. Во всяком случае, все, что касалось его профессии, понимал.

— Уи, мадемуазель.

— Почему вы это сделали? — спросила Рита, подняв на него свои бархатные глаза.

— Такую головку должен делать только мастер, к такой головке должны прикасаться только руки мастера. — Петерс с трудом подбирал слова. — А не говорит ли мадемуазель по-немецки? — спросил он.

— В университете я изучала немецкий, потом с отцом мы жили в Берне, так что могу объясняться и по-немецки.

— Дас ист шён! — с неподдельной радостью воскликнул Петерс.

— Вы немец? — с любопытством спросила Рита.

— А как вы догадались? — в свою очередь спросил Ганс.

— У вас совсем другой выговор, другой акцент, совсем не похожий на бёрнердойч.

— Да, я немец. Стопроцентный немец и совсем недавно оттуда. — Петерс кивнул головой в ту сторону, где должна была, по его мнению, находиться Германия.

Он ждал следующего вопроса, но Рита его не задавала.

Тогда Петерс поинтересовался:

— А вы не бывали в Германии?

— Нет.

— Это ваше счастье!

— Почему?

— Потому что эта страна превратилась в огромную тюрьму.

И эти слова у Риты не пробудили любопытства.

Петерс решил не спешить. Пустил в ход набор своих обычных комплиментов, но они, по всему видно, скользнули мимо Ритиного сердца. Петерс сказал, что она очень мило произносит слово «шё-ён» и теперь это слово всегда будет ассоциироваться с ней, с Ритой.

У итальяночки были шелковистые длинные волосы, они просто текли у него между пальцами. Ганс не преминул сказать ей и об этом.

— Не могли бы вы сегодня поужинать со мной? Я знаю один замечательный ресторанчик!

— Сегодня — нет.

— А завтра?

— Вам этого хочется?

— Очень.

— Хорошо, — согласилась Рита.

Ресторанчик действительно оказался симпатичным. Вместо электрических лампочек в бронзовых старинных подсвечниках горели свечи. Настоящие свечи, а не их имитация, которую можно было встретить даже в кирхах. Ресторанчик славился итальянской кухней, а Рита соскучилась по национальным блюдам. Дома она готовила редко.

На деревянный помост вышло несколько музыкантов. Полилась мягкая, мелодичная музыка. Одна пара пошла танцевать. Ганс с Ритой тоже танцевали танго.

Вдруг на помост выскользнула танцовщица в черном трико с блестками. Откуда-то сбоку ударил яркий луч — зажегся прожектор.

Ганс резким движением закрыл глаза.

— Что с вами?

Петерс ответил не сразу.

— Извините, не сдержался. Они тоже всегда зажигали прожектора.

Рита ждала, что он пояснит свою мысль, но Петерс молчал. Тогда она спросила:

— Кто — они?

— Охранники. В концлагере…

— Вы были в концлагере?

Петерс молча кивнул. Она не решалась расспрашивать дальше. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этом. Но через некоторое время он сам заговорил.

— У них там было много забав. Зимой они любили выгонять заключенных на аппельплац. Не всех. Несколько человек из барака. Заставляли раздеться догола. Направляли на них с вышек прожектора и поливали водой из брандспойтов… Заключенные, конечно, пытались убежать, уклониться от струй ледяной воды, но эсэсовцы их снова ловили лучами прожекторов и снова поливали… И еще у них была такая «игра». Провинившегося заставляли танцевать в лучах прожекторов. Танцевать и не закрывать глаз, не опускать головы! И в какую бы сторону вы ни поворачивались, вам в глаза бил острый, как бритва, свет.

Все это было правдой. Петерс через все это прошел. Поэтому в его словах звучало неподдельное волнение. У Риты на глазах невольно выступили слезы. Ганс заметил это и как бы спохватился:

— Зачем я рассказываю вам об этом?

— Нет, нет, рассказывайте, простите меня. — Рита уголком платочка смахнула слезинку со щеки.

— Нет, мы не будем больше говорить об этом, — твердо сказал Петерс.

Как хотелось Рите сказать Гансу, что она не только ненавидит фашизм, но и борется с ним! Но разговоры на эту тему с кем бы то ни было ей были строжайше запрещены Альбертом.

Ресторанчик они покинули после полуночи. Ганс проводил ее. На прощание Рита позволила поцеловать себя.

Дома, приняв ванну и очутившись в теплой постели, Рита, переполненная впечатлениями, долго не могла уснуть.

Говорить ли Альберту о своем новом знакомом? Если она скажет, то как бы поставит под сомнение его рассказ о концлагере, о побеге…

Ганс по дороге успел ей рассказать и об этом.

Нет, она не станет пока ничего говорить Альберту. Она поговорит с Леной. Знает ли она бывшего депутата рейхстага от Германской коммунистической партии Франца Зигеля?

Рита спросила в тот вечер Ганса, не собирается ли он продолжать бороться с фашистами.

— Нет, — ответил Ганс. — Я не хотел бы снова попасть к ним в лапы! Вам, наверное, трудно меня понять.

— Нет, почему же? Я понимаю. После того, что вы пережили… Вы уже свое сделали…

На другой день Рита встретилась с Леной.

Лена подтвердила:

— Да, Зигель был депутатом рейхстага от компартии.

— Вы ему верите?

— Конечно. Но работать он с нами не может. Он был слишком заметной фигурой, и здесь за ним, наверное, следят, — как бы предваряя вопрос Риты, сказала Лена.

«Значит, Ганс говорил правду! — мелькнуло у Риты. — Но он незаметный человек. Не был даже коммунистом. Он просто ненавидел Гитлера, как ненавижу его я. Таких здесь, в Швейцарии, тысячи, и, конечно, никто за ним не следит».

Наконец она нашла близкого человека, с которым может говорить обо всем! Почти обо всем. Что касается ее секретной работы с Альбертом, она о ней не скажет даже Петерсу. Это не ее тайна. Но когда-нибудь наступит время, и она сможет ему сказать. Но это «когда-нибудь» случится, наверное, не раньше, чем кончится война. Как удивится тогда Ганс, как обрадуется!..

От Лены не могло укрыться, что между высоким, чернявым, красивым внешне парикмахером и Ритой что-то есть. Она как-то напрямую спросила об этом девушку.

— Да, действительно, он мне нравится. Но я не собираюсь пока замуж. А все требования Альберта я выполняю строго-настрого!

* * *

Этот день Рита запомнила надолго. Во-первых, была чудесная погода. Они с Гансом славно покатались по Женевскому озеру. Потом высадились на маленькой пустынной пристани и побрели вдоль берега, держась за руки. Неожиданно за поворотом их глазам открылась живописная песчаная бухточка.

— Позагораем? — предложил Ганс.

— С удовольствием, — ответила Рита.

На ней оказался зеленый пляжный костюм.

— Ты уже успела немного загореть. С кем это и когда? — Петерс сделал нарочито строгое лицо.

— Я загораю у себя на балконе, дурачок…

Ганс снял рубашку. Обернулся — и на лице Риты увидел все, что ожидал: ужас, сострадание, нежность.

— Это тебя там? — едва слышно спросила она.

— Где же еще?

Петерс снял брюки, аккуратно сложил все.

— Купаться будешь?

— Нет, я полежу на солнце.

— Я быстро, — сказал Петерс и побежал, чтобы не входить, а с разбега броситься в воду.

Когда он вышел, тело его покрыли пупырышки. Рита подбежала к нему с полотенцем и принялась растирать. Коснулась шрамов — движения ее стали медленными и ласковыми.

Потом они расстелили плед и легли. Ганс перевернулся и подставил солнцу спину. Рита наклонилась над ним. Он почувствовал ее руки: они нежно гладили его рубцы. Ее руки были так же шелковисты, как и ее волосы, ласкавшие его спину. Петерс повернулся на бок и привлек к себе девушку.

— Как ты прекрасна, — сказал он и стал ее целовать. — Сними с себя все.

— А если кто увидит? — спросила Рита.

— Кто? Кто увидит? Разве что господь бог…

* * *

«28.2.43. Директору. Молния.

От Вертера.

Генштаб ожидает сейчас высшей точки советского наступления, а именно: большого наступления Красной Армии у Курска, в направлении Глухов — Конотоп, а также предполагает попытку прорыва советских армий из района Харькова силой не менее двух корпусов менаду Богодуховом и Конотопом.

Этого прорыва опасаются в связи с тем, что между 15 и 20 февраля резервы, предназначенные для обороны коммуникаций Богодухов — Конотоп, среди них 3-я танковая дивизия, брошены в Донбасс.

Прорыв Красной Армии между Харьковом и Конотопом является угрожающим не только для немецких позиций в районе Полтавы, но также в отношении коммуникаций Кременчуг — Ромны — Конотоп, которые немцам, возможно, придется в марте сдать».

Рита закончила сеанс передачи. Получила отзыв Центра — ОВВ… Собрала передатчик и спрятала его в тайник. Собиралась сжечь радиограмму. И тут в передней раздался звонок. Кто бы это мог быть? Рита никого не ждала. Был уже двенадцатый час ночи. Разве соседка? Она имеет привычку иногда обращаться к Рите с пустяковыми просьбами, причем не считаясь со временем. Соседка была певичкой в каком-то ресторане и тоже жила одна. Рита никогда не откровенничала с ней. Она не вызывает доверия. Но одолжить коробку спичек или соли…

Если она сожжет телеграмму, будет запах в комнате. Да и времени уже не оставалось. Рита в клочки изорвала радиограмму и бросила в корзину для бумаг.

Каково же было ее удивление, когда, открыв дверь, она увидела Петерса.

— Ты?

С той памятной прогулки они жили как муж и жена. Чаще Рита ночевала у него. Иногда он оставался у Риты. Но они заранее договаривались об этом. А в тот вечер он явился неожиданно.

— Ты извини. Но я понял, что не усну без тебя в эту ночь. Сегодня в парикмахерскую заходил один тип, и мне показалось, что я видел его на Принцальбрехтштрассе.

— Раздевайся, — сказала Рита. — Я приготовлю кофе.

Она прошла на кухню, а Петерс снял пальто и присел на краешек стула. Окинул взглядом комнату. В корзине, в углу, белели бумажные клочки. В кухне журчала вода: Рита с чем-то там возилась.

Петерс подошел к корзине и достал бумажки. Хотя они были мелко изорваны, но на них без труда можно было разобрать цифры. Он бросил бумажки в корзину и сел на место.

На другой день он доложил о своих наблюдениях Раттенхуберу. Тот не мог сдержать своего ликования:

— Наконец-то птичка попалась! Тебе надо раздобыть ключ от квартиры и тщательно ее осмотреть. Делай что хочешь. В конце концов, женись на ней, но ключ должен быть у тебя.

— Я постараюсь, шеф, — пообещал Петерс.

— Знаешь, Рита, — сказал ей Петерс вечером, — когда я прихожу к тебе и звоню, нередко высовывается твоя соседка, эта певичка. Что-то она мне не очень нравится. Не могла бы ты дать мне второй ключ от квартиры?

Рита на секунду заколебалась. Но только на секунду: передатчик ее хранился в надежном месте.

— Тебе всюду мерещатся агенты гестапо, мой милый. Но если тебе так удобней… — Рита взяла с комода шкатулку, достала запасные ключи от парадной двери и от квартиры и протянула их Гансу.

Через два дня ей надо было съездить в Лозанну. Петерс знал об этом. Проследил, пока она не села в поезд, и отправился на квартиру Риты.

Парадная дверь была отперта — днем ее закрывали редко. Петерс поднялся на третий этаж, вставил ключ в английский замок. Постарался сделать так, чтобы дверь не скрипнула.

Оказавшись в квартире, снял шляпу и вытер носовым платком вспотевший лоб. Снял плащ: можно было не торопиться. Рита собиралась вернуться только к вечеру.

Прежде чем начать обыск, внимательно все осмотрел. Постарался запомнить, где что лежит, чтобы потом положить все на место. Точь-в-точь как прежде.

Сначала осмотрел платяной шкаф. Потом стол, тумбочку.

Ничего, заслуживающего внимания, не нашел. Подошел к кровати. В подушке, в перине — ничего: Внизу, под периной, лежала подстилка. Он провел рукой, в одном месте она ему показалась тверже. Прощупал это место. Внутри была бумага. Подстилка была двойной, в ней имелся разрез. Рука Петерса скользнула внутрь и извлекла оттуда несколько листов бумаги. Это были страницы, вырванные из известного романа, кодовой книги. Петерс разложил листки на тумбочке у окна, достал миниатюрный фотоаппарат и сфотографировал их. Потом аккуратно положил листки на место. Тщательно заправил постель. У двери прислушался. На лестничной клетке было тихо. Он бесшумно отпер дверь, тихонько притворил ее, придержав английский замок на этот раз ключом. И поспешил вниз.

Когда он уже был в парадном, створка в двери напротив открылась. Через эту узкую створку, не открывая двери, можно было увидеть того, кто пришел. «Певичка» на этот раз приникла к щели не глазом, а ухом. Как только внизу хлопнула парадная дверь, она быстро подошла к окну и увидела Петерса, переходящего улицу.

 

Глава четырнадцатая

— Господин майор, вас по прямому проводу вызывают из штаба группы армий «Центр».

— Кто вызывает? — спросил Роберт Штейер фельдфебеля из узла связи главной ставки Гитлера.

— Адъютант генерала фон Трескова майор Шлабрендорф.

Роберт надел шинель и фуражку и вышел из барака вслед за фельдфебелем.

Дыхание весны чувствовалось уже во всем: ночью выпал снег, а к утру почти весь стаял, только кое-где на просеках белели слегка потемневшие кучки.

Майор и фельдфебель по бетонной дорожке прошли к главному узлу связи. При входе в Зону предъявили синие пропуска.

Узел связи находился в глубоком бункере.

Внизу, под тяжелой толщей бетона, чувствовался запах сырости.

Небольшие квадратные комнаты были «нашпигованы» телефонистами.

Фельдфебель распахнул перед майором дверь, и они вошли в помещение, где работало пять человек.

— Вот сюда, господин майор, к этому аппарату.

За соседним аппаратом сидел связист и монотонно бубнил: «Записываю. Сводка от 12 марта. Потери авиации за сутки составили восемь самолетов. На южном фланге шли бои местного значения…»

— Я слушаю. — Роберт плотно прижал трубку к уху.

— Роберт, это ты? Здравствуй, дружище!

— Здравствуй, Фабиан.

— Роберт, у меня к тебе большая просьба! Очень большая просьба!.. Примерно через сорок минут в ставку вернется наш фюрер!.. С ним летит генерал Хойзингер. Ты знаешь его заместителя полковника Брандта?

— Знаю, конечно.

— Вот и отлично. Возьми машину и поезжай на аэродром. Произошла страшная ошибка! Ты меня хорошо слышишь? Страшная ошибка!..

— Я слышу тебя хорошо.

— Мой шеф, генерал фон Тресков, приказал мне передать бутылку коньяка своему другу генералу Штиффу. Я упаковал ее в пакет и попросил Брандта взять его с собой. Но сейчас выяснилось, что я перепутал марку коньяка. Я положил «Наполеон», а Штифф терпеть его не может. Его любимый коньяк — «Камю». Я никогда еще не получал такой взбучки от своего шефа! Прошу тебя, поезжай на аэродром, перехвати Брандта и возьми у него этот злополучный пакет. Выручи, дружище! Я никогда тебе этого не забуду! Сам я сейчас вылетаю в ставку. Сегодня, можно сказать, день неудач… Мы забыли передать сводку, а точнее, требование на пополнение. Я привезу эти материалы. А заодно, конечно, и бутылку для Штиффа, его любимый «Камю». Так ты сделаешь это, Роберт? Почему ты молчишь?

— Хорошо, я сделаю это. Хотя мой шеф подбросил мне срочную работенку, но чего не сделаешь для старого друга. Ты когда прилетишь?

— К обеду буду. Если немного запоздаю, не вздумай без меня распить «Наполеон». Мы разопьем его вместе. Кстати, как ты к нему относишься?

— Положительно.

— Ну вот и отлично. До встречи. Конец связи.

«Какая неосторожность, — подумал Роберт. — Впрочем, все выглядит не так уж неестественно. Генерал Штифф действительно любитель коньяка. Это все знают, а с Тресковым их связывают давние приятельские отношения. Но если мне сразу пришло в голову, что это  н е о б ы ч н а я  бутылка, то такое могло прийти в голову и другому. А не нагоняю ли я на себя страху? Мне сразу пришло в голову, что эта бутылка необычная потому, что я знаю тайные мысли Шлабрендорфа. Но тот человек, который, возможно, подслушивал, не знает этих мыслей».

Первый порыв у Роберта был отказаться, сослаться на занятость, на срочность работы, которую ему поручил адмирал Брюкнер, постоянный представитель начальника абвера адмирала Канариса при ставке Гитлера. Майор состоял при нем офицером для особых поручений.

Но от Роберта ничего не укрылось: взволнованный тон Шлабрендорфа и то, что он предупредил его: «Не распей бутылку без меня». Значит, не следовало раскупоривать ее. И хотя Роберт дал клятву товарищам не связывать себя с заговорщиками — а настроения Шлабрендорфа давно известны майору, — в последнюю секунду он не смог отказать Фабиану. Люди, подобные Шлабрендорфу, несмотря на несогласие с их действиями, вызывали в нем и не могли не вызывать уважения. Роберт сразу понял, что если «бутылка» попадет в руки нежелательных лиц, то последствия трудно предсказуемы. Может полететь голова не одного Шлабрендорфа. Надо было срочно ехать на аэродром встречать самолет.

Роберт выбрался наружу и быстрым шагом пошел в гараж. Маленький «вандерер», закрепленный за ним, стоял на месте.

Столбик бензомера показывал полбака: можно было не заправляться.

Двигатель завелся от первого же прикосновения к кнопке стартера.

* * *

Генерал-фельдмаршал фон Клюге, командующий группой армий «Центр», и его начальник штаба генерал фон Тресков сидели в большой светлой комнате.

— Господин фельдмаршал, вы можете быть спокойны. Даже если самое худшее случится, я сделаю все возможное, чтобы на вас не пала даже тень подозрения, — с жаром заверил Клюге фон Тресков.

— И как вы это сделаете, Хенниг?

— Я просто возьму все на себя. Но я уверен, что все обойдется! Я только хотел бы получить от вас ответ, господин фельдмаршал. Если меня не станет, будете ли вы верны нашей идее?

— Вы сомневаетесь в этом, Хенниг?

— Теперь — нет!

— Этот человек, с которым связался Шлабрендорф, достаточно надежен?

— Я знаю его с юношеских лет.

— Он разделяет наши взгляды?

— Когда-то он их разделял, но теперь — нет.

— Тогда почему же вы так уверены в нем?

— Это трудно объяснить. Но я уверен.

— Шлабрендорф уже вылетел в ставку?

— Да, он уже в пути. Как только он выполнит мое поручение, он тотчас же позвонит мне.

— Тогда вам лучше находиться у себя.

— Я иду, господин фельдмаршал.

* * *

Самолет командующего группой армий «Центр» уже полтора часа находился в воздухе. Майор Шлабрендорф сидел в глубоком, уютном кресле и время от времени поглядывал в окно, стараясь определить, где они летят.

Внизу тянулись бесконечные, темные хвойные леса.

То, что они вот-вот войдут в Зону, Шлабрендорфу уже доложил шеф-пилот. Они постоянно теперь держали связь с аэродромом главной ставки. Об их пролете была предупреждена служба противовоздушной обороны. Однако при входе в Зону Шлабрендорф заметил слева «мессершмитт». Он несколько раз облетел самолет, на котором был Шлабрендорф, а потом, качнув крыльями, исчез из поля зрения.

У ног Шлабрендорфа стоял портфель, в котором лежали бумаги и бутылка «Камю» для генерала Штиффа. Настоящего «Камю»…

Шлабрендорф все еще не мог поверить, что операция «Вспышка» провалилась. Все было продумано настолько тщательно, что осечки быть не могло. Однако она произошла.

«Невольно начинаешь думать, что в словах нашего «обожаемого» фюрера о провидении, которое уже не раз спасало его, что-то есть…»

Шлабрендорф принадлежал к той группе заговорщиков, которые не прекращали своей деятельности даже в период успехов гитлеровских войск в Европе. Подобно генералу Остеру в абвере, в вермахте генерал фон Тресков и Шлабрендорф были душой уже нескольких заговоров против Гитлера. Но все попытки убрать фюрера пока не удавались.

Наконец была задумана акция, которая должна была неминуемо привести к гибели Гитлера. В группу армий «Центр» на должность начальника штаба назначили генерала фон Трескова. Командовал группой генерал-фельдмаршал Клюге. Конечно, с ним предстояло еще «поработать». Но заговорщики знали, что Клюге «не безнадежен». Так оно и оказалось.. Хотя фельдмаршал дал себя уговорить не без труда, но наконец он тоже сказал «да».

В начале марта стало известно, что Гитлер собирается посетить центральную группу войск. Этот шанс упускать было нельзя.

Пластиковой английской взрывчаткой начинили бутылку из-под коньяка. Взрыватель установили химический, кислотный. Достаточно было повернуть пробку, чтобы взрыватель «включился»: кислота разъедала проволоку и ударник освобождался.

«Бутылку» на аэродроме под Смоленском, где располагался штаб группы армий «Центр», надо было передать одному из сопровождавших Гитлера офицеров. В последний момент узнали, что с Гитлером летит генерал Хойзингер. Его заместителя, полковника Брандта, хорошо знал Шлабрендорф. Они были школьными товарищами.

Конечно, был «моральный аспект»: Брандт — старый товарищ Шлабрендорфа — погибнет вместе со всеми.

Но любое покушение на Гитлера с помощью бомбы — а этот способ был самым надежным — неминуемо приведет к гибели случайно оказавшихся рядом с ним людей.

Сначала Остер сам хотел отвезти бомбу. Но Канарис что-то заподозрил и не отпустил его в Смоленск. Тогда Остер поручил это своему другу полковнику Донаньи и генералу Лахузену. Они и привезли бомбу в Смоленск.

Шлабрендорф рассчитал время, необходимое для того, чтобы взрыватель сработал. Полчаса. Самолет как раз будет пролетать над лесными массивами Западной Белоруссии.

Гитлер в штабе группы армий «Центр» пробыл недолго.

Утром, когда он улетал, стоял легкий морозец. Деревянные избы покрывал серебристый иней.

В сторону аэродрома по расчищенной саперами дороге двинулась кавалькада машин. Первым шел «опель-адмирал». Вторым — «мерседес», который вез Гитлера. Генерал Хойзингер с Брандтом ехали в следующей машине. Фельдмаршал Клюге с фон Тресковым восседали в «хорьхе». Шлабрендорф за рулем БМВ замыкал колонну. Впереди и сзади колонны шло охранение: бронетранспортеры и мотоциклы с фельджандармерией.

Когда они прибыли на аэродром, над лесом высунулось неяркое мартовское солнце.

Клюге и Тресков поспешили к Гитлеру, который вылезал из своей машины. Последние наставления командующему и его начальнику штаба на аэродроме. Адъютанты стояли поодаль.

— Гейнц! — обратился Фабиан к Брандту. — Это тот пакет, о котором я тебе говорил вчера. Передай его, пожалуйста, генералу Штиффу.

В пакете легко прощупывалась бутылка. Он без труда поместился в портфеле Брандта. Школьные товарищи обнялись.

— Прости, Гейнц, если что не так, — сказал Шлабрендорф.

— Ну что ты, Фабиан! Все было чудесно. Ты угостил меня вчера на славу. За мной должок…

С аэродрома Клюге, Тресков и Шлабрендорф сразу поехали в штаб и стали ждать. Штабная рация время от времени выходила на связь с самолетом Гитлера. Прошло полчаса. Сорок минут…

Хенниг фон Тресков приказал радисту вызвать командира эскадрильи истребителей, сопровождавших самолет Гитлера. Тот ответил: полет протекает нормально. Возможно, в ставку они прилетят несколько раньше.

Прошел час. Час двадцать минут. С каждой минутой становилось все яснее — покушение не удалось. Бомба почему-то не сработала.

Гитлер уже подлетал к Растенбургу.

Клюге, усталый и как бы постаревший, поднялся со своего кресла.

— Похоже, господа, час не пробил…

* * *

Самолет, в котором летел, Шлабрендорф, мягко коснулся упругими колесами бетонных плит. Еще в окошко Фабиан увидел «вандерер» Роберта. Он стоял недалеко от строения, где помещался диспетчер.

