Истомился Филька за день, изныл, чуть вечера дождался. И когда вылетела из-за липы Сорока, кинулся к ней:

– Говори скорее, что там было.

– Не торопи, успеешь. Все скажу, ничего не утаю. Когда меня спросили однажды, что самое тяжелое в жизни, я ответила – секрет.

– Чепуха. Всего тяжелее, когда видишь – неправильно день прожил, а поправить уже нельзя: пролетел день-то.

– Э, дни еще будут. Нет, самое тяжелое – это когда ты знаешь что-нибудь особенное, а рассказать не можешь, потому что слово дал, что никому не скажешь. Знать и никому не сказать, ох, до чего же это тяжело. Ну я эту тяжесть долго не ношу одна, стараюсь поскорее с кем-нибудь поделиться, чтобы не мне одной тяжело было.

Сорока уселась на суку и затараторила:

– Ну, слушай, Филька. Начинаю рассказывать. Собрались мы сегодня у березы. Подсадил Ивашка черепаху на пенек, взлетел Ду-Дук на березу, и все притихли. И ты думаешь, о ком черепаха сегодня первую сказку рассказывала?

– Обо мне, – буркнул Филька.

– Не угадал. Про Верблюда и Барана. Села черепаха вот так, подперла щеку кулачком и начала:

«Пришел Верблюд в гости к Барану. Положил Баран перед ним беремя сена. Угощает:

– Подзаправься-ка. Только чур не оставлять ни былки. У нас, у баранов, примета есть такая: не доел у тебя гость за столом – беду жди. Ты уж, пожалуйста, все беремя съешь.

А велико ли у Барана беремя? Верблюд даже и распробовать не успел, что за сено, как уж ни былки не осталось. Никогда он так мало в гостях не ел.

Стоит, нахваливает:

– Ух, и сено! Вот это сено! Так и ел бы и ел.

Думал Верблюд: может, догадается Баран и еще охапки две принесет. Но Баран не догадался, и ушел Верблюд голодным домой.

Дня через три Баран к Верблюду в гости пожаловал. Увидел его Верблюд и улыбнулся: «Ну, – думает, – погоди, брат. Я тебе тоже сейчас дам беремя, а больше не жди. Узнаешь, как гостей не досыта кормить».

И пошел за сеном. Самого лучшего выбрал, чтобы Барану обиднее было голодным оставаться. Принес, положил перед ним:

– Угостись-ка…

А беремя у Верблюда верблюжье. Глянул Баран – копна целая перед ним. Весь день нужно есть, чтобы все съесть. А не съесть нельзя. Примета есть такая: не доел в гостях – накликал беду на хозяина.

Ест Баран час, ест два, а сено вроде и не убывает, вроде сколько было, столько и есть. Барану уж и глотать почти некуда, полон живот набил, но и оставлять нельзя: накличешь беду на Верблюда.

Ест баран, чуть жует. Глядит на него Верблюд и думает: «Сено ему, что ли, мое не нравится? Эдак ему, пожалуй, и добавки не захочется».

Чуть доел Баран сено к вечеру. Последнюю былку дожевывал со слезами, а уж глотать ее было некуда, за щекой оставил. Никогда не ел в гостях так много. Даже силы не осталось «спасибо» сказать. Поглядел на Верблюда, подумал:

«Не будет теперь у тебя беды в доме».

И все-таки ждал Верблюд: может, попросит Баран добавки. А когда не попросил он, сам предложил:

– Может, ты еще бы поел?

– Н-н-н-е, – еле выдавил из себя Баран и чуть понес домой живот свой, до самой земли он отвис у него.

Глядел Верблюд, как уходит Баран, и думал: «Точно, не понравилось ему мое сено, потому он и отказался от добавки. Надо бы у соседа лугового с клеверком попросить. Ну да ладно, придет еще раз».

Но Баран почему то больше к нему не идет.

– Ты знаешь, Филька, – затараторила Сорока, – как закончила черепаха сказку, мы так все и покатились со смеху.

– А черепаха?

– Она тоже посмеялась с нами и начала новую сказку. И ты думаешь, о ком она была?

– Обо мне? – похолодел Филька.

– Не угадал. О Мышонке рассказывала Кири-Бум свою вторую сказку. Вот так, знаешь, села, глазки сощурила и начала:

«Стоял Кабан под дубом и ел желуди. Мимо Мышонок бежал. И ему захотелось желудей отведать.

– Можно, – говорит, – и я с тобой есть буду? Мама у меня заболела. Один я.

– Ешь, – разрешил Кабан и подвинулся.

Едят они, а Мышонок и говорит:

– Ох ты и чавкаешь, дядя Кабан, ну как свинья.

Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:

– Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья – мать его. Иди сейчас же и извинись.

Вернулся Мышонок к дубу, сказал Кабану:

– Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать – свинья. Если бы я знал, что ты – сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.

– Вон отсюда! – затопал ногами Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.

Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:

– Ну кто же так извиняется? Ты же опять обидел его. Иди повинись, да по-хорошему.

А как, не сказала.

И опять Мышонок к Дубу побежал. Говорит Кабану:

– Знаешь, дядя Кабан, хоть и свинья твоя мать, хоть и чавкаешь ты по-свински, хоть и пахнет свиньей от тебя…

Собирался Мышонок сказать дальше: «Все же ты хороший, дядя Кабан», – но не успел. Кинулся Кабан к нему, поддел пятачком и отшвырнул в сторону.

– Скройся с глаз, или разорву в клочья. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Застонала Мышка, приложила мокрый липовый листок ко лбу.

– Беда мне с тобой. Разве так извиняются.

Поучила сына, как извиниться надо. Побежал он. Увидел его Кабан, и налились его глаза кровью.

И пошел прочь от дуба. «Ешь, – думает, – мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».

Увидел Мышонок – пошел Кабан в чащу, сказал:

– Эх, спесивый какой, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи, а все-таки ты не свинья, а – Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей подарил мне.

И запищал, замахал лапками:

– Подожди, дядя Кабан, я что-то тебе сказать хочу.

Но Кабан так и не остановился».

– Ох, Филька, – тараторила Сорока, – окончила черепаха Кирн-Бум свою сказку, а я, поверишь ли, так и обмерла: что сейчас, думаю, будет. А ничего и не было. Просто обиделся Кабан и ушел от березы. А мы так смеялись, так смеялись. Жаль, что ты больной, ты бы тоже вместе с нами смеялся.

– Ну а дальше что было? – спросил Филька.

– И дальше были сказки. Черепаха рассказывала, а Дятел записывал. Да я все скажу, не торопи меня, а то я собьюсь или забуду что-нибудь… Дальше, Филька, совсем забавная история вышла. Уж и не знаю, говорить ли тебе.

– Говори уж, чего там. Обо мне, что ль, разговор был?

– Нет, Филька, не о тебе. Рассказывала, знаешь, Кири-Бум сказки, а Енот ерзал на пенечке и вздыхал: «И эта не обо мне. Когда же обо мне будет?» Услышала это Лиса, подсела к нему, и ну, понимаешь, вздыхать рядом с ним:

– В самом деле, почему вы о Еноте не хотите рассказать?

Обрадовался Енот поддержке Лисы, еще громче вздыхать начал. А Лиса – толк, толк его под бок.

– Что это у тебя в узелке?

– Обед.

– Можно, я погляжу.

– Гляди.

Развернула Лиса сверток и лапами всплеснула:

– О! Можно, я попробую?

– Пробуй, – говорит Енот, – я тут неподалеку живу, сбегаю поем, если надо будет.

Ела Лиса обед Енота и покрикивала:

– О Еноте расскажите.

А Енот и рад тому. Тоже просит:

– Расскажите обо мне.

Поглядела на них черепаха и говорит:

– Ну хорошо, пиши, Ду-Дук.

«Проходил медведь под яблоней и приметил яблоко на вершинке. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:

– Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.

Только сказал так, а Енот выходит из-за березки.

И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.

Спрашивает:

– Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?

– Любуюсь, – прокряхтел медведь, – да оно зеленоватое пока. Не дошло.

И вдруг насупился, сдвинул косматые брови.

– А ты что, – спрашивает, – тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.

Сказал и ушел. А Енот и с места сдвинуться не может. Хлопает себя лапами по груди, приговаривает:

– Ах, батюшки! Как же мне теперь быть? Сорвет кто-нибудь яблоко, а медведь меня виноватить будет. Забранит, до смерти забранит и при каждой встрече куделить будет. Ах, ты недоля какая. Что же мне теперь делать?

Долго думал. Придумал-таки:

– Буду караулить медвежье яблоко.

Вырыл нору поблизости, перебрался к яблоне со своей семьей. Днем жена дозорила, прела на солнышке, предупреждала всех:

– Это яблоко Михайлы Иваныча. Он его зачурал, не рвите.

А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:

– Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.

Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ножки на ножку, грелся, приговаривал:

– Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать. А я перед Михайлом Иванычем никогда не был виноватым и не хочу быть.

А Медведь и не помнил уж, что он яблоко зачурал, спать на зиму в берлоге завалился».

– Ох, Филька, – прыгала на суку Сорока, – если бы ты видел, что тут началось. Енот, знаешь, вскочил. Лапами размахивает, слюной брызжет. На самого себя не похож.

– Стойте! – кричит.

И Лиса тоже:

– Стойте, – а сама обед Енота доедает.

Кинулся Енот к Ду-Дуку. Подпрыгивает, кричит:

– Погоди, не стучи. Что ты там долбишь? Эту сказку не надо записывать. В ней ничего поучительного нет.

– Тут уж я, Филька, – рассказывала Сорока, – и смеяться перестала. Гляжу, что будет. И тут подходит к Еноту Шакал и – щелк, щелк зубами.

– Это, – говорит, – как же так не записывать? Обо мне вон какую неправду буковка к буковке выбили, а ты хочешь улизнуть?

А Енот кулаки сжал и пошел на Шакала.

– Ты что на меня зубами стучишь? Ты что меня в грудь толкаешь?

И если бы не растащил их медведь Михайло, кто знает, чем бы все это кончилось. Но медведь сгреб их за воротники и усадил возле себя. Шакал сразу присмирел, а Енот еще раза три вскакивал и кричал:

– Не надо про меня сказку записывать. Это плохая сказка. Зачем же она место на березе занимать будет?

Но Ду-Дук дописал ее до конца и поставил в конце восклицательный знак и две жирные точки. Это особенно обидело Енота. Опять вскочил он:

– Ты зачем эти две точки выбил? Ты на что намекаешь, что я у бабушки Агафьи с огорода морковку унес? Так это когда было? Еще в прошлом году. Ты зачем мне этим сегодня глаза колешь?

– Ох, Филька, – подпрыгивала на суку Сорока, – если бы ты видел все это. Чуть успокоили Енота. И все равно ругал он самого себя:

– Ну не дурак ли, – говорит, – я? Ну зачем я сам на сказку напросился, зачем без очереди полез? Может, когда дошла бы до меня очередь, Кири-Бум совсем другую бы обо мне сказку рассказала.

– И все? – спросил Филька. – Больше ни о ком сегодня разговору не было?

– Все, – сказала Сорока. – Выбил Ду-Дук сказку про Енота, и все разошлись, потому что Кири-Бум сказала, что у нее совсем-совсем разболелась голова. Ну, бывай здоров, Филя. Спокойной ночи тебе. Полечу я, а то муж ругается, когда я поздно домой возвращаюсь.

– Лети, – сказал довольный Филька, – только завтра обязательно прилетай.

– А как же, прилечу. Мне ведь, кроме тебя, и рассказывать некому, что у березы делается. Ты ведь один не бываешь там.

– Болею я. Корежит меня всего. Ужасно как нездоровится мне.

– Болей, Филя, болей. И не спеши выздоравливать. Поторопишься – еще хуже заболеешь.

– Я уж и то так думаю. В таком деле лучше не спешить, – сказал Филька и пошел в избу.

Запирал Филька дверь на засов, радовался: сегодня о нем речи не было, значит, ему можно спать спокойно.

– Да и вообще обо мне говорить не надо. Есть Енот, есть Шакал, Заяц есть, зачем же еще на меня время тратитъ.

Лежал в постели, вспоминал сказку о Баране и покачивал головой: глупый, чтобы не было беды, надрывает себя, ест через силу.

– Чепуха все эти приметы. Че-пу-ха! Живи честно, и тогда тебе никакая беда страшна не будет. И ты всегда будешь спать спокойно. По себе знаю.