18

В синеющем небе светился только узкий серп месяца. Звезды отступили на невероятную высоту. Время от времени одна из них приближалась, пронизывала густой туман, и ее лучи таяли в голубоватом небытии. Однако было почти светло. Тонкий, слабый свет поднимался от земли, очерчивал черные стволы, делил ветви орешника: это был снег. Склоны холмов покрылись белым бархатом. Из-под этой, заботливо наброшенной на землю мантии то тут, то там высовывались последние листья папоротника, кусты, корни, опираясь на которые деревья устремлялись в пустоту небесного свода. Всюду было разлито неподвижное и молчаливое ожидание. Белыми были и ветки сосен, и каждая, сверкая мириадами кристаллов, сгибалась под тяжестью снежной шапки. Белый мех покрывал и разветвления в кронах дубов, ложился каймой на ветви. Тьма в долине постепенно рассеивалась, оставляя за собой глубокий голубоватый шлейф утренних сумерек. Ручейки текли под панцирем из льда, который в свою очередь был погребен под слоем снега. Это безмолвное торжество, грандиозная свадьба неба и земли изменила все вокруг. Геральдические лилии и другие изящные цветы из стекла были рассыпаны повсюду, сверкали венецианские люстры, серебряные канделябры, мелькали белые плащи или перевязи, развевающиеся на невидимых плечах. Все было наполнено радостным, спокойным ликованием, великой поэзией чистоты, удивительной мелодией перезванивающихся льдинок, столь тихой и нежной, что она невольно заставляла замереть все другие голоса и звуки. Иногда к этой мелодии примешивались шепот беседующих между собой душ, стук сердец, опьяненных радостью жизни. Воздух, разлитый над этим великолепием, казалось, был напоен мечтами. Ничто, ни один кусочек земли, ни одна веточка не были обделены украшениями — сияли переливающимися под солнечными лучами хрустальными зубчиками и венчиками; застывшие на морозе водопады превратились в пещеры с прозрачным занавесом над входом. Установился новый порядок вещей: возникли фантастические города, жители которых — задумчивые деревья — усвоили повадки людей: все, что обычно было в них нехорошо или невыгодно освещено, сейчас, в час торжества, расцветало, одухотворенное возвышенной красотой. Ветви обычного терновника сияли, как алмазные диадемы, и эта собрание сокровищ не имело пределов, простираясь вдаль, в стороны, вверх, вниз…

Музыка тишины усыпила всех животных. Белки, забравшись в дупла деревьев, птицы, прижавшись одна к другой в их ненадежных гнездах, кабаны в своих смрадных логовищах, согреваемых их мощным дыханием, лисицы в усыпанных костями жертв и устланных их собственной шерстью норах — все спали. Стало очень холодно, морозный воздух обжигал кожу, забирался в легкие, и хищники предпочитали совсем не выходить из своих убежищ. Совы, примостившись на краешке своих гнезд и уставясь мерцающими золотом зрачками в белую пустыню, дрожали всем своим оперением.

Волк не прятался от холода — просто отдыхал, зарывшись поглубже в ворох веток и сухой листвы. Положив голову на лапы, он прислушивался к стуку своего сердца и звукам в набитой свежим мясом утробе. Он был сыт и потому ни в чем не нуждался, ничего не ждал. Зима сгустила и удлинила его шерсть. Отважный, хитрый, уверенный в себе и дерзкий, благодаря тому страху, который внушал всем живым существам, недостатка в пище он не испытывал. Его кладовая состояла из бесчисленных ферм, рассыпанных по краям леса; на самый крайний случай, про запас имелись еще бродячие собаки, животные, поедающие траву и волочащие свои круглые животы, как тоску в сердце. Они становились жертвенными агнцами чуть ли не по собственной воле.

