Они жили в одной из тех западных деревень, которые во всем мире слывут типичными, уютными и мирными, хотя в них дождь льет девять дней из десяти. Они подумали, что, если уедут из большого города, от целой череды проблем – еженедельных бомбежек, химического и ядерного загрязнения среды, каждодневных перебоев воды, газа и электричества, нехватки продовольствия, повсеместного роста доносительства и преступности, все более и более жестоких репрессий, – условия их жизни станут лучше.

Они оказались правы, по крайней мере вначале.

Они подремонтировали старую хибару, стоявшую посреди участка в пять тысяч квадратных метров на выезде из города. Они выбрали ее, несмотря на то, что фруктовый сад выродился, а колодец высох, зато высокая каменная стена, увитая хмелем, скрывала их от чужих глаз и вселяла уверенность. Они завели огород, нескольких овец, курятник и крольчатник. Таким образом они в основном обеспечивали себя свежими продуктами – яйцами, мясом, овощами. Остальное – хлеб, молоко, масло, сахар, соль – закупали в местном магазинчике, отмеченном местным колоритом в виде усатой кассирши, прыщавого директора и вызывающего пренебрежения к любому проявлению гигиены.

Он потерял место фрезеровщика после того, как был разрушен военный завод, на котором он работал; она моментально уволилась с временной должности помощника по воспитательной работе, когда однажды вечером директриса предупредила ее, что родители некоторых из учеников грозятся написать на нее донос в канцелярию легиона. Неожиданное наследство (а «ожиданным» оно бывает лишь при наличии судебного процесса), деньги, вырученные от продажи квартиры, и кое-какие сбережения, возможно, позволят им продержаться десяток лет без доходов в ожидании лучших дней. Они сменили более дорогостоящую из двух машин на обшарпанную колымагу и записали троих детей – двух мальчиков и одну девочку – в деревенскую школу.

Поначалу их хорошо приняли. Деревенские ничего не имели против городских семей, переселявшихся в дома, брошенные их собственными детьми. Новые жители замедлили агонию деревни, опустошенной в результате глобализации начала XXI века, того проклятого десятилетия, когда продовольственные фирмы нарушили все связи в сельском хозяйстве Восточной Европы и Азии. Их политика вызвала обвал рынка валюты, и западная деревня практически вымерла. Защищая пядь за пядью границы Румынии и Польши, легионы архангела Михаила защищали в том числе и последние амбары с зерном в Европе. Помощь американцев прекратилась десять лет назад: США пережили такие неприятности со всеми их ГМП, что теперь думали лишь о том, как оживить внутренний рынок; к тому же, в них вновь проснулись старые изоляционистские амбиции, и они относились с полным безразличием ко всему остальному миру, по крайней мере на официальном уровне. Во всяком случае, систематическое разрушение аэропортов перерезало воздушные пути, а распространение ядерных подлодок стран Джихада в атлантических и средиземных глубинах полностью блокировало морскую торговлю. Осажденная Европа отныне могла рассчитывать лишь на свои силы, чтобы прокормить триста миллионов населявших ее душ.

Первые подозрения на их счет начали высказываться через год после их приезда в деревню. Неявным образом, в местном магазинчике. Она прошла мимо кучки строго одетых женщин – каждая потеряла на войне сына, племянника или брата. Женщины встали неподвижно, как надгробные статуи, у мясного отдела. Кое-кого сроду не увидишь в церкви. Это что же, они и в Бога не верят? Прямо к ней никто не обратился, но женщины говорили достаточно громко, чтобы она могла их услышать. А может, они и не крещеные даже? Она сдержалась и не ответила, что они действительно уже давно не придерживаются религии родителей, что она не крещена, но что это не мешает ей тем не менее верить в Бога, только не христианского, не еврейского и не мусульманского. Их Бог – струящийся повсюду свет, нескончаемый «большой взрыв», и этот свет предназначен для всех людей без исключения. Только рассказывать об этом в царстве архангела Михаила никто не имел права. Легионы Пророка, зародившись в Восточной Европе, а точнее, в Румынии, и вобравшие в себя христианскую молодежь остальных стран Единой Европы, менее чем за десять лет сумели укоренить знамена с тисненным на них двойным «П» (Право и Пика) на всей территории Запада. У всех правительств не было иного выхода, как капитулировать перед этой мощной армией в миллион фанатиков с двадцатью танковыми дивизиями и пятьюстами боевыми самолетами, за которые было сполна заплачено европейским, китайским или американским компаниям. Поддерживаемые населением, легионеры арестовали и расстреляли тех немногих избранных и интеллигентов, которые восстали против нарушения принципов демократии и конституционных прав человека. Румыны, чехи, украинцы, белорусы, прибалты, молдаване, австрийцы, немцы, бельгийцы, голландцы, испанцы, итальянцы, скандинавы, французы – все они, с вызывающим неведеньем семнадцатилетних, потрясали одной рукой Библией, а другой – автоматом. Один недружелюбный взгляд, одно неправильно истолкованное слово – и они выпускали смертельную очередь с таким же равнодушием, с каким сплевывали на пол или давили муху.