Шлабрендорф легко спрыгнул на землю и поспешил к машине Роберта. Тот еще издали приветственно помахал Фабиану.

— Рад тебя видеть.

— И я рад.

— Пакет у тебя?

— У меня.

— Слава богу!

— Садись, — предложил Роберт. — Тебя сразу везти в штаб или заедем ко мне?

— А мы можем выехать из Зоны? У тебя есть пропуск?

— Тебе захотелось сначала прогуляться? — иронически заметил Роберт.

— Вот именно, прогуляться…

Беспрепятственно они миновали контрольные пункты Зоны.

— Как на фронте?

— Ты знаешь, Роберт, больше моего. Ничего хорошего! Правда, поговаривают о крупном весеннем наступлении, но откровенно скажу тебе, что не верю в успех.

— Почему?

— Русские прочно держат инициативу в своих руках.

— А где намечается наступление на вашем участке?

— Насколько я информирован, будет наступать наша группа и группа армий «Юг». Останови здесь, пожалуйста! Ты, конечно, догадываешься, что мы с тобой везем?

— Да, догадываюсь…

— Извини, что я втянул тебя в эту историю. Но у меня не было другого выхода.

— Сначала я хотел тебе отказать, — признался Роберт, — но потом…

— Спасибо тебе, — перебил Фабиан. — Посиди здесь, а я отойду в сторонку. Если со мной что случится, скажешь, что я подорвался на мине… Или придумаешь еще что-нибудь более правдоподобное.

— Может, тебе помочь? — спросил Роберт.

— Ты уже помог. Теперь я справлюсь сам. — Фабиан отошел метров на триста.

«Сильный, значит, заряд», — подумал майор.

Шлабрендорф присел прямо на снег и принялся за дело. Прошло какое-то время. Невольно ухо как бы приникло к тревожной тишине, окутывавшей лес. Прошло еще несколько томительных минут. Роберт не спускал глаз с Шлабрендорфа. С минуты на минуту там, где он сидел, мог появиться огненный смерч. «Взрыв! Не так-то просто все это будет объяснить! Выдумка с миной не лучшая… О чем я думаю? Он рискует жизнью, а я?.. Пусть ничего не случится, пусть он будет жив! Господи!..»

Наконец Шлабрендорф медленно поднялся.

— У тебя есть какая-нибудь лопата или что-нибудь другое, чем можно было бы рыть?

— Есть саперная лопатка.

— Давай ее сюда.

Когда Роберт подошел, Шлабрендорф сказал:

— Не сработала. От мороза не сработал кислотный взрыватель. Мы не предусмотрели, что на высоте температура может оказаться гораздо ниже, чем нужно. Надо было применить другой взрыватель.

Роберт знал Шлабрендорфа как человека с железной выдержкой. Но спокойствие, с которым говорил Шлабрендорф о неудавшемся покушении, не могло не удивить.

— У тебя завидная выдержка, друг, — сказал Роберт.

— Что? — переспросил Шлабрендорф, сделав вид, что не расслышал.

— И все-таки вы ничего этим не добьетесь, — с горечью обронил майор. — Место Гитлера займет Геринг или еще того хуже — Гиммлер. Все останется по-прежнему.

— В следующий раз мы постараемся убрать их всех вместе. Да, да! Поверь мне! Мы это сделаем!

Вечером, закончив свои дела, Шлабрендорф улетел в Смоленск.

На следующий день майор передал подчиненному ему радисту ефрейтору Шумахеру шифровку. В углу на ней стояла пометка. Эту радиограмму после передачи следовало вернуть майору и не регистрировать в журнале.

В Люцерне Рудольф Рёсслер расшифровал текст. Через некоторое время он передал содержание радиограммы Тейлору. Тот сообщил ее Сиси, а Сиси, как обычно, — Радо.

Московский Центр вскоре получил такое сообщение:

«Группа генералов, которая еще в январе хотела устранить Гитлера, теперь исполнена решимости ликвидировать не только Гитлера, но и поддерживающие его круги.

Дора».

* * *

Слова Шлабрендорфа о возможном весеннем наступлении заинтересовали Роберта. Кое-что он уже слышал от адмирала Брюкнера.

На советско-германском фронте находилось 159 немецких дивизий, из них — 30 танковых и моторизованных. На востоке также дислоцировались 15 авиаполевых дивизий. 15 дивизий союзников Германии, 11 охранных и 4 резервные. Всего — 204 дивизии.

В это же время на западе стояло всего 28 дивизий, 4 авиаполевые, 1 охранная и 10 резервных.

В Африке корпус Роммеля имел 6 дивизий.

Все основные силы по-прежнему были на советско-германском фронте.

По имеющимся у Роберта сведениям, высадка англичан и американцев во Франции в сорок третьем году не предполагалась. Американцы планировали операцию «Факел» — высадку в Африке. Оттуда они намеревались совершить прыжок через Средиземное море в Италию. Вряд ли итальянцы смогут им помешать. Но даже в случае успешной высадки англо-американцев в Италии немецкая армия сумеет легко запереть их на довольно узком Апеннинском полуострове. Для этого потребуется не так уж много сил. Следовательно, высадка союзников в Италии никак не помешает весеннему наступлению на востоке, запланированному Гитлером. Необходимо было поподробней узнать об этой операции.

У Роберта существовало немало возможностей. Одна из них открылась сравнительно недавно и самым неожиданным образом.

В офицерском казино Роберт познакомился с хорошенькой стенографисткой из ставки Гитлера. Тогда он не предполагал, что Рената Вагнер станет не только его любовницей, но и лучшим осведомителем.

У Ренаты моложавый майор из абвера с Рыцарским крестом за польскую кампанию с первых же дней знакомства вызвал симпатию. Позже она влюбилась в него. Рената знала, что майор год назад овдовел — жена и дочь погибли во время бомбежки.

Разница в их возрасте — майору было сорок три, а ей двадцать шесть — не только не мешала, но, напротив, придавала их отношениям какую-то надежность, серьезность.

За свою недолгую, но не лишенную любовных связей жизнь Рената убедилась, что любовь зрелого мужчины не только не уступает любви юноши, но и в чем-то превосходит. Младшие офицеры вермахта и войск СС, с которыми ее до сих пор сводила жизнь, сами были очень юны и не могли по достоинству оценить то, что она приносила им в дар, — свое молодое прекрасное тело. Совсем другое дело — Роберт.

Рената хотела выйти замуж за майора и иметь от него сына. Но и то и другое сейчас было не ко времени. Оба они работали в ставке фюрера на ответственных постах. Замужество и, как следствие, беременность заставили бы ее уйти на время из армии, а она не могла себе этого позволить, когда Германия напрягала все силы, чтобы выиграть невиданную в истории войну.

Рената почти всю сознательную жизнь прожила при Гитлере. Когда нацисты пришли к власти, ей было шестнадцать лет.

Рената Вагнер увлекалась спортом. В тридцать шестом году она участвовала в соревнованиях по бегу на Олимпийских играх. Немецкая команда завоевала тогда немало золотых и серебряных медалей.

Доктор Геббельс на встрече с олимпийцами говорил о великих победах, которых Германия уже достигла под предводительством фюрера и, бесспорно, еще достигнет.

По окончании Олимпийских игр немецкая команда вечером при свете факелов проходила мимо здания, на балконе которого все ждали появления фюрера. Она, как и ее товарищи по команде, во все горло кричала: «Фюрер! Веди нас к новым победам! Фюрер! Наша жизнь принадлежит тебе!»

Отец Ренаты занимал видное место в нацистской партии. Не без его помощи она попала в ставку Гитлера. Член национал-социалистской партии, дочь видного нацистского чиновника, она была допущена в святая святых — в штаб самого фюрера.

Не без гордости сообщила она майору о том доверии, которое ей оказывает руководство. Она думала произвести впечатление на своего возлюбленного. А он как бы не поверил, засомневался, стал «экзаменовать», расспрашивать.

Однажды она печатала приказ, который на следующий день должен был поступить в канцелярию Канариса, а следовательно, пройдет через руки адмирала Брюкнера, а значит, и майора. Рената почти слово в слово запомнила приказ. У нее была редкая память. Об этом ей говорили еще школьные учителя.

Роберт действительно был потрясен: такая память встречалась одна на миллион. Как только заставить Ренату говорить о служебных делах, не вызывая подозрений?

В высших командных кругах хорошо знали о соперничестве абвера и службы безопасности. Оба эти ведомства старались выслужиться перед Гитлером. На этом и решил сыграть майор Штейер. Он объяснил Ренате, что если она будет снабжать его информацией, которая проходит через ее руки, то он сможет сделать неплохую карьеру, так как будет одним из самых осведомленных людей. А осведомленность в его профессии — высшая доблесть.

Роберт понимал, что иначе Ренату не заставить говорить о том, что она видит, слышит, а главное — печатает. Надеяться на ее сознательное сотрудничество пока не приходилось. Предстояло сначала открыть ей на многое глаза.

Она жила в изолированном мирке, где царили внешняя благопристойность, дух «товарищества» между младшими и старшими.

Рената, которая еще в апреле сорок первого года попала в ставку Гитлера, не знала, что такое война, не понимала, какие бедствия она уже принесла немецкому народу и к каким катастрофическим последствиям может привести. Конечно, она слышала и знала из писем о бомбежках и гибели солдат на фронтах. Но шла война. А война без жертв не бывает. И одно дело слышать, а другое — видеть, пережить самой.

Чтобы Рената Вагнер поняла все это и осознала, нужно было время. Роберт, которому была небезразлична молодая женщина, исподволь готовил ее к пониманию событий так, как понимал их он. Но процесс шел медленно. Пока же Рената Вагнер помогала жениху в его опасной работе, не ведая того.

После того как Шлабрендорф улетел в Смоленск, Роберт сказал Ренате:

— Сегодня рейхсмаршал Геринг говорил с Брюкнером о наступлении, которое якобы планируется весной на Восточном фронте. Ты что-нибудь слышала об этом?

— Тебе это нужно?

— Конечно.

— Как только узнаю, тотчас же сообщу, — пообещала Рената.

Как-то вечером она пришла к нему.

— У меня новости, любимый, — сказала она.

— Хорошие или плохие?

— Просто новости. Весеннее наступление на Восточном фронте. Операция «Цитадель».

— Значит, операция уже получила кодовое название? — как бы между прочим спросил Штейер.

— Да. Кое-что запишешь или запомнишь?

— У меня, конечно, не такая память, как у тебя, но я запомню, что мне нужно для моей работы.

— Оперативный приказ… — начала Рената.

— Кто его подписал?

— Слушай, узнаешь.

«Я решил, как только позволят условия погоды, провести наступление «Цитадель» — первое наступление в этом году.

Этому наступлению придается решающее значение…

1. Целью наступления является сосредоточенным ударом, проведенным решительно и быстро силами одной ударной армии из района Белгорода и другой — из района южнее Орла, путем концентрического наступления окружить находящиеся в районе Курска войска противника и уничтожить их…»

В приказе определялись места сосредоточения войск, время их готовности к наступлению, направления ударов соединений и т. д. Подписал Гитлер.

— Ты у меня просто умница, — сказал Роберт и поцеловал Ренату.

Сведения были бесценны. Следовало их как можно быстрее передать Люци.

Прежде сведения такого рода от членов «десятки» шли сначала в Цоссен, в главный штаб сухопутных сил. Там на радиостанции работал свой человек. Он получал уже зашифрованный текст и передавал в эфир. Узел связи в Цоссене по мощности не уступал узлу связи в Растенбурге: ежедневно в эфир летели сотни шифровок, смысл которых был понятен только адресату. Теперь же, когда майору удалось заиметь «своего» радиста в Растенбурге, промежуточное звено — Цоссен — отпало.

Адмиралу Брюкнеру по штату был положен радист. Эту должность занимал фельдфебель Ранке — убежденный нацист, человек опасный и по природе своей подозрительный. Надо было во что бы то ни стало избавиться от него. Майор начал потихоньку обрабатывать адмирала. Он сумел внушить ему мысль, что Ранке — человек Кальтенбруннера, соглядатай, призванный следить за Брюкнером. Адмирал, как и его шеф Канарис, терпеть не мог Кальтенбруннера, «этого венского адвокатишку», «выскочку», который быстро набирал власть и стремился, как и его предшественник Гейдрих, прибрать к своим рукам абвер.

Если Ранке — соглядатай Кальтенбруннера, то надо гнать его в шею. Но нужен был предлог, и серьезный. И таковой нашелся. Ранке любил выпить. Майор однажды сильно накачал его и сделал так, чтобы он попался на глаза самому Гиммлеру. Вопрос был решен немедленно: Ранке отправили на Восточный фронт.

Брюкнер поручил майору Штейеру подобрать «надежного парня». Выбор Роберта пал на некоего Шумахера, радиста пеленгационной станции в Кюлюнгсборне.

Роберт проводил в Кюлюнгсборне свой отпуск. К концу отпуска, уже томясь от безделья, решил заглянуть на пеленгационную станцию, подчиненную абверу. Начальник станции обер-лейтенант Кизельринг, расхваливая работу своих радистов, хвалил таким образом и себя. Особенно он выделял Эрвина Шумахера, «математика». Шумахер выследил вражеские передатчики даже на территории Швейцарии.

При слове «Швейцария» Роберт насторожился. Там был Люци.

— Удалось ли расшифровать радиограммы, которые идут из Швейцарии? — как бы между прочим поинтересовался он.

— Этого я не знаю, господин майор. Этим занимаются ребята на Мантейхатенплац.

«Надо будет попробовать это выяснить», — подумал майор.

— Ну-ка, покажите мне своего «математика», так, кажется, вы называете ефрейтора Шумахера?

Когда ефрейтор прибыл, майор попросил Кизельринга оставить их вдвоем.

— Садитесь, ефрейтор. С какого курса университета вас взяли в армию?

Начался разговор. Мало-помалу Роберт выяснил для себя, что представляет собой Шумахер. Ефрейтор принадлежал к интеллигентной семье. Редко кто из интеллигентов стал правоверным нацистом. И Эрвин таким не был. Наблюдательный майор обратил внимание, казалось бы, на такую мелочь: войдя в помещение, где сидел майор, ефрейтор приложил руку к пилотке, а не вскинул ее в нацистском приветствии. Конечно, не все те, кто вскидывал руку, были правоверными нацистами, но все же…

В разговоре с ефрейтором майор все больше убеждался, что Шумахер как раз тот человек, который ему нужен.

— Хотели бы вы работать вместе со мной в ставке фюрера? — спросил майор. И тут же добавил: — Вы, конечно, понимаете, что я мог вас об этом и не спрашивать.

И тут неожиданно ефрейтор замялся с ответом.

— Конечно, работать с вами, господин майор… в ставке фюрера, так почетно…

Было ясно, что ефрейтор не очень хочет перебираться в ставку. Этого майор не ожидал. С одной стороны, такая реакция вполне устраивала Роберта и еще больше убеждала его в том, что Шумахер далек от того, чтобы поклоняться идолам национал-социализма. Но с другой?.. В ставке просто условия лучшие, и об этом не может не догадываться Шумахер.

— Если вы не хотите, будем считать, что между нами не было никакого разговора.

— Нет, не то что я не хочу, господин майор, но есть одно обстоятельство…

— Какое же это обстоятельство? — перебил майор Штейер.

— Видите ли, господин майор, у меня здесь невеста.

— Где здесь?

— В Кюлюнгсборне. Она работает в госпитале.

— Она военнослужащая?

— Так точно, господин майор.

— Врач?

— Нет, медсестра.

— Тогда считайте, что вопрос решен. В лазарете для офицеров в ставке нужны опытные медсестры. А начальник лазарета подполковник медицинской службы Рунге — мой друг.

— Господин майор, если вы это сделаете, я век буду вам благодарен…

Через две недели ефрейтор Эрвин Шумахер и его «медичка» Микки прибыли на новое место службы, в ставку, под Растенбург.

Все радиограммы адмирала Брюкнера передавал Шумахеру Роберт.

Радиограммы шли под номерами и фиксировались в журнале. Но были и такие, которые не попадали в журнал. Учет таких радиограмм должен был вести сам майор. Под маркой таких радиограмм он передавал Шумахеру и свои радиограммы, зашифрованные специальным кодом. Шумахер послушно выполнял все указания майора и не проявлял излишнего любопытства, что вполне устраивало Роберта.

Как только он узнал, что в Швейцарии засечены нелегальные передатчики, то сообщил об этом Люци и поменял кодовую книгу.

Запросы из Швейцарии майор принимал на приемник, вмонтированный в панель приборов на его «вандерере». Приемник был специально переделан. Кроме обычных диапазонов в него вмонтировали схему для приема коротких волн, на которых работала рация Рудольфа Рёсслера.

Он мог принимать передачи и без дополнительной антенны. Но слышимость была не всегда хорошей. Чаще всего во время приема майор выезжал в лес, где выбрасывал дополнительную антенну, моток тонкой проволоки, соединенный с автомобильной антенной.

 

Глава пятнадцатая

Карл Беккерт с трудом поднялся на третий этаж. Приступ тяжелого кашля сотрясал его худое тело. Беккерт никогда не был склонен к полноте. Болезнь его иссушила.

Копков, который встретил его в коридоре, посмотрел на него как на выходца с того света. Никто из его сослуживцев не думал, что он притащится сюда после санатория.

Открыв своим ключом дверь в кабинет, Беккерт прошаркал к окну и распахнул его. Застоявшийся воздух стал редеть, с улицы вливался густой, напоенный запахом цветущих деревьев, свежий поток.

Беккерт присел на кожаный диван неподалеку от окна и закрыл глаза. Постепенно дыхание восстанавливалось и головокружение прекращалось.

При входе в здание он столкнулся со Старым Гюнтером, истопником. На его попечении, перед тем как отправиться в больницу, а потом в санаторий в Кюлюнгсборн, он оставил свою канарейку.

— Мойн, Гюнтер! Как поживает моя птичка?

— Мойн, мойн, герр Беккерт! — У Гюнтера для его лет были на редкость хорошие, зубы, но слух стал неважным.

— Как поживает моя птичка? — громче повторил Карл.

— Аллес ин орнунг! (Все в порядке!)

— Притащи ее наверх.

— Яволь.

Чуть припадая на правую, раненую ногу Старый Гюнтер внес в кабинет клетку: в кормушке — конопля, в небольшой стекляшке — водица.

Канарейка Симка весело прыгала по жердочкам. Беккерт приблизился к клетке, и Симка забеспокоилась. Узнала. Во всяком случае, Беккерту приятно было так подумать.

— Здравствуй, Симка! — сказал он.

Пока Беккерт лечился, Симка жила в подвале, в помещении, отведенном Старому Гюнтеру, где у него хранились кочережки, совки и всякие другие вещи, необходимые истопнику.

Запахи из окна будоражили. Симка весело защебетала.

— Радуется вам, хозяин, — желая сделать приятное, сказал Старый Гюнтер.

— Спасибо тебе. Возьми. — Беккерт достал из портмоне 50 марок и протянул истопнику.

— Что вы, что вы, герр Беккерт?! Здесь слишком много!

— Бери! — Беккерт почти насильно сунул деньги в карман поношенного пиджака, который, как на вешалке, висел на тощих плечах Старого Гюнтера.

— Данке шён, данке шён. — Пятясь, Старый Гюнтер двинулся к двери.

Беккерт взял клетку и повесил ее на гвоздь у окна. Это было ее место летом. Зимой Симка жила неподалеку от кафельного щита.

Устроив Симку, Беккерт подошел к столу и опустился на дубовый стул с резной спинкой. Стул этот путешествовал с ним уже много лет из здания в здание, из города в город. Он привык к нему и не хотел с ним расставаться. Одно время он стоял у него на квартире, но Беккерт так мало проводил времени дома, что стул перекочевал в кабинет и прочно там обосновался. Два раза за годы службы Беккерта в здании меняли мебель. Но стул оставался: никто не посягал на него.

Освободив один из ящиков письменного стола, Беккерт переложил туда из кармана парабеллум. Большинство его коллег предпочитали небольшие пистолеты системы «Вальтер», у Беккерта же была привычка к старым вещам. Парабеллум этот, как и стул, тоже, можно сказать, прошел с Беккертом всю службу.

Тяжелый приступ кашля снова сотряс все его тело. После кашля он стал задыхаться. Таблетка эуфиллина сняла на время спазмы. Беккерт почувствовал себя лучше.

Часы показывали одиннадцать. Группенфюрер Мюллер в это время обычно бывал на месте.

Беккерт вышел из кабинета и пошел по длинному коридору.

В приемной Мюллера за столом сидел только дежурный — унтерштурмфюрер Лаутербах.

— Шеф у себя? — спросил Беккерт.

— Яволь! — Лаутербах вскочил и выбросил руку в нацистском приветствии.

Беккерт открыл дверь и увидел за столом Мюллера. Он был в черном эсэсовском мундире.

— Это ты, Карл? — Мюллер поднялся.

— Не ожидал увидеть меня живым?

— Почему же? Ты посвежел…

— Не говори, Генрих, глупостей. Почему ты не сказал мне раньше всю правду?

— Ты так непочтителен с начальником, когда он говорит тебе комплименты? — пытался уйти от ответа Мюллер.

— У меня теперь только один начальник. — Беккерт поднял руку, и палец ее был направлен вверх.

— Господь бог?

— Вот именно.

— Садись, — предложил Мюллер.

— Не буду тебя отрывать от дел. У тебя, как всегда, их много. — Стол Мюллера действительно был завален бумагами. — Я хотел бы полистать дело «Красной капеллы».

— Мне говорили, что ты отказался от Железного креста? — спросил Мюллер.

— Мне нужно готовить деревянный крест…

— Почему так мрачно, Карл?

— Не будем играть в прятки, Генрих.

— Зачем тебе дело «Красной капеллы»? — спросил группенфюрер.

— Любопытно. Ведь я первый ухватил за ниточку…

— Один из первых, — уточнил Мюллер.

— Пусть будет так, — согласился Беккерт.

Мюллер молча встал, подошел к несгораемому шкафу и достал оттуда увесистую папку.

— Здесь копии, — сказал группенфюрер.

— Много мы наработали…

— А фюрер все нас не ценит, — обронил Мюллер.

Беккерт взял папку и, не попрощавшись, вышел.

* * *

В деле было два тома. Каждый примерно по четыреста страниц. Кроме официальных бумаг здесь находились копии писем, которые заключенные по делу «Красной капеллы» с дозволения тюремного начальства посылали своим родным.

Приговор над большинством членов «Красной капеллы» уже был приведен в исполнение.

13 мая 1943 года казнили очередную партию заключенных: Вальтера Хуземана, Эрику фон Брокдорф, Карла Беренса, Вильгельма Гуддорфа…

Беккерт вспомнил Гуддорфа: умное мужественное лицо, выразительные глаза, пытливо глядящие на собеседника сквозь стекла очков в большой роговой оправе.

По мере того как Беккерт все больше знакомился с документами в двух объемистых папках, он убеждался, что организация «Красная капелла» была прежде всего политической организацией антинацистского, антигитлеровского направления. Судебный же процесс представлял ее как организацию шпионскую, а не как организацию движения Сопротивления.

Беккерт встал и подошел к окну. Он присутствовал однажды при казни. На всю жизнь запомнился режущий звук опускаемого ножа гильотины. Отделившаяся голова падала в корзину с опилками…

Симка по-прежнему весело щебетала. Запах лип был очень густым, почти клейким. По улице шел мужчина. Сколько ему лет? Столько, сколько примерно было Гуддорфу. Нет, наверное, поболее: на голове волосы уже побелила седина.

Беккерт открыл клетку, просунул руку и поймал Симку. Под пальцами лихорадочно колотилось маленькое сердце.

— Глупая, я не собираюсь причинять тебе зла.

Канарейка будто поняла его слова, затихла. Но вскоре затрепыхалась, пытаясь вырваться.

— Хочешь на волю? А кто не хочет?.. Но пока потерпи немного.

В папках «Красной капеллы» имелись также фотографии. В уголке на многих стоял маленький крестик. Этих уже не было в живых.

Либертас Шульце-Бойзен. Крестик. С фотографии смотрела молодая женщина. Ее белокурые локоны ниспадали на хрупкие покатые плечи. Красивые брови. Красивый изгиб губ. Такие губы, наверное, хорошо было целовать…

Мария Тервиль! Волосы темные, густые. Зачесаны назад и собраны на затылке в коронку. Сколько же ей лет? Беккерт перевернул страницу. Тридцать два. «За приготовление к совершению изменнических действий и за содействие врагу», — гласил обвинительный акт.

