Прииск, где основался Макар Скоробогатов, был далеко заброшен в горные кряжи Урала, по речке Безыменке. Взяла она свое начало из холодных ключей и, пройдя возле глубокого болота, врезалась в широкую котловину.

За одно лето там выросло несколько крепких бревенчатых небольших казарм, примостившихся на правом увале. Как муравейник зашевелился прииск, пестрея красными рубахами, цветистыми ситцевыми юбками. Пихтовую хмурь оглашали звонкие песни работниц, крики, брань, хохот, позвякивание конских ботал. В хорошие ведренные дни здесь стоял веселый шум. В серые, ненастные дни и звуки, и краски блекли. Люди лениво двигались, нахлобучив картузы, шали. Доработав остаток дня, уходили в казармы. Там, в дыму, в запахе овчин, портянок, усталые, засыпали, чтобы с утра снова копать, полоскать, врезываться все глубже и глубже в грудь земли.

Яков просыпался рано утром и шел умываться из глиняного рукомойника, похожего на рожу с обломанным носом. Потом вставал на молитву перед медным образом, подвешенным к корявому стволу косматой березы.

Молился он страстно. Крестился, торопливо шепча молитвы, отчего рыжая борода его тряслась. Серые глаза его глядели не на икону, а по сторонам: то в лес, то на Желтые свалки прииска. Помолившись, он шел по баракам и будил рабочих:

— Эй, вставайте!.. Время много уж…

Макара он часто упрекал:

— Ты что же это, Макар, шары продерешь, на рыло плеснешь, а молишься — одному богу кивнешь, другому мигнешь?

— Ну, а третий сам догадается!

— Негоже, — мотая головой, говорил Яков… — Грешно.

Яков не работал. Он по-хозяйски обходил работы.

Суконный картуз его был всегда нахлобучен до самых глаз. Выпустив из-под жилета красную рубаху и заложив руки назад, под черную сборчатку, он важно вышагивал.

Останавливаясь на Холодном ключе, где работал Макар, Яков пялил глаза на работницу Наталью. Боком подходил к ней, старался ущипнуть или схватить за талию. Молодецки покрякивая и покашливая, говорил:

— Эх ты! Сбитыш!

— Ну-ка, не щупайся! — строго отвечала Наталья.

Якову это нравилось, он начинал щекотать ее.

— Не лезь, говорю, не озорничай! Я вот дерну лопатой по роже-то, — станешь знать.

Невысокая, круглая, как точеная, двадцатилетняя Наталья казалась старше своего возраста. С красивого смуглого лица двумя вишневыми ягодами смотрели умные глаза, затененные бахромой ресниц. Голова ее была всегда замотана платком, на круглой шее лежал налет здорового загара.

Работа в руках ее спорилась, кипела, и сама она будто горела в работе. Проворно подбрасывая песок на грохот, она часто покрикивала на работниц:

— Ну, ну, шевелись, размазывайте! А ты иди своей дорогой, — куда пошел! — говорила она Якову. — Не балуйся! Борода у тебя большая, а ума-то все еще нету.

— Закружила!

— И не думала тебя кружить… Хватит на нашу долю молодых.

Яков, обиженный, отходил.

Наталья привлекала внимание приисковых парней.

Макар тоже зорко к ней присматривался и при встречах улыбался, а та, задорно косясь, спрашивала:

— Чего зубы скалишь?

— Да так! Глянешься ты мне, такая ты какая-то, недотрога, как зверюга лесная.

— Любишь?

— Не говори, Наташка!

Он бросался к ней, а она, быстрая, гибкая, как рысь, бесшумно ускользала от него и, закинув голову назад, выпрямившись стройным телом, говорила:

— Любишь?.. — Грудь ее высоко вздымалась: — Хороша Наташа, да не ваша.

— Гордячка!

— Ну, так что? Тебе от этого ведь не больно!

— Не дразни!..

— Не думаю.

Вечерами Наталья незаметно для всех исчезала с прииска. Она уходила в бор и собирала там чернику. Иной раз подолгу просиживала в колоннаде вековых сосен на моховом бугре. Как бы в полудреме пела она задушевную песню:

Как-то раз Макар услышал натальину песню и пошел на голос, пробираясь среди смолистых кондовых сосен в глубь бора.

Вдруг пение смолкло. Наталья вскрикнула.

Макар прибавил ходу. Подойдя ближе, он услышал разговор и в изумлении остановился.

Наталья сидела на земле, а возле нее стоял работник Гурька — маленький, белобрысый, вихрастый парень, в желтой рубахе, опоясанный широким кожаным кушаком.

— Как я перепугалася, — говорила Наталья, — чорт тебя тут принес!

— Не съем я тебя, — ответил Гурька, щеголевато подбоченясь.

— Зачем пришел?

— Так, к тебе пришел!

Гурька сел рядом.

— Незачем ко мне, не звала тебя!

— А кого звала, кого ждешь?

— Никого не жду…

— То-то смотри, Наташка… Того…

— Чего?

— Макарку ждешь?.. Он на тебя больно шары-то пялит.

— А хоть бы его, тебе какое дело?..

— А рыло набью!

— Кому?.. Уж не Макару ли?..

— Тебе набью, а он ловко подвернется, так и и ему.

— Эх, милый, права не имеешь… Вольный я человек. Только попробуй, тронь.

— И трону…

— Руки коротки… Эх ты, постылый! Много чести хочешь на себя взять, моим рылом распоряжаться.

— А вот и могу, забыла?

— Чего забыла?

— А обещала!..

— Слушай-ка, Гурьян, иди, откуда пришел… Не мешай мне…

— Уй-ты!

