Михаил Васильевич Алексеев родился 3 ноября 1857 года в семье обер-офицера русской армии Василия Алексеевича Алексеева и его жены Надежды Ивановны, урожденной Галаховой. По поводу места рождения будущего полководца споры идут до сих пор: по одной версии, он появился на свет в Тверской губернии, по другой — в Твери, по третьей — в уездном городе Вязьме Смоленской губернии. В пользу последней версии говорят воспоминания офицера С.Р. Нилова, опубликованные в журнале «Военно-исторический вестник» в 1966 году. В них Нилов описывает свою случайную встречу с Алексеевым и состоявшийся между ними диалог:

«— А вы откуда, капитан?

— Из Смоленска, Ваше высокопревосходительство.

— О, мы, значит, земляки».

А в мемуарах другого эмигранта, Н.В. Волкова-Муромцева, изданных в Москве в 1997 году, приводятся слова отца автора воспоминаний, смоленского помещика, об Алексееве: «Да, он наш, вязьмич, начал свою карьеру как босоногий мальчишка, продавал газеты. Он великолепный генерал».

Так или иначе, отец Михаила был по происхождению крепостным крестьянином, который попал под рекрутский набор и, честно отслужив положенный 19-летний срок, в том числе 12 лет в унтер-офицерском звании, сдал экзамены на офицерский чин. В 1855 году В.А. Алексеев принял участие в героической обороне Севастополя от англо-французских войск и на момент рождения сына был штабс-капитаном Казанского пехотного Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича полка.

С 1845 года первый же офицерский чин прапорщика в России приносил его обладателю права личного дворянства. Оно передавалось жене, но не детям, которые получали права потомственных почетных граждан. Именно такой статус и получил с рождением Михаил Алексеев.

Заметим, что история семьи Алексеевых вовсе не была каким-то редкостным исключением. Вопреки широко распространенному убеждению, сословные рамки в Российской империи были весьма «прозрачными», и образованному, умному и предприимчивому человеку «из низов» сделать хорошую карьеру на службе, стать личным и потомственным дворянином было вполне возможно. Так, во время Первой мировой войны в рядах русской армии воевали генералы М.И. Шишкин, В.Н. Братанов и К.Л. Гильчевский, каждый из которых был сыном простого унтер-офицера.

Как и тысячи других офицерских русских семей, Алексеевы жили только на жалованье отца. Именно нехватка средств заставила мальчика прекратить учебу в Тверской классической гимназии после шестого класса. Способ «выйти в люди» для сына небогатого офицера был один — армейская служба: с марта 1869 года в России представитель любого сословия мог поступать на нее добровольно. И 22 ноября 1873 года 16-летний юноша, выдержав экзамены при штабе 16-й пехотной дивизии, поступил вольноопределяющимся 2-го разряда во 2-й гренадерский Ростовский Принца Фридриха Нидерландского полк (2-й разряд означал, что Алексеев — потомственный почетный гражданин по происхождению). Полк был расквартирован в Москве. Отслужив три месяца в унтер-офицерском звании и получив одобрение начальства, Михаил начал подготовку к вступительным экзаменам в Московское юнкерское училище. Как окончивший шесть классов гимназии, он сдавал только экзамен по русскому языку (от него требовалось «уменье свободно и правильно читать рукописи и печатные книги; уменье различать, на заданном примере, части речи и главнейшие их изменения; рассказать и написать кратко содержание прочитанного; правильно писать под диктовку»). И в сентябре 1874-го, справившись с испытанием, стал юнкером — сделал первый шаг на пути к офицерскому чину…

Юнкерские училища появились в России в 1864 году. На момент, когда Михаил Алексеев надел погоны юнкера, училищ такого типа в стране существовало 17 — пехотные Виленское, Московское, Гельсингфорсское, Одесское, Варшавское, Киевское, Чугуевское, Рижское, Казанское, Тифлисское, Санкт-Петербургское, Оренбургское, Ставропольское и Иркутское, кавалерийские Тверское и Елисаветградское, казачье Новочеркасское. Всего в них обучалось 2670 юнкеров-пехотинцев, 270 кавалеристов и 405 казаков. Именно выпускники юнкерских училищ составляли «костяк» русского офицерского корпуса в 1870—1900 годах.

Полный курс обучения в училище был рассчитан на два года. В младшем классе изучали общеобразовательные предметы: Закон Божий, русский язык, математику, историю и географию, воинские уставы. В старшем классе — русский язык, воинские уставы, тактику, сведения об оружии, военную администрацию с необходимыми сведениями о способах обучения подчиненных, сбережении здоровья в войсках, военном судопроизводстве и военно-уголовных законах, некоторые сведения об артиллерии, полевую фортификацию, топографию. Для практического изучения воинской службы после первого курса юнкера распределялись по ближайшим частям. Юнкера старшего класса летом занимались в поле съемками, разбивкой и трассировкой окопов. После завершения учебы юнкера выпускались в полк, где производились в первый офицерский чин прапорщика.

Пехотное юнкерское училище уступало в престиже другим военным учебным заведениям Москвы. Его выпускник, в будущем Маршал Советского Союза Б.М. Шапошников вспоминал: «Училище размещалось в Лефортове, в Красных казармах — старинном двухэтажном здании с толстыми стенами, мрачными, пропускавшими мало света окнами, с большим коридором посередине, с асфальтовыми полами. По красоте и удобству оно далеко уступало расположенному на Знаменке зданию Александровского военного училища… Даже кадетские корпуса были в более благоустроенных зданиях, чем наше училище». Впрочем, не следует думать, что качество образования, которое будущие офицеры получали в юнкерских училищах, было ниже, чем, скажем, в училищах военных. Германский майор фон Теттау, посетивший в 1904 году некоторые части русской армии, в том числе и 125-й пехотный Курский полк, на 85 процентов укомплектованный выпускниками юнкерских училищ, отметил следующее: «Общество офицеров производило отличное впечатление людей хорошо воспитанных, как в смысле военном, так и житейском».

В 1897 году Московское пехотное юнкерское училище было преобразовано в Московское военное, а в 1906—1917 годах называлось Алексеевским военным училищем в честь наследника русского престола великого князя Алексея Николаевича.

В апреле—мае 1876-го 19-летний Михаил сдавал в училище выпускные экзамены, в июле был переименован в портупей-юнкера и откомандирован в полк. По прошению Алексеева им стал расквартированный в Витебске 64-й пехотный Казанский, где продолжал служить в чине майора его отец. Звание портупей-юнкера было промежуточным между юнкерским и офицерским: по выходе из училища портупей-юнкера получали особое жалованье в 100 рублей в год, имели право на серебряный офицерский темляк на холодном оружии и особый золотой шеврон, нашивавшийся углом кверху над обшлагом левого рукава. В полку на портупей-юнкеров налагались офицерские обязанности, а по наложению взысканий они приравнивались к офицерам. По производству в первый офицерский чин им выдавалось 100 рублей на приобретение мундира.

Для Михаила Алексеева этот счастливый день наступил 1 декабря 1876 года — с открытием вакансии в полку он был произведен в прапорщики, приобретя тем самым права на личное дворянство. А уже меньше чем через год юный офицер получил боевое крещение на Русско-турецкой войне. Выступив на фронт из Витебска, 13 июля 1877 года 64-й пехотный Казанский полк переправился через Дунай и вступил на территорию Османской империи. 22 августа полк участвовал во взятии Ловчи (ныне — Ловеч, Болгария; в городе установлен памятник солдатам Казанского полка), а через неделю отличился во время штурма Плевны (ныне — Плевен, Болгария). Тогда казанцы, ведомые командиром полка полковником Михаилом Христофоровичем Лео, на глазах Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича овладели несколькими турецкими траншеями, и лишь отсутствие поддержки со стороны соседних частей помешало им развить успех. После тяжелого двухдневного перехода через Балканы полк 28 декабря 1877 года участвовал в Шейновском сражении.

Особо гордились офицеры и нижние чины 64-го Казанского полка тем обстоятельством, что всю Балканскую кампанию они проделали под руководством легендарного полководца М.Д. Скобелева — наводившего ужас на противника «Белого Генерала». Юному Михаилу Алексееву выпала честь некоторое время послужить ординарцем Скобелева. На память о днях освобождения Болгарии осталось у Алексеева ранение в ногу. А мужество офицера было отмечено сразу тремя боевыми орденами — Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом и Святой Анны 4-й степени «За храбрость» (Анненским оружием). 31 октября 1878 года за боевое отличие он был награжден также чином подпоручика. А всему 64-му пехотному Казанскому полку были пожалованы знаки на головные уборы с надписью: «За отличие в сражении при Шейнове 28 декабря 1877 г.». И это неудивительно, ведь в Болгарии казанцы проявили поистине массовый героизм. Так, за Плевну Знака отличия Военного ордена были удостоены 135 солдат, а за переход через Балканы и Шейново эта награда была вручена еще 79 бойцам.

До 5 июня 1879 года полк находился на территории получившей по итогам войны независимость Болгарии. С театра военных действий Алексеев вернулся в составе родного полка в Витебск, где прослужил еще четыре года. С июня 1883 года местом стоянки полка стал Кобрин, а еще позже — Белосток, где специально для казанцев были построены новые казармы. Опытный офицер быстро рос в чинах — 25 января 1881 года за отличие по службе был произведен в поручики, 15 мая 1883-го — в штабс-капитаны, в течение двух лет, с октября 1885-го по октябрь 1887 года, командовал ротой в своем полку.

Осенью 1886 года на так называемых «царских» маневрах под Высоко-Литовском (ныне — Высокое, Беларусь) в присутствии Александра III и шефа полка великого князя Михаила Николаевича, командир полка полковник В.К. Жер лично представил штабс-капитана Алексеева знаменитому генерал-лейтенанту М.И. Драгомирову, с 1878 года руководившему Николаевской академией Генерального штаба. Это знакомство определило всю дальнейшую судьбу Алексеева. С этого момента офицер начал усиленно готовиться к поступлению в академию и спустя год сдал вступительные экзамены в это элитное учебное заведение, открывавшее перед выпускниками самые широкие перспективы… М.К. Лемке в своих воспоминаниях писал: «За долголетнюю службу обыкновенного строевого офицера Алексеев хорошо изучил русского солдата, сознательно и глубоко воспринял своей чуткой и простой душой богатство его духовных качеств, отлично узнал и русского офицера, убедившись на деле в его большой потенциальной силе. На себе самом и около себя Алексеев испытал и увидел недочеты военной организации, отражающиеся на спине солдата и на шее офицера совсем иначе, чем это кажется в штабных кабинетах. Таким образом, перед профессорами академии Алексеев предстал во всеоружии опыта и знания, которых так недостает громадному проценту молодежи, поступающей в академию сразу по истечении обязательного трехлетнего строевого стажа».

Академия Генерального штаба, с 1855 года носившая название Николаевской в память императора Николая I, существовала в России с 1832 года. Поступать в нее имели право офицеры всех родов войск в чине до штабс-капитана/штабс-ротмистра/подъесаула включительно. Отбор в академию был чрезвычайно строгим. Согласно воспоминаниям А.И. Деникина, «мытарства поступающих в академию начинались с проверочных экзаменов при окружных штабах. Просеивание выражалось приблизительно такими цифрами: держало экзамен при округах 1500 офицеров; на экзамен в академию допускалось 400—500; поступало 140—150; на третий курс (последний) переходило 100; из них причислялось к Генеральному штабу 50, то есть после отсеивания оставалось всего 3,3 процента».

В академии существовали младший и старший классы, а также дополнительный курс. Ученики, окончившие оба класса по 2-му разряду, направлялись обратно в войска на прежние должности, а перворазрядники переводились на дополнительный курс, после чего получали очередной чин и по истечении двух лет службы в войсках причислялись к офицерам корпуса Генерального штаба. Их было совсем немного: так, в 1906 году на всю армию приходилось 350 генералов, 500 штаб- и 200 обер-офицеров-генштабистов.

Учеба в академии была очень напряженной. Будущие генштабисты должны были в совершенстве знать основные и вспомогательные военные дисциплины, особенности тактики и вооружения предполагаемых противников и потенциальных союзников России, владеть иностранными языками, блестяще разбираться в военной истории — словом, быть живой «военной энциклопедией». Выдерживали такую нагрузку далеко не все: история академии зафиксировала случаи, когда ученики в буквальном смысле слова лишались рассудка от колоссальных умственных и физических нагрузок.

Знания учащихся оценивались по 12-балльной шкале. В 1-й разряд зачислялись те, у кого «в среднем выводе из баллов по главным предметам не менее 10, а в среднем выводе из баллов по вспомогательным предметам — не менее 9». Михаил Васильевич Алексеев окончил академию с баллом 11,63 — первым по успехам. Достичь высшей 12-балльной отметки ему помешало противодействие единственного человека, относившегося к Алексееву предвзято, — ординарного профессора генерал-майора Н.Н. Сухотина. Но даже недоброжелательность Сухотина не помешала Алексееву получить Милютинскую премию — 1000 рублей, которыми награждался лучший по успехам ученик каждого курса. Кстати, одновременно с Алексеевым окончили академию многие в будущем известные военачальники Первой мировой войны — генералы К.Л. Гильчевский, Е.А. Леонтович, С.Д. Марков, С.С. Саввич, В.Е. Флуг.

13 мая 1890 года 32-летнему Алексееву был присвоен чин Генерального штаба капитана. В ноябре молодой генштабист получил свою первую должность в новом качестве — старшего адъютанта штаба 1-го армейского корпуса. Этот год стал для Михаила Васильевича счастливым в еще одном смысле: он связал свою судьбу с Анной Николаевной Щербицкой, которая родила ему трех детей — сына Николая и дочерей Клавдию и Веру.

В июне 1894 года Алексеев получил перевод по службе в канцелярию Военно-учетного комитета Главного штаба, где сначала был младшим делопроизводителем, а затем старшим. Там он был произведен в подполковники (30 августа 1894 года) и полковники (5 апреля 1898 года этот чин дал офицеру права потомственного дворянства). С этого времени служба Алексеева была связана со штабной работой, если не считать цензового командования батальоном в лейб-гвардии Гренадерском полку (1900) и командования бригадой 22-й пехотной дивизии (1907).

Одновременно со службой в Главном штабе Алексеев преподавал на кафедре русского военного искусства Николаевской академии Генерального штаба, последовательно занимая должности экстраординарного (1898—1901), ординарного (1901—1904) и заслуженного ординарного (с 1904) профессоров. Об Алексееве-преподавателе один из его учеников, ставший впоследствии генерал-лейтенантом, А.П. Богаевский, вспоминал так: «Он остался таким же кропотливым и усердным работником, прекрасно излагавшим свой далеко не легкий предмет. Он не был выдающимся талантом в этом отношении, но то, что нужно нам было знать, он давал в строго научной форме и сжатом образном изложении. Мы знали, что все, что он говорит, — не фантазия, а действительно так и было, потому что каждый исторический факт он изучал и проверял по массе источников».

На протяжении трех лет, с августа 1900-го по май 1903 года, Генерального штаба полковник Алексеев был начальником оперативного отделения только что созданной генерал-квартирмейстерской части Главного штаба, а затем занял должность начальника отдела Главного штаба. 28 марта 1904 года последовало производство в чин генерал-майора. Михаилу Васильевичу было в то время всего 46 лет.

Именно в это время окончательно сформировались присущий Алексееву стиль штабной работы и его характер. Сослуживцы характеризовали его так: «Алексеев — человек рабочий, сурово воспитанный трудовой жизнью бедняка, мягкий по внешнему выражению своих чувств, но твердый в основании своих корней; веселье и юмор свойственны ему скорее как сатирику; человек, не умеющий сказать слова с людьми, с которыми по существу не о чем или незачем говорить, военный по всему своему складу, природный воин, одаренный всем, что нужно руководителю, кроме разве умения быть иногда жестоким; человек, которого нельзя себе представить ни в какой другой обстановке, практик военного дела, которое знает от юнкерского ранца до руководства крупными строевыми частями; очень доступный каждому, лишенный всякой внешней помпы, товарищ всех подчиненных, не способный к интригам». Всех поражала память Алексеева: после нескольких часов изучения карт он был способен составить подробную директиву, где на память, не сверяясь с документами, обозначал расстановку на фронте каждого корпуса, дивизии и полка.

Заслуги Алексеева в мирное время были отмечены орденами Святого Станислава 2-й степени (1892), Святой Анны 2-й степени (1896), Святого Владимира 4-й степени с бантом за 25 лет службы (1900) и Святого Владимира 3-й степени (1901).

С началом Русско-японской войны М.В. Алексеев 30 октября 1904 года был по собственному желанию назначен генерал-квартирмейстером 3-й Маньчжурской армии, которой командовал генерал от кавалерии барон А.В. Каульбарс.

Фронтовыми впечатлениями Алексеев откровенно делился с женой в письмах. Они содержат и невеселые размышления об увиденном. «Вообще наши начальники мало образованы в своем специальном военном деле и совершенно не подготовлены к управлению большими силами, — констатировал Алексеев. — Наши большие силы парализуются бесконечным исканием плана и в то же время отсутствием ясной, простой идеи, что нужно. Нет идеи, нет и решительности. Колебания и боязнь — вот наши недуги и болезни, мы не хотим рисковать ничем и бьем лоб об укрепленные деревни. Мелкие цели, крупные потери, топтание на месте, противник остается хозяином положения, а быть хозяевами должны были бы и могли бы быть мы… Отсюда вытекают те боязливые задачи, узкие по содержанию, которые ставит себе Главнокомандующий, то мотание войск, которое совершается при первой вести о появлении там или там противника. Полководцу нужны: талант, счастье, решимость. Не говорю про знание, без которого нельзя браться за дело. Военного счастья нет, а решимость просто отсутствует, а между тем на войне нужно дерзать и нельзя все рассчитывать. Стремление к последнему ведет за собою то, что мы никак не выберемся из области взятия той или другой деревни, вместо постановки цели ясной, широкой, определенной и направления для этого сил достаточных. Мы уже богаты и при умении и смелости могли бы многое сделать». Подводя итоги увиденного, генерал заключал: «Будем просить Бога — да смилуется над нашей Родиной и просветит ум и дух того, в чьих руках и военная слава, и судьба государства; пониже — в конце концов не сдадут, а на своих плечах вынесут свое дело».

Не раз в ходе боевых действий М.В. Алексееву приходилось делать рекогносцировки под огнем противника. За проявленное мужество генерал-майор 23 ноября 1905 года был удостоен ордена Святого Станислава 1-й степени с мечами, а 23 апреля 1906 года — Золотого оружия с надписью «За храбрость». В том же году он был награжден и своей второй «звездой» — орденом Святой Анны 1-й степени.

27 сентября 1906 года генерал-майор Алексеев получил назначение на должность 1-го обер-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба (ГУГШ). Он стал ближайшим помощником начальника ГУГШ генерала от инфантерии Ф.Ф. Палицына и, по мнению военного историка и теоретика Н.Н. Головина, «обладая громадным опытом стратегической работы и в то же время ученым стажем, представлял собою наиболее квалифицированного работника Большого Генерального штаба». На ГУГШ в то время была возложена серьезная обязанность — проанализировать ход Русско-японской войны, обобщить и учесть ее опыт в ходе планирования предстоящих кампаний.

Сослуживец и друг Алексеева генерал-лейтенант В.Е. Борисов вспоминал: «В 1907 году я встретился с Алексеевым в Главном Управлении Генерального Штаба. В это время осуществилось давнишнее стремление нашего Генерального Штаба выделиться из тяжелого плена в объятиях военно-административного Главного Штаба и отдаться всецело стратегической подготовке к будущей войне. Это удалось только после ряда поражений, испытанных нашей армией во время Японской войны. Первым нашим, независимым от военного министра, начальником Генерального Штаба был генерал Ф.Ф. Палицын. Алексеев был 1-м обер-квартирмейстером, я был 2-м. Алексеев ведал общим планом будущей войны. Я ведал развертыванием сил на западном фронте от Швеции до Румынии. Генерал Скерский был 3-м обер-квартирмейстером и ведал Кавказом и всей Азиатской Россией. Алексеев, несмотря на равное со мной и Скерским служебное положение, заменял для нас генерал-квартирмейстера (вместо бывшего им больного генерала Дубасова), так как Алексеев, состоявший до этого назначения Начальником оперативного отделения Главного Штаба, а во время Русско-Японской войны Генерал-Квартирмейстером Штаба 3-ей армии, знал ход всего стратегического делопроизводства и историю всех стратегических, организационных и военно-административных начинаний».

Однако плодотворная деятельность Михаила Васильевича в ГУГШ продолжалась недолго: 30 августа 1908 года он получил назначение на должность начальника штаба Киевского военного округа с оставлением в звании ординарного профессора Николаевской академии Генерального штаба, а 7 октября 1908 года за отличие по службе был произведен в генерал-лейтенанты. Прощаясь с подчиненным, Ф.Ф. Палицын в особом приказе подчеркнул, что «вся предшествующая служба Алексеева отмечена верным и настойчивым служением его интересам армии» и что он «всегда брал на себя львиную долю работы и стремился остаться незамеченным».

Перевод М.В. Алексеева в Киев был частью крупной реформы в армии — 13 ноября 1908 года Ф.Ф. Палицын лишился должности, ГУГШ был подчинен Военному министерству, а 2 декабря 1908 года Генштаб возглавил генерал от инфантерии В.А. Сухомлинов, относившийся к Алексееву крайне недоброжелательно (через год Сухомлинов стал военным министром).

В Киеве Михаил Васильевич прослужил четыре года. В должности начальника штаба округа он был удостоен ордена Святого Владимира 2-й степени (6 декабря 1911 года), после чего 12 июля 1912 года получил под командование 13-й армейский корпус. В его состав входили 1-я и 36-я пехотные дивизии, 2-я отдельная кавалерийская бригада, 13-й мортир-но-артиллерийский дивизион, 5-й тяжелый артиллерийский дивизион и 13-й саперный батальон. Дислоцировался корпус в родных местах генерала, на Смоленщине.

Конечно, в армии ссылки не бывает — бывает перемена места службы. Но для Алексеева, чей авторитет в Генеральном штабе в начале 1910-х годов был очень высоким, назначение в Киевский округ и 13-й армейский корпус были переводами с понижением. Тем более что буквально через десять дней после назначения Алексеева комкором произошел неприятный эпизод во время смотра на Бородинском поле — из строя вышел солдат и подал Николаю II прошение. Этим поспешили воспользоваться недоброжелатели Алексеева, обвинившие генерала в развале дисциплины в его корпусе. В вину Алексееву ставилось, в частности, то, что он ни разу не устроил церемониальный смотр своего корпуса, ссылаясь на необходимость войскам заниматься не этим «театром», а боевой подготовкой. «При крайне враждебном к нему отношении военного министра Сухомлинова и при ряде совершенно неподготовленных к своей важной задаче начальников Генерального штаба, Алексеев не мог иметь какого-либо решающего влияния в постановку общих стратегических вопросов», — с горечью констатировал в своих воспоминаниях генерал-лейтенант В.Е. Борисов.

Красноречивым примером недоброжелательного отношения к Алексееву высшего военного руководства страны служит эпизод, случившийся в марте 1914 года. Тогда освободился пост начальника Генерального штаба, и редактор журнала «Русская старина» генерал Воронов обратился к военному министру В.А. Сухомлинову:

— Все знающие русское военное дело люди просят, чтобы был назначен генерал Алексеев, который вполне этого достоин и имеет на то все права.

— Генерал Алексеев не может быть назначен, — ответил Сухомлинов.

— Почему?

— Он не знает языков. Ну как же он поедет во Францию на маневры и как он будет разговаривать с начальником французского Генерального штаба?

Ошеломленный Воронов попробовал возразить:

— Никак не полагал, что назначение начальника Генерального штаба зависит от языка…

Но Сухомлинов резко оборвал собеседника:

— Вопрос решенный! Назначение генерала Алексеева не состоится…

Тем не менее даже в такой невыигрышной для себя ситуации Алексеев находил мужество сопротивляться тем тенденциям в развитии вооруженных сил России, которые он находил неверными. Так, в феврале 1912 года на Московском совещании начальников штабов военных округов он выступил с резкой критикой плана обороны, разработанного в 1910 году полковником Ю.Н. Даниловым, сменившим Алексеева в роли 1-го квартирмейстера ГУГШ. План Данилова базировался на ложной посылке, предусматривавшей одновременное нападение на Россию Германии, Австро-Венгрии, Швеции, Румынии, Турции, Японии и Китая при нейтралитете Франции. При этом русской армии, скученной в Белоруссии, отводилась исключительно пассивная роль. Высмеяв фантастический план Данилова, Алексеев указал, что русская армия достаточно сильна, чтобы действовать наступательно, и подчеркнул, что основные силы нужно сосредоточить против Австро-Венгрии. Правоту этого взгляда подтвердила разразившаяся Первая мировая война…

С началом боевых действий, 20 июля 1914 года, только что назначенный Верховным главнокомандующим великий князь Николай Николаевич попросил у Николая II разрешения забрать к себе в Ставку Ф.Ф. Палицына в качестве начальника штаба и Алексеева — в качестве генерал-квартирмейстера. Но в этом великому князю было отказано. Вместо этого М.В. Алексеев получил другой пост — начальника штаба только что созданного Юго-Западного фронта, развернутого «на базе» хорошо знакомого военачальнику Киевского военного округа. В состав фронта вошли 3-я (командующий — генерал от инфантерии Н.В. Рузский), 4-я (командующий — генерал от инфантерии барон А.Е. фон Зальца), 5-я (командующий — генерал от кавалерии П.А. Плеве) и 8-я (командующий — генерал от кавалерии А.А. Брусилов) армии — всего 38,5 пехотных и 20,5 кавалерийских дивизий. В дальнейшем количество армий, входивших в состав фронта, неоднократно менялось. Основным противником фронта являлись вооруженные силы Австро-Венгерской империи.

Назначение не было неожиданным для Михаила Васильевича. Вся документация и карты были заранее им подготовлены и уложены в отдельный чемодан. Это позволило Алексееву выехать из Смоленска в Ровно, на «свой» фронт, уже через три часа после получения им телеграммы о назначении. Одновременно с отцом отправлялся на фронт и сын — 23-летний корнет лейб-гвардии уланского полка Николай Михайлович Алексеев. Кстати, всю войну он прошел в рядах действующей армии, категорически отказываясь от предложений перевести его в тыловую часть.

Главнокомандующим войсками фронта стал генерал от артиллерии Николай Иудович Иванов. Старый знакомый Алексеева по Киевскому округу, он относился к нему с плохо скрываемой недоброжелательностью, называл «типичным офицером Генерального Штаба, желающим все держать в своих руках и все самолично делать, не считаясь с мнением начальника». И тем не менее Иванов был вынужден считаться с опытом и умом Алексеева, тем более что план первой же разработанной Михаилом Васильевичем фронтовой операции блестяще удался. В августе—сентябре 1914 года на Юго-Западном фронте развернулось ожесточенное сражение — так называемая «Первая Га-лицийская битва». В его результате пять русских армий общей численностью около 700 тысяч человек нанесли крупное поражение четырем австро-венгерским армиям и двум оперативным группам, чья численность превышала 830 тысяч человек. Линия фронта переместилась на территорию противника — русские войска захватили значительную часть Галиции, в том числе Лемберг (Львов), почти всю Буковину, осадили мощную крепость Перемышль и вышли к Карпатам. Русская армия в Первой Галицийской битве потеряла 230 тысяч офицеров и солдат, в том числе 40 тысяч пленными; австро-венгры — 400 тысяч человек, в том числе 100 тысяч пленными. Трофеями русских стали восемь знамен и 400 орудий. Маршал Франции Фердинанд Фош, оценивая вклад Алексеева в руководство войсками Юго-Западного фронта, замечал, что он «своим талантливым руководством сумел операцию, сложившуюся вначале неудачно, обратить в блестящую победу».

Воздавал должное Алексееву в своей капитальной «Истории Русской армии» и А.А. Керсновский: «Задача Алексеева была огромной и тяжелой. Он начал операцию с руками, связанными абсурдным стратегическим развертыванием. Трагичность его положения усугублялась еще тем, что старшие его сослуживцы и начальники по Киевскому военному округу генералы Иванов и Рузский, в руках которых как раз и сосредоточился весь командный аппарат Юго-Западного фронта, проявили полное отстутствие стратегического кругозора и стратегического чутья. По своему положению начальника штаба генерал Алексеев мог только советовать и уговаривать, но он не мог самостоятельно приказывать… Таким образом, генералу Алексееву приходилось одновременно выправлять промахи Ю. Данилова, преодолевать инерцию Иванова, злую волю Рузского и В. Драгомирова и в то же время бороться с искусным, энергичным и предприимчивым Конрадом. Препятствия были бы трудно одолимыми и для Наполеона».