А вот какое выразительное лицо: будто высечено из мрамора. Ода Шоттмюллер! Ее ни с кем не спутаешь. Беккерт помнил ее записку, перехваченную в тюрьме. На фотографии тоже еще нет крестика. Значит, пока еще жива.

«На квартире Оды Шоттмюллер встречались Харро Шульце-Бойзен, Ганс Коппи, Вальтер Хуземан. Здесь замышлялись акции, враждебные государству. С квартиры Оды Шоттмюллер Ганс Коппи вел также радиопередачи.

Харро Шульце-Бойзен имел в Берлине несколько квартир, с которых его радисты вели передачи. Хорст Хайльман служил в функабвере и заблаговременно предупреждал своих сообщников по преступному делу об опасности. Именно поэтому подпольные красные передатчики, обнаруженные пеленгаторами еще летом сорок первого года, смогли работать до осени сорок второго…»

А вот какое чувственное лицо. Сколько в нем женской силы. Эрика фон Брокдорф! Дочь почтового служащего. Вышла замуж за графа Брокдорфа. Крестик. 13 мая 4943 года свершилась казнь. Письмо было датировано днем казни. Письмо мужу.

«Моя единственная любовь!

Твоя Эрика».

Шлю тебе свой прощальный привет. Знаю, имей ты десять жизней, ты бы отдал их за меня. До последнего вздоха я благодарна судьбе, что она дала мне счастье прожить с тобой семь лет.

…Я мысленно беседую с тобой наедине, мой любимый…

Никто не сможет сказать обо мне, не солгав, что я плакала или цеплялась за жизнь и потому дрожала. Я хочу кончить свою жизнь смеясь, так же как смеясь я больше всего любила и все еще люблю ее.

…Я собранна и очень спокойна. Меня утешает сознание необходимости.

Она не знала, что мужа уже не было в живых.

Милдрет Харнак и Эрику фон Брокдорф суд сначала приговорил: первую — к 6 годам, вторую — к 10 годам тюремного заключения. В обвинительном заключении по делу Милдрет Харнак было записано: «Фрау Харнак действовала не столько по своей инициативе, сколько из-за привязанности к своему мужу». Эрике фон Брокдорф предъявлялось более серьезное обвинение — «за пособничество шпионажу». Гитлер отменил этот приговор.

Тут же в «деле» имелось распоряжение, на основании которого председатель суда Крёль передал дело обеих женщин председателю третьего сената верховного суда Шмаузеру. Верховный суд приговорил их к казни.

Имена Ильзы Штёбе и Рудольфа фон Шелия ни о чем не говорили. Он стал искать их дела.

Ильза Штёбе. Родилась 17 мая 1911 года в семье рабочего…

Училась в народной школе. Потом — в торговом училище. Работала в издательском концерне Моссе. Была секретарем публициста Теодора Вольфа.

В конце двадцатых и в тридцатые годы работала корреспондентом немецких и швейцарских газет в Варшаве. Есть предположение, что Ильза Штёбе была связана с швейцарской группой, которая проходит теперь под кодовым названием «Красная тройка».

Была подвергнута обработке 3-й степени.

«С какого года вы стали работать на советскую разведку?

Ваш перевод в Берлин в 1939 году был заданием московского Центра?

Ваши сообщники?

С каких пор стал работать на вас легационный советник Рудольф фон Шелия?

Кто с вами сотрудничал в министерстве иностранных дел, кроме Рудольфа фон Шелия?»

Вместо ответов везде стояло одно слово: швейгт (молчит).

Беккерт знал, что такое «обработка 3-й степени». Разве может женское тело, женский дух выдержать все это?!

Ильза Штёбе казнена 22 декабря 1942 года.

«Моя дорогая мать! Благодарю тебя, мамочка, за исполнение моих последних желаний. Не печалься! В таких случаях печали нет места. И не носи, прошу, черное платье».

Дальше следовала пометка:

«Мать Ильзы Штёбе содержится в женском концентрационном лагере Равенсбрюк. Сводный брат Ильзы Штёбе Курт Мюллер принадлежит к преступной антигосударственной группе левого направления. Находится в розыске».

22 декабря был повешен вместе с Шульце-Бойзеном и Харнаком скульптор Курт Шумахер. В деле имелась записка, которую разрешили Шумахеру написать своей жене Элизабет.

«Моя отважная Элизабет, любимая моя!

Может ли человек измерить всю ту бездну горя, забот, нужды, нищеты и отчаяния, что приходится терпеть всем тем беднякам, которые верят в мирное сообщество народов и трудом рук своих способны создать достойное человека существование, могут при помощи невероятных технических и организаторских средств нового времени, отвергнув варварство войны, достигнуть того огромного благосостояния, какое несет им мир!»

Не в этом ли верный ответ, который так долго искал Беккерт? Не та ли идея, которая объединила всех этих людей? Но чем же она противна другим людям? Кому она несет зло? Не слышал ли Карл с детства слова о том, что все люди братья? Не говорила ли ему об этом мать? Но почему же только теперь он, Беккерт, вспоминает эти слова?

«Ужасна судьба тех людей, которых, как стадо овец, гонят на бойню неизвестно за что!»

Разве это не правда? Разве он не понимал этого раньше? Понимал. Только сам не чувствовал себя овечкой в стаде… И он не был овечкой! Он был ищейкой! Он был собакой, которая охраняет стадо, гонимое на бойню. Преданной собакой! Снова эта навязчивая мысль овладела им.

Беккерт вытащил плоскую фляжку из заднего кармана, с которой теперь не расставался. Старый криминальный советник отвинтил пробку и жадно припал губами к горлышку. Обжигающая жидкость полилась в мертвую гортань.

Беккерт поперхнулся, закашлялся. Потом еще сделал два больших глотка. Боль в голове, слабость в теле прошли. Знакомое чувство краткого облегчения и что-то похожее на бодрость вселилось в него.

Беккерт закрутил пробку, но не стал прятать фляжку, а поставил ее на стол.

«Я знаю, моя любимая, наша идея победит, даже если мы, маленький авангард, падем. Мы хотели избавить немецкий народ от самой суровой участи. Наша маленькая горстка боролась мужественно и храбро. Мы боролись за свободу и не могли быть трусами. О пусть силы не покинут меня до конца!»

К письму Шумахера кем-то из охранников была сделана приписка:

«Написано в оковах самодельным карандашом».

Получила ли письмо мужа Элизабет? Когда она была казнена? Вот она, дата: 22 декабря 1942 года. Они умерли с мужем в один день…

Беккерт теперь сожалел, что ни разу не побеседовал с Харро Шульце-Бойзеном и доктором Харнаком. Что же это были за люди, если они смогли обратить в свою веру стольких людей?

У Беккерта постепенно вырисовывалась полная картина деятельности «Красной капеллы» и ее гибели.

Организация Шульце-Бойзена — Харнака прежде всего была политической организацией Сопротивления. Свидетельские показания членов «Красной капеллы» подтверждают это. Решительно отвергая дворцовые перевороты, руководители организации — Шульце-Бойзен, Харнак — стояли на тех же позициях, что и два других руководителя — коммунисты Йон Зиг и Вильгельм Гуддорф.

Брошюры «Агис», журнал «Внутренний фронт» должны были сыграть важную роль в изменении сознания немецкого народа. Члены «Красной капеллы» распространили большое количество литературы, направленной на подрыв национал-социалистского государства. Каждый заголовок этих материалов гласил: война проиграна, спасти страну может только свержение гитлеровского режима.

В 1942 году «Ди Иннере фронт» провозгласил:

«Героизм Красной Армии, сопротивление трудящихся Советского Союза сломили хребет гитлеровской армии».

Брошюры «Агис» и «Ди Иннере фронт» призывали «работников умственного и физического труда не воевать против Советской России». Одновременно печатались материалы, разоблачающие национал-социализм как партию, связанную теснейшими узами с промышленниками, с «королями пушек». Этому целиком были посвящены брошюры «Разоблачительное заключение представителей северогерманской промышленности о приготовлениях к войне», «О причинах возникновения первой и второй мировых войн».

Материалы «Красной капеллы» рассматривали уроки бастующих рабочих Италии, резко критиковали сокращение продовольственных пайков, рекомендовали работать «лангсам» — замедленными темпами. Это нашло широкий отклик среди иностранных рабочих. Приложения к «Ди Иннере фронт» издавались на русском, французском, чешском, польском и итальянском языках.

У Шульце-Бойзена были свои люди на Восточном фронте. Они распространяли там документы антигитлеровского содержания. К таким документам принадлежат «Письмо капитана полиции Денкена своему сыну» и «Открытые письма на Восточный фронт».

Работа немецких антифашистов по разложению немецких солдат на Восточном фронте смыкалась с работой польских групп движения Сопротивления. Беккерту однажды попал любопытный документ, как потом выяснилось, он был изготовлен в подпольной типографии в Варшаве. Документ этот имитировал приказ, который якобы исходил из главной ставки фюрера. По этому приказу военнослужащим германской армии представлялся краткосрочный отпуск, если его дом, его родные в результате бомбежек пострадали.

На самом деле такого приказа не существовало. Германское верховное командование всячески скрывало от солдат на Восточном фронте факты все усиливающихся бомбежек немецких городов, чтобы «не подрывать боевой дух армии». Когда же выяснилось, что этот приказ — фальшивка, и действие его, естественно, приостановили, это вызвало недовольство среди военнослужащих вермахта.

Путем подложных писем удалось скомпрометировать фельдмаршала Рейхенау, известного своими профашистскими взглядами. От имени Рейхенау, ловко подделав его почерк, рассылались письма сослуживцам фельдмаршала. В них содержались намеки на дилетантство фюрера как верховного главнокомандующего. Какое количество этих писем было разослано, установить не удалось. Но один из адресатов пришел в гестапо. Последовал срочный вызов Рейхенау в ставку Гитлера. По возвращении из ставки фюрера фельдмаршал Рейхенау «скончался от удара». Гестапо не обратило бы на эту историю внимания, если бы вскоре к ним не попало похожее письмо, якобы написанное фельдмаршалом Манштейном… Беккерту об этом рассказал штандартенфюрер Панцигер.

Сотрудничал с Шульце-Бойзеном и зондерфюрер Вернер Краус, занимавший пост в ведомстве по проверке почты из-за границы. Шульце-Бойзен хотел его устроить в штаб сухопутных сил, чтобы следить за оккупационной политикой Германии, но Краус отклонил это предложение, хотя по-прежнему продолжал снабжать обер-лейтенанта интересующей его информацией.

Сведения, которые удалось добыть Харнаку и Шульце-Бойзену, были весьма ценными. Группе Шульце-Бойзена удалось установить, что абвер знает британский код и потому хорошо осведомлен о маршрутах союзнических конвоев, курсировавших между Исландией и северными портами России. Шульце-Бойзену стало известно, в каких пунктах в северных морях развертывались немецкие подводные лодки для атаки караванов судов. Важные сведения были добыты о новых видах самолетов, о двигателях, работающих на перекиси водорода, о торпедах с дистанционным управлением, сверхсекретных заказах заводу «Ауэрфабрик» в Ораниенбурге.

Руководители организации также узнали о намерении немецкого командования силами парашютистов захватить Баку.

К середине июля 1942 года отдел III службы радиоперехвата накопил уже достаточно радиограмм и передал весь этот материал гестапо.

К работе подключились штурмбанфюрер Копков и комиссар по уголовным делам Штрюбинг.

Дешифрованные телеграммы послужили нитью к организации. Но Копков не торопился. Ему нужна была вся сеть: с явками, связными. Все участники.

Он приказал подслушивать телефонные разговоры Шульце-Бойзена, Харнака, Кукхофа.

Звонок Хорста Хайльмана Шульце-Бойзену спутал карты работникам гестапо. Пришлось немедленно приступить к арестам.

В рыбацком поселке Прайль на Куршской косе, в Восточной Пруссии, арестовали отдыхавших там Арвида и Милдрет Харнак.

Либертас Шульце-Бойзен села в стокгольмский поезд, намереваясь выехать в Швецию, к сестре. Прозвучал гонг перед отправлением поезда. В это время в купе, где расположилась Либертас, вошли трое в черных кожаных пальто.

В это время гестапо перехватило звонок Гуддорфа к коммунистке Кларе Нимиц. Из разговора можно было понять, что значительные силы коммунистического подполья все еще на свободе.

10 октября арестовали Вильгельма Гуддорфа и его приятельницу Еву-Марию Бух. Еве был всего двадцать один год.

Беккерт открыл ее досье.

— Вы, родившаяся в семье католического священника, в семье верующего, отдавали ли вы себе отчет в том, что помогаете безбожникам-коммунистам?! — воскликнул следователь.

— Я помогала своему народу, — ответила Ева-Мария.

— Ваши действия носили антигосударственный характер, и вы должны сознаться в этом! — настаивал следователь.

— Нет! Тогда я действительно оказалась бы такой подлой и низкой, какой хотелось бы вам меня изобразить! — заявила молодая женщина.

Сыщики Копкова напали на след подпольщика-коммуниста Бернгарда Бестляйна. Он возглавлял группы борцов Сопротивления в Гамбурге и других северных портовых городах.

К середине октября гестапо арестовало 119 человек, которые все сначала проходили по делу «Красной капеллы». Но по мере расследования выяснилось, что не все арестованные принадлежали к «Красной капелле». Ильза Штёбе и Рудольф фон Шелия не входили в организацию. Генрих Куммеров тоже работал самостоятельно. Стало совершенно ясно, что швейцарская группа была автономна и имела собственных информаторов.

После утверждения приговоров руководителям «Красной капеллы» Гитлер поручил Герингу окончательное утверждение приговоров.

Казнь через повешение совершалась в кабинах, разделенных занавесками.

В камере, где в ожидании казни сидел Харро Шульце-Бойзен, нашли скомканный клочок бумаги. На нем было написано:

Этот клочок бумаги тоже был подшит к делу.

Беккерт отодвинул пухлую папку. Потянулся рукой к фляжке. Сделал из нее два больших глотка. Почувствовав себя бодрее, встал и подошел к клетке. Открыл дверцу и поймал Симку. Потом направился к окну.

Начинались сумерки. Синева неба темнела. Беккерт раскрыл ладонь.

— Лети, — сказал он. Канарейка взвилась ввысь, но тут же круто развернулась и направилась к окну. Беккерт едва успел захлопнуть ставни, и Симка со всей силой ударилась в стекло, упала вниз.

Беккерт распахнул окно и перегнулся.

То, что несколько секунд назад было живым, поющим, крылатым существом, превратилось в жалкий, безжизненный комочек. В этом Беккерт увидел какой-то знак. Символ! То был знак Высшей воли!

Беккерт шаркающей походкой вернулся к столу. Тут он снова приложился к фляжке. Потом стал лихорадочно листать папку с подшивками.

«Моя дорогая мать, мой дорогой отец!

Я все еще радостно переживаю предоставленное свидание; ведь благодаря ему папа убедился, что я вовсе не комок нервов. Пусть это послужит вам утешением и стимулом стойко переносить свою судьбу.

Сегодня мне предстоит отправиться в тот последний путь, что рано или поздно ждет каждого из нас…»

«Урсула Гёце — 27 лет», — вычислил Беккерт.

«Моя дорогая мама, дорогой папа, Курт и Герда!

Настал мой черед пройти тот путь, каким сама желала пойти вместе с моим большим Гансом. Но сначала я должна выполнить свою задачу: провести через первые месяцы жизни то, что объединяет нас всех, — нашего маленького Ганса. Может быть, ему хоть немного помогут в жизни та гордость и та радость, с какой я это делала и которую он всосал с материнским молоком, а также и все наши надежды и добрые пожелания. Вы станете спутниками начала его жизни: окружите его всей вашей любовью и попытайтесь по возможности заменить ему отца и мать…»

Хильда Коппи была беременна. Казнь ее отсрочили до рождения ребенка.

«Мой дорогой Адди!»

Кто ж этот Адди? Письмо было датировано 23 мая 1939 года. Его изъяли при обыске в квартире Вильгельма Гуддорфа.

Вот он, Адди — Адди Вендт. Гамбургская подпольная группа.

«Мой дорогой Адди!

Как раз сегодня хотел написать тебе и спросить, почему ты стал вдруг нем как рыба. Но тут пришло твое письмо, доставившее много радости. Я тоже был занят последние недели… Редко когда возвращаюсь домой раньше 10 часов вечера. А когда прихожу, Клара уже спит…»

Внизу стояла сноска — Клара Нимиц, член КПГ.

«На Вознесение мы поехали за Бланкефельде, в район Цоссена, и провели время в чудесном, почти нетронутом месте — похожая на степь болотистая почва с высокой травой. Мы видели там косулю в целом море желтых, белых и голубых болотных цветов, слышали и видели бесчисленное множество всяких редких птиц…»

Беккерт закрыл глаза. Мысленно он тоже перенесся на одну из тех болотистых полян с белыми и голубыми цветами. На поляну его детства. И увидел косулю. Мертвую.

«Самая любимая, хорошая моя Клара!

Твой Карл».

Постепенно уходит прекрасная весна, мир вокруг отцветает, а с ним и все живое. Минует все, что было или казалось таким прекрасным, оно и должно уходить в вечном круговороте.

Когда я вернулся в Берлин из России, меня встретили осенние краски, но вот зима опять сменилась весной. Как великолепно, было увидеть все в цвету! Сияние и блеск солнца за окнами тюрьмы, твои письма и чудесный вид из окна — все это давало мне огромную радость в эти часы и дни, проведенные здесь…

Благодарю тебя, моя любимая, за все прекрасное, за всю любовь и ласку, что дарила мне. А особенно благодарю тебя за трех маленьких воробушков, которые понесут дальше наше имя…

С чувством глубочайшей любви говорю тебе: прощай, моя хорошая.

Карл Беренс. 16 сентября его арестовали в своей части на Восточном фронте. Казнен 13 мая 1943 года.

«Моя дорогая Рутхильд!»

Рутхильд Хане — невеста Вольфганга Тисса.

Беккерт вспомнил это имя — Вольфганг Тисс.

В 1931 году в печати появилось письмо, которое привлекло тогда всеобщее внимание. Оно было подписано пятью членами гитлерюгенда, которые заявляли о своем выходе из организации и призывали других молодых людей выходить из гитлеровских организаций а бороться против Гитлера и его партии, которая на самом деле является не рабочей и не социалистической.

Среди подписей под этим письмом первой стояла подпись Вольфганга Тисса.

«С большим трудом мне удалось добиться, что часть моей библиотеки перекочевала сюда, в камеру. Теперь у меня есть Френссен, Гамсун, Фрейтаг, Достоевский, Пруст и еще многие другие, которые звучат здесь совсем по-другому, полнозвучнее…»

22 августа 1942 года Вольфганга Тисса приговорили к смертной казни. В ожидании казни он читал Пруста и Достоевского…

Беккерт натолкнулся на свидетельство о смерти Йона Зига:

«4015

(Подпись)

Берлин                23 октября 1942 г.

Служащий государственных железных дорог Йоганн Зиг, неверующий, проживающий в Берлине — Нойкёльн, Йонасштрассе, 5А, найден мертвым 15 октября 1942 г. в 17 часов 20 минут.

Умерший родился 3 февраля 1903 года в Детройте, Америка.

Отец: Август Зиг.

Мать: Мария, урожденная Штубе, оба проживают в Америке.

Умерший был женат на Софье, урожденной Влосинска.

Арестован по письменному указанию полицай-президента Берлина. Чиновник службы записей актов гражданского состояния

Причина смерти: повешение, самоубийство».

«Значит, повешение, веревка! — подумал Беккерт. — Нет! Лучше — пуля!..»

Он достал парабеллум, приставил к виску. Но тут же отложил. Потянулся за флягой и допил все, что в ней было. Алкоголь не брал его. Наступило какое-то странное состояние: он отчетливо сознавал все, что делал. Мысли его были ясными, но все, что происходило с ним, будто происходило не с ним, а с кем-то другим. Будто не он сидел в этом кресле, будто не он намеревался прервать свою жизнь, а кто-то другой! Даже когда он снова взял пистолет и сунул дуло в рот — язык его не почувствовал вкуса металла. В это время завыли сирены воздушной тревоги…

Утром Старый Гюнтер пришел убирать кабинет. Беккерт, казалось, спал в кресле. Голова склонилась на грудь. Но за спиной на белом кафеле темнело несколько разбрызганных пятен. Это была кровь.

 

Глава шестнадцатая

Группа Радо продолжала активно работать. Почти каждую ночь в Москву летели радиограммы, раскрывающие подготовку гитлеровской армии к весеннему наступлению в районе Курска. Сведения поступали к Радо от Зальтера, Лонга, Пакбо и, конечно, от Люци.

Радо каждый день прогуливал свою собаку на набережной или в парке Мон Репо. Там они и встречались с Сиси, которая передавала ему сведения, поступавшие от Люци.

Еще в январе Радо получил запрос Директора:

«Установите, какие планы и конкретные намерения имеет ОКВ в связи с наступлением Красной Армии, в особенности как думает ОКВ парировать или нейтрализовать удары Красной Армии. Какие разногласия существуют в ОКВ относительно оценки положения, необходимых мероприятий и планов. Передайте это указание всем людям группы Люци…»

8 апреля Радо передал:

«Директору. Молния.

Дора».

Разногласия между верховным командованием (ОКВ) и командованием сухопутных сил (ОКХ) улажены за счет предварительного решения: отложить наступление на Курск до начала мая. Принятие этого решения облегчалось тем, что Бок, Клюге и Кюхлер смогли доказать растущую концентрацию советских войск во всем северном секторе фронта, в особенности в районе Великих Лук, в районе Ленинграда, и обратили внимание на опасность, которая может возникнуть в случае преждевременного израсходования имеющихся резервов.

Манштейн же заявил, что не сможет удержать южный сектор фронта и Харьков, если Красная Армия будет продолжать владеть таким прекрасным районом сосредоточения, как курский.

Как главное командование, так и генштаб сухопутных сил не думают, во всяком случае, о наступательных операциях с широкими целями вообще, в том числе на юге России и на Кавказе.

По мнению ОКХ и генштаба сухопутных сил, хорошо организованные русские наступательные операции возможны с 20 марта только в районе Ленинграда, Орла, устья Кубани, Новороссийска и полуострова Керчь».

«7.5.43. Директору. Молния.

Немецкое главное командование приняло принципиальное решение относительно распределения вновь сформированных и запланированных к формированию полевых дивизий армии и войск СС. Согласно этому решению, из 36 новых моторизованных и немоторизованных дивизий 20 будут направлены на Восточный фронт, 6 дивизий на Запад, 4 дивизии на юго-восток, от Хорватии до Греции.

* * *

«27.5.43. Директору. Молния.

Дора».

От Вертера. Берлин. 23 мая.

1) С 20 мая в группах армий Клюге и Манштейна закончена вся подготовка к приведению в боевую готовность и отправке на фронт всех моторизованных и танковых соединений, находящихся во второй линии.

Готовность этих войск — 1 июня.

2) Немецкое главное командование намерено в первых числах июня начать наступление в южном секторе фронта с ограниченными целями. Этим наступлением немцы хотят доказать русским, что Германия не боится за свое положение на Западе и что Россия продолжает бороться пока одна.

Кроме того, немецкое главное командование стремится снова достигнуть боевых успехов для поднятия духа немецкой армии и народа.

«Доре.

Директор».

Особое задание для Анны, Ольги, Тедди:

1. Дайте обоснованный доклад о результатах тотальной мобилизации и числе сформированных и новых соединений.

2. Сообщите, сколько войск пошлют союзники Германии на Восточный фронт и в какие сроки.

3. Поблагодарите от нашего имени Люци и Лонга за их работу. Мы благодарим вас, Марию, Сиси, Пакбо, Мауд, Эдуарда и Розу.

«13.6.43. Директору. Молния.

Дора».

От Вертера.

На советско-германском фронте, включая Крайний Север, на начало мая, после реорганизации и усиления немецкой армии, находятся всего 166 дивизий (против примерно 140 дивизий, которые стояли на советско-германском фронте в начале апреля). Из них — 18 танковых дивизий, 18 моторизованных и легких дивизий, 7 горных дивизий, 108 пехотных дивизий, 4 дивизии СС, 3 авиадивизии. Кроме того, в распоряжении главного командования сухопутных сил имеются 3 танковые дивизии и 6 пехотных дивизий, а в распоряжении ОКВ — 1 дивизия войск СС.