И вдруг он понял, что что-то произошло, что-то сместилось в этом мире, подвластном с тех пор, как отсюда убрался его единственный Враг, ему одному. Его мохнатые веки приоткрылись, уши поднялись. Легкое рычание проскользнуло между клыками. Как говорят бывалые люди, олени, как только охотник начинает взводить курок, тут же срываются с места. Необыкновенно чутки в состоянии тревоги и волки. Вот и этот волк уже через мгновение понял, что именно сместилось в его Вселенной: Враг вернулся. Он еще долго прислушивался к звукам, идущим извне, положив морду на мох. Но вокруг все было тихо: ничто не шевелилось, никто не приближался. Тогда резким движением он оторвался от земли и выпрыгнул на тропинку. Здесь он, по своему обыкновению, остановился, чтобы втянуть в нос воздух ночи, посмотреть на луну. Потом побежал. Он никогда не опускался до того, чтобы запутывать следы, описав какой-нибудь крюк или вернувшись назад на то же место, с которого начинал, по своему же пути. Возможно, он знал, кроме того, что снег еще пойдет и заметет все заново. Подобно тени, скользил он под опустившимися от тяжести снега ветвями, между жесткими стеблями папоротника, мимо обледенелых ветвей кустарника. У скалы он поискал глазами оленей, которые часто забираются на нее. Скала была пуста. Олени нашли прибежище в тесных лощинах, еще полных листвы и защищенных от ветра. Минуту спустя что-то, подозрительно вертясь, свалилось с дерева, и он вздрогнул. Это была годовалая сова. Она замерзла. Ее раскрытые крылья смогли только смягчить падение. Когда волк начал обнюхивать ее, она повернула к нему свою маленькую с топорщащимся хохолком голову. Клюв раскрылся, круглые зрачки внезапно засветились магическим фосфоресцирующим светом, затем погасли, и она замерла, вытянув между двух корней, как в гробу, свое серенькое, усыпанное белыми пятнышками тельце. Она уже никогда не узнает ни сладостного тепла летних вечеров, ни пьянящего аромата весенних ночей; не сможет попрыгать среди шумящей листвы, ни нежно промяукать, ни протяжно и томно прокричать о чем-то о своем. Волк отвернулся и пошел по тропинке, идущей среди сверкающих скал и ведущей к соснам — его постоянному наблюдательному пункту.

Вода в пруду замерзла по всей его поверхности. Густой слой снега лежал поверх льда, и пруд больше не отражал луну и звезды. Но ниже, на реке, за зарослями тростника, над большой белой крышей поднимался дымок и уходил прямо к небу. Все окна в доме, за исключением одного, были закрыты ставнями. И это единственное, нахально неприкрытое окно излучало оранжевый свет. Да! Никаких сомнений. Враг вернулся! Он был здесь, где-то в центре этого похожего на пламя света. Он не спал. Волк злобно завыл, но никто ему не ответил: другие волки или покинули эти места, или погибли в затяжную голодную осень. Осторожно, с непонятной ему самому грустью, волк отступил назад и вернулся в свое логово.

* * *

Сан-Шагрен отправился «в город», то есть в ближайшую деревню, чтобы сделать необходимые в хозяйстве закупки. Он несколько припозднился с возвращением по причине того, что засиделся в кабачке, и вернулся в Гурнаву только поздней ночью. Господин де Катрелис отчаялся его дождаться. Проскакав целый день, он так устал, что чуть было не упал на землю, слезая с Жемчужины.

— Не знаешь, что со мной, Валери?.. Сердце стучит, как машина… Твою руку!

— Хозяин, не глупите! Вы простудились! Ветер на высокогорье слишком резок.

— Думаешь?

Она подкинула поленьев в камин и накинулась на Сан-Шагрена с расспросами. Он едва ворочал языком, отвечая, как ей показалось, «очень странным голосом». В конце концов, маркиз послал ее к кухонной плите, наказав поторапливаться с ужином, а сам, совершенно обессиленный, остался, положив ноги на подставку для дров, в своем кресле. Его шальное сердце продолжало «барахлить», иногда оно внезапно останавливалось, но потом, словно одумавшись, вновь принималось за работу.