Она рассказала мужу об инциденте в магазинчике. Он покивал головой и заметил, что в глубине души деревенские люди не плохие, просто они грубоватые, как и большинство людей, выросших не в городе, а потом он ее поцеловал, в них вспыхнуло желание, и они занялись любовью прямо в сарае, среди гор стружек и опилок, боясь, что в любую минуту их могут обнаружить резвившиеся в саду дети.

Следующее столкновение произошло примерно два месяца спустя. Оно было более решительным. У дверей булочной одна пожилая пара окликнула ее и поинтересовалась, откуда у нее темные курчавые волосы, черные глаза и смуглая кожа. Она ответила с заискивающей улыбкой, что родом из Средиземноморья, не уточняя, на каком именно берегу жила ее семья. И тут же убежала, до смерти испугавшись их пристального взгляда и хищного оскала.

На следующий день дети вернулись из школы в слезах, в порванной одежде, с распухшими лицами, на руках и ногах – сплошные синяки. Они рассказали, что около заросших кустами ежевики развалин, которые местные упорно называют замком, на них напала сидевшая в засаде ватага ребят. Они били их кулаками, палками, камнями, среди них были даже их бывшие друзья и двадцатилетние парни и девчонки. Их обзывали выродками, орали, что они будут вечно жариться в аду, как сардельки, угрожали обрезать яйца мальчикам и изнасиловать девочку, они достали ножи, самые настоящие, и попробовали сорвать с них одежду.

«Мы стали бросать в них камни, сумели вырваться и понеслись со всех ног домой…»

Сжав челюсти и помрачнев, отец решительно заявил, что дети больше не вернутся в школу, что их мать, работавшая раньше в школе, сможет обучить их основным предметам и что лучше исчезнуть из поля зрения деревенских, пока все не успокоится. Дрожащим от гнева голосом мать возразила, что они не станут прятаться в норе, как крысы, из-за горстки хулиганов, что им придется выйти из норы, хотя бы за покупками, что они не должны подчиняться этим низким типам и опускать руки.

– Это война, – прошептал отец ласково. – Война, понимаешь?

Нет, нет, тысячу раз нет. Она не понимает, почему обижают ее детей, почему какая-то горстка неотесанных и глупых провинциалов может навязывать свои законы в деревне, где живут две тысячи жителей.

– Неотесанны и глупы не только эти подростки. Таков закон, такова вся страна, – сказал он, не повышая голоса. – Все они страдают и ищут козла отпущения.

– Лучше бы мы остались в городе.

– И дожидались, пока за тобой придут подручные легионеров?

Она отвернулась и ушла в помещение для стирки, чтобы никто не увидел ее слез. А через некоторое время вернулась с покрасневшими глазами, через силу улыбаясь, прекрасная и сильная в своем смятении. Промыв ссадины и ранки детям, она протянула им бутерброды с маслом, положив сверху по четыре дольки черного шоколада вместо полагающихся двух. Попросив детей перекусить в саду, она села напротив мужа.

– С какой-нибудь другой женщиной ты бы жил спокойно.

Потрясенный глубокой печалью в ее голосе и взгляде, он взял ее за руки и с силой сжал их.

– Ты истинный француз, истинный европеец, европеец до мозга костей, – продолжала она. Потом шумно вздохнула, но все же не удержалась от слез. – А меня зовут не Мария, не Марта, не Магдалина, а Зина, и я – жалкая дочь эмигрантов, исламский сорняк, враг христиан.

– Я такой же христианин, как ты – мусульманка. Ты моя жена, а я твой муж, и точка.

Она кивнула головой в сторону двери, и ее лицо закрыла густая волна непокорных волос.

– Объясни это им!

– Когда придет время, объясню, как считаю нужным.

Непривычная решимость и даже строгость, сквозившая в его взгляде и в голосе, удивили ее и встревожили. Он дал ей понять, что раз уж на них была накинута роковая петля, раз не было никакой возможности избежать удара судьбы, он – на свой лад – переходит к сопротивлению и объявляет свою войну.

В последующие дни они закупили целые мешки муки и жили совершенно автономно: он выходил лишь, чтобы съездить на машине, преимущественно ранним утром, в бакалейную лавку соседнего городка, в десяти километрах от их деревни. Пока он хлопотал, ремонтируя и укрепляя дом, стремясь сделать его и понадежнее, и поудобнее, она занималась по основным предметам с детьми, которые теперь должны были выпекать хлеб и ухаживать за огородом.

Эта политика исчезновения с горизонта не принесла желаемых плодов. Наоборот. Жители деревни, у которых руки чесались проучить врагов, обрушивали на них потоки ругательств вперемежку с потоками помоев и грудами камней, летевшими в их двор. Перед их калиткой вываливали кучи навоза, в колодец бросали дохлых кошек и крыс. Наконец, в одно дождливое июньское утро явились охотники, вооружившиеся старыми двустволками и пистолетами-пулеметами, а самые расторопные – винтовками. Шквал пуль и дроби обрушился на их дом, стекла и черепица разлетелись на мелкие куски, штукатурка с фасада превратилась в охристую пыль, а деревянные ставни треснули, как сухая кора. Окопавшись за забором, затянув ремни на костюмах цвета хаки, нацепив на голову помятые и ржавые каски, деревенские, лишенные возможности сражаться на Восточном фронте, начали бой с внутренним врагом.

Он отвел перепуганных детей и жену в подвал, к началу подземного хода, который, если верить старинной карте, найденной на чердаке, вел к развалинам «замка». Она умоляла его пойти с ними, но он ласково и твердо ответил, что догонит их после того, как отвлечет на себя внимание осаждающих и заметет следы бегства.

– Ты уверен, что по этому туннелю можно пройти?

– Я обследовал его почти до самого конца.

– А ты? Ну… если ты не сможешь нас догнать?

– Как только выйдете к развалинам замка, пойдешь по старой туристской дороге, доберешься до вокзала, сядешь на первый же поезд и увезешь детей подальше отсюда, куда-нибудь в Испанию.

Он протянул ей потертый кожаный чехол, набитый до отказа. Она узнала бумажник, который он подарил ей на первую годовщину свадьбы. Она схватила его и сунула во внутренний карман плаща, даже не посмотрев, что в нем. Видимо, он все предусмотрел – деньги на билеты, фальшивые паспорта, не забыл, наверно, и их талисман – мгновенную фотографию, на которой неизвестный фотограф-доброжелатель запечатлел навеки момент их встречи. Краски их чувств, в отличие от фотографии, со временем не выцвели. Они обнялись без слов, с таким отчаяньем, что она, казалось, истает в его объятиях, но когда вновь раздались выстрелы, она резко развернулась и подтолкнула детей к подземному ходу. Свет фонаря и звук шагов растворились в темноте.

Он устроился у входа в дом: сел в кресло-качалку и положил на колени автомат – израильский галил, купленный у подпольного торговца оружием. Затем рассовал магазины по многочисленным карманам изношенного до дыр репортерского жилета. Он не чувствовал ненависти к нападавшим. Однако при том, что ему никогда раньше не приходилось убивать людей, сейчас он был готов, ни секунды не колеблясь, пустить в них пулю. Такова плата за то, чтобы дать своему семейству некоторый шанс остаться в живых. Конечно, им надо было бы давно переехать в Испанию, Италию или Грецию – в одну из тех южных стран, где смуглая кожа легко сочетается с христианской верой, где внешность Зины и детей не привлекала бы внимания. Они бежали из зачумленного города, чтобы попасть в холерную деревню. Им казалось, что они приняли разумное решение, но оно на поверку оказалось катастрофическим. Вера в благородство человека ослепила их, наполнила их безмятежным, совершенно беспочвенным оптимизмом. Европа времен легионов Архангела Михаила загоняла таких людей, как они, в тупик, посылала их из огня да в полымя.

Агрессия деревенских пробудила в нем инстинкт воина. Перспектива битвы, его битвы, возбуждала. Пусть даже он умрет, зато заберет с собой в могилу еще несколько человек! Он мог бы бежать вместе с женой и детьми, мог бы, если повезет, добраться до выжженных солнцем, полных всяческих преимуществ стран (хотя вряд ли бы ему это удалось, он наверняка был под колпаком у легионеров), но ему надоело терпеть, скрываться, вешать голову и опускать руки, как сказала Зина.

Зина…

Он подавил острое желание броситься в подземный ход, догнать ее, сжать в объятиях, с упоением вдохнуть ее запах, ощутить ее тепло. Он должен был отвлечь охотников, приковать их внимание к дому, помешать им привести в действие моллюск, заменявший им мозг, не дать им организовать облаву в окрестностях деревни или предупредить соседние поселки. Из-за детей она потратит добрых три часа, чтобы добраться до вокзала, и от трех до шести дней, чтобы перевалить через Пиренеи (все зависит от того, как часто будут бомбить и в каком состоянии дороги и линии электропередач).

Время от времени он вставал и смотрел в дверной глазок. Он видел, как головы охотников – самые юные из них, лет двенадцати-тринадцати, явно взялись за ружья впервые в жизни – украдкой приподнимались над черепицей, покрывавшей верхушку стены. Они до того трусили, что ему не требовалось стрелять в ответ – они и так не решались перелезть во двор. Осаждавшие растратили уже несколько сотен пуль, опьяненные запахом пороха и дешевым вином, которое пили большими глотками прямо из горлышка канистры. Они представляли себя солдатами, о которых с восхищением рассказывали репортажи ТЕС – Европейского Христианского Телевидения: стоящими на коленях в обледеневших, кишащих крысами траншеях, иногда через силу встающими из грязи, чтобы без разбору обстрелять линию противника. Но эти деревенские фанфароны, хотя и не рисковали получить пулю в лоб и отправиться в лучший мир, все же дрейфили. Сколько их, этих отважных пособников архангела Михаила? Человек тридцать, а может, и больше… Он готов был поклясться, что у них не хватило бы духу действовать без официального благословения и что, прежде чем начать эту операцию против семьи врагов Веры, они чин чином испросили разрешения у соответствующих инстанций.

Зина не захотела примкнуть к рядам изгнанных «Декретом привилегии христиан» (правительство единой Европы выбрало слово «привилегия», чтобы не травмировать особо впечатлительные умы, но на самом деле имелось в виду самое настоящее изгнание «внутренних врагов» – европейцев мусульманской конфессии). Им дали две недели и ни днем больше на то, чтобы покинуть страну. Дочь эмигрантов из Марокко, Зина предпочла, как и горстка ее соплеменников, породнившихся с чистокровными христианами, остаться в лоне семьи. Она надеялась, что смешанные семьи не тронут, но – ошиблась: осведомленные старательным населением, слуги архангела Михаила тщательно отделяли исламские плевелы от христианских зерен. Они скоропалительно уничтожали того из супругов, который был из мусульман (петля, гаррота или пуля в лоб), а другого, за предательство и вероотступничество, приговаривали к пятнадцати годам лагерей. Детей определяли в школы Пророка, а имущество – дом, машины, банковские счета, мебель – конфисковывали, отчисляя мизерную долю доносителям.

Первый из осаждавших ловко перескочил через стену и укрылся за стволом кедра. Сколько ему лет? Пятнадцать? Наверно, он думал, что играет в одну из тех компьютерных игр, которые, пока их не запретили, сводили с ума не одно поколение людей. Он перебегал от дерева к дереву, пригнувшись, втянув голову в плечи, время от времени оборачиваясь, чтобы подбодрить остальных, менее храбрых. Смерть этого дурачка будет наукой им всем, ведь без одной искупительной жертвы не обойтись никак: вид крови первого убитого охладит пыл отважных солдат Веры, а это даст фору Зине и детям.

Он не мешал мальчишке осмотреться и насладиться опасностью, поднялся, прыгая через ступеньки, на площадку второго этажа, встал у окна и осторожно просунул дуло автомата между похожими на узоры инея осколками, застрявшими в раме.

Еще две фигуры скатились вниз с нависавших над стеной веток. Парень ринулся по открытой части двора к дому и, на бегу, выпустил автоматную очередь по входной двери.

Одна из пуль попала ему прямо в голову.

Завывание бомбы никак не выходило из головы Пиба, словно инородная мысль, мешавшая ему управлять как прежде своим сознанием и телом. Вокруг него какие-то люди размахивали руками, что-то ему говорили, но, окруженный этой армией сломанных, немых марионеток, он ничего не слышал.

Чудо-бомба, мощностью по меньшей мере в десять тонн, взорвалась примерно в трехстах метрах от его дома и снесла весь квартал в радиусе полукилометра. Она пробила воронку больше, чем лунный кратер, и уложила на месте три или четыре тысячи жителей – невозможно было ни точно сосчитать количество убитых, ни собрать воедино куски тел. И если бы официальные представители единой Европы не клялись всем святым, что сторонники Джихада во всеуслышание отказались от применения ядерного оружия (перед самой войной дипломаты, собравшиеся в Мумбаи, в Индии, вырвали у них договор о неприменении оружия массового поражения), можно было бы подумать, что это был блиц-визит ядерной бомбы.

Пиб выбрался из-под обломков дома на рассвете, задолго до прибытия спасателей. Он машинально задерживал дыхание, чтобы не вдыхать радиоактивные частицы, излучаемые истощенным ураном. Ему повстречались какие-то потерянные, молчаливые люди, они были до того оглушены взрывом, что не могли ни стонать, ни плакать. Подобно ему, они не чувствовали своего тела, это были зомби, живые мертвецы. Пиб не стал выяснять, отлетела голова Мари-Анн от тела или нет. Вылезшие из орбит, остановившиеся глаза сестры не оставляли сомнения, что ее хрупкая жизнь прервалась под тоннами строительного мусора. Точно так же и родители затихли навсегда, истертые в порошок в самый разгар своих ночных развлечений. По идее, он должен был бы обрадоваться освобождению из-под их опеки: наконец-то он – дитя улицы, один из новобранцев армии сирот бобмежки. Но он не испытывал ни грусти, ни радости, только слышал кошмарный грохот, чувствовал, как какие-то раскаленные иглы пронзают его барабанные перепонки, как чьи-то гигантские челюсти сжимают ему горло и грудь, а на шее, плечах и руках слезает обгоревшая кожа. Он понял, что потерял пижамные брюки, когда какая-то женщина в белом комбинезоне, спасательница, двигавшаяся словно под гипнозом, повязала ему на бедра махровое полотенце с вышитой красной пикой. Его подвели к машине скорой помощи, в которой невыспавшийся ворчливый врач осмотрел его с головы до ног, после чего ему помазали все ссадины и ожоги какой-то едкой жидкостью, заставили его проглотить какие-то мерзкие пилюли и, бросив поверх тела одеяло, оставили вместе с остальными уцелевшими от бомбежки – мужчинами и женщинами всех возрастов, лежавшими в полной прострации.

«Подонки» появились вскоре после спасателей. Три старых грузовика, обшитых железом, грохоча перегретыми моторами и истошно визжа тормозами, остановились в нескольких метрах от машин скорой помощи. Десятки теней разбежались по руинам, словно стая воронья. Даже не взглянув на спасателей и пострадавших, юные стервятники прочесали развалины домов, извлекли из-под них немногочисленные уцелевшие вещи и сложили их в грузовики. Какая-то женщина в ночной рубашке крикнула, что они – позор Европы, людское отребье, сорняки, которые хуже, чем мусульманские плевелы. Вместо ответа один из них снял с плеча винтовку и пресек обвинения, пустив ей пулю в живот. Прострелянная навылет, женщина упала медленно, словно невесомое перышко. Спасатели далеко не сразу осмелились подойти к ней. Убийца – бритоголовый тип лет двадцати, двухметрового роста, наглый, с ног до головы обряженный в черную кожу, – не сводил с них взгляда и продолжал поигрывать винтовкой, явно наслаждаясь тем, что внушает им ужас. Спасатели положили умирающую на носилки кое-как, выдавая тем самым свой ужас. Пропитанная кровью ночная рубашка прилипла к животу, внутренностям и бедрам женщины, а ее лицо было серым, как предрассветное небо.

Сирены полицейских машин разорвали мертвую тишину. «Подонки», как по сигналу, бросились к грузовикам, побросав тяжелые вещи. На фоне их слаженных и эффективных действий беспорядочная суета спасателей становилась еще более заметной и удручающей. Тогда как у них – ни одного ненужного движения, ни одной заминки, даже у самых молодых – двенадцатилетних. Сбегая по кучам хлама с ловкостью диких кошек, они сходились у грузовиков, из глушителей которых вырывался черный пар. Их лохмотья реяли, словно паруса в тумане.

Пиб, завороженный, машинально подошел к одному из грузовиков. Он встретился глазами с бритоголовым, стрелявшим в женщину. Во взгляде парня было недоверие и злоба дикого зверя – такой взгляд Пиб видел однажды по телевизору у волка – телевидение без конца показывало передачи о животных, чтобы, как объясняла диктор, вознести хвалу творению Господа. Самые старшие из подонков носили своего рода отличительный знак – кожаные комбинезоны со множеством металлических пластин и цепочек и пистолет или револьвер за поясом.

Покуда грабители толпились у кузова грузовика, бритоголовый направился к Пибу. Он шел, а винтовка, висевшая у него на руке, болталась в такт шагам. Обезумев от ужаса, Пиб попятился, запутался в одеяле и растянулся на обшарпанной бетонной плите. Он инстинктивно натянул пижамную куртку на голый пах. Затем, так же инстинктивно, поискал глазами родителей. Они никогда не были чрезмерно любящими, но и никогда не обращались с ним плохо. Четко обозначив область его прав, они воспитывали сына с должной суровостью, как это было предписано архангелом Михаилом, полагавшим нежность проявлением слабости. От взгляда убийцы Пиб в ужасе замер. Он не отрывал глаз от дула винтовки – мрачного глаза, который в любое мгновение может послать смерть, гораздо точнее, чем упавшая бомба, просто неминуемо. Пиб снова ужасно захотел в туалет.

– …дители… ивы?

Пиб не сразу догадался, что убийца обращается к нему. Он снова слышал звуки, но очень глухо, как будто они пробивались сквозь толщу воды.

– Твои родители живы?

Пиб, пожалуй, чересчур поспешно покачал головой и ударился виском о выступ камня. Бритоголовый засунул винтовку за пояс, диким галопом понесся к ближайшему грузовику и, прежде чем вскочить в крытый прицеп, обернулся в сторону Пиба.

– Если хочешь с нами, милости просим! – гаркнул он. – Решай сам: мы или школа Пророка!

Вой сирены заглушил его голос. Пиб очнулся, лишь когда грузовик, скрежеща осью, тронулся и рывками докатился до дальней части бульвара. Ровно в тот момент, когда две спасательницы бросились к Пибу, тот решился. Скорее это был импульс, а не сознательное решение. За него решало тело. Он вскочил и помчался к грузовику, забыв про одеяло, про полотенце и про свою наготу. За спиной Пиба что-то кричали, приказывали ему остановиться, но никто не попытался его догнать. Бритоголовый убийца перегнулся через откидной борт, схватился одной рукой за металлический выступ, а другую протянул ему. Грузовик не замедлил ход, и Пибу самому предстояло догнать его и доказать, что он может стать членом отряда «подонков». Сквозь щели в брезенте за ним наблюдали парни и девчонки: их глаза светились, как живые звезды на фальшивом небе. Ужасы и усталость предыдущей ночи давали о себе знать, вонзаясь острой болью в ноги, разрывая легкие, сводя скулы. Но за ним по пятам гналась школа Пророка с ее ужасной славой, с ежедневными молитвами в пять утра, изучением Старого и Нового Завета по три часа в день, железной дисциплиной и даже – даже! – с увечьем несчастных, застуканных на занятии онанизмом.

Обломки зданий, загромождавшие мостовую, тормозили движение грузовика. Пиб поднажал и схватил руку бритоголового парня. Затем его приподняли над землей, перекинули через бортик и втащили в грузовик сквозь болтающиеся полотнища брезента. Он рухнул на неровный вибрирующий пол. Вокруг лежал ворох какого-то хлама, виднелись чьи-то ноги, ботинки; а чуть выше – испытующие глаза на молодых лицах, выхваченных из темноты полосками проникавшего света. Насмешливые взгляды напомнили Пибу, что он предстал перед всеми без штанов и без трусов. Хотя он и был абсолютно измотан ужасным кроссом, однако сел, подтянул колени к груди, обхватил их руками и прислонился к полуразваленному столу.

– Привет, я Стеф. Некоторые зовут меня Задницей, но мне, честно говоря, больше нравится Стеф.

Примостившись на столе, девушка наклонилась к Пибу, чтобы прошептать это ему на ухо. Она была взрослой – лет четырнадцать или пятнадцать, а может, и все шестнадцать. Волосы длинные, черные, но в них топорщились более светлые густые пряди, лицо бледное, а глаза такие светлые, что казались прозрачными. Она не красилась, у нее не было ни пирсинга, ни украшений, ни сережек, ничего из всей этой дребедени, которую обычно так любят девчонки.

– А тебя как зовут?

Прежде чем ответить, Пиб набрал воздуха в легкие. Эта девчонка странно подействовала на него, ему казалось, что он уже встречал ее в каком-то сне, в иной реальности. Мерное гудение мотора и тряска постепенно убаюкали ехавших, и теперь никто не обращал на них внимания.

– Пиб.

– Это твое настоящее имя?

– Мой дедушка, папин отец, обожал одного футболиста, аргентинца, Пиба де Оро. По-моему, это означает «золотой парень».

– А твои родители где?

– Бомба, бомба их…

Пиб захлебнулся слезами. Он никогда больше их не увидит, у него нет больше ни семьи, ни дома, ни прошлого, ни будущего. Девчонка села рядом с ним и обняла его с такой нежностью и лаской, которых никогда не дарила ему мать.

Стеф стала членом отряда «подонков» Южного Креста всего две недели назад. Никто не спросил ее, откуда она и как здесь очутилась. Она здорово орудовала во время грабежей, метко стреляла и без звука выполняла приказы – этого было более чем достаточно, чтобы оказаться на хорошем счету. Она дала всем понять, что к ней лезть не стоит, и никто из парней, за исключением немногих балбесов, которых она мгновенно отшивала одним крепким словцом или выразительным взглядом, к ней не приставал. Однако все было при ней, чтобы приманить любого из них, – плотно сбитое тело, которое она без стыда демонстрировала, идя в душ, молочная белизна кожи, вызывающе высокая грудь, пышные бедра, округлые и пружинистые ягодицы – отчего, видимо, и дали ей прозвище. Она дважды спасала Пиба от мучительных розыгрышей. Мальчишки и девчонки лет двенадцати-тринадцати загнали новенького в гараж, попытались сорвать с него выданные ему шмотки и, измазав жиром, извалять в пыли, по принятому у них обычаю посвящения в «подонки». Стеф не пришлось ни кричать, ни угрожать: ей достаточно было появиться, чтобы мучители разбежались, как стайка мышей, застигнутых котом. Она помогла Пибу одеться. Касания ее рук Пиб вспоминал с восторгом. В другой раз четверо парней обвинили новичка в краже коробки шоколадных батончиков и вынесли ему приговор: побить ногами и кулаками. Так как драться Пиб не умел, он лег на пол и свернулся, защищая голову и живот руками и ногами. Стеф вмешалась в схватку с яростью львицы и обратила в бегство четверых поборников правды. Позднее выяснилось, что они обвинили новичка несправедливо, только для того, чтобы внушить ему правила иерархии в отряде. После чего сами, по законам, принятым у «подонков», были заключены на десять суток в одиночные камеры размером в два квадратных метра без света, воды и сортира, «чтобы научились жить в своем дерьме», как сказал Сангоан, командующий Южным Крестом.

С тех пор никто больше не искал ссоры с Пибом. Раны и ссадины у него зажили, грохот бомбы в голове наконец-то стих. Один из декурионов поручил Саломе, одиннадцатилетней девчонке, которую все звали Соль, обучить его началам общежития. Три основных правила запомнить было нетрудно: беспрекословно выполнять приказы непосредственного начальника, не устраивать бардак и не трогать соседа.

– Это называется Выбарсед, – добавила Саломе, откидывая назад прядь волос. – Вы – это выполнять, бар – это бардак, а сед – сосед. Вообще-то этого слова нет, просто так легче запомнить.

Смешная эта Саломе, тощая, как бродячая кошка, каштановые волосы редкие, а непослушные, глаза орехового цвета, но тусклые, и вечно на ней намотана куча тряпок, которые ей велики. Она не снимала дырявых перчаток. Спала в декурии и, как большинство девчонок, демонстрировала лишь свою смазливую мордашку и ноги, стертые сапогами.

Они все спали в чердачных помещениях заброшенного завода, наспех переоборудованных в жилье. Каждому отводился металлический шкаф, запиравшийся на замок: там можно было хранить свои вещи, а если у тебя были деньжата, то и сладости, закупленные в кооперативе «подонков».

Саломе лишилась семьи в один из кровавых рейдов Южного Креста, но без колебаний присоединилась к убийцам родителей. У «подонков» она, по крайней мере, досыта ела, чувствовала себя в безопасности и, что самое главное, не подвергалась агрессии со стороны отца, этого жирного борова, подручного легионеров.

– Я плюнула на его труп, – сказала она с отвращением. – И на труп матери. Она никогда не пыталась помешать ему меня… в общем… понимаешь… меня…

Соль съежилась и прикусила нижнюю губу, чтобы не разрыдаться. А потом повела Пиба на экскурсию по территории отряда «подонков». Жилище командира Сангоана, трех капитанов и девяти цетурионов, у каждого из которых была своя собственная квартира или комната; дом декурионов, разделенный на общие спальни с тремя-четырьмя койками; места общего пользования, столовая, кухни, гаражи, мастерские, склад товаров и, наконец, склад оружия в бывших погребах. Десяток солдат обоих полов круглосуточно охраняли тысячи уложенных на стеллажах пистолетов, револьверов, автоматов, винтовок, гранатометов. Голые лампочки освещали также стоящие на поддонах ящики с боеприпасами, гранатами, детонаторами, взрывными поясами.

– Скоро ты сможешь выбрать что-нибудь себе.

Порывшись в складках одежды, Соль вытащила темный пистолет, приподняла его и внимательно изучила в ореоле света, излучаемого лампочкой, висевшей на перекрученном проводе.

– Я взяла вот этот, Беби Эгль, бывший CZ75:17 патронов, вес – один килограмм. Я его обожаю. Это мой настоящий беби. Он и спит со мной. Вот здесь. – Она кивнула подбородком, указывая на живот, и продолжала: – Он меня охраняет и греет. Первый, кто меня тронет, получит прямо в… в…

На глазах у нее выступили слезы гнева.

– Тебе дадут патронов на пять полных магазинов. А когда они кончатся, сам будешь изворачиваться, чтобы их раздобыть. Для этого есть все, что нужно. Я тебя научу.

Охранники были не намного старше нее, но такие серьезные и усталые, что на их лицах уже пролегли складки. От этого можно было легко представить себе их в старости, правда, отец Пиба утверждал, что этим чертенятам больше двадцати пяти лет протянуть не удается. «Пути Господни иногда совпадают с законами естественного отбора», – добавлял он и надувался от гордости за выданную сентенцию.

Папа, мама, Мари-Анн… Постепенно Пиб забывал их, от них оставались лишь клочки воспоминаний, и он с большим трудом мог представить себе их лица, они становились призраками, абстракцией.

Саломе подвела его к противогазам и защитным комбинезонам, развешанным на металлических стойках. Можно было подумать, что армия клонов из второго эпизода «Звездных войн» (одного из редких сериалов, не подвергшихся цензуре со стороны Комиссии по делам молодежи и морали) собралась в подземном складе боеприпасов Южного Креста.

– Тебе надо будет научиться надевать это. Сангоан говорит, что договор Мумбаи – полная чушь. Войска Джихада в любой момент могут сбросить ядерные, химические или бактерло… короче, полные всяких микробов бомбы. Или даже начиненные АДН, которые действуют на мозг, ну, в общем, от них становишься полным идиотом.

– Когда про это узнаешь, будет уже поздно, – заметил Пиб.

– Да ты чего! Здесь полно детекторов. Они орут как бешеные, когда улавливают изменения в воздухе или воде. Не волнуйся: предупредят вовремя.

Пиб не разделял оптимизма Саломе, но, будучи новичком, предпочел держать свое мнение при себе. Ему не терпелось уйти со склада, вдохнуть свежего воздуха без запаха металла и затхлости.

– Не представляю, как я выберу себе пушку, – пробормотал он. – Я никогда в жизни не стрелял.

Она окинула его взглядом, в котором смешались и удивление, и жалость, и воспоминание о прошлом, и махнула дулом Беби Эгль в сторону двери.

– Пошли, я отведу тебя на стрельбище.

Стрельбище, расположенное на задах одного из гаражей, на песчаных берегах Луары, было пустым. Ни у кого не возникало нелепой идеи разбазаривать запасы патронов для обычной тренировки. Саломе уступила Пибу восемь пуль – половину своего резерва. Взамен Пиб должен был помочь ей пополнить карабин. А она попутно научит его разбираться в калибрах, отмерять нужное количество пороха и обращаться с механизмами, это займет часа три-четыре. Она выбрала мишень в двадцати метрах от них – изрешеченную пулями человеческую фигуру. В общем, выбора не было: система автоматической замены задетых снарядами мишеней давным-давно не работала. Саломе объяснила Пибу, как надо снять предохранитель с оружия, зарядить его, нацелиться, нажать курок. Она выстрелила первой. Пиб увидел, как на человеческом силуэте в области сердца появилась черная дырочка. А еще он увидел, как зрачки Саломе расширились и ее личико, похожее на лисью мордочку, превратилось в устрашающее лицо воина.

– Ты… ты уже убила кого-нибудь?

Она опустила руку и взглянула на свое оружие с нежностью, прежде чем передать его Пибу.

– Это мой беби. Будь с ним очень аккуратен. Ах да, я тебе забыла сказать: тебе надо прикончить одного легионера или фараона, чтобы стать полноправным членом Южного Креста.