Наталья презрительно посмотрела на парня и встала. Гурька дернул ее за юбку, она упала. Барахтаясь, оба скрылись за моховым бугром.

— Только тронь… Только прикоснись… Не лезь, говорю!..

Макар в несколько прыжков очутился возле них. Гурька торопливо вскочил на ноги. Шапка его свалилась, а белые волосы были всклочены и торчали шпыном. Наталья бледная поднялась. Белесые глаза Гурьки злобно сузились.

— Тебе чего здесь надо, Макар Яковлевич? — желчно спросил он.

— Что надо, за тем и пришел!

— Дела тебе здесь нету… Пойдем, Наташа.

Гурька набекренил картуз на вихры, одернул желтую рубаху, собрал ее сзади под кушаком густыми складками. Кушак спустился почти на бедра; отчего ноги его, обутые в замазанные глиной сапоги, стали еще короче. Наталья отвернулась.

— Пойдем, говорят тебе!

— Не пойду…

— Не пойдешь?..

— Нет. Хозяин нашелся! Иди, откуда пришел! Сверкнув глазами, Гурька скрылся в лесу.

— Гнида! — тихо бросила ему вслед Наталья. — А ты зачем пришел?

Макар присел рядом с Натальей.

— Нехорошо как ты на меня смотришь!.. Бедко!.. Зачем, говорю, пришел?

— Ну, чего ты, Наташа?.. Услышал, поешь хорошо, и пошел.

Наталья сказала:

— Про себя я пела… Слушай-ка, Макар Яковлич, с чего ты за мной увязался? Богатый ты, а за рабочей девкой ухлёстываешь. Не найдется, что ли, тебе ровня, опричь меня?..

— А ежели ты мне глянешься?

— Ну, что же, ну и пусть, хотя бы и глянулась. Не пара я тебе.

— А кому пара?.. Гурьке?..

— Ох, Макар Яковлич!.. Не знаешь ты ничего. Да и знать тебе не к чему. Причем тут Гурька?.. Никто он мне!..

— Плюнь на него.

Макар потянулся к Наталье и вдруг быстрым движением привлек к себе. Наталья не сопротивлялась, она удивленно смотрела Макару в глаза.

— Ты чего это?..

— Ну, брось дичать, Наталья… Разожгла ты меня…

Наталья засмеялась, но в смехе ее послышалась обида.

— Над чем хохочешь?..

— Погоди, вот еще зареву, — сказала она, — Боюсь я тебя, Макар Яковлич!

— Что я тебе сделаю?..

— Не знаю сама, почему боюсь тебя. Вот хожу по лесу и думаю, чтобы пришел ты, а как пришел, — боюсь. Знаю, ведь, что ты только побаловаться хочешь… а охота тебя повидать.

— Не знаю, чем я страшен.

— Да нет! Не страшен ты! Нет! — Наталья вздохнула, опустила глаза в землю. Макар жадно прижал ее к себе.

— Наташа!..

— Ох, и ручищи у тебя, как клещи. Любишь, говоришь?..

— Люблю…

— Врешь… Ей-богу, врешь! Ты смотри не скажи, что, мол, замуж возьму. Все равно не поверю.

Макар помолчал, как бы что-то обдумывая, потом решительно и даже дерзко сказал:

— Не скажу я этого…

— Не скажешь?..

— Нет, потому — намерения жениться нету.

Наталья молчала. Она прижалась к Макару, чувствуя, как клокочет в нем сила.

— Люблю я тебя, Макар Яковлич, за твою силу и еще пуще теперь, как ты вот сказал. Без обмана, просто. Люблю я таких людей, которые говорят, что думают. Не ластятся к девке и не обещают ей то и другое, не обманывают.

Она вырвалась из его объятий и, оправляя сбитый платок на голове, проговорила:

— Пойдем отсюда…

— Куда?

— К Шумихе… Люблю эту речонку, говорливая, веселая она.

Когда они возвращались обратно, утро уже расстилало в ложбинах серые туманные пелены, загоняя ночь в лесные трущобы.

Казармы прииска, съежившись зябко в утренней прохладе, дремали, потухавшие костры сверлили тонкими струйками дыма предутренний мрак.

Возле Холодного ключа надрывно басила гармоника, и под ее хрип, взвизгивая, пел женский голос:

— Васенка с Гурькой все еще не спят, шатаются, — тихо сказала Наталья, посмотрев в сторону Холодного, и брезгливо сплюнула.

— А тебе бедко?..

Наталья пристально посмотрела в глаза Макара:

— Хотела я на прощание сказать тебе что-то хорошее, приятное, а за это не скажу… Прощай…

Она быстро зашагала по узенькой тропинке и скрылась в густых зарослях кустарника. Макар побрел к Холодному.

После ночи, проведенной с Натальей, он жил хмельными воспоминаниями. Тело его вздрагивало от незнакомого нового чувства. Грудь ширилась. Хотелось улыбаться темным складкам горных далей, выплывающих из утреннего тумана, хотелось крикнуть во весь голос навстречу заре…

Он не заметил, как вышел из узкой просеки, разрезавшей густую сосновую гриву, к Холодному ключу.

— Макар Яковлич!.. А где у тебя Наташенька?

Макар посмотрел вдоль дороги, вьющейся через свалки. Васена шла рядом с Гурьяном. Ее веснущатое, длинное, с тяжелыми щеками, лицо улыбалось. Гурьян, без кушака и картуза, с расстегнутым воротом, пошатываясь, пилил на гармошке. Васена, помахивая рукой, крикнула:

— Разговелся?

— Чего?

— Разговелся, говорю я?.. Эх, и молодец Наташка! Знает, где еще не полакали, — напилась.

— Брысь, плесень! — злобно оборвал ее Макар и, сдвинув брови, ушел.