6 сентября 1914 года Михаил Васильевич Алексеев «за мужество и деятельное участие в подготовке успехов армий Юго-Западного фронта, увенчавшихся занятием Львова 21 августа 1914 года и оттеснением неприятельских сил за реку Сан» был удостоен ордена Святого Георгия 4-й степени. Спустя 18 дней за боевые отличия он был произведен в чин генерала от инфантерии. Надо сказать, что главкома фронта Н.И. Иванова наградили неизмеримо более щедро — 4 октября он получил орден Святого Георгия 2-й степени (став первым из шести кавалеров этой высокой награды за всю войну), а немного позже — уникальный орден Святого Владимира 1-й степени с мечами (такой награды не было тогда ни у кого в России). Причем Иванов был крайне недоволен тем, что этот орден ему привез флигель-адъютант императора, а не Николай II лично!..

Уже тогда, по итогам Первой Галицийской битвы, многие в армии высказывали мнение, что настоящее место М.В. Алексеева — в Ставке или, по крайней мере, во главе фронта. Но по-прежнему были в силе и его недоброжелатели, которые твердили, что Алексеев еще «молод» для роли главкома фронта и вообще слишком мало служил в строю, чтобы доверять ему такие ответственные посты!..

Дальнейшие бои на Юго-Западном фронте протекали для русской армии с переменным успехом. Начавшаяся в ноябре 1914 года Краковская операция была фактически сорвана Н.В. Рузским, а вторжение в Венгрию, на которое фронт в январе 1915 года получил санкцию Ставки, было отложено из-за тяжелого Праснышского сражения. Весеннее наступление в Карпатах закончилось разгромом двух австро-венгерских армий, но и русские войска понесли большие потери — около 200 тысяч человек убитыми и ранеными…

14 марта 1915 года Михаил Васильевич был назначен главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта, сменив в должности заболевшего генерала от инфантерии Н.В. Рузского. «Назначение генерала Алексеева и в Ставке, и на фронте было встречено с восторгом, — отмечал в своих мемуарах протопресвитер армии и флота Г.И. Шавельский. — Я думаю, что ни одно имя не произносилось так часто в Ставке, как имя генерала Алексеева. Когда фронту приходилось плохо, когда долетали до Ставки с фронта жалобы на бесталанность ближайших помощников великого князя, всегда приходилось слышать от разных чинов штаба: “Эх, 'Алешу' бы сюда!” (Так некоторые в Ставке звали ген. Алексеева.). В Ставке все, кроме разве генерала Данилова и полк. Щелокова, понимали, что такое был для Юго-Западного фронта генерал Алексеев и кому был обязан этот фронт своими победами. И теперь, ввиду чрезвычайно серьезного положения Северо-Западного фронта, все радовались, что этот фронт вверяется серьезному, осторожному, спокойному и самому способному военачальнику». Впрочем, сам Михаил Васильевич на поздравления в связи с назначением отвечал: “Тяжкое бремя взвалили на мои старые плечи… Помолитесь, чтобы Господь помог мне нести его”».

В письме сыну на фронт генерал откровенно делился своими чувствами: «Тяжелое время переживаю, как результат неудач на Юго-Западном фронте. Передали мне от Иванова две армии, в которых вместо дивизий и корпусов были лишь жалкие остатки. Мерзавцы заняли часть наших территорий южнее Люблина и Холма. Собрав все, что мог, приостановил их движение, но со злобой смотрю на то, что 11 месяцев войны пошли насмарку. И опять мы около Красника, опять около Ополе. Повторение прошлого года и даже похожие тяжелые дни, которые отражались паникой и в Варшаве. Немного улеглось там, но еще не вполне. Но 11 месяцев назад все было впереди, а теперь… много пережито, и отдавать назад этим мерзавцам было тяжело. Трудно судить, кто виноват, но дел натворили неладных, как кажется, немало общими усилиями старших начальников. Войска расстроены сильно, и починить все это нелегко… Быть может, за все время войны не было для меня таких тяжелых дней и недель, как теперь переживаемые. Ведь мое хозяйство тянется от Риги через Августов, Прасныш, Сохачев, Раву, Радом, Юзефов, Красник, Красностав, Грубешов до Сокаля. 1000 почти верст. Не везде люди прочные и толковые… Живу верою в лучшее и хорошее впереди».

Летом 1915 года Северо-Западный фронт включал в себя целых восемь армий: 1-ю (командующий — генерал от кавалерии А.И. Литвинов), 2-ю (командующий — генерал от инфантерии В.В. Смирнов), 3-ю (командующий — генерал от инфантерии Р.Д. Радко-Дмитриев), 4-ю (командующий — генерал от инфантерии А.Е. Эверт), 5-ю (командующий — генерал от кавалерии П.А. Плеве), 10-ю (командующий — генерал от инфантерии Е.А. Радкевич), 12-ю (командующий — генерал от инфантерии А.Е. Чурин) и 13-ю, впоследствии переименованную в Особую (командующий — генерал от инфантерии В.Н. Горбатове кий). Генерал Ю.Н. Данилов писал: «По числу дивизий, свыше двух третей всех сил перешло в подчинение генералу Алексееву, на которого таким образом выпала роль не только непосредственно руководить большей частью наших вооруженных сил, но и выполнять наиболее ответственную часть общей работы».

Вскоре после назначения в штаб фронта, размещавшийся в польском Седлеце, прибыл из Барановичей Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. «Совещание происходило в то время, когда страшная гроза уже висела над нашим фронтом, — писал в воспоминаниях Г.И. Шавельский. — Северо-Западный фронт не успел вполне оправиться после январского несчастья; на Юго-Западном фронте начался отчаянный натиск неприятеля. Наши армии стояли безоружными; всего недоставало: и ружей, и пушек, и пуль, и снарядов. Было над чем задуматься. Великий князь ехал на совещание сумрачным, подавленным…

На обратном пути великий князь был неузнаваем. Задумчивость и скорбь исчезли.

— Вы повеселели. Слава Богу! — сказал я за обедом великому князю.

— Повеселеешь, батюшка мой, поговоривши с таким ангелом, как генерал Алексеев, — ответил великий князь. — Он и удивил, и очаровал меня сегодня, — продолжал великий князь, обращаясь к начальнику штаба. — Вы заметили, какая сразу разница во всем: бывало, что ни спросишь, либо не знают, либо знают кое-что, а теперь на все вопросы — точный ответ; все знает: сколько на фронте штыков, сколько снарядов, сколько в запасе орудий и ружей, продовольствия и одежды; все рассчитано, предусмотрено… Будешь, батюшка, весел, поговоривши с таким человеком!

Потом мы узнали, что в этот день великий князь перешел с Алексеевым на “ты”. Это была высшая великокняжеская награда талантливейшему военачальнику. За всю войну никто другой не удостоился такой награды».

Ситуация для русской армии в весеннюю кампанию 1915 года действительно складывалась не лучшим образом. Мощный удар австро-германских войск, нанесенных по Юго-Западному фронту, послужил началом так называемого Великого отступления русской армии на линию старой государственной границы. Северо-Западному фронту Ставка устами Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича предписала оставаться на месте «на случай последующего нашего наступления вглубь Германии», но уже в первой половине месяца перспектива оставления левого берега Вислы отчетливо замаячила перед русской армией. Иначе ей грозил «польский мешок».

Из этого «мешка» силы Северо-Западного фронта сумели вырваться только благодаря полководческому таланту Михаила Васильевича Алексеева. Вовремя разгадав план противника, он сумел убедить великого князя в том, что приказ «Ни шагу назад!» станет губительным для армий фронта. С тяжелыми арьергардными боями русские покидали Польшу, но это было не паническое бегство, а достойное отступление. О сопротивлении наших войск можно судить по отзыву немецкого генерала Шварте: русское контрнаступление 13 июля он описывал как произведенное «по меньшей мере восемью корпусами», тогда как в реальности наступало только пять дивизий. Э. фон Людендорф в своих воспоминаниях свидетельствовал: «Предпринимались безрезультатные попытки окружить русских, а русская армия сравнительно благополучно уходила под нашим натиском, часто переходя в ожесточенные контратаки и постоянно пользуясь болотами и речками, чтобы, произведя перегруппировку, оказывать долгое и упорное сопротивление». И это несмотря на то, что нехватка вооружения и боеприпасов в русской армии возрастала буквально с каждым днем…

Единственным крупным промахом Алексеева-стратега, допущенным при осуществлении этого отступления, стала сдача крепости Новогеоргиевск (ныне Модлин, Польша). Вместо того чтобы эвакуировать эту крепость, Алексеев настоял на ее обороне. Генерал-лейтенант В.Е. Борисов вспоминал: «Во время борьбы в Польском мешке в первый раз у меня возник сильный спор с Алексеевым. Я… настаивал на очищении нами не только Ивангорода, Варшавы, но и Новогеоргиевска. Но Алексеев ответил:

— Я не могу взять на себя ответственность бросить крепость, над которой в мирное время так много работали.

Последствия известны. Новогеоргиевск оборонялся не год, не полгода, а всего лишь 4 дня по открытии огня немцами, или 10 дней со дня начала осады. 27 июля 1915 года обложен, а 6 августа пал. Это произвело на Алексеева очень сильное впечатление». В Новогеоргиевске сдалось в плен 83 тысячи человек, в том числе 23 генерала и 2100 офицеров (причем комендант крепости генерал от кавалерии Н.П. Бобырь перебежал к врагу), а в качестве трофеев противнику досталось 1204 орудия и более миллиона снарядов — и это в то время, когда каждый снаряд был в русской артиллерии на вес золота… Общие потери русской армии во время Великого отступления также были огромны — 2 миллиона 500 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, 2600 потерянных орудий. Враг захватил Польшу, Литву и Курляндию, не могло больше и речи идти о планировавшемся вторжении в Венгрию…

Позор капитулировавшего после десяти дней осады Новогеоргиевска был смыт героизмом гарнизона небольшой крепости Осовец, державшейся против превосходящих сил германцев 190 дней (!). Кроме гарнизона Новогеоргиевска, ни одна русская дивизия, с боями отходившая из Польши в Белоруссию, не попала в окружение. Ф. Кирилин, автор первого биографического очерка о М.В. Алексееве, так оценивал его роль в выправлении кризисной ситуации 1915 года: «Ум, опыт и неутомимая энергия Михаила Васильевича спасли в этот критический момент Россию. Он сохранил боеспособность Русского фронта… Заслуги генерала Алексеева, разбившего планы немцев уничтожить нашу армию, своевременно будут оценены историей». С ним солидарен и А.А. Керсновский: «На долю генерала Алексеева выпала исполинская задача вывести из гибельного мешка восемь армий — и это когда все сроки по вине Ставки были уже пропущены». Для сравнения подчеркнем, что в 1941 году ни один советский военачальник не смог организовать «стратегическое отступление» в рамках целого фронта…

О том, какие чувства испытывал М.В. Алексеев в дни Великого отступления из Польши, свидетельствует его письмо жене с фронта: «Быть может, было бы лучше, если бы я смотрел и переживал все это нервно, суетясь и волнуясь. Но сохранившееся совершенное спокойствие обостряет боль сознания своей беспомощности, заброшенности. Мой легкомысленный начальник штаба Гулевич живет мыслями, что неприятель понес такие потери, что дальше идти некуда и теперь конец. Я так смотреть не могу и не смею, не имею права, ибо могу погубить армию, дать подобие Мукдена, когда мне отрежут путь внутрь России.

Мне было бы легче, если бы я мог плакать, но я не умею теперь сделать и этого. Только тяжелый-тяжелый камень лежит на моей душе, на моем сознании. Нет, не всегда тягота посылается “по силам человека”, видимо, иногда суждено получать свыше сил. Быть может и вероятно, над моими действиями, мыслями, решениями нет Божьего благословения… Горькую чашу этого пью и я, и те, которых я шлю не в бой, а на убой, но я не имею права не сделать этого и без борьбы отдать врагу многое. Но средства все истекают, а настойчивость богатого и предусмотрительного врага не ослабевает. Вот условия борьбы, над которыми глубоко задумываюсь…»

…3 августа на совещании Ставки Верховного главнокомандующего в Волковыске М.В. Алексеев предложил разделить Северо-Западный фронт на два — Северный и Западный. Главкомом Западного, штаб которого разместился в Минске, был назначен сам Алексеев, главкомом Северного (штаб в Пскове) — генерал от инфантерии Н.В. Рузский, у которого Алексеев в марте принимал Северо-Западный фронт. Западный фронт получил следующие задачи: «1) Прочно удерживать в своих руках Гродно-Белостокский район и фронт от верхнего Нарева до Бреста включительно; 2) Прикрывать пути по правому берегу Верхнего Буга к фронту Брест — Кобрин — Пинск — Лунинец». Кроме того, предписывалось «прочно удерживать крепость Брест и ее район». В тот же день М.В. Алексеев своей директивой объявил состав нового фронта. В него вошли 1-я (командующий — генерал от кавалерии А.И. Литвинов), 2-я (командующий — генерал от инфантерии В.В. Смирнов), 3-я (командующий — генерал от инфантерии Л.В. Леш) и 4-я (командующий — генерал от инфантерии А.Е. Эверт) армии. Эти распоряжения Алексеева были одобрены Верховным главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем. Он отметил, что «не желает стеснять никакими указаниями» Алексеева.

Но август 1915-го был не только месяцем Великого отступления — он был еще и месяцем своеобразного «междуцарствия» в руководстве русской армии. 6 августа решение о возложении на себя обязанностей Верховного главнокомандования принял император Николай II. Но в должность он вступил только 23 августа. До этого числа Верховным оставался великий князь Николай Николаевич (о своем скором смещении он узнал только 20 августа). А император через военного министра А.А. Поливанова практически сразу же предложил М.В. Алексееву должность начальника штаба Верховного главнокомандующего (ту самую, которую великий князь Николай Николаевич просил для него еще в июле 1914 года)… А.А. Поливанов так вспоминал обстоятельства своей поездки 9 августа 1915 года к Алексееву: «В Волковыск прибыли, когда начинало темнеть. Командующий занимал маленький домик в центре города. Я не видел генерала Алексеева с мая. Озабоченный тяжелым положением своих войск, он был, однако, как всегда спокоен и сосредоточен. Он выслушал от меня известие о предстоящей ему обязанности обратиться в начальника штаба при Верховном Главнокомандующем — государе, промолвив:

— Придворным быть я, наверно, не сумею…

При столь критическом положении нашего фронта, требующем непрерывного к себе внимания, генерал Алексеев признавал перемену высшего командования в данную минуту безусловно вредной».

Надо сказать, что Алексеев был не одинок в этом своем мнении. Когда 20 августа Николай II сообщил о своем решении возглавить армию членам правительства, восемь министров из тринадцати подали заявления об отставке в знак протеста. Это было связано, во-первых, с тем, что бывший Верховным с 1914 года великий князь Николай Николаевич пользовался немалой популярностью в армии и обществе, а во-вторых, с общим восприятием личности Николая II в стране. Критикуя его решение, члены правительства в резких тонах указывали, что «народ давно, со времен Ходынки и японской кампании считает Государя царем несчастливым, незадачливым», что Николай II никогда не был полководцем, а следовательно, русская армия под его водительством заранее обречена на поражение.

Однако все обстояло далеко не так однозначно, как представлялось министрам. Великий князь Николай Николаевич давно уже не был тем Верховным главнокомандующим, перед которым трепетали войска — и свои, и чужие. Еще в мае 1915 года он спрашивал Николая II, не хочет ли он назначить Верховным более способного человека. Особенно подкосили Николая Николаевича события лета 1915-го — отступление из Галиции, сдача без боя крупнейших крепостей: Новогеоргиевска и Ковно. Он отчего-то решил, что остановить противника можно будет не ранее чем под Курском и Тулой, то есть заранее соглашался отдать противнику всю Белоруссию и Смоленщину без боя!.. Так что оставить армию в ведении человека, потерявшего самообладание, плакавшего при известии о падении Ковно и оправдывавшего все неудачи фразой «Так Богу угодно», было подобно смерти.

Решение Николая II самому возглавить армию было для него весьма непростым. Обычно монархи возглавляли армии своих государств в преддверии победоносных походов, в ожидании лавров полководца. Николай II встал во главе Русской Императорской армии в момент величайшей опасности, нависшей над страной. Империя должна была сама справиться с наседавшим на нее врагом — ибо, к великому сожалению и негодованию русских, союзники ровно ничем не стремились облегчить участь России летом 1915 года…

Если бы английские и французские армии начали хотя бы минимальное наступление на Западном фронте, германцы волей-неволей вынуждены были бы прекратить яростный натиск на Востоке. Активизируйся второй фронт — и битвы за Белоруссию могло бы и не быть, русская армия остановилась бы на границах Польши… Но англичане и французы, словно не замечая тяжелейшего положения союзников, стояли на тех же позициях, что и в апреле. Британский посол Д. Бьюкенен в августовском номере газеты «Новое время» даже дал специальное интервью, в котором объяснил причину бездействия своей армии: дескать, англичане накапливают снаряды, а когда их будет достаточное количество, тогда и ударят!.. На Италию, вступившую в войну на стороне Антанты, надежды тоже не было: место брошенных на итальянский фронт австрийских дивизий заняли германские…

Но, так или иначе, М.В. Алексеев, как и большинство военнослужащих, встретил назначение Николая II на пост Главковерха без сочувствия. «Надежда, что Император Николай II вдруг станет Наполеоном, была равносильна ожиданию чуда, — вспоминал Г.И. Шавельский. — Все понимали, что Государь и после принятия на себя звания Верховного останется тем, чем он доселе был: Верховным Вождем армии, но не Верховным Главнокомандующим; священной эмблемой, но не мозгом и волей армии… Армия, таким образом, теряла любимого старого Верховного Главнокомандующего, не приобретая нового. Помимо этого, многие лучшие и наиболее серьезные начальники в армии, по чисто государственным соображениям, не приветствовали решения Государя, считая, что теперь, в случае новых неудач на фронте, нападки и обвинения будут падать на самого Государя, что может иметь роковые последствия и для него, и для государства. Конечно, встречались и такие “патриоты”, которые, надрываясь, кричали, что решение Государя — акт величайшей мудрости. Но голос их звучал одиноко, не производя впечатления на массы».

Впрочем, приказы не обсуждаются. Должность главкома Западного фронта у Михаила Васильевича принял генерал от инфантерии А.Е. Эверт (в 1912-м именно его Алексеев сменил на посту командира 13-го корпуса). Таким образом, командовать новообразованным Западным фронтом Алексееву довелось всего две недели.

19 августа 1915 года Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич издал следующий приказ:

«Высочайшими указами Правительствующему Сенату 18 сего августа назначены: начальник моего штаба генерал от инфантерии Янушкевич — начальником по военной части Наместника Его Императорского Величества, а главнокомандующий Западного фронта, генерал от инфантерии Алексеев, — начальником моего штаба. Объявляя о таковой Высочайшей Воле, повелеваю генералу от инфантерии Янушкевичу сдать занимаемую должность, а генералу от инфантерии Алексееву занять и вступить в таковую». В тот же день, сдав дела Эверту, Михаил Васильевич впервые приехал в белорусский город Могилёв, где уже 11 дней размещалась перебазировавшаяся из Барановичей Ставка Верховного главнокомандующего. Именно оттуда на протяжении августа 1915-го — ноября 1917 года шли приказы, координировавшие деятельность всех русских вооруженных сил. Могилёв стал военной столицей империи.

22 августа великий князь Николай Николаевич пригласил Алексеева на откровенную беседу. В комнате находился также протопресвитер армии и флота Г.И. Шавельский.

«— Я хочу ввести вас в курс происходящего, — неторопливо заговорил великий князь. — Ты, Михаил Васильевич, должен знать это, как начальник штаба, от отца Георгия у меня нет секретов. Решение государя стать во главе действующей армии для меня не ново. Еще задолго до этой войны, в мирное время, он несколько раз высказывал, что его желание, в случае Великой войны, стать во главе своих войск. Его увлекала военная слава.

Императрица, очень честолюбивая и ревнивая к славе своего мужа, всячески поддерживала и укрепляла его в этом намерении. Когда началась война, он так и сделал, объявив себя Верховным Главнокомандующим. Совет министров упросил его изменить решение. Тогда он меня назначил Верховным. Как вы оба знаете, я пальцем не двинул для своей популярности. Она росла помимо моей воли и желания, росла и в войсках, и в народе. Это беспокоило, волновало и злило императрицу, которая всё больше опасалась, что моя слава, если можно так назвать народную любовь ко мне, затмит славу ее мужа. К этому примешался распутинский вопрос. Зная мою ненависть к нему, Распутин приложил все усилия, чтобы восстановить против меня царскую семью.

Теперь он открыто хвастает: “Я утопил Верховного!” Увольнение мое произвело самое тяжелое впечатление и на членов императорской фамилии, и на Совет министров, и на общество. На государя подействовать старались многие. Говорила с ним его сестра, Ольга Александровна, — ничего не вышло.

Говорили некоторые великие князья, — тоже толку не было. Императрица Мария Федоровна, всегда очень сухо и холодно относившаяся ко мне, теперь стала на мою сторону. Она тоже просила государя оставить меня, но и ее вмешательство не принесло пользы. Наконец, Совет министров, во главе с председателем, принял мою сторону. Государь сказал им: “Вы не согласны с моим решением, тогда я вас сменю, а председателем Совета министров сделаю Щегловитова”. Теперь беседует с государем великий князь Дмитрий Павлович, но, конечно, и из этого ничего не выйдет. Государь бывает упрям и настойчив в своих решениях. И я уверен, что тут он не изменит принятого. Я знаю государя, как пять своих пальцев. Конечно, к должности, которую он принимает на себя, он совершенно не подготовлен. Теперь я хочу предупредить вас, чтобы вы, с своей стороны, не смели предпринимать никаких шагов в мою пользу. Пользы от ваших выступлений не может быть, — только сильно повредите себе. Иное дело, если государь сам начнет речь, тогда ты, Михаил Васильевич, скажи то, что подсказывает тебе совесть».

Так Алексеев, до того далекий от политики и борьбы придворных кланов, оказался посвященным в сложный клубок интриг, пропитывавших мир Ставки и императорского двора…

В половине четвертого утра 23 августа в Могилёв прибыл Николай II. Тогда же состоялся первый доклад М.В. Алексеева императору. Через день великий князь Николай Николаевич, назначенный наместником на Кавказе, покинул Ставку.

Функции начальника штаба Верховного главнокомандующего определялись утвержденным 16 июля 1914 года «Положением о полевом управлении войсками в военное время»: «Он есть ближайший сотрудник Верховного Главнокомандующего по всем частям и должен быть в полной мере осведомлен во всех его планах и предположениях… Он обязан представлять Верховному Главнокомандующему соображения о направлении военных действий и о мерах по их обеспечению… В соответствии с указаниями Верховного Главнокомандующего он разрабатывает и передает подлежащим войсковым начальникам распоряжения относительно ведения военных операций, также своевременно осведомляет их об обстановке и происходящих в ней изменениях… Все распоряжения Верховного, объявляемые начальником штаба словесно или письменно, исполняются как повеления Верховного… В случае болезни Верховного управляет всеми вооруженными силами его именем, а в случае смерти Верховного немедленно заступает на его место впредь до назначения государем нового Верховного, хотя бы главнокомандующие армиями фронтов и командующие отдельными армиями были старше его в чине». Впрочем, все это выглядело так красиво и четко только на бумаге. Алексеев прекрасно понимал, что с императором в роли Верховного главнокомандующего полномочия начальника его штаба будут выглядеть крайне расплывчато и меняться в зависимости от ситуации. Так оно и случилось.

В Могилёв Михаил Васильевич прибыл с тремя офицерами, которым предстояло стать его ближайшими сотрудниками. Дольше всех Алексеев знал генерал-майора (с декабря 1915 года генерал-лейтенанта) Вячеслава Евстафьевича Борисова — с ним они вместе служили в 1882—1887 годах в 64-м пехотном Казанском полку, вместе окончили Академию Генштаба, а затем встретились в его Главном управлении. Там же Алексеев познакомился с полковником Александром Александровичем Носковым. С началом Первой мировой Алексеев забрал обоих к себе в штаб Юго-Западного фронта, соответственно генералом для поручений и начальником разведывательного отделения штаба. А генерал-майор Михаил Саввич Пустовойтенко с 1914 года был генерал-квартирмейстером штаба сначала Юго-Западного, а затем Северо-Западного фронта. Всем троим Алексеев доверял и на первом же докладе императору заявил, что может работать только с помощниками, которых уже хорошо знает. И хотя алексеевская «команда» никакого восторга у старожилов Ставки не вызвала, император занял сторону Михаила Васильевича. В итоге Пустовойтенко стал генерал-квартирмейстером штаба Ставки, Борисов — генералом для поручений при Алексееве, а Носков — штаб-офицером для делопроизводства и поручений.

Комплекс зданий, которые заняла Ставка, разместился на Губернаторской площади Могилёва (ныне Советская площадь). 25 августа 1915 года Николай II поселился на втором этаже дворца губернатора, а Алексеев занял две комнаты на втором этаже дома, где размещалось управление генерал-квартирмейстера (эти здания разделяли буквально сто шагов). На том же этаже жили Пустовойтенко и Борисов.

Полковник Генерального штаба В.М. Пронин так описывал императорскую Ставку: «На южной окраине Могилёва, на высоком и крутом берегу Днепра, откуда открывался прекрасный вид на заднепровские дали, стоял небольшой двухэтажный губернаторский дом. Здесь имел пребывание Государь Император во время своих приездов в Могилёв. Почти вплотную к этому дому, или как мы его называли — “дворцу”, примыкало длинное двухэтажное здание Губернского правления; в нем находилось Управление генерал-квартирмейстера, этого “святая святых” всей русской армии. Перед “дворцом” и Управлением была довольно большая площадка, обнесенная со стороны прилегавшего к ней городского сада и улицы железной решеткой… В ближайших аллеях сада и на прилегающей к площадке улице несли дежурство чины дворцовой полиции и секретные агенты, которых мы называли “ботаниками”. Дабы не обращать на себя внимание, они, внешне сохраняя непринужденный вид, словно прогуливались, останавливались у дерева или цветочной клумбы и как бы внимательно их рассматривали, в то же время зорко следя за всеми прохожими и проезжими. Невдалеке, напротив Управления генерал-квартирмейстера, за садом, в большом здании Окружного суда, помещалось Управление дежурного генерала Ставки, во главе которого стоял генерал Кондзеровский».

К сожалению, в современном Могилёве сохранилось не так много зданий, связанных с деятельностью Ставки. В первую очередь это здание бывшего окружного суда, в котором размещались дежурный генерал, картографическая служба, охрана и фельдъегерская служба (сейчас — областной музей), отель «Метрополь», в котором жили чины штаба, а в начале сентября 1917 года временно содержался под арестом Л.Г. Корнилов (сейчас — ресторан «Империя»), отель «Бристоль», где жили представители союзников и находилось Офицерское собрание штаба (сейчас — Государственное училище культуры, на здании — мемориальная доска), здание городского правления (сейчас — Дворец бракосочетания). Сохранились здания Дворянского собрания, железнодорожный вокзал, городской театр. В 2008 году «с нуля» была восстановлена городская ратуша. Остальные здания погибли в 1943 году во время бомбардировки оккупированного Могилёва советской авиацией. Остатки руин были снесены уже в послевоенное время.

С переездом Ставки в Могилёв город был превращен в укрепленный лагерь. Императорскую Ставку обороняли отдельный авиационный отряд, отдельная артиллерийская батарея, батарея воздушной артиллерийской обороны и другие конные и пешие отдельные воинские подразделения. 1 февраля 1916 года был сформирован Батальон охраны Ставки Верховного главнокомандующего, 8 июня 1916 года переименованный в Георгиевский батальон для охраны Ставки. Все офицеры этого батальона были награждены орденами Святого Георгия, а унтер-офицеры и рядовые — георгиевскими крестами и медалями.

Рабочий день в Ставке был единообразным. Вставал Алексеев ежедневно в 8 часов утра. Уже через час все донесения, поступившие с фронта за ночь, наносились сотрудниками на карты, и генерал-квартирмейстер докладывал Алексееву обстановку. К 11.00 в кабинет Алексеева приходил император и заслушивал оперативный доклад начальника штаба. В первый раз Верховного вздумали было сопровождать министр императорского двора и уделов граф В.Б. Фредерике и дворцовый комендант В.Н. Воейков, но Алексеев захлопнул дверь перед самым их носом, и впредь на докладе, кроме императора и начальника штаба, присутствовали только генерал-квартирмейстер М.С. Пустовойтенко и иногда дежурный штаб-офицер Генерального штаба.

Во время доклада Николай II сидел, Алексеев и Пустовойтенко стояли. Если требовалось разобраться в обстановке более предметно, Алексеев зачитывал текст оперативной сводки императору, а Пустовойтенко обозначал на карте местность и воинские соединения, о которых шла речь. Во время совещания в кабинете висел густой табачный чад — император курил одну сигарету за другой.

