Деревенька оказалась не свободной, как наш Римон, а арендаторской, и принадлежала хозяину того самого замка, что маячил в отдалении. Почти все жители держали землю в аренде на разных условиях — кто-то пожизненно, кто-то с правом наследования, а некоторые так и всего на пяток сезонов, продляя свои отношения с нобилем, когда подходил срок. Убогое поселение из крестьян, дворов в тридцать, не могло похвастать большими доходами, близостью к торговым дорогам и поэтому здесь нет даже завалящего трактира. Сюда даже Анку редко наведываются, поджидая тех, чей срок пришел, в замке. Наш Римон выглядел бы по сравнению с этой дырой полноценным городом — делаю я напрашивающийся выход и мысленно машу рукой вслед мечте раздобыть здесь ненужного для работы коня. В таком хозяйстве даже собак иногда в плуг запрягают, а уж кони-то все при деле.

Из тех, кто не зависит от воли хозяина земли, в деревне проживают всего трое: одноногий священник, прибившийся к селу лет восемь назад и выпросивший у хозяина четвертушку десятины под жилье, ставшее одновременно храмом, и огород при нем, и кузнец с помощником, недавно выкупивший участок под дом и кузню. Да иногда приезжает лоточник с городскими товарами. Здесь даже охотников нет — потому что охотиться негде, ведь все леса принадлежат нобилю, а за браконьерство староста наказывает усекновением пальцев и рук.

Все это нам рассказывает словоохотливый рыжий мальчишка лет двенадцати, выгоняющий гусей за околицу. У него лицо перевязано грязной тряпкой и видна распухшая щека — видимо, болеет зубами. Он часто боязливо зыркает глазами в сторону закутанной в свою невообразимую хламиду Хине-Тепу, но ему так хочется поделиться знанием и последними новостями с вновьприбывшими ушами, что остановить свой язык он никак не может. Сначала он побаивается и нас с Иштваном — ведь наши морды с коркой грязи на них — мало похожи на человеческие лица, но постепенно привыкает и даже не спрашивает ни о чем — сам спешит рассказать все, что ему известно. Его шепелявую речь довольно трудно разобрать, но он не стесняется повторяться и постепенно картина становится ясна.

— А кузнец живет вон там, — он показывает направление струганной палкой, обработанной самую малость чуть хуже, чем «лук» у Иштвана. — Только он, наверное, еще не проснулся. Вчера у Винта двойня родилась, так все старшаки отмечали так, что теперь неделю никто толком работать не станет. Другие-то уже в поле пошли помаленьку, а кузнец очень уж рад был за брата. Его все Золтан зовут — как его папашу, который тоже кузнецом был, пока Эти не прибрали. А папаша его раньше Арпадом назвал. Но все привыкли, что кузнец — это Золтан, вот и этого тоже Золтаном называют. Только этот Золтан супротив старого Золтана как кот против коня — визгу много, а толку чуть. И пьет брагу как воду. Лучше бы его вместо папаши прибрали.

Такое иногда случается в наших краях. Уходит с кровососами большой мастер, а на его место садится его ближайший родственник. Часто неумеха, но других-то нет.

Я настраиваюсь на худшее. Мне дед иногда говорил, что «благородное искусство беспробудного пьянства дается не всякому, а только тому, у кого отменное здоровье и каменные мозги». И если кузнец обладатель именно таких достоинств, то убедить его поработать на меня будет непросто.

Теперь я в нашей компании за старшего, потому что никто не знает нравы деревенских обитателей лучше недавнего крестьянина. Хотя, конечно, настоящим крестьянином я стать еще не успел — меня дед больше к торговому ремеслу приучал, видя, что руки мои кривы как русло лесного ручья, а мысли далеки от репы и гороха.

Пока плетемся, грязные и страшные до нужного места, никто более по дороге не встречается — должно быть, как и сказал болеющий зубом малой, все уже в полях. Не видно за кривыми заборами ни лошадей, ни ослов, ни мулов.

Двор у кузнеца непритязательный. Ворота распахнуты настежь, видна кузня под почерневшим от копоти навесом, видна кособокая печь, вокруг которой без намека на порядок разбросаны инструменты: клещи, молотки, зубила… из чего я делаю вывод, что кузнец здесь, как мне и говорили, не очень опытный и мастеровитый. В моем Римоне дядька Шорти такую кузню не счел бы достойной своих умений. И как насмешлива история в том, что, возможно, именно здешнему неумехе предстоит отковать клинок, убивающий Анку! Из того серебра, что несу я на своем пузе. Еще и в легенды попадет как великий мастер.

Дом у кузнеца под стать его цеху — вросшая в землю развалюха без окон, в которой мой дед не стал бы и свиней держать. Впрочем, мой дед по здешним меркам был бы почти ровня местному хозяину. Только что замка у деда отродясь не бывало. Зато землица имелась отличная, пасека и очень доходный мост. Если вернусь когда-нибудь, Иржи Заяц должен будет мне целую гору денег за такое хозяйство. Эта мысль-воспоминание согревает меня едва ли не больше, чем обещанная Туату гора золота и клад Карела, до которого еще нужно добраться.

