Поел Рваный Бок горошка, водички из родника похлебал, залез под ёлочку, вздремнуть приготовился. И тут примчался к нему Пушок, схватил за плечи, трясёт, кричит:

— Открыл!.. Открыл!..

А больше и сказать ничего не может. Упал на траву, лапками на себя машет, рот разевает — сердце зашлось. Шепчет:

— Открыл!.. Открыл!..

Сбегал Рваный Бок к родничку, водой друга обрызгал. Присел возле него, голову гладит, приговаривает:

— Успокойся, а то разорвётся от волнения сердце, и сказать не успеешь, что же ты открыл. Заново кому-нибудь открывать придётся.

Подействовали эти слова на Пушка, притих он. Отдышался, пришёл в себя, заговорил:

— Лежу я сейчас у себя под кустиком и думаю: все нас, зайцев, трусами дразнят. А если бы не было нас? Если бы на земле одни львы были? Что бы тогда было? Подумал я и открыл.

— Что?

— А то: если бы на земле одни львы были, то среди них объявился бы лев-заяц. Кто-то из них да был бы всех слабее и трусливее.

— Ну и что?

— Как что?! — воскликнул Пушок, — Если может быть лев зайцем, то, значит, и заяц может быть львом, среди… зайцев, конечно. Заяц-лев! Как звучит, а?

— Хорошо звучит. Есть что послушать.

— О! И может быть, я и есть этот заяц-лев.

— Это почему же ты? — поднялся Рваный Бок. — Я тоже могу быть им.

— Ты? Куда тебе. Ты разве забыл, как я тебя поборол два раза? У тебя грудь уже моей, и в глазах нет бодрости нужной. Я лев.

— Грудь у тебя пошире, да, — согласился Рваный Бок, — и поборол ты меня два раза, признаю. Зато у меня плечи покруче и уши покороче. И дед у меня ловким был, никто у нас в роще перед ним устоять не мог. Я заяц-лев.

И заспорили зайцы. А от спора до драки — одна оплеуха. Ахнул Рваный Бок ладонью по щеке Пушка, а тот ему ахнул — и понеслось. Колотят зайцы друг друга, пускают серый пух по ветру, кричат:

— Я лев!

— Нет, я лев!

А сова высунулась из дупла, жмурится, закрывается крылом от солнышка, никак разобрать не может, кто это там возится под ёлочкой. Послушаешь — вроде львы дерутся, а голоса — заячьи.

— Ухо-хо! Кто там? — спросила сова.

Услышали зайцы крик её и присмирели: хоть и плохо видит сова днём, а всё-таки видит. Разглядит кого-нибудь из них, и не сумеют они доказать даже, кто же из них — лев.

Поводила сова ушастой головой — тихо вокруг. Глазами круглыми поморгала:

— Странно, только что львы где-то рядом дрались, и уже не слышно никого.

Хохотнула и провалилась в дупло: до вечера ещё далеко и можно поспать.

Увидели зайцы — пропала сова. На цыпочках, на цыпочках перебрались на полянку подальше и встали опять друг перед дружкой.

— Ну, — спрашивает Рваный Бок, — убедился ты теперь, что я заяц-лев? Я вон как тебя по щеке ахнул.

— Это ты теперь убедился, что я лев, — отвечает Пушок. — Я вон тебе какой фонарь под глазом зажёг.

— Ах, так! — взвизгнул Рваный Бок и сжал кулаки.

И полетели опять клочья заячьей шерсти.

Мимо волк Рыжий Загривок шёл. Баранинки ему захотелось, да не знал он, где пастухи сегодня овечье стадо пасут. Решил у зайцев спросить. Они везде бегают, может, знают.

Свернул волк с тропы, идёт к полянке, Рваный Бок спиной к нему стоял, а Пушок — лицом. Увидел он волка, вскрикнул как-то странно, по-козлиному — м-ме! — и кинулся бежать. А Рваный Бок так и заплясал от радости.

— Ага! — кричит. — Удираешь? То-то. Понял, наконец, что не ты, а я заяц-лев.

И тут слышит он — шуршит что-то сзади. Оборачивается — волк. И уже совсем близко. И вытянулись у зайца уши и сами собой ноги заработали.

С неделю потом ходил Рваный Бок по роще и удивлялся:

— И как я мог в минуту за Яблоневым оврагом оказаться? Не понимаю. И откуда во мне столько прыти взялось? Через двухметровые кусты перепрыгивал — во как бежал!