Работа в таком режиме продолжалась около часа. Затем Алексеев глазами показывал Пустовойтенко на дверь. Вторая часть доклада продолжалась примерно до половины первого и посвящалась новым приказам по армии, которые составлялись Алексеевым и подавались на утверждение Верховному.

Если император отсутствовал в Ставке, что случалось нередко, Михаил Васильевич ежедневно посылал ему отпечатанный на машинке доклад на больших листах специальной «царской бумаги». Доклад состоял из сводки данных истекшего дня и административной части.

В половине второго дня Алексеев отправлялся завтракать. Сначала его ежедневно приглашали к царскому столу, но этот официальный завтрак длился обычно долго, и Михаил Васильевич, ссылаясь на занятость, упросил императора разрешить ему выходить к высочайшему завтраку только два раза в неделю — по вторникам и воскресеньям. Николай II согласился, но место справа от него за столом всегда пустовало на случай, если Алексеев решит присоединиться к трапезе. После короткого завтрака в компании генералов и офицеров Ставки Михаил Васильевич отправлялся на прогулку с Пустовойтенко, а к 16 часам снова возвращался к работе — принимал многочисленных посетителей. М.К. Лемке так описывал типичный день начальника штаба Верховного: «Вчера у Алексеева был очень долго, больше часу, майор французской службы Ланглуа, привезший пакет от Жоффра; после него был начальник штаба Корпуса жандармов Владимир Павлович Никольский; потом Алексеев имел продолжительный разговор по прямому проводу из своего кабинета с Эвертом; позже был заведующий беженцами сенатор Зубчанинов. Прибавьте к этому еще человек двадцать генералов, офицеров и чиновников разного ранга — и вы получите самый обыкновенный день человека, который должен всех принять, со всеми побеседовать, всем дать определенные ответы на их часто весьма неопределенные вопросы и вести все дело самого управления армией». В 18.00 следовал обед, после чего — снова штабная работа: подготовка текущих распоряжений, редактирование сообщений для прессы, общение по прямому проводу со штабами фронтов, составление шифрованных телеграмм. Вечерний доклад Верховному главнокомандующему, бывший обязательным в Ставке в 1914—1915 годах, был отменен. Спать Алексеев ложился, как правило, около часу ночи.

В случае экстренной надобности Алексеев имел право доклада Верховному главнокомандующему в любое время. Но таких случаев было всего два. Один из них описывает в своих мемуарах А.А. Носков: «19 сентября (1915 года. — В. Б.) утром шел обычный доклад генерала Алексеева царю, когда пришло первое сообщение из Минска о появлении отрядов германской кавалерии на севере Борисова (на восток от Минска), то есть в тылу командования Западного фронта. Эта телеграмма, ввиду ее важности, была показана генералу Алексееву в момент, когда царь уже покинул рабочий кабинет. Царь, который уже спустился на несколько пролетов по лестнице, повернул голову и, заметив, что Алексеев продолжает изучать телеграмму, немедленно возвратился и там, возле дверей кабинета, Алексеев показал царю текст телеграммы.

“Михаил Васильевич! Покажите мне это на карте!” — сказал царь, входя вновь в свой кабинет, где он и Алексеев пробыли еще около двадцати минут.

Царь вышел из кабинета заметно потрясенный, так как, вопреки обыкновению, он говорил громко и на ходу… Вечером того же дня царь вызвал во дворец генерала Алексеева, чтобы изучить ситуацию. Алексеев был вынужден огорчить царя еще более грозным известием: отряд германской кавалерии, силы которого были пока неизвестны, занял Борисов и перерезал железнодорожный путь возле этого города. В то же время сообщили, что германский цеппелин летал над железной дорогой Барановичи — Минск. Царь, давая соответствующие указания, проявил хладнокровие, не выказав внешне никакого беспокойства». Прорыв германской кавалерии был успешно ликвидирован.

Но, повторимся, такие случаи все же были из ряда вон выходящими. Обычно все экстренные распоряжения Алексеев отдавал самостоятельно и лишь потом докладывал о них императору. Такой порядок был введен именно при Николае II — в бытность Верховным великого князя Николая Николаевича любое распоряжение утверждалось им лично.

Сохранились многочисленные воспоминания современников, свидетельствующие о том, какой колоссальный объем работы был возложен на М.В. Алексеева. «Алексеев работает неутомимо, лишая себя всякого отдыха, — вспоминал подполковник М.К. Лемке. — Быстро он ест, еще быстрее, если можно так выразиться, спит и затем всегда спешит в свой незатейливый кабинет, где уже не торопясь, с полным поражающим всех вниманием слушает доклады или сам работает для доклада. Никакие мелочи не в состоянии отвлечь его от главной нити дела. Он хорошо понимает и по опыту знает, что армии ждут от штаба не только регистрации событий настоящего дня, но и возможного направления событий дня завтрашнего.

Удивительная память, ясность и простота мысли обращают на него общее внимание. Таков же и его язык: простой, выпуклый и вполне определенный — определенный иногда до того, что он не всем нравится, но Алексеев знает, что вынужден к нему долгом службы, а карьеры, которая требует моральных и служебных компромиссов, он никогда не делал, мало думает о ней и теперь. Дума его одна — всем сердцем и умом помочь родине.

Если, идя по помещению штаба, вы встретите седого генерала, быстро и озабоченно проходящего мимо, но уже узнавшего в вас своего подчиненного и потому приветливо, как-то особенно сердечно, но не приторно улыбающегося вам, — это Алексеев.

Если вы видите генерала, внимательно, вдумчиво и до конца спокойно выслушивающего мнение офицера, — это Алексеев.

Если вы видите пред собой строгого, начальственно оглядывающего вас генерала, на лице которого написано все величие его служебного положения, — вы не перед Алексеевым».

Протопресвитер армии и флота Г.И. Шавельский подчеркивал в своих мемуарах: «Генерал Алексеев нес колоссальную работу. Фактически он был и Верховным Главнокомандующим, и начальником Штаба, и генерал-квартирмейстером. Последнее не вызывалось никакой необходимостью и объяснялось только привычкой его работать за всех своих подчиненных. Кроме того, что все оперативное дело лежало на нем одном; кроме того, что он должен был вникать в дела всех других управлений при штабе и давать им окончательное направление, — он должен был еще входить в дела всех министерств, ибо каждое из них в большей или меньшей степени теперь было связано с армией.

Прибывавшие в Ставку министры часами просиживали у генерала Алексеева за разрешением разных вопросов, прямо или косвенно касавшихся армии. Генерал Алексеев должен был быть то дипломатом, то финансистом, то специалистом по морскому делу, по вопросам торговли и промышленности, государственного коннозаводства, земледелия, даже по церковным делам и пр. Только Алексеева могло хватить на все это. Он отказался на это время не только от личной жизни, но даже и от законного отдыха и сна. Его отдыхом было время завтраков и обедов; его прогулкой — хождение в штабную столовую, отстоявшую в полуверсте от Штаба, к завтракам и обедам. И только в одном он не отказывал себе: в аккуратном посещении воскресных и праздничных всенощных и литургий. В штабной церкви, за передней правой колонной у стены, в уютном, незаметном для богомольцев уголку был поставлен аналой с иконой, а перед ним положен ковер, на котором все время на коленях, отбивая поклоны, отстаивал церковные службы, являясь к началу их, генерал Алексеев. Он незаметно приходил и уходил из церкви, незаметно и простаивал в ней. Молитва церковная была потребностью и пищей для этого редкого труженика, поддерживавшей его в его сверхчеловеческой работе».

Об этой стороне жизни генерала писал и М.К. Лемке: «Алексеев глубоко религиозен; он всегда истово крестится перед едой и после нее, аккуратно по субботам и накануне больших праздников ходит к вечерне и т. д. Глубокая и простая вера утешает его в самые тяжелые минуты серьезного служения родине».

Одним из определяющих характер Алексеева качеств, по мнению Г.И. Шавельского, было бескорыстие: «Находились люди, которые, особенно после революции, решались обвинять Алексеева и в неискренности, и в честолюбивых замыслах, и в своекорыстии, и чуть ли не в вероломстве. После семнадцатилетнего знакомства с генералом Алексеевым у меня сложилось совершенно определенное представление о нем. Михаил Васильевич, как и каждый человек, мог ошибаться, — но он не мог лгать, хитрить и еще более ставить личный интерес выше государственной пользы. Корыстолюбие, честолюбие и славолюбие были совсем чужды ему. Идя впереди всех в рабочем деле, он там, где можно было принять честь и показать себя — в парадной стороне штабной и общественной жизни, как бы старался затушеваться, отодвигал себя на задний план. Мы уже видели, как он вел себя в штабной церкви. То же было и во дворце. На высочайших завтраках и обедах, как первое лицо после Государя, он по этикету должен был занимать за столом место по правую руку Государя. Зато во время закуски, во время обхода Государем гостей, он всегда скромно выбирал самое незаметное место, в каком-либо уголку и там, подозвав к себе интересного человека, вел с ним деловую беседу, стараясь использовать и трапезное время».

Отношения Алексеева и Николая II в начале их совместной работы были доверительными и теплыми. Сам Михаил Васильевич отзывался о Верховном так: «С Государем спокойнее. Его Величество дает указания, столь соответствующие боевым стратегическим задачам, что разрабатываешь эти директивы с полным убеждением в их целесообразности. Он прекрасно знает фронт и обладает редкой памятью. С ним мы спелись. А когда уезжает Царь, не с кем и посоветоваться».

В свою очередь и Николай II, вполне трезво воспринимавший свои возможности в качестве полководца, оценил деловые и человеческие качества нового подчиненного чрезвычайно быстро — уже 27 августа 1915 года, через четыре дня после вступления в должность, он писал жене: «Не могу тебе передать, до чего я доволен генералом Алексеевым. Какой он добросовестный, умный и скромный человек, и какой работник!» Со временем чувство симпатии императора к Алексееву крепло. Так, 10 марта 1916 года в письме жене он отмечал, что «работа по утрам с Алексеевым занимает у меня все время до завтра, но теперь она стала захватывающе интересной». А флигель-адъютант императора полковник А.А. Мордвинов был убежден, что «Его Величество относился к генералу Алексееву с большей симпатией и любовью, чем к другим».

О почестях, которые оказывались Алексееву при выходе к царскому столу, уже говорилось выше. А на Рождество 1915 года Николай II присвоил Алексееву придворное звание генерал-адъютанта Свиты Его Императорского Величества. Но Михаил Васильевич тогда с трудом уговорил императора… не делать этого. Николай II уступил его настойчивой просьбе, хотя и заметил: «Я все же буду считать вас своим генерал-адъютантом». И на Пасху 1916 года сам принес Алексееву генерал-адъютантские погоны и аксельбанты и в этот раз настоял, чтобы генерал принял их. Когда знакомые поздравили Алексеева, тот отозвался:

— Стоит ли поздравлять? Разве мне это надо? Помог бы Господь нам, — этого нам надо желать!

Однако мало кто обращал внимание на интересный факт — присвоение генерал-адъютантства стало единственной наградой, которую М.В. Алексеев получил на посту начальника штаба Верховного. Свой последний орден в Первой мировой — Белого орла — он заслужил в январе 1915 года (причем казенные знаки ордена ему так и не прислали). И после этого — ничего!.. А ведь были вполне полагавшиеся по статусу генералу от инфантерии ордена Святого Владимира 1-й степени, Святого Александра Невского и Святого Андрея Первозванного, были алмазные знаки к уже имевшимся у Алексеева наградам, не говоря уже о полководческих орденах Святого Георгия 3-й и 2-й степеней. И награждали ими куда менее значимых, чем Алексеев, личностей. Например, Н.В. Рузский, заслуживший нелестную славу «малодушнейшего из генералов», к примеру, в один день 23 августа 1914 года получил сразу два «Георгия» — 4-й и 3-й степеней. А вот Алексееву ни за спасение восьми армий в Польше, ни за стабилизацию фронта осенью 1915-го, ни за разработку наступательных операций 1916 года не досталось вообще ничего.

Впрочем, сам Михаил Васильевич, по-видимому, не придавал этому никакого значения. Об этом писал Г.И. Шавельский: «Человека, понимавшего Михаила Васильевича, гораздо более удивило бы, если бы последний стал жаловаться, что его забыли, его обошли, чем то спокойствие, которое он сохранял, когда другие, благодаря его трудам и талантам, возвышались, а он сам оставался в тени. Мне и в голову никогда не приходило, что Алексеев может обидеться из-за неполучения награды или может работать ради награды». Впрочем, иного мнения придерживался генерал В.Е. Борисов, отмечавший, что Николай II «не сумел с достаточной силой привязать к себе Михаила Васильевича и мало оказывал ему особенного внимания, недостаточно выделяя его, якобы, из других».

Конечно, было бы неверно утверждать, что Алексееву на должности начальника штаба Ставки не были присущи определенные недостатки, которые зачастую весьма ощутимо влияли на общую структуру управления действующей армией. Все знавшие генерала мемуаристы в один голос говорят примерно об одном и том же — Михаил Васильевич принадлежал к тому типу руководителей-перфекционистов, которые следуют правилу «Хочешь сделать хорошо — сделай сам». Утверждение «Перед хорошим начальником — чистый стол, потому что у него работают подчиненные» было явно не про него. Поэтому начальник штаба Ставки один выполнял функции, которые в идеале должны были быть распределены между добрым десятком генералов…

Слово Г.И. Шавельскому: «В деле, в работе он все брал на себя, оставляя лишь мелочи своим помощникам. В то время, как сам он поэтому надрывался над работой, его помощники почти бездельничали. Генерал-квартирмейстер был у него не больше, как старший штабной писарь. Может быть, именно вследствие этого Михаил Васильевич был слишком неразборчив в выборе себе помощников: не из-за талантов, он брал того, кто ему подвернулся под руку, или к кому он привык. Такая манера работы и такой способ выбора были безусловными минусами таланта Алексеева, дорого обходившимися прежде всего ему самому». Ю.Н. Данилов подчеркивал, что характеру Алексеева «не чужда была некоторая нетерпимость к чужим мнениям, недоверие к работе своих сотрудников и привычка окружать себя безмолвными помощниками. Наличие этих недостатков сказывалось у генерала Алексеева тем отчетливее, чем расширялась область его деятельности».

Шавельскому и Данилову вторит генерал П.К. Кондзеровский: «Вследствие ли полной непригодности Пустовойтенко или же вследствие свойства своего характера, но ген. Алексеев вел лично всю главную работу Генерал-Квартирмейстерства. Дело это он поставил так, что писал собственноручно все оперативные телеграммы. Мне постоянно приходилось заставать его за тем, что, сняв очки с одного уха и наклонившись совсем близко левым глазом к бумаге, он писал своим мелким, “бисерным”, четким и ровным почерком длиннейшие телеграммы, которые затем приказывал передать Генерал-Квартирмейстеру Я думаю, он потому и держал на должности Генерал-Квартирмейстера генерала Пустовойтенко, что тот не высказывал никакого протеста против такого его обезличения, — всякий другой едва ли согласился бы играть такую жалкую роль». Ю.Н. Данилов отмечал еще один недостаток Алексеева: «Я бы прежде всего отметил у генерала Алексеева недостаточное развитие волевых качеств». А.А. Брусилов: «Его главный недостаток состоял в нерешительности и мягкости характера». В.Е. Борисов: «Главным недостатком Алексеева было отсутствие у него волевого характера и уступчивость в отношениях с лицами высшего командования, в особенности с главнокомандующими армиями фронтов, которые с ним почти не считались, тем более что они непосредственно подчинены были не ему, а самому верховному главнокомандующему». Приказать главкомам фронтов сделать то-то и то-то Алексеев попросту не имел права, поэтому зачастую ограничивался советами и рекомендациями. А уж следовать им или не следовать, каждый главком решал сам. Легко себе представить, какой разнобой царил зачастую в штабах фронтов, получавших одновременно противоречившие друг другу директивы Ставки и приказы собственного главкома. Настаивать же на проведении в жизнь своих идей, «продавливать ситуацию» авторитетом Алексеев не любил и не умел. Более того, будучи по натуре человеком деликатным, он был склонен улаживать даже мелкие конфликты миром. Так, когда его адъютант накричал на какого-то офицера и не согласился принести ему извинения, Алексеев лично извинился перед оскорбленным за выходку адъютанта.

Другим слабым местом Алексеева было его стремление видеть во всех только хорошее, неумение «узнавать» нужных людей и проводить их на высокие должности. Таков был генерал-квартирмейстер Ставки М.С. Пустовойтенко, которого за глаза все звали «Пустоместенко». Когда жена поинтересовалась у Михаила Васильевича, почему он так держится за Пустовойтенко, он ответил:

— Больших людей нельзя брать с фронта — там они нужней, а я и с ними обойдусь.

Весьма странной фигурой в Ставке был также генерал-лейтенант В.Е. Борисов. «Есть один тип, который в штабе мозолит всем глаза, — писал о нем великий князь Андрей Владимирович, — это закадычный друг генерала Алексеева, выгнанный уже раз со службы за весьма темное дело, генерал Борисов, — маленького роста, грязный, небритый, нечесаный, засаленный, неряшливый, руку ему давать даже противно. Алексеев считает его великой умницей, а все, что он до сих пор делал, свидетельствует весьма ясно, что это подлец, хам и дурак… Наши неудачи на Карпатах — это всецело его вина… Но Алексеев слепо ему верит, и его не разубедить».

Необъяснимой ошибкой Алексеева стало «воскрешение» из небытия 67-летнего генерала от инфантерии А.Н. Куропаткина, чей авторитет в армии и стране после Русско-японской войны был крайне низок. После начала Первой мировой Куропаткин буквально рвался на фронт — обивал пороги начальства, засыпал его рапортами, умоляя доверить ему хотя бы дивизию. «Поймите меня! — писал Куропаткин. — Меня живого уложили в гроб и придавили гробовой крышкой. Я задыхаюсь от жажды дела. Преступников не лишают права умереть за родину, а мне отказывают в этом праве». Но великий князь Николай Николаевич словно не слышал жалоб Куропаткина. Алексеев же отнесся к просьбам старого генерала с пониманием («Жаль старика, да и не так он плох, как многие думают») и ходатайствовал за него перед императором. В результате в сентябре 1915-го Николай II доверил Куропаткину командование Гренадерским корпусом, а 6 февраля 1916 года — должность главнокомандующего армиями Северного фронта. Но после того как Куропаткин провалил мартовское наступление 1916-го, Алексеев разочаровался в своем протеже и, когда вернувшийся с Северного фронта Г.И. Шавельский передал ему от Куропаткина привет, раздраженно ответил:

— Баба ваш Куропаткин! Ни черта он не годится! Я ему сейчас наговорил по прямому проводу…

В июле 1916 года, после провала летнего наступления на Северном фронте, А.Н. Куропаткин был снят с должности.

Главком Юго-Западного фронта Н.И. Иванов, вообще относившийся к Алексееву с плохо скрываемой неприязнью, характеризовал его так: «Алексеев, безусловно, работоспособный человек, имеет свои недостатки. Главное — это скрытность… Он никогда не выскажет своего мнения прямо, а всякий категорический вопрос считает высказанным ему недоверием и обижается… Он не талантлив и на творчество не способен, но честный труженик». Генерал Н.Н. Головин отмечал малую известность Алексеева среди солдат: «Солдатская масса его знала мало; в нем не было тех внешних черт, которые требуются малокультурным массам для облика героя. То же самое происходило и по всей стране: все мало-мальски образованные слои знали Алексеева, уважали и верили ему; народные массы его не знали совсем».

А вот каким видел Алексеева и вовсе далекий от него человек, Э.Н. Гиацинтов: «Алексеев — ученый военный, который никогда в строю не служил, солдат не знал. Это был не Суворов и не Скобелев, которые, хотя и получили высшее военное образование, всю жизнь провели среди солдат и великолепно знали их нужды. Алексеев — это канцелярский военный, профессор военных наук, но и только. Он равнодушно относился к солдатам и к их нуждам». Так воспринимал начальника штаба Верховного обычный фронтовой офицер-окопник. Такой отзыв расходится со словами генерала от кавалерии П.А. Плеве, утверждавшего, что армейские офицеры-строевики как раз видели в Алексееве «своего брата, вышедшего на высшие ступени иерархии исключительно благодаря личным заслугам».

Были у М.В. Алексеева и совсем уж откровенные недоброжелатели из придворных кругов. Они высмеивали простоту и демократичность генерала, незнание им застольного этикета, утверждали, что как только он лишится высокого поста, то тут же пропадет на армейских «задворках», и даже пустили про Алексеева злое присловье: «Посдавал все крепости немцам и получил повышение». Но Алексеев не обращал на это внимание. Он не раз говорил о том, что на высокую должность его назначили временно, чтобы выправить сложную ситуацию на фронтах, а когда дела наладятся, его уволят, чтобы победоносно завершить войну смог «свой» человек.

…Осенние месяцы 1915 года для Ставки выдались не менее тяжелыми, чем летние. В ходе оборонительного Виленского сражения русская армия, сдав противнику Вильно и мощную Ковенскую крепость, отступила вглубь Белоруссии, а германские мобильные соединения предприняли так называемый Свенцянский прорыв — попытку кавалерийского «блицкрига». В течение нескольких дней вражеские конные разъезды проникли глубоко в тылы русской армии, над Московским и Петроградским направлениями нависла реальная угроза. По инициативе главкома Западного фронта А.Е. Эверта, поддержанной Алексеевым, на ликвидацию прорыва была брошена 2-я армия генерала от инфантерии В.В. Смирнова, благодаря энергичным и активным действиям которой прорыв был ликвидирован. Начиная с конца октября 1915 года театр военных действий начал постепенно стабилизироваться на линии Рига — Двинск (ныне Даугавпилс, Латвия) — Поставы — Барановичи — Пинск — Черновицы (ныне Черновцы, Украина). Германские войска окончательно выдохлись и больше не могли развивать наступление, а русские армии, нанеся противнику ряд ощутимых контрударов, начали возводить мощные линии обороны. Война на русском фронте приобрела позиционный характер, который в основном и сохранила на протяжении около двух лет. «По мере того как войска устраивались на новых линиях обороны и спокойная рука генерала Алексеева приводила все в порядок, настроение армии стало улучшаться», — отмечал военный историк Н.Н. Головин.

Основной задачей Ставки на рубеже 1915—1916 годов было пополнение обескровленной долгими оборонительными сражениями армии и преодоление «снарядного голода». Эта задача была успешно выполнена. Если в октябре 1915 года строевой состав армии составлял 870 тысяч человек, то в феврале 1916-го — уже 1 миллион 800 тысяч. Значительно улучшилось в 1916 году и боевое снабжение русских войск. Так, выпуск винтовок в сравнении с 1914 годом удвоился (с 55 до 110 тысяч в месяц), пулеметов — вырос в шесть раз (с 160 до 900 в месяц), снарядов малых калибров — в девять раз (с 70 до 665), снарядов калибра 76,2 миллиметра — в шестнадцать раз (с 100 тысяч до 1 миллиона 600 тысяч). Вырос и импорт оружия: в 1916 году Россия получила из-за рубежа 9428 пулеметов, 8 миллионов снарядов среднего и 1 692 тысячи — крупного калибра, 446 осадных орудий. У. Черчилль отмечал: «К лету 1916 г. Россия, которая 18 месяцев перед этим была почти безоружной, которая в течение 1915 г. пережила непрерывный ряд страшных поражений, действительно сумела собственными усилиями и путем использования средств союзников выставить в поле — организовать, вооружить, снабдить — 60 армейских корпусов вместо тех 35, с которыми она начала войну».

К 1916 году в России встали под ружье 15 миллионов муж- чин. Но в сопоставлении с другими воюющими странами эта цифра вовсе не кажется такой уж огромной. Судите сами: в России воевало менее 9 процентов населения страны, в то время как в Великобритании — 13 процентов, а в Германии и Франции — по 20. Дошло до того, что в Германии в армию начали призывать 17-летних юношей, всерьез рассматривался вопрос о мобилизации женщин и о тотальной мобилизации всего населения от 15 до 60 лет. В январе 1916-го в Турции начали призывать 50-летних, в Австро-Венгрии — 55-летних… Ничего подобного в России не происходило даже близко. Только в феврале 1917 года в армию начали призывать 18-летних парней.

Третий год войны, 1916-й, стал для Российской империи годом тяжелых сражений, причем все они так или иначе находились в прямой зависимости от европейского театра военных действий. 1 февраля 1916 года во французском городе Шантильи состоялась межсоюзническая военная конференция представителей стран Антанты, на которой было решено предпринять совместное наступление на противника в июне. Однако Германия спутала эти планы, буквально через неделю после конференции в Шантильи навязав французам тяжелое сражение за крепость Верден. Уже 21 февраля представитель Франции при Ставке генерал П. По запросил помощи у России. Результатом стала продолжавшаяся с 5 по 18 марта Нарочская операция — попытка Западного и Северного фронтов прорвать линию германской обороны в Белоруссии и тем самым отвлечь внимание немцев от Вердена. Сражение шло в тяжелейших условиях — дождь вперемешку со снегом, минусовая температура… Русские войска проявили массовый героизм и самоотверженность, крупным успехом стало освобождение 8 марта города Поставы. Однако прорвать сильно укрепленную полосу обороны противника не удалось. 20 тысяч убитых, 65 тысяч раненых, 5 тысяч пропавших без вести — в такую цену обошлась русской армии помощь союзникам, оборонявшим Верден. Характерно, что в своем историческом труде «Верден» (1929) маршал Франции А. Петен не обмолвился о героях Нарочского сражения ни единым словом…

По итогам Нарочской операции 1 апреля 1916 года в Ставке было собрано совещание главкомов фронтов. По свидетельству А.А. Брусилова, руководил прениями Алексеев, Верховный же главнокомандующий лишь утверждал его предложения. Итогом совещания стала выработка плана нового летнего наступления. Главный удар в направлении на Вильно должен был наносить Западный фронт А.Е. Эверта, вспомогательный удар на Свенцяны доверили Северному фронту А.Н. Куропаткина, а демонстрационный на Ковель — Юго-Западному фронту А.А. Брусилова. Но военная история распорядилась по-своему. Блестящий Брусиловский прорыв Юго-Западного фронта вошел в анналы Первой мировой войны как самая успешная наступательная операция, а вот наступление Западного фронта на Барановичи, от которого столько ждали, обернулось для русской армии тяжелейшими, но почти безрезультатными боями и огромными потерями…

Вторая половина 1916-го также не принесла России решающих побед. Ковельское сражение Юго-Западного фронта закончилось безрезультатно, не было использовано в полной мере и выступление Румынии на стороне Антанты. По мнению А.А. Брусилова, «произошло это оттого, что верховного главнокомандующего у нас по сути дела не было, а его начальник штаба, невзирая на весь свой ум и знания, не был волевым человеком». С Брусиловым был согласен и крупнейший военный историк А.А. Керсновский, который в своей «Истории Русской армии» со свойственной ему эмоциональностью писал: «Решение Ставки нанести главный удар Западным фронтом в самое крепкое место неприятельского расположения — и это несмотря на неудачу Нарочского наступления — было едва ли не самым большим стратегическим абсурдом Мировой войны. И то, что это решение было навязано союзниками, лишь отягчает вину русской Ставки перед Россией и русской армией. А когда не поддержанное Ставкой наступление Юго-Западного фронта уже успело захлебнуться, Ставка решила его развить и указала для главного удара опять-таки самое крепкое, единственно крепкое место вражеского расположения — Ковель!..

Вместо того чтобы управлять событиями, Ставка сама следовала за ними. Верховного руководства российской вооруженной силы не существовало».

Такой жестокий приговор, вынесенный М.В. Алексееву, можно оспорить по многим пунктам. Конечно, управление работой штаба Ставки было не под силу одному человеку, даже такому талантливому, как Алексеев. Он просто физически не мог вникнуть во все детали многочисленных операций, планировавшихся на гигантском, протянувшемся от Риги до Румынии, фронте. Конечно, его вина в том, что он не сумел (и, видимо, не очень стремился) подобрать себе умных, опытных и самостоятельных помощников, взявших бы на себя техническую часть работы. В каких-то вопросах Алексееву не хватало настойчивости, стальной воли полководца, умения возразить Николаю II и навязать ему свою точку зрения. В корне порочной была и система взаимоотношений Алексеева с главкомами фронтов, которые могли принимать или не принимать к исполнению его советы и рекомендации. Наконец, нет сомнения, что Алексееву порой попросту не хватало полководческой фантазии для того, чтобы воплотить в жизнь казавшиеся ему авантюрными планы. Так, именно из-за его противодействия в апреле и октябре 1915 года не воплотилась в жизнь идея десантной операции против Константинополя, а в августе 1916-го не были использованы возможности только что вступившей в войну Румынии. Между тем в первом случае поражение Турции и Болгарии, а во втором случае — Австро-Венгрии было бы скорым и неизбежным.