Долго колотить в дверь не приходится — она лишь слегка прикрыта. После первого же удара она открывается внутрь, а в ответ мне раздается небывалой силы храп.

— Зачем мы здесь, человек Одон? — остроухая недовольно морщится.

— Кому лошади нужны были? И кто как не кузнец, подковывающий их, может знать о том, у кого они здесь есть?

Сам-то я преследую еще одну цель, но говорить о ней с Туату мне не хочется.

Иштван с Хине-Тепу остаются снаружи, а я смело вхожу внутрь.

Здесь царит Смрад. Именно так — с большой буквы. Две молодецкие глотки, источающие вонь чудовищного перегара, устойчивое зловоние вчерашней блевотины, пот, моча — здесь не хватает лишь запаха сдохшей кошки. Но зато все остальное такое густое, так режет глаза, что мне удивительно — как эти пьяницы все еще живы? Вокруг стола, на котором лежит один из героев вчерашней битвы с брагой, кружит целый сонм мух. Я будто попал в какое-то свинячье королевство, но даже не в каждом свинарнике бывает так гадостно.

Вываливаюсь из дома к спутникам, дышу как рыба на песке — открывая рот так, чтобы устроить в теле сквозняк, потому что иначе от настойчивой вони не избавиться никогда.

— Что там? — осведомляется Иштван.

— Два мертвецки пьяных урода, — отвечаю зло, словно это мой приятель виноват в том, что кузнец с подмастерьем напились до умопомрачения. — Что теперь делать?

Хине-Тепу ничего не успевает ответить, как ее сопливый рыцарь сует мне в руки свой «лук» с заготовленными «стрелами» и просит:

— Подержи-ка, — а сам ныряет в эту смрадную клоаку, где мухи поедают пьяниц.

— Хорошо быть дураком, — шепчу я себе под нос и иду осматривать окрестности.

Мне очень нужно найти воду, чтобы смыть с себя застывшую коркой грязь.

Прислоняю «лук» Иштвана к пыльной стене дома и наказываю Хине:

— Присмотри за ним? Только не убивай никого, ради Святых Духов. Мне нужно воду — умыться.

Неподалеку нахожу на удивление приличный колодец и с радостью умываюсь. Потом выливаю целое ведро воды на голову, выковыриваю мусор из волос и начинаю чувствовать себя человеком, а не лесным чудовищем.

— О-о-дон! — истошно вопит со двора кузнеца Иштван.

Или отравился в избе или же к своему несчастью разбудил кого-то из пьяниц.

Так и оказывается. Кузнец, совсем не старый здоровенный мужик, сидит на покосившемся крыльце, мутным взглядом шарит по двору, а в кузне за печью прячется Иштван — отчетливо виднеется фрагмент его тощего зада, не влезший в укрытие. Посреди двора стоит Хине-Тепу и делает вид, что ей безразлично все вокруг.

— Чего орешь? — негромко спрашиваю, чтобы не взбесить болезного пьяницу.

Приятель высовывает из-за печи лицо, украшенное набирающим цвет синяком.

— Я его будил-будил, — жалуется мне недотепа, — а он как проснулся, руками махать начал, а потом как треснет мне в морду!

— А чего ж ты его стрелами не утыкал?

— Дак…, - Иштван настороженно выбирается из кузни, — нам же, вроде, он живой нужен? А у меня каждый выстрел — насмерть. Ну, ты же меня знаешь.

И добавляет, после тяжелого вздоха:

— Ну и лук он сломал сразу. Еще раньше, чем меня огрел.

Постепенно картина легендарного пробуждения железных дел мастера из мира мертвых становится ясна.

И долго мы занимаемся тем, что приводим его в чувство. Хине предлагает сделать из него послушного Анку, но я отвергаю ее идею, и кажется мне, что она этого ждала и чрезвычайно довольна моим отказом.

Осмысленность во взгляде Арпада-Золтана появляется спустя два часа. Иштван за это время успевает сделать себе новый лук. Третий за последний день. В Хармане у мастера-лучника на изготовление только одного лука уходило подчас до полугода, но Иштвану искания харманского «бездаря» безразличны и мне кажется, что он скоро поставит изготовление луков на поток, делая их чаще, чем курицы несут яйца.

И первым делом я обстоятельно выспрашиваю о месте, в котором мы находимся.

— До Вайтры далеко?

Кузнец беспомощно пожимает плечами в ответ:

— Не знаю. Никогда туда не ездил. И оттуда никого здесь не видел. Может быть, неделя, а может быть и две?

— Но близкий-то город рядом есть?

— Город-то? — медленно соображает детина. — Есть. Конечно, есть. Там, — он показывает пальцем, — Зама, а вон там, — тыкает рукой в противоположном направлении, — Нума! День ехать. До каждого.

Наверное, я плохо учил науку о городах нашего королевства, потому что ни о том, ни о другом никогда не слышал.

— Большие города?

— Больши-и-и-е, — тянет Золтан. — Очень большие. На ярмарке летом в Зуме под тысячу человек каждый день собирается!