Помимо вышеперечисленных дивизий на оккупированной территории, в тылах находятся 22 охранные и резервные дивизии.

«17.6.43. Директору. Молния.

Дора».

От Ольги. Берлин. 13 июня.

На советско-германском фронте сейчас находятся все 20 полевых дивизий союзников Германии…

* * *

Шандору Радо приснился сон, будто они вместе с Фодором Ласло купаются в Дунае, неподалеку от судостроительной верфи. Но Фодор Ласло был подростком, как в пору их отрочества, а Шандор взрослым. «Почему же я — взрослый, а он не вырос? Так и остался подростком?» — с этой мыслью Радо проснулся.

Но мозг его еще какое-то время хранил четкие очертания того, что ему виделось во сне: Уйпешт, одноэтажные закопченные кирпичные домики. Подъемные краны верфи и порта…

По берегам Дуная тогда рос густой кустарник. Шандор и Фодор с товарищами вечерами играли здесь, а днем купались. Они могли часами не вылезать из воды. После купания ложились на песок и «жарились». К концу лета они были похожи на негритят, только белые зубы сверкали…

Шандор Радо лежал с раскрытыми глазами, как бы вглядываясь в темноту комнаты, стараясь там, в темноте, увидеть продолжение сна. Но сон ушел безвозвратно. То, что виделось еще несколько минут назад так четко, стало терять свои контуры, размываться, как бы обволакиваться туманной пеленой…

Шандор закрыл глаза, но понял, что не уснет. Теперь уже мысленно он обращался к далекому детству — может, самой счастливой поре его жизни. Он вспоминал родину, отца, Будапешт, пригород, где родился… Когда он сможет вернуться туда? Ход войны поворачивался так, что, возможно, через год-два его мечта сможет осуществиться.

Шандор потихоньку поднялся, стараясь не разбудить Лену, накинул халат и вышел в кабинет. В шкафу лежали крупномасштабные карты.

Еще в детстве Шандор любил рассматривать географические карты. Он зачитывался книгами о великих морских путешественниках: Лаперузе, Джеймсе Куке, Иване Крузенштерне… В Шандоре жила душа первооткрывателя, п и о н е р а. Но когда он стал взрослым, на планете не осталось уже белых пятен. Все острова, каждый клочок земли были открыты. Эра великих географических открытий ушла в прошлое. Но наступила новая эра, начало которой было положено в России Великой Октябрьской социалистической революцией. На одной шестой части земного шара возник новый «общественный материк», где все было впервые! Цели мужественных русских революционеров сразу стали близки Радо. Он уже кое-что сделал для осуществления этих целей и надеется еще сделать.

Радо достал карты предполагаемых районов боевых действий: Курск, Орел, Белгород.

В сорок втором году, осенью, Шандор получил от Люци известие о планах немецкого командования. В тексте называлось несколько маленьких деревень. Радо, который составил не одну карту Советского Союза, сразу увидел, что эти деревни находятся в районе так называемых Черных земель, в полупустыне на юго-востоке от Сталинграда. Гитлеровцы считали наступление советских войск в этом районе невозможным. Немецкое командование на этом участке оставило только слабые заслоны. Если бы он в свое время не облетал этот край на одномоторном самолетике, не исходил его ногами, он, наверное, тоже разделял бы точку зрения вражеского командования. Но именно отличное знание местности позволило Радо не только сообщить Центру фактические данные, полученные из Берлина, но и высказать свои соображения по поводу открывающихся возможностей — ведь Радо сам имел военное образование.

Несколько позже советские войска прорвали фронт именно на этом участке, и началось окружение сталинградской группировки.

Узнав об этом, Лена сказала тогда ласково мужу:

— А ты у меня еще и стратег.

— Я тут ни при чем, — ответил Радо. — Уверен, что командование Красной Армии приняло решение нанести удар именно в этом месте не только на основании моих донесений.

И вот теперь, разложив карты, где вскоре должна была начаться операция «Цитадель», Радо мысленно «проигрывал» ее.

Если эта операция потерпит крах, даже самые твердолобые немецкие генералы поймут, что война проиграна…

Шандор скрутил карты, положил в шкаф, погасил свет и подошел к окну. Внизу, на лавочке неподалеку от дома, он увидел фигуру в шляпе. Бездомный бродяга? Нет, не похож.

В темноте вспыхнул огонек сигареты.

Радо давно уже чувствовал, что за его людьми ведется слежка.

В сентябре сорок второго года на квартире Хаммелей был произведен обыск. Полицейские нашли аппарат, похожий на рацию. Эдмонд сказал, что это осциллятор — медицинский прибор, которым он пользуется для лечения невралгии. Показал справку от врача. Полицейские все же забрали Эдмонда и его «прибор» в полицию. Там специалисты установили, что действительно этот аппарат может быть использован как осциллятор. Но если в него вмонтировать еще несколько лампочек, то это будет передатчик. В принципе, радиопередатчик и осциллятор схожи, оба излучают коротковолновые колебания.

Хаммеля отпустили.

Потом последовал визит налогового инспектора к Джиму. У Джима все бумаги оказались в порядке.

В полицию вызвали и самого Радо. Истек срок действия его паспорта. А без паспорта вид на жительство продлить невозможно.

— Поезжайте в Венгрию и продлите паспорт, иначе мы вас вышлем.

— У меня сейчас для этой поездки нет ни денег, ни времени. Нельзя ли выслать паспорт кому-либо из моих родственников, чтобы они там его продлили и переслали по почте? — спросил Радо.

— Поступайте, как хотите. Но если через месяц паспорт не будет продлен, мы вас вышлем в Венгрию, — повторил полицейский чиновник.

Для Радо поездка в Венгрию была сопряжена со смертельным риском.

В Будапеште жил отец Радо. Но как ему сообщить, чтобы письмо дошло без перлюстрации и он бы понял, в каком положении оказался сын?

— Может, перейти на нелегальное положение? — предложила Лена.

— Нет, это не годится! Как я буду руководить группой, лишенный возможности свободно передвигаться по стране? И что будет с вами? Полиция может выслать вас… Нет, этот вариант отпадает.

— А что, если обратиться к Карои? Ведь он, кажется, работает в посольстве?

Карои был их давним знакомым. Время от времени они, как соотечественники, встречались.

Карои согласился послать письмо отцу Радо с дипломатической почтой. Отец Шандора нашел в Будапеште чиновника, который за деньги выдал фиктивную справку о том, что Радо в тридцать пятом и в тридцать шестом годах работал геологом в районе местечка Мора.

Эту справку переправили в Женеву. С ней Радо явился к венгерскому консулу. По венгерским законам ее гражданин утрачивал свои права, если не был на родине более десяти лет. Согласно справке, срок этот не истек. Консул дал распоряжение продлить паспорт. Все как будто уладилось, но Радо чувствовал кожей, что интерес к нему и к его людям не утрачен.

* * *

На Курском выступе началась гигантская битва. В кинотеатрах Женевы показывали немецкие киножурналы — «Вохеншау».

На выжженных солнцем полях в смертельной схватке сходились тысячи танков и самоходных установок. Под Курском горело все. Даже железо.

Комментарии немецкого диктора, сопровождавшие «Вохешнау», вначале были оптимистическими. Но постепенно тон их менялся. Появились слова о том, что русские бросают в бой все новые и новые танковые массы. «Доблестные немецкие герои прочно удерживают свои позиции».

Газеты Швейцарии со слов своих корреспондентов писали о такой кровавой бойне, которую никогда раньше немецкие войска не видывали.

«Немецкий капрал, который отказался назвать свою фамилию, — передавал корреспондент газеты «Ди Тат», — сказал мне: «Наш медперсонал не успевал оказывать даже первую помощь раненым. Медпункт был похож на настоящую бойню».

Менялся тон сводок и Советского Информбюро.

«С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанных большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями, и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону. По предварительным данным, нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбито и уничтожено 568 немецких танков, сбито 203 самолета противника. Бои продолжаются».

В сводке за 15 июля уже сообщалось, что

«за три дня боев на ряде участков Орловского клина советские войска продвинулись на 25—30 километров».

«Сегодня, 5 августа, войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел.

Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород.

Сегодня, 5 августа, в 24 часа, столица нашей Родины — Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из 120 орудий…»

— Шандор! Ты плачешь? — Лена тронула мужа за плечо. В комнате было темно. Перед глазами только подрагивал зеленый глазок телефункена.

Радо ничего не ответил. Он действительно плакал. Сказалось нервное напряжение последних месяцев. Слезы радости бесшумно катились по его щекам. Но даже слезами радости мужчина не может гордиться! Лена никогда его таким не видела.

— Тебе показалось, дорогая. Просто у меня слезятся глаза от насморка, — ответил Радо.

 

Глава семнадцатая

Перед Шелленбергом лежала расшифрованная радиограмма из Швейцарии в Москву.

«Немецкие потери с начала войны до 30 мая 1943 года: убитых — 1 млн. 80 тыс., пленных — 565 тыс. Кроме того, потери вспомогательных войск — примерно 180 тыс. убитых и раненых. Всего немецкие безвозвратные потери, по данным на 30 мая, составляют 3 млн. 772 тыс., из них убитых 2 млн. 44 тыс. Дора».

«Какая кровоточащая рана! — подумал Шелленберг. — А ведь эта радиограмма послана 2 июля и в ней приводятся данные по 30 мая сорок третьего года. Что же осталось от немецкой армии после Курской битвы? Сумеет ли немецкий народ залечить эту чудовищную рану?» Шелленберг с трудом поднялся, будто сразу постарев на несколько лет. В последнее время он действительно чувствовал себя скверно. Но не такое было время, чтобы просить хотя бы день отпуска. Швейцарская «Красная тройка» бесила Шелленберга. Почему полковник Массон все еще медлит? Неужели приказ, подписанный самим Гитлером, не напугал «нейтралов»?

В последнее время Шелленберг нервничал.

В ведомстве Канариса арестовали полковника Донаньи. От занимаемой должности отстранен генерал Остер.

Когда гестаповцы пришли, чтобы произвести обыск в кабинете Донаньи, сам полковник в это время отсутствовал. Остер воспротивился этому, заявив, что Донаньи его подчиненный и он несет за него полную ответственность. «Если гестапо не доверяет Донаньи, значит, оно не доверяет и мне, — заявил Остер. — Тогда обыскивайте и меня!»

Прокурор Редер, главный обвинитель по делу «Красной капеллы», на это ответил:

— У меня нет, господин генерал, приказа произвести обыск у вас. Но если бы он у меня был, я бы не преминул это сделать. А сейчас не мешайте нам выполнять свои обязанности.

— Я прошу вас, адмирал, — обратился он к Канарису, — выделить доверенное лицо — офицера, который был бы свидетелем при обыске и открыл нам сейф Донаньи.

Канарис медленно поднялся с кресла и сказал, что сам пойдет с Редером.

У Донаньи в сейфе нашли документы, которые не могли служить прямыми уликами, но тем не менее наводили на некоторые размышления. Из документов явствовало, что расходование валюты не всегда велось законно. Донаньи арестовали, а Остеру пришлось уйти в отставку.

Кальтенбруннер добрался уже и до абвера.

* * *

Шелленберга настораживало и то, что дело «Красной капеллы» по приказу начальника Главного управления службы безопасности было передано гестапо. Шелленберг его начинал, а заканчивали Мюллер и его люди. Неужели он, Шелленберг, тоже на подозрении у Кальтенбруннера?

Прежде он боялся Гейдриха, и когда пришло известие о его гибели, бригадефюрер невольно облегченно вздохнул.

Но вот, кажется, появился новый соперник. И не менее опасный, чем прежний.

Когда дело «Красной капеллы» закончили, Кальтенбруннер вызвал Шелленберга и сказал ему:

— Надо кончать и с «Красной тройкой». Мы отрубим головы всем изменникам рейха! — При этом он сделал многозначительную паузу. — Можешь ознакомиться с материалами «Красной капеллы».

Это было увлекательное и, можно сказать, страшное чтение. Как явствовало из документов, это были не просто шпионы, это были активные борцы с режимом. У них имелась своя политическая платформа, планы насчет будущего Германии.

Работы Бойзена взывали к жизненным интересам немецкого народа. Он приводил неоспоримые аргументы, из коих следовало, что Гитлер ведет Германию к катастрофе.

В садовом домике одного из членов КПГ на окраине Берлина печатался журнал «Ди Иннере фронт». Его редактировал коммунист Зиг.

Содержание листовок Шульце-Бойзен обсуждал с Ритмайстером. Они собирались обычно на новой квартире обер-лейтенанта, на Альтенбургераллее, 19.

Распространял материалы зубной врач Химпель из группы Ритмайстера.

Когда в сорок втором году в Берлинском Люстгартене ведомство Геббельса устроило пропагандистскую выставку под названием «Советский рай», Шульце-Бойзен и его группа тотчас же выпустили листовки: «Нацистский рай: война — голод — террор — нищета — гестапо. Сколько это может продолжаться?»

Коммунист Гуддорф видел будущую Германию как «Советскую Германию». Если она станет советской, считал он, то она не попадет в кабалу американцам и англичанам — капиталистическим державам-победительницам. Гуддорф был издателем журнала «Ди Иннере фронт».

Организация Харро Шульце-Бойзена и Арвида Харнака занималась также разведывательной деятельностью в пользу Советского Союза.

Организация делилась на две части: группу «Арвид», обрабатывающую, кодирующую и передающую информацию, и группу «Хоро», возглавляемую Шульце-Бойзеном. Эта группа собирала информацию. Бойзен осуществлял также общее руководство.

Первыми к сбору информации приступили четыре супружеские пары: Бойзен, Харнак, Кукхоф и Коппи.

Арвид Харнак был старшим правительственным советником в имперском министерстве экономики. Служебное положение его было таково, что ему были известны многие государственные тайны рейха — экономическая подготовка Германии к нападению на Советский Союз. Он знал о планах Гитлера по эксплуатации природных ресурсов России после того, как она будет захвачена вермахтом. Харнак имел большой круг знакомых среди высших правительственных чиновников, которые, сами не ведая того, помогали ему.

Писатель Кукхоф вел работу среди интеллигенции. Его жена Грета работала в отделе расовой политики национал-социалистской партии и имела доступ к секретным служебным документам.

Жена Бойзена, Либертас, работала литературным редактором художественных фильмов на киностудии УФА. Она была «своей» в министерстве пропаганды. Оттуда тоже поступала важная информация.

Супруги Харнак, Бойзен, Кукхоф часто собирались на яхте Шульце-Бойзена, в Варнемюнде. Нередко к ним присоединялись супруги Коппи, Ганс и Хильда, которые были радистами. Они вели свои передачи то с лодки, имевшей стоянку в окрестностях Берлина, то из квартиры графини Эрики фон Брокдорф, Оды Шоттмюллер и других.

«Как далеко зашло дело!» — подумал Шелленберг, читая материалы.

Друг гадалки Грауденц давно работал в группе Шульце-Бойзена. Сам он занимал немаловажный пост в фирме «Блюмгард», изготовляющей шасси для самолетов. Он имел много друзей в имперском министерстве авиации. Пользовался доверием крупнейших специалистов по авиастроению.

После поимки бельгийского радиста Беккерт начал облаву в Берлине. О каждом своем шаге он докладывал тогда Шелленбергу. (Тогда еще гестапо не вело дело «Красной капеллы».) Беккерту удалось выйти на «пианиста». Была определена улица, засечен пеленгаторами дом. И вдруг передачи прекратились. «Пианист» исчез. Теперь Шелленбергу было понятно, откуда шла утечка информации. Радист Хорст Хайльман работал в отделе дешифровки «Восток». Он и предупредил Бойзена, что Беккерт наступает на пятки его радисту…

Хайльман познакомился с Шульце-Бойзеном в Берлинском университете, где Бойзен вел семинар. Хорст Хайльман вырос при национал-социализме, был предан его идеям, пока не познакомился с обер-лейтенантом.

Шелленберг не переставал удивляться тому влиянию, которое мог оказывать Бойзен на людей. Взять, того же Хайльмана! В короткий срок ему удалось из воспитанника гитлерюгенда сделать человека, который в марксизме видел настоящий, а не фальшивый социализм Гитлера, о чем Хайльман прямо сказал на суде.

Однако, можно сказать, что Хайльман, бесконечно преданный обер-лейтенанту Шульце-Бойзену, и погубил его.

Хайльман работал с главным специалистом службы радиоперехвата обер-лейтенантом Фауком. Приятелем Фаука был Траксль. Альфред Траксль дружил также с Хайльманом. Однажды он рассказал Хайльману, каких успехов добился его друг Фаук в розыске «пианиста». Хайльман, узнав об опасности, грозившей Коппи, а следовательно Бойзену, решил немедленно его предупредить. Он позвонил Шульце-Бойзену, но тот уехал в Ютеборг. Хайльман оставил свой служебный телефон домашней работнице и попросил передать обер-лейтенанту, что он ждет его звонка «по срочному делу».

Хайльман знал, что он нарушил инструкцию. Даже сообщение номера телефона секретного учреждения любому постороннему лицу, в каком бы чине он ни был, серьезное должностное преступление. Но его желание как можно скорее предупредить, а следовательно, спасти Бойзена, одержало верх.

Ответного звонка не последовало. Тогда Хайльман решил сам пойти на Альтенбургераллее. Дверь ему открыла Либертас. Они прошли в дом. И он, взволнованный, рассказал ей о том, что узнал.

Долгожданный звонок раздался в ночь на 30 августа. Трубку взял обер-лейтенант Фаук. Шульце-Бойзен назвал себя.

— Простите, я не расслышал? — переспросил Фаук.

— Хорро… Шульце-Бойзен! — Именно так он произнес: не Харро, а Хорро… У Фаука испариной покрылся лоб. Несколько радиограмм, расшифрованных им, были подписаны  Х о р р о!..

Обер-лейтенант Фаук тотчас же доложил о своих подозрениях штурмбанфюреру Копкову. (Беккерт уже лежал в больнице.)

Копков вызвал комиссара Штрюбинга. Колесо завертелось.

Шульце-Бойзена арестовали прямо в штабе, где он работал.

Уже в середине октября начальник гестапо Мюллер решил, что дело закончено, и предложил Гиммлеру передать дело в суд. Гиммлер вместе с Шелленбергом поехали в ставку фюрера под Винницу.

— Большевики должны быть уничтожены в наших рядах раз и навсегда. И никакой пощады, слышите, Генрих, никакой! — прокричал Гитлер.

Гиммлер надеялся, что фюрер ему поручит руководить процессом, но он назначил Геринга.

Командный вагон Геринга в это время находился под Винницей. По приказанию рейхсмаршала туда прибыл советник военно-юридической комиссии Манфред Редер, который выдвинулся после расследования дела о самоубийстве в сорок первом году заместителя Геринга генерала Удета.

Геринг поручил ведение процесса Редеру. Сам же, как верховный судья, руководил процессом. Гитлер оставил за собой право утверждения важнейших приговоров.

16 декабря слушалось дело главной группы заключенных.

Приговоры поступили в имперскую военную прокуратуру 21 декабря.

Начальник тюрьмы Берлин-Плётцензее получил приказ срочно подготовить все необходимое для казни одиннадцати особо важных государственных преступников. До сих пор в Плётцензее приговоренных к смерти отправляли на гильотину.

В тюремном дворе срочно соорудили виселицу с восемью крюками.

24 декабря начинался традиционный запрет на казни, который заканчивался 6 января. Шеф военной прокуратуры болел, а без его подписи приговоры не могли быть приведены в исполнение.

Когда Гитлеру доложили об этом, он сказал, что знать ничего не хочет: преступники должны быть казнены немедленно!

Главу имперской военной прокуратуры подняли с постели, и тот дрожащей от слабости рукой поставил свою подпись на одиннадцати бумагах.

Вечером 21 декабря приговоренных привезли в Плётцензее. Каждому разрешалось написать прощальное письмо.

В последнем письме к родителям, копия которого попала к Шелленбергу, Шульце-Бойзен писал:

«Эта смерть мне подходит. Каким-то образом я все время предчувствовал ее. Все, что я совершил, я делал по велению своего разума, сердца и в соответствии с убеждениями».

22 декабря их казнили.

Шульце-Бойзен на эшафот взошел молча, а Харнак, как передавали Шелленбергу, перед смертью выкрикнул: «Я ни о чем не сожалею! Я умираю убежденным коммунистом!»

19 января слушалось дело очередной партии заключенных из группы Шульце-Бойзена — Харнака. К смерти приговорили балерину Оду Шоттмюллер, Ганса Генриха Куммерова и его жену Ингеборг.

Прошло уже несколько месяцев после приговора, но он еще не приведен в исполнение. Шелленберг знал, что палачи медлили не по своей воле. Казнь отсрочили по приказу Кальтенбруннера, который надеялся что-либо выпытать у этих людей. Такая надежда у него появилась, когда в конце января тюремщики перехватили записки Куммерова, которые тот пытался тайно передать на волю. Шелленберг прочитал эти записки. Они были весьма любопытны и помогли бригадефюреру лучше понять «психологический механизм» людей «Красной капеллы».

«Выражение и понятие «шпион», «шпионаж» в обычном смысле не отражают сущности моего поведения, как и тысяч других людей, уже с 1918 года, — писал Куммеров. — Это поведение, позиция, образ действий органически возникли в коммунистических и сочувствующих им кругах с тех пор, как коммунистическое мировоззрение нашло свою родину в России. Речь шла о том, чтобы содействовать ее техническому развитию и оснастить в военном отношении для защиты от соседей, откровенно алчно взиравших на эту богатую, перспективную страну, население которой составляли замечательные, идеальные по своему мировоззрению люди, но еще слабые в области техники. С этой целью их друзья во всем мире помогали русским единомышленникам делом и советом, передавая все необходимые им знания.

Все мы знали, что они никогда не будут использованы против миролюбивых народов (например, наших собственных), а послужат только для обороны, что является морально оправданным…»

Кроме этих записок, гестаповцам ничего не удалось получить от Ганса Куммерова. Стоял уже апрель, а он по-прежнему томился в тюрьме в ожидании казни. Не была казнена еще и Ода Шоттмюллер.

Еще не были закончены казни по делу «Красной капеллы», а уже начались аресты в ведомстве Канариса. Конечно, люди из окружения Канариса совсем не похожи на людей Харнака и Шульце-Бойзена. Бывший прокурор Гамбурга Донаньи и его сообщники ориентируются на Запад. Больше того, они противники большевиков. Но в целом это не меняет дела: Германию разъедает ржа… И будут еще новые разоблачения, новые аресты…

Что, если Гитлер узнает о тайных попытках Шелленберга установить контакт с Даллесом?

На очередном ежемесячном обеде с генералами СС фюрер неожиданно поднял бокал с минеральной водой за здоровье «нашего прошвейцарского генерала» и выразительно посмотрел на Шелленберга. Все присутствующие тоже как по команде повернули головы в сторону бригадефюрера. Шелленберг невольно покраснел. У него бешено заколотилось сердце. Откуда эта информация? Если от Генриха — все хорошо, но если от Кальтенбруннера?.. От этой «гориллы», как про себя называл шефа службы безопасности Шелленберг, можно было ожидать всякой пакости. Но на бледных, бескровных губах Гитлера приклеилась вялая, но не злобная улыбка. Шелленберг понял, что это реплика со слов Гиммлера. Значит, все в порядке! Шелленберг вскочил. Надо было выразить верноподданнические чувства.

 

Глава восемнадцатая

На лист белой бумаги ложились цифры. На этот раз сообщение было довольно длинным. Был уже третий час ночи. После передачи предстояло расшифровать «китайскую грамоту». Утомленному за день Рёсслеру очень хотелось спать.

Передача закончилась, и Рудольф отложил в сторону карандаш. Он решил сначала выйти на воздух, немного освежиться, а потом уже колдовать над текстом. Если текст окажется не столь уж спешным, можно отложить работу на утро.

Крупные яркие звезды усеивали небо, а меж ними как бы дымилась серебристая звездная пыль. Такой прозрачный воздух стоял в предгорьях Альп на исходе зимы и ранней весной, когда еще было мало испарений. Воздух напоминал прохладную чистую влагу, которую пьешь и не можешь напиться. Отрезвляющая от сна прохлада проникла, казалось, в самые дальние клеточки мозга и легких. Ясной становилась мысль.

Вернувшись во флигель, где находился приемник, Рёсслер достал шифровальную книгу и уселся за письменный стол. Уже первые строчки радиограммы настолько встревожили его, что он понял: ему не уснуть.

Из радиограммы от Вертера явствовало, что Гитлер отдал приказ своим войскам оккупировать Швейцарию. Командование группой войск поручалось генералу Дитлю — лучшему специалисту вермахта по действиям войск в гористой местности.

Едва дождавшись утра, Рёсслер схватил такси и помчался к капитану Неувериту. Сотрудник швейцарской секретной службы сразу понял, что в столь неурочный час к нему могли привести Рёсслера только чрезвычайные обстоятельства.

Ознакомившись с текстом радиограммы, полученной из Берлина, капитан сам был взволнован не меньше своего помощника. Тотчас же он отправился к шефу, бригадному полковнику Массону.

Начальник швейцарской секретной службы более спокойно принял тревожное известие, чем его подчиненный. «Не является ли это простым шантажом?..» Думать можно было как угодно, но не придавать значения столь важному сообщению, полученному из Берлина, нельзя. Надо немедленно доложить главнокомандующему.

Генерал Гюсан встретил начальника швейцарской секретной службы стоя. Уже из телефонного разговора он понял, что Массон едет к нему с важным сообщением.

— Неужели час, которого мы так опасались, приблизился? — спросил он Массона, когда тот доложил о шифровке из Берлина.

— Сейчас трудно сказать с полной определенностью. По сведениям нашей разведки, генерал Дитль действительно прибыл в Южную Германию. Замечено также движение воинских частей и соединений. Но все это еще не в таких масштабах, чтобы начинать вторжение с надеждой на быстрый успех. Я отдал дополнительные приказы моим агентам. В ближайшие дни надеюсь получить дополнительные сведения, тогда можно будет с большей определенностью сказать, не шантаж ли это.

— Вы полагаете, что это может быть и шантаж? Ведь под приказом стоит подпись самого Гитлера.

— Шантаж не исключен, но я не настаиваю, что это шантаж. Однако я думаю, мой генерал, что настало время вам встретиться с Шелленбергом, ведь он давно просит меня устроить с вами встречу.

— И что это даст? — спросил главнокомандующий.

— По его реакции, по его поведению я сумею кое-что прояснить в этой ситуации. Я так полагаю. Ведь у меня уже есть некоторый опыт общения с этим человеком.

— Ну, раз вы так считаете, — неохотно согласился генерал Гюсан, — я готов.

* * *

Встреча состоялась неподалеку от Берна.

Шелленберг сразу повел разговор в открытую.

— Я надеюсь на то, что в случае необходимости Альпы станут южным бастионом германского рейха и его друзей. — Шелленберг саркастически улыбнулся. И тут же он обратился к генералу Гюсану: — Я рад, мой генерал, передать вам, главнокомандующему армией дружественной рейху Швейцарии, наилучшие пожелания от главнокомандующего германскими вооруженными силами, фюрера немецкого народа Адольфа Гитлера.

Эти слова явно вызвали замешательство, которое отразилось на лицах Гюсана и Массона. Гюсан промычал что-то невнятное в ответ.

Первую приготовленную насадку оба швейцарца проглотили: у Хользера в портфеле лежал записывающий аппарат. Хотя ни мимика генерала Гюсана, ни его бурчание не давали оснований толковать, что он разделяет слова, высказанные Шелленбергом, но ведь не было и другого: возражений. Швейцарцы ни слова не сказали против: Гюсан — солдат, не привыкший к таким проделкам, а полковник Массон не мог опережать своего начальника. Пока швейцарцы не опомнились, Шелленберг ловко перевел разговор в другое, нейтральное русло. С довольной улыбкой он сказал:

— Недавно фюрер в кругу высших чинов СС назвал меня «прошвейцарски настроенным генералом». Вы видели бы при этом лицо Мюллера, шефа нашего гестапо! А этот человек не пощадит никого, даже собственной матери. Друзья, — продолжал Шелленберг, — я оказал Швейцарии некоторые услуги. Вы об этом знаете. Теперь ваша очередь помочь мне.

— Правда ли, что Гитлер отдал приказ о подготовке вторжения в нашу страну? — спросил напрямик Гюсан.

«Боже мой, что он говорит?!» Массон нервно заерзал в кресле. Понял ли его швейцарский главнокомандующий? По лицу Шелленберга скользнула довольная улыбка. Шелленберг узнал то, что хотел узнать: утечка информации шла из самого ближайшего окружения Гитлера.

Уже разгромлена «Красная капелла», сотни людей отправлены на виселицу, а утечка продолжается, и на каком уровне!!

— До сих пор ни один приказ фюрера не был направлен против вашей страны, — уклончиво ответил Шелленберг.

— Я хотел бы услышать более точный ответ, — настаивал Гюсан. Массон молчал. Чего уж теперь, пусть говорит…

— Да, — чуть помедлив, набивая цену сказанному, как бы нехотя признался Шелленберг. И тут же заговорил, горячо оправдывая действия Гитлера: — Фюрер крайне обеспокоен положением, складывающимся на юге Европы. Наши неудачи в Тунисе, возможная высадка англичан и американцев в Италии, а это означает выход в наш тыл, — поводов для беспокойства больше чем достаточно. Фюрер не уверен, что Швейцария при этих обстоятельствах сохранит свой нейтралитет. Я, конечно, стараюсь делать все, чтобы разубедить его, удержать, но кроме меня на фюрера пытаются оказать влияние другие, которые стоят за оккупацию Швейцарии. Вот почему я и прошу вас о помощи: если я к фюреру приду не с пустыми руками, то моя точка зрения возобладает.

— Какую конкретную помощь я могу вам оказать? — спросил Гюсан.

— Мне нужна ваша гарантия, что Швейцария сохранит нейтралитет при любых условиях.

— Не понимаю, о каких гарантиях вы говорите? История моей страны является такой гарантией. Мы не позволили втянуть себя в первую мировую войну, не позволим и сейчас.

— Это только слова, генерал. А кроме того, нынешнее положение разнится с тем, которое было в четырнадцатом году. Большинство населения Швейцарии в настоящее время настроено антинемецки. В этом достаточно убедиться, даже читая ваши газеты.

— В вашей прессе я что-то тоже не находил комплиментов в наш адрес, — заметил генерал и продолжил: — Однако могу вас заверить: кто бы ни нарушил наши границы, мы будем защищаться!

— Могли бы вы дать мне письменное заверение в этом?

При этих словах Шелленберга Массон предостерегающе кашлянул.

Но Гюсан сориентировался сам.

— Я всего лишь солдат, а подобные заверения может дать только правительство. Однако по поручению моего правительства недавно я дал интервью одной шведской газете. В нем приведены буквально эти слова: мы намерены сохранить свой нейтралитет любой ценой и будем защищать свою территорию от любого агрессора.

— Это интервью скоро появится в печати? — спросил Шелленберг.

— По моим сведениям, послезавтра, — ответил Массон.

— Ну что ж, это успокоит горячие головы из окружения Кейтеля, — сказал Шелленберг.

— У вас есть еще вопросы ко мне? — спросил главнокомандующий швейцарской армией.

— Не столько вопрос, сколько просьба. На территории вашей страны действует группа разведчиков, работающих на Советы…

— Простите, это компетенция… вот полковника… Если у вас лично ко мне нет больше вопросов, я должен вернуться к своим прямым служебным обязанностям. — Гюсан поднялся. Следом встали Массон и Шелленберг. Бригадефюрер понял, что поговорить на столь интересующую его тему — о «Красной тройке» — на этот раз снова не удастся. «Что ж, поговорим в следующий раз».

* * *

Шелленберг и Массон в следующий раз встретились в отеле «Белая лошадь», но там разговора о делах не было. Шелленберг дал понять, что предпочел бы вести разговор где-нибудь в более «спокойном месте». Вышли на набережную реки Лиммат. Следом за ними плелись люди Шелленберга и Массона. Стоял ненастный день, и набережная была пустынна.

Шелленберг начал с того, что приказ Гитлера об оккупации Швейцарии все еще не отменен. Хотя после того, как он доложил Гиммлеру о встрече с генералам Гюсаном, а рейхсфюрер в свою очередь сообщил об этом фюреру, действие приказа приостановлено.

— При всей моей глубокой симпатии, я бы даже сказал, любви к вашей стране, — заявил Шелленберг, — я не смогу удерживать долгое время фюрера от рокового шага, если не будет неоспоримых доказательств того, что в лице Швейцарии мы имеем дружественную страну.

— Что я должен сделать? — спросил Массон.

— Я предлагаю вам обмен секретной информацией. Я считаю, что такой обмен будет полезен не только рейху, но и Конфедерации…

— Это невозможно! Ведь вы попросту предлагаете мне стать вашим шпионом! Интересно, за какую цену вы намерены меня купить?..

— Зачем понимать так грубо? Мне известно, что вы сотрудничаете с «Интеллидженс сервис», да и представитель генерала Донована Аллен Даллес не случайно толчется у вас в Швейцарии…

— Насколько мне известно, к Даллесу именно ваша служба проявляет повышенное внимание…

Шелленберг побледнел. Он недооценивал швейцарца. Если ему удалось узнать об одной из величайших тайн рейха, то этот человек действительно стоит многого. «Вот как повернулось дело: не он у меня «на крючке», а я у него», — подумал бригадефюрер.

— Не будем забираться в дебри, полковник, — миролюбиво проговорил Шелленберг. — Я уточняю свою мысль: мы хотели бы получать от вас информацию, которая ни в коей мере не может нанести ущерб вашей стране, но представляет для нас, европейцев, взаимный интерес. В ответ мы готовы, я вам обещаю, снабжать вас информацией о тайных действиях, направленных против вашей страны.

— Допустим, я согласен. Что конкретно вы можете мне сообщить сегодня и чем я могу быть вам полезен?

— «Красная тройка», — начал Шелленберг.

— Что?

— «Красная тройка». Под таким кодовым названием у нас проходит группа разведчиков, которые действуют на территории вашей страны и работают на Советы. В папке у Хользера, которую я вам передам, содержатся материалы, убедительно подтверждающие мои слова, а также фотографии лиц, подозреваемых нами. Нами установлено, что в Швейцарии действует три русских тайных передатчика: один в Лозанне и два в Женеве. Кстати, полковник, когда закончится обучение ваших радистов на передвижных пеленгационных станциях, которые мы передали вам еще несколько месяцев назад?

— Обучение заканчивается, — коротко ответил Массон.

— Кроме того, полковник, — глядя прямо в глаза Массону, продолжал Шелленберг, — знаю, что вы получаете информацию из главной ставки фюрера.

«Вот оно! — подумал Массон. — Как я и полагал, слова генерала Гюсана Шелленберг не пропустил мимо ушей и сразу сделал соответствующие выводы». Возражать теперь не имело смысла.

— Это, конечно, люди из числа заговорщиков, — продолжал Шелленберг. — Гестапо подбирается к ним, и скоро начнутся аресты. Если бы вы, полковник, назвали мне имена некоторых людей, которых бы вы хотели сохранить, я бы употребил все свое влияние, чтобы сделать это.

«Какой ловкий провокационный ход! — подумал Массон. — И самым печальным будет то, что это может оказаться правдой. Люди Рёсслера, возможно, принимают участие в заговоре».

Но Массон ничего не мог сказать Шелленбергу, даже если бы хотел. Он не знал имен информаторов Рёсслера.

— К сожалению, бригадефюрер, я ничем не могу вам помочь. Действительно, я получаю кое-какую информацию, но я не знаю имен этих людей.

— Шпионы-инкогнито?! — усмехнулся Шелленберг. — Это что-то новое!

— Называйте как хотите, но это так.

— Но ведь кто-то же их знает? — Глаза Шелленберга заледенели.

«Не хотел бы я очутиться у него в кабинете, на допросе…» — подумал Массон.

— Я только могу повторить, что я не знаю их имен. Что касается «Красной тройки», как вы ее называете, то я обещаю вам заняться ею немедленно.

* * *

Прибыв в свою резиденцию, Массон приказал дежурному офицеру не соединять его ни с кем, кроме генерала Гюсана. Заперев дверь изнутри, сбросив френч на спинку стула, полковник уселся за массивный дубовый письменный стол и с нетерпением взял в руки объемистый конверт, врученный Шелленбергом. С чувством удачливого охотника, поймавшего крупную дичь, Массон нетерпеливо разорвал его, хотя специальный нож для вскрытия пакетов лежал рядом. Нетерпение полковника объяснялось тем, что он хотел знать: подошли ли немцы к его лучшему информатору — Рёсслеру, и если да, то насколько близко?

Влечение к тайне присуще каждому человеку. Жажда ее раскрыть свойственна профессионалам уголовной и политической полиции. В сыске Массон проработал много лет. И каждый раз, получая новые нити в ходе расследования того или иного дела, он испытывал ни с чем не сравнимое удовлетворение.

В пакете Шелленберга были расшифрованные радиограммы из Женевы. Из Лозанны не было ни одной. Из этого Массон сразу же сделал вывод, что шифр лозаннского радиста немцам неизвестен.

Не спеша полковник перебрал фотографии людей, попавших под подозрение гитлеровской службы безопасности. Многие из них имелись и в картотеке швейцарской секретной службы. Но были и такие, которыми до сих пор не интересовалась швейцарская полиция.

Александр Радо, венгр по национальности… Солидный человек, директор картографического издательства. Швейцарская служба навела о нем все справки, когда он еще в тридцать шестом году появился в стране и попросил вид на жительство. За ним наблюдали некоторое время, но наблюдение ничего не дало. Да и у Шелленберга мало что имелось против этого человека. Жена Радо — из левых. «Гитлеровцы подозревают в просоветской деятельности каждого левого», — подумал Массон.

Массона заинтересовала фотография молодой девушки, итальянки, Маргариты Болли. Немецкая секретная служба указывала даже ее адрес.

Массон подошел к стене, на которой висел зашторенный план Женевы. Нажал кнопку, и штора раздвинулась. На плане был очерчен кружок, в который входила улица, где проживала итальянка.

Радиостанция на военном аэродроме в Женеве недавно случайно «натолкнулась» на тайный передатчик. Хотя ночью военные швейцарские самолеты давно уже не поднимались в воздух — таков был приказ генерала Гюсана, — дежурство на радиостанции велось круглосуточно. В одно из ночных дежурств оператор поймал тайный передатчик, извергавший колонки цифр.

Позже установили с помощью пеленгационных станций примерный район, откуда велась передача. А вот теперь Шелленберг указывал даже улицу и номер квартиры.

Сначала Массон считал, что эта станция работает на немцев. Оказывается, она работает на русских.

Как же Шелленберг узнал номер квартиры? Следовало предположить, что рядом с Маргаритой Болли был немецкий шпион. Если немцы сумели достать шифр, которым пользовалась эта радистка, значит, это один из самых близких ей людей.

То, что Швейцария буквально кишела немецкими шпионами, Массон знал давно.

Обе гитлеровские службы — ведомство Канариса и разведка Гиммлера — Шелленберга — имели своих людей в Конфедерации.

Немцы стали засылать своих агентов в Швейцарию еще в тридцать седьмом году, когда гитлеровская Германия готовила аншлюс Австрии.

В июле, в разгар Курской битвы, Шелленберг снова встретился с швейцарским полковником и передал очередную пачку документов против красных разведчиков.

Таким раздраженным Массон еще никогда не видел своего немецкого «друга».

— Я ничего не могу для вас больше сделать, полковник! Ваше промедление в эти исторические часы потомки назовут преступлением. Германская армия не может одержать успеха на Восточном фронте, когда планы ее главного командования становятся известны русским раньше, чем немецким генералам на Восточном фронте. Рейх сделает все, чтобы уничтожить клубок змей, свивших гнездо на территории Швейцарии! Полюбуйтесь, какая информация попадает в Москву через вашу страну! — При этих словах Шелленберг с прихлопом положил на стол перед Массоном последнюю перехваченную радиограмму.

Радиограмма, напечатанная четким шрифтом на хорошей белой бумаге, без единой помарки, гласила:

«11.7.43. Молния.

Дора».

От Вертера. Берлин, 7 июля.

Главное командование сухопутных сил (ОКХ) сегодня начало решительное наступление против курской группировки Красной Армии с целью окружить Курск. Введены в действие все силы 4-й танковой армии и часть сил 3-й танковой армии, которая сейчас концентрируется полностью на брянском направлении. Главное командование сухопутных сил намерено в первую очередь добиться перевеса сил на курском направлении. Дальнейший ход сражения зависит от того, начнет ли командование Красной Армии наступление в районах Калуги и Смоленска, другими словами, допустит ли красное командование концентрацию почти половины немецких танковых дивизий между Орлом и Волчанском.

Чтобы обеспечить успех, немецкое главное командование ввело в бой большую часть резервов группы Манштейна, которые последовательно направляются через Харьков. Главное командование не видит опасности для правого крыла и центра группы Манштейна. Немецкое командование считает, что положение на линии Орел — Брянск сейчас менее опасно в связи с тем, что:

а) русское командование вряд ли начнет большое наступление до активизации англосаксонских военных действий в Европе;

б) Германия все равно ничего не сможет выиграть на советско-германском фронте пассивной обороной и потому вынуждена перейти к активным действиям.

По выражению лица Массона Шелленберг определил, что радиограмма произвела большое впечатление на швейцарского начальника секретной службы.

— Поймите же, Массон, положение очень серьезно! Очень! — повторил Шелленберг.

Полковник поднял глаза.

— «Красная тройка» в ближайшее время будет ликвидирована, — твердо сказал он.

* * *

Радиограмма действительно произвела на Массона сильное впечатление. Прочитав первые ее строчки: «От Вертера…», он почувствовал, как железный обруч сжал его сердце: его лучший информатор Рудольф Рёсслер работал также и на русскую разведку! Если об этом каким-либо образом узнает Шелленберг — последствия трудно предсказуемы! Гитлеровцы, конечно, не поверят, что немецкий эмигрант действовал без ведома швейцарской секретной службы.

Бригадный полковник вспомнил давний разговор с Неуверитом. Капитан тогда с неудовольствием сообщил ему, что Рёсслер считает русских такими же союзниками, как и англичан, и полагает, что сведения о Восточном фронте мы должны сообщать Москве. Неуверит заверил Массона: «Я поставил Рёсслера на место — ваше дело добывать информацию, а как ею распорядиться, будем решать мы!» Рёсслер тогда смолчал. Согласился с доводами Неуверита? Теперь стало ясно — нет! Он сам вышел на русскую разведку. Если гитлеровцы дознаются, они его немедленно убьют, а хуже того — выкрадут. Лишиться такого агента, когда между Германией и Швейцарией отношения остаются напряженнейшими, никак нельзя. Надо принимать срочные меры по обеспечению безопасности Рёсслера, а «Красной тройкой», видимо, настала пора заняться всерьез.

Массон также понимал, что слова Шелленберга о возможной оккупации Швейцарии, высказанные им в последний раз, не были очередной угрозой. 8 сентября капитулировала итальянская армия. Войска Гитлера вошли в Рим и захватили северную Италию. Теперь Швейцария оказалась окруженной железным кольцом немецких армий. Гитлеру ничего не стоило раздавить Конфедерацию, как скорлупу ореха.

Массон нажал кнопку звонка. Дежурному офицеру, вошедшему в кабинет, коротко бросил:

— Капитана Неуверита.

Когда капитан явился, бригадный полковник протянул ему радиограмму, оставленную Шелленбергом.

— Я давно подозревал, что он якшается с красными, — зло сказал Неуверит.

— Почему же вы молчали?

На какое-то время Неуверит смешался:

— У меня не было точных сведений, господин бригадный полковник. Разрешите, я с ним поговорю?

— Ни в коем случае! Если мы скажем ему, что знаем о его связях с русскими, он предупредит своих красных дружков. А нам нужно другое. Мы нащупаем все нити, связывающие его с русскими, и обрубим их. Я принял решение ликвидировать «Красную тройку»!

* * *

Хотя Массон и дал слово Шелленбергу обезвредить «Красную тройку», бригадефюрер приказал своим службам ликвидировать «красных пианистов» в Швейцарии как можно скорее.

Массону он передал только часть материалов, накопившихся у штурмбанфюрера Паннвица о «Красной тройке».

Имя Шандора Радо стало известно Паннвицу еще в сорок втором году. Во время пыток это имя удалось вырвать у Кента. На допросах он сначала все отрицал. Но в подвалах Мюллера, куда попадали особо упорные «молчуны», были отменные специалисты по развязыванию языков.

Кент признался, что встречался с Радо в сороковом году в Женеве и должен был передать ему деньги из Центра. Какую роль играл Радо в швейцарской тройке, Кент не знал.

Благодаря агенту Беккерта — Гансу Петерсу — удалось узнать адрес, имя и код, которым пользовалась одна из радисток «Красной тройки».

Все шифровки Розы с сорок второго года читались Шелленбергом. Вторая радиостанция в Женеве тоже пользовалась этим шифром. Но точное местонахождение и люди, ее обслуживающие, не были известны «коммандо Паннвица».

В начале сорок третьего года немецкой контрразведке удалось выследить явочную квартиру. Она принадлежала некой Кларе Шаббель. Ниточка к ней тоже протянулась из Бельгии.

Шаббель арестовали, а на ее квартире поселилась сотрудница гестапо Элизабет Янсен (Шаббель и Янсен внешне были очень похожи.)

В конце февраля на квартиру «Шаббель» прибыл тот, кого давно ждали люди Паннвица. Он назвался Францем. Установили, что это Генрих Кёнен.

Через некоторое время Франц поручил «Кларе Шаббель» доставить чемодан в Мюнхен. Прежде чем чемодан попал по указанному адресу, он побывал в гестапо. В нем оказалась рация.

В Мюнхене по указанному адресу проживала супружеская чета Мюллеров — Ганс и Лина. Теперь за их квартирой установили слежку.

У Мюллеров вскоре остановилась некая Анна Bебер. Паспорт у нее был настоящий, но проверка установила, что данные в паспорте не соответствуют тем, которыми располагало гестапо об этой женщине. Анна Вебер была не тем лицом, за которое себя выдавала. Ее настоящее имя — Эльза Ноффке.

Неподалеку от Фрейбурга при прочесывании леса, над которым был подбит американский тяжелый бомбардировщик, штурмовики из «группы самообороны» нашли парашют явно неамериканского производства. К нему был прикреплен контейнер, а в нем — рация.

Следовало предположить, что при приземлении в лесу ночью парашютисты потеряли рацию и взамен утерянной им прислали новую, которую и должна была Клара Шаббель доставить в Мюнхен Эльзе Ноффке.

За квартирой Мюллеров не только стали следить, но и перлюстрировать всю почту.

Вскоре Анна Вебер навестила Агнессу Циммерманн. Циммерманн работала переводчицей в мюнхенском отделении почтовой цензуры. Агнесса Циммерманн изредка переписывалась с Александром Футом, проживавшим в Лозанне. В тридцать восьмом году Фут жил в Мюнхене, и фрейлейн Циммерманн говорила соседям, что это ее жених.

После встречи с Анной Вебер Агнесса Циммерманн послала своему жениху в Лозанну открытку. В ней кроме обычных фраз, которыми обмениваются влюбленные, были слова о том, что ее навестила Инга, но у нее «потерялся весь багаж, и она ждет, чтобы ей выслали одежду и обувь».

Через две недели после этой открытки Франц принес чемодан и поручил «Кларе Шаббель» отвезти его в Мюнхен на квартиру Мюллеров.

В Швейцарии, в Базеле, жила сестра Ганса Мюллера Анна. Они переписывались. При перлюстрации установили, что брат и сестра в открытки вписывали некоторые фразы симпатическими, невидимыми чернилами. После специальной обработки их прочли. Хотя смысл фраз, вписанных симпатическими чернилами, был понятен только посвященным, не оставалось сомнений, что и сестра встала на преступный путь пособничества брату, работавшему на советскую разведку.

Как только в деле русских парашютистов появилась Швейцария, Паннвиц тотчас же поспешил с докладом к Шелленбергу. Шелленберга это известие обрадовало: похоже, его служба самостоятельно выходила на красную швейцарскую группу.

Во Франции был арестован связной Морис, который знал Александра Фута. Получив это известие, Шелленберг приказал выкрасть Фута, а Анну Мюллер выманить в Германию и арестовать. От имени брата ей послали телеграмму, что жена Ганса Лина тяжело больна. Анна Мюллер по этой телеграмме выехала в Германию.

Бригадефюрер распорядился также арестовать Агнессу Циммерманн, Эльзу Ноффке и Генриха Кёнена, а с московским Центром начать радиоигру.

 

Глава девятнадцатая

Лена ушла с шифровками к радистам. Сыновья отправились в школу. Теща Шандора пошла за покупками в магазины. Никто не мешал, можно было спокойно поработать.

Шандор разостлал на столе ватманский лист бумаги, достал тушь, рейсфедер: от швейцарских газет поступило много заказов. Закончилась Курская битва, линия фронта резко переместилась на запад — обо всем этом должны были рассказать карты.

Август сорок третьего года в Женеве стоял нестерпимо жаркий. Все окна в квартире Шандор распахнул настежь, а чтобы сквозняк не мешал работать, придавил углы ватмана тяжелыми предметами.

В это время в прихожей раздался звонок. Радо никого не ждал. «Принесла же кого-то нелегкая!» Но открыть-то надо. Мало ли что?

Нехотя Шандор поплелся к двери. Щелкнул замок. За порогом стоял человек, которого меньше всего сейчас хотел бы видеть Радо.

— Месье Радо! Какое счастье, что я застал вас! Неужели не узнаете? Ив Рамо! А точнее, Эвальд Цвейг Рамо.

Самодовольная улыбка блуждала по лицу Цвейга. Он мало изменился с тех пор, как Радо видел его в Париже: небольшого роста, такой же пухленький, холеный, с напомаженными бриолином черными волосами. Весь его вид — лицо, костюм, манеры — свидетельствовал о том, что Цвейг Рамо процветает.

— Проходите, господин Цвейг. — Шандор прикрыл за незваным гостем дверь и за те короткие секунды, которые были отпущены ему до разговора с Рамо Цвейгом, быстро прокрутил в уме то, что было ему известно об этом человеке.

Цвейг родился в Германии. Его брат — левый социалист Курт Розенфельд — действительно работал с Радо в Инпрессе в Париже с тридцать третьего по тридцать шестой год. Розенфельды — евреи, вынуждены были бежать во Францию после прихода Гитлера к власти. Нередко в Инпрессе появлялся и Эвальд Цвейг. Он и тогда был не в меру любопытен.

В Париже Цвейг быстро и ловко устроился, получил французское подданство, женился на богатой эмигрантке из Венгрии, но от него всегда «дурно пахло». Эти слова принадлежали Курту Розенфельду, его брату, который тоже сторонился его, особенно после того, как Цвейг Рамо стал сотрудничать в порнографическом издании «Пари секс апил».

И вот этот человек сидит, вальяжно развалясь в кресле напротив Радо, и ведет разговор в таком тоне, будто они давние приятели.

— Если я вам скажу, кто мои лучшие друзья, вы не поверите, — все с той же самодовольной улыбкой, не сходившей с его лица, разглагольствовал Цвейг. — Мои ближайшие друзья — мистер Аллен Даллес и Иосиф Сталин!..

Цвейг сделал паузу. Она была точно рассчитана. По истечении ее продолжал:

— Конечно, у вас есть все основания усомниться в моих словах. Однако это так, месье Радо! — Окинув взглядом обстановку, Цвейг заметил: — А вы, я вижу, не очень богато живете. Кстати, где ваша очаровательная супруга?

— Лена скоро придет, — односложно ответил Радо, мысленно прикидывая, что может быть известно Цвейгу о нем, Радо, сегодня.

— А дети здоровы? — спросил Цвейг, демонстрируя хорошую память.

— Дети здоровы. Они в школе.

— Послушайте, Шандор, а ведь я к вам по делу, — понизив голос, сказал Рамо Цвейг. — Я не случайно упомянул Аллена Даллеса…

— А кто это такой? — перебил Радо.

— Как, вы не знаете? — Цвейг изобразил на своем лице изумление. — Это представитель американских секретных служб в Швейцарии. Но, я надеюсь, вы знакомы с американским консулом Хагардом?

— А почему я должен быть с ним знаком, какое я имею к нему отношение?

— Ну как же?! Американцы и русские — союзники!

— Господин Цвейг, вы пришли не по адресу, — холодно заметил Радо. — Все, что вы говорите, меня нисколько не интересует, и если вы не прекратите этот разговор, я выставлю вас за дверь. Скажите прямо, что вам от меня надо?

— Послушайте, Радо. Вы вправе, конечно, не доверять мне. Мы с вами не виделись много лет. Возможно, вы думаете, что я остался таким, каким вы знали меня в Париже? Вскоре после того, как вы уехали из Франции, я стал работать вместе с моим братом. Скажу вам больше. Я знаю от Кента, что вы — советский разведчик.

Теперь настала очередь удивляться Радо, но в словах его прозвучало только недоумение.

— Кент? Кто это?

— Ну, полно же, Радо! Даллеса, может, вы и не знаете. Но Кента, который привозил вам деньги, вы не можете не знать. Дело в том, что Кент арестован. Мы сидели с ним вместе в концентрационном лагере Вернэ, куда я тоже попал за нелегальную деятельность. Он мне все рассказал о вас. Вот почему, когда мне удалось бежать из лагеря, я решил разыскать вас в Швейцарии. Во Франции сейчас делать нечего. Вся советская группа арестована. В Бельгии — тоже. Сначала я было пытался связаться с Центром через американцев. Меня принял американский консул, а затем и мистер Даллес. Но я понял, что американцы в этом деле мне не помощники, у них свое на уме…

«Это могло быть и правдой, — подумал Радо. — Могло быть… если бы я верил Цвейгу! Но я не верю! Откуда ему столько известно?»

— У меня сохранились информаторы, — продолжал Ив Рамо. — Есть ценные сведения, но я не имею рации, не имею кода, вот почему я пришел к вам.

— Да, все это интересно, господин Цвейг. Если бы я писал детективные романы, я бы воспользовался вашим рассказом. А так как меня интересует только картография…

— Вы мне не верите! — сразу скиснув, сказал Рамо Цвейг. — Жаль. Но если вам будет трудно, позвоните мне. Вот мой адрес и телефон. Американцы все же обещали мне помощь.

* * *

После ухода провокатора (Шандор не сомневался, что это был провокатор) было о чем подумать. Слежка, которую заметил Радо еще несколько месяцев тому назад, в последнее время резко усилилась не только за ним, но и за его сотрудниками. Недавно раздался телефонный звонок в квартире Сиси. Мужской голос попросил к телефону Бетхера. Когда Сиси спросила, что передать Паулю, когда он придет, абонент ответил, что это он может сказать только Паулю.

— Но кто вы, как ваше имя?

— Скажите, что звонил Фут, — ответил мужской голос с хрипотцой.

Сиси не знала никакого Фута. Через несколько дней снова позвонили. Тот же мужской голос, назвавшись Футом, попросил Бетхера. Пауль подошел.

— Господин Пауль Бетхер?

— Да.

— Говорит Александр Фут. Нам нужно с вами встретиться.

— Послушайте, это что, розыгрыш? Сначала вы морочили голову моей жене, теперь мне! Кто вы?

С другого конца провода раздались короткие гудки: трубку повесили.

— Нет, я этого так не оставлю! Я должна выяснить, что это за таинственный «Фут», который трезвонит нам. И существует ли он на самом деле? — Сиси взяла телефонный справочник.

В нем значилось имя Александра Аллена Фута. Тут же Сиси набрала номер.

— Александр Фут у телефона.

— Мистер Фут! С вами будет говорить господин Бетхер.

— Бетхер? А кто это такой?..

Сиси передала трубку Паулю.

— Послушайте, Фут, вы странно себя ведете. То вы хотели встретиться со мной, то вы внезапно вешаете трубку!

— Я хотел с вами встретиться?.. Послушайте, как вас там?.. Я никогда не хотел с вами встретиться и в первый раз слышу ваше имя!

— Тогда простите, произошла, очевидно, ошибка.

Бетхер повесил трубку.

— Это не он. Совсем другой голос, — сказал Пауль.

— Мне тоже так показалось, — согласилась Сиси. — Но надо о звонке сказать Альберту.

— Как знаешь, дорогая, — ответил Пауль.

Из провокационных звонков явствовало, что и гестапо, и швейцарская контрразведка вплотную подошли к группе Радо, пытаются установить всю их сеть и многое им уже известно.

Если Цвейг упоминал Кента, значит, Кент действительно схвачен гестаповцами.

Александр Фут рассказал Радо о странном письме, которое он получил от своей давней знакомой Агнессы Циммерманн из Мюнхена. Письмо было, по сути, анонимным. Напечатано на машинке, и пришло оно прямо на домашний адрес Фута, хотя раньше письма от Агнессы он получал через ее бернскую подругу.

Значит, адрес Фута известен гитлеровцам. На связь к Футу часто ходила Роза. Ее тоже могли засечь. Из Базеля исчезла Анна Мюллер. Удалось установить, что она брала визу для выезда в Германию в связи с болезнью жены ее брата Ганса. Анна из Германии не вернулась.

Враг со всех сторон обкладывал Шандора Радо и его сотрудников.

Арестованные в Германии, конечно, подверглись зверским пыткам. Чтобы выдержать их, надо было иметь железное тело, лишенное нервов…

Вот когда сказались те меры предосторожности, которые в свое время принял Радо, формируя группу бойцов-интернационалистов: каждый знал только то, что ему было необходимо по работе.

Ни Анна Мюллер, ни кто-либо из арестованных в Германии не знали ни его имени, ни псевдонима, ни адреса. Только Кент знал его адрес и настоящее имя, но псевдоним Радо ему тоже не был известен.

Самой большой опасности в то время подвергался Фут, считал тогда Радо. Фут знал многое, а его адрес — теперь это стало ясно — известен гитлеровцам. Футу надо было немедленно, хотя бы на время, исчезнуть! Обо всех своих соображениях Радо решил сообщить в Москву, посоветоваться.

Из Москвы пришла радиограмма:

«13.7.43. Джиму.

Директор».

Нам стало твердо известно, что на встречи с вами вместо нашего курьера являлся агент гестапо и что, несмотря на вашу осторожность, они проследили вас до квартиры, знают ваше имя, а главное, что вы работаете на нас.

Приказываем: оставить квартиру за собой и уехать на 2—3 месяца из Лозанны под предлогом лечения.

Рацию убрать из квартиры, чтобы все было чисто.

«7.8.43. Доре.

Директор».

Ив Рамо — определенно агент гестапо. Нам ясно, что за его визитом скрывается гестапо. Мы этого ожидали и предупреждали вас. Он пытался определить, связаны ли вы с нами. Сейчас же подробно сообщите, что он хотел от вас. Что он знал о вас в Париже? Вы должны быть предельно осторожны, хорошо обдумывать каждое слово и каждый шаг.

Выполняя приказ Центра, Фут тайно покинул Лозанну, выехал в курортный городок Тессин и остановился в гостинице «Асконе». О его местопребывании знали только Центр и Радо.

 

Глава двадцатая

В Москву продолжали поступать радиограммы из Швейцарии. Теперь у Радо оставалось два работающих передатчика.

Роза и Хаммели никакой слежки за собой не чувствовали.

Полковник Массон привлек для этой работы лучших своих сотрудников.

Когда при нем капитан Неуверит инструктировал их, то сказал:

— Вы, подобно теням, должны следовать за подозреваемыми и знать о каждом их шаге.

Массон остановил его речь жестом руки.

— Тень — это не совсем то, что я от вас жду, — сказал он. — Вы должны быть вездесущи, как господь бог, и незримы, как создатель.

Неуверит при этих словах невольно улыбнулся: полковник слишком многого требовал от подчиненных.

Однако сыщики после напутствия Массона, направленные по следам «Красной тройки», очень старались, и долгое время ни Хаммели, ни Маргарита Болли ничего не замечали.

Особо Массон приказал следить за Рёсслером. Рёсслер время от времени встречался с неким Шнайдером, работающим в Международном бюро труда, а тот в свою очередь хорошо знал Пауля Бетхера и его жену. Пауль Бетхер в Германии в двадцатые годы считался видным деятелем социал-демократической партии Германии. Жена Бетхера встречалась с владельцем Геопресса картографом Радо: их видели несколько раз на набережной и в парке Мон Репо.

Агенты Массона узнали, что сотрудница Рёсслера Хельга Леман, работающая в магазине «Нова вита», связана с бюро «Ф» — немецким шпионским гнездом в Швейцарии. С людьми из этого бюро связан также парикмахер Ганс Петерс — «жених» Маргариты Болли, на которую Шелленберг указал как на русскую радистку.

Теперь Массону стало ясно, откуда у Шелленберга и шифр, которым пользовалась Маргарита Болли, и ее точный адрес.

Массону доложили о прошлом Петерса. На поверку «немецкий антифашист» оказался обыкновенным подонком, получившим в свое время срок за сводничество и махинации.

«Что ж, — подумал Массон, — когда бедная девушка узнает, кого она выбрала в женихи, то будет потрясена. А потрясенный человек теряет над собой самоконтроль. С ней будет легче работать…»

Специальный радиоотряд под командованием лейтенанта Трейера каждую ночь прослушивал эфир в районе Женевы. Автомобили с пеленгаторами сначала установили в разных концах города — они как бы взяли Женеву в большое кольцо. Постепенно кольцо сужалось. Теперь и пеленгаторы подтвердили, что один из подпольных передатчиков находится на улице Анри Мюссар, где жила Маргарита Болли.

Массон приказал пока не трогать итальянку и ее дружка, а продолжать наблюдение. И вдруг передатчик на улице Анри Мюссар замолк, а Маргарита Болли больше не появлялась в своей квартире. Что бы это могло значить? Неужели кто-то из его сотрудников работает на русских? Массон был весьма озадачен. Он не знал тогда, что его приказ наблюдать за Маргаритой Болли и ее внезапное исчезновение никак не связаны. Это было простым совпадением.

Массон вызвал капитана Вахля, приказал немедленно связаться с Хользером и узнать, что немцам известно о местопребывании Маргариты Болли. Хользер успокоил «нейтралов»: итальянка по-прежнему в Женеве, а вот лозаннский радист затаился, видно, что-то заподозрил.

Массон послал в Лозанну нескольких сыщиков. Те сообщили, что супружеская чета Мартини, которая давно на подозрении у швейцарской полиции, явно следит за домом № 2 на улице Лонжере. А в этом доме — квартира Фута.

Начальник радиоотряда лейтенант Трейер доложил, что обнаружена и вторая женевская радиостанция. Собственно, она находится не в Женеве, а в ее пригороде, на шоссе Флориссан. Эту виллу снимают Хаммели — владельцы радиомастерской на улице Кураж.

После первых же сведений, полученных от Шелленберга о русских передатчиках, Массон распорядился провести выборочные обыски.

Хаммель попал в список. У него обнаружили радиоприбор для лечения, который при желании можно было переделать в передатчик. Но тогда не придали этому особого значения: полиция не располагала никакими компрометирующими фактами против Хаммелей. И его оставили в покое. А теперь, оказывается, он и есть второй из «Красной тройки».

Радистов решили взять с поличным. Операцию Массон поручил капитану Неувериту.

* * *

— Вы уверены, лейтенант, что передатчик на вилле?

— Абсолютно, господин капитан, — ответил Трейер.

— Как часто они выходят в эфир?

— Два-три раза в неделю.

— Когда выходили в последний раз?

— Во вторник.

— У них есть какая-то система?

— Что вы имеете в виду? — спросил Трейер.

— Выходят ли они в эфир в определенные часы и дни или меняют время?

— Как правило, они работают в субботу и в воскресенье. И еще в среду.

— Значит, вторник как бы отклонение?..

— Если хотите, да…

— Наши шифровальщики еще не разгадали их код?

— К сожалению, нет, господин капитан.

— Послезавтра — суббота. Подготовьте, лейтенант, свой отряд и замаскируйте машины, чтобы они никому не бросались в глаза.

— У меня есть план, господин капитан.

— Какой же?

— Я возьму только одну машину. Неподалеку от виллы — парк, где можно надежно спрятать автомобиль. Со своими людьми отправимся на место еще в пятницу и затаимся до субботы.

— Когда обычно Хаммели приезжают на виллу?

— Этого я точно не знаю, поэтому и хочу на место выехать заранее.

— А не увидит ли вашу машину какой-нибудь нежелательный субъект?

— Об этом я позабочусь, господин капитан.

— Согласен, Тренер. Как будем действовать дальше?

— Вы дадите мне своего человека, умеющего ездить на велосипеде.

— Почему на велосипеде?

— Место, облюбованное мной, довольно далеко от виллы. Как только мы засечем начало передачи, ваш человек на велосипеде помчится к вам и скажет: «Началось!» На велосипеде ведь быстрее. И никакого шума. Не то что мотоцикл.

— Браво, лейтенант! У вас есть способность к сыску. Хорошо. Вы свободны.

Теперь надо было подумать о том, как незаметно и бесшумно проникнуть в дом, когда начнется передача. Сначала Неуверит хотел попросить запасные ключи у хозяев виллы. А если они предупредят Хаммелей, если они связаны более тесно, чем съемщики и владельцы?..

От этой мысли пришлось отказаться. Надо сделать ключи.

Неуверит поднял трубку.

— Инспектора Кнехта ко мне.

Кнехт, пятидесятишестилетний старый сыщик, знаток преступного мира, пользовался среди уголовников своеобразным уважением. Они его прозвали «дядюшкой Кнехтом». Инспектор брал под арест преступника только тогда, когда располагал неопровержимыми уликами.

Кнехт явился к Неувериту в старом, помятом костюме, с которым, казалось, никогда не расставался.

— Инспектор, у меня к вам небольшая просьба. Мне нужен человек, который быстро сможет подобрать или сделать ключи к одному дому.

— Вы потеряли ключи от своего дома, господин капитан? — Инспектор был склонен к юмору.

— Речь идет не о моем доме.

— Тогда это пахнет уголовным делом…

— Я дам вам письменное распоряжение. — Неуверит не понимал шуток.

— Тогда другое дело, — сказал инспектор.

Неуверит на официальном бланке написал распоряжение. Кнехту пришлось играть свою роль до конца.

— Будьте так любезны, допишите адрес, — попросил инспектор.

К вечеру у капитана была связка ключей, которая открывала все двери в доме на шоссе Флориссан.

В субботу люди Неуверита заняли свои места. Вилла была окружена. Наступили сумерки. Быстро сгущалась темень.

Супруги Хаммель приехали затемно.

Неуверит приказал своим людям не курить: он боялся, что даже огонек сигареты может выдать их.

Потянулись часы ожидания. Время подходило к полуночи.

За дорогой, по которой должен был ехать велосипедист, все время следил человек Неуверита. Как только велосипедист достигнет наблюдательного пункта и скажет: «Началось!» — принявший сигнал зажжет карманный фонарик и сделает несколько круговых вращательных движений рукой.

Операция шла точно по плану.

Капитан Неуверит, заметив сигналы фонариком, приказал полицейским идти в дом. Они двинулись гуськом к дверям черного хода, держась в тени кустарников.

Ключи, сделанные «специалистом» Кнехта, работали безотказно. В кухне было темно. Пришлось на секунду включить карманный фонарик, чтобы не натолкнуться ненароком на что-нибудь и не обнаружить себя.

Хаммели были на втором этаже.

Люди капитана миновали гостиную и стали подниматься по лестнице. Капитан приказал двигаться поодиночке: он опасался, что лестница под тяжестью нескольких человек начнет скрипеть.

Дверь, за которой слышалось попискивание морзянки, тоже оказалась запертой. Сержант Анри Ришар вставил ключ в замочную скважину и мягко его повернул. Капитан Неуверит распахнул дверь и ринулся в комнату. За ним остальные. Хаммелей застали врасплох. Мауд, которая вела передачу, не успела даже убрать руку с ключа.

— Полиция! Оставаться всем на местах! — с торжествующим видом произнес капитан Неуверит.

* * *

— Это ты, Лена? — спросил Радо, когда хлопнула входная дверь.

— Да, да, это я. — Лена вошла в комнату не раздеваясь. — Неприятные известия, Шандор! Роза очень взволнована. Она просила тебе передать, что за ней явно следят. Она сильно нервничает. Просила, чтобы ты обязательно встретился с ней сегодня же!

— Но все-таки откуда такая паника? Не померещилось ли девочке?

— Не думаю! Правда, она мне призналась, что, может, это следят не за ней, а за ее женихом…

— За женихом? У Розы есть жених?..

— Да, представь себе.

— И ты об этом знала и ничего не говорила мне? — удивился Радо.

— Я не знала об этом. Правда, я видела этого молодого человека, и не раз. Он работает в той же парикмахерской, где бываем и я и Роза.

— Час от часу не легче, — простонал Шандор. — Что это за человек и почему она мне ничего не сказала об этом «женихе»?

— Как она мне сейчас объяснила, она боялась, что ты запретишь ей встречаться с ним. А она его любит и собирается выйти замуж. Что он за человек — сказать трудно. Но мне он сразу не понравился. Поначалу он будто интересовался мной…

— Интересовался?.. Он что, ухаживал за тобой?

— Ты что, ревнуешь?

— Лена, мне сейчас не до шуток!

— Во всяком случае, он делал все, что делает мужчина, если хочет поближе познакомиться с женщиной: был галантен, любезен, предупредителен… Когда он почувствовал, что я не из тех женщин, которые готовы на легкий флирт, он переключился на Розу.

— И ты до сих пор мне ничего не говорила!

— Послушай, Шандор, у меня ведь тоже есть некоторый жизненный опыт. Он показался мне обыкновенным юбочником. Я сказала об этом Розе. А она мне ответила: «Вы его совсем не знаете». Теперь мне Роза рассказала, что Петерс антифашист, бежавший из гитлеровского концлагеря вместе с Францем Зигелем. Конечно, если бы она сказала мне об этом раньше, а не сегодня, я бы проверила, соответствует ли это действительности. Но я проверю. Я разыщу Франца…

— Нет, Лена! Уж предоставь теперь этим заняться мне! Роза… Роза… — Шандор укоризненно покачал головой. — Ну разве можно так?..

— Ей лучше всего на время уехать из Женевы, — сказала Лена.

— Это само собой разумеется. Но почему она мне не доверилась? Глупая девочка…

— Она любит его, — вставила Лена.

— Что ты все твердишь: «любит, любит»! Если ты работаешь в подполье, то и любить надо знать кого!

— Все верно, Шандор. Но ты же сам сказал: девочка. Это я виновата!

— Где она будет ждать меня? — спросил Радо.

— В маленьком кафе у парка «Мон Репо», рядом с булочной.

— Но ты, надеюсь, предупредила ее.

— Конечно, Шандор. Она будет осмотрительной и не приведет за собой хвоста.

* * *

Шандор никогда не видел Розу такой растерянной. Хотя она не забыла о косметике: ее губы были подкрашены, а лицо слегка напудрено, — но в глазах застыла тревога. Роза тревожилась не за себя, а за своего жениха.

Ругать девушку не имело смысла. Как мог, Шандор успокоил ее. Сказал, что ее жениху в Швейцарии ничего не грозит и грозить не может. Что таких, как он, здесь тысячи. А вот о себе ей надо подумать!

— Я тебе приказываю, Роза, послезавтра же уехать из Женевы в Базель, к родителям. И об этом никто, слышишь, никто не должен знать! Ни одна живая душа!

— Даже Ганс? — спросила Роза.

— Ганс в первую очередь, — не сдержав досады, сказал Радо.

— Вы ему не доверяете? — удивилась девушка.

— Сейчас не время для дискуссий, Роза. Ты должна послезавтра уехать, и постарайся это сделать так, чтобы никто тебя не выследил.

— Хорошо, Альберт. Я сделаю все, как вы говорите.

— Езжай, девочка, отдохни. Я тебя найду.

* * *

В ночь на четырнадцатое октября Шандор и Лена почти до утра просидели за шифрованием материалов. От Вертера из Берлина поступили очень ценные сведения, и надо было немедленно передать их в Центр.

К утру оба очень устали. Только прохладный октябрьский воздух, льющийся в раскрытое окно, бодрил их.

Наконец работа закончена и можно несколько часов отдохнуть: Радо собирался навестить Хаммелей в три часа пополудни.

В пятнадцать десять Радо вышел из дому. Как обычно, он прошел сначала мимо радиомастерской Хаммелей. Взглянул на окна на втором этаже — условного знака об опасности не было. Но Шандор на этот раз не спешил. Разговор с Розой не выходил у него из головы. Кроме того, и Джим, вернувшись из Тессина, сказал ему, что в его отсутствие им интересовалась некая чета Мартини. В свое время они представились ему как представители Центра. Потом куда-то исчезли, а теперь появились вновь.

Вместо того чтобы идти к Хаммелям, Радо зашел в будку телефона-автомата, набрал номер и услышал на другом конце длинные гудки. Абонент был свободен, но никто не подходил к аппарату. Шандор знал, что Хаммели накануне поехали на виллу, где провели ночь. Он передал им радиограмму, которая должна была уйти в Центр. Директору от Вертера сообщалось:

«В районах Витебска, Гомеля, Киева, а также между Запорожьем и Мелитополем немцам в результате расширяющегося наступления может быть нанесен уничтожающий удар, если основные немецкие силы не будут выведены из опасной зоны. Для ОКВ не остается иного выхода, как издание приказа о новом наступлении. Сдача Гомеля, по-видимому, уже давно решена. Скоро будет принято решение об отводе войск из районов Витебска, Киева и на южных участках фронта…»

Шандор снова снял трубку и набрал номер. Может, автомат сработал неправильно и номер не набрался? И на этот раз ответа не последовало. Радо вышел из будки, и, пройдя немного по улице Кураж, свернул в переулок.

«Что-то случилось! Если бы кто-то из Хаммелей заболел, другой бы обязательно пришел на улицу Кураж: ведь они условились о встрече. А Хаммели всегда были очень пунктуальны».

Лена тоже разделила его тревогу.

Вечером Шандор пошел за газетами. В вечернем выпуске «Трибюн де Женев» сообщалось, что службой безопасности Швейцарии арестована группа агентов, работавших на одну иностранную державу.

* * *

17 октября Эдуард Хаммель должен был встретиться с Джимом. Надо было предупредить Джима, что встреча не состоится.

Радо позвонил Футу по телефону:

— Джим, это Альберт. Эдуард не сможет к тебе прийти. Он тяжело заболел и находится в больнице.

— Очень жаль. Может, Эдуарду нужны какие-то лекарства? — спросил Фут.

— Я сам позабочусь об этом, — пообещал Радо.

Действительно, Радо удалось с помощью хорошо знакомого юриста установить связь с одним надзирателем, работающим в женевской тюрьме Сент-Антуан.

Надзиратель сочувствовал антифашистам. От него Радо узнал, что арестована также Роза — Маргарита Болли. Девушка не послушалась его, не уехала в Базель к родителям, а только заперла свою квартиру и переехала к своему «жениху» Гансу Петерсу. Тревога за его судьбу оказалась сильнее предостережений руководителя группы. Она не смогла оставить возлюбленного, все еще полагая, что опасность грозит не ей, а ему. Ее арестовали вместе с Гансом Петерсом. И факт ареста Петерса как бы подтверждал ее опасения. Однако, когда на допросе следователь предъявил ей неопровержимые доказательства, что ее «жених», в прошлом сутенер и сводник, уголовник, завербованный гестапо, чтобы следить за ней, она настолько была потрясена, что врачи опасались за ее рассудок.

После того как нервное потрясение прошло, Розу стали допрашивать. Ей показывали фотографии, где она была снята вместе с Шандором Радо на лестнице в парке «О Вив».

Об аресте радистов Радо с помощью единственно уцелевшей радиостанции в Лозанне сообщил в Москву. Центр ответил 25 октября.

«Александру Футу.

Директор».

Сократите ваши передачи до минимума. Для маскировки работы предлагаем: не выходите в эфир дольше, чем на двадцать минут. При соблюдении этих условий вы сможете вызывать нас два-три раза каждую ночь. Слушать нас для вас не опасно.

Тюремный надзиратель ухитрился пронести и передать Радо записку от Эдуарда Хаммеля. Хаммель сообщал, что швейцарской полиции известно многое. На допросе ему показывали фотографию Альберта. Инспектор прямо заявил, что швейцарская полиция считает этого человека по имени Александр Радо руководителем разведывательной группы, в которую входили Эдмонд и Ольга.

Кроме того, от инспектора полиции Эдмонду стало известно, что пеленгаторы ищут третий радиопередатчик в Лозанне.

На допросах упоминалась также Сиси — ее псевдоним. Но ее настоящую фамилию, очевидно, швейцарской полиции пока установить не удалось.

Это было последнее известие из тюрьмы. Надзирателя, по всей вероятности, в чем-то заподозрили. Он был переведен в глухое горное местечко вдали от Женевы.

Стало ясно, что опасность нависла над всей группой.

Шандор Радо сумел тайно переправить сообщение Пакбо в Берн о провале радистов и об опасности, которой теперь подвергалась вся группа, и дал ему адрес квартиры в Женеве, которая до сих пор была законсервирована и не могла попасть под наблюдение швейцарской полиции.

Напротив дома, где жил Радо, у входа в парк стояла деревянная будка. В ней находился сторож, обязанный присматривать за порядком. Хотя сторожа несколько раз менялись, Радо почти со всеми был знаком. Но вот совсем недавно в будке появился человек лет тридцати с небольшим, который и по виду своему, и по возрасту вряд ли подходил для такой работы. Шандор сразу обратил на это внимание.

Понаблюдав за «сторожем», Радо понял, что «молодой человек» приставлен к нему.

Слежку за собой в последнее время Шандор чувствовал постоянно. Ехал ли он на трамвае — следом на небольшой скорости двигался мотоцикл или автомобиль, шел ли пешком по пустынной улице — за спиной слышались шаги…

Настало время перейти на нелегальное положение. Радо могли арестовать со дня на день.

Лена легла в больницу. Ей необходимо было подлечиться. К тому же из больницы, как решили супруги, ей тоже легче будет уйти в подполье.

Убежище супругам Радо предложил лечащий Шандора врач. Он был немцем, эмигрантом, ненавидящим Гитлера.

В сорок втором году Шандор пришел к нему на очередной прием. После осмотра врач неожиданно спросил его:

— Не согласились бы вы встретиться с группой людей по ту сторону границы, во Франции?

— Что это за люди и почему я должен с ними встретиться?

— Это люди из маки́, — ответил врач. — Они сейчас очень нуждаются в моральной поддержке. Положение на Восточном фронте, под Сталинградом, как вы знаете, у русских отчаянное. И они сомневаются, есть ли смысл продолжать борьбу.

— Но почему вы обратились ко мне, доктор?

— О! Вы — прекрасный пропагандист. Только благодаря вам я тоже не пал духом.

— А откуда вы знаете этих людей? — поинтересовался Радо.

— Пусть у каждого будут свои маленькие секреты, — ответил доктор.

Радо встретился тогда с французскими партизанами. Ночью его тайно по тропам провели через границу.

Встреча состоялась в пещере при свете факелов. Партизаны сидели на старых ящиках, деревянных чурбанах и слушали его, затаив дыхание.

Палкой на земле Шандор начертил линию фронта под Сталинградом и стал называть известные ему цифры и факты.

Французы слушали его сначала молча. Их лица ничего не выражали. Но вскоре его красноречие, его убежденность стали передаваться и им. Их тени на стенах пещеры ожили, задвигались, послышались оживленные реплики, вопросы…

Он провел тогда с французами около четырех часов. Его провожали целой делегацией. И с ним был врач. Вот у этого врача Радо теперь и собирался укрыться.

Прежде чем покинуть дом, он встретился с Александром Футом. В парк «О Вив» Шандор приехал на такси. Расплатившись с водителем, он вышел из машины и направился к скамье, на которой сидел Джим. Вдруг Фут поднялся и пошел ему навстречу.

— Ни о чем не спрашивайте, быстро следуйте за мной! — сказал Фут.

Джим, а за ним Радо почти бегом устремились обратно к такси. Шофера на месте не было. Фут распахнул заднюю дверцу:

— Садитесь!

— Что все это значит? — Радо недоуменно пожал плечами.

— Садитесь! — Джим бросился на место водителя. Взвыл стартер, раздался рокот мотора. Машина рванулась с места. Радо увидел шофера, который выбежал из будки телефона-автомата и отчаянно замахал руками.

— И все-таки что все это значит, Джим? — спросил Шандор, когда машина, круто свернув в одну из проезжих аллей, скрылась из глаз таксиста.

— Кажется, оторвались! — облегченно вздохнул Фут. — Когда вы вышли из машины, шофер достал что-то из багажника, посмотрел на это «что-то» и бегом бросился к телефонной будке… Я не ошибся, Шандор. Посмотрите, что лежит на переднем сиденье.

Радо перегнулся и увидел на переднем сиденье свою фотографию. Стало быть, дело дошло до того, что полиция снабдила его фотографиями даже таксистов.

Остановив машину, Радо и Фут юркнули в ресторанчик в конце парка. Выпив по стопке «Кюммеля», расплатившись, Шандор и Джим прошли через кухню, бросив на ходу: «Извините, нам нужно сюда», и через черный ход выбрались в парк, где начинался густой кустарник.

— Спасибо, Джим, — сказал Радо.

— Не за что. Из Центра шифровка — вам надо переходить на нелегальное положение.

— А по поводу нашего предложения установить связь с английским посольством есть ответ?

— Да. Вот он. — Фут протянул листок бумаги.

«Ваше предложение укрыться у англичан и работать оттуда совершенно неприемлемо. Вы и ваша организация в этом случае потеряли бы самостоятельность. Мы понимаем ваше тяжелое положение и пытаемся вам помочь. Привлекаем известного адвоката из США с хорошими связями в Швейцарии. Этот человек наверняка сможет помочь как вам, так и вашим людям, попавшим в беду. Немедленно сообщите, сможете ли вы продержаться или укрыться на два-три месяца».

Прочитав радиограмму, Шандор сказал Футу:

— Сообщи Центру, что я смогу продержаться. Квартира, где я собираюсь укрыться, по-моему, надежная. Тебе придется пока поработать одному. Запомни адреса Сиси и Пакбо. Свой новый адрес я сообщу тебе на днях.

— А как же Лена? — спросил Джим.

— Лена сейчас в клинике. Оттуда она переберется ко мне. Младшего сына отправим пока в пансионат под Женевой, а старший останется с бабушкой. Наша бабушка ведь тоже стреляный воробей, — ласково сказал Шандор. — Если почувствуешь непосредственную опасность, тоже уходи немедленно, — добавил Радо.

— Хорошо, Альберт. Только я полагаю, что прохожу у них по-прежнему по картотеке «Интеллидженс сервис»…

— Будь осмотрительным. — Шандор пожал руку Джиму, и они пошли в разные стороны.

8 ноября из Лозанны в Москву пошла радиограмма:

«Директору.

Джим».

Альберт уверен, что его дом под наблюдением. Он успел перейти на нелегальное положение.

Связь со мной Альберт установит через Сиси.

Если я получу от него по телефону определенный сигнал, то пойду на конспиративную квартиру к Альберту.

Мария (жена Радо) легла на лечение в клинику, младший сын в пансионате, старший с бабушкой.

Эдуард и Мауд все еще под строгим арестом, но они ничего не выдают.

 

Глава двадцать первая

Полковник Массон любил прохладу. Он родился в небольшом городке в Альпах, где никогда не бывало жары.

Ноябрь стоял слякотный, промозглый. Все помещения уже хорошо протапливали, только в кабинете Массона кафельный щит чуть теплился. В прохладе хорошо думалось.

Полковник сидел в расстегнутом френче за большим письменным столом. Этот стол достался ему в наследство от прежнего начальника швейцарской секретной службы. Его бывший хозяин теперь доживал мирно свои дни на пенсии. Массон недавно навещал его. «Папа́» выглядел совсем неплохо: Роже застал его в саду, где бывший шеф окучивал на зиму розы.

В свое время и он, Роже, и Мишель Пэрро пришли совсем молодыми на службу. Но уже тогда их шеф был убелен сединами. Роже уже не помнил, кто из них, он или Мишель, назвал шефа «Папа́». Но впредь между собой они его только так и называли.

Они прослужили под его началом еще почти пятнадцать лет. Одно время «Папа́» как бы отдавал предпочтение Пэрро. Но когда Пэрро, уже в чине подполковника, бросил семью и женился на женщине значительно моложе себя, «Папа́» к нему охладел. Нет, «Папа́» не был ханжой. Просто он считал, что работник секретной службы не должен быть рабом своих страстей. Когда настало время «Папа́» уходить на пенсию, он настоял, чтобы начальником секретной службы был назначен Роже Массон, а не Пэрро. И этого Массон не забыл, хотя с тех пор уже прошло немало лет. Он звонил старику, навещал и всегда старался чем-нибудь его порадовать; какой-нибудь пустяк, а «Папа́» все приятно. Ведь если человек больше от тебя не зависит, но помнит тебя, старается проявить внимание — это всегда приятно. И на этот раз Роже прихватил с собой коробку любимых сигар «Папа́», гаванских, которых давно уже не было в свободной продаже.

Закончив работу, «Папа́» с Роже вошел в дом. «Папа́» распорядился подать кофе. Экономка минут через десять вкатила в кабинет маленький столик на колесах, сервированный на две персоны.

— На сегодня все, Луиза. Можешь идти домой. Я справлюсь теперь один. Спасибо.

Выпив кофе и закурив сигару, «Папа́» спросил:

— Тебе нужен мой совет, Роже?

Действительно, Массон пришел посоветоваться.

— Я не знаю, что делать с Рёсслером, шеф, — честно признался Массон. — Как его уберечь?

— Нет ничего проще. Посади его в тюрьму…

Тогда слова бывшего шефа, начальника секретной службы, Роже воспринял как шутку. «Папа́» не был лишен чувства юмора. Но чем больше Массон думал над словами «Папа́», тем больше убеждался, что это было сказано вполне серьезно.

На столе перед Массоном был разложен «пасьянс»: протоколы допросов арестованных радистов; фотографии лиц по делу «Красная тройка», которые еще находились на свободе; расшифрованные радиограммы; сведения о тех, кто работал на немецкую разведку; список подозреваемых в связях с абвером и СД.

«Папа́» считал, что этот необъятный по своим размерам старый дубовый письменный стол приносит ему удачу. Массон сохранил эту реликвию из других соображений: на столе помещалось множество необходимых документов — все было под рукой. Когда какая-то крупная операция, нити которой непосредственно сходились к Массону, близилась к завершению, бригадный полковник запирался в кабинете, отключал телефоны, раскладывал на столе необходимые материалы и думал. Думал, прежде чем принять окончательное решение.

Массон взял в руки дневник радиоотряда лейтенанта Трейера. Прочел последние записи в нем:

«Сигналы третьей станции 27.9.43 в 00.25 минут, когда мы впервые ее засекли, были едва слышны. Эта станция работала бессистемно (чтобы осложнить пеленгацию) и была поэтому для обнаружения самой трудной.

9.10.43 — мы уверены, что она в Лозанне.

20.10.43 — установили, какой квартал города.

25.10.43 — в каком доме.

5.11.43 — имели все технические данные, подтверждающие гипотезу федеральной полиции… По этим данным определили адрес станции: улица Лонжере, дом 2, пятый этаж, квартира Фута».

Бригадный полковник захлопнул дневник.

Оказывается, англичанин работал на русских, а не был связан с «Интеллидженс сервис», как считал Пэрро. Вот почему федеральная полиция мало интересовалась Футом. Слежка последних дней установила, что Александр Фут имел обширные знакомства среди высокопоставленных людей из дипломатических и даже военных кругов. Фут был близко знаком с женой полковника Пэрро…

Сыщики капитана Вахля установили, что за Футом следит не только федеральная полиция, но и люди, явно связанные с немецкой разведкой. Это прежде всего супружеская чета Мартини, поселившаяся напротив в многоэтажном доме. Из окна их квартиры можно было наблюдать за окнами англичанина — это было установлено полицией в отсутствие хозяев.

В маленькой горной деревушке около Лозанны в октябре арестовали двух альпинистов с итальянскими паспортами. На поверку они оказались агентами Шелленберга. Их арест был счастливой случайностью: уборщица в отеле вечером услышала за дверью номера, который снимали «итальянцы», немецкую речь, а потом звук морзянки. Когда «итальянцы» закончили радиосеанс, один сказал другому: «Шеф приказал брать англичанина». Служанка была еврейкой, покинувшей Германию в тридцать третьем году. По телефону она тотчас же связалась с полицией, и жандармы не замедлили явиться.

В рюкзаках у «альпинистов» нашли портативную радиостанцию, пистолеты системы «Парабеллум» и прочную веревку, которая предназначалась отнюдь не для того, чтобы с ее помощью карабкаться на вершины Альп.

После двух дней запирательства немцы сознались, что им было приказано выкрасть Александра Фута и доставить в Германию. Признание это они сделали после того, как выторговали себе условие: федеральная полиция не передаст их в руки Шелленберга, а после окончания войны им предоставят возможность уехать в любую страну мира.

Можно было не сомневаться, что Шелленберг вместо схваченных агентов пришлет новых. В первоначальных планах Массона не было намерения так быстро арестовывать англичанина. Он мог вывести полицию на Дору, если за ним хорошенько следить. Теперь приходилось отказываться от этого варианта. Англичанина надо брать, иначе Шелленберг может опередить швейцарскую полицию.

Массон все больше склонялся к тому, что известный картограф, владелец «Геопресса» Александр Радо и руководитель «Красной тройки» Дора — одно и то же лицо. В этой мысли Массон почти утвердился после того, как картограф, за которым неотступно, буквально по пятам, следовали лучшие агенты Массона, сумел скрыться.

А вслед за ним из клиники исчезла и его жена.

Бригадный полковник приказал арестовать старшего сына Радо. Ему грозили высылкой в Венгрию. Вызвав на допрос мать Елены Янзен, инспектор Кнехт тоже пригрозил ей высылкой в Германию, если она не скажет, где ее дочь и зять. Но каким-то образом эти угрозы стали известны одной прогрессивной газете. Материал опубликовали. В дело вмешалось министерство юстиции.

После сообщения в прессе, после того как министерство юстиции взяло на контроль это дело, выслать бабушку и внука не представлялось возможным, не нарушая закона.

Вскоре бригадный полковник пришел к выводу, что ни бабушка, ни сын Радо не знают местонахождения картографа и его жены. По всему видно, венгр — старый подпольщик. Из предосторожности он не сообщил свой новый адрес, где решил скрываться, старой женщине и восемнадцатилетнему сыну. Оставался англичанин. Только он мог вывести на след Доры. Но дела складываются так, что англичанина надо арестовывать немедленно. Никуда от этого не денешься, если не хочешь проиграть.

В конце концов, решил Массон, картограф, лишенный радиосвязи с Москвой, не представляет больше опасности ни для Конфедерации, ни для Шелленберга. Свое обещание обезвредить «Красную тройку» он уже выполнил. Что касается Рёсслера, то действительно следовало незамедлительно позаботиться о его безопасности. Если немцы еще не выкрали Рёсслера, то только потому, что он был до сих пор достаточно осторожен и Хельга Леман не знала, какую роль он играл в «Красной тройке».

Хотя поражение гитлеровской Германии уже не было делом далекого будущего, нацистский зверь, получивший смертельную рану на востоке, все еще представлял опасность для маленькой Швейцарии. Массон по-прежнему нуждался в услугах Рёсслера. Люци надо было сохранить как информатора.

Совет «Папа́» совсем неплох: тюрьма — самое надежное место, куда агенты Шелленберга не смогут добраться. Массон сам подберет людей, которым поручит охранять своего лучшего разведчика. Рёсслер будет сидеть в отдельной камере, в хороших условиях. Никакого общения с другими заключенными! Прогулка только в саду начальника тюрьмы под охраной двух надежных сотрудников секретной службы! Связь с внешним миром Рёсслер будет осуществлять с помощью радио. Массон распорядится, чтобы в камере установили передатчик. За толстыми, непроницаемыми для людей Шелленберга стенами его лучший агент по-прежнему будет получать ценные сведения от своих информаторов в рейхе. Кроме того, находясь в тюрьме, Рёсслер не сможет больше помогать русским. Все устраивалось наилучшим образом. Рёсслеру он объяснит, что за ним охотятся гитлеровцы, а тюрьма — то место, где он может гарантировать ему безопасность. Он должен это понять. Массон пообещает: как только немецкие террористы будут выловлены, он освободит его.

* * *

Лучшие сыщики, которые смогли незаметно подкрасться к Хаммелям, теперь были брошены на слежку за англичанином.

Последний раз в эфир Фут вышел 17 ноября.

«17.11.43. Директору.

Джим».

Лонг и Зальтер имеют очень ценную информацию для передачи Центру. Пытаюсь сделать все, чтобы достать радиодетали и собрать передатчик на случай, если меня арестуют.

Центр предложил Джиму тоже перейти на нелегальное положение. Эта радиограмма была прочитана Массоном, так как к этому шифру швейцарская секретная служба уже имела ключ. Джим мог ускользнуть, как и Радо. Массон приказал 19 ноября арестовать англичанина. Но 19 ноября передатчик не работал.

Александра Фута арестовали 20 ноября.

Пока полиция ломала двойные двери, он успел сжечь бумаги и разбить молотком передатчик.

 

Глава двадцать вторая

Через две недели после ареста Фута Радо вместе с Леной из квартиры врача перебрался на другую квартиру. Оставаться у врача дольше было небезопасно. На прием к доктору приходило много пациентов, а среди них могли быть и люди из полиции. Новое место, где поселились Шандор и Лена, имело то преимущество, что на этаже не было соседей. Квартира принадлежала надежному человеку, но была очень маленькой. Шандору и Лене отвели тесный чулан, не имеющий окон. В этом чулане они спали, в этом же чулане приходилось часами сидеть не двигаясь, когда к хозяевам приходили знакомые или друзья.

После ареста Фута Радо лишился связи с Центром. Потянулись недели и месяцы вынужденного безделья. Это было добровольное тюремное заточение.

Особенно тяжелыми были дни, когда арестовали Имре — старшего сына. В это поистине трагическое время Лена чуть не сорвалась. Она хотела пойти и отдать себя в руки полиции, чтобы спасти сына и мать. Большого труда стоило Радо убедить ее, что это не спасет их, а полиция рассчитывает именно на то, что у них сдадут нервы.

Шандор немедленно связался с Пюнтером. И тот пустил в ход все свои связи: в газете появился материал, а министерство юстиции вмешалось в противозаконные действия полиции. Семью Радо оставили в покое, хотя тайную слежку за сыновьями и бабушкой продолжали.

Шандора очень беспокоила судьба его людей, оказавшихся в тюрьме. Но Центр сделал все, что обещал. К делу о нелегальных передатчиках были привлечены два лучших адвоката. Один из них, с широкими международными связями, приехал из Америки.

Всех заключенных по делу «Красной тройки» собрали в лозаннской тюрьме Буа-Мермэ.

Позже Радо узнал, как вели себя его товарищи в заключении. Эдмонд Хаммель признал, что он с сорок второго года работал с неким Альбертом. Ольга сказала, что помогала мужу с лета сорок третьего года. Когда им показали фотографию Радо, они заявили, что не знают этого человека. На вопрос, на какую разведку они работали, Хаммели заявили, что они помогали Англии, но их работа не могла принести никакого ущерба их родине, Швейцарии, которой угрожает германский фашизм, как и другим свободным странам Европы.

Маргарита Болли сначала тоже все отрицала. Вернее, она не скрывала и не могла скрыть, что ненавидела фашизм, видела в нем злейшего врага человечества и работала радисткой в пользу одной союзной державы. То, что она работала на советскую разведку, отрицала.

Ганс Петерс выдал всех людей из «туристской» фирмы «Ф», которых знал как агентов гестапо. Он готов был лизать пятки бригадному полковнику Массону, чтобы тот не отправил его в Германию.

Александр Фут хорошо вел себя на допросах. Он признал только то, что не признать было невозможным:

«Да, я состоял на службе у одной из держав Объединенных Наций. Передавал секретную информацию о гитлеровской Германии, которую брал в тайниках. Руководитель группы находится за рубежом. Сообщников в Швейцарии не имел. С Хаммелями, Маргаритой Болли, Александром Радо не знаком».

У Шандора Радо был свой человек в швейцарской полиции. О поведении своих товарищей он узнал еще в сорок четвертом году.

Но только после войны Радо стало известно, что полковник Массон после ареста Фута решил начать с Москвой радиоигру. От имени Фута в Центр пошла радиограмма, и Центр откликнулся. Радиоигра продолжалась с декабря 1943 по январь 1944 года. Но уже в конце января полковник понял, что инициатива в этой игре перехвачена русскими. Он раскрыт. Массон послал в Центр радиограмму, использовав шифр Доры, а у Джима был свой, особый шифр. Москва знала, что Дора уже находится на нелегальном положении, а радисты Хаммели и Роза в тюрьме.

