БЛЮХЕР ЛЮБЕЗНО ВСПЛЕСНУЛ РУКАМИ, указывая, что весь обратился в слух и готов предоставить его мне безоговорочно. Я оглядел кабинет — явно не Блюхеров, но позаимствованный у какого-то мидасообразного предпринимателя, ибо все стены здесь были заляпаны дорогостоящей до чрезвычайности графикой Мунка, Брака, Пикассо, Леже и подобных им ребят — за пределами любых алчных мечтаний, если вам подобное нравится; определенно за пределами Блюхерова жалованья и Ведомости канцелярского оборудования его Агентства. Тем не менее в Вашингтоне почти все помещения прослушиваются, это общеизвестно, не так ли? Я пустил второй тяжелый пакет порошка по замерзшему черному озеру его стола; пакет приземлился на колени Блюхеру, искупительно бумкнув, за чем сразу же последовал мужественный кряк неудовольствия от самого полковника.

— Я готов рассказать все, — пробормотал я, — но не в этих стенах, Я нацелен на выживание, изволите ли видеть, и в доказательство сего у меня имеется свидетельство моего старого директора школы. Давайте прогуляемся — чуточка свежего воздуха будет чертовски нам полезна.

Он посмотрел на меня безразлично, что, само собой, означало одно: он думает яростно. Я почти слышал, как потрескивают и пощелкивают его синапсы, точно питательные хлопья на завтрак. «Окажется ли ложь, которую мои парни могли бы выбить из него, ценнее той полуправды, которую он готов выдать?» — такой вопрос он явно скормил своему стриженному ежиком кочану. Полковник пришел к верному решению — в конце концов, этим ребятам платят за приходы к решениям, они вроде тех, кто «собирает морской укроп — ужасное занятье».

— А ведь это великолепная мысль, Чарли! — ответил он. — Поехали.

В приемной двое некрасивых малых покрупнее по-прежнему играли в пинокль, но уже на двоих, поскольку из открытой двери уборной — иначе ванной — доносились ритмичные «урргх, урргх» Элмера. Я помедлил возле столика и откашлялся. Ни один игрок не повернул ко мне головы.

— Передайте Элмеру, — сказал я голосом избалованного гонорарами терапевта, — что ему следует делать зарядку и меньше пить. Крепкое в нем одно — его печень.

Один некрасивый малый не отрывал глаз от карт (и кто мог бы его упрекнуть, ибо даже одного назойливого взгляда в его карты хватило бы, чтобы подсказать ему: последней дамы довольно для сбора того, что игрокам в пинокль известно как «круглый дом»), но другой медленно перевел на меня взгляд и как мог разыграл убедительнейшего и хладнокровнейшего Эдварда Г. Робинсона — предполагается, что такой взгляд напомнит вам о «волынах», цементных бушлатах и тротуарных плитах, сброшенных в Потомак с вашими лодыжками, прикованными к ним. Я, правда, видел, как такие взгляды исполнялись и получше.

— Что ж, покедова, ребятки, — сказал я, любезно воспользовавшись их диалектом. Никто из игроков в пинокль не отозвался, но Элмер сказал «уррргх» из своей уборной — иначе ванной.

Вашингтонский способ дышать свежим воздухом — поймать такси с кондиционером. Это я и сделал. И сел в первое попавшееся, что вызвало досадливый взгляд Блюхера. Что ж, очевидно, он счел, что я чересчур не вполне умен, если сажусь в первый же таксомотор; у него на содержании находился второй, именно поэтому, изволите ли видеть, я сел в первый. Господи, как же сообразителен я тогда был — а миновал едва ли год!

Таксист сощурился на нас из своей маленькой воздушно-кондиционированной утробы армированного стекла и стальной сетки (поскольку удары по голове — производственный риск, который недолюбливают даже таксисты) и учтиво осведомился, каким образом он сможет заработать себе удовольствие, оказав нам услугу. Вообще-то на самом деле он спросил «ну?», однако сразу было ясно, что это «ну» крайне воспитанно.

— Просто повозите нас по достопримечательностям, ОК? — сказал Блюхер. — Ну, сами знаете — Могила Гранта, такие вот места?

— И в Национальную галерею, пожалуйста, — вставил я. — На самом деле сначала — в Национальную галерею. А, и если можно, остановитесь у какой-нибудь лавки, где можно купить переносной светильник.

— Он имеет в виду что-нибудь вроде фонарика в чем-нибудь вроде аптеки, — пояснил Блюхер.

Таксист даже не пожал плечами — он возит идиотов целыми днями, мы и фигурировать не будем в его изможденных воспоминаниях, которыми он наградит вечером супругу, когда она станет омывать его трудовые мозоли.

— Не будете ли вы любезны начать изложение? — спросил меня Блюхер. Я бросил на него взгляд, исполненный опаски и трусости, мигнув затылку таксиста. — За каким чертом вам понадобилось в Национальную галерею, хм?

Я начал ощущать, что несколько овладел ситуацией: я могу ежиться в первых рядах, но дайте мне за что ухватиться — и я счастлив в ведущей роли.

— Во-первых, — ответил я, — я желаю там побывать. Во-вторых, я искренне желаю промыть себе глаза хорошей живописью после этой жуткой графики у вас в кабинете. В-третьих, НГ, этот «дворец услады величавый», — вероятно, самая непрослушиваемая постройка в сем прекрасном городе. В-четвертых, у меня назначено давнишнее рандеву с малым по имени Джорджо дель Кастельфранко, чью картину, размещенную в вышеозначенной галерее, я как домогаюсь, так и подозреваю. О'кэй?

— Само собой, — ответил он с полицейским простодушием. — Вы имеете в виду того паренька, что был учеником Беллини в Венеции? Примерно когда Колумб открыл Америку? Хм? Которого мы, придурки, тут зовем Джорджоне?

— Его самого, — с горечью ответил я. — И можете оставить диалектизмы при себе.

— Елки-палки, да мне очень понравилась ваша статья о нем в «Giornale delle Belle Arte» в прошлом году — вы в ней выставили этого Беренсона чуть ли не клоуном, настоящим Чарли… ох елки, простите, Чарли…

— Все в порядке, — ответил я. — Меня оскорбляли и похуже.

Но все равно я дулся всю дорогу до Национальной галереи и настоял на том, чтобы таксисту заплатить самолично. Тот изучил мои чаевые внимательно и заинтересованно, а потом вернул их мне с видом сугубой благотворительности.

В самой Галерее я неколебимо прошествовал мимо той миленькой живописи, которую лорд Дювин продавал Крессу, Уайденеру и им подобным в счастливые и безмятежные годы, когда лорд Маккабрей (да-да, мой папа) впаривал пустяшные пастиши мелким европейским монархам, чьи чеки имели столько же веса, сколько их титулы. Я значительно остановился перед Джорджоне и поиграл по нему светильником — или фонариком. Через одно мгновение на меня напрыгнула смотрительница и вырвала инструмент из моей длани, испуская при этом клекот, будто стервятница, кладущая первое в жизни яйцо. Я протянул ей бумажник, раскрытый на моих верительных грамотах историка искусств, и побудил ее продемонстрировать их куратору. Еще через мгновение-другое она вернулась, брызжа извинениями, обращаясь ко мне «доктор Маккабрей» и сообщая, что я могу светить фонариками куда угодно. На все, что мне нравится.

— Благодарю вас, — отвечал я, игнорируя ее эксплицитность. Светильником я светил на ту часть картины и эту, при этом издавая типичные художественно-исторические междометия, вроде «ага», «гм-м» и «ох батюшки»; Блюхер исходил на мочу, переминаясь с ноги на ногу.

— Послушайте, мистер Маккабрей, — наконец не выдержал он. — Вы не могли бы сообщить, что именно ищете? В том смысле, что нам же надо…

Через плечо я метнул в него покровительственный взгляд.

— Я разыскиваю, — напыщенно произнес я, — работу кисти юного Тициана года приблизительно 1510-го. И не нахожу ее. Мнится мне, что я все же был не прав насчет этой картины.

