Если говорит честно, я не собирался идти на факультетское отчетно-выборное комсомольское собрание. Зачем сидеть и терять драгоценное время, выслушивать нудный отчет секретаря комсомольского бюро о проделанной в течение прошлого года работе, которая, по сути дела, велась только на бумаге, и об их планах на текущий год, о которых все забудут сразу же после их единогласного принятия? Куда лучше заняться чем-нибудь более важным — например, начать готовиться к очередному семинару по русской литературе, до которого осталось всего два дня, или завалиться на диване с интересной книгой, не обязательно по программе…
Однако перед началом первой лекции к нам в 25-ю аудиторию забежала секретарь комсомольского бюро факультета, стройная черноволосая и черноглазая девушка, студентка третьего курса. Ее имени я не знал, хотя не раз сталкивался с ней в коридорах филфака.
— Это второй курс? — поинтересовалась девушка.
Получив утвердительный ответ, она поднялась на подиум и громким зычным голосом — и откуда только силы взялись? — прокричала:
— Товарищи! Внимание, товарищи!
Гул, висевший до этого момента в стенах 25-й аудитории, наполовину заглох, но не стих окончательно.
— Внимание, товарищи! Сегодня в пятнадцать часов состоится отчетно-выборное комсомольское собрание!
Что тут началось! Гул мгновенно увеличился в несколько раз, словно в аудиторию залетел рассерженный пчелиный рой.
— Да тише вы! Как маленькие… Повторяю, — девушка пыталась перекричать разноголосый гул, — сегодня в пятнадцать часов. В «предбаннике» уже вывесили объявление… Попрошу комсоргов групп обеспечить явку. Прошлое собрание было сорвано именно по причине неявки… Сегодня в пятнадцать часов, — повторила она. И, не дожидаясь, когда на ее голову обрушат громы и молнии расстроенные второкурсники, по-птичьи выпорхнула из аудитории.
Но едва она покинула нас, как в дверном проеме возник высокий мужской силуэт, и в аудиторию вошел Вальдемар Ярополкович Кузькин, преподаватель с кафедры русского языка. ВЯК — так его за глаза прозвали студенты. Кузькин вел занятия по словообразованию и морфологии в двух учебных группах второго курса, в том числе и в той, где числился я. Можно считать, что нашей группе повезло — Кузькин прекрасно знал свой предмет и того же требовал от нас. Некомпетентность в сфере любой профессиональной деятельности он считал величайшей бедой нашего времени. «Я сделаю из вас специалистов», — заявил он нам на первом занятии. И начались хождения по мукам… Семинары по современному русскому языку превратились для многих из нас в изматывающий марафон, после которого минимум полчаса нужно было «зализывать раны». В особенности тем из нас, кто приходил на занятия неподготовленным, намереваясь отсидеться, послушать, что будут говорить другие. К таким горе-студентам Кузькин был беспощаден. «Вы пришли в университет за знаниями, — громогласно говорил он, — так что извольте учиться…»
Но главная наша беда заключалась в том, что ВЯК был секретарем партбюро факультета. Быть может, именно по этой причине все его лекции и семинары начинались с политической информации. Разговор начинался о событиях, происходящих как на факультете, так и по всей стране. Говорил, как правило, один Кузькин. Он обладал громким, выразительным голосом, излагал свои мысли грамотно и последовательно, и слушать его речи было просто приятно. Ну а девушки вообще млели, почти поголовно влюбленные в этого статного мужчину с благородной сединой… Несмотря на то, что, высказываясь о «текущем политическом моменте», Кузькин нес порой такую ахинею, что казалось, что на календаре не ноябрь 1988 года, а середине семидесятых, и на дворе не перестройка, а «расцвет» застоя. В политическом плане Кузькин был жутким ретроградом, хотя в его речах постоянно мелькали упоминания о перестройке, гласности и демократизации.
Кузькин не любил, когда студенты с ним спорили. В таких случаях он мог грубо одернуть спорщика — дескать, нечего тебе соваться со своим свиным рылом в наш калашный ряд, молод еще… И грозил вызвать на партбюро, для разбирательства.
Поэтому когда Кузькин выдавал перлы политического красноречия, студенты предпочитали молчать и кивать головами в знак согласия. Я же — наивная душа — не мог спокойно слушать его высокоидейные речи и всегда ввязывался в спор. Одним словом, лез на рожон… Кузькин тоже не оставался в долгу, и на семинарах постоянно «гонял» меня по проблемам русского словообразования и морфологии. И когда я начинал в буквальном смысле «тонуть», ВЯК не спешил бросить мне спасательный круг.
Быть может, это покажется странным, однако пререкания с Кузькиным сходили мне с рук. Очевидно, он не считал меня серьезным оппонентом, хотя порой и обвинял в излишнем экстремизме… Кстати, прозвище Экстремист я заслужил еще на первом курсе, с легкой руки Андреенко Тамары Григорьевны, преподавателя кафедры советской литературы 80-х годов. О том, что я экстремист, знал весь факультет. И странно, почему принципиальный коммунист Кузькин не предпринимал никаких мер, чтобы «вылечить» меня от этой болезни. Видимо, он считал ниже своего профессорского достоинства на равных обсуждать с 19-летним студентом-второкурсником серьезные идеологические проблемы, предпочитая вести себя как пастырь на церковном амвоне, которого должны почитать бессловесные прихожане. Однако когда вопрос заходил о лингвистической науке, то здесь Кузькин был не против споров со студентами. Наоборот, тщательно стимулировал наше воображение, подбрасывая нерешенные до сих пор проблемы. А нерешенных проблем, оказывается, в лингвистике оставалось очень и очень много. Гораздо больше, чем решенных…
Впрочем, я чересчур увлекся и отошел в сторону от главной темы, ради которой и начал писать эти записки.
Кузькин поднялся на кафедру — в аудитории сразу воцарилась тишина, изредка нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц.
— Вы, наверное, уже знаете, — начал Кузькин, — что сегодня намечено провести комсомольское собрание. Прошлое собрание, которое должно было состояться неделю назад, оказалось сорванным. На него соизволили прийти меньше трети студентов. О чем это говорит? — Кузькин замолчал, выдерживая длинную паузу, словно приглашая нас задуматься над поставленным вопросом.
— Это говорит о том, что комсомольцам филологического факультета безразличен не только Ленинский союз молодежи, что весьма прискорбно, но и ваши товарищи, члены комсомольского бюро. Почему вы настолько эгоистичны, что не хотите помочь им? Да, мне хорошо известно: учеба отнимает много времени, но ведь отчетно-выборное собрание проводится всего один раз в году, и поэтому, если вы сознательные граждане своей страны, то должны найти время и прийти на собрание. Оно нужно в первую очередь вам, а не мне…
Когда Кузькин закончил свою тронную речь, произнесенную в лучших традициях древнегреческого ораторского искусства, и покинул аудиторию, уступив место преподавателю истории КПСС — маленькому вертлявому мужичку с обширной лысиной на овальной голове, — я достал из своего потрепанного дипломата, который верой и правдой служил мне еще в девятом и десятом классах, «Отверженных» Гюго и погрузился в чтение. Историю КПСС я не любил, особенно после того, что стало известно за последние два года, да и лекции по этому предмету были не на высоте. Впрочем, не только по истории КПСС, но и по большинству общественно-политических предметов, которыми нас зачем-то пичкали, словно мы учились не на филологическом факультете, а в институте марксизма-ленинизма. Честно говоря, моим однокурсникам история КПСС был аи даром не нужна, так что мы использовали лекционное время по своему усмотрению — кто читал книги по программе, кто писал письма или конспекты, а кто и просто дремал, примостившись на «камчатке»…
Когда закончилась лекция, ко мне подошла Наташка Геворкянц, комсорг нашей группы.
— Скажи мне, Андрюшенька, — елейно начала она, — ты пойдешь сегодня на комсомольское собрание?
Меня всегда раздражало это слащаво-приторное «Андрюшенька» в устах Наташки. Да и сама Геворкянц мне совсем не нравилась, хотя Наташка, армянка по национальности, была очень симпатичная и обаятельная девушка, и любой молодой человек, хоть немного разбирающийся в женщинах, нашел бы ее сексуальной. И правда: невысокая, ростом почти с меня, она не была ни излишне полной, ни излишне худой. Легкая светлая кофточка и длинная — до щиколоток — юбка придавали ее фигурке стройность и легкость. Очень темные — почти угольно-черные — глаза и редкие дуги черных бровей придавали очарование ее симпатичному лицу, резко выделяющемуся своей белизной в обрамлении черных волос, волнами опадающих на узкие плечи. Если к портрету прибавить обаятельную, чуть грустную улыбку, то в Геворкянц можно было даже влюбиться. Однако именно эта ее улыбка меня больше всего и раздражала в Наташке. Что-то было в этой улыбке слащавое, скользкое…
Однажды, еще на первом курсе, шутки ради я как-то прижал Геворкянц в коридоре. В порядке, так сказать, эксперимента — меня интересовала реакция на мое столь бестактное поведение. Не знаю, почему, но я был уверен, что реакция не станет очень бурной: не предвидится ни громких криков «Нахал!», ни попыток залепить пощечину. Именно поэтому я и решился на столь рискованный эксперимент…
Моя уверенность полностью оправдалась. Когда спина Геворкянц была впечатана к холодному пластику стены, а я почувствовал ее мягкую, возбуждающую грудь (Наталья почему-то не носила лифчиков), Геворкянц как-то странно заулыбалась и зачем-то наклонила голову набок. Испугавшись, что меня кто-то сейчас увидит, я отпустил Геворкянц, однако она осталась стоять у стены. На лице Натальи светилась радостная, чуть заискивающая улыбка, глаза, хитровато прищуренные, зовуще смотрели на меня, и грудь без того не маленькая, поднялась еще выше. Вся поза Геворкянц красноречиво свидетельствовала о том, что она не против, чтобы эксперимент повторился, но на более высоком уровне.
Я пожал плечами, повернулся и пошел прочь, вниз по лестнице. Геворкянц направилась за мной. Перед первым этажом она обогнала меня, повернулась ко мне и игриво подмигнула.
После чего не раз, как бы между прочим, намекала мне: приходи ко мне в гости в общежитие…
Будто бы в общежитии ей не с кем было заняться физзарядкой в постели!
Так что я избегал общаться с Геворкянц. Как только я видел перед собой ее ослепительную улыбку, мне хотелось зажмуриться или убежать за тридевять земель. Однако мы учились в одной группе, и мне изредка приходилось сдерживать свою неприязнь, так как с одногруппниками ссориться не резонно.
Тем более с комсоргом.
— Так ты пойдешь на собрание?
— Нет, наверное, — ответил я. Мне хотелось позлить Геворкянц.
— Ну, Андрюшенька, пожалуйста, приходи, — заканючила Геворкянц. — С меня же спросят, почему я не обеспечила явку. Неужели тебе меня не жалко?
Ох, уж эта ее манера разговаривать! Говорит — словно вязкий елей льет. Или угощает приторным сиропом. И так она общается не только со мной просто у нее такая манера разговаривать. Поэтому, кстати, никто из 25-й группы не отзывается о ней положительно. А уж если высказали свое мнение девушки из 25-й группы, то это кое-что значит. Для меня, во всяком случае…
— Не жалко, — ответил я.
— Почему? Неужели я такая нехорошая? Ну почему ты ко мне так плохо относишься? Разве я когда-нибудь сделала тебе что-то плохое?
— Ладно, отвали, — грубо оборвал я Геворкянц. — На нервы действуешь.
— Фу, какой ты противный! — Геворкянц обиженно передернула плечами и удалилась.
Наверное, действительно обиделась. Но на людей, подобных этой Геворкянц, нормальные слова не действуют. Когда начинаешь с ними разговаривать нормальным языком, они приходят к странному выводу, что вправе претендовать на твое расположение. И даже на дружбу. Так что приходится изредка ставить на место, чтобы не забывались.
— Андрей, что она к тебе привязалась? — услышал я за спиной.
Это была Танька Кедрина. Из 25-й группы. «Наш человек в Гаване».
— Зовет на комсомольское собрание, — ответил я.
Танька стояла в коридоре около окна. Джинсы «Тверь». Рубашка навыпуск.
Сумка «Адидас» через плечо. Ну прямо современная вариация на тему «Кармен».
А вообще-то Танька девчонка ничего. Симпатичная и обаятельная. В отличие от Геворкянц… В ее взгляде есть что-то инопланетное. Когда я ей об этом сказал — год назад, когда мы были в колхозе перед первым курсом, Танька не растерялась:
— А я и есть инопланетянка. Заброшена на Землю наблюдать за людьми.
— Надеюсь, вы не хотите нас завоевать? — поинтересовался я, почти готовый поверить тому, что сказала Таня. Дело в том, что я писал фантастическую повесть о девочке, прилетевшей на Землю с другой планеты в качестве наблюдателя, и мне было очень интересно, если бы такое случилось в реальности. Особенно здесь, в деревне, где мы уже почти месяц собирали картошку. Город остался далеко, развлечений не было никаких, и, думаю, всем нам не помешал даже контакт не только с космическими пришельцами, но и с потусторонними силами, только бы излечиться от скуки…
— Нет, что ты, совершенно серьезно ответила Таня, приятно улыбаясь, мы никого не завоевываем. Мы только воруем землян для опытов. Это очень больно, но мы не обращаем внимания на крики — наука требует жертв…
У Тани было полное розовощекое лицо с торчащими в стороны ушами, которые, впрочем, ничуть не портили ее, и полными губами, к которым мне почему-то всегда хотелось прикоснуться. Уши она закрывала густыми волосами, и ничего не было заметно.
— Надеюсь, что ты не принесешь меня в жертву своей науке?
— Посмотрим, — ответила Танька. — Я передам информацию в центр. Может быть, тебя оставят.
По-видимому, она выполнила свое обещание, данное мне больше года назад на картофельном поле. Соплеменники Таньки Кедриной до сих пор не трогали меня. Наверное, им хватало других подопытных…
Ну а если говорить серьезно…
В колхозе мне казалось, что я был влюблен в Таньку. Так сказать, первая филфаковская любовь… Впрочем, вскоре я понял, что совершаю несусветную глупость, и тем самым навсегда избавил себя от страданий неразделенной любви к Таньке Кедриной. Тем не менее мы с ней постоянно ругаемся, причем по любому малозначительному поводу. Танька отличается очень вспыльчивым характером и очень быстро обижается. Или делает вид, что обижается, я так и не понял. Но в любом случае, обидевшись, она перестает разговаривать со мной. На какое-то время мы становимся чужими людьми и, если встречаемся в коридорах или на лекциях, даже не здороваемся.
Однако проходит немного времени — дня три или четыре, — и Танька как ни в чем не бывало подходит ко мне, что-то говорит… Я ей отвечаю…
И между нами восстанавливаются прежние приятельские отношения.
Отношения, обычные для однокурсников…
— Ты пойдешь? — поинтересовалась Танька.
— Не знаю, — я лениво пожал плечами. — А ты?
— Схожу, наверное…
— Я, наверное, тоже. А с наших кто будет?
Под «нашими» я имел в виду 25-ю группу. Сам-то я учусь в 22-й группе, однако с 25-й меня связывают дружеские отношения. Перед первым курсом вместе трудились на картошке. Вместе преодолевали жизненные трудности.
Такое не забывается…
— Не знаю, — ответила Танька.
— А на лекции почему никого из 25-й не было?
— А что здесь делать? — резонно возразила Танька. — Обо всем можно в газете прочитать.
— Конечно, — согласился я. — А ты случайно не видела Звереву и Корнилову?
— Случайно видела, они на первом этаже. А зачем они тебе? — с ревнивой ноткой в голосе поинтересовалась Танька.
— Так, дела, — неопределенно ответил я.
— Знаем мы, Андрюшенька, твои дела, — ехидно проговорила Танька. — Все носишься со своей фантастической повестью. Я же еще в прошлом году тебе сказала, что она никуда не годится. Написал бы что-нибудь новое.
— Некогда, — ответил я. — Вот универ закончу, тогда развернусь на полную катушку. Стану богатым и знаменитым писателем. Третьим братом Стругацким…
— Долго ждать, однако, — сочувственно заметила Таня.
— Подождем, куда нам торопиться?
Так, разговаривая, мы спустились на первый этаж. Зверевой и Корниловой там не было.
— Ну и где они? — поинтересовался я.
— Были здесь. Наверное, в буфет пошли.
Таня задержалась у зеркала, а я не стал ее дожидаться и, заглянув в книжный киоск, где не было ничего нового и интересного, вышел из универа.
В «предбаннике» и вправду висело яркое, с претензией на эстетичность, объявление, зазывавшее комсомольцев филологического факультета на отчетно-выборное собрание. До начала собрания оставалось чуть меньше двух часов, так что нужно было ехать домой пообедать.
Правда, я так еще и не решил, идти мне на собрание или воздержаться от бессмысленного убийства драгоценного времени.