18 декабря — боевая работа. Чуть начало сереть небо, а летчики уже позавтракали и прибыли на аэродром. Сегодня тридцать пять градусов мороза. Всё вокруг сотрясает мощный гул. Это техники прогревают моторы. В землянку летного состава вошел Топорков и громко распорядился:

— Экипаж Бондаренко — на КП!

Мы с Шопеном идем на вызов. На КП Топорков пристально смотрит мне в глаза и сообщает:

— Ставлю твоему экипажу задание сразу на пять дней.

— Стрелка-радиста у меня нет, — спешу сообщить я.

— Ах да, Баглай… — вздохнул Топорков. — Дадим стрелка-радиста, не волнуйся.

Я привык к тому, что всегда с нами на КП приходил Баглай. Обычно мы со штурманом получаем задание, а его зовет к себе начальник связи полка Мальцев и дает новые позывные или уточняет старые. Но теперь мы пришли без Баглая…

— Товарищи разведчики, — обращается Топорков ко мне и Шопену, — вам поручается контролировать в течение пяти дней Кенигсбергский аэроузел, который включает десять аэродромов. Это приказ командующего армией Хрюкина. Командованию необходимо точно знать численность вражеской авиации перед фронтом. Только не лезьте на рожон…

— А какой тут еще рожон может быть? Большего, чем десять аэродромов, и не придумаешь, — отвечаю я и еще раз напоминаю, что стрелка-радиста у меня нет…

— Дадим тебе стрелка-радиста. Рассчитывайте пока маршрут. И учтите непременное условие: аэродромы сфотографировать обязательно.

— Понял, товарищ гвардии капитан.

Топорков показывает маршрут. Он начинается от Каунаса, идет через линию фронта к Кенигсбергу, далее на Виттенберг, а от него снова к линии фронта и Каунасу. Шопен развернул карту и, примостившись на нешироком столе, выполняет свою работу. Мне же маршрут и так хорошо понятен.

Взошло солнце. По всему видно, что сегодня будет ясная погода. Поеживаясь от холода, идем на стоянку самолетов. Запыхавшись, нас догоняет стрелок-радист. (Первые три дня полетов на Кенигсбергский аэроузел у меня были разные стрелки-радисты, и я, к сожалению, не помню их фамилий.)

— Приказано лететь с вами, — докладывает он.

— Ну, что ж, значит, полетим, — говорю я и обращаюсь к Шопену: — Да, Дима, десять аэродромов — это не шутка. Попробуй-ка «нарисовать» все!..

— Сегодня очень далеко лететь за линию фронта…

— Знаешь что, по маршруту, который дал нам Топорков, мы не пойдем. Я придумал лучший вариант. Но возвращаться и говорить об этом Топоркову не стоит — пути не будет.

— А что ты придумал? — спрашивает удивленный Шопен.

— Вот слушай: после Каунаса пойдем тридцатью километрами севернее Немана, то есть по своей территории. Войдем в Балтийское море, обогнем Земландский полуостров и с тыла, начав с Виттенбергского аэродрома, начнем выполнять задание. Благодаря этому мы сократим время пребывания над вражеской территорией. Понял?

— Понял. Но ведь это же очень длинный путь. Да еще море…

— Ничего, все будет хорошо.

— А горючего у нас хватит?

— Горючего хватит. Пойми, Дима, одно: если пойдем по маршруту, который дал Топорков, то нас могут сбить. Ты слышал, что разведчика 10-го гвардейского полка перехватила шестерка «фоккеров» в районе Кенигсберга? Как он только от них ушел? Весь «бостон» оказался в пробоинах, стрелок-радист погиб…

— Знаю об этом. Приказ Чучева был…

— Ты не бойся! — говорю новому стрелку-радисту. — В конце концов, связь в выполнении задания — не главное. Главное — хорошо смотреть за воздухом. Предупредишь вовремя — можешь быть спокоен. Я сумею выкрутиться. Только держись хорошо на пикировании…

— Я не боюсь, чего мне бояться? А держаться, конечно, буду, — отвечает стрелок. По его уверенному голосу я чувствую, что он не подведет.

Сегодня мы полетим на «Таганрогском пионере». На правой и левой сторонах его фюзеляжа, рядом с кабиной стрелка-радиста, белой краской выведены два слова — «Таганрогский пионер». Представляю, с каким трудом дети, сами страдая от голода, собирали средства для постройки самолета, чтобы подарить его фронту! Не потому ли так оберегал и осторожно, грамотно летал на нем Моисеев!

Недавно наш Мося заболел. Последнее время больно было видеть, как расстояние в четыреста метров от КП до самолета он проходил с тремя остановками. Он то и дело присаживался, растирал правую ногу руками, а Пеший и Монаев, опустив голову, стояли рядом.

И вот сегодня мы полетим на его самолете.

— Командир, куда полетите? — спрашивает после доклада о готовности машины техник гвардии старшина Янин.

— Летим на разведку. На Кенигсберг. Десять аэродромов будем фотографировать. Пять дней будем летать.

Техник задумчиво посмотрел на нас и не вдруг спросил:

— В самое логово, значит?..

— В самое логово!.. Скоро уже им будет «капут». Замерзли, ребята?

— Техмоща, командир, мороза не боится! — говорит бодро Янин, расстегивая снизу застежки ватного чехла мотора.

— А ты почему без рукавиц работаешь?

— До минус сорока привык без рукавиц. Закален…

— Молодец!

Надеваем парашюты.

— Ну, мы пошли, — говорю, повернувшись к Янину и Макарову.

— Давай, командир, давай. Высокого вам неба, — отвечает Янин.

— Не вернемся — не поминайте лихом, — произносит Шопен.

— Дима, свои эмоции береги при себе, — вежливо обрываю штурмана.

— А по-моему, ты и сам не дурак, видишь какое задание предстоит… говорит Шопен, усевшись на сиденье.

— Ладно, хватит на эту тему. Запускаю мотор.

— Давай, так будет лучше…

Выруливаем на старт и взлетаем. «Таганрогский пионер», у которого ресурс моторов выработан наполовину, очень хорошо набирает высоту. К линии фронта мы подошли на восьми тысячах шестистах метрах. Температура воздуха за бортом, а следовательно, и в нашей неотапливаемой кабине — минус пятьдесят восемь градусов.

С такой низкой температурой я сталкиваюсь впервые.

Чертовски холодно. Не согревает даже меховое обмундирование. Для меньшего расхода энергии и лучшего самочувствия на высоте физические движения нежелательны. Но сегодня я нарушаю это правило — двигаю туловищем, ногами, бью в краги.

Выполняю задание по намеченному маршруту: своя территория, Балтийское море и обратный путь, на котором фотографируем все десять аэродромов. Внизу, в морозной дымке, виден темный, как огромный паук, город-логово Кенигсберг. Аэродромы Гутенфельд, Девау и Повунден расположены рядом с ним. У меня не получается так, чтобы схватить их одним заходом, поэтому приходится немного повертеться над объектами. Немецкие посты воздушного наблюдения, расположенные у линии фронта, мы обошли, и они не передали своим зенитчикам и истребителям перехвата, что летит «рус Иван». На аэродромах Виттенберг, Гутенфельд и Нойтиф выложены посадочные «Т» и проводятся учебно-тренировочные полеты истребителей. Для нас все складывается благополучно.

От Тапиау веду машину на Лабиау, а от него под прямым углом на максимальной скорости иду к линии фронта.

— Вот так нужно вас, фрицы, обводить вокруг пальца! — говорит возбужденно Шопен, повернувшись ко мне.

— Обожди, Дима, радоваться. Порадуемся, когда слетаем в пятый раз.

— Товарищ командир, я обморозил лицо! — сообщает стрелок-радист.

— Три к носу — все пройдет! И за воздухом посматривай!

— Шерстяной перчаткой тру.

— Правильно.

Летим над своей территорией. Справа от нас почти вся Восточная Пруссия. Довернув тридцать градусов вправо, летим к Каунасу и Мокштово.

Полет занял два часа двадцать шесть минут. Из них только тридцать четыре минуты мы находились над территорией врага.

После посадки в хорошем настроении заруливаю самолет на стоянку. На ней уже ждет нас гвардии старший техник-лейтенант Алексеев. У него за спиной черный мешок. Мы, разведчики, в шутку зовем Алексеева кудесником. Сейчас он заберет в мешок кассеты фотоаппаратов, чтобы отнести их в фотолабораторию. Там из пленки «отчеканят» фотопланшеты десяти аэродромов, железнодорожного узла Кенигсберг, порта Пиллау и железнодорожных станций Тапиау и Лабиау. Они пойдут в вышестоящие штабы и к командующему армией Хрюкину; командование будет точно знать, сколько на аэродромах Кенигсбергского узла самолетов.

Второй и третий вылеты на аэроузел выполняю так же. По нашему самолету по-прежнему не бьют зенитки, и нас не преследуют истребители противника. Плохо только то, что у меня все время разные стрелки-радисты, а с новым человеком не всегда сразу сработаешься.

В четвертый раз со мной летит гвардии старший сержант Николай Помелуйко. До службы в армии Николай Аверьянович работал на Алтае директором Саракташской неполной средней школы. Стрелки-радисты так и зовут его директор. А за отличную работу на рации — гроссмейстером связи. Помелуйко на это нисколько не обижается. Он молод, прост с товарищами. С ним я и летал до конца войны.

Но сегодня, 21 декабря, когда мы прилетели с задания, я узнал, что в следующий полет со мной пойдет опять новый стрелок-радист.

Мне это надоело.

— В чем дело? — подошел я к начальнику связи полка Мальцеву. — Почему пять вылетов — пять стрелков-радистов? Будет у меня постоянный стрелок-радист или не будет?

— Будет, будет. А пока слетай завтра на аэроузел в последний раз с Усачевым. Потом обязательно закрепим за тобой постоянного стрелка-радиста, ласково говорит Мальцев и крепко жмет мне руку.

— Ну, ладно… Только не забудьте сдержать свое слово…

Александр Усачев — отличный стрелок-радист. Чувствуется в нем хорошая боевая закалка. С ним я и выполняю свой пятый вылет.

Мне чертовски уже надоели и это море, и эта даль. Сегодня я иду с Лабиау на Тапиау, а затем на Виттенберг и остальные семь аэродромов. С курсом двести тридцать градусов мы с Шопеном в пятый раз фотографируем Виттенбергский бетонированный аэродром — он в дальней точке маршрута.

Мое состояние таково, что я уже и километра не могу лететь на запад. Отбросив правило разведчика: «меняю курс, еще раз меняю…», с большим креном разворачиваю машину и веду ее назад прямо через центр Виттенбергского аэродрома. Шопен еще раз его фотографирует.

Фрицы во время предыдущих вылетов не обращали внимания на наш самолет, думали, очевидно, что раз с линии фронта ничего не сообщают, то и не стоит беспокоиться. Но сегодня они наконец опомнились. Над Пиллау и Кенигсбергом нас встретили зенитки плотным огнем, а с Гутенфельда поднялись на преследование две пары истребителей. Но задание было уже выполнено. Самым коротким путем на максимальной скорости мы быстро улетели домой.

Сегодня после вылета я в последний раз вижу командира полка Валентика. Я не раз летал с ним в одном строю на боевое задание, встречался почти ежедневно на аэродроме. Всего лишь год и девять месяцев я прослужил под его командованием, но мне кажется, что я давно знаю этого ставшего близким мне человека.

Валентик зашел в фотолабораторию за своими фотографиями.

— Что, привез что-то хорошее?.. — спросил он, когда я встал для приветствия.

— Кенигсбергский аэроузел, товарищ командир. Сегодня летал в пятый раз…

— Я уже не командир, — с какой-то скрытой грустью произнес Валентик, взял фотографии и вышел.

* * *

…Когда попадается «летучая» машина, на которой можно набрать высоту более восьми тысяч метров, я очень доволен. Кажется, что на такой высоте ты неуязвим, поэтому, забравшись на такой «чердак», я не смотрю вверх. Да и кому из летчиков противника захочется летать в таком холоде! Ведь в неотапливаемой кабине промерзаешь на высоте до костей. И все-таки, если есть возможность, «лезешь» вверх — там безопаснее.

Сегодня стрелком-радистом летит со мной Монаев. Раньше летать с ним мне не приходилось. В полете Монаев очень серьезен, он четко работает на рации и зорко следит за воздухом. И мне вспоминается один боевой эпизод, который благодаря мужеству и находчивости Монаева закончился благополучно.

Было это в июне 1941 года. Самолеты СБ 121-го полка, которым командовал полковник Дояр, бомбили аэродром Бобруйск. Зенитный обстрел был очень сильным, и у одного из летчиков сдали нервы: спасаясь, он рванул штурвал на себя и взлетел над строем. Когда летчик в таком положении сбросил свой груз, то две стокилограммовые бомбы попали в самолет командира звена старшего лейтенанта Чибисова, где штурманом летел старший лейтенант Фирсов и стрелком-радистом сержант Монаев.

Одна бомба пробила правое крыло у кромки обтекания за мотогондолой, другая разрушила правый борт фюзеляжа у кабины стрелка-радиста. Почему бомбы не взорвались, никто не знает.

От удара бомб о борт Монаев был контужен, на короткое время потерял сознание и повалился на турель пулемета. Придя в себя, он увидел, что тяга руля высоты (в СБ она проходит у правого борта) повреждена и еле держится на одной «жилке» металла. Вскоре и эта «жилка» порвалась. Чувствуя, чем это грозит экипажу, Монаев схватил концы тяги руками и стал их крепко держать.

Чибисов работает штурвалом; тяга двигается взад-вперед; Монаев не препятствует этому. Порой нагрузка на разрыв была очень большой, и приходилось держать эту перебитую дюралевую трубу так крепко, что немели руки, а с разрезанных о металл пальцев текла кровь.

В этот момент, когда Монаев бросился к поврежденной тяге, рассоединился шнур шлемофона; связь с ним прекратилась, а стрелок-радист самолета, сбросившего бомбы, передал, что Монаев убит: он видел, как тот упал на пол кабины. Чибисов сразу же решил садиться.

И вот к приземлившемуся самолету спешит «санитарка». А Монаев, присоединив в это время вилку шнура шлемофона, докладывает:

— Товарищ старший лейтенант, все в порядке!

— Володя, ты жив!..

— Жив, не волнуйтесь…

Вспомнив сейчас все это, я спрашиваю:

— Слушай, Володя, сколько у тебя боевых вылетов?

— Сто пятьдесят три, командир! Одиннадцать на СБ и сто сорок два на Пе-2.

— Молодец! Работать в воздухе умеешь!

— Стараемся, командир… — отвечает он серьезно.

Над Инстенбургом наш самолет взяла в клещи крупнокалиберная зенитка. Разрывы снарядов ложатся все ближе и ближе. Расстояние между аэродромом и станцией, которые нам нужно сфотографировать, небольшое. И чтобы захватить их вместе, мне нельзя маневрировать. Зажав управление самолетом, я смотрю вперед и, не изменяя курса, продолжаю лететь. Шопен, не выдержан нервного напряжения, треплет рукой по плечу и кричит:

— Сворачивай! Куда в огонь лезешь? Сворачивай!

— Куда сворачивать? Нельзя! Включай фотоаппараты!

Сфотографировав аэродром и станцию, резким разворотом влево ухожу из зоны зенитного огня. Все обошлось благополучно. Я молчу. Молчит и Шопен. Да, второй раз случается такое в моем экипаже. Первый раз подобное было над Джанкоем с Зиновьевым. И я думаю: «Мать честная! Нервы стали ни к черту!..»

В декабре 1944 года командиром нашего полка стал гвардии майор Палий, который до этого командовал эскадрильей в братском 134-м полку. Палий требовательный и дисциплинированный командир. 143 раза он ходил на врага с бомбовыми ударами. В апреле 1945 года ему будет присвоено звание Героя Советского Союза. Под командованием Палия мы закончим войну. За боевую работу в Прусской операции наш полк будет награжден третьим орденом.

В конце января 1945 года мы перелетаем на новую точку базирования аэродром Гиже. На этом аэродроме кто-то из летчиков-штурмовиков разбил Ил-2. Трактором выволокли его за границу аэродрома. Однажды наши ребята увидели в этом разбитом «горбатом» — так называли Ил-2 фронтовики — Шопена.

— Что ты, Димка, тут делаешь? — спрашивает его Болдырев.

— Примеряюсь. Смотрю, каким для меня будет полет хвостом вперед, шутит Шопен.

Его слова оказались пророческими. Вскоре при выполнении задания он погибает, и я остаюсь без штурмана и стрелка-радиста. Командование назначает ко мне стрелком-радистом Помелуйко, а штурманом Пешего.

…Люблю я рассматривать полетную карту. Эту уменьшенную во много раз, расстилающуюся под крылом самолета местность. Реки и озера, лесные массивы и береговая черта моря, нити железных, проселочных и шоссейных дорог по конфигурации такие же, как на земле, только краски другие.

А вот прочерченная красным карандашом линия фронта. Как приятно видеть, что она отодвигается все дальше и дальше на запад. Теперь она проходит уже по вражеской земле. Смотрю на нее и как-то не верится, что скоро уже конец войне, что позади у меня более сотни вылетов, множество освобожденных городов и сел и десятки могил боевых друзей.

В свободное от полетов время я все чаще думаю, придется ли и мне увидеть День Победы. Придется ли его увидеть моим товарищам, с кем завтра я полечу на задание. Думаю о ветеранах полка, о тех, кого уже давно нет с нами, и о тех, кто почти четыре года изо дня в день живет опасной фронтовой жизнью. Вспоминается капитан Самсонов. Первый командир нашей первой эскадрильи. Его последний, 130-й вылет на разведку.

Произошло это 9 сентября 1942 года под Сталинградом. Ранним утром командиру полка майору Валентику позвонил командующий 8-й воздушной армией генерал Т. Т. Хрюкин и приказал разведать вражеский аэродром Сысойкино. Капитан Самсонов, который учился с Хрюкиным в Луганской летной школе в одной группе, находился в это время на КП. Он попросил командира полка разрешить ему поговорить с командующим. Тот разрешил.

— Тимофей Тимофеевич, — сказал Самсонов, — есть разговор по службе…

— Что, на разведку Сысойкино лететь собрался? — спросил Хрюкин.

— Так точно!

— Но ведь тебя же третьего сентября сбили!

— Ну и что? Подумаешь… Экипаж у меня есть, — не унимался Самсонов, а самолет даст командир полка.

— Ну хорошо, лети! — немного подумав, сказал Хрюкин.

Валентик тут же распорядился:

— Зовите быстренько сюда своих штурмана и стрелка-радиста. Полетите на полную дальность — полетите на моем самолете. Он новый, надежный!..

— Есть, товарищ майор, — ответил Самсонов и направился к выходу.

Штурман и стрелок-радист находились недалеко.

— Дюндик! Хабаров! — позвал Самсонов. — На КП! Летим на разведку!

Так начинался этот вылет, в котором Самсонов, Дюндик и Хабаров проявили исключительное мужество…

С подвешенными в бомболюках и мотогондолах шестью ФАБ-100 машина набрала высоту шесть тысяч четыреста метров.

После сбрасывания бомб на немецкие эшелоны на железнодорожной станции Обливская Самсонов продолжал набирать высоту и к моменту появления над аэродромом противника набрал еще две тысячи двести метров.

— Восемь шестьсот. Нормально, — сказал одобрительно Дюндик.

— Можно набрать и больше, но надо жалеть моторчики, — ответил Самсонов штурману и внимательно посмотрел вниз.

— Командир, в воздухе спокойно! — деловито доложил стрелок-радист.

— Хорошо, Хабаров. Верти головой на все триста шестьдесят градусов! Смотри во все глаза! — шутливо сказал Самсонов.

— Есть, командир!

Аэродром Сысойкино они увидели издалека. На нем крыло к крылу, как в мирное время, стояли около 350 разнотипных немецких самолетов. Надеясь на стремительное наступление, быстрое форсирование Волги, фашисты даже не маскировали свои самолеты.

Сфотографировав благополучно аэродром, передав зашифрованную радиограмму на свой КП, Самсонов, Дюндик и Хабаров полетели домой. Правда, с Сысойкино в это время взлетели две пары «мессершмиттов», но Самсонов воевал в Испании, много раз уже летал на разведку, повадки врага знал и, изменив три раза курс, ушел от преследования.

На высоте шесть тысяч восемьсот метров экипаж прошел линию фронта и оказался над своей территорией. Под самолетом была мощная кучевая облачность три-четыре балла. Вершины облаков доходили до высоты шесть тысяч пятьсот метров. Зная, что вражеские истребители обычно маскируются солнцем и облаками, Самсонов приказал экипажу:

— Внимательно наблюдать за воздухом!

А вскоре Хабаров доложил:

— Товарищ капитан, к нам из-за облака идут два «мессершмитта»! Снизу сзади подходят!

— Дистанция? — спросил Самсонов.

— Две тысячи метров. Ниже нас на тысячу.

— Подойдут ближе — стрелять! — приказывает Самсонов и направляет машину к облаку.

— Есть стрелять! — ответили Дюндик и Хабаров.

Самсонов снизился до четырех тысяч восьмисот метров, но до облака было еще далеко. В это время «мессершмитты» настигли Пе-2 и сверху сзади зашли для атаки.

Дюндик открыл огонь из «Березина». Вытащив из бокового гнезда ШКАС и положив его на борт верхнего люка, открыл огонь по вражеским истребителям и Хабаров.

Атака была отбита. Однако через некоторое время «мессершмитты» выскочили снова, но правее Пе-2.

— Командир, красные звезды на бортах! — закричал вдруг Дюндик.

— Маскируются, фашистские сволочи!

— Слушайте, а может быть, это трофейные истребители, и на них наши летчики? — спросил с тревогой Хабаров.

— Командир, дай им на всякий случай сигнал «Я — свой», — посоветовал Дюндик.

Самсонов сделал два покачивания с крыла на крыло. Но «мессершмитты» шли напролом.

Дюндик открыл огонь. Не обращая внимания на разбитое о край борта запястье левой руки и кровь, которая текла в рукав комбинезона, стреляет по «мессершмиттам» и Хабаров.

Вдруг ведущий «мессершмитт» задымил, прекратил стрельбу, и оба они повернули на запад.

— Да, атаковали напористо! — сказал Хабаров, тяжело дыша, и в это время услышал странные слова командира:

— Самолет, Дюндик, бросать нельзя. Их и так мало в полку.

«К чему бы это?» — подумал Хабаров, перевязывая руку. Он еще не знал, что в их машине девяносто шесть пробоин, что приборная доска кабины летчика разбита и что у капитана Самсонова выбит правый глаз, а левый ранен…

Кровь заливает лицо Самсонова. Дюндик, приложив ладонь к его правой глазнице, кое-как останавливает кровотечение. Раненым глазом Самсонов может видеть только небольшое пространство внизу. Оттягивая пальцами нижнее веко и поднимая вверх голову, чтобы видеть, что делается впереди, он продолжает вести самолет на свой аэродром. И приводит его!

Как только самолет останавливается, Дюндик быстро расстегивает замок подвесной системы парашюта и помогает Самсонову выйти из кабины. К самолету подбегает механик Блинов, Валентик, Кантор, начштаба Богданов и врач полка Кравчук.

Вскоре у самолета собралось много однополчан. Дюндик и Хабаров, доложив Валентику о выполнении задания, пошли вместе с Богдановым писать боевое донесение. С забинтованными глазами Самсонова кое-как довели до КП, и он садится на лежащее рядом бревно.

— Товарищ командир, передайте командующему, что его задание я выполнил, — подняв голову, говорит Самсонов Валентику.

— Скажу, Самсонов, скажу…

— Вам больно? — спрашивает Кравчук.

— Да не в этом дело. Как вот я смогу расписаться под боевым донесением? — возбужденно поднимается Самсонов и теряет сознание.

После излечения Самсонов получил назначение служить в 43-м ЗАП. Вскоре он был послан на учебу в военно-воздушную академию.

…Я думаю в Иургайтшене о ветеране полка Самсонове и еще не знаю, что увижу его через 27 лет — в далеком послевоенном 1971 году, что через десятки лет буду обнимать Самсонова и говорить: «Дорогой Павел Петрович! Мы всегда помнили вас. Потому что ваше мужество — мужество сталинградца — осталось на вооружении у однополчан. Оно помогало нам, молодым, воевать и побеждать врага!»

Да, каких мужественных защитников ты вырастила себе, Родина!..

* * *

Аэродром Инстенбург — наш последний фронтовой аэродром, наш последний этап в Великой Отечественной войне.

В Инстенбурге полк напряженно работает. Продолжаем бомбардировать с горизонтального полета и пикирования вражеские артиллерийские позиции, скопления живой силы и техники, аэродромы, опорные пункты, порты.

Особое место в обороне немцев занимает город-крепость Кенигсберг, укрепленный многочисленными фортами. Но, несмотря на свою неприступность, 10 апреля 1945 года Кенигсберг взят войсками нашего фронта.

Стационарный Инстенбургский аэродром имеет бетонированные взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки и стоянки самолетов. Если учесть, что сейчас кругом грязь, то нам здесь не так уж плохо. Плохо только то, что очень сильно горит Кенигсберг. Стодвадцатикилометровый шлейф дыма от его пожаров повернул на Инстенбург, и мы из-за отсутствия видимости не летаем на задания — ходим по аэродрому и трем глаза.

А погода… Коварна она в Прибалтике!

Даже когда безоблачно, когда небо, кажется, не предвещает ничего плохого, аэродром и цели может внезапно закрыть туман.

Мой экипаж часто посылают на разведку погоды в районы вероятных целей, а также далеко в Балтийское море. Ведь низкие облака и туманы приходят обычно с моря.

Однажды утром Помелуйко из-за линии фронта передал погоду, но почему-то получилась неувязка: наши показания расходились с предсказаниями, сделанными в дивизии начальником метеослужбы гвардии старшим лейтенантом Костюченко. Мы передали, чтобы командиры не соблазнялись ясной инстенбургской погодой и не принимали решения взлетать. Но Костюченко с этим не согласился.

— Да не может этого быть, товарищ гвардии генерал! Даю голову на отсечение. У меня свежие данные… Вот посмотрите, — говорит он Чучеву и разворачивает карту метеообстановки.

А там!.. Что там делается!.. Вы видели, читатель, когда-нибудь метеокарту? Там и холодный, и теплый фронты, и не совсем нам, смертным, понятный фронт окклюзии. Изотермы, изобары, и каких тут только линий и крючков нет… Попробуй разберись во всем этом. Ведь бедняги метеобоги всю ночь не спят, чертят черной тушью, красным, синим, зеленым карандашами словом, колдуют… Трудятся они много, но погоду, к сожалению, предсказывают не всегда верно.

— Бондаренко докладывает о тумане! — не соглашается с Костюченко генерал Чучев.

— Товарищ гвардии генерал, мало ли что можно доложить?

— Зачем же они тогда летают?

— Нет-нет, товарищ гвардии генерал, Бондаренко и Пеший что-то напутали. Или же их Помелуйко в коде связи запутался.

— Вот что. Бондаренко уже приземлился. И я даю вам пять минут, чтобы вы были у его самолета. Повторно слетайте с ним. Посмотрите хорошенько метеообстановку у линии фронта.

После заруливания самолета на стоянку мы с Пешим отошли за хвост и увидели, как по грязи бежит к нашей «пешке» Костюченко. Он еще издалека машет рукой и, тяжело дыша, кричит:

— Земляк, запускай моторы, полетим!..

— Чего-чего? Только же прилетели! — громко говорит ему Пеший.

— Здорово, Леша! Как жизнь? — вступаю я в разговор.

— Какая там жизнь — одно мучение, земляк! Сживает он меня со свету! Давайте, хлопцы, запускайте моторы, полетели!

— Обожди. Кто сживает со свету?

— Да Григорий Григорьевич Чучев!

— У тебя, Леша, наверное, жар. Чучев-то Григорий Алексеевич. Что случилось? — спрашивает Пеший.

— Алексеевич, Алексеевич! Григорий Алексеевич! Признайтесь, хлопцы, вы что-то напутали, — хитро смеется и качает головой Костюченко.

— А чего нам путать? Туман! — говорю я.

— Нет тумана! У меня по карте… Давай, запускай моторы. Быстрее!..

— Ну, Костюченко! Хотя ты мне и земляком приходишься, но пойди-ка ты покомандуй лучше своими ветродуями. У меня своих командиров хватает.

— Не шути, земляк, полетели. Чучев приказал. Он и с тебя голову снимет.

В это время с КП полка вышел Топорков и пальнул из ракетницы. Затем сунул ее за пояс, сложил ладони рупором и громко крикнул:

— Гвардии старший лейтенант Бондаренко! Вылетайте на разведку погоды в тот же район! Приказание генерала Чучева!

— Ну что ж, поехали! — говорю я.

Через восемнадцать минут мы, четыре гвардейца, летим над линией фронта. Туман здесь еще более усилился. От земли и до высоты тысяча двести метров он стоит плотной непроницаемой стеной. А в нашей восточной стороне ясно. Только в низинах, у реки Прегель, чего не было в предыдущем полете, легли у самой земли тонкие белые островки.

— Как погодка, товарищ метеобог шестой гвардейской? — спрашивает Пеший. — Учти: буду ее передавать за твоей подписью.

— Вот черт, — ругается Костюченко, — действительно туман. Настоящий туман. Но ты понимаешь, Володя, у меня по всем данным нет этого…

— Леша, ты умный, подумай: может ли человек высосать из пальца хорошую погоду? Приходи по утрам на аэродром, и будем вместе летать. Скажи Чучеву об этом, ты же с ним там рядом… — смеется Пеший.

— «Рядом», «рядом». Ну, он меня сегодня…

Летим домой бреющим.

— Володя, сейчас я Костюченко попугаю немножко, — говорю я Пешему.

— Давай, чтобы он нам другой раз верил!

Держу самолет над ровной местностью, где нет деревьев, столбов, строений, и «вгоняю» его в туманный островок.

Потемнело. Впереди самолета еле-еле проглядывается земля. Передние стекла фонаря кабины покрылись, как при полете в облаках, каплями воды. Я готов в любую минуту рвануть штурвал на себя и быстро взмыть вверх.

— Володя, что там мой земляк делает? — обеспокоенно спрашивает Костюченко.

— Туман тебе показывает!

— Да ну вас, ребята, к лешему! Верю же я вам. Скажи ему — пусть не балуется.

— Ладно, поднимаюсь, — говорю я и иду горкой к ослепительно сияющему солнцу.

Костюченко «пешка» понравилась. Теперь, прежде чем наносить теплый и холодный фронты, он нет-нет да и скажет: «Пойду-ка я на аэродром…»

За хорошее обеспечение боевой работы полков дивизии Костюченко был награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени.

…А вот в двадцатилетие Победы сидим мы рядом: Моисеев, Пеший, Костюченко и я.

Вспомнили всех живых и погибших, это грозное время. Вдруг Пеший усмехнулся и спросил Костюченко:

— Леша, ты не забыл еще, как в Инстенбурге кросс по бегу Чучеву сдавал?

Если бы рядом с ним сидели не мы, то заместитель начальника метеослужбы авиации дальнего действия гвардии полковник Костюченко наверняка бы спросил: — А вы почему это со мной так фамильярно?

Но нам-то можно. Мы старые друзья…

* * *

Сегодня я лечу у Палия правым ведомым на бомбометание по аэродрому Грос-Диршкайм. Первым выруливает на старт Палий, вторым — я. За нами идут двадцать пять «пешек».

Стоит на старте и «молотит» пятьюдесятью четырьмя винтами 135-й полк. Здесь нас восемьдесят один человек. Впереди всех на взлетной — Мазуров. В одной руке у него белый, в другой красный флажки.

Не терпится, хочется скорее взлететь.

Мазуров смотрит на часы, улыбается, показывает вначале два пальца, затем палец и половину его — две минуты, минута и полминуты до взлета, — а потом разрешает командиру старт.

Палий дает газ и ведет машину на взлет. Взлетаем но одному. Я задался целью пристроиться к Палию до первого разворота. Надо мне это потому, что подстраивание к ведущему до первого разворота считается у летчиков шиком. Держу машину на тормозах. Даю моторам средний газ и наступаю на Мазурова, который вначале погрозил мне красным флажком, а затем раньше обычного дал белым разрешение на взлет.

Я всегда жалею моторы. Никогда без особой надобности не даю им повышенный режим. Но сегодня, под конец войны, я сдаю Палию экзамены на боевую зрелость. Я даю полный газ и не снижу его до тех пор, пока не пристроюсь к ведущему. Сегодня и я посмотрю, как Палий ведет полк. Мы, рядовые летчики, разбираемся в этом деле. Плохой опыт ведущего обычно испытываем на себе. Если Палий плохо поведет полк, он будет гнать вперед свою машину, рано и резко начнет выполнять первый разворот. А если он в этом деле мастак, то будет делать все в меру, памятуя о том, что за ним летят и стараются пристроиться двадцать шесть экипажей.

Пристраиваюсь до первого разворота.

Видно с первых минут полета, что Палий — настоящий мастер вождения групп. Он помнит о нас. Ведь последний, двадцать седьмой самолет взлетит после взлета Палия через двенадцать минут. Палий сбавил газ, идет так, что не шелохнется машина. Вот он плавно, без шараханий из стороны в сторону, выполнил левый разворот на девяносто градусов. Я лечу с Палием крыло в крыло и, как у летчиков принято говорить, «отдыхаю».

— Володя! — зову Пешего.

— Слушаю, командир.

— Здорово же ведет Палий! Так водил наш Вишняков…

— Да, я уже слышал об этом. Был бы Палий отличным командиром, если бы… Не знаю даже, как и выразиться.

— Если бы не был таким официальным?

— Именно! Ты попал в точку! — согласился Пеший.

— Володя, если хорошенько разобраться, то с нашими орлами нужно быть очень строгим. Командир должен держать подчиненных не на руках, а в руках. В этом отношении Палия с Валентиком не сравнить.

— Это правильно. Помелуйко! — зовет стрелка-радиста Пеший.

— Слушаю!

— Смотри за воздухом!

— Смотрю! Группа расчистки вступила над Грос-Диршкаймом в бой с взлетевшими «фоккерами».

— Вот хорошо. Пока подлетим к цели, от этих «фокков» одни перья останутся! — сказал громко Пеший. И, обратившись ко мне, спросил: — Хочешь, пока летим до цели, расскажу тебе любопытный случай?

— Лучше за воздухом смотри, Володя!

— Смотрю.

— Какова над Грос-Диршкаймом обстановка?

— Беляков передал, что наши «яки» сбили два «фоккера».

— Хорошо чистят! Смотрите за воздухом! — говорю я, любуясь «яками» непосредственного прикрытия. Они идут парами слева, справа, выше, ниже и впереди.

Вдруг я увидел, как слева сверху, со стороны солнца, к нашей девятке стала прорываться пара «фоккеров», но тут же она попала под предупредительный огонь идущей слева четверки «яков». Завертелась небольшая карусель. Объятый пламенем ведущий «фоккер» круто пошел к земле. Я даже улыбнулся, когда увидел, как его ведомый начал во все лопатки удирать. Да, теперь такие случаи не редки, когда вражеские истребители удирают, не принимая боя.

Впереди цель. Беру дистанцию и интервал два на два. Могу идти ближе, но это никому не нужно. Да и Палий потом упрекнет: «Я вам говорил держать два на два, а вы?..»

Ударили зенитки. Палий очень спокойно, как, бывало, наш Вишняков, без маневра, чтобы дать возможность штурману хорошо прицелиться, ведет свою машину. Так же спокойно иду рядом и я.

Ведущий сбросил бомбы; восемь «пешек» нашей девятки «разгрузились» одновременно. Палий не разворачивается, помня, что сзади идут две эскадрильи. Вот он ввел свой самолет в правый разворот.

— Володя, все наши в строю?

— Я не вижу во второй девятке одного ведомого из звена, — отвечает мне Пеший.

— Командир, над целью сбит зенитным огнем самолет Самойлова! докладывает Помелуйко.

— Выпрыгнули?

— Выпрыгнул только кто-то один.

Прошли линию фронта в обратном направлении. С небольшим снижением идем домой. После посадки подхожу к командиру полка.

— Товарищ гвардии подполковник, разрешите получить замечания по полету!

— Нет замечаний. Вы свободны, — говорит коротко Палий.

— Есть.

* * *

Вот и наступил заключительный этап войны. Уже пришла, стала у порога долгожданная паша Победа.

На дворе весна: вовсю щебечут птицы… Кроны распустившихся деревьев похожи на зеленые облачка. А воздух, воздух какой! Такой он чистый, прозрачный, вымытый дождем! Эх, как хочется жить!

Мы идем в это майское утро на аэродром.

— Ребята, интересно, какой вчера кусок косы отрубил маршал Василевский? — спрашивает, ни к кому не обращаясь, Андрей Заплавнов.

— Придем на аэродром, Топорков даст линию фронта — узнаем! — сказал весело Ермолаев.

— Какая там линия фронта? Одна сопля осталась! Фриш-Нерунг, Фриш-Гаф, Фриш, Фриш… В этом болоте, ребята, нас и застанет, наверное, День Победы, — говорит штурман звена Сенкевич.

— Володя, запевай! — обращается к своему лучшему другу Монаеву стрелок-радист Иванченко.

— Это можно, — отвечает Монаев. — Мы песни петь и тарелки чистить горазды. Сейчас, Митя, только воротничок расстегну.

Прокати меня, Митька, на тракторе…

— Володя, это старая песня. Давай нашу, фронтовую!

— Можно и фронтовую!..

— Монаев! Перестань паясничать! — говорю я.

— Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела, — добродушно протянул Юрий Прастота.

— Ничего, товарищ Прастота, фашиста переживем! — отвечает Монаев.

— Эх жаль, ребята, Кольку Прозвонченкова!.. Я видел, как он на форт пикировал, так и угодил в него. Взорвался… и мы еще свои бомбы туда положили, — говорит Василий Герасимов.

— Повторил подвиг Гастелло наш Колька!

— А кто с ним в экипаже был? — спросил Николай Беляев.

— Адик Ткаченко и стрелок-радист Маринушкин.

— Адик, Адик… Хороший парень. До Дня Победы почти дошел…

— Были у нас два друга: радисты Маринушкин и Данилушкин. Фамилии интересные… И с обоими война проклятая расправилась: один погиб, другой искалечен, — замечает Сережа Стрелков.

Наш полк под вечер 8 мая при сильном зенитном обстреле бомбардировал тремя девятками укрепления и живую силу немцев на косе Фриш-Нерунг. Мы еще не знали, что это последний боевой вылет полка. А в двадцать два часа стало известно: закончилась война.

Из автоматов, пистолетов, винтовок, из ракетниц и зенитных установок мы стреляем в воздух.

— Мир!..

— Победа!..

— Ура-а!.. Ура-а!..

Объятия и поздравления…

9 мая салют Победы! 9, 10 и 11 мая мы на аэродроме в готовности номер один. Но как тихо вокруг! Не верится, что пришла она, долгожданная…

* * *

Мы сидим с Андрюшей Заплавновым на траве и — чего там скрывать! вытираем слезы…

— Андрюшка, не сон ли это? Мне кажется, что я вижу просто сон… говорю Заплавнову.

— Да, Коля, повоевали мы… Более четырех тысяч самолето-вылетов совершил наш полк. И мы остались живы… Живы! Понимаешь, Колька!..

— Как хочется, чтобы никогда больше не было войны.

— Не будет, Коля, не будет! Ведь миллионы людей отдали свои жизни за это…

* * *

12 мая 1945 года полки 6-й гвардейской дивизии генерала Чучева полетели на Дальний Восток.