И конечно, Алексеев был скован в своих решениях железными цепями союзнических обязательств, тяготевших над Россией. Оттого все победы нашей армии, даже самые блестящие, такие как Брусиловский прорыв, осуществлялись фактически не во имя России, а во имя интересов Антанты. Постоянная оглядка на союзников, исполнение всех их требований и вместе с тем неумение самим потребовать помощь тогда, когда она была необходима, действительно характеризовали все действия русской Ставки Верховного главнокомандующего.

Но винить в этом лично Михаила Васильевича Алексеева было бы несправедливо. В точно таких же условиях оказался бы на его месте любой военачальник, назначенный на пост начальника штаба Верховного в 1915 году. Работать практически в одиночку, имея крайне нечетко обозначенную компетенцию, зачастую исходя из интересов союзников, к тому же имея прямым начальником императора, было бы невероятно трудно даже гениальному полководцу.

Не следует к тому же забывать, сколько было сделано М.В. Алексеевым для выправления сложнейшей ситуации на фронте в 1915 году и для восстановления армии в 1916-м. Только благодаря его руководству вооруженными силами линия русского фронта смогла быстро «закаменеть» и местами оставаться неизменной в течение двух лет. О том, чтобы подпустить врага к Киеву, Минску, Москве, Петрограду, а тем более к Волге, тогда никто не мог и помыслить!..

Сам М.В. Алексеев, конечно, прекрасно осознавал щекотливость ситуации, в которой он находился. Видимо, именно неопределенность его положения и заставила генерала задуматься о том, насколько полезна для страны такая форма его деятельности и вообще — возможно ли выиграть войну, управляя войсками по существующей в России схеме.

Служивший в Ставке подполковник М.К. Лемке еще в октябре 1915 года подметил, что компетенция Алексеева становится весьма широкой и выходит за круг чисто военных проблем: «К нач. штаба стараются попасть на прием разные высокопоставленные лица с просьбами взять на себя и то, и се, чтобы привести в порядок страну. Например, Родзянко просил его взяться за урегулирование вопроса о перевозке грузов. И постепенно, видя, что положение его крепнет, Алексеев делается смелее и входит в навязываемую ему роль министра с громадной компетенцией, но без портфеля». Естественно, что облеченный огромной властью генерал быстро оказался в центре внимания самых различных политических группировок, каждая из которых желала видеть в Алексееве «своего». Позицию самого Михаила Васильевича М.К. Лемке описывал так: «Как умный человек, Алексеев отнюдь не разделяет курс современной реакционной политики, чувствует основные ошибки правительства и ясно видит, что царь окружен людьми, совершенно лишенными здравого смысла и чести».

Все чаще военачальника одолевали тяжелые мысли о будущем страны. Весьма показателен диалог, состоявшийся между М.В. Алексеевым и М.К. Лемке 16 марта 1916 года, сразу после неудачной Нарочской операции. Тогда, по свидетельству мемуариста, Алексеев произнес следующее:

— Армия — наша фотография… С такой армией можно только погибать. И задача командования свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать… Вот тогда мы узнаем, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором…

— Если этот процесс неотвратим, — возразил Лемке, — то не лучше ли теперь принять меры к меньшему краху, спасению самого дорогого, хоть нашей культуры?

— Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю хотя бы о моменте демобилизации армии? Ведь это же будет такой поток дикого разнуздавшегося солдата, который никто не остановит…

Читать подобные предсказания, с убийственной точностью сбывшиеся в 1917 году, сегодня жутко. Однако подобный пессимизм овладевал начальником штаба Верховного далеко не всегда. «Сидеть сложа руки» было не в его правилах, иначе Алексеев не предпринимал бы никаких шагов, а просто бездумно и слепо исполнял бы свои служебные обязанности…

По-видимому, сначала недовольство М.В. Алексеева вызывало лишь сильное влияние, которое оказывали на Николая II его супруга, императрица Александра Федоровна, и Григорий Распутин. Генерал П.К. Кондзеровский запечатлел в мемуарах такую сцену: «Придя к генералу Алексееву с докладом, я застал его в страшно возбужденном состоянии, бегающим взад и вперед по его маленькому служебному кабинету. И тут он мне взволнованно сказал несколько слов о том, какое ужасное влияние имеет на Государя Императрица, как Она портит этим Государю и как вредит всему». А Г.И. Шавельский вспоминает о том, с какой охотой согласился Алексеев поддержать его разговор с Николаем II о вредном влиянии, которое оказывает на него Распутин.

Надо сказать, что императрица искренне пыталась наладить с Алексеевым контакт. Во время одного из посещений Могилёва она во время прогулки с генералом завела разговор о Распутине, убеждая Михаила Васильевича в том, что его посещение Ставки принесет армии счастье. Но Алексеев сухо сказал в ответ, что если Распутин появится в Могилёве, он немедленно подаст в отставку. Императрица резко оборвала разговор и ушла не простившись. По словам Алексеева, после этой беседы отношение к нему императора ухудшилось. Впрочем, из дальнейших событий видно, что доверия к своему начштаба Верховный не утратил.

Одновременно генерала беспокоил нараставший в тылу кризис, вернее, сразу несколько кризисов — политический, экономический, духовный. С 1915 года в России началось размежевание между фронтом и тылом, которое возрастало с каждым месяцем. Столкнувшись с невиданной доселе войной, с колоссальными жертвами и потерями, которые на фоне побед России XIX века казались ужасающими (отдали Варшаву, которой Россия владела сто лет!.. Германская армия стояла в Белоруссии!..), люди оказались неготовыми жить и работать по простому и логичному правилу: «Все для фронта, все для победы». Тем более что Россия, в отличие от большинства воюющих стран, не вводила (и не могла ввести — против этого восстала бы Государственная дума) военное положение в тылу. Так что военные заводы даже в разгар неудач на фронте могли преспокойно бастовать (в 1914 году в России бастовало 300 тысяч рабочих, в 1916-м — уже 2,2 миллиона), газеты — сеять слухи и панику, «земгусары» — рассказывать сплетни о Распутине, поэты — писать стихи наподобие «Еще не значит быть изменником — быть радостным и молодым, не причиняя боли пленникам и не спеша в шрапнельный дым» (Игорь Северянин)…

Со всем этим хаосом, по мысли Алексеева, должно было покончить Верховное министерство государственной обороны, проект создания которого был подготовлен генералом 15 июня 1916 года. По мысли Алексеева, верховный министр должен был стать своего рода Верховным главнокомандующим тылом, а жизнь страны целиком и полностью должна была быть подчинена нуждам армии. Однако 28 июня Совет министров, собравшийся в Ставке, большинством голосов отклонил проект Алексеева. Михаил Васильевич убедился в том, что конструктивный диалог с действующим правительством вряд ли получится, и, видимо, дал это понять, так как императрица вскоре сообщила Николаю II: «Все министры чувствуют антагонизм с его (Алексеева. — В. Б.) стороны». Сам же Алексеев так отзывался о членах кабинета Б.В. Штюрмера: «Это не люди — это сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают».

На фоне этих разочарований Алексеева все больше интересовали возможности хорошо знакомых ему представителей либеральной оппозиции. Главенствующие роли в ней занимали представители думского Прогрессивного блока и тесно связанные с ними руководители Военно-промышленного комитета (ВПК) и Союза земств и городов (Земгора). Глава ВПК А.И. Гучков был отлично знаком Алексееву еще с 1907 года, а лидеры Земгора князь Г Е. Львов и М.В. Челноков специально приезжали к нему в Ставку в январе 1916-го. Именно в либеральных кругах в течение второй половины этого года постепенно вызрела идея государственного переворота — а точнее, устранения правящего монарха и провозглашения императором цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича. Начиная с февраля Гучков обратился к Алексееву с целым рядом писем, в которых прямо обвинял правительство в измене и взывал к генералу: «Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом… Можете ли вы что-нибудь сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пересечь линии вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем». Тон этих писем явно говорил о том, что Гучков видел в Алексееве своего единомышленника…

Интересно, что узнавшая об этих письмах императрица Александра Федоровна сообщала мужу 18 сентября 1916 года: «Теперь идет переписка между Алексеевым и этой скотиной Гучковым, и он начинит его всякими мерзостями — предостереги его, это такая умная скотина, а Алексеев, без сомнения, станет прислушиваться к тому, что он говорит». В ответном письме император удивляется: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом». Пригласив к себе Алексеева, Николай II поинтересовался, переписывается ли он с Гучковым, и получил отрицательный ответ. Впрочем, Гучков вскоре сам обнародовал свое письмо Алексееву от 15 августа — видимо, затем, чтобы «сжечь мосты» за Алексеевым и подтолкнуть его к более решительным действиям. Да и императрица снабдила мужа копией письма Гучкова к Алексееву.

К этому времени отношение Михаила Васильевича к правящему монарху успело кардинально измениться. На смену добродушной фразе «С ним мы спелись» постепенно начало приходить понимание того, что человек, находящийся во главе России, не может руководить гигантской страной, ведущей страшную войну. Мало-помалу Алексеев стал воспринимать Верховного главнокомандующего чуть ли не как помеху в своей работе. М.К. Лемке, наблюдавший М.В. Алексеева в Ставке, свидетельствовал: «Царь немало мешает ему в разработке стратегической стороны войны и внутренней организации армии, но кое-что М.В. удается отстоять от “вечного полковника”… Многое Алексеев делает и явочным порядком, т. е. докладывает царю уже о свершившемся факте, и поневоле получает одобрение — иногда с гримасой, иногда без нее. Иное дело личный состав: здесь царь имеет свои определенные мнения, симпатии и антипатии и сплошь и рядом решительно напоминает, что назначениями хочет ведать сам. Разумеется, такое вмешательство в значительной мере мешает и меняет все дело, всю мысль, а результаты получаются плачевные. Алексеев понимает, что при царе как при главнокомандующем он не может рисковать, так как неудача задуманного им риска сделает ответственным за него самого царя. Последнее время Николай становится особенно упрям и подозрителен».

Эмоции, владевшие М.В. Алексеевым, явственно слышны в его отзыве о Николае II, сделанном 30 октября 1916 года: «Ну, что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и… спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим…» Здесь и раздражение, и гнев, и разочарование, и желание исправить ситуацию… Алексеев не раз пытался «достучаться» до императора, причем в весьма резких и откровенных выражениях («Ваше дряхлое, дряблое, неразумное и нечестное правительство ведет Россию к погибели»), но никакой реакции не дождался. Перед Михаилом Васильевичем встал нелегкий выбор: оставаться верноподданным и мириться с тем, что, по его мнению, вело страну к краху, или же изменить присяге и стать участником заговора. Судя по тому, как развивались последующие события, Алексеев свой выбор сделал, хотя до определенного периода предпринимал все усилия, чтобы сохранить хотя бы видимость лояльности к императору.

В 2003 году историком О.Р. Айрапетовым были опубликованы записи, сделанные М.В. Алексеевым для себя. В них военачальник попытался составить психологический портрет Николая II. Эти записи чрезвычайно важны для понимания того, как Алексеев относился к императору в последние месяцы его царствования…

«N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему недостает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу.

Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Она — неискренность — развивалась все больше, пока не сделалась господствующей чертой характера.

Ум. Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, несмотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Его доброта вырождается в слабость, и она принуждает прибегать к хитрости и лукавству, чтобы приводить в исполнение свои намерения. Ему, быть может, вообще не хватает глубокого чувства и способности к продолжительным привязанностям.

Боязнь воли. Несчастная привычка держаться настороже. Атрофия воли.

Воля покоряет у него всё.

Умение владеть собою, командовать своими настроениями.

Искусство властвовать над людьми.

Чувствительное сердце.

У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.

В его поступках не было логики, которая всегда проникает в поступки цельного человека.

Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности.

Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.

Беспорывистость духа. Он был лишен и характера, и настоящего темперамента. Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.

Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.

Вместо упорного характера — самолюбие, вместо воли — упрямство, вместо честолюбия — тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.

Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида, и нелегко заживали эти раны.

Эгоизм вырабатывает недоверие; презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.

Была ли горячая любовь к Родине?

Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство… Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя».

Итак, осознав, что Российская империя «разлагается» и что главным виновником этого разложения является глава государства, Алексеев следом за этим пришел к выводу, что «обычными средствами» исправить ситуацию невозможно. Но какие «необычные средства» он собирался использовать в таком случае?.. Точного ответа на этот вопрос нет, как не можем мы и сказать, когда именно М.В. Алексеев впервые задумался о себе как о потенциальном политическом деятеле. Возможно, это произошло в тот момент, когда великий князь Николай Николаевич поделился с ним своей догадкой о причинах отстранения с поста Верховного главнокомандующего; возможно, когда Алексеев впервые осознал, какая реальная власть сосредоточена в его руках. Безусловно, оказывали на начальника штаба Ставки сильное влияние и его ближайшие сотрудники, в особенности генерал В.Е. Борисов, щеголявший в Ставке своим «демократизмом» и даже к царскому столу не выходивший из «принципиальных соображений». Интересна в этом смысле дневниковая запись М.К. Лемке, сделанная 9 ноября 1915 года: «Вчера Пустовойтенко сказал мне: “Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором”. Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно, что-то зреет, что-то дает основание предполагать такой исход… Недаром есть такие приезжающие, о цели появления которых ничего не удается узнать, а часто даже и фамилий их не установишь… Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполнят каждое его приказание, включительно до ареста в могилевском дворце… Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца». В этом фрагменте М.К. Лемке сильно «забежал вперед», но атмосферу зреющего в Ставке заговора он вряд ли выдумал. А ведь это еще ноябрь 1915-го, и Алексеев возглавляет штаб Верховного всего-навсего два месяца!..

А через год о заговоре, в котором был задействован Алексеев, разговоры шли уже далеко за пределами Ставки. В него так или иначе были посвящены все высшие военачальники России — некоторые разделяли цели заговорщиков, некоторые полностью контролировались их окружением. Как пишет в «Истории Русской армии» А.А. Керсновский, «на Северном фронте генерал Рузский — целиком во власти Юрия Данилова и Бонч-Бруевича — перешел в стан заговорщиков. На Западном фронте лояльный генерал Эверт и его начальник штаба незначительный генерал Квецинский зорко опекались генерал-квартирмейстером Лебедевым… Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов затаил в душе горькую обиду на Государя, оставившего без награды его знаменитое наступление. Заговорщикам не пришлось его долго упрашивать. На новоучрежденном Румынском фронте генерал Сахаров был в плену у своего штаба. Наместник на Кавказе великий князь Николай Николаевич находился в большой и плохо скрытой вражде к Государю и Государыне. Участие в заговоре он, однако, отклонил, предпочитая занять выжидательную позицию».

Не меньше сторонников заговора было и в высших правительственных кругах России. Более того, заговорщики даже не считали нужным особенно таиться. Так, согласно воспоминаниям князя А.В. Оболенского, в конце 1916 года он поинтересовался у Гучкова, насколько правдивы слухи о грядущем государственном перевороте. И услышал в ответ отнюдь не сбивчивые оправдания, а… обстоятельный рассказ о заговоре: «Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский… Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол Бьюкенен принимал участие в этом движении, многие совещания проходили у него». В качестве доказательства Гучков даже спросил Оболенского, не хочет ли он взглянуть на письма Алексеева. Возмущенный всем узнанным Оболенский рассказал о заговоре премьер-министру Б.В. Штюрмеру, а тот доложил обстоятельства дела императору. Но кончилось все тем, что Николай II «изволил указать Алексееву на недопустимость такого рода переписки с человеком, заведомо относящимся с полной ненавистью к Монархии и Династии», а Гучкову запретили бывать в действующей армии (то есть в Ставке). И все!.. Даже после этого Алексеев продолжал пользоваться полным доверием Николая II!

По данным же А.Ф. Керенского, на 16 ноября 1916 года был намечен переворот, план которого разработали князь Г.Е. Львов и М.В. Алексеев: «Они пришли к твердому выводу, что необходимо покончить с влиянием царицы на государя, положив тем самым конец давлению, которое оказывала на царя клика Распутина. В заранее намеченное ими время Алексеев и Львов намеревались убедить царя отослать императрицу в Крым или в Англию». В начале ноября Алексеева навестило в Ставке доверенное лицо Львова, причем произошла такая сцена: генерал, подойдя к настенному календарю, начал молча отрывать один листок за другим, пока не дошел до 16 ноября, показав таким образом дату переворота. Помешала осуществлению этого плана якобы только болезнь Алексеева.

Тяжелый приступ застарелой уремии действительно скрутил генерала и вынудил его 11 ноября 1916 года уехать на лечение в Севастополь. Естественно, на посту начальника штаба Верховного ему потребовалась временная замена, и должность принял командующий Особой армией генерал от кавалерии Василий Иосифович Гурко.

Его кандидатура многим показалась неожиданной — ведь у Алексеева был богатый выбор куда более заслуженных генералов фронтового уровня. Но при ближайшем рассмотрении все объяснялось просто — во-первых, Гурко был соучеником Алексеева по Николаевской академии Генштаба, а во-вторых, он заодно являлся и… старинным другом Гучкова. То есть был человеком, посвященным в заговор и вполне уверенным в его необходимости. Перед своим отъездом в Крым Алексеев долго инструктировал Гурко наедине. «О чем они говорили с глазу на глаз при передаче должности, останется навсегда тайной, которую они оба унесли в могилу, — писал адмирал А.Д. Бубнов. — Но факт тот, что с назначением Гурко появились неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры». Дальше Бубнов сообщает, что принимать эти «решительные меры» Гурко все же не стал: «Были ли тому причиной справедливые опасения генерала Гурко, что какое бы то ни было насильственное действие над личностью Царя даст последний толчок назревшему уже до крайней степени революционному настроению; или его в последнюю минуту остановило не изжитое еще традиционное верноподданническое чувство… трудно сказать. Но во всяком случае надежды, возлагавшиеся на него в Ставке, ни в малейшей степени не оправдались».

Из этого пассажа следует, что у Алексеева явно был какой-то запасной «силовой вариант», исполнителем которого в случае чего намечался Гурко, однако осуществлен он не был. Любопытно, что Бубнов пишет о «неоправдавшихся надеждах Ставки» на Гурко в весьма разочарованном тоне, а верноподданническое чувство называет «неизжитым». Это характеризует отношение к императору в Ставке в конце 1916 года…

Так или иначе, сыграть ключевую роль в военном перевороте, стать его действующим лицом № 1 В.И. Гурко суждено не было. Но на сцену заговора он еще выйдет в феврале 1917-го — именно Гурко «надавит» на императора и впервые заставит его задуматься об отъезде из Петрограда в Ставку, обернувшуюся для него ловушкой…

Была у Гурко, кроме «силового варианта», и другая, внешне мирная задача — подобрать и провести на руководящие должности в Ставке такие кадры, которые не подведут в решительный момент, то есть проделать всю техническую работу по обеспечению будущего переворота. Ради этого Алексеев пожертвовал даже старыми сотрудниками М.С. Пустовойтенко и А.А. Носковым, в которых был, видимо, не вполне уверен. Во всяком случае, еще 21 октября 1916 года в Ставке появился, а 6 декабря был официально утвержден в должности новый генерал-квартирмейстер — тоже давний друг Гурко и Гучкова генерал-лейтенант Александр Сергеевич Лукомский, а 20 декабря — помощник начальника штаба, генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский. Причем Клембовский появился в штабе сразу же после связанного с убийством Распутина отъездом Николая II из Ставки. Что эти назначения совершались с ведома и одобрения Алексеева, сомневаться не приходится — даже находясь на больничной койке, Михаил Васильевич держал происходящее в Могилёве под контролем. С этого времени Ставка была полностью в руках проверенных «алексеевцев», которые одновременно были и «гучковцами»…

Между тем в Севастополе состоялась личная встреча М.В. Алексеева с Гучковым. В ее ходе генерал был посвящен в план заговорщиков: один из великих князей должен был адресоваться к императору с неким «обращением» (видимо, с просьбой добровольно уступить трон), после чего, в случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось задержать царский поезд на полпути между Ставкой и Петроградом и заставить Николая II отречься от трона, а в случае сопротивления устранить самодержца физически. В мемуарах А.И. Деникина встреча Гучкова и Алексеева описана так: «В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета.

Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его определению, “и так не слишком прочно держится”, а потому просил во имя сохранения армии не делать этого шага.

Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовящегося переворота.

Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась».

О «решительном отказе» Алексеева Гучкову говорит в мемуарах и А.Ф. Керенский. Однако тогда становятся необъяснимыми те перестановки, которые внезапно последовали в Ставке в декабре 1916 года. Зачем «готовить почву», проводить на высокие штабные должности нужных людей, если считаешь заговор вредным в принципе?.. Кроме того, весьма сомнительно, чтобы Брусилов и Рузский согласились на участие в заговоре, зная, что Алексеев его решительно не одобряет. Ну и самое главное: человек, считающий заговор вредным, сообщает о нем куда следует — хотя бы императору, против которого этот заговор направлен…

Куда более вероятен другой вариант: напрямую, открытым текстом Алексеев Гучкову помощи не пообещал, а возможно, даже и отказал в ней, использовав всю приведенную Деникиным риторику. А скрытым текстом или интонацией дал понять, что в случае переворота противодействовать ему не будет и все зависимое от него сделает. Это позволяло Алексееву в случае провала заговора остаться в стороне. Возможно, что Алексеев раскритиковал именно вариант Гучкова (арест императора в поезде) и предложил более сложную, но и более безопасную для себя схему, на которую Гучков в итоге и согласился.

Одновременно Ставка занималась и своим непосредственным делом — руководила войсками. В начале осени 1916 года Алексеев предложил всем главнокомандующим фронтами разработать план операции прорыва укрепленных позиций противника. В Могилёв эти планы поступили в ноябре. Командование Западного фронта считало, что главный удар кампании 1917 года нужно наносить на Виленском направлении: А.Е. Эверт мотивировал это тем, что вслед за освобождением Западной Белоруссии и Литвы возможно будет развить наступление в Восточной Пруссии. Но В.И. Гурко решительно воспротивился тому, чтобы предоставить Западному фронту решающую роль в будущем году, и предложил сделать основным театром военных действий в кампании 1917 года Юго-Западный и Румынский фронты. 17—18 декабря 1916 года в Могилёве прошло большое совещание Верховного главнокомандующего и главкомов фронтов. На нем А.Е. Эверт категорически не согласился с предложением Ставки сделать главными фронтами следующего года Юго-Западный и Румынский. К Эверту присоединился главком Северного фронта Н.В. Рузский, полагавший, что его фронт должен наступать на Свенцяны. Временно замещавший Алексеева В.И. Гурко не смог настоять на своем, а Верховный главнокомандующий, по своему обыкновению, не спешил занять сторону кого-либо из присутствующих. Закончилось все тем, что в Петрограде был убит Распутин, и потрясенный Николай II спешно выехал из Могилёва в столицу. В результате никакого решения на совещании не приняли. В 1917-й русские фронты вступали, вообще не имея никаких планов на кампанию этого года!..

Только М.В. Алексеев внес в работу Ставки какую-то определенность, хотя и весьма своеобразную. 9 января 1917 года он предложил некий компромисс между планами Гурко, Эверта и Рузского — основной удар нанести на Юго-Западном фронте в направлении Львова, локальную операцию провести также на Румынском фронте и вспомогательные — на Северном и Западном. 24 января 1917 года этот план был одобрен императором, а в феврале командирам корпусов всех армий было предложено представить свои соображения не позже первой половины марта и исполнить все предварительные работы: наметить наблюдательные пункты, выбрать места для артбатарей, разработать планы связи, определить количество материалов и приступить к работам. Таким образом, фактическая разработка и подготовка наступательных операций 1917 года начались с конца февраля, приблизительно за четыре месяца до осуществления…

Но самое главное — на апрель 1917 года была запланирована Босфорская десантная операция, которая должна была поставить точку в боевых действиях Румынского и Кавказского фронтов. Ее следствием было бы падение Константинополя и выход из войны Турции, после чего последовал бы неизбежный крах Болгарии…

Однако осуществиться этому плану не было суждено. Март 1917 года стал водоразделом в истории Первой мировой войны на русском театре военных действий. После беспорядков в Петрограде 2 марта Николай II отрекся от престола, власть в стране перешла к Временному правительству. Это повлекло за собой грандиозные перемены как в жизни страны, так и в жизни армии.

Именно Февральский переворот 1917 года стал ключевым пунктом в истории Первой мировой войны для России. Именно к этому стремились как противники Российской империи, так и ее «союзники» по Антанте — в первую очередь Великобритания и США (Штаты вступили в войну вскоре после падения монархии в России, в апреле 1917-го). Ликвидация императорской власти в России дала возможность поставить у власти в стране правительство, которое изначально было послушной марионеткой в руках Запада и за восемь месяцев привело страну к краю пропасти, развалив буквально все сферы жизнедеятельности государства — и в первую очередь армию.

Зачем это нужно было нашим так называемым «союзникам»?.. Да затем, что союзниками их можно было назвать только в кавычках. Россия — победитель в Первой мировой войне — не устраивала никого: ни Великобританию, ни Францию, ни США. А между тем победное завершение войны Антантой в 1917-м приближалось стремительно, ресурсы Четверного союза таяли на глазах. О Босфорской десантной операции, после которой к России отошли бы Константинополь, Босфор и Дарданеллы, уже говорилось выше. Венгерский государственный деятель И. Бетлен в 1934 году так описывал последствия Первой мировой войны в случае победы в ней России: «Если бы Россия в 1917 году осталась организованным государством, все дунайские страны были бы ныне лишь русскими губерниями. Не только Прага, но и Будапешт, Бухарест, Белград и София выполняли бы волю русских властителей. В Константинополе на Босфоре и в Катарро на Адриатике развевались бы русские военные флаги».

Но такая картина категорически не устраивала «союзников» России. Следовательно, с развалом геополитического конкурента нужно было спешить. Затем и понадобилась так называемая «Февральская революция», которая на деле была хитроумно спланированной и тонко проведенной спецоперацией.

Естественно, было бы упрощением видеть в февральских событиях 1917 года только «руку Запада». Переворот никогда не удался бы, не находись Россия в глубоком духовном и идейном кризисе, не найдись в стране множества людей, искренне убежденных в том, что для победы в войне и дальнейшего процветания нужно «сделать все так, как у них», — то есть на Западе. В разрушении империи участвовали самые разные силы — от патриотически настроенных высших военных до пораженцев-большевиков, от всемогущих «общественников» до платных агентов Антанты, от недовольных правлением родственника великих князей до отупевших от постылого сидения в окопах рядовых…

В задачи этого очерка не входит подробное освещение вопроса подготовки Февральского переворота. Мы лишь заметим, что абсолютное большинство высших воинских начальников Русской императорской армии так или иначе были к нему причастны, и ликвидация монархии (или, по крайней мере, устранение правящего монарха) устраивала практически всех в стране, включая некоторых членов императорской фамилии. Очень характерна запись в дневнике генерала А.И. Спиридовича, описавшего «дух времени», царивший в Петрограде 20 февраля 1917 года, за три дня до начала того, что впоследствии назовут Февральской революцией:

«Об уходе Государя говорили как бы о смене неугодного министра. О том, что скоро убьют Царицу и Вырубову, говорили так же просто, как о какой-то госпитальной операции. Называли офицеров, которые, якобы, готовы на выступление, называли некоторые полки, говорили о заговоре Великих Князей, чуть не все называли Великого Князя Михаила Александровича будущим регентом». Далее Спиридович цитирует высказывания одного из членов Государственной думы: «Идем к развязке, все порицают Государя. Люди, носящие придворные мундиры, призывают к революции… Правительства нет… Императрицу ненавидят как сторонницу Германии… Кто пустил эту клевету, не знаю. Но ей верят. С Царицы антипатия переносится на Государя. Его перестали любить. Его уже НЕ ЛЮБЯТ… И все хотят его ухода… хотят перемены… А то, что Государь хороший, верующий, религиозный человек, дивный отец и примерный семьянин, — это никого не интересует. Все хотят другого монарха… И если что случится, вы увидите, что Государя никто не поддержит, за Него никто не вступится».

Цели, которые преследовались различными группами заговорщиков, были разными, но никто из них не отдавал себе отчет в том, что он рубит сук, на котором сидит, и играет на руку врагам страны — как тем, кто воевал против нее с открытым забралом, так и тем, кто изображал из себя преданного друга России…

Одним из таких заговорщиков, искренне желающих добра своей стране и верящих в то, что для этого необходимо устранение монарха, был генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев. И, как это ни ужасно звучит, ничего экстраординарного в занятой им в начале 1917-го позиции не было. Напротив, было бы удивительно, если бы Алексеев продолжал оставаться ярым монархистом и искренне верил в государственные таланты правящего императора…

Вечером 17 февраля 1917 года Михаил Васильевич вернулся из Севастополя в Могилёв. Вернулся не выздоровевшим, а совершенно больным — лечение не помогло, его мучили боли в почках, температура временами поднималась до 39—40 градусов. Почему же Алексеев вернулся, вместо того чтобы лечиться дальше?.. Да потому что события начали развиваться стремительно, соратники по заговору известили его об этом, и его присутствие в Ставке было необходимо. В.И. Гурко начал играть свою партию несколько раньше — еще 4 января он выехал из Могилёва в Петроград, так что на протяжении полутора месяцев Ставка фактически оставалась без руководителя.

С какой же целью ехал в столицу Гурко?.. Формально — для участия в межсоюзнической военной конференции и переговорах о новых военных поставках. Но главная миссия генерала заключалась в другом — заставить императора вернуться в Могилёв. Ведь Николай II отсутствовал в Ставке с 18 декабря 1916 года, со дня убийства Распутина, а такого развития событий планы заговорщиков не предусматривали. Значит, нужно было любой ценой подтолкнуть Верховного главнокомандующего к отъезду в Ставку.

13 февраля Гурко побывал с докладом у императора, причем с докладом весьма необычным — ради него государь, славившийся своим благочестием, опоздал на богослужение в первый день Великого поста. А после внезапно заявил жене, что должен… выехать в Ставку. Удивленная Александра Федоровна уточнила, не может ли он остаться с семьей, на что последовал ответ: «Нет, я должен ехать». О содержании доклада В.И. Гурко известно из воспоминаний А.И. Деникина, который так передал слова Гурко: «13 февраля… я долго убеждал бывшего царя дать ответственное министерство. Как последний козырь я выставил наше международное положение, отношение к нам союзников, указал на возможные последствия, но тогда моя карта была бита». Другими словами, второй человек в армии убеждал своего непосредственного начальника провести в стране крупнейшую политическую реформу, стращая в случае отказа немилостью союзников!..

Безусловно, такое, мягко говоря, странное поведение Гурко не могло не взволновать императора. Он понял, что Гурко высказывает не только свои мысли, но и, возможно, позицию всех чинов Ставки, а в этом случае личное вмешательство Верховного в ее дела было необходимо. Кроме того, у Николая II был еще один повод присмотреться к Гурко пристальнее. Слово министру внутренних дел России А.Д. Протопопову:

«В половине февраля царь с неудовольствием сообщил мне, что приказал генералу В.И. Гурко прислать в Петроград уланский полк и казаков, но Гурко не выслал указанных частей, а командировал другие, в том числе моряков гвардейского экипажа (моряки считались революционно настроенными)». Как бы вы, будучи Верховным главнокомандующим, отнеслись к подчиненному, который откровенно игнорирует ваши распоряжения и поступает так, как считает нужным он сам?.. Николай II даже не снял Гурко с должности…

Но своей цели настойчивый генерал все же не добился — шли дни, а император все не покидал Царского Села. Решающим аргументом, заставившим Николая II расстаться с семьей и отправиться в Могилёв, стала полученная им 19 февраля телеграмма от Алексеева. Видимо, узнав от Гурко, что император не торопится уезжать в Могилёв, Алексеев встревожился и начал действовать более активно. «Генерал Алексеев настаивает на моем приезде, — сказал император жене, получив эту телеграмму. — Не представляю, что там могло случиться такого, чтобы потребовалось мое обязательное присутствие. Я съезжу и проверю лично. Я не задержусь там дольше, чем на неделю, так как мне следует быть именно здесь». Итак, телеграмма «сработала» — авторитет Алексеева был в глазах императора велик, своему начальнику штаба он верил…

Решение государя отправиться в Ставку было полной неожиданностью для его окружения. Обстановка на фронте не требовала личного присутствия Верховного в Могилёве, план кампании на 1917-й был утвержден еще в конце января, положение в армии было вполне стабильным. А вот в столице, наоборот, было неспокойно, почему император и считал, что ему следует находиться именно в Петрограде. Дворцовый комендант В.Н. Воейков вспоминал: «Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот — не подходящий для его отъезда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного». В среду 22 февраля 1917 года в 14.00 императорский поезд отправился из Царского Села в Могилёв. Приехавший проводить брата великий князь Михаил Александрович «был очень доволен поездкой Государя» и усиленно убеждал его в том, что армия недовольна длительным отсутствием Верховного в Ставке и что решение ехать в Могилёв абсолютно верно. Днем раньше, 21 февраля, в Могилёв из столицы уехал и Гурко — его миссия была выполнена…

Мы не можем сказать с точностью, какие именно аргументы привели Алексеев, Гурко и великий князь Михаил, чтобы заставить императора выехать в Могилёв. Возможно, все они в той или иной форме сообщили Верховному правду — правду о том, что в Ставке и думских кругах зреет заговор. Может быть, Алексеев заявил, что главным заговорщиком является… Гурко, и в качестве доказательства привел факт невыполнения им приказов царя и дерзкий доклад 13 февраля… Вот только о своей роли в этом заговоре Алексеев умолчал. Ему было важно завлечь Николая II в западню, заставить его уехать из Царского Села. А о том, сколько сторонников к этому времени было у заговорщиков, свидетельствует выразительный эпизод, приведенный в воспоминаниях близкой подруги императрицы Ю.А. Ден: «Тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.

— Рассказывают ужасные вещи, Лили, — воскликнула она. — Вот что я должна тебе сказать. Ты должна предупредить Ее Величество.

Затем уже более спокойным тоном продолжала:

— Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки».

Узнав о том, что Николай II выехал в Могилёв, Алексеев наверняка вздохнул с облегчением — все шло по плану. А 23 февраля, на другой день после отъезда императора, в Петрограде внезапно начались массовые волнения — к вечеру число вышедших на улицы под лозунгом «Хлеба!» людей составило около 90 тысяч человек…

Конечно, такое совпадение — отъезд императора в Ставку 22 февраля и начало мятежа 23-го — не было случайным. Но интересно, что такое развитие событий стало полной неожиданностью для большинства политиков страны. Л.Д. Троцкий в «Истории русской революции» отмечал: «23 февраля было международным женским днем (по старому стилю. По новому — 8 марта. — В. Б.). Его предполагалось в социал-демократических кругах отметить в общем порядке: собраниями, речами, листками. Накануне никому и в голову не приходило, что женский день может стать первым днем революции. Ни одна организация не призывала в этот день к стачкам». Ему вторит В.М. Чернов: «Ни большевики, ни меньшевики, ни Рабочая группа, ни эсеры, как по отдельности, так и общими усилиями не смогли вывести на улицу петроградских рабочих». А вот думские оппозиционеры по поводу февральских массовых выступлений в Петрограде не писали ничего или отделывались в мемуарах невнятными фразами, потому что на самом деле были прекрасно осведомлены о том, кем именно направлялись события. Это были те самые «союзники» России по Антанте, заинтересованные не в совместных победных лаврах, а в поражении России в войне и дальнейшем распаде огромной страны…

Своего рода съездом этих антирусски настроенных сил стала межсоюзническая военная конференция, проходившая в Петрограде 19 января — 7 февраля 1917 года. Английскую делегацию на конференции возглавлял член военного кабинета Великобритании (и одновременно крупный банкир) виконт Альфред Мильнер. Этот «союзник» четырежды лично встречался с Николаем II и 4 февраля передал ему записку, в которой требовал создания в России «ответственного министерства», составленного из представителей думской оппозиции. Имелись у Мильнера и соображения по поводу дальнейших военных действий: так, он считал необходимым ввести в штаб Верховного главнокомандующего представителей союзников с правом решающего голоса и провести ротацию высших командиров русской армии с учетом мнения союзников. То есть России предлагалось попросту добровольно стать безвольным сателлитом стран Антанты. Английский министр иностранных дел А. Бальфур в беседе с военным обозревателем газеты «Тайме» полковником С. Репингтоном признал, что «монархам редко делаются более серьезные предупреждения, чем те, которые Мильнер сделал царю». К чести Николая II, он отверг требования Мильнера (правда, в весьма сдержанных выражениях), а 13 февраля не стал слушать и В.И. Гурко, который (по всей видимости, по согласованию с Мильнером) добивался у императора того же самого. Но, не согласившись на наглые требования британских «союзников», император, сам того не зная, подписал себе приговор: убедившись в его неуступчивости, Мильнер дал отмашку на проведение в Петрограде спецоперации под названием «Февральская революция», на что было израсходовано более 21 миллиона рублей. Потому и начались в Петрограде массовые волнения, ставшие сюрпризом для политиков, потому и потребовалось немедленно вернуть в Ставку ничего не подозревавшего Верховного главнокомандующего…

Масштаб мятежа нарастал с каждым днем: 24 февраля в столице бастовало уже 170 тысяч человек, через день — 240 тысяч. 25 февраля противостояние бастующих рабочих и полиции стало вооруженным, к требованиям хлеба прибавились лозунги «Долой войну» и «Долой самодержавие». Столичные власти растерялись, меры, которые они предпринимали для подавления восстания, оказались смехотворными.

Но самое главное — в Петрограде уже не было императора, который мог бы отдать приказ немедленно расправиться с мятежниками!.. Теперь он был, сам не осознавая этого, полностью зависим от чинов Ставки, которые могли снабжать (или не снабжать) императора той информацией, которую считали нужной. Объяснялось это… заботой о Верховном. Когда флигель-адъютант императора полковник А.А. Мордвинов заметил, что императору не подают некоторых телеграмм, «кто-то из офицеров штаба ответил, что это делается нарочно, по приказанию Начальника штаба, так как известия из Петрограда настолько тягостны, а выражения и слова настолько возмутительны, что генерал Алексеев не решался ими волновать Государя».

Благодаря такой «заботе» жизнь в Ставке шла своим чередом. Внешне все оставалось по-прежнему, все положенные Верховному почести неукоснительно воздавались, и записи в камер-фурьерском журнале свидетельствуют, что распорядок дня Николая II был вполне обыденным. И узнал о волнениях в Петрограде император не от Алексеева, не из официальных источников, а от жены, с которой 24 февраля говорил по телефону. Но Александра Федоровна, находившаяся в Царском Селе и не осознававшая масштабов происходящего, сказала мужу, что ничего серьезного в столице не случилось, и 25 февраля повторила уже письменно: «Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать». Неудивительно, что император не придал особого значения этой информации, и дни 24—25 февраля снова прошли для него в обычном режиме: работа в штабе, автомобильная прогулка, посещение храма. «За завтраком некоторые по лицу Государя старались что-либо заметить, но напрасно, — вспоминал генерал А.И. Спиридович. — Государь ровен и спокоен, как всегда».

Правда, 25 февраля в 18.08 в Ставку пришла тревожная телеграмма от главного начальника Петроградского военного округа генерал-лейтенанта С.С. Хабалова с описанием беспорядков, происходящих в столице. Верховный немедленно отправил Хабалову ответную телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Но Николай II не подозревал, в руках каких ничтожеств находилась судьба Петрограда в эти дни. Генерала Хабалова требование прекратить беспорядки… страшно расстроило: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? Быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить “завтра же”… Государь повелевает прекратить во что бы то ни стало… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: “хлеба дать” — дали хлеба и кончено. Но когда на флагах надпись “долой самодержавие” — какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? Царь велел: стрелять надо… Я убит был — положительно убит!» Военный министр М.А. Беляев полностью поддержал Хабалова, сказав ему: «Ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы». Очевидно, что такие люди просто не могли подавить революцию в зародыше. Хабалов тем не менее на другой день отбил в Ставку телеграмму, завершавшуюся словами «Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно». Она (плюс цитированное выше письмо жены с упоминанием «хулиганского движения») успокоила императора…

А обстановка в Петрограде тем временем продолжала накаляться. Были отмечены первые случаи стрельбы по толпе, начались волнения в казармах запасных частей, столкновения войск с полицией. В ночь на 26 февраля премьер-министр князь Н.Д. Голицын обнародовал заранее заготовленный указ императора о роспуске Государственной думы. А несколькими часами раньше, после 17.00, Николай II получил (через Алексеева, разумеется) телеграмму из Петрограда от председателя Государственной думы М.В. Родзянко: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие, топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Но Николай II был склонен верить не Родзянко, а Хабалову, которому, как мы помним, недавно приказал усмирить беспорядки. Поэтому на телеграмму главы Думы он отреагировал так: «Опять этот толстяк Родзянко пишет мне разный вздор, на который я не буду ему даже отвечать».

Впрочем, именно во второй половине дня 26 февраля в Ставке произошло что-то, что приоткрыло Николаю II глаза на происходящее. Что именно это было, мы не знаем. Возможно, император пересмотрел свое отношение к «вздору» Родзянко, письмам и телефонному разговору с женой. Но, во всяком случае, он принял решение 28 февраля выехать из Могилёва в Царское Село — ведь там находилась императрица с болевшими корью детьми, а семья в жизни Николая II всегда была на первом месте.

Между тем телеграфисты Ставки в 22.22 приняли еще одну телеграмму от Родзянко: «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику, но главным образом, полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжкого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно путем пролития крови мирных граждан, но которых, при повторении, сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту. Заводы, работающие на оборону в Петрограде, останавливаются за недостатком топлива и сырого материала. Рабочие остаются без дела, и голодная безработная толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве… Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю необходимым и единственным выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия воодушевившись вновь верою в себя и своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет на светлый путь, и я ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством поддержать это мое глубокое убеждение перед Его Величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. В ваших руках, Ваше Высокопревосходительство, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите вашим представительством спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души. Председатель Государственной Думы Родзянко».

Текст этой телеграммы Алексеев сообщил императору утром 27 февраля. Утренний доклад начальника штаба Верховному главнокомандующему вылился в долгий разговор между ними, содержание которого известно из воспоминаний генерала А.И. Спиридовича: «Государь, никогда не позволявший Алексееву касаться внутренней политики, на этот раз долго беседовал с Алексеевым. На ответственное министерство Государь категорически не соглашался. Но с мыслью, что необходимо назначить особое лицо для урегулирования продовольственного и транспортного дела, Государь был согласен. Однако никакого окончательного решения относительно Петрограда принято не было».

В письме жене Николай II описал этот разговор таким образом: «После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен. Но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо». Это письмо, написанное вечером 27 февраля, свидетельствует об одном — на тот момент Николай II вполне доверял Алексееву и, более того, фактически поднял его в статусе до личного советника по государственным вопросам, в противном случае вряд ли он всерьез советовался бы с Алексеевым о чем бы то ни было да еще одобрял его позицию в частном письме.

Следом Алексеев сообщил императору еще две телеграммы — от Хабалова и военного министра Беляева. Информация от них была противоречивой — Хабалов требовал присылки надежных войск с фронта, а Беляев утверждал, что власти «сохраняют полное спокойствие». В 12.40 принесли очередную депешу от Родзянко: «Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому министерства Внутренних дел и Государственной Думе. Гражданская война началась и разгорается».

Надо сказать, что телеграмма Родзянко довольно точно описывала происходящее в столице. Именно 27 февраля в Петрограде случилось худшее: на сторону восставших начали переходить армейские части. В итоге в распоряжении впавшего в прострацию генерала Хабалова осталось около двух тысяч штыков и сабель при восьми орудиях, но никакого приказа они не получили. Тогда же депутаты Думы решили не исполнять постановление правительства о ее роспуске и создали Временный комитет Государственной думы во главе с М.В. Родзянко. Чуть позже «левые» думские депутаты организовали внешне оппозиционный Временному комитету Петроградский совет рабочих депутатов во главе с М. Чхеидзе. Разместились Временный комитет и Петросовет в одном и том же Таврическом дворце.

Родзянко, как мы уже видели, 26 февраля начал бомбардировать Ставку телеграммами, в которых настойчиво пытался «выбить» из императора то самое «ответственное министерство», которое еще 4 февраля требовал у него виконт Мильнер, а 13-го — генерал Гурко. Но мнение Родзянко для императора по-прежнему значило мало. Только получив в половине восьмого две тревожные телеграммы от Беляева, сообщавшего о том, что мятеж продолжается и ликвидировать его могут только проверенные фронтовые части, император по-настоящему поверил в то, что петроградские события приняли угрожающий оборот. По итогам вечернего доклада было решено откомандировать в Петроград для прекращения бунта и беспорядков три роты Георгиевского батальона по охране Ставки во главе со старым знакомым Алексеева по Киевскому округу и Юго-Западному фронту — генералом от артиллерии Н.И. Ивановым, который назначался командующим Петроградским военным округом. Небольшое количество вверенных ему войск смущать не должно — роты Георгиевского батальона должны были взять под охрану Царское Село, а для непосредственного подавления мятежа от Северного и Западного фронтов в столицу отряжались по бригаде пехоты и бригаде кавалерии.

На первый взгляд все выглядело логично — подавлять бунт отправляли кавалера ордена Святого Георгия 2-й, 3-й и 4-й степеней, боевого генерала с огромным опытом, отлично проявившего себя еще при подавлении кронштадтских беспорядков 1906 года, пользовавшегося безграничным доверием императора. В действительности же 65-летний Иванов давно уже не годился на роль решительного полководца, который замирил бы столицу. «Алексеев, долго служивший с Ивановым, знал это лучше, чем кто-либо, — отмечал А.И. Спиридович. — И почему он провел это чисто военное назначение — является вопросом». Ответ на него прост: Алексеев заранее прекрасно знал, что Иванову поставленная ему задача в любом случае окажется не по силам.

Роты Георгиевского батальона, отряжаемые в распоряжение Иванова, также производили весьма внушительное впечатление — армейская элита, проверенные в боях офицеры и солдаты, каждый из которых имел самую почетную в русской армии награду. Но готова ли была эта элитная часть выполнять карательные функции? Ответ дает ее командир генерал-майор

69 И.Ф. Пожарский: он сказал своим офицерам, что в Петрограде приказа стрелять в народ он не отдаст, даже если этого потребует Н.И. Иванов…

С войсками, отряжаемыми с фронтов в Петроград, тоже внешне все обстояло благополучно. Всего в столицу должно было прибыть 50 тысяч опытных, закаленных боями и верных присяге фронтовиков, которые при умелом руководстве легко справились бы с вышедшими из-под контроля мятежниками. Северный фронт выделил 67-й пехотный Тарутинский и 68-й лейб-пехотный Бородинский, 15-й уланский Татарский и 3-й Уральский казачий полки, Западный — 34-й пехотный Севский и 36-й пехотный Орловский, 2-й гусарский Павлоградский и 2-й Донской казачий. Чуть позже к ним должны были присоединиться и части брусиловского Юго-Западного фронта. Все соответствующие приказы были Алексеевым отданы, и казалось бы, войска должны выступать с фронтов на подавление мятежа немедленно. Но ничего подобного не происходило. А.С. Лукомский в своих мемуарах пишет: «Насколько еще не придавалось серьезного значения происходящему в Петрограде, показывает, что с отправкой войск с Северного и Западного фронтов не торопились, а было приказано лишь “подготовить” войска к отправке». А.А. Брусилов сам запрашивал Ставку, можно ли уже отправлять эшелоны, и получил ответ от В.Н. Клембовского: «Только по получении от начштаверха особого уведомления». То есть отмашку должен был дать Алексеев лично. Заранее скажем, что части Юго-Западного фронта никакого «особого уведомления» так никогда и не дождались, а те полки, что наконец погрузились в эшелоны и двинулись на Петроград, до столицы так и не доехали — весть о свержении монархии застала войска в Луге, Пскове и Полоцке… То есть «торопились» на подавление мятежа они очень своеобразно. Случайно ли? Конечно же нет.

Тем временем в столице Родзянко уже вместе с премьер-министром несуществовавшего правительства князем Н.Д. Голицыным вместе упрашивали великого князя Михаила Александровича возглавить подавление мятежа, объявить себя регентом, а формирование нового правительства поручить князю Г.Е. Львову. Нарушать данную брату присягу великий князь отказался, но отослал Николаю II телеграмму с просьбой создать правительство во главе с Львовым. О том же всю вторую половину дня 27 февраля просил императора Алексеев. «В течение второй половины дня ген. Алексеев, несмотря на повышенную температуру и озноб, несколько раз был с докладом у Государя и упрашивал его, во имя блага Родины и скорейшего успокоения народных волнений, последовать советам кн. Голицына и Родзянко и дать ответственное министерство, — вспоминал В.Н. Пронин. — На все эти просьбы Государь вначале не давал определенного ответа, а затем, после переговоров по прямому проводу с Царским Селом, послал телеграмму кн. Голицыну, в которой приказывал всему Кабинету Министров оставаться на своем посту и принять все меры к подавлению беспорядков… Вечером ген. Алексеев вновь был у Государя и просил Его даровать стране ответственное министерство. “На коленях умолял Его Величество”, — сказал он, грустно качая головой, возвратившись из дворца: “не согласен”…»

Именно поздним вечером 27 февраля произошел «момент истины» в отношениях Николая II и его начальника штаба. Предоставим слово В.Н. Воейкову: «Я прошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде Его Величества. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение и он, с ехидной улыбкой, слащавым голосом, спросил меня:

— А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?

Хотя я никогда не считал генерала Алексеева образцом преданности Государю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного в такую минуту ответа. На мои слова:

— Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить, — генерал Алексеев ответил:

— Нет, я ничего не знаю, это я так говорю. Я его вторично спросил:

— После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете ли вы опасным Государю ехать, или нет, — на что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ:

— Отчего же. Пускай Государь едет… Ничего…

После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам, лично пойти и выяснить Государю положение дел. Я думал, что, если Алексеев кривит душою передо мною, то у него проснется совесть и не хватит сил слукавить перед лицом самого Царя, от которого он видел так много добра.

От генерала Алексеева я прямо пошел к Государю, чистосердечно передал ему весь загадочный разговор с Алексеевым и старался разубедить Его Величество ехать при таких обстоятельствах. Но встретил со стороны Государя непоколебимое решение во что бы то ни стало вернуться в Царское Село.

При первых словах моего рассказа лицо Его Величества выразило удивление, а затем сделалось бесконечно грустным».

Только тогда, поздним вечером 27 февраля, после доклада В.Н. Воейкова, Николай II осознал страшную истину: доверять своему начальнику штаба он больше не может. Удивление, затем бесконечная грусть… Буквально через несколько минут после этой сцены Алексеев сам появился у императора в кабинете и начал уговаривать его не уезжать в Царское. Зачем — понятно: появившись в столице, император может лично возглавить подавление мятежа и будет владеть всей полнотой информации, в то время как в Ставке он изолирован от внешнего мира и фактически беспомощен… Можно себе представить, с какими чувствами смотрел тогда Николай II на своего «косого друга», как он называл Алексеева!.. Возможно, император вспомнил в этот момент все предупреждения жены о переписке Алексеева с Гучковым, странный доклад Гурко двухнедельной давности, наглость английского виконта Мильнера… Все происходящее начало складываться для Николая II в единую картину. Но даже после этого он не предпринял ничего против Алексеева. Из соображений безопасности — теперь Николай II понимал, что Ставка контролируется «алексеевцами», которые в ответ на приказ о смещении начальника штаба могли арестовать императора, и тогда он не увидел бы жену и детей…

Именно из этих соображений во время доклада Николай II уже сам намеренно дезинформировал Алексеева — выслушал его просьбы и… согласился не ехать. Для вида. Об этом вспоминает В.М. Пронин: «Ген. Алексеев, перемогая болезнь, опять идет около 9 час. веч. к Государю и упрашивает его отставить свою поездку. “Слава Богу, Государь не уезжает, остается…” — радостно сообщил нам ген. Алексеев, возвратившись из дворца и направляясь в свою комнату… (Все вздохнули с облегчением)… Не успел я уснуть, как был разбужен шумом быстро мчавшихся по Днепровскому проспекту автомобилей. Посмотрев в окно, я заметил еще два автомобиля, полным ходом промчавшихся со стороны дворца по направлению к вокзалу. “Неужели Государь все-таки уехал?” — мелькнула у меня мысль. И действительно, подходя утром на следующий день (28 февраля) к штабу, я уже не заметил дежуривших возле дворца и в сквере чинов дворцовой полиции… Мне стало ясно: Государь действительно уехал. Это решение Он принял окончательно поздним вечером и сообщил его ген. Алексееву почти перед самым отъездом». Точнее, в час ночи, когда Алексеев принес императору очередную депешу от Хабалова, сообщавшего, что «к вечеру мятежники овладели большей частью столицы». Выйдя из царского кабинета, генерал сказал флигель-адъютанту полковнику А.А. Мордвинову:

— Напрасно все-таки государь уезжает из Ставки. В такое время лучше оставаться здесь. Я пытался его отговорить, но Его Величество очень беспокоится за императрицу и за детей, и я не решился очень уж настаивать.

— Что же делать? — тревожно поинтересовался Мордвинов. Алексеев спокойно ответил:

— Я только что говорил государю, что теперь остается одно: собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Царского Села и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мною уже сделаны, но, конечно, нужно время… Пройдет не менее пяти, шести дней, пока части смогут собраться. До этого с малыми силами ничего не стоит и предпринимать.

Спокойствие М.В. Алексеева может показаться удивительным, ведь император все-таки вырвался из Могилёва и едет в столицу. Но Алексеев знает: до столицы еще нужно доехать. Теперь дело за людьми, составляющими маршрут царского поезда (вместо кратчайшего 759-верстного маршрута Могилёв — Царское Село поезд пойдет кружным, длиной 950 верст), и за железнодорожниками, которые уже поддержали петроградских революционеров и могут задержать состав там, где это потребуется…

В два часа ночи император отправился в путь. У подъезда дворца могилёвского губернатора стояли два автомобиля. Пожав Алексееву руку, Николай II уселся в машину и отправился на вокзал. В 5.00 императорский поезд отбыл из Могилёва в Царское Село. И только в час дня 28 февраля, через 17 часов после того, как был отдан соответствующий приказ, отправился в столицу эшелон с тремя ротами Георгиевского батальона под командованием Н.И. Иванова.

Этот день, первый за всю историю Ставки, когда именно начальник ее штаба получил всю полноту власти в руки и мог распоряжаться дальнейшим ходом событий, стал для Алексеева своеобразным Рубиконом. Если накануне он еще вынужден был играть верноподданного, кланяться и унижаться перед человеком, которого откровенно презирал, то теперь он мог наконец-то ощутить ту свободу действий, о которой мечтал уже давно. Именно тогда Михаилу Васильевичу Алексееву нужно было сделать свой окончательный выбор, выбор всей жизни: опомниться или же безоглядно примкнуть к тому новому государственному порядку, который на глазах рождался на свет.

Нет сомнения, что Алексеев колебался. Ведь Петроград — это не вся Россия, а восставшие в столице войска — это всего лишь распропагандированные запасные батальоны. Одной верной присяге дивизии с фронта хватит, чтобы навести в сошедшем с ума городе порядок. Совершенно неизвестно, как отреагирует на переворот остальная страна. Но верность «старому режиму» означала бы для Алексеева крах всех его честолюбивых планов, возвращение к опостылевшей работе в подчинении у людей, которые, как он считал, вели Россию к неизбежной гибели. И самое главное — Алексеев не был одинок. Вспомним запись из дневника генерала Спиридовича, сделанную 20 февраля: «Все хотят другого монарха». Уверенности генералу придавала поддержка главнокомандующих фронтами, которые в той или иной форме все высказывались за политические перемены в стране. Идея, которой Алексеев служил начиная со второй половины 1916 года (а возможно, и раньше), носилась в воздухе, она буквально пропитывала все вокруг, и отдельные верные императору и престолу люди погоды в стране не делали…

Окончательное решение Алексеев принял в ночь на 1 марта под влиянием очередной информации, полученной от Родзянко. Глава Временного комитета Думы уверял, что восставший Петроград войсками не усмирить и что стабилизировать ситуацию может только одно — немедленное отречение Николая II в пользу наследника при регентстве великого князя Михаила. Как сообщил сам Родзянко членам Временного комитета, «генерал Алексеев примкнул к этому мнению». И 1 марта в час с четвертью из Ставки ушла телеграмма отряду генерала Н.И. Иванова, где Алексеев впервые назвал Временный комитет Временным правительством: «Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие, войска, примкнув к Временному Правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное Правительство под председательством Родзянко, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным Правительством, говорит о необходимости монархического начала в России, о необходимости новых выборов для выбора и назначения Правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить Ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий; переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работу. Воззвание нового министра путей сообщений Бубликова к железнодорожникам, мною полученное кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести мирно к хорошему концу, который укрепит Россию».