Я быстро соображаю: в нашем городе, отнюдь не столичном Хармане на ярмарке и по десять тысяч собирается и, значит, место, в которое мы попали, настоящая дыра! Не мудрено, что я никогда не слышал ни о Заме, ни о Нуме.

— А эта деревня как называется?

— Наша-то? Наша — Ровнохолмье.

— И как выбраться нам из Ровнохолмья к людям? Коней здесь купить у кого-нибудь можно?

— Коней? — мотает волосатой башкой Золтан. — Кони только в замке. Но мне их не дают, боятся, испорчу. И знаешь что?

— Что?

— Они очень правильно думают! Как есть: дай мне коня — я его непременно испорчу! Потому что кузнец из меня говяный! Я вообще ничего не умею, только гвозди делаю. Еще наконечники для стрел, но не люблю этого — возни много, а толку чуть. Вот папаша мой — тот умел, а я ничего не умею — только гвозди. Но зато гвозди — загляденье! Один к одному, не отличишь! Любого размера. Ко мне за гвоздями даже из Кло приезжают. А лоточник… знаешь лоточника Балаша? — дожидается моего кивка. — Вот, Балаш всегда распродавшись у тутошних, моих гвоздей набирает! Ты сколько возьмешь? У меня сейчас где-то дюжины четыре найдется, но если больше нужно — подожди до вечера, мы с…

— Подожди ты с гвоздями, — останавливаю говорливого кузнеца. — Мне, Золтан, кони нужны. Или мулы. Осел бы тоже подошел, все не пешком плестись, но за осла много денег не дам. За ослов, — поправляюсь.

— Два осла надо? — он устало опускает голову в большие ладони.

Ему едва ли больше двадцати пяти лет. Он похож на медведя, поднятого из берлоги поздней зимой — тощий, костистый, огромный.

— Да даже три!

— А гвозди?

— А гвозди не надо!

Золтан дергается:

— Не ори, а? Голова разламывается у меня, между прочим. И мне еще Второго будить.

Вторым, как мы уже знаем, зовут его помощника — еще более бездарного балбеса, прибившегося к деревне пару лет назад. Ему лет сорок, однако, он не научился делать ничего. И даже молотом машет «как корова хвостом». И даже, кажется, Эти им особо не интересуются по причине какой-то старой запущенной болезни.

— Не хочешь гвозди, я могу лемех сделать или там нож. Но это долго. За сегодня не управимся. Дня три нужно.

Я достаю монету из кармашка в поясе и протягиваю ее кузнецу:

— Видел такое?

Он долго крутит монету в руках, прикусывает ее, смотрит на свет, трет ею о камень, прикусывает зубами, сгибает пополам двумя пальцами и снова распрямляет. Потом срывается с места, покряхтывая добирается до кузницы и серебряный кругляш оказывается на наковальне. Размашистый удар молотом расплющивает монету с одного края.

— Не попал, — объявляет очевидное Золтан. — Что это такое? Никогда такого железа не видел.

— Мы из дальних краев идем, — начинаю вдохновенно врать. — Там такие деньги в ходу. Как у нас олово. Разменная монета.

— Чудные, — бормочет Золтан. — Мягкий металл, должен плавиться хорошо.

— Деньги как деньги, — сварливо огрызается из противоположного угла во дворе наш лучник.

Золтан поднимает брови — они у него черные, густые, полукруглые, но ничего не отвечает и еще раз прикусывает испорченный сольди.

— Два гвоздя тебе за деньгу дам, — выносит вердикт. — Только потому, что я очень любопытный. И добрый.

— Я не торговать пришел, Золтан. Сможешь из такого железа сделать большой тесак? Вроде вот этого?

И показываю ему свое привычное оружие.

Кузнец принимает его, вертит в руках:

— Ну… это как большой гвоздь. Только с ручкой и плоский. Острый, — он щелкает ногтем по лезвию. — Или нож. Только большой. Непростое дело. А что дашь за работу?

И мы начинаем торговлю, на которой я собаку в свое время съел, а этот увалень к ней еще менее расположен, чем к ковальскому мастерству. Итогом торговли становится соглашение, что за пять оловяшек, все еще болтающихся в моем кармане, я получу то, что мне нужно. И железо, потребное для дела, будет стоить еще пять оловяшек. Цена пары пирожков в Вайтре! Но здесь это, должно быть, хорошие деньги. Так что мы оба довольны сделкой, и я даже немного чувствую себя одураченным — уж не опростоволосился ли я, согласившись на такую ничтожную цену? Отбрасываю сомнения и ищу положительный опыт от совершения очередной глупости. Зато теперь я уверен, что стоимость осла здесь будет вдвое ниже, чем в городе.

Для изготовления второго тесака Золтан запрашивает целый день и ночь и десяток сольди — на серебряную вставку, на которой настаиваю я. И обещает переговорить с соседями об ослах или мулах.