«Жемчужина меняет аллюр, когда ей самой вздумается, — подумал Катрелис. — Боже, что со мной творит это животное? Я совершенно разбит, заболел, кажется… Только этого мне и не хватало. Ах да, я же не ел ничего целый день. Вот она, причина болезни!»

— Валери, девочка моя, поспеши! Что это ты там никак не сваришь?

— А, да так — ничего особенного. Я ждала Сан-Шагрена. Он должен был привезти мяса и пряностей. Мясник забыл привезти продукты, и, я думаю, все из-за этого мерзкого снега.

— Но у тебя же есть яйца, сыр, остатки жира?

— Есть, но эти продукты не подходят для ужина в честь вашего возвращения.

— Неважно, я голоден. Ты представляешь, в Шатобриане я покормил Жемчужину, но забыл поесть сам.

— Вы кончите тем, что свалитесь где-нибудь на дороге вверх тормашками, и бродяги однажды утром подберут ваше окоченевшее тело. Господи! Когда же вы поумнеете?

— В минуту смерти!

После ужина он почувствовал себя лучше. Однако усталость не проходила, но все же он отказался подняться наверх и прилечь.

— Черт возьми, я уже не тот, что был раньше! Наверное, одряхлел. После сытой и праздной жизни в Бопюи, этих их так называемых изысков в еде и всего остального я, похоже, ослабел.

— Ночь приведет вас в себя, не сомневайтесь!

— Плечи как свинцом налились!

— Сон снимет все хвори…

— Будем надеяться.

— Пришли ко мне Сан-Шагрена, как он вернется. Мне надо с ним поговорить.

— Завтра будет время для этого.

— Я тебе говорю, что хочу с ним поговорить.

— Хорошо, хозяин.

Валери заметила, что он поднимался по лестнице с остановками и дважды хватался за сердце.

* * *

Сан-Шагрен, очень веселый, несмотря на то, что уже немного протрезвел на воздухе, подкрепился краюхой хлеба с долькой чеснока и одним крутым яйцом, но обильно спрыснутым соусом, и полез, раскачивая лестницу, к хозяину. Забыв постучаться, толкнул дверь и появился в своей козьей шкуре на пороге, веселый, растрепанный и раскрасневшийся.

— Приветствую нашего господина! Рад вашему возвращению в дом.

— Взаимно. Я слышал, как ты вернулся. Скажи мне, глупый осел на двух лапах, твоя лошадь хромает на правую переднюю; спорю, что ты этого даже не заметил. О! Да ты навеселе, бретонец! Но я все равно очень рад твоему возвращению.

— Я тоже. Скучал без вас. Я говорил себе: на этот раз, старина Сан-Шагрен, ты можешь поставить крест на ваших с хозяином делах, никогда раньше господин де Катрелис не задерживался там так надолго. Что он может там делать? Не иначе нашел там себе хорошее развлечение.

— Ладно, брось болтать! Я жду твоего отчета!

— Все идет, с позволения сказать, как на мессе! И лошади, и собаки, и домашние — все в полном порядке. Родилась парочка щенков, толстеньких, озорных — такие ребята обычно оправдывают надежды, да что это я вам рассказываю, вы и сами это отлично знаете.

— Браво! А Фламбо?

— Он чувствует себя, как новорожденный.

— Хорошо, сын мой. Знаешь, там, в Бопюи, я получал отсюда письма.

— Понял, небось писали-то все о нашем знаменитом волке? А вы еще не слыхали его воя?

— Нет.

— А меня он приветствовал этим воем, когда я подъезжал к усадьбе. Вы не поверите, хозяин, но он как-то прознал или чутьем угадал, что вы приехали; с самого момента вашего отъезда в Бопюи он не появлялся здесь, а сегодня тут как тут.

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно. Но не волнуйтесь, я тут уже кое-что сделал: прогулялся вместе с Фламбо в Бросельянд. Я знаю теперь, где его логово и какие у этого бандита привычки. И должен вам сказать: этот волк — другим не чета. Король волков, вот он кто! Можете мне поверить!

— Что ты имеешь в виду, Сан-Шагрен?

— Он всех свел с ума. Сегодня он здесь, а завтра уже там. И он не на прогулки ходит.

— А история с дровосеком, про которую мне тоже писали — правда или нет?

— Чистая правда! Он шел с олененком на плече, выбранным из силка, и почувствовал, что следом идет волк. А этот дровосек — малый не промах: снял свои сабо и начал стучать ими по деревьям во всю мочь. Каково придумано, а? Но только этого волка такими штуками не проймешь: он раз — и бросился на него, укусил за плечо.

— А в этой истории еще участвовали, кажется, парни, вооруженные вилами?

— Шайка дураков. Они запросто могли заколоть зверя, но от страха чуть в штаны не наложили. Волк, понятное дело, и ушел себе как ни в чем не бывало. Его трудно поймать еще, знаете, почему — потому что он никогда не появляется в одном и том же месте дважды. Разбойничает то на ферме, то на окраине деревни. Мужики подстерегали его, но этот дьявол всегда угадывал, где его ждут, и уносил ноги заодно с клыками в другое место. Люди недолго думали, как его прозвать: «Дьявол» он теперь, да что говорить, дьявол и есть, это точно. В местной газете появилась статья о нем. Господин де Гетт видел его и даже как-то раз столкнулся с ним нос к носу. Пришлось ему, как белке, залезать на дерево, а волк спокойно ушел: господин де Гетт — не та дичь, которая его интересует…

Господин де Катрелис засмеялся:

— Почему, Сан-Шагрен?

— Боялся отравиться! Да, кстати, об отраве: мэры положили ее в падаль, а падаль подложили волку в Пэмпонте. Волк ее не тронул, не такой он дурак! Люди тогда вышли из себя. Разнесли решетку ворот в усадьбе господина де Гетта, а сам он едва успел спастись в жандармерии. Лейтенант службы егерей организовал облаву. Итог — трое волчат и одна волчица. И никакого «Дьявола». Я не двинулся из Гурнавы ни на шаг, очень смешно мне все это было.

— Ты был не прав!

— В итоге они его не поймали. И потом, этого волка я берегу для вас. Он слишком хорош для этих блеющих овец.

— И он, значит, продолжил свои подвиги?

— Еще как! Трех баранов и одного осла положил за четыре дня. Другого такого же случая я и не припомню.

— Скажи… а он не нападает на детей? — внезапно спросил Катрелис с беспокойством в голосе.

— Нет. Многие дети встречали его, возвращаясь из школы, но он всякий раз шел своей дорогой. Нет, по отношению к детям он ведет себя нормально, даже, можно сказать, миролюбиво.

* * *

Отослав Сан-Шагрена, господин де Катрелис встал и как был босиком, в длинной рубашке подошел к окну, посмотрел сначала на луну, потом оглядел свой любимый пруд. Вспомнил, как поют по весне в гуще тростника на его берегу соловьи. Чибисы появлялись здесь еще раньше, когда весна только-только начинала затевать брожение в природе. Ласточки улетали с первыми заморозками, но им на смену прилетали, объявляя начало ноября, бекасы. А сколько говорил ему цвет воды, его тончайшие оттенки! Возле пруда он всегда чувствовал себя счастливым. Замечая связь между пребыванием у пруда и собственным настроением, господин де Катрелис долго не мог понять, почему она возникает: он же не какая-то сентиментальная девица, но потом пришел к выводу, что пруд был не чем иным, как зеркалом его души.

Однако в эту декабрьскую ночь, глядя на него, он почему-то не испытывал всегдашней радости. А может, все дело было в том, что эту радость отягощала его мрачная меланхолия. Нет, этот приезд был не похож на предыдущие! Неясное предчувствие угрозы словно поселилось в углах этой маленькой комнаты, то и дело пробегало по тропинкам в окрестностях мельницы, пряталось между скалами и среди неподвижных масс деревьев. Но сердце господина де Катрелиса билось уже ровно.

 

19

Он спал долго, глубоким сном, в своей обычной позе лежащего на катафалке, ни одна мысль не беспокоила его усталый мозг. Давно пора было вставать. Валери не знала, что и подумать, и стала нарочито громко греметь посудой, с грохотом, как бы нечаянно, бросать на пол то полено, то ложки. Прислушалась — никаких звуковых откликов сверху не доносилось. Тогда она сняла свои сабо и, оставшись в одних грубошерстных носках и стараясь не скрипеть половицами ступенек, поднялась наверх. Тихо-тихо, осторожно-осторожно приоткрыла дверь. Увидев, что хозяин, покрытый простыней, лежит, вытянувшись, со сложенными на груди руками, а черты его бледного лица заострились, она чуть было не закричала. Однако, заметив легкое колыхание простыни и поняв, что он все-таки дышит, она спохватилась и, закрыв дверь, спустилась вниз, как мышка. Там уже находился Сан-Шагрен. Он что-то напевал, но выражение лица у него было задумчивое.

— Как я испугалась! — воскликнула Валери. — Мне показалось, что он мертвый. Но, слава Богу, он всего лишь спит, мой бедный господин, просто очень крепко спит! Даже если гром прогремит на самом пруду, я думаю, он глаз не откроет. Надо же: как он устал! Как бы эта усталость какую-нибудь болезнь не накликала. Что будем делать, Сан-Шагрен?

Они проговорили еще с минуту. Доезжачий повторял уже в который раз не на шутку разволновавшейся Валери:

— Ну что толку суетиться! Отстань от человека! Сон — самое лучшее лекарство. Он живет по своим часам, и они его в нужное время разбудят, встанет он свеженький, как огурчик. Вот увидишь!

Валери же в который раз глубоко вздохнула и опять вернулась к своим впечатлениям от посещения комнаты хозяина:

— Он лежал неподвижный, как полено, и руки на груди сложены. Недоставало только креста и свечей!

— Моя курочка, ты — как муха в стакане: ззз! ззз! Впечатлительная ты моя, успокойся же наконец!

— Ты, я вижу, не в самом хорошем настроении сегодня. Но выслушай же меня. Господин…

— Он еще нас всех похоронит. Его тело крепче скалы, и сам он упрямее, чем… короче, ты меня понимаешь. Упрямые живут дольше других. Они — цепкие.

— И самые цепкие валятся с ног, если бьет их час.

— Ты что, никогда раньше не видела спящего человека? Хотя я забыл, что ты, моя стрекоза, не знаешь вообще ничего.

— Какой ты грубый!

— Помоги мне сменить солому, это ускорит дело. Потому что, представь себе, господин де Катрелис, как только встанет, сразу же отправится смотреть собак и лошадей.

— И что?

— А то, моя красавица, что все у нас должно быть в порядке. У него сейчас взгляд не человека, а рыси…

* * *

Запела малиновка, усевшаяся на занесенный снегом карниз. Солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, заставил ее забыть о голоде. Господин де Катрелис проснулся от этих веселых трелей, посмотрел на птичку, прыгающую за оконным переплетом, перевел взгляд на верхушки деревьев, покрытые пенящимися, бесконечными облаками. Потом сел, энергично протер глаза и взглянул на солнце, определяя на глаз, на какой оно находится высоте.

— Не может быть: почти полдень! Да ты, Катрелис, становишься соней! Что это с тобой? Хватит валяться, принимайся-ка, сын мой, за дело!

Дрожа от холода, он умылся, оделся. Озноб пробежал по спине, по плечам.

— Ну и ну! Вот это новость, — проворчал он себе под нос. — Я никак схватил простуду.

Господин мэр Пэмпонта ