Три дня уходят на подготовку. Мне все время боязно, меня прямо-таки колотит от страха, но сильнее любых ужасных ожиданий — любопытство, сгубившее не одного дурака.

Я успеваю смотаться в деревню — за дедовым горшком, вернуться обратно и даже дать нагоняй расслабившемуся Симону. Думает, что если деда нет, то можно мне на шею садиться? Пусть так о ком-нибудь другом думает! Проверил торговые записи — за такую же неделю прошлого года было продано в четыре раза больше! Чем, как не нерадивостью можно объяснить такой провал? Пригрозил лентяю скорым расчетом, если дела так и дальше идти будут. Вроде подействовало, но не знаю, насколько хватит моего внушения: дед, бывало, для пущей убедительности дубиной его охаживал пару раз в год. Вот тогда он становился послушный и работящий. Ничто так не стимулирует человека к хорошим поступкам как ласковое слово и тяжелая суковатая палка. Симон хоть и сильно постарше меня будет, но такой тощий да плюгавый, что поколотить его я смогу и без посторонней помощи. Только вот боком бы мне это не вышло.

Решаю, что как только мы с моим новым приятелем управимся с нашим дельцем — так устрою хорошенькую проверку: товар, деньги, проверю пересортицу.

Карел все это время живет у меня и пытается затащить в кровать Герду. Та вроде бы и не против, но ей не нравится, что объявившийся кавалер не располагает постоянным доходом, достатком и сколько-нибудь прозрачным будущим — носит его по миру как перекати-поле. Но зато когда открывает рот… никак не угнаться усатым стражникам за его плавно катящейся речью с необычным акцентом — Герда тает! Ровно до тех пор, пока Карел не пытается перейти от слов к делу и здесь его руки наталкиваются на каменное упрямство красотки.

На третью ночь Карел пропадает, и я сижу в своей комнате и тщательно обсасываю все последствия его исчезновения. Мне кажется, что вот-вот случится нечто непоправимое, необратимое и кошмарное, но едва я собираюсь заснуть, как в дверь вваливается пьяненький приятель и хвастается добытым рисунком внутренних покоев замка:

— Смотри-ка, Одон! Если мы все сделаем правильно, — бормочет он, — то уже завтра все закончится!

Я раскатываю по столу шуршащий рулон телячьей шкуры, на которой кто-то начертал линии, рассыпал в изобилии непонятные значки и пометил некоторые места стрелками и крестиками, но понятнее от этого рисунок не стал: вот нарисовано как двое прислужников тащат на тарелке здоровенного зажаренного кабана — не понять на кухню несут или в трапезную; вот красавица расчесывает волосы пред зеркалом, и в зеркале не отражается, но, может быть, просто лень было рисовальщику изображать еще и отражение; еще есть два маленьких стражника — они сторожат какую-то дверь, и их кольчуги выписаны подробно. В общем все написано и нарисовано так, что если бы я захотел придумать какой-нибудь совершенный способ заблудиться в переходах замка, то я бы не смог сотворить этого лучше, чем уже сделал неведомый мне рисовальщик.

— Ты в самом деле думаешь, что этими каракулями можно пользоваться? — спрашиваю Карела, но вместо ответа слышу сонное почмокивание.

Только к полудню он продирает свои заспанные зенки и громко требует воды.

— А лучше — вина! — в его голосе нет раскаяния, только показное самодовольство и я начинаю сомневаться — тому ли человеку я доверил свою никчемную шкурку?

— Ты где бродил всю ночь? — все-таки задаю крутящийся на языке вопрос. — Я уже извелся весь! Думал, тебя прибрали…

— Т-с-с-с, — он прижимает указательный палец к губам и страшно вращает глазами. — Потише!

— Да брось! — отмахиваюсь я, — Кто здесь будет нас подслушивать?!

— Не знаю, — отвечает Карел. — Просто голова раскалывается, поэтому лучше не шуми, если не хочешь, чтобы я все здесь забрызгал мозгами.

И потом, понукаемый моими вопросами, рассказывает о своих ночных похождениях.

— Выступаем послезавтра на рассвете. С нами пойдут Шеффер и двое его подручных. У одного из них есть знакомец во дворце — чистый путь нам обеспечен. Сам Шеффер иноземец и в городе проездом, так что на следующее утро его уже здесь не будет. Он какой-то важный человек в определенных кругах. В общем, его слушаются.

Его палец елозит по рисунку, показывая мне наш путь, наиболее опасные места и еще десяток всяких мелочей, которые мне никогда не пришли бы в голову — вроде того, что некоторые двери следовало заблокировать, а кое-где поставить наблюдателей. Дорога для пальца заканчивается в той самой светелке, где прихорашивалась девица.

— Клиодна должна быть здесь! — с нажимом говорит Карел. — А сокровища для Шеффера — вот здесь! Мерзавец затребовал полтора десятка золотых предоплаты, чтоб, значит, если что, то семьям было можно как-то первое время перебиться. Я пообещал выдать.

Высыпаю поверх рисунка десяток кругляшей, затем выкладываю еще пять — монеты как новые, хотя чеканка старинная, полновесная — с трудом можно разобрать, что за король их выпустил. Но морда такая в профиль изображена — серьезная. У иного медведя во взгляде столько суровости не найти, как у давнишнего какого-то короля. Жалко отдавать такие монетки — гладенькие, необрезанные. В них золота на четверть больше, чем в нынешних. Но другого золота у меня нет. И только теперь приходит в голову мысль, что сначала было бы неплохо заглянуть в лавку к меняле — пару-тройку золотых на обмене выгадал бы непременно. А это очень хорошие деньги.

— Э-э, брат, ну-ка, ну-ка, — приятель аккуратно переворачивает каждую монетку, пару из них пробует на зуб, — чтоб меня бесы разодрали! — возбужденно выдыхает он. — Это же! Настоящие злотые прежней династии!

Он не надолго, на десяток ударов бешено колотящегося сердца в моей груди, задумывается.

— Вот что, Одон! Я бы был плохим другом, если бы взял эти деньги для оплаты услуг Шеффера с подручными. Довольно будет и одиннадцати с него, — он деловито ссыпает в оттопыренную подкладку своего замечательного сапога заявленную сумму, остальное решительно отодвигает ко мне: — Спрячь куда-нибудь. А лучше — отнеси ростовщикам, у них они целее будут. Под четверть в год если возьмут, то через год получишь еще один золотой! Здорово?

Я о таком еще не слышал. Что это за люди, раздающие всем подряд деньги? Спрашиваю о том Карела, он делает глупое лицо и отвечает:

— Слушай, откуда мне знать? Я слышал, что если ты меняле на год деньги отдашь, то через год он вернет больше!

Теперь пришла моя очередь задуматься: откуда меняла возьмет лишний золотой? Ведь он не пашет, не сеет, не кует и не торгует! Он не учит и не лечит, не лазит по горам и рекам, разыскивая золотые жилы и самородки, так откуда он через год возьмет пятый золотой? Спрашиваю опять Карела, он долго морщит лоб, потом отмахивается:

— Слушай, Одон, какая разница, где он возьмет этот золотой? Хоть у самих Анку! Тебе-то что за дело?

А я себе соображаю: если он мне отдаст золотой, то и для себя припасет еще один, ведь глупо думать, что ему просто хочется облагодетельствовать меня? Но если это так, то я тоже очень хочу научиться вести дела так, чтобы не торгуя, не взращивая хлеб или там репу, и не выделывая шкуры, каждый год иметь прибыток!

Но Карелу и самому становится интересно:

— Наверное, он хорошо зарабатывает на разменах?

— Как это? — мне еще не доводилось слышать о таком заработке.

— Ну, вот посмотри: каждый золотой стоит дюжину дюжин оловяшек, так? Вот. А меняла даст тебе не дюжину дюжин, а одиннадцать дюжин и полдюжины! Итого с твоих четырех золотых на простом обмене он заработает… Шесть, шесть, да еще два раза по шесть — две дюжины оловяшек!

Такое не укладывалось в моей голове: какой дурак согласится отдать какому-то меняле свои деньги просто за то, что тот их пересчитает и переведет золото в олово? В чем здесь загвоздка?

— Карел, я не понимаю! Почему люди им платят свои деньги?

— Ай, Одон, брось! Какая тебе разница? Закончим дело, откопаем мой тайник и будет у тебя этих золотых как камней в реке! Бери свои деньги, прячь их и готовься — рано утром, до восхода, я за тобой зайду.

Он спешно уходит к своему Шефферу, а я продолжаю размышлять над новой загадкой — о менялах, которая захватывает меня куда больше всяких там Анку, ставших давно привычной реальностью. Анку — они просто кровососы, а вот умение делать деньги из воздуха может мне очень пригодиться в жизни. Если, конечно, она у меня еще сколько-нибудь продлится.

Я не знаю, как готовиться к предстоящему делу, поэтому потоптавшись по комнатам, иду в лавку, где заправляет нерадивый Симон. Просматриваю журнал покупок и, между делом, спрашиваю:

— Симон, скажи мне, здесь есть ли поблизости какой-нибудь меняла?

Приказчик подбирается, в его глазах я замечаю тлеющую искорку настоящего интереса:

— А что менять нужно, хозяин? Если крупные деньги на мелкие или наоборот, то лучше сходить в лавку к Фоме, если какие-нибудь заморские на наши, то тогда нет никого лучше Верминиуса, ну а если нужны деньги в долг ненадолго, то лучше всего иметь дело с Иржи Соленые пальцы. Говорите, что нужно, я все сделаю!

Он замирает, ожидая от меня какой-то реакции, но я вдруг начинаю понимать, в чем состоит заработок менял! Если у меня есть золотой, то я никак не смогу купить на него пирожок в начале торгового дня — у булочника просто не будет сдачи! Да и вряд ли у кого еще она найдется. А меняла с радостью снабдит меня мелочью — за долю малую. Если же в конце дня тот же булочник продал триста пирожков и за каждый получил по оловяшке, то эту гору олова хранить и пересчитывать — замучаешься! Лучше уж потерять немного, но получить вместо них пару золотых. Опять же если иноземец какой со своими деньгами явится на рынок — кто станет принимать у него незнакомые монеты? А меняла — станет, потому что золото, оно и есть золото! И на каждой такой сделочке — монетка капает в карман просто за то, что есть такой хороший человек-меняла! Но это сколько же нужно всего знать!

— Так что, Одон? К кому из них нужно сходить?

Я долго смотрю на Симона, соображая — где он собрался меня обмануть? В чем его прибыток? И между делом спрашиваю:

— А правда ль, что некоторые из них берут у людей деньги, а через год отдают больше?

По лицу Симона расползается недоверчивая улыбка, словно только что городской дурачок Пауль изрек нечто умное.

— Разумеется, хозяин! Но тогда лучше обратиться к Верминиусу. Он побольше других дает. Но только если сумма крупная. Пять золотых и выше.

Постепенно я выясняю, что действительно, такими делами занимаются почти все менялы, но я по-прежнему не могу взять в толк — как они на этом наживаются?

— Да просто все, как то, что мухи из дерьма рождаются! — Смеется Симон над моей неопытностью. — Главное — иметь побольше денег! Вот взять Верминиуса. Если какой-то купец собирается за море или за горы — в Изепию или там в Гемораз, то где он возьмет деньги той страны? У Верминиуса! Даже если у того нет нужного количества требуемой монеты, он напишет бумагу, по которой его человек в чужом городе — в том же Геморазе — выдаст купцу нужное количество денег! А за это он возьмет с нашего купца наши деньги — чуть больше, чем потребуется тому в далекой стране. Опять же одно дело покупать за морем товара на один воз, и совсем другое — на целую каракку, в которую вместятся сто возов! Ведь и мы свой мед продаем фунт за тридцать оловяшек, а десять фунтов уже по двадцать пять. А сто — по двадцать две! Вот и выходит, что для того, чтобы закупить дешевле, нужно покупать больше! А где на это взять деньги? У Верминиуса! Однако, если перевести это все на наш мед, то выйдет, что каждый фунт из десяти купленных будет покупателю стоить двадцать восемь монет, три из которых заберет Верминиус, а нам останутся наши обычные двадцать пять, а сто фунтов — по двадцать пять монет, три из которых опять же заберет Верминиус за то, что снабдил торговца деньгами! Мы опять получим свои двадцать две, но посчитай прибыль покупателя, если он станет продавать наш мед потом по одному фунту и по той же цене, что и мы?

Я судорожно подсчитываю:

— С десяти фунтов — двадцать оловяшек, а со ста… пятьсот! Но для покупки десяти фунтов ему нужно двести восемьдесят оловяшек, а для покупки ста — две тысячи пятьсот! Это почти двадцать золотых! И продавать он их будет пять недель!

— Так все купцы и меняют высокие прибыли на продолжительное время: чем дольше длится сделка, тем более высокую прибыль она должна приносить. Даже благородные не гнушаются идти к Верминиусу — ведь часто деньги нужны прямо сейчас! Ну представь: вот есть у тебя в деревне дом и тебе нужно его продать? Допустим, он стоит пять золотых, но деньги нужны тебе срочно! Где ты их возьмешь? Ведь дом обычно продается не быстро. Верминиус даст тебе эти деньги! Только не пять, а четыре, потому что теперь он сам будет продавать твой дом. Если ты решишь вернуть этот дом, то стоить он для тебя будет уже пять золотых — как и для любого другого, кто позарится на твою халупу. Так что живут они хорошо, не нам чета!

Он замолкает и вдруг мечтательно сообщает:

— Хотел бы я быть приказчиком хотя бы у Фомы! Там такие дела творятся, не то что здесь. Но не берут. Рылом не вышел.

Даже дед мне такого не рассказывал никогда! А ведь мне казалось, что он знал все!

— Говорят, — шепчет мне на ухо Симон, — говорят, что самые богатые из них — Верминиус и Иржи даже откупаются от Тех, Кто Всегда Рядом! И родственников своих откупают. В нашем городе последнего умершего из семьи Иржи похоронили двадцать два года назад! Похоронили! А ведь у него одних только сыновей — четверо! Те, Кто Всегда Рядом, забыли дорогу в его дом! И забирают кого-то из нас вместо его детей! Но, Одон… это всего лишь слухи.

И эта сплетня становится для меня еще одним открытием — ничего подобного я прежде не слышал и полагал, что перед Этими равны все: от Короля до последнего скомороха! Но, оказывается, есть и для Анку разница среди живущих! Почему же Королевская семья так часто прощается со своими членами, которых забирают Анку? Ведь Король богаче любого Верминиуса! Спрашиваю о том Симона и он тяжело вздыхает, будто осуждает мою неосведомленность:

— У них при Дворе такое кубло змеиное, что частенько нужно кого-нибудь убрать, чтобы сохранить остальных. Этим отдают тех, кого добрый суд за измену или еще за какой грех и так бы приговорил к усечению головы. А так выходит, что и семья королевская вместе с народом страдает. Понимаешь?

Я понимаю. За последнюю седьмицу я так много стал понимать, что уже самому хочется сходить к Анку и попросить их меня сожрать! Потому что от обилия мыслей в голове начинают болеть зубы. Страшно неприятно.

— Вот, Симон, четыре монеты, мне нужно их на время припрятать, — говорю своему просветителю, — отнеси их к тому, кто даст наивысший доход!

Он смотрит на меня жалостливо, шмыгает сопливым носом и принимается снова меня поучать:

— Одон, наивысший доход даст скупщик краденного Астольфо. Только подумай — хочется ли тебе с ним связываться? Ведь в любой миг к нему может пожаловать стража, отобрать деньги и товар, а самого его вздернуть на дереве! А если сунешься к ним — привлекут к делу как сообщника и тогда тебя даже твой сиротский несовершеннолетний статус не спасет.

Денег хочется. Еще больше хочется денег дармовых — чтобы ты жил, а они на тебя сыпались с неба. Но оказывается все не так просто.

— Можно отдать это золото Гогену, — рассуждает Симон. — Тот тоже высокий доход обещает. Но он имеет дела с моряками, а там если вдруг корабль с товаром утонет, то считай, что и твои деньги пропали — Гоген не станет тебе ничего возвращать. Такое случается.

— Что же делать? — у меня свербит в одном месте и каждую оловяшку, которую мог бы получить, я уже считаю своей.

— Иржи отдам, — заключает Симон и принимает из моей трясущейся руки кругленькие монетки. — Он хоть и не обещает прибыток больше половины, но имеет дела с королевскими поставщиками — дело надежное! Ты побудь здесь, Одон, я скоро вернусь.

Я признателен ему, но как отблагодарить за науку — не знаю. Платить ему из кассы не хочется — деньги за мед, это деньги за мед. Успеваю торопливо крикнуть ему в спину:

— Доход с одной из этих монет — твой, Симон! — так будет вернее, пусть пошевелится, чтобы и себе денег заработать и не потерять мои.

Он замирает на пороге, оборачивается, я вижу на губах усмешку — он мою хитрость раскусил сразу. Ну и пусть. Я ведь не собираюсь его обманывать? Все честно.

А пока он устраивает дела, я отпускаю товар покупателям и прикидываю: можно ли будет стать менялой после того, как мы откопаем сокровища Карела? В том, что это однажды случится — я уверен как в неминуемом восходе солнца. И еще непременно нужно будет напроситься в ученики к кому-то из них — к Иржи или к тому же Фоме.

Решено! После того как разбогатею, стану менялой!

Вечером я еще успеваю забежать к Марфе, но она дуется на меня — что надолго забыл о ней, что занят своими делами, что мне нечего ей сказать. А мне и в самом деле нечего — ведь не рассказывать же глупой о своих приготовлениях к налету на замок Сиды?

Скучно мне с ней — девчонка тараторит что-то о своих подружках, о праздничных подарках, а мне зевать хочется. Она чувствует перемены во мне и тоже смурнеет. А я сижу и думаю — как завтра все обернется? И не до чего другого мне дела нет. Поэтому вместо пьяного празднования веселого дня Сейны, мы хмуро молчим, будто совсем чужие, а потом мне это надоедает, я говорю:

— Устал я, Марфа. Пора мне спать. Завтра много работы.

И, не прощаясь, ухожу.