Едва договоренность достигнута, сольди переданы и оставлен задаток, кузнец преображается. Он исчезает в доме, оттуда сразу же доносятся разнообразные звуки: возмущенный рев Второго, крики обоих, звуки бесхитростной драки, хрус бьющихся плошек и вскоре они оба вываливаются наружу. Второй чуть меньше Золтана, но гораздо толще. И лысый как рыба.

— Скотина, — рычит кузнец, — еще раз на меня замахнешься, я тебя Этим отдам! Пусть приберут такую скотину!

— Сам-то! — огрызается Второй. — Сам-то?

Его голос плаксив, чувствуется, как мучительно больно ему ходить, говорить и думать, но Золтан очень настойчив и, сопровождаемый пинками, Второй скрывается в кузне.

— Хозяин, а перекусить здесь где можно?

Кузнец в ответ пожимает плечами:

— До вечера — негде. Поля здесь большие, а народу маловато. Ждите, скоро люди начнут возвращаться. И не попадитесь баронским приказчикам — мигом захомутают и к делу приставят.

Мне уже доводилось слышать о том, что на окраинах некоторых земель их владельцы рады любому человеку, оказавшемуся в их пределах. Рабочих рук не хватает, земли пустуют. Там подчас даже уважаемых купцов целыми караванами на поля выгоняли и заставляли хлеб жать. А потом, после уборочной, выгоняли взашей без обоза, чтоб не кормить лишний день. Время потеряно, товар пропал, люди в караване злые. И поди докажи, что тебя обидели — у иного барона свидетелей целые деревни наберутся, что в глаза тебя не видели. Пока что таких историй рассказывали не много, и часто врали нещадно, преувеличивая ущерб и значимость обиженных, но дыма без огня не бывает.

В таких случаях даже Эти умывали руки, предоставляя людям право самим разобраться. Им-то что? Все стадо цело, все живы. А то, что обижен кто-то на окраине, так от этого им большого ущерба нет. В городах, а особенно в столице у них все жестко — там не дайте Святые Духи чью-то собственность прижать — мигом разберутся и показательно накажут провинившихся. А здесь людей мало, приходится беречь каждого.

Мы с Иштваном укладываемся спать под забором. Потому что в дом идти боязно — в любом хлеву чище. Мало ли кто там у них еще водится? Остроухая усаживается на вросшую в землю колоду и застывает в своей обычной позе молчаливого памятника.

К вечеру в деревне появляются люди, коровы, гуси, телеги. От шума мы и просыпаемся. Больше всего хочется чего-нибудь закинуть в рот, но вокруг только солома, мусор и истово трущий глаза Иштван.

— Пожрать бы…, - мечтательно тянет он.

Хине все так же сидит неподвижно, а Золтан со Вторым уже готовятся стучать молотками.

Мне же предстоит найти ишаков.

Оставив Иштвана присматривать за кузнецами и остроухой, обхожу почти половину деревни, знакомлюсь со всеми ее обитателями и, в конце концов, нахожу, то, что мне нужно: пятилетний осел и восьмилетний мул. Может быть, и постарше — у скотины возраст не спросишь, а хозяева за вранье вообще денег не берут. Попутно сторговываюсь на ужин для двоих и узелок со снедью в дорогу. Вся эта коммерческая операция изрядно опустошает мои карманы, оставляя в них всего пару оловянных кругляшей. Я, конечно, еще серебром набит по самое горлышко, но здесь это не деньги, а страшное оружие, которое не купишь ни за какое золото.

— Посмотри-ка! — встречает меня во дворе Золтан. — Разве не чудо?

Он показывает мне заготовку будущего тесака, зажатую в страшных клещах. Я же не особенно понимаю в работе с железом, и поэтому не разделяю его восторгов. Может быть и чудо, но мне-то откуда знать? И все же киваю:

— Вот умеешь же, когда захочешь! Только сделай еще острие, чтобы не только рубить, а еще и тыкать можно было, ладно?

— Как скажешь, — легко соглашается кузнец. — Тебе же делаю.

— Мне нужно, чтобы острый был.

— Будет! Скоро уже будет совсем готово, — сулит мне Золтан и скрывается в кузне, где Второй раздувает меха.

Его обещание исполняется только утром. Всю ночь они звенели молотками, громко спорили и мешали нам спать, но едва соседский кочет вскочил на забор, огласил окрестности своим дурным криком и крестьяне потянулись на поля, кузнец расталкивает меня и с гордостью показывает свой «большой и плоский гвоздь с ручкой»!

Наверное, деревенская жизнь накладывает неизгладимый отпечаток даже на такого неумелого кузнеца как Золтан. Я долго объяснял ему вечером, что хочу увидеть, но в итоге получил то, что представил себе «мастер». Клинок у него вышел чудовищно несбалансированным. Вся тяжесть сместилась к острию. Получился этакий неудобный колун, весом в четыре фунта — много не намашешься, дерево тоже не срубишь, но уж если разок попадешь по живой плоти, то ничто не спасет от дырки в голове или теле. С другой стороны, те, против кого он предназначен — Анку — долго размахивать им не позволят. И если с первого раза не попал, то потом шанса не будет. Это я так себя успокаиваю, понимая, что ничего лучше Золтан сделать не может.

По темному, расширяющемуся к острию лезвию бежит кривая белая змейка серебра. Одна сторона лезвия прилично заточена, вторая — просто кривой обух в полпальца толщиной. Рукоять — деревянная, вымоченная в каком-то темном растворе и от этого почерневшая, обернута кожаным шнуром. Выглядит клинок очень необычно. По крайней мере, я никогда ничего подобного не встречал даже на картинках. Хотя, стоит признаться, что мой личный опыт знакомства с оружием очень невелик.

— Спасибо, дружище, — благодарю его и передаю остаток платы за работу.

— Обращайся, если понадобится, — солидно отвечает Золтан.

Видимо, он уже вообразил себя состоявшимся мастером. Теперь будет землякам враки рассказывать о том, какую необыкновенную работу он способен сделать. И предлагать купить гвозди.

Тепло и многословно прощаемся с кузнецами, Иштван взгромождается на осла, Хине я подсаживаю на мула. Сам иду рядом. Мы направляемся в ту сторону, которую Золтан назвал «Зума». Нас ведет Туату — ведь только она знает, где нам искать ее «подружку» Морриг, приговоренную к смерти засидевшимся взаперти семейством Беернис.

Мы проходим через вновь опустевшую деревню. Нас провожают гуси в придорожной луже, пара звонких пустобрехов и тощая свинья.

— Ты сделал оружие для убийства Анку? — спрашивает меня Хине-Тепу, едва мы оказываемся одни на дороге.

— Сделал. Надеюсь, будет работать. Эй, Иштван! Держи! — протягиваю ему этот тесак-колун. — Это твой чудо-меч, дружище. Владей. Только помни, что я рассказывал тебе об Анку и обращай это оружие против них. Твои стрелы, боюсь, их не возьмут. Помнишь, что я тебе о них рассказывал? Только серебро может убить этих тварей.

Иштван как мальчишка начинает размахивать обретенным тесаком, выкрикивать воинственные кличи, рубить невидимых врагов. Какой же он еще маленький. Зачем я потащил его за собой?

За весь день нам навстречу попадается только две телеги с молчаливыми и нелюдимыми возницами, которым даже лень снять шляпу для приветствия.

Один раз мы делаем короткую остановку. Хине остается с ослом и мулом на живописной лужайке возле прозрачного ручья, а мы с Иштваном отправляемся на поиск дров для костерка.

— Слушай, Одон, — говорит он, едва мы отдаляемся от полянки на два десятка шагов, — а у тебя с ней уже было?

Некоторое время я не могу сообразить — о чем он допытывается. Мне просто не приходит в голову, что подобным образом можно думать.

— С кем? Что было?

— Ну, с госпожой алфур. Любовь там, поцелуи, понимаешь?

— Что?! — я едва не шлепаюсь оземь. Лучше бы он мне поленом по башке стукнул — меньше бы ущерба нанес.

— Не, ну а что? Она же красивая. Когда не заколдованная. Глаза большие, кожа чистая. Волосы золотые.

В моей голове подобное не укладывается. Боюсь, даже полено стало бы бесполезным для вколачивания эдакой нелепицы.

— Я вижу, вы давно друг друга знаете, — продолжает Иштван. — Я бы на твоем месте не терялся. Когда она вернет себе прежний облик, тогда каждый будет за счастье считать с нею побыть. Тогда поздно станет думать.

И я в сотый раз мысленно себя отчитываю за опрометчивое решение взять его с собой. И даже клянусь себе впредь на любую просьбу любого существа сначала отвечать «нет». Потому что «да» сказать можно просто, расхлебывать сказанное потом сложно.

— Нет, Иштван, — наклоняюсь за сухой корягой и прячу глаза, — никакой такой любви между нами не было. У меня другая есть. Даже две.

И здесь этот недоумок выдает такое, от чего мне становится совсем смешно:

— Тогда ты не против будешь, если я попробую?

Я даже сажусь. Чтобы не упасть. Задумчиво гляжу в небо, срываю травинку и пихаю ее между зубов, пересчитываю пальцы, в общем, изображаю тяжкие раздумья. А самому хочется ржать в голос. Иштван все это время стоит напротив и внимательно следит за моими действиями.

— Хочешь приударить за Хине?

— Ну да, — он обезоруживающе улыбается мне и я проглатываю все умные слова, которыми собирался его отговорить.

Лучше бы, Иштван, ты как я в недостижимую розовую задницу влюбился!

— У нас в Арле иногда рассказывали старые истории и были. Там иногда встречались полукровки человека и алфур, — вспоминает мой недалекий друг. — Значит, все возможно!

Ага. Наверное, раз в тысячу лет и баран на волчице женится. Только живет потом недолго.

— Это конечно, тебе решать, Иштван, — рассудительно так говорю, — но я бы не стал этого делать.

— Почему?

— Непросто тебе это объяснить. Совсем непросто.

— Одон, ты мне как брат почти, — он лезет ко мне с объятиями. — Но пойми, что мне очень трудно поверить тебе на слово.

Прислали Духи Святые братц! Мы с ним знакомы всего-то пару дней, а уже — «брат почти». Как бы он не решил за мной приударить. Говорят, в больших городах встречаются такие люди, у которых с желанием размножится что-то неправильно: почему-то думают, что от связи с себе подобными может быть какой-то толк. Мне про таких ненормальных как-то дед рассказал, посмеиваясь. И с тех пор я боюсь их едва ли не больше Анку.

— Послушай меня, — говорю задумчиво. — Ты сам себе хозяин, Иштван. С этим никто не спорит. Но связываться с алфур — это очень неблагодарное дело. Я понимаю, ты наслушался этих сказок в тавернах Арля, насмотрелся за последнее время на чудеса, и тебе захотелось чего-то большего. В этом нет ничего необычного. Однако поверь мне, что самая большая глупость, которую ты можешь сделать в моем мире — это попытаться привязаться к Туату. Это в сто раз хуже того решения, которое ты вынудил меня принять, уговорив взять с собой сюда. Она ведь не человек. Она только похожа на человека. Внешне. Отчасти. Вы с нею никогда друг друга не поймете. Никогда. Это как пытаться приручить ветер или стараться понравиться камню. Мы разные. И если когда-то и были какие-то полукровки, во что лично я не верю ни на каплю, то это потому, что они понадобились алфур, а не потому что так решил человек.

— А мне рассказывали…

— Я не знаю, брат, — морщусь, но слово произношу, — кто тебе рассказал всякие глупости, но очень не рекомендую…

— Ладно, я понял, — с тяжелым вздохом поднимается на ноги Иштван. — Пошли за дровами.

Набрав хворост, мы возвращаемся к Хине, не подозревающей, что только что решилась ее ближайшая судьба.

Я готовлю костер, долго вожусь с камнями над трутом, разжигая его, пока Хине-Тепу не отстраняет меня. В руке у нее какая-то прозрачная круглая стекляшка, она вытягивает руку над хворостом, располагая стекло между солнцем и трутом, словно пытается поймать солнечный луч, и, к моему удивлению, очень быстро над хворостом начинает виться светлый дымок, а под ним трепещет увеличивающийся язык огня.

Иштван этого не видит — он ушел со своим «луком» «поохотиться на птицу или зайца», и я вновь оказываюсь единственным свидетелем явленного чуда.

Я выпрашиваю у Хине ее стекляшку, но ничего особенного в ней не обнаруживаю — просто гладкая стекляшка. Как она могла воспламенить костер — не понимаю.

Туату сочувствующе улыбается, показывая остренькие зубки, но объяснять не спешит. Наверное, думает, что не пойму. Очень может быть, что и не пойму, как не понимаю того, как можно светиться в темноте или падать в дырку и спокойно шагать с другой ее стороны. И даже не чувствую себя хоть сколько-нибудь ущербным.

Возвращается наш охотник, приносит Хине жидкий букетик полевых ромашек и одуванчиков, а потом долго потрошит какую-то лесную птицу. В наших лесах такие не водятся и я даже не знаю — съедобна ли она?

— Опять с первого выстрела, — хвалится Иштван, насаживая не очень крупную тушку на деревянный вертел.

Хине держит в руках врученный ей букет и хранит молчание, будто стоит на страже чего-то необыкновенного.

— А ты не пробовал стрелять за спину или с закрытыми глазами? — мне и в самом деле это интересно.

— Да разве так попадешь? — кривит рот «охотник». — Нужно видеть, куда стреляешь.

— Хине, попадет он, если не будет видеть цель?

— Не думаю, — отвечает Сида, но с объяснениями не спешит.

Она держит перед собой одуванчики с ромашками и, я готов поклясться, ждет, когда Иштван их заберет чтобы украсить дичь. Кажется мне, что его желание сделать ей приятное осталось непонятым. Посмотрим, что дальше произойдет. Может, еще и поэму придется писать о неземной любви человека и кровососки? Вот умора-то будет!

Птица вполне съедобна, в меру жирная, мясо вкусное, даже без соли. Вода из ручья кажется сладковатой. Солнце палит, шмель жужжит, сильно пахнет травою, и самую малость — дымом и ослом. По телу разливается такая нега. Так бы и сидел здесь день, два, три. Потихоньку начинаю мечтать о том времени, когда завершится наше путешествие и можно будет вот так по-простому быть у костра и ничего не бояться.

Иштван снимает свою добычу с вертела, отламывает ножку и предлагает ее Хине-Тепу. Та непонимающе морщится, отворачивается, выбрасывает букетик, понимая, что употреблять в пищу его никто не собирается, а бедняга-ухажер даже теряет на время аппетит и долго чешет себе в затылке. Я же, весело ухмыляясь, разрываю горячую тушку пополам, обливаюсь брызнувшим соком и вгрызаюсь зубами в жестковатое мясо.

А сам думаю — вот бы удивился мой приятель, узнав, кого предпочитает жрать его пассия! Интересно мне — отдал бы он ей свою руку? Хотя, Карел рассказывал, что по первости находились недоумки, полагавшие, что если Туату их покусают, то сами они, став Анку и обретя вечную жизнь, окажутся равны своим господам. Так оно и вышло — для человека нет разницы между Анку и Туату, а вот меж ними самими разница такая же как прежде: никогда ни один обращенный не станет равным самому никчемному из обитателей Сидов.

Мы уже доедаем несчастную курицу, когда на дороге появляется одинокий Анку. Я про себя вспоминаю бесов: вот вспомнишь их и они тут как тут! И даже мне сразу видно, что к Нуаду он не имеет отношения — обычный Анку, следящий за порядком в окрестностях. Вроде нашего, римоновского желтоглазика.

Он подъезжает ближе. Останавливается, высокомерно манит меня пальцем.

— Это Анку? — бормочет Иштван, пока я соображаю, как нам быть.

— Да, Иштван, это он и есть. Хине, ты сможешь его уговорить…

Я не успеваю закончить, как в глазницу кровососа впивается стрела Иштвана. Анку вскидывает руки к лицу, перекрывает себе видимость, а мой торопливый друг уже совсем рядом, замахивается тесаком и разбивает коню голову. Несчастное животное падает замертво, а неистовый истребитель Анку Иштван уже лупит тесаком по голове кровососу, промахивается, лезвие увязает в ключице, ладонь Анку сжимается на локте замешкавшегося «охотника», но я уже на ногах, тоже замахиваюсь своим клинком и всаживаю его в шею кровососу. Срубить сразу голову мне не удается — здесь надобно умение, которого у меня нет. И все же с третьего удара она отваливается, из тела брызжет черная кровь, и то, что несколько мгновений назад было страшным Анку, вспыхивает нежарким пламенем, уничтожающим черные одежды и то, что было под ними. Слышу, как истошно орет Иштван, стряхивая с себя обугливающуюся перчатку.

— Тихо! — отвешиваю ему подзатыльник, и он сразу затыкается.

Замолкает, но прыгает к останкам кровососа и начинает топтать его пепел:

— На, тварь, получай! Съел, мразота?! Не дорос ты еще, чтобы Иштвана слопать, сука!

Хине-Тепу стоит за нашими спинами и пристально смотрит на дергающую ногой издыхающую лошадь, дымящие остатки одеяния Анку и еще на что-то, чего мне не видно, но это что-то непременно есть — ведь я уже не раз видел такой ее неотрывный взгляд.

— Ух, — останавливаясь, вытирает пот со лба Иштван. — Ну и сильный же он был! Еще бы самую чуть — и сломал бы мне руку! Гори, тварь, в аду! — он еще раз пинает догорающие остатки одежды, они взлетают вверх и рассыпают вокруг себя черный пепел.

Закатывает рукав и видно, как на бледной коже наливается синим цветом след от пятерни уничтоженного кровососа.

— Ты зачем выстрелил, дурень? — я чувствую, как на плечи почему-то наваливается запредельная усталость. Даже говорить трудно.

— Это же Анку! Слуга мерзкой Морриг! Наш враг. Разве не так? Я посмотрел, что он один, драться особо не придется, ну и…

— Посмотри, человек Одон, — Хине-Тепу перебивает его объяснения и протягивает мне стрелу, выпавшую из обуглившегося черепа Анку.

Сначала я не понимаю, что могло привлечь внимание остроухой, а потом вижу, что острие «стрелы» серебряное! И в голове моей происходит окончательное помутнение — я не могу даже представить, каким образом это возможно, что попавший в Анку прут вдруг обзаводится таким жалом!

— Вы зря махали мечами и напрасно убили коня. Анку Алиас был уже почти развоплощен.

Иштван изображает безучастность — будто бы ежедневно наблюдает, как ивовые прутья обзаводятся серебряными наконечниками, Хине протягивает мне «стрелу», а я боюсь притронуться к ней.

Мне только что явлено настоящее чудо. И совершилось оно не в каких-то магических потусторонних местах вроде «пупа Хэль» или древнего кладбища, а вот здесь, в моем мире, прямо перед моим носом! Дерево стало серебром! Это ли не волшебство? Мне становится не по себе: ведь если эти существа, имеющие такую силу, которая лишь по их воле превращает одно в другое, решат, что я им опасен, то все мое восстание против них оборотится жалким пшиком!

— Как это возможно? — бормочу. — Неужели твой дар настолько силен, что позволяет убивать даже мертвое?

И здесь в моих мозгах что-то щелкает и все становится на свои места:

— Нет! Ты наделила Иштвана способностью всегда попадать и убивать с первого выстрела! Но Анку уже был мертв. Значит, твой дар здесь ни при чем? Но тогда как?!

Хине пожимает плечами и отворачивается.

— Отдай, а? — Иштван протягивает свою тощую руку. — Пока ты спал, я попросил Золтана приладить к паре стрел такие острия. Он говорил, что сумеет такое сделать. И у него оставалось немного серебра. Одна монета. Он ее расплавил, добавил немного меди и отлил два наконечника. Еще над моими стрелами смеялся, гад! Кстати, посмотри-ка, конь вроде бы оживает?

Мне совершенно безразличен оживающий конь, но я готов лопнуть от злости: этот жулик едва не свел меня в могилу, заставив сомневаться в способности ясно мыслить! Я уже готов был поверить, что окончательно свихнулся!

Осматриваю стрелу: раскатанная в тонкий блин смесь серебра и меди разрезана пополам, обе части свернуты в конусы, затем насажены на прутья, обжаты по краю, чтоб не сорвались случайно, и слегка расплющены. Не очень тонкая работа — как раз для неумехи вроде Золтана.

По глазам остроухой никак не получается понять, что она об этом думает и думает ли вообще, хотя мне кажется, что она тихонько, про себя, посмеивается. Если они вообще умеют смеяться — эти Туату. Она хоть пару раз и улыбалась мне когда-то прежде, но я совсем не уверен, что в ее растянутых губах и сощуренных глазах тот же самый смысл, что и в нашем смехе.

Иштван носится кругами около трясущего головой коня, с трудом поднимающегося на дрожащих ногах, а я предательски лелею план о скором возмездии этому тупоголовому обманщику и при очередном его пробеге мимо меня исполняю: от мощного пинка приятель шлепается оземь, а я набрасываюсь ему на спину и выкручиваю руки, чтобы забрать убийственные для Анку стрелы. Ведь с него станется в следующий раз просто напасть на кровососов, помня о том, как легко далась победа в первый раз. Но даже против пары Анку у нас нет никаких шансов. Даже с двумя заговоренными стрелами — ведь еще нужно успеть выстрелить.

Все это я рассказываю ему долго, нудно, часто повторяясь и заставляю вслух повторять его — мне не хочется, чтобы следующая встреча с Этими стала для нас последней.

— Трудно было сразу сказать? — обиженным тоном спрашивает Иштван, почесывая свой костистый зад. — Обязательно драться?

— Прости, удержаться было трудно. Просто, когда в следующий раз ты увидишь Анку — не спеши убивать их. Пусть лучше Хине заморочит им головы. Алфур это умеют. Понимаешь? — он кивает, но я сомневаюсь в его искренности. — Ладно, дружище, поехали, нам пора. Лошадь с собой возьмем. Анку их не клеймят никогда, и, может быть, получится продать в Заме.

На коня Анку никто влезать не спешит. На всякий случай я даю ему новое имя: Черный, скармливаю животине пару морковок, прихваченных в Ровнохолмье, и мы становимся уж если не друзьями, то, по крайней мере, представлены друг другу. Его поводья прицеплены к мулу Хине и несчастное животное потерянно бредет по дороге, с трудом переставляя дрожащие ноги. Видимо, удар у моего приятеля неслабый, если сумел свалить на землю целую лошадь.

Через пару лиг я ощутимо устаю, ноги гудят и мне приходится залезть на мула, чья мерная поступь здорово клонит в сон.

Мы подъезжаем к Заме, Хине будит меня тычком маленького кулачка в спину, и у ворот городка я наблюдаю привычную мне картину: пара недотеп из городской стражи (ведь известно, что в стражники идут самые бесполезные люди, не умеющие делать ничего — только стоять и изображать значительность — как-будто от них хоть что-то зависит!) и одинокий Анку.

Парочке стражей откровенно скучно — желающих въехать в Заму немного. Вернее, вообще нет, на дороге только мы. Поэтому они играют в кости, не обращая внимания ни на что вокруг. Анку стоит в тени. Неподвижный, как статуя короля. Рядом привязана его кобыла — приметная, с белым пятном на лбу. Таких у Анку я еще не видел.

Хине легко соскальзывает наземь, и быстро оказывается возле кровососа. Они о чем-то переговариваются, потом Туату возвращается к нам и спокойно проводит всю процессию из коня, мула и ишака, груженого Иштваном, мимо усатых лиц стражников, растерянно хлопающих глазами.

— Тебе, человек Одон, нужно идти к городскому голове, подарить ему эту лошадь, — Хине, гладит гриву Черного, — и получить документы на себя и… этого человека, — она кивает подбородком на надутого Иштвана.

Мне кажется, он приревновал свою алфур ко мне. Как глупо. Но я не могу рассказать ему правду, ведь иначе он станет просто бесполезной обузой.

— В этом городке всего четыре Анку из Сида Алиас, — добавляет остроухая, — они плохо выполняют свою работу и не всегда следят за правильностью оформления бумаг. К тому же этому человеку из городской управы скоро назначена очередь, он об этом знает и потому стремится заполучить все, до чего дотягиваются руки. Тебе повезло, Одон.

В самом деле, должно же мне когда-то повезти?

В Заме мы задерживаемся ненадолго: в обмен на Черного получаем подорожные на меня и Иштвана, тратим последние оловяшки на три пшеничные лепешки и быстренько убираемся прочь, пока местные кровососы не принялись искать своего потерявшегося собрата. Да большего эта Зама и не стоит — чуть больше нашего Римона и всего одна мостовая, даже смотреть не на что.