Копия этой депеши ушла всем главкомам фронтов. Именно этим документом начальник штаба Верховного главнокомандующего официально расписался в том, что признал власть Временного правительства и не собирается ликвидировать мятеж с помощью армии. Сообщая императору сводку событий в стране за минувшие сутки, Алексеев уже прямо навязывал Николаю II единственно возможное политическое решение: «Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Государственная Дума старается водворить возможный порядок, но если от Вашего Императорского Величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю Ваше Величество, ради спасения Родины и династии, поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему образовать кабинет».

Между тем императорский поезд, который в пути дважды «заворачивали» революционные железнодорожники, вечером 1 марта прибыл в Псков, где размещался штаб Северного фронта во главе с генералом от инфантерии Н.В. Рузским. Тот сразу же сообщил императору, что проехать в Царское Село не удастся — Луга захвачена восставшими, в Петрограде хаос… С этого момента план заговорщиков вступил в завершающую стадию — император оказался в еще более надежной западне, нежели Ставка. Фактически Рузский взял Николая II в плен, поместив его в полный информационный вакуум. И весь вечер 1 марта между главкомом Северного фронта и императором продолжался разговор на все ту же пресловутую тему «ответственного министерства». Рузский, чувствуя себя хозяином положения, позволял себе топать ногами, стучать кулаком по столу и не раз обращаться к императору с фразой: «Ну, решайтесь!» Но, несмотря на колоссальное психологическое давление, Николай II возражал Рузскому «спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения». «Я ответственен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится, — говорил Николай II, — будут ли ответственны министры перед Думой и Государственным Советом — безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело». Не поколебал его даже полученный в 22.20 из Ставки и составленный Алексеевым примерный текст манифеста об образовании «народного правительства» во главе с Родзянко…

Но в конце концов к 2 часам ночи Рузскому все же удалось выбить из главы государства то, что не удалось ни виконту Мильнеру, ни Гурко, ни Родзянко, ни Алексееву, — согласие на формирование нового правительства. Какие именно аргументы при этом использовал Рузский, неизвестно. Но скорее всего главком Северного фронта не постеснялся шантажировать императора благополучием его семьи. А поскольку связи с внешним миром у Николая II не было и реального положения дел он не знал, угрозы эти звучали вполне убедительно. В итоге император приказал вернуть на фронт следовавшие в Петроград войска, отряду Н.И. Иванова велел ничего не предпринимать, а в 5.00 отправил депешу Алексееву: «Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом».

Но этого для новоявленных властителей России было уже мало. Представители Временного комитета Госдумы находились под сильнейшим давлением своих «левых» коллег — Петроградского совета, который требовал более радикальных перемен в управлении страной. И глубокой ночью 2 марта, в 3.20, между главкомом Северного фронта и Родзянко начались полуторачасовые телеграфные переговоры, в ходе которых Родзянко сообщил, что идея «ответственного министерства» уже запоздала, «ненависть к династии дошла до крайних пределов» и что «грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича становится определенным требованием» момента.

Утром 2 марта Рузский познакомил Алексеева с содержанием своего ночного разговора с Родзянко, и в 9.00 по приказу Алексеева в переговоры с начальником штаба Северного фронта Ю.Н. Даниловым вступил генерал-квартирмейстер Ставки А.С. Лукомский:

— Здравствуй, Юрий Никифорович. У аппарата Лукомский. Генерал Алексеев просит сейчас же доложить Главкосеву, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос свержения Государя с престола. Уже более суток генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены.

Генерал Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить, дабы официально и со стороны военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тому, что начнется анархия в армии. Это официально.

А теперь я прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский. Если не согласиться, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война и Россия погибнет под ударами Германии и погибнет вся династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет.

— Через час генерал Рузский будет с докладом у Государя и потому будить генерала раньше времени он не находит возможным, — ответил Данилов. — Генералу Рузскому было очень трудно убедить Государя дать ответственное министерство… Едва ли возможно будет получить от Государя определенное решение. Много горячих доводов высказал генерал Рузский в разговоре с Родзянко в пользу оставления во главе Государя с ответственным министерством перед народом, но, видимо, время упущено, и едва ли возможно рассчитывать на такое сохранение. Вот пока все, что я могу сказать. Повторяю, от доклада генерала Рузского я не жду определенных решений.

— Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи, — заключил Лукомский».

Алексеев понял, что одному Рузскому вряд ли будет под силу уговорить императора отречься. Для этого необходимо было общее давление всех главнокомандующих фронтами. С этой целью А.С. Лукомский подготовил текст телеграммы, которую Алексеев 2 марта в 10.15 отправил всем главкомам, прося у них настоять на отречении императора.

Текст этой депеши гласил: «Его Величество находится во Пскове, где изъявил свое согласие объявить манифест идти навстречу народному желанию — учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Гос. Думы образовать кабинет. По сообщении этого решения Главкосевом председателю Гос. Думы, последний, в разговоре по аппарату в два с половиной часа 2-го сего марта, ответил, что появление такого манифеста было бы своевременно 27 февраля, в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшнейших революций, сдерживать народные страсти трудно, войска деморализованы. Председателю Гос. Думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно, что теперь династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявляемых требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича.

Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армий и работа железных дорог находятся фактически в руках Петроградского Временного Правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первый план хотя бы ценою дорогих уступок.

Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив Наштаверха.

Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей и спасти армии от колебаний и возможных случаев измены долгу.

Армии должны всеми силами бороться с внешним врагом, а решения относительно внутренних дел должны избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху. 2 марта 1917 г. 10 ч. 15 м. № 1872. Алексеев».

Итак, высшим военачальникам России предстояло решать, что для них дороже — возможность продолжать войну или правящий император. А тем временем в Пскове Рузский докладывал о своих переговорах с Родзянко Николаю II. Император внимательно прочел листы телеграмм, затем медленно отошел к окну. Рузский встал, но через минуту император предложил ему сесть и спокойно заговорил о своем отречении…

— Я рожден для несчастья… Я приношу России только несчастья… И еще вчера я понял, что манифест о даровании ответственного министерства не поможет. Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов, но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт…

— Может быть, манифест и поможет, — предположил Рузский. — Стоит подождать мнения Алексеева. Но спешу сообщить, что, по мнению генерала Лукомского, отречение неизбежно. Не забывайте, что ваша семья находится в руках мятежных войск, а дворец в Царском Селе захвачен…

В это время Рузскому подали телеграмму Алексеева № 1872. Главнокомандующий Северным фронтом зачитал ее вслух.

— Что же вы думаете, Николай Владимирович? — спросил император.

— Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения Вашего Величества обдумать эту депешу раньше, чем отвечать. Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка.

Император пристально и грустно взглянул на Рузского:

— Да и мне надо подумать…

Ответы от главкомов фронтов в Могилёв пришли через четыре часа. Определеннее всех за отречение высказались главком Юго-Западного фронта генерал от кавалерии А.А. Брусилов и наместник на Кавказе великий князь Николай Николаевич. Главком Западного фронта генерал от инфантерии А.Е. Эверт и фактический глава Румынского фронта генерал от кавалерии В.В. Сахаров (формально этим фронтом командовал король Румынии Фердинанд I) высказывались более витиевато, но в том же смысле.

Вечером 2 марта за отречение высказался также командующий Балтийским флотом вице-адмирал А.И. Непенин (жить ему оставалось два дня — 4 марта Непенин будет убит матросами). Командующий Черноморским флотом вице-адмирал А.В. Колчак телеграмму Алексеева проигнорировал. А 3 марта в Ставку поступила депеша с выражением поддержки императору Ее направил командир Гвардейского конного корпуса генерал от кавалерии Гуссейн Хан Нахичеванский. Но Николай II, поблагодарив за верность, в ответной депеше попросил генерала подчиниться Временному правительству…

В 14.30 Алексеев переслал мнения главкомов фронтов из Могилёва в Псков, прибавив собственную просьбу: «Ваше Императорское Величество горячо любите родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося, более чем тяжкого положения». За внешней почтительностью этих слов явственно слышится нетерпеливый тон облеченного властью человека, которому как можно скорее требуется единственно возможный ответ… Н.В. Рузский докладывал результаты опроса главкомов Николаю II в присутствии двух своих подчиненных — начальника штаба фронта генерала от инфантерии Ю.Н. Данилова и главного начальника снабжений фронта генерала от инфантерии С.С. Саввича. Император, облаченный в темно-серую черкеску, курил сам и предложил курить присутствующим, но его примеру последовал только Рузский. Сначала он дал императору прочесть мнения всех главкомов, а затем коротко добавил, что для спасения России и династии остается один выход — отречение в пользу наследника. Император ответил:

— Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия.

— Ваше Величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, — прервал его Рузский, — но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди.

— Хорошо, но только я прошу откровенного мнения… Ю.Н. Данилов сказал:

— Ваше Величество, вы можете не сомневаться в моих верноподданнических чувствах, но выше всего долг перед родиной и желание спасти отечество от позора, приняв унизительные предложения от желающего нас покорить ужасного врага и сохранить династию. Я не вижу другого выхода из создавшегося тяжкого положения, кроме принятия предложения Государственной думы.

— А вы такого же мнения? — спросил Николай II у С.С. Саввича.

— Ваше Императорское Величество, вы меня не знаете, но вы слышали обо мне отзывы от человека, которому вы верили. Я говорю о генерале Дедюлине… — Саввич страшно волновался и поэтому поспешил закончить прерывающимся голосом: — Я человек прямой, и потому я вполне присоединяюсь к тому, что сказал генерал Данилов.

Наступило молчание. Император отошел к занавешенному окну. Примерно через минуту он негромко произнес «Я решился. Я отказываюсь от престола» и осенил себя крестным знамением. Поспешили перекреститься и генералы. Обратившись к Рузскому, Николай II сказал:

— Благодарю вас за доблестную и верную службу, — и поцеловал главкома Северного фронта…

«Точно камень, давивший нас, свалился с плеч, — вспоминал этот момент Ю.Н. Данилов. — Минута была глубоко торжественная. Поведение отрекшегося императора было достойно всякого преклонения».

Вскоре в Ставку, на имя Алексеева, из Пскова ушла короткая телеграмма: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. НИКОЛАЙ».

По поручению Алексеева А.С. Лукомский и начальник дипломатической части Ставки Н.А. Баз ил и подготовили текст манифеста об отречении в пользу великого князя Алексея Николаевича, который Николай II подписал 2 марта 1917 года в 15.03. Поздним вечером в Псков прибыли представители Государственной думы А.И. Гучков и В.В. Шульгин, и в их присутствии Николай II после недолгого колебания отрекся от престола также и за своего сына — на этот раз в пользу младшего брата, великого князя Михаила Александровича. Официальная версия гласит, что сделано это было после того, как придворный врач объяснил Николаю, что страдающий гемофилией цесаревич Алексей не проживет долго и царствовать не сможет. Однако болезнь, даже тяжелая, — не причина отказа от трона. Гораздо вероятнее, что Рузский снова начал шантажировать Николая Александровича судьбой его жены и детей. И тот, уже надломленный и вконец измотанный всем происходящим, согласился…

Несмотря на то что было уже без двадцати минут полночь, второй манифест тоже был помечен временем «3 часа дня». Одновременно император назначил главой правительства князя Г.Е. Львова, а Верховным главнокомандующим — великого князя Николая Николаевича. В час ночи поезд уже бывшего императора наконец-то выпустили из Пскова в Могилёв — Николай собирался передать дела в Ставке новому Верховному и через несколько дней выехать в Царское Село. В ту ночь бывшего государя впервые увидели плачущим. А в его дневнике появилась запись: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».

Однако на рассвете 3 марта Родзянко потребовал у Рузского и Алексеева не публиковать этот манифест, ссылаясь на якобы начавшийся в Петрограде солдатский бунт, участники которого требуют низложения всей династии Романовых. Алексеев поверил Родзянко и сообщил о новых обстоятельствах главкомам фронтов. В это время участники петроградского переворота без особых трудов уговорили отречься от прав на трон уже великого князя Михаила Александровича. И отрекался он в пользу не кого-либо из родственников, а Временного правительства. Революция развивалась по куда более радикальному пути, чем замышляли российские заговорщики в 1916-м — теперь Россия лишалась не только конкретного императора, но и династии. Но ведь «думцы» во главе с Гучковым хотели «всего лишь» власти и более эффектной модели управления страной, а представители армии во главе с Алексеевым — победы в войне. У их зарубежных «союзников» и покровителей цель была абсолютно иной — полный крах России. И первой ступенькой к этому и должен был стать крах монархии…

3 марта в 20.20 поезд бывшего царя прибыл в Могилёв.

Выйдя на платформу, Николай подошел к Алексееву, обнял его и поцеловал. «Принял Алексеева в вагоне, — записал бывший император в дневнике. — В 9 с половиной перебрался в дом. Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко». На следующий день в 10 часов утра состоялся последний доклад Алексеева Николаю II. На нем присутствовали также А.С. Лукомский и В.Н. Клембовский. Последний так описал этот доклад:

«Сколько должно было быть силы воли у Государя, чтобы полтора часа слушать последний раз доклад о великой войне. Ведь Государь, нечего скрывать, относился к боевым операциям не только сознательно, но Он ими руководил и давал определенные указания Михаилу Васильевичу. И все это оборвать, кончить, помимо своей воли, отлично понимая, что от этого, наверно, дела наши пойдут хуже. Я даже задавал себе вопрос: что это — равнодушие или ясно осознанная необходимость порядком кончить свою роль перед своим штабом? Только перед тем, как оставить всех нас, Государь как будто заволновался и голосом более тихим, чем всегда, и более сердечным сказал, что Ему “…тяжело расставаться с нами и грустно последний раз быть на докладе, но, видно, Воля Божья сильнее моей воли”».

Что чувствовал в эти дни Михаил Васильевич Алексеев, глядя в глаза человеку, которому подчинялся столько лет? Раскаивался ли в содеянном?.. Уже задним числом генерал-лейтенант А.С. Лукомский приписывал Алексееву фразу, якобы сказанную им утром 3 марта: «Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграммы главнокомандующим по вопросу об отречении государя от престола». Однако если бы Алексеев на самом деле раскаивался, он никогда не поступил бы так, как поступил 4 марта. В этот день, будучи в Ставке и узнав об отречении брата, Николай написал о своем согласии на вступление на трон сына и передал телеграмму об этом Алексееву для дальнейшей отправки в Петроград. Но Алексеев не только не отправил эту депешу в столицу, но и скрыл ее существование от всех. Генерал положил ее в свой бумажник и только в конце мая 1917 года передал как историческую реликвию А.И. Деникину…

Да и великий князь Александр Михайлович, приехавший в Могилёв 4 марта, никакого раскаяния в поведении генерала не заметил. «Генерал Алексеев просит нас присягнуть Временному правительству, — вспоминал великий князь. — Он, по-видимому, в восторге: новые владыки, в воздаяние его заслуг перед революцией, обещают назначить его Верховным Главнокомандующим… Мы стоим за генералом Алексеевым. Я не знаю, как чувствуют себя остальные, но я лично не могу понять, как можно давать клятву верности группе интриганов, которые только что изменили данной присяге».

7 марта от прикомандированного к Ставке товарища (заместителя) министра путей сообщения Н.М. Кислякова Алексеев узнал, что на следующий день в Могилёв прибудут четыре представителя Государственной думы с целью ареста бывшего императора. Никаких действий в ответ на это генерал не предпринял и даже не сообщил Николаю II о том, что его ждет. Раскаяние?.. Нет, никакого раскаяния Михаил Васильевич в те дни явно не испытывал…

Точнее всего роль Алексеева в ликвидации монархии в России описал 5 марта 1917 года генерал от инфантерии Н.И. Иванов: «Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронтах стояли и теперь стоят спокойно, и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева».

8 марта 1917 года бывший император навсегда покинул Ставку. Генерал Н.М. Дубенский вспоминал последнее посещение императором храма: «Многие плакали. Генерал Алексеев, вообще очень религиозный и верующий человек, усердно молился и подолгу стоял на коленях. Я невольно смотрел на него и думал, как он в своей молитве объясняет свои поступки и действия по отношению к Государю, которому он не только присягал, но у которого он был ближайшим сотрудником и помощником в эту страшную войну за последние полтора года. Я не мог решить, о чем молится Алексеев».

Перед отъездом Николай II захотел проститься со своим штабом. В 10.30 в большом зале здания управления дежурного генерала собрались все офицеры и представители из солдат от всех частей и команд штаба — старые вахмистры, фельдфебели и старшие писари. «Государь Император пришел пешком, вместе с генералом Алексеевым, — вспоминал генерал П.К. Кондзеровский. — При входе Его Величества в зал я скомандовал “Смирно, господа офицеры!” и стал на свое место, на правом фланге своего управления. Его Величество, войдя и поклонившись всем, стал посередине и сказал всем теплые прощальные слова; затем сказал несколько слов генерал Алексеев. Мне они оба были хорошо видны, и я ясно видел, как слезы катились по щекам Его Величества. Плакал и генерал Алексеев. Я чувствовал, как какой-то комок подступает к горлу, что могу сейчас разрыдаться; глаза застилал туман. Государь стал всех обходить и прощаться со всеми, протягивая каждому руку и глядя каждому в глаза своим чудным, добрым взглядом… В зале все громче и громче слышались рыдания многих, которые не в силах были сдержаться. Слезы были буквально на глазах у всех.

Вдруг один офицер конвоец грохнулся во весь рост, ему стало дурно; затем другой, Георгиевского батальона. Нервы всех были напряжены до крайности.

Государь не смог окончить обхода всех и поспешно повернул к выходу, но, проходя мимо нижних чинов, Его Величество попрощался с ними; они тоже почти все плакали, особенно старики. Его Величество вышел, сел в автомобиль и уехал на вокзал в свой поезд. Это прощание произвело на всех неизгладимое впечатление». Н.М. Тихменев, также присутствовавший при этой сцене, уточняет, что в конце своего прощания с присутствующими к бывшему императору обратился Алексеев: «Навстречу ему выступил Алексеев, начал что-то говорить. Начала речи я не слышал, так как все бросились за государем и в зале поднялся шум от шаркания ног. До меня долетели лишь последние слова взволнованного голоса Алексеева: “…а теперь, ваше величество, позвольте мне пожелать вам благополучного путешествия и дальнейшей, сколько возможно, счастливой жизни”. Государь обнял и поцеловал Алексеева и быстро вышел».

Но такое эмоциональное прощание нисколько не помешало Алексееву сообщить Николаю II весть от прибывшего из Петрограда думского депутата А.А. Бубликова: «Ваше Величество должны считать себя как бы арестованным». П.К. Кондзеровский пишет: «Генерал Алексеев сказал мне, что он попробовал протестовать, но ему ответили, что по этому поводу получены определенные указания. Сначала генерал Алексеев не хотел брать на себя передачу Его Величеству этого тяжелого поручения, но потом решил, что Государю легче будет выслушать это от него, а не от комиссаров, и потому пошел доложить Его Величеству, что он должен считать себя арестованным». Николай II побледнел и отвернулся от Алексеева. Возможно, он пытался понять в эти минуты, какой же может быть глубина человеческого падения… А ведь Алексеев прекрасно знал о том, что царя арестуют, еще накануне и ни словом об этом не обмолвился!

Флигель-адъютант полковник А.А. Мордвинов запечатлел еще одну выразительную сцену на вокзале:

«— Вот до чего мы дожили, — вырвалось у меня в обращении к генералу Алексееву, пришедшему проводить Государя и стоявшему рядом со мной в коридоре вагона Его Величества…

— Это все равно должно было случиться, — после краткого раздумия, но уверенно возразил он мне, — если не теперь, то случилось бы потом не позднее, как через два года.

Что этим он хотел сказать?.. Почему упомянул об этом сроке?»

Наконец в 16.45 поезд, увозивший «как бы арестованного» Николая II из Ставки, тронулся. Генерал Н.М. Дубенский описал этот момент так: «Государь поднялся в свой вагон и подошел к окну, стараясь его протереть… Наконец поезд тронулся. В окне вагона виднелось бледное лицо Императора с его печальными глазами. Генерал Алексеев отдал честь Его Величеству. Последний вагон Царского поезда был с думскими депутатами; когда он проходил мимо генерала Алексеева, то тот снял шапку и низко поклонился». Сцена более чем красноречивая. Бывшему императору Алексеев отдает честь, а перед новыми хозяевами России снимает шапку…

Временное правительство наградило Алексеева за его участие в перевороте более чем щедро. Именно ему достался пост Верховного главнокомандующего русскими вооруженными силами. Впрочем, назначению Алексеева предшествовали политические интриги. Как мы помним, одним из последних своих указов Николай II назначил Верховным великого князя Николая Николаевича, уже занимавшего эту должность в 1914—1915 годах. 8 марта, буквально через несколько часов после отъезда Николая II из Ставки, великий князь прибыл из Тифлиса в Могилёв. Надо сказать, что его возвращение на пост Главковерха было встречено в армии с восторгом. Так, начальник штаба Западного фронта генерал-лейтенант М.Ф. Квецинский 6 марта сообщал в Ставку: «Все верят в то, что Его Высочество даст сильную твердую власть в армии, а с нею порядок и победу».

Однако едва новый-старый Верховный успел отдать первый приказ по армии, как из Петрограда пришел документ за подписью премьер-министра князя Г.Е. Львова о нежелательности дальнейшего пребывания великого князя в Могилёве. Николай Николаевич был страшно оскорблен (ведь он полностью поддержал Временное правительство во время переворота, а его не оценили!) и удалился в свое крымское поместье, сдав управление Ставкой Алексееву… Официально великий князь был снят с должности и уволен со службы 11 марта. В Ставке снова началось «междуцарствие».

Военный министр А.И. Гучков предложил на пост Главковерха кандидатуру Алексеева. Но против этого возразил М.В. Родзянко, неожиданно обвинивший Алексеева в… «тайном монархизме». 19 марта Временное правительство постановило: «Признать, что в интересах успешного ведения войны представляется мерой неотложного освобождения генерала Алексеева от обязанностей Верховного Главнокомандующего. Желательным кандидатом является генерал Брусилов». Но по настоянию Гучкова ситуацию все же разрешили «демократическим» способом, опросив по телеграфу 18 высших воинских начальников и попросив их… самим избрать Верховного главнокомандующего. В итоге 13 человек высказались об Алексееве в целом благоприятно, четверо — генерал от кавалерии А.А. Брусилов, генералы от инфантерии А.Ф. Рагоза, В.Н. Горбатовский и Ю.Н. Данилов — отозвались о нем без энтузиазма, подчеркнув безволие как основное качество характера Алексеева, а Н.В. Рузский от ответа вовсе уклонился, сославшись на то, что «выбор Верховного должен быть сделан волею правительства». В итоге «демократия» победила, и 2 апреля 1917 года М.В. Алексеев получил телеграмму из Петрограда: «Временное правительство назначает Вас Верховным Главнокомандующим. Оно верит, что армия и флот под Вашим твердым руководством исполнят свой долг перед родиной до конца».

О том, как приняли чины Ставки назначение Алексеева Верховным, свидетельствуют воспоминания Н.М. Дубенского: «Сдача Великим Князем верховного командования генералу Алексееву повергла всех в уныние, и стало ясно, что революция теперь не остановится и скорая погибель армии, а с ней и России, неизбежны. Ставка при этом хорошо понимала, что генерал Алексеев Верховным Главнокомандующим ни по своему характеру, ни по своим способностям, ни по системе своего труда, при котором он стремился одинаково внимательно разрешать и крупные и мелкие вопросы, быть не может».

Впрочем, такого мнения придерживались далеко не все. Еще до официального назначения Алексеева Главковерхом начали происходить перемены и в самой Ставке: начальником ее штаба 11 марта стал генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский, который, как мы помним, еще с декабря 1916 года был помощником начштаба. Но уже через две недели Клембовский был назначен в состав Военного совета, а его преемником по настоянию Гучкова стал командир 8-го армейского корпуса, хорошо знакомый Алексееву генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин — один из талантливейших русских полководцев Первой мировой. В Могилёв он прибыл 25 марта, а официально вступил в должность 5 апреля. Пост генерал-квартирмейстера 15 апреля по приглашению Алексеева занял генерал-майор Яков Давыдович Юзефович, пришедший с должности начштаба 2-го кавалерийского корпуса. 12 мая он стал 1-м генерал-квартирмейстером, а должность 2-го генкварта получил хороший знакомый Деникина — командующий 10-й пехотной дивизией генерал-майор Сергей Леонидович Марков.

Надо сказать, что Алексееву не понравился приказной порядок, в котором был назначен в Ставку Деникин — в этом он увидел «опеку правительства» над Ставкой. Недоволен был и сам Деникин — боевой генерал, не имевший никакой склонности к штабной работе. В итоге на первых порах между Верховным и начальником его штаба возникла напряженность. А.И. Деникин вспоминал:

«25 марта я приехал в Ставку и тотчас был принят Алексеевым.

Алексеев, конечно, обиделся.

— Ну что же, раз приказано…

Я снова, как и в министерстве, указал ряд мотивов против своего назначения, и в том числе — отсутствие всякого влечения к штабной работе. Просил генерала Алексеева совершенно откровенно, не стесняясь никакими условностями, как своего старого профессора, высказать свой взгляд, ибо без его желания я ни в каком случае этой должности не приму.

Алексеев говорил вежливо, сухо, обиженно и уклончиво: масштаб широкий, дело трудное, нужна подготовка, “ну что же, будем вместе работать”…

Я, за всю свою долгую службу не привыкший к подобной роли, не мог, конечно, помириться с такой постановкой вопроса.

— При таких условиях я категорически отказываюсь от должности. И чтобы не создавать ни малейших трений между вами и правительством, заявлю, что это исключительно мое личное решение.

Алексеев вдруг переменил тон.

— Нет, я прошу вас не отказываться. Будем работать вместе, я помогу вам; наконец, ничто не мешает месяца через два, если почувствуете, что дело не нравится — уйти на первую откроющуюся армию…

Расстались уже не так холодно».

В дальнейшем Алексеев и Деникин вполне сумели сработаться и сохранили теплые доверительные отношения до самой смерти Михаила Васильевича. Однако в целом новые сотрудники Ставки приняли присущий Алексееву авторитарный стиль работы в штыки. Начало этому положил еще А.С. Лукомский, который протестовал против такого порядка путем подачи Алексееву записок со своим «особым мнением», а В.Н. Клембовский даже поставил Алексееву условие, при котором он продолжит работу в должности начальника штаба Ставки, — невмешательство в круг его обязанностей. Теперь то же самое происходило с ближайшими помощниками Алексеева- Главковерха.

«Ранее Михаил Васильевич держал в своих руках все отрасли управления, — вспоминал А.И. Деникин. — Со значительным расширением их объема это оказалось физически невыполнимым, и мне уже предоставлена была вся полнота обязанностей во всем, кроме… стратегии.

Опять пошли собственноручные телеграммы стратегического характера, распоряжения, директивы, обоснование которых иногда не было понятно мне и генерал-квартирмейстеру (Юзефович). Много раз втроем (я, Юзефович, Марков) мы обсуждали этот вопрос; экспансивный Юзефович волновался и нервно просил назначения на дивизию: “Не могу я быть писарем. Зачем Ставке квартирмейстер, когда любой писарь может перепечатывать директивы”…

И я, и он стали поговаривать об уходе. Марков заявил, что без нас не останется ни одного дня. Наконец, я решил поговорить откровенно с Михаилом Васильевичем. Оба взволновались, расстались друзьями, но вопроса не разрешили.

— Разве я не предоставляю вам самого широкого участия в работе; что вы, Антон Иванович, — совершенно искренно удивился Алексеев, в течение всей войны привыкший к определенному служебному режиму, казавшемуся ему совершенно нормальным.

Опять “конференция” втроем. После долгих дебатов решили, что общий план кампании 17-го года разработан давно, и подготовка ее находится уже в такой стадии, что существенные перемены невозможны, что детали сосредоточивания и развертывания войск, при современном состоянии их, — вопрос спорный и трудно учитываемый; что некоторые изменения плана нам удастся провести; наконец, что наш уход… мог бы повредить делу и пошатнуть, и без того непрочное, положение Верховного. И поэтому решили потерпеть».

Первые приметы новой власти — два огромных красных флага на здании Ставки. Первые последствия «демократии» — армейские митинги… Впервые Алексееву довелось выступить на таком еще 4 марта, на могилёвской базарной площади. «Вид у генерал-адъютанта после непосредственного контакта с освобожденными солдатами был менее самоуверенный, чем утром», — вспоминал К.Д. Нилов. Возможно, именно тогда, при виде ревущей от восторга солдатской толпы, Михаил Васильевич впервые задумался о том, какие последствия могут быть у той самой «свободы», во имя которой он предал своего государя. Во всяком случае, известно, что Алексеев решительно протестовал против воплощения в жизнь печально знаменитого Приказа № 1 Петроградского совета — первого документа новой власти, касавшегося армии.