В июле 1944 года благодаря стараниям адвокатов супруги Хаммель, Маргарита Болли были выпущены из тюрьмы под денежный залог. Несколько позже выпустили Фута. С них была взята подписка о невыезде за пределы Швейцарской Конфедерации, Такое решение швейцарских властей было принято также не без влияния общей обстановки в Европе.

Вермахт понес сокрушительное поражение на Восточном фронте. 4 июня англо-американские войска овладели Римом.

6 июня хозяин квартиры, в которой скрывался Радо, принес газеты, в том числе «Фёлкишер беобахтер» — официоз нацистской Германии. На первой же странице на всю полосу большими, кричащими буквами был набран заголовок: «Вторжение началось!» Огромная статья без подписи, по стилю которой угадывался Геббельс, вещала, что для германской армии настал долгожданный день: англо-американские войска, высадившиеся на северном побережье Франции, через несколько дней будут сброшены в море. Их ждет еще большая катастрофа, чем Дюнкерк. И тогда германская армия сможет все свои силы перебросить на восток и там тоже нанесет смертельный удар!

Но шло время, а войска союзников, зацепившиеся за Нормандское побережье, не были сброшены в море. Сокрушительные удары советских войск, которые наносились то в одном, то в другом месте огромного Восточного фронта, протянувшегося от берегов Балтики до Черного моря, не позволили немецкому командованию перебросить на запад ни одной дивизии. Во Франции силы движения Сопротивления, в которых основную роль играли коммунисты, громили немецкие тылы.

Осенью советские армии вышли к границам Восточной Пруссии, вошли в пределы Болгарии, Румынии, достигли границ Чехословакии и Венгрии. В сентябре правительство Финляндии разорвало договор с Германией и вышло из войны. Румыния также прекратила боевые действия. Профашистские правительства Румынии и Болгарии были свергнуты. Новые, прогрессивные правительства объявили войну фашистской Германии. Большая часть Франции к этому времени тоже была освобождена.

Как-то пришел врач и сказал Радо, что партизаны Верхней Савойи помнят его и готовы помочь им с Леной перебраться во Францию. Там им не придется больше бояться ни швейцарской полиции, ни агентов гестапо: власть в Верхней Савойе прочно удерживают маки́.

Тщательно продумали план перехода границы. Профессор, лечивший Лену в клинике, взялся довести их до железнодорожного тоннеля близ границы.

Раз в неделю, в субботу, из так называемой свободной зоны, из Франции, приходил паровоз с одним вагоном. Паровоз привозил молоко, которым французские крестьяне снабжали приграничный швейцарский район. В тоннеле Радо и его жену ждала группа французских партизан. Машинист паровоза был с ними заодно.

Разгрузившись, забрав пустые бидоны из-под молока, машинист повел свой небольшой состав к границе. В тоннеле он притормозил — Радо, Лена и партизаны вскарабкались на паровоз. В полной темноте они тронулись. Машинист разогнал паровоз. Два пограничника, заметив состав, приближающийся с большой скоростью, пытались его остановить. Но состав на полном ходу проскочил границу. Сзади послышались беспорядочные винтовочные выстрелы, но они никому не причинили вреда.

Сначала Шандора и Лену французские партизаны доставили в город Аннмасс, а оттуда в Аннси. Весь этот район контролировался партизанской армией, насчитывавшей пятьдесят тысяч человек. Чтобы легализовать своих друзей, французские партизаны достали им французские паспорта. Шандору Радо присвоили чин подполковника партизанской армии, а Лене — старшего лейтенанта. Но им не пришлось сражаться в рядах партизанской армии: весь департамент Верхней Савойи к этому времени был очищен от гитлеровцев. Война против германского фашизма, которую Шандор Радо и Елена Янзен вели с 1933 года, для них закончилась.

 

Послесловие автора

Я познакомился с Шандором Радо в семьдесят втором году. Первая встреча состоялась в Будапеште, в Институте картографии. Его возглавлял доктор географических и экономических наук, лауреат премии имени Кошута Шандор Радо.

В марте семьдесят третьего года журнал «Дон» опубликовал мой очерк «Его звали Дора». Позже к жизни Радо, к отдельным ее эпизодам обращались советские писатели и журналисты: О. Горчаков, Ю. Корольков, В. Архангельский, Л. Колосов, В. Резников, В. Герасимов.

Более десяти лет я собирал материал о «Красной тройке» и «Красной капелле». За эти годы я сжился с персонажами моего романа, большинство из которых — реальные люди. Когда в восемьдесят четвертом году в Будапеште я смотрел фильм, снятый венгерскими кинематографистами о группе Радо, стоило появиться на экране тому или иному персонажу, как я тотчас же узнавал их. Сиси, Джим, Роза…

Радо много рассказывал мне о каждом. Когда снимался фильм, он сам подбирал типажи, поэтому они так легко узнавались.

В семьдесят третьем году в Москве, в Воениздате, вышла книга воспоминаний самого Радо — «Под псевдонимом Дора».

За рубежом изданы воспоминания Отто Пюнтера (Пакбо) и Александра Фута (Джима).

О группе Радо вышли книги: в Швейцарии — Д. Арсеньевича, в Польше — Р. Орнелли, в ФРГ — немецкого контрразведчика В. Ф. Флике, во Франции — журналистов Аккоса и Кё. Нет необходимости перечислять все, что вышло из-под пера писателей и журналистов о разведывательной группе Доры в разных странах. Надо отметить только одно обстоятельство, заставившее самого руководителя группы взяться за написание воспоминаний. В зарубежных изданиях было много фальсификаций, неточностей, выдумок. Особенно этим отличалась работа Аккоса и Кё. (В немецком издании она называлась «Москва знала все!»). В 1967 году, когда вышла эта книга, Отто Пюнтер, комментируя ее на страницах швейцарской газеты «Ля Суисс», отмечал «феноменальное невежество» двух французов. Книга носила явно тенденциозный характер.

К сожалению, ряд неточностей, а порой и искажений содержит книга Фута, опубликованная в Англии. Вот почему Радо вынужден был засесть за воспоминания, чтобы рассказать всю правду.

В предисловии к советскому изданию книги Шандор Радо писал:

«Мне ли, разведчику, отрицать роль разведки, ее информаторов, работающих в глубоком тылу врага? Но усматривать в их успехах причину нашей победы — значит все ставить с ног на голову. Исход войны всегда решался в конечном счете на поле брани. Побеждала та армия, которая имела более мощный экономический потенциал и людские резервы, была лучше вооружена и подготовлена, превосходила противника силой духа».

Буржуазные историки-фальсификаторы сегодня всячески пытаются приуменьшить роль Советских Вооруженных Сил в разгроме гитлеровской военной машины. Я надеюсь, читатели обратили внимание на документы, которые исходили от информаторов Рёсслера, свидетельствующие, что именно Красная Армия была главной силой, сокрушившей армию Гитлера.

Разведчики были важным слагаемым нашей Победы. Вот что писал в своих воспоминаниях выдающийся советский военачальник маршал Г. К. Жуков:

«Благодаря блестящей работе советской разведки весной 1943 года, мы располагали рядом важных сведений о группировке немецких войск перед летним наступлением. Проанализировав их и обсудив с командующими Воронежским и Центральным фронтами, с начальником Генерального штаба А. М. Василевским, мы смогли о вероятных планах врага сделать выводы, которые впоследствии оказались верными. В соответствии с этими выводами и был построен наш замысел битвы под Курском, также оказавшийся вполне целесообразным. Вначале советские войска измотали противника в оборонительном сражении, а затем перешли в контрнаступление и разгромили вражеские группировки».

Слов нет, наша разведка оказалась на высоте как во время войны, так и в предвоенные годы. Не ее вина, что ценнейшие сведения, добытые с огромным трудом, о дне и часе нападения гитлеровской Германии на Советский Союз не были в то время в должной степени оценены Сталиным.

В единоборстве с гитлеровскими секретными службами наше разведка вышла победительницей.

С величайшей благодарностью мы должны помнить об этих людях.

Познакомившись с Шандором Радо, я все время чувствовал свой долг перед этим замечательным человеком, перед разведчиками группы Шульце-Бойзена.

Когда материал был собран, возникла трудность: мне хорошо известно, как Радо относился к разного рода «сочинителям». Описывая жизнь Радо, мне необходимо было строго придерживаться фактов, изложенных в его книге, и в то же время не повторяться, а дать новую информацию о группе Радо и организации Шульце-Бойзена — Харнака.

В октябре сорок пятого года в Швейцарии состоялся первый процесс над членами группы Доры. Эти люди не причинили никакого вреда Швейцарской Конфедерации, но нашлись реакционные силы в стране, потребовавшие суда. Первое судилище окончилось ничем. Но через два года, когда подули ветры «холодной войны», судилище состоялось вновь.

Обвинение было предъявлено Шандору Радо (Доре), Елене (Марии) Янзен, Рашель Дюбендорфер (Сиси), Эдмонду и Ольге Хаммель (Эдуарду и Мауд), Маргарите Болли (Розе), Александру Аллану Футу (Джиму), Рудольфу Рёсслеру (Люци), Христиану Шнейдеру (Тейлору).

Радо, его жену, а также Рашель Дюбендорфер а Александра Фута судили заочно, так как Дюбендорфер и Фут к этому времени так же, как и Радо, уехали из Швейцарии.

Суд приговорил Радо к трем годам тюремного заключения и на пятнадцать лет запретил ему въезд в Швейцарию.

Христиану Шнейдеру дали всего месяц — военный трибунал учел, что только один Шнейдер признался еще в ходе следствия, что работал на советскую разведку и был связным между Сиси и Люци.

Супруги Хаммель и Маргарита Болли — швейцарские граждане — были приговорены условно.

Рудольфа Рёсслера оправдали. Правда, мы помним, что ему пришлось отсидеть некоторое время в тюрьме еще в сорок четвертом году.

Когда 20 июля было совершено покушение на Гитлера, с тревогой Рёсслер ждал вестей из Берлина от своих друзей. В рейхе шли повальные аресты среди высшего офицерства. Чистку благополучно прошли все единомышленники Рудольфа Рёсслера. Тактика, которую они избрали: никаких связей с заговорщиками, никаких данных о себе разведкам государств Объединенных Наций, — спасла им жизнь.

Вскоре после покушения Рёсслер получил информацию, что один из его друзей, один из десятки, стал ближайшим помощником нового начальника генерального штаба германской армии генерала Гудериана.

Рудольф Рёсслер после войны жил в Швейцарии и умер в 1958 году. Похоронен в местечке Кринсе под Люцерном.

Недолгая жизнь была суждена Александру Футу, умершему в Англии.

Елена Янзен — пламенная немецкая революционерка, верная подруга Радо, тоже умерла рано. Ее похоронили на будапештском кладбище.

Люди, связанные с группой Радо и арестованные в Германии, почти все погибли. Из гестаповских застенков не вышли Эльза Ноффке (Инга), Агнесса Циммерманн (Микки), Генрих (Ганс) и Лина Мюллер, Клара Шаббель.

Анну Мюллер — швейцарскую подданную — имперский суд тоже приговорил к смертной казни, но вмешательство швейцарского правительства заставило гитлеровцев отложить приговор. 8 мая 1945 года Анна Мюллер была освобождена из женской тюрьмы Красной Армией. Ее здоровье было так подорвано, что она сразу же попала в больницу и только через несколько месяцев смогла вернуться на родину, в Швейцарию.

В Германской Демократической Республике живет в настоящее время Рут Вернер — Соня. Она награждена двумя орденами Красного Знамени и высшим орденом Германской Демократической Республики — орденом Карла Маркса. ГДР стала родиной и для другой советской разведчицы — Сиси (Рашель Дюбендорфер).

Тяжелые потери понесла организация Шульце-Бойзена — Харнака.

Аресты ее членов начались 31 августа 1942 года и продолжались до начала 1943 года. В общей сложности было арестовано в Германии более 200 человек. 49 антифашистов приговорили к смертной казни, остальные получили длительные сроки заключения.

Антифашистская организация, руководимая Харро Шульце-Бойзеном, Арвидом Харнаком, коммунистами Йоном Зигом и Вильгельмом Гуддорфом, внесла весомый вклад в дело борьбы против нацистской системы.

6 октября 1969 года, накануне 20-летия Германской Демократической Республики, Президиум Верховного Совета СССР наградил советскими орденами многих немецких патриотов из организации Шульце-Бойзена — Харнака.

Тогда же, в октябре 1969 года, газета «Нойес Дойчланд» — орган ЦК СЕПГ — писала:

«Благодаря прежде всего активности коммунистов, которые поддерживали контакты друг с другом, в 1938—1939 годах произошло слияние антифашистских групп, действовавших разрозненно. Тем самым было претворено в жизнь важнейшее решение Брюссельской конференции КПГ, нацеленное на расширение антифашистского движения Сопротивления и его активизацию путем создания крупной организации с централизованным руководством».

В этой же статье констатируется:

«Весьма обширной была сеть контактов, установленных организацией. Так, Йон Зиг и Вильгельм Гуддорф входили в созданное в 1940 году Робертом Уригом подпольное руководство берлинской организации КПГ, в которое позднее был введен Антон Зефков. От организации Шульце-Бойзена — Харнака нити этих связей вели к Бестлейну, Якобу и Абсхагену, создавшим в Гамбурге антифашистскую организацию Сопротивления, к кружку заговорщиков 20 июля, к антифашистам во Франции, Бельгии, Нидерландах, Швейцарии, Австрии, в Скандинавских и других странах».

Многолетние поиски позволили мне проследить некоторые из этих связей. Деятельность мужественных бойцов-интернационалистов из организации Шульце-Бойзена — Харнака является высоким примером служения прогрессивным идеям. Особое восхищение вызывает тот факт, что пик деятельности немецких антифашистов приходится на сорок первый и первую половину сорок второго года, когда гитлеровская Германия, казалось, была в апогее своих побед.

В Германской Демократической Республике свято чтут память о беззаветных борцах с нацизмом. Их именами названы школы, кооперативы. Министерство связи выпустило почтовые марки с изображениями Харро Шульце-Бойзена, супругов Коппи, Адама Кукхофа, супругов Харнак и других.

Хотелось бы коротко сказать о дальнейших судьбах некоторых лиц, действующих в романе.

Вальтер Шелленберг в конце войны бежал в Швецию. Оттуда его забрали англичане. Более трех лет находился он в Великобритании, делился «опытом» с сотрудниками «Интеллидженс сервис». Только один раз за это время он покинул Англию, когда его в качестве свидетеля вызывали на Нюрнбергский процесс, где он выступал с разоблачениями Кальтенбруннера. Друзья Шелленберга из «Интеллидженс сервис» пытались спасти от суда одного из главарей гитлеровской службы безопасности, но под давлением общественного мнения вынуждены были отступить. В 1949 году Шелленберга судили. Но, «учитывая чистосердечные признания», матерый гитлеровский разведчик получил всего четыре года. И те не отсидел. По болезни его выпустили. Вскоре, правда, он умер.

После войны достоянием гласности стали связи бригадного полковника Массона с гитлеровскими службами, и в частности с VI Отделом РСХА, с Шелленбергом. Массон вынужден был уйти в отставку. Он умер в 1967 году.

Начальник «коммандо», главный палач «Красной капеллы», штурмбаннфюрер Паннвиц до самого последнего времени преспокойно проживал в ФРГ, получая солидную пенсию.

Несколько слов о тех, кто принадлежал к «Черной капелле» — так теперь именуют на Западе офицерскую оппозицию в Германии.

21 июля, узнав о том, что заговор в Берлине провалился, генерал Хенниг фон Тресков пошел на фронтовую ничейную полосу. Выстрелами и взрывами он имитировал стычку с противником, а сам застрелился. Тело его сначала захоронили в родном городе в Германии. Но как только выяснилось его участие в заговоре, Гитлер приказал труп вырыть из могилы, доставить в Берлин и сжечь.

Полковник Гейнц Брандт, избежавший смерти в марте сорок третьего года, когда летел вместе с Гитлером из-под Смоленска в Растенбург, был убит взрывом при покушении 20 июля 1944 года.

Именно Брандт переставил за дубовую тумбу стола портфель, в котором однорукий и одноглазый полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг, получивший увечья в Тунисе, принес бомбу в ставку Гитлера. Когда кислота уже разъедала проволоку и взрыв должен был последовать через несколько минут, Штауффенберг, сказав фельдмаршалу Кейтелю, что его срочно по телефону вызывает Берлин, вышел из барака, где шло совещание. Портфель стоял под столом так, что взрывная волна и осколки должны были неминуемо поразить диктатора.

Полковник Брандт наклонился над картой, сделав полшага. Под ногу ему попался портфель. Он переставил его по другую сторону дубовой тумбы. Это спасло Гитлера, но не Брандта.

Вскоре после ареста полковника Донаньи арестовали и генерала Ганса Остера. Их молчание в застенках гестапо позволило Штауффенбергу совершить покушение (оба знали о готовившемся покушении).

Еще в феврале сорок четвертого года адмирал Канарис был снят с поста начальника военной разведки — абвера, а после покушения арестован. В первых числах апреля 1945 года начальник организационного отдела генерал Буле обнаружил дневник адмирала. В нем имелись записи о делах заговорщиков. Гитлеру доложили об этом 5 апреля. Доверенное лицо диктатора Хуппенкотен получил приказ немедленно казнить Остера, Канариса и их сообщников.

Хуппенкотен быстро созвал военно-полевой суд, куда вошли коменданты концлагерей Заксенхаузен и Флоссенбург, а также несколько видных эсэсовцев. О последних минутах приговоренных нам известно из воспоминаний начальника секретной службы Дании Лудинга. Лудинг сидел в соседней с Канарисом камере. 8 апреля в 2 часа ночи по среднеевропейскому времени хлопнула дверь в камере адмирала. Подследственный вернулся с только что закончившегося процесса. Вскоре послышался легкий стук в стену. Лудинг приложил ухо. Канарис выступал: «Мое время кончилось…»

Около шести утра шум за дверьми разбудил датчанина. Послышалась команда: «Выходи!» Потом новая команда: «Всем раздеться догола!» Лудинг слышал шарканье ног по коридору. Затем все смолкло.

Канариса, Остера и их сообщников Зака, Бонхёфера и Гере вывели в тюремный двор, напоминающий каменный мешок. У стены под деревянным навесом была закреплена продольная балка. С нее свисали пять крюков.

Казнь состоялась в 6 часов 30 минут 9 апреля 1945 года. Тела генерала Остера, человека решительного, и адмирала Канариса, отличавшегося двурушничеством, в смертельной агонии повисли рядом.

В тот же день в концлагере Заксенхаузен казнили Донаньи.

Майор Фабиан фон Шлабрендорф избежал виселицы. Непосредственно в покушении 20 июля он не принимал участия. Арестованные товарищи не выдали его. До последнего времени он проживал в Федеративной Республике Германии.

Среди заговорщиков 20 июля самой яркой и мужественной фигурой был, безусловно, полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг. Он отличался прогрессивными взглядами. К сожалению, среди заговорщиков таких было меньшинство.

Двадцать пять лет спустя в день 20 июля мне довелось быть в Федеративной Республике Германии. Отмечалась годовщина покушения. На официальных учреждениях были вывешены государственные флаги, но было такое ощущение, что все это делается для иностранной общественности, иностранных корреспондентов, туристов: вот, мол, и мы не забыли погибших от рук гитлеровских палачей борцов с нацистским режимом. Конечно, это впечатление могло быть обманчивым. Но позже в западной прессе я прочитал высказывания Карла Людвига фон Штауффенберга, сына полковника Штауффенберга. Во время предвыборной кампании — Карл Людвиг Штауффенберг баллотировался в баварский ландтаг — он мог убедиться, что его фамилия, фамилия его отца, мало что говорит избирателям.

«В наших школах история нацизма изучается поверхностно, не говоря уже о деятельности демократически настроенных группировок, пытавшихся устранить Гитлера даже ценой собственной жизни», —

писал позже Карл Штауффенберг. В таком же духе высказывался видный социал-демократ Клаус фон Донаньи, сын другого видного деятеля в группе Ганса Остера. Объяснение этому мы находим в словах Вернера Штельцера (сына Теодора Штельцера — тоже активного заговорщика):

«Я могу объяснить, по каким причинам германское Сопротивление не имело такого резонанса, как аналогичные движения в других странах, оккупированных немцами. Дело в том, что после безоговорочной капитуляции, в мае 1945 года, англичане и американцы потеряли всякий интерес к публикации данных о немецких инакомыслящих. Их выявление противоречило бы разработанному плану «перевоспитания». Прессе были переданы инструкции прекратить публикации по этой теме».

Однажды я спросил Радо, бывал ли он после войны в Западной Германии. (Радо, как директору Института картографии, много приходилось ездить по всему свету.) Он ответил мне: «Один раз я там был, но больше ноги моей там не будет». И поведал эпизод, подробное изложение которого заняло бы много места и увлекло бы мое послесловие в сторону. Рассказав эпизод, Радо протянул мне свежий номер газеты «Зюйддойчецайтунг» и сказал: «После того, что обо мне пишут в западногерманской прессе, в этой стране всегда найдется какой-нибудь фанатик «из бывших», пожелающий рассчитаться со мной».

Я взял газету. На ее полосе — портрет Радо, большая статья, а над ней заголовок: «Этот человек обошелся вермахту в 200 000 солдат!» Никто, конечно, не считал и не мог сосчитать, во сколько обошлась деятельность группы Радо гитлеровскому вермахту. Но как нам, так и нашим противникам ясно, что боец-интернационалист, коммунист Шандор Радо выполнил свой долг до конца.

В семьдесят восьмом году я в очередной раз приехал в Будапешт. Радо собирался лететь в Африку, в Нигерию, чтобы сделать карту этой молодой африканской страны. Ему шел тогда семьдесят девятый год. Он был полон сил и энергии.

До самых последних дней своей жизни Радо занимался картографией. Под его руководством была создана единая карта мира.

В одном из своих последних интервью об этой работе он сказал так: «В ней принимали участие семь стран. Когда десять лет назад я представил первую часть работы, состоящую из 234 частей, меня спросили — это было на Международном конгрессе географов, — когда атлас будет готов. Я ответил: через десять лет. Надо мной посмеялись: с 1891 года буржуазный мир пытается составить единую карту Земли, но безуспешно. Теперь признают, что это беспримерный успех в мировой топографии».

В восьмидесятом году Шандор Радо еще много ездил: Япония, Таиланд, несколько европейских стран. В том же году он поехал в Австрию с приемным сыном Андрашом. (С шестьдесят первого года у Радо была другая семья.) Андраш говорил мне: «У меня было такое чувство, что отец приехал в Австрию попрощаться со своей боевой юностью. Ему были дороги те места, где он начинал…»

Радо давно страдал диабетом. В январе восемьдесят первого года ему стало плохо. Но врачи тогда еще смогли помочь ему.

Летом он снова попал в больницу. Радо скончался 20 августа 1981 года. По случайности его смерть совпала с тройным праздником: образование Венгерского государства, «Новый хлеб» — праздник урожая — и День Конституции.

Радо похоронили там же, где и Елену Янзен, на будапештском кладбище. На могиле Янзен написано: «Член Коммунистической партии Германии со дня ее основания». На могиле Радо — только имя и годы жизни.

Почти никого не осталось в живых из сподвижников Шандора Радо. К счастью, жива и работает выдающаяся советская разведчица Рут Вернер (Соня). В 1988 году я приехал в Берлин, чтобы увидеть ее и поговорить. Встреча состоялась 6 ноября на квартире у Рут Вернер.

Кое-какие страницы романа-хроники «Красные пианисты» я дословно перевел ей.

— Все верно, — сказала она. — Верна ваша оценка Фута.

Рут Вернер только что вернулась из Китая. Ее, как и Радо, видимо, позвала память в страну, где она начинала свою жизнь как борец за дело пролетариата и советский разведчик. Она работала с Рихардом Зорге. Позже перебралась в Европу.

— Александра Фута вы передали Радо, а второй ваш радист — Джон — уехал вместе с вами в Англию. Вы вышли за него замуж. Жив ли Джон? — спросил я.

— Он спит сейчас на втором этаже. Устал после прогулки, — ответила Вернер и посмотрела на пишущую машинку с чистым листом бумаги. Я стал прощаться: Рут Вернер — автор нескольких интересных книг, ее ждала работа.