— Но, черт возьми, — вымолвил он. — Тут же на табличке ясно написано: произведение Джорджоне…

— Это на ней и может быть пока написано, — согласился я напыщеннее обычного, вздорно метнув переносной светильник — иначе фонарик — в ближайшую мусорную урну. (В СШ этой самой А корзины для бумаг называют «корзинами для газет», что служит прекрасным показателем тутошней системы ценностей. Мне нравятся американские реалисты. Американские идеалисты, разумеется, похожи на любых идеалистов: это люди, убивающие других людей.) — Но вот, — сказал я, — чего мы с вами ждали.

Блюхер вытаращился. В храм искусства между тем ввалился табунок хихикающих тринадцатилетних школьниц, рьяно пасомый одной из тех женщин, что рождены быть классными дамами, — вы, несомненно, знакомы с таким биологическим видом: у некоторых бывают приемлемые ноги, но их носительниц всякий раз выдают слишком толстые лодыжки, вялый бюст и тихая паника, что сочится из-под контактных линз. Я знаю малого, который на одной такой едва не женился; он и снабдил меня подсказками, как вычислять их в полевых условиях. Сейчас уже не помню, что именно сказал мне Блюхер, но, будь он англичанином, он сказал бы: «Э?»

Я взял его под руку и направил прямиком в кишащую массу. Девочки хихикали и даже щупали нас, пока учительница их сурово кудахтала, я же — о, я наконец чувствовал себя в безопасности: не бывает таких микрофонов направленного действия, что способны вычленить слова хитроумного Маккабрея из бессмысленной болтовни полового созревания. До Блюхера дошло, хоть и ясно было, что он считает мою предосторожность несколько натянутой. (Он — я не должен неосторожно обмолвиться «был» — из тех, кто с радостью отдаст свою жизнь за Пентагоновское представление о демократии, в то время как я — простой человек, который верит в естественный отбор. Поскольку сыновей у меня нет, естественно, самым отборным Маккабреем оказываюсь я; уверен, и вы это заметили.)

— Ну, — рыкнул он мне в ухо — громко в аккурат настолько, чтобы едва покрыть гвалт скворцов на привале — сырья для групповых изнасилований будущих лет. — Давайте мне дрянь, мистер Маккабрей.

— Вы сочтете меня идиотом, — начал я. Блюхер странно посмотрел на меня:

— Я не договорился бы до такой прямолинейности, даже если б речь шла о спасении моей души, — сказал он. Я сделал вид, что не расслышал.

— Видите ли, пакет порошка — ну, который я изъял из самолета… в общем, я как бы несколько застраховал себе жизнь. Изготовил такой же пакет, но с детской присыпкой — видели бы вы, как на меня смотрели в аптеке, — оба сложил в конверты и отправил срочной доставкой по надежному адресу. Когда же я убедился, что малый, который на меня вышел, — нужный малый, я забрал оба пакета из этого надежного адреса и, как уговаривались, отдал один пакет означенному малому. — Я не следил за лицом Блюхера, но клянусь — было слышно, как он сощурился.

— Который пакет? — спросил он сощуренным тоном.

— В том-то и беда! — убедительно взвыл я. — Этого я не знаю. Видите ли, я пометил их А и Б соответственно, но когда дошло до переломного момента, я просто не сумел вспомнить, какой из них А. Да и, если вдуматься, какой из них Б, — тоже.

Мы оба смолкли. Классная дама назидательно нудила что-то о Пальме-старшем, хотя картина, которую она взяла примером, была явно подписана Пальмой-младшим. Безразлично — все равно ее никто не слушал. Нимфетки кучковались вокруг нас устрашающе: я начал понимать, какой ужас — быть популярным певцом. Блюхер одну руку прижимал к пиджаку, где у него живет плечевая кобура, а другой прикрывал «молнию» своих брюк — иначе штанов.

— Самое кошмарное, — продолжал я, — что первоначальный пакет, как вы, мне кажется, уже отмечали, мог изначально содержать всего лишь зубной порошок, поэтому существует немаленький шанс, что мой, э, контактёр…

— Мистер Ли, — услужливо встрял он.

— Или Ри, — согласился я, — очень на меня рассердится, да и вы станете подозревать, что я играю кривой битой.

— Да, — сказал он. Вот и все, что он сказал.

Учительница тем временем перешла к следующей работе немалого предпочтения и мастерского духа, меча злобные взгляды в нас и умоляющие — числом поменьше — в своих учениц. Мы двинулись следом. Я набормотал на ухо Блюхеру почти все, что мне сообщил мистер Ри. Блюхер обернулся и уставился на меня.

— И вы этому верите? — недоверчиво осведомился он.

— Ну, это пока отвечает всем фактам, — рек я, отмахиваясь от подкравшейся со спины нежновыпестованной юницы, дерзко нахальничающей со мной электрическим вибратором. — Но если у вас есть более правдоподобный сценарий, я с наслаждением его выслушаю.

Он подумал, после чего вздрогнул — нет, подскочил, будто на него только что снизошло озарение.

— Озарение? — вежливо поинтересовался я.

— Нет, школьница. Прошу вас, давайте уйдем отсюда к чертовой матери, прошу вас, прошу вас? Я никогда не думал, что школьницы бывают такими, а вы?

— Ну а я думал; но я, опять-таки, читал, изволите ли видеть, неприличные книжки, полковник.

Такие замечания — ничто для таких ребят, как Блюхер. Он колебнулся, после чего повторил свою просьбу убраться отсюда поскорее. Я пошел у него на поводу. Мы убрались. А кроме того, поймали такси (в этот раз я предоставил право выбора ему) и отправились в заведение питания, где под видом еды подают дохлых полицейских на тостах. Блюхер, со всей очевидностью, размышлял, переваривая свою долю мусора (а вот кофе в подобных местах часто бывает хорош; еду запивайте им — и в больших количествах; он дьявольски воздействует на язву, но смывает вкус). Я тоже размышлял — рьяно, насколько вообще способен размышлять человек, ибо моему тренированному рассудку было ясно, что Слепая Фурья с Отвратительными Ножницами их как раз затачивает, дабы отчекрыжить остаток нити Маккабреевой жизни. Повторю еще раз: я не особенно боюсь смерти, ибо лучшие и авторитетнейшие источники уверяют нас, что она не постыднее и не болезненнее рождения. Но мне все равно кажется, что я имею право голоса в определении, когда, где и как. В особенности — как.

— Блюхер, — сказал я, отталкивая прочь еле тепленькую и едва тронутую тарелку. — Блюхер, мне кажется, что на свете существует крайне мало — если вообще таковые существуют — ребят, заинтересованных в том, чтобы оставить меня в живых. А я желаю остаться в живых — по причинам, коими в данный момент отягощать вас не стану. Ваши соображения будут приняты весьма благосклонно.

Он повернул ко мне лицо, жеванул в последний раз то, что пребывало у него во рту, и сурово меня оглядел. По его подбородку стекал ручеек жирной подливы.

— По вашему подбородку стекает ручеек жирной подливы, — пробормотал я. Он стер.

— Будьте добры, еще раз? — спросил он.

— Я сказал, — сказал я, — что было бы мило остаться в живых, и не могли бы вы поделиться со мной парой-другой соображений.

На сей раз он глянул на меня тупо и даже почти дружелюбно. Повернулся к повару-подавальщику — или помощнику отравителя — и заказал еще кофе и зубочистку. После чего снова повернулся ко мне. Теперь лицо его сделалось милостивым — ни за что бы не помыслил, что ему подвластно столько выражений за столь короткое время.

— Знаете, мистер Маккабрей, вы мне нравитесь — в самом деле нравитесь. В этой стране нам бы не помешало несколько сот таких парней, как вы. — С этими словами он подался вперед и по-братски помял мне плечо. Рука у него была крупная и твердая, но я не поморщился и в голос не вскричал.

— А насчет остаться в живых?… — уточнил я. Лицо его вновь посуровело, и он медленно и сострадательно покачал головой.

— Не выйдет, — сказал он.