Создавался приказ, согласно мемуарам одного из членов Петросовета, следующим образом: «За письменным столом сидел Н.Д. Соколов и писал. Его со всех сторон облепили сидевшие, стоявшие и навалившиеся на стол солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что он писал… Оказалось, что это работает комиссия, избранная Советом для составления солдатского “Приказа”. Никакого порядка и никакого обсуждения не было, говорили все».

Текст этого документа, сочиненного таким трогательно демократическим способом, гласил следующее:

«Приказ № 1.

1 марта 1917 г.

По гарнизону Петроградского округа всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:

1) Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.

2) Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет рабочих депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 сего марта.

3) Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.

4) Приказы военной комиссии Государственной думы следует исполнять, за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.

5) Всякого рода оружие, как то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам даже по их требованиям.

6) В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане. В частности, вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется.

7) Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п., и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.

Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на “ты” воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.

Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.

Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов».

Этот приказ, в сущности, был отравленным кинжалом, направленным в спину русской армии. Обратим внимание на дату его публикации — 2 марта 1917 года, утренний выпуск газеты «Известия». То есть напечатан приказ был за полдня до отречения императора, а написан еще раньше, 1 марта. Монархия еще существовала, а новая власть, действуя по указке западных «союзников», уже торопилась внести хаос в жизнь русской армии, прекрасно понимая, что именно армия — становой хребет воюющей страны. И не случайно один из членов Петроградского совета меньшевик И. Гольденберг признался: «Приказ № 1 — не ошибка, а необходимость… В день, когда мы “сделали революцию”, мы поняли, что если не развалить старую армию, она раздавит революцию. Мы должны были выбирать между армией и революцией. Мы не колебались: мы приняли решение в пользу последней и употребили — я смело утверждаю это — надлежащее средство».

Впоследствии глава Временного правительства А.Ф. Керенский всячески открещивался от Приказа № 1 — дескать, сочинили его не во Временном правительстве, а в Петросовете, к нему и претензии. Но мемуары В.Н. Львова ясно дают понять, каково было отношение Керенского к пресловутому приказу. «Быстрыми шагами к нашему столу подходит Н. Д Соколов и просит нас ознакомиться с содержанием принесенной им бумаги… — вспоминал Львов. — Это был знаменитый приказ номер первый… После его прочтения Гучков немедленно заявил, что приказ… немыслим, и вышел из комнаты. Милюков стал убеждать Соколова в совершенной невозможности опубликования этого приказа… Я вскочил со стула и со свойственной мне горячностью закричал Соколову, что эта бумага, принесенная им, есть преступление перед родиной… Керенский подбежал ко мне и закричал: “Владимир Николаевич, молчите, молчите!”, затем схватил Соколова за руку, увел его быстро в другую комнату и запер за собой дверь».

Такое поведение А.Ф. Керенского может вызывать удивление, если не знать, что именно он и был назначен западными «союзниками» на роль главного разрушителя России. С этой ролью Керенский блестяще справился…

Так или иначе, Приказ № 1, по определению одного из большевистских лидеров В.Г. Кнорина, «был той грамотой солдатских вольностей, которую ждала и прекрасно поняла и усвоила солдатская масса». Кстати, как именно солдатская масса «прекрасно поняла» Приказ № 1, следует из разъяснений, которые 24 марта был вынужден сделать военный министр: «Воинским чинам предоставлено право свободного посещения, наравне со всеми гражданами, всех общественных мест, театров, собраний, концертов и проч., а также и право проезда по железным дорогам в вагонах всех классов. Однако право свободы посещения этих мест отнюдь не означает права бесплатного пользования ими, как то, по-видимому, понято некоторыми солдатами». То есть солдатики вычитали из приказа то, что хотели вычитать. Свобода — и все тут.

Можно поинтересоваться: а какую власть Петроградский совет имел над действующей армией?.. Формально — никакой. Но такова была психология: раз уж столичный комитет что-то там постановил, значит, касается всей страны. Кроме того, 8 марта его продублировали уже специально для фронтов. От Приказа № 1 пришли в ужас и Алексеев, и новоиспеченный военный министр Гучков. Возмущались, негодовали, но… отменить не посмели, а всего лишь попытались ограничить его действие рамками Петроградского военного округа. Но зачем, в таком случае, было печатать приказ, рассчитанный на один округ, в количестве девяти миллионов (!) экземпляров?.. «Столичная идея» якобы случайно, по упущению, а на самом деле вполне намеренно проникла в армию и стремительно распространялась повсюду. Распространялась примерно так: некий солдат, возвращаясь в часть из госпиталя или отпуска, слышал краем уха о каком-то приказе, согласно которому офицеры теперь не имели в полку никакой власти, а должны были подчиняться комитету. И привозил радостную весть в свой полк, где ее принимали на ура. Так произошло, к примеру, в 61-м Сибирском стрелковом полку, солдат которого Лихолетов был на митинге в Смоленской губернии, в городе Красное, «где, как обязательное, приняли Приказ № 1». Вернувшись в полк, Лихолетов тут же применил полученные знания на практике: первым делом попытался арестовать собственного командира, георгиевского кавалера полковника К.А. Травникова. А к чему это привело, свидетельствует телеграмма Травникова в штаб дивизии: «Мне и офицерам остается только спасаться, т. к. приехал из Петрограда солдат 5-й роты, ленинец. В 16 часов будет митинг. Уже решено меня, Морозко и Егорова повесить. Офицеров разделить и разделаться… Много лучших солдат и офицеров уже бежало».

В каждой части был создан свой комитет, причем этот процесс не контролировался никем — ни Ставкой, ни Военным министерством. Возглавляли комитеты, как правило, самые хваткие, горластые и бойкие солдаты (формулировка «нижний чин» была упразднена 5 марта 1917 года). Иногда комитеты использовали и офицеры для сведения старых счетов. Так, в 12-м Туркестанском стрелковом полку сочувствующий большевикам комбат подполковник Каменщиков попытался удалить из полка подполковника Круссера, а когда натолкнулся на противодействие командира полка, попросту создал 7 марта полковой комитет и возглавил его, после чего власть над полком, согласно Приказу № 1, автоматически перешла к нему. Но такие случаи были все же редкостью: в большинстве случаев первые комитеты были именно солдатскими по составу. Их решение считалось окончательным, командир полка не имел права отменить или обжаловать распоряжение комитета.

Только 11 марта 1917 года Ставка попыталась хоть как-то упорядочить стихийное создание комитетов в войсковых частях. В состав комитетов рекомендовалось вводить офицеров, там, где комитеты еще не были созданы, офицерам советовали взять дело их организации в свои руки. Понятно, что рвались в комитеты главным образом офицеры военного времени — те самые прапорщики, которые до своего ускоренного курса пахали землю в деревне или сидели в университетской аудитории. Командир 37-го армейского корпуса отмечал: «Состав офицеров далеко не обладает сплоченностью — это механическая смесь лиц, одетых в офицерскую форму, лиц разного образования, происхождения, обучения, без взаимной связи, для которых полк — “постоялый двор”. Кадровых офицеров на полк — 2—3 с командиром полка, который часто меняется “по обстоятельствам настоящего времени”… Среди столь пестрого состава офицеров немудрено и появление провокаторов и демагогов, желающих играть роль в полку в надежде стать выборным командиром. Такие типы нередко попадают в комитеты, раздувая рознь между солдатами и офицерами в своекорыстных видах».

Были, конечно, и офицеры, особенно молодые, которые искренне верили в то, что комитеты помогут создать простые, доверительные и дружеские отношения с подчиненными, упростят работу начальства. В некоторых частях, возглавляемых уважаемыми и авторитетными командирами, события действительно складывались именно так. Офицер-фронтовик капитан Б.Г. Вержболович, избранный в марте 1917-го в дивизионный комитет, вспоминал: «Командир нашего дивизиона полковник Андреев в целом был удовлетворен работой дивизионного комитета, да и комитет ничего не имел против Андреева. Командир пользовался большим авторитетом у офицеров и солдат, поэтому договориться ему и комитетчикам друг с другом было довольно легко. Конечно, фактически Андреев оставался командиром нашего дивизиона, но он внимательно прислушивался к голосу дивизионного комитета, отлично понимая, что в армию после революции пришла новая эра, и надо с этим считаться». И все же такие идиллические случаи были скорее исключением, чем правилом.

15 марта совместные офицерско-солдатские комитеты начали создаваться при штабах армий, а затем и на более низких армейских уровнях. Число солдат по отношению к офицерам в них колебалось в пропорциях от 3:1 до 6:1. Было выпущено несколько приказов, разъяснявших тонкости службы в «комитетных» частях, но на практике они выполнялись только в одном случае — если нравились солдатской массе. Если же нет, комитеты просто решали такие приказы «не применять к руководству».

Обстановку, сложившуюся в армии после издания Приказа № 1, генерал-лейтенант П.Н. Краснов характеризовал так: «До революции и известного Приказа № 1 каждый из нас знал, что ему надо делать как в мирное время, так и на войне… Лущить семечки было некогда. После революции все пошло по-иному. Комитеты стали вмешиваться в распоряжения начальников, приказы стали делиться на боевые и не боевые. Первые сначала исполнялись, вторые исполнялись по характерному, вошедшему в моду тогда выражению — постольку поскольку. Безусый, окончивший четырехмесячные курсы, прапорщик или просто солдат рассуждал, нужно или нет то или другое учение, и достаточно было, чтобы он на митинге заявил, что оно ведет к старому режиму, чтобы часть на занятие не вышла и началось бы то, что тогда очень просто называлось эксцессами. Эксцессы были разные — от грубого ответа до убийства начальника, и все сходили совершенно безнаказанно».

Помимо создания комитетов, на протяжении марта—апреля 1917 года армию сотрясала и так называемая «тучковская чистка», когда в массовом порядке от должностей отстранялись за «недостаточную революционность» командиры уровня начальника дивизии и выше. На каждого из них заполнялась «мерзавка» — анкета, где указывались личные качества командира. Таким образом лишились должностей два главкома фронтов (А.Е. Эверт и В.В. Сахаров), пять командующих армиями, 35 из 68 командиров корпусов и 75 из 240 начальников и командующих дивизиями. Чистка «сверху» смыкалась с «низовой», когда неугодные солдатской массе командиры изгонялись из своих частей комитетами. Называлось это «объявить недоверие». Причина при этом могла быть любая: немецкая фамилия командира, его «симпатии к проклятому царскому режиму», «строгость к солдатам» (то есть требования соблюдать уставы), да что угодно. А многим и никакого повода не требовалось: просто делегация солдат являлась к командиру и арестовывала его…

Одним из самых отвратительных явлений, которое пришло на фронт вместе с переменой власти в стране, стало братание. В «Истории Русской армии» А.А. Керсновский приводит страшные цифры: из 220 стоявших на фронте русских дивизий браталось 165, причем 38 из них обещали противнику не наступать!..

Советские историки умиленно описывали братания сквозь призму политической сознательности русских солдат, у которых война уже в печенках сидела. Дескать, и они, и германцы с австрийцами к весне 1917 года сообразили, что пора поворачивать оружие не друг против друга, а против собственных правительств, которые гонят на бойню трудящихся… Все это так: и сидение в окопах действительно опротивело очень многим, и отдельные политизированные головы уже соображали, как превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Вот только чаще всего подоплека братаний была совсем иной.

Вообще первые братания на русском фронте были отмечены еще в декабре 1914-го. Более или менее массовыми они стали на Пасху 1915 года и затем повторились через год — на Пасху 1916-го. Тогдашние братания заключались в основном в обмене едой, напитками, сигаретами, поздравлениях друг друга с религиозными праздниками. Русские военачальники оценивали братания по-разному. Главком Юго-Западного фронта А.А. Брусилов издал грозный приказ, где указывал, что братание — самый страшный вид нарушения воинской дисциплины, что «враг еще раз, как и следовало ожидать, проявил присущее ему вероломство, а в поведении некоторых, к сожалению, наших офицеров и стрелков сказалась недопустимая праздничная распущенность и проглянули славянские незлобивость, беспечность и добродушие, совершенно неуместное в боевой обстановке… Некоторые прапорщики, лишенные должного руководства, растерялись, допустили ряд крупных упущений, чем дали возможность противнику безнаказанно увести наших пленных». А.И. Деникин, напротив, ничего страшного в происходящем не видел: он вспоминал, что братание «имело даже традиционный характер в дни Святой Пасхи; но вызывалось оно исключительно беспросветно-нудным стоянием в окопах, любопытством, просто чувством человечности даже в отношении к врагу — чувством, проявлявшимся со стороны русского солдата не раз и на полях Бородино, и на бастионах Севастополя, и в Балканских горах. Братание случалось редко, преследовалось начальством и не носило опасной тенденции». О сугубо бытовой изнанке братаний писал и Ю.Н. Данилов: «На нейтральной полосе между окопами завязывается оригинальное знакомство. Сблизившиеся люди пожимают друг другу руки, обмениваются непонятными словами, газетами, папиросами… С нашей стороны наиболее смелые, влекомые все тем же любопытством, заглядывают в чужие окопы и рассказывают потом чудеса о житье-бытье немецких солдат… Так это дело братания повелось у нас на фронте уже с Пасхи 1916 г.».

Совсем иным было весеннее братание 1917 года. На головы засидевшихся в окопах людей уже свалился одурманивающий Приказ № 1. Запахло «свободой». И офицеры уже никак не могли помешать полку выйти на братание, если так постановил полковой комитет. А немцы и австрийцы, выходившие со своей стороны к колючей проволоке, шли вовсе не за тем, чтобы рассказывать потом чудеса о житье-бытье русских солдат. Они несли с собой запрещенную в России водку и прокламации, которые на русском языке призывали солдат повернуть оружие против внутреннего врага — помещиков и капиталистов. А самое главное — это были вовсе не рядовые, а переодетые офицеры немецкой и австрийской разведок, умеющие говорить по-русски. Доступ рядовых стран Четверного союза к братанию был категорически запрещен специальной секретной директивой. А германские и австрийские рядовые всегда были народом дисциплинированным.

Спросите, зачем это было нашим противникам?.. Еще раз напомним: в начале 1917 года уже всем было абсолютно ясно, что Германия и ее союзники проиграли войну. Э. фон Людендорф, например, полагал, что последняя надежда хоть как-то выстоять — это подводные лодки, которые начали варварскую «тотальную войну», топили без разбора все суда, курсирующие между Великобританией и континентом. Дни Четверного союза — Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии — были сочтены, и спасать его нужно было любой ценой. Если не удалось одолеть противника военной силой — подточить и развалить его изнутри.

Вот тут-то и пригодились сепаратисты, пацифисты и пораженцы всех мастей, откровенные наемники вроде большевиков. Но немцы и австрийцы активно действовали и сами, развращая и раскачивая русский фронт любыми методами — от даровой водки до душевных разговоров с солдатиками на тему «И зачем вам это надо? Дома на печке так хорошо, а вы тут Родину защищаете…»

И не случайно 28 апреля 1917 года в «Правде» появилась радостная статья Ленина «Значение братанья». В ней подчеркивалось, что братание «начинает ломать проклятую дисциплину… подчинения солдат “своим” офицерам и генералам, своим капиталистам (ибо офицеры и генералы большей частью либо принадлежат к классу капиталистов, либо отстаивают его интересы)». То есть братание — «одно из звеньев в цепи шагов к социалистической пролетарской революции».

Пока русские рядовые разговлялись забытой за три года сухого закона водкой, читали вражеские прокламации и размышляли на тему «А действительно, зачем нам эта война?», переодетые солдатами германские и австрийские офицеры внимательно изучали расположение вражеских окопов, запоминали, кое-что фотографировали. Потом прощались с русскими «братьями» и отходили на свои позиции. А назавтра или через неделю в русском полку удивлялись, как это немцы и австрияки так прицельно разнесли из пушек все наши замаскированные пулеметные гнезда?.. Красноречивый факт: только за май 1917-го и только разведки 3-й и 7-й австро-венгерских армий осуществили посредством братаний 285 разведывательных контактов!..

В России об этой стороне братаний никогда не писали. Считалось, что это была исключительно инициатива «революционного народа». О том, что организовывали братания германские и австрийские разведчики, впервые было сказано вслух только в 1997 году, в «Военно-историческом журнале».

Одним из самых главных последствий братаний для русской армии стал рост дезертирства. Ведь в листовках, которые вражеские разведчики несли с собой в русские окопы, прямо говорилось: пока вы гниете в окопах, дома делят помещичью землю. Бегите и вы по родным хатам, а то не успеете!.. И эти нехитрые приемы прекрасно работали. Если за все предыдущие годы войны из армии дезертировало 195 с лишним тысяч солдат, то только с 1 марта по 1 августа 1917-го — 150 тысяч…

30 марта 1917 года М.В. Алексеев в телеграмме главкомам фронтов категорически указывал: «Единственный ответ на попытки противника вступать в переговоры… является огонь, прочее будет считаться изменой». И нередко только пулеметный и артиллерийский огонь с русской стороны прекращал безобразные сцены братаний. Так, 25 марта ружейным и пулеметным огнем были разогнаны немцы, пытавшиеся брататься с солдатами 67-й пехотной дивизии на участке Коло-дино — Стаховцы, 2 апреля у деревни Ушивцы в 12 верстах к северо-востоку от Сморгони немцы успели обменяться с русскими хлебом, колбасой и вручить им листовки, прежде чем их отогнали огнем. 29 и 30 апреля огонь русских пушек сорвал целых три попытки братания солдат 2-й Кавказской гренадерской дивизии с немцами…

Об отношении самих солдат к братаниям красноречиво говорит письмо рядового 220-го пехотного Скопинского полка В. Перцева в Петроградский совет: «Говорят о вреде братаний с немцами. Хорош вред: в течение трех месяцев мы не понесли ни одной человеческой жертвы!» Понятно, что нижнему чину, вышедшему на фронт в 1914 году, такая логика показалась бы просто дикой. Но вооруженный народ образца 1917-го был озабочен уже не тем, как спасти Родину от врага, а тем, как бы сберечь собственную шкуру да сделать карьеру на комитетских митингах…

Массовое братание происходило в конце марта — апреле 1917 года и со второй половины мая пошло на спад. В крупных масштабах оно возобновилось уже осенью…

Параллельно со всеми этими бурными событиями развивалась подготовка к наступлению, план которого был утвержден еще Николаем II 24 января (на петроградской межсоюзнической конференции было решено провести наступление не позднее 5—8 мая). Окончательные планы операций корпусные командиры представили главкомам своих фронтов в конце марта. Задачи, поставленные Ставкой фронтам, оставались прежними — главный удар на Юго-Западном фронте, активизация Румынского, вспомогательные операции на Северном и Западном.

Однако по мере «демократизации» русской армии становилось понятно, что наступление может потерпеть неудачу уже не по причине несокрушимой оборонительной линии противника или нехватки тяжелых снарядов, а из-за состояния собственных войск. Поэтому М.В. Алексеев отклонил требования нового главнокомандующего армией Франции Р. Нивеля начать наступление немедленно и в докладе А.И. Гучкову указал, что «ранее начала мая нельзя приступить даже к частным ударам». В дальнейшем сроки наступления постоянно сдвигались — на 15 июня, затем на 22 июня, 3 июля и, наконец, 9 июля 1917 года.

Характерно, что отменять это наступление, заведомо обреченное на провал, никто и не думал. Ведь Россия, согласно планам западных хозяев Временного правительства, должна была оттягивать на себя как можно больше германо-австрийских войск, облегчая тем самым участь «союзников» и… приближая собственный крах (что «союзникам» и требовалось). Понятно, что знали об этом только немногие посвященные во главе с Керенским. А для «простого народа» все маскировалось трескучей фразеологией — дескать, самая свободная в мире русская армия быстро и легко разгромит империалистическую германскую…

В конце апреля в Петрограде состоялось совещание Временного правительства с представителями командования. Один из участников этого совещания вспоминал:

«Рядом со мной, поникнув седой головой, слушал мой грустный доклад Верховный Главнокомандующий русской армией генерал Алексеев. К нему подошел один из министров (министр иностранных дел П.Н. Милюков. — В. Б.).

— Михаил Васильевич, — сказал он, — меня гложет мысль о необходимости использования в интересах России обещаний наших западных союзников в отношении Константинополя и проливов. Ведь весь смысл войны и принесенных жертв в том, чтобы приблизиться к разрешению этой важнейшей для нашей Родины внешней проблемы! Нельзя ли выделить для этой задачи два-три корпуса войск?..

— Вы слышали только что доклад о состоянии армий Северного фронта, — ответил Алексеев. — В таком же положении находятся войска и на остальных фронтах. Что касается Черноморского флота, то он сохранился немногим больше, чем Балтийский. При этих условиях ни о каких десантных операциях думать не приходится. Нам, глубокоуважаемый Павел Николаевич, “быть бы только живу”, — закончил генерал Алексеев.

Да, подумал я, хаос, неосведомленность, безволие и бессилие. Такая власть, подумал я, подменяющая дело словами, обречена на падение».

Автор этих строк — генерал от инфантерии Ю.Н. Данилов, который меньше двух месяцев назад вместе со своими начальниками прилагал все силы к свержению «проклятого царского режима» и радовался «торжеству демократии». Прошло два месяца — и вот уже разочарование в «такой власти»… А попутно отметим еще один штрих: в силе остаются абсолютно все военные договоренности между Россией и Антантой, кроме одной. Отменена Босфорская десантная операция, которая в марте—апреле 1917 года должна была положить к ногам России Константинополь, Босфор и Дарданеллы, вывести из войны Турцию, Болгарию, а возможно, и Австро-Венгрию. Отменена по простой причине: «Мы решили раз и навсегда прекратить в нашей стране все попытки к империализму и захвату» (Керенский)…

1 мая в Могилёве Алексеев провел еще одно совещание — на этот раз с главкомами фронтов и начальниками их штабов. Все они были единодушны: к большому наступлению русская армия не готова как в моральном, так и в боевом отношении. Встревоженные этим западные «союзники» по дипломатическим каналам немедленно поставили перед Временным правительством ультиматум: или наступление на русском фронте, или в Европу прибудет миллионная группировка японских войск, которая будет воевать на стороне Антанты. А Японии за это нужно будет подарить… Уссурийский край, все русское Приморье!..

Между тем русскую армию поджидало очередное тяжелое испытание — Декларация прав солдата и гражданина, составленная бывшим военным министром генералом от инфантерии А.А. Поливановым. Эта декларация фактически повторяла Приказ № 1, но теперь это была уже не бумага, исходившая от одного из многочисленных советов, пусть и столичного, а вполне официальный документ Военного министерства.

Несмотря на величину этого документа, фактически поставившего крест на армии, приведем его полностью.

«ПРИКАЗ ПО АРМИИ И ФЛОТУ

Приказываю ввести в жизнь армии и флота следующие, согласованные с п. 2 декларации Временного правительства от 7 марта с. г., положения об основных правах военнослужащих:

1) Все военнослужащие пользуются всеми правами граждан. Но при этом каждый военнослужащий обязан строго согласовать свое поведение с требованиями военной службы и воинской дисциплины.

2) Каждый военнослужащий имеет право быть членом любой политической, национальной, религиозной, экономической или профессиональной организации, общества или союза.

3) Каждый военнослужащий, во внеслужебное время, имеет право свободно и открыто высказывать устно, письменно или печатно, свои политические, религиозные, социальные и прочие взгляды.

4) Все военнослужащие пользуются свободой совести, а потому никто не может быть преследуем за исповедуемое им верование, и принуждаем к присутствию при богослужениях, и совершении религиозных обрядов какого-либо вероисповедания. Участие в общей молитве необязательно.

5) Все военнослужащие, в отношении своей переписки, подчиняются правилам, общим для всех граждан.

6) Все без исключения печатные издания (периодические или непериодические) должны беспрепятственно передаваться адресатам.

7) Всем военнослужащим предоставляется право ношения гражданского платья вне службы; но военная форма остается обязательною во всякое время для всех военнослужащих, находящихся в действующей армии и в военных округах, расположенных на театре военных действий.

Право разрешать ношение гражданского платья военнослужащим в некоторых крупных городах, находящихся на театре военных действий, предоставляется главнокомандующим армиями фронтов, или командующим флотами. Смешанная форма ни в каком случае не допускается.

8) Взаимоотношения военнослужащих должны основываться при строгом соблюдении воинской дисциплины, на чувстве достоинства граждан свободной России, и на взаимном доверии, уважении и вежливости.

9) Особые выражения, употребляющиеся как обязательные для ответов одиночных людей и команд вне строя и в строю, как, например, “так точно”, “никак нет”, “не могу знать”, “рады стараться”, “здравия желаем”, “покорно благодарю” и т. п. заменяются общеупотребительными: “да”, “нет”, “не знаю”, “постараемся”, “здравствуйте” и т. п.

10) Назначение солдат в денщики отменяется. Как исключение, в действующей армии и флоте, в крепостных районах, в лагерях, на кораблях и на маневрах, а также на окраинах, в тех местностях, в которых нет возможности нанять прислугу (в последнем случае невозможность этого определяется полковым комитетом), офицерам, военным врачам, военным чиновникам и духовенству разрешается иметь вестового для личных услуг, назначаемого по обоюдному соглашению вестового и лица, к которому он назначается, с платой также по соглашению, но не более одного вестового на каждого из упомянутых чинов.

Вестовые для ухода за собственными офицерскими лошадьми, положенными по должности, сохраняются как в действующей армии, так и во внутренних округах, и назначаются на тех же основаниях, как и вестовые для личных услуг.

11) Вестовые для личных услуг не освобождаются от боевой службы.

12) Обязательное отдание чести, как отдельными лицами, так и командами, отменяется.

Для всех военнослужащих, взамен обязательного отдания воинской чести, устанавливается взаимное добровольное приветствие.

Примечание: 1. Отдание воинских почестей командами и частями при церемониях, похоронах и т. п. случаях сохраняется; 2. Команда “смирно” остается во всех случаях, предусмотренных строевыми уставами.

13) В военных округах, не находящихся на театре военных действий, все военнослужащие в свободное от занятий, службы и нарядов время имеют право отлучаться из казармы и с кораблей в гавани, но лишь осведомив об этом соответствующее начальство и получив надлежащее удостоверение личности.

В каждой части должна оставаться рота или вахта (или соответствующая ей часть), и кроме того, в каждой роте, сотне, батарее и т. д. должна оставаться еще и ее дежурная часть.

С кораблей, находящихся на рейдах, увольняется такая часть команды, какая не лишает корабля возможности, в случаях крайней необходимости немедленно сняться с якоря и выйти в море.

14) Никто из военнослужащих не может быть подвергнут наказанию или взысканию без суда. Но в боевой обстановке начальник имеет право, под своей личной ответственностью, принимать все меры, до применения вооруженной силы включительно, против не исполняющих его приказания подчиненных. Эти меры не почитаются дисциплинарными взысканиями.

15) Все наказания, оскорбительные для чести и достоинства военнослужащего, а также мучительные и явно вредные для здоровья, не допускаются.

Примечание: из наказаний, упомянутых в уставе дисциплинарном, постановка под ружье отменяется.

16) Применение наказаний, не упомянутых в уставе дисциплинарном, является преступным деянием, и виновные в нем должны предаваться суду. Точно так же должен быть предан суду всякий начальник, ударивший подчиненного в строю или вне строя.

17) Никто из военнослужащих не может быть подвергнут телесному наказанию, не исключая и отбывающих наказания в военно-тюремных учреждениях.

18) Право назначения на должности и, в указанных законом случаях, временного отстранения начальников всех степеней от должностей принадлежит исключительно начальникам.

Точно так же они одни имеют право отдавать распоряжения, касающиеся боевой деятельности и боевой подготовки части, ее обучения, специальных ее работ, инспекторской и хозяйственной частей. Право же внутреннего самоуправления, наложения наказания и контроля в точно определенных случаях (приказы по воен. ведомству 16 апр. № 213 и 8 мая с. г. № 274) принадлежит выборным войсковым организациям.

Объявляя настоящее общее положение, предписываю принять его (как и правила, установленные приказом по военному ведомству с. г. 114) в основание при пересмотре уставов и законоположений, определяющих внутренний быт и служебную деятельность военнослужащих, а равно дисциплинарную и уголовную их ответственность».

* * *

Покажите эту бумагу любому человеку в погонах, и он даже сейчас назовет ее бредом. А тогда… Можно себе представить чувства какого-нибудь пожилого полковника, которому в ответ на приказ солдат теперь должен был отвечать не «Слушаюсь, ваше высокоблагородие!», а «Постараемся, господин полковник»… И ведь отмена всяких «так точно» и «никак нет» — это еще полбеды. Беда заключалась в том, что теперь в армию приказом военного министра впускалась политика. То есть введенные в марте комитеты уже официально становились партийными клубами, ячейками, которые могли провозглашать какие угодно лозунги — от «Война до победного конца!» до «Долой войну!» или «Мир без аннексий и контрибуций!» (кстати, этот лозунг был придуман в германском Генштабе. 17 июня командир одного из немецких корпусов отметил в своем дневнике приказ, предписывавший «спустить» этот лозунг в русские окопы, что немцы и проделали с блеском).

Всевозможные агитаторы хлынули на фронт еще в начале марта, сразу после введения Приказа № 1, но тогда с ними еще пытались бороться, арестовывали, иногда даже расстреливали. А теперь уже никто не имел права арестовать какого-нибудь Фрунзе за то, что он на митинге агитировал солдат бросить постылые окопы и идти в родную деревню — делить землю. Более того, командиров обязывали создавать этим агитаторам благоприятные условия для работы!..

Чудовищную бумагу, подрывавшую самые основы воинской службы, не стал подписывать даже не возражавший против Приказа № 1 военный министр А.И. Гучков — в знак протеста он вышел в отставку 30 апреля. «Мы хотели проснувшемуся духу самостоятельности, самодеятельности и свободы, который охватил всех, дать организованные формы и известные каналы, по которым он должен идти, — объяснял он свою позицию. — Но есть какая-то линия, за которой начинается разрушение того живого, могучего организма, каким является армия». Вообще-то «разрушение живого, могучего организма» вовсю шло и при Гучкове и было начато именно им, но министр — теперь уже бывший — предпочел об этом не вспоминать. Новый военный и морской министр — 36-летний Александр Федорович Керенский — был полон решимости утвердить Декларацию прав солдата и гражданина…

3 мая в петроградском доме премьер-министра князя Г.Е. Львова все старшие военачальники русской армии во главе с М.В. Алексеевым собрались на совещание с единственной целью — убедить Временное правительство не подписывать декларацию. Первым взял слово главнокомандующий Западным фронтом генерал от кавалерии В.И. Гурко. Смысл его выступления свелся к одному: Декларация прав солдата и гражданина неприемлема, а армия находится на краю гибели. Следом с места поднялся Михаил Васильевич Алексеев:

— Главное сказано, и это правда. Армия на краю гибели. Еще шаг — и она будет ввергнута в бездну, увлечет за собою Россию и ее свободы, и возврата не будет. Виновны — все. Вина лежит на всем, что творилось в этом направлении за последние два с половиной месяца. Мы сделали все возможное, отдаем и теперь все силы, чтобы оздоровить армию. Мы верим А.Ф. Керенскому, что он вложит все силы ума, влияния и характера, чтобы помочь нам. Но этого недостаточно. Должны помочь и те, кто разлагал. Тот, кто издавал Приказ № 1, должен издать ряд приказов и разъяснений.

Армия — организм хрупкий; вчера она работала; завтра она может обратиться против России. В этих стенах можно говорить о чем угодно, но нужна сильная твердая власть; без нее невозможно существовать. До армии должен доходить только приказ министра и главнокомандующего, и мешать этим лицам никто не должен.

Мы все отдаем себя Родине. Если мы виноваты, предавайте суду, но не вмешивайтесь. Если хотите, то назначьте таких, которые будут делать перед вами реверансы.

Скажите здоровое слово, что без дисциплины армия не может существовать. Дух критики заливает армию и должен прекратиться, иначе он погубит ее.

Если будет издана декларация, то, как говорил генерал Гурко, все оставшиеся маленькие устои, надежды рухнут. Погодите, время будет. То, что уже дано, не переварено за эти два с половиной месяца. У нас есть уставы, где указаны и права и обязанности; все же появляющиеся теперь распоряжения говорят только о правах.

Выбейте идею, что мир придет сам по себе. Кто говорит — не надо войны, тот изменник; кто говорит — не надо наступления, тот трус.

У вас есть люди убежденные; пусть приедут к нам и не метеором промелькнут, а поживут и устранят сложившиеся предрассудки. У вас есть печать — пусть поднимет она любовь к Родине и потребует исполнения каждым его обязанностей.

Материальные недостатки мы переживем; духовные же требуют немедленного лечения. Если в течение ближайшего месяца мы не оздоровеем, то вспомните, что говорил генерал Гурко о нашем международном положении. Работать мы будем; помогите же нам и вы.

Члены Временного правительства слушали генералов с брезгливыми ухмылками. Слово взял новоиспеченный военный и морской министр Керенский:

— Я должен сказать присутствующим, как министр и как член правительства, что мы стремимся спасти страну и восстановить активность — и боеспособность русской армии. Ответственность мы берем на себя, но получаем и право вести армию, и указывать ей путь дальнейшего развития.

Тут никто никого не упрекал. Каждый говорил, что он перечувствовал. Каждый искал причину происходящих явлений. Но наши цели и стремления — одни и те же. Временное правительство признает огромную роль и организационную работу Совета солдатских и рабочих депутатов, иначе я не был бы военным министром. Никто не может бросить упрек этому совету. Но никто не может упрекать и командный состав, так как офицерский состав вынес тяжесть революции на своих плечах так же, как и весь русский народ.

Все поняли момент. Теперь, когда мои товарищи входят в правительство, легче выполнить то, к чему мы совместно идем. Теперь одно дело — спасти нашу свободу.

Прошу ехать на ваши посты и помнить, что за вами и за армией — вся Россия.

Наша задача — освободить страну до конца. Но этот конец сам не придет, если мы не покажем всему миру, что мы сильны своей силой и духом.

Итоги заседания подвел министр-председатель правительства князь Г.Е. Львов:

— Цели у нас одни и те же, и каждый выполнит свой долг до конца. Позвольте поблагодарить вас, что вы приехали и поделились с нами…

Здравый смысл, доводы и логика русских военачальников для «временщиков» не значили ровно ничего. У А.Ф. Керенского были куда более могущественные хозяева — западные  «союзники». Декларация должна была стать очередным шагом по разрушению России — и она стала им… 9 мая 1917 года декларация была утверждена Керенским.

Двумя днями раньше в Могилёве открыл работу Всероссийский съезд офицеров армии и флота. Он собрал 298 делегатов, в том числе 241 от фронта и 57 от тыловых гарнизонов. Работу съезда открыл Верховный главнокомандующий М.В. Алексеев. Его появление на трибуне зал приветствовал громкими аплодисментами.

— В воззваниях, в приказах, на столбцах повседневной печати мы часто встречаем короткую фразу: «Отечество в опасности», — заговорил Алексеев. — Мы слишком привыкли к этой фразе. Мы как будто читаем старую летопись о днях давно минувших и не вдумываемся в грозный смысл этой короткой фразы. Но, господа, это, к сожалению, тяжелая правда. Россия погибает. Она стоит на краю пропасти. Еще несколько толчков вперед, и она всей тяжестью рухнет в эту пропасть. Враг занял восьмую часть ее территории. Его не подкупишь утопической фразой: «Мир без аннексий и контрибуций». Он откровенно говорит, что не оставит нашу землю. Он протягивает свою жадную лапу, туда, где еще никогда не был неприятельский солдат: на богатую Волынь, Подолию, Киевскую землю, на весь правый берег нашего Днепра. А мы на что? Разве допустит до этого русская армия? Разве мы не вышвырнем этого дерзкого врага из нашей страны, а уже потом предоставим дипломатии заключить мир с аннексией или без аннексии?

Будем откровенны: упал воинский дух русской армии, еще вчера грозная и могучая, она стоит сейчас в каком-то роковом бессилии перед врагом. Прежняя традиционная верность Родине сменилась стремлением к миру и покою. Вместо деятельности в ней заговорили низменные инстинкты и жажда сохранения жизни. Где та сильная власть, о которой горюет наше государство? Где та мощная власть, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной?

Нам говорят, что скоро будет; но пока ее нет. Где любовь к Родине, где патриотизм? Написали на нашем знамени великое слово «братство», но не начертали его в сердцах и умах. Классовая рознь бушует среди нас. Целые классы, честно выполнявшие свой долг перед Родиной, взяты под подозрение, и на этой почве возникла глубокая пропасть между двумя частями русской армии, офицерами и солдатами.

И вот, в такие минуты собрался первый съезд офицеров русской армии. Думаю, что нельзя выбрать более удобного и неотложного момента для того, чтобы единение водворилось в нашей семье, чтобы общая дружная семья образовалась из корпуса русских офицеров, чтобы подумать, как вдохнуть порыв в наши сердца, ибо без порыва нет победы, без победы — нет спасения, нет России…

Согрейте же ваш труд любовью к Родине и сердечным расположением к солдату, наметьте пути, как приподнять нравственный и умственный склад солдат, для того чтобы они сделались искренними и сердечными вашими товарищами! Устраните ту рознь, какая искусственно посеяна в нашей семье. В настоящее время — это общая болезнь — хотели бы всех граждан России поставить на платформы и платформочки, чтобы инспекторским оком посмотреть, сколько стоит на каждой из них. Мы все должны объединиться на одной великой платформе: Россия в опасности. Нам надо, как членам великой армии, спасать ее. Пусть эта платформа объединит вас и даст силы к работе.

В зале снова вспыхнули единодушные аплодисменты. Офицеры-делегаты встали, приветствуя Верховного главнокомандующего… Позже на съезде Алексеев был избран первым почетным членом только что созданного Союза офицеров армии и флота.

Однако речь Алексеева — по чести сказать, выдержанная абсолютно в духе времени и вполне безобидная для власть имущих, — многим показалась вызывающей. Так, газета «Известия» заявила: «Генерал Алексеев, служивший еще старому режиму, забыл, что он не затем оставлен на посту Верховного главнокомандующего, чтобы противодействовать политике революционного правительства». Оскорбился и Керенский, которого задел пассаж об отсутствии в России «сильной» и «мощной» власти. Новому военному и морскому министру стало ясно, что Алексеев считает себя слишком самостоятельной фигурой и не готов безоглядно выполнять все требования правительства. А поскольку альтернативная кандидатура на пост Верховного главнокомандующего присмотрена была еще в марте, церемониться с Михаилом Васильевичем долго не стали…

Ночью 22 мая 1917 года в Ставку пришла срочная телеграмма. Алексееву предписывалось сдать должность генералу от кавалерии А.А. Брусилову. Генерал-квартирмейстер Я.Д. Юзефович разбудил спавшего Главковерха и сообщил ему новость. Из глаз Алексеева потекли слезы.

— Пошляки, — с трудом проговорил он. — Рассчитали как прислугу…

Одновременно с Алексеевым был наказан «за строптивость» еще один творец Февральского переворота — главком Западного фронта генерал от кавалерии В.И. Гурко. Он еще 15 мая подал на имя Главковерха и премьер-министра рапорт, в котором заявлял, что после утверждения Декларации прав солдата и гражданина «снимает с себя всякую ответственность за благополучное ведение дела». За это Гурко 22 мая был лишен поста главкома фронта с запрещением назначать его на должность выше начальника дивизии. В июле генерал и вовсе был арестован и заключен в Петропавловскую крепость «за переписку с бывшим царем» (имелось в виду письмо, которое В.И. Гурко направил Николаю II еще 4 марта; оно носило сугубо частный характер, генерал справлялся о здоровье детей). Один из ярких примеров «демократии», царившей в России при Временном правительстве…

Сам Алексеев, согласно его письму генералу А.П. Скугаревскому, видел причины своей отставки в том, что он «оказался неудобным, неподходящим тем темным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, находятся судьбы России, судьбы армии. Не ведая, что творят, не заглядывая в будущее, мирясь с позором нации, с ее неминуемым упадком, они — эти темные силы — видели только одно, что начальник армии, дерзающий иметь свое мнение, жаждущий возрождения в армии порядка и дисциплины, живущий мыслью, что русская армия не имеет права сидеть сложа руки в окопах, а должна бить неприятеля и освобождать наши русские земли, занятые противником, — для них неудобен и нежелателен».

Правда, откровенно вышвырнуть Алексеева из армии Керенский все же не осмелился. В официальном сообщении было сказано, что, «несмотря на естественную усталость генерала Алексеева и необходимость отдохнуть от напряженных трудов, было признано все же невозможным лишиться столь ценного сотрудника, исключительно опытного и талантливого руководителя, почему он и назначен ныне в распоряжение Временного правительства».

Последний приказ М.В. Алексеева в должности Верховного главнокомандующего гласил:

«Почти три года вместе с вами я шел по тернистому пути русской армии к военной славе. Переживал светлой радостью ваши славные подвиги. Болел душою в тяжкие дни наших неудач. Но шел с твердой верой в Промысел Божий, в высокое призвание русского народа, в доблесть русского воина. И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру. Без нее не стоило бы жить.

Низкий поклон вам, мои боевые соратники. Всем, кто честно исполнил свой долг. Всем, в ком бьется сердце любовью к Родине. Всем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родную землю.

Низкий поклон от старого солдата и бывшего вашего главнокомандующего.

Не поминайте лихом!

Генерал Алексеев».

В конце мая 1917 года Алексеев с семьей поселился в Смоленске, в доме Пастухова на Верхне-Пятницкой улице (ныне улица Бакунина). Некоторое время он еще надеялся на новое назначение и 6 июля обратился с письмом на эту тему к премьер-министру князю Г.Е. Львову, но, узнав, что Львов уходит в отставку, а из состава правительства выходят министры-кадеты, отказался от своей идеи. Свободного времени у генерала теперь хватало, и 10 июля он начал набрасывать заметки, в которых анализировал политическую реальность и состояние вооруженных сил России накануне летнего наступления. Главным виновником происходящего в стране хаоса он считал «фигляр-министра» Керенского и предрекал: «Или Керенский печально сойдет со сцены, доведя Россию до глубокого военного позора в ближайшее время, или он должен будет очнуться, излечиться от своего самомнения и сказать себе, что время слов прошло, что нужна палка, власть, решимость».

16 июля 1917 года Алексеев участвовал в совещании главкомов фронтов и министров Временного правительства, состоявшемся в Ставке. Очень впечатлило его резкое выступление А.И. Деникина, открыто призывавшего отринуть все попытки совместить армейские порядки и «революционную демократию». Наличие в высших военных кругах единомышленников подтолкнуло Алексеева к участию во Всероссийском государственном совещании, проходившем в Москве в августе 1917 года. 15 августа Михаил Васильевич выступил на утреннем заседании, резко осудив на нем все нововведения, сделанные в армии при Временном правительстве. Приказ № 1 он назвал «государственным преступлением», а по поводу армейских комитетов задавался вопросом: «Подняли ли они дисциплину, слили ли офицерские и солдатские составы, произвели ли они высокий нравственный подъем и порыв в армии? Нет, нет и нет! Быть может, в некоторых случаях: в деле хозяйства, в деле внутреннего управления — они сделали кое-что, но взвесьте и положите на чашу весов пользу и вред, — последняя чаша перевесит».

Речь Алексеева вызвала полярные оценки аудитории — в зале Московского университета слышались как крики «Браво!», так и «Позор!». Но в целом интерес к этому первому выступлению Михаила Васильевича в качестве политика оказался таким большим, что речь вскоре опубликовали стотысячным тиражом в виде брошюры.

Самым громким событием российской политической жизни конца лета — начала осени 1917 года стал так называемый «Корниловский мятеж». К Л.Г. Корнилову как к человеку Михаил Васильевич относился довольно сдержанно, считая его в целом талантливым, но недостаточно опытным военачальником (именно по этой причине в апреле Алексеев не согласился с Гучковым, предлагавшим Корнилову пост главкома Северного фронта). Но после назначения Корнилова 19 июля Верховным главнокомандующим Алексеев сочувственно писал: «Дай Бог Корнилову силы, терпения, мужества и счастья сладить с теми путами, которые наложены нашими военными министрами последнего времени на главнокомандование».

Тем не менее после начала «мятежа» именно Алексеев, еще в мае абсолютно не устраивавший Временное правительство, был снова призван на высокую должность. Днем 31 августа, одновременно с тем, как А.Ф. Керенский назначил Верховным главнокомандующим русской армией самого себя, Алексеев стал начальником его штаба, то есть вновь занял пост, который занимал в августе 1915-го — марте 1917 года. При этом Михаил Васильевич поставил Керенскому условие: должность он примет только в том случае, если все предлагаемые Корниловым меры будут проведены в жизнь. Именно Алексееву была доверена миссия ареста Корнилова и чинов его штаба. 1 сентября около 22.00 в Могилёве Алексеев именем Керенского арестовал Корнилова, начальника его штаба Лукомского и еще двух офицеров Ставки. Попутно Алексеев предотвратил вооруженное столкновение между «корниловцами» и выдвигавшимся из Орши на Могилёв карательным отрядом полковника Короткова.

Сам Корнилов оценил действия Алексеева резко, бросив ему в лицо слова о «грани между честью и бесчестием». Михаил Васильевич также пришел после личного общения с Лавром Георгиевичем к окончательному выводу о том, что Корнилов — «опасный сумасброд, человек неуравновешенный и непригодный на первые роли». Но, считая так, Алексеев сделал все возможное для того, чтобы спасти Корнилова. Его арест имел в глазах Алексеева тайную для Временного правительства и вряд ли осознанную самим Корниловым цель — уберечь «мятежного» Главковерха и многих его соратников от самосуда обезумевшей толпы и тем самым сохранить их для будущего. С этой целью Алексеев поручил личную охрану арестованных Текинскому конному полку, офицеры и солдаты которого были безраздельно преданы Корнилову. Кроме того, Алексеев настоял на том, чтобы дело Корнилова и его соратников не попало под юрисдикцию военно-революционного трибунала.

«Россия не имеет права допустить готовящегося в самом скором времени преступления в отношении ее лучших, доблестных сынов и искусных генералов, — писал Алексеев. — Корнилов не покушался на государственный строй, он стремился при содействии некоторых членов правительства изменить состав последнего, подобрать людей честных, деятельных и энергичных. Это не измена родине, не мятеж».

11 сентября, сразу же после выполнения тяжелой миссии, Михаил Васильевич подал в отставку с поста начальника штаба Верховного главнокомандующего. В своем рапорте на имя Керенского он написал: «Страдая душой, вследствие отсутствия власти сильной и деятельной, вследствие происходящих отсюда несчастий России, я сочувствую идее генерала Корнилова и не могу пока отдать свои силы на выполнение должности начальника штаба». По его рекомендации эту должность занял генерал-лейтенант Николай Николаевич Духонин, которого Алексеев хорошо знал по штабу Киевского военного округа. А поскольку новый Верховный главнокомандующий А.Ф. Керенский находился в Петрограде, управление действующей армией легло именно на плечи Духонина, который поддерживал с Алексеевым постоянную связь и информировал его обо всем происходившем в Ставке…

После тяжелого для Алексеева рубежа лета—осени 1917-го старый генерал вновь вернулся к семье в Смоленск. 12 октября 1917 года в Москве на втором заседании Совета общественных деятелей он был избран заместителем его председателя, одновременно Алексеев вошел в число членов Совета Республики (Предпарламента). К этому времени Михаил Васильевич окончательно определился в своем отрицательном отношении к политике Временного правительства и пришел к выводу о необходимости активной борьбы с ним. Однако еще больше его страшила возможность захвата власти в стране партией большевиков, стоявшей на открыто пораженческих позициях: «Я стар, но если произойдет это позорное дело, я выйду на улицу, соберу последние старческие силы, кликну клич: “Люди Русские, спасайте Родину!” И я знаю, на мой призыв отзовется все русское офицерство, и во главе с ним я погибну, но не переживу великого позора».

18—20 октября в дневнике генерала появились первые наброски структуры военной организации, которая «при неизбежном новом восстании большевиков, когда Временное Правительство окажется неспособным его подавить» должна была «добиться успеха и предъявить Временному Правительству категорические требования к изменению своей политики». Но, поскольку Алексеев принимал во внимание возможную победу большевиков, он предусмотрел и запасной вариант — переброску членов организации на Дон, к генералу А.М. Каледину.

Организация, основу которой составили лично знакомые Алексееву боевые офицеры, а также юнкера военных училищ и школ прапорщиков, была глубоко законспирированной. Ее основной единицей считалось «звено» — пять офицеров, знавших только друг друга. Эти офицеры имели право приема в организацию пятидесяти надежных солдат, за каждого из которых они несли личную ответственность. «Звенья» сводились в «роты», «роты» — в «полки». Своего рода легальными филиалами этой организации стали благотворительные общества «Белый Крест», который возглавила жена Михаила Васильевича, и «Капля молока». К концу октября в Алексеевской организации состояло уже несколько тысяч офицеров.

День большевистского переворота, 25 октября 1917 года, Алексеев провел в Петрограде. Накануне, 24-го, он чудом избежал ареста, когда пришел в захваченный большевиками Мариинский дворец на заседание Предпарламента. 25-го Алексеев, по свидетельству В.Е. Борисова, пришел в штаб Петроградского военного округа с просьбой выделить ему группу солдат, чтобы проникнуть в осажденный большевиками Зимний дворец. Однако Борисов по телефону объяснил старому сослуживцу и другу, «что наше положение в Зимнем дворце совершенно не приспособлено к обороне и что оно не будет крепче, если усилится еще одним генералом; что ему самое лучшее бежать из Петрограда».

Большинство участников Алексеевской организации (за исключением отряда из ста человек под началом штабс-капитана В.Д. Парфенова) не приняли участия в вооруженной борьбе конца октября 1917-го — ведь сама организация создавалась отнюдь не для защиты Временного правительства, а для борьбы с ним. 30 октября, когда стало ясно, что власть в Петрограде окончательно стала советской, Михаил Васильевич отдал членам организации приказ уходить в Новочеркасск к Каледину. Сам он уезжал из столицы вечером 30-го по подложным документам, переодевшись в штатское. Генерала сопровождал его адъютант ротмистр А.Г. Шапрон-дю-Ларрэ, Генерального штаба полковник П.А. Веденяпин и Н. Щетинина — дочь добрых знакомых генерала, на квартире которых он скрывался после 25 октября.

Алексеев пробирался на Дон сложным маршрутом: через Москву, Царицын и Ростов. В дороге его несколько раз узнавали случайные попутчики, но все обошлось. Утром 2 ноября 1917 года, накануне своего 60-летия, генерал ступил на перрон Новочеркасского вокзала. Этот день считается днем рождения белой Добровольческой армии (официально она получила такое название 26 декабря)…

Но «белая эпопея» генерала от инфантерии М.В. Алексеева достойна отдельной книги, и множество таких исследований уже существует. Здесь же кратко упомянем, что в Добровольческой армии М.В. Алексеев получил пост Верховного руководителя. В ее рядах в феврале 1918-го он прошел путем 1-го Кубанского (Ледяного) похода из Ростова в Екатеринодар. «Мы уходим в степи, — писал генерал. — Можем вернуться, только если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы». Один из участников похода Н.Н. Львов вспоминал: «Попробуйте вычеркнуть Алексеева из Кубанского похода, и исчезнет все значение его. Это уже будет не Кубанский поход. Одним своим присутствием среди нас этот больной старик, как бы уже отошедший от жизни, придавал всему тот глубокий нравственный смысл, в котором и заключается вся ценность того, что совершается людьми… Судьба послала нам в лице Алексеева самый возвышенный образ русского военного и русского человека. Не кипение крови, не честолюбие руководило им, а нравственный долг. Он все отдал. Последние дни своей жизни он шел вместе с нами и освещал наш путь». Рядом с отцом сражался его сын — кавалер семи орденов уланский ротмистр Николай Михайлович Алексеев…

В последние месяцы жизни состояние здоровья М.В. Алексеева сильно ухудшилось — его медленно убивала запущенная болезнь почек. Чувствуя приближение смерти, Алексеев все чаще обращался памятью в прошлое, переоценивая свои поступки. По свидетельству генерала Н.С. Тимановского, в одном из разговоров с ним Михаил Васильевич высказался так:

— Если бы я мог предвидеть, что революция выявится в таких формах, я бы поступил иначе…

Осенью 1918-го к запущенной уремии, мучившей генерала уже несколько лет, присоединилось воспаление легких. Вечером 24 сентября Михаил Васильевич исповедался и причастился, а вечером следующего дня тихо скончался в Екатеринодарском военном госпитале. Он совсем немного не дожил до своего 61-го дня рождения…

Прощание с покойным продолжалось два дня. Тысячи людей спешили отдать последние почести полководцу. 27 сентября Алексеев был погребен в Свято-Екатерининском кафедральном соборе Екатеринодара. На одном из венков, возложенных на гроб детьми и подростками Екатеринодара, была сделана надпись «Не видели, но знали и любили».

Вступивший в командование Добровольческой армией (на момент смерти ее создателя она насчитывала около 40 тысяч штыков) А.И. Деникин отдал свой первый приказ:

«Сегодня окончил свою полную подвига, самоотвержения и страдания жизнь генерал Михаил Васильевич Алексеев.

Семейные радости, душевный покой, все стороны личной жизни — он принес в жертву служения Родине. Тяжелая лямка строевого офицера, ученый труд, боевая деятельность офицера Генерального штаба, огромная по нравственной ответственности работа фактического руководителя всеми вооруженными силами русского государства в Отечественную войну — вот его крестный путь. Путь, озаренный кристальной честностью и героической любовью к Родине — великой и растоптанной.

Когда не стало Армии и гибла Русь, он первый поднял голос, кликнул клич русскому офицерству и русским людям.

Он отдал последние силы свои созданной его руками Добровольческой армии. Перенеся и травлю, и непонимание, и тяжелые невзгоды страшного похода, сломившего его физические силы, он с верой в сердце и с любовью к своему детищу шел с ним по тернистому пути к заветной цели спасения Родины.

Бог не судил ему увидеть рассвет. Но он близок. И решимость Добровольческой армии продолжать его жертвенный подвиг до конца пусть будет дорогим венком на свежую могилу собирателя Русской Земли».

Имя М.В. Алексеева, основателя Добровольческой армии, стало одним из символов Белого движения на юге России. 27 ноября 1918 года имя покойного генерала получил Партизанский пеший казачий полк, который в октябре 1919-го был развернут в Партизанскую Генерала Алексеева пехотную дивизию в составе двух пехотных полков и Алексеевской артбригады. В марте 1920 года дивизия была переформирована в Отдельную Партизанскую Генерала Алексеева пехотную бригаду, а в ноябре, уже в Галлиполи, — в Партизанский Генерала Алексеева пехотный полк. Эта часть в 1921 году была перебазирована в Болгарию, где через год прекратила существование. Отличительными чертами обмундирования «алексеевцев» были фуражки с белыми тульями и синими околышами, повторявшие цвета дореволюционных студенческих фуражек, и также синие погоны с белыми просветами и шифровкой «А».

17 октября 1919 года название «Генерал Алексеев» было присвоено кораблю Белого Черноморского флота — линкору «Воля» (до 1917 года — «Император Александр III»). В ноябре 1920 года линкор в составе русской эскадры ушел из Крыма в Бизерту, где четыре года спустя был передан французскими властями в распоряжение СССР. Однако к тому времени огромный корабль был уже непригоден для эксплуатации, восстановить его тоже оказалось невозможным, и в 1936 году «Генерал Алексеев» был разобран на металл. Восемь орудий главного калибра с него были переданы Финляндии, а в 1945-м достались Советскому Союзу и поступили на вооружение береговой артиллерии. Одно из орудий линкора «Генерал Алексеев» сегодня можно видеть в Петербургском артиллерийском музее, другое — в музее на Поклонной горе в Москве. 8 ноября 1919 года имя М.В. Алексеева было присвоено также Кубанскому военному училищу.

В 1920 году, во время отступления Вооруженных сил Юга России, вдова М.В. Алексеева Анна Николаевна настояла на том, чтобы прах ее мужа был перевезен в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев и захоронен на Новом кладбище Белграда. В годы правления в Югославии И.Б. Тито над могилой Алексеева возвышался лишь скромный памятник с лаконичной надписью «Воин Михаил». Однако 12 сентября 2010 года в Белграде над местом захоронения М.В. Алексеева было установлено новое надгробие, средства на которое были пожертвованы самыми разными людьми — от школьников до известного кинорежиссера.

Семья М.В. Алексеева в марте 1949 года поселилась в Аргентине. Его сын Николай и вдова Анна Николаевна в 1960-м скончались в Буэнос-Айресе, дочь Вера умерла там же в 1992-м в возрасте девяноста трех лет. Внучка М.В. Алексеева Мария Михайловна Бауман, очень много сделавшая для увековечивания памяти деда, скончалась в Буэнос-Айресе в мае 2012 года.

…Современная историческая литература, как правило, содержит полярные оценки полководческой и политической деятельности Михаила Васильевича Алексеева. Для кого-то он в первую очередь основатель и вождь Добровольческой армии, «икона» Белого движения, талантливейший полководец Первой мировой, для кого-то — один из главных ликвидаторов Российской империи, предавший своего государя ради ложных политических химер. Однако никто не может отрицать того, что в своих действиях М.В. Алексеев никогда не руководствовался мотивами личной выгоды. Всю жизнь он защищал только интересы Родины, России — так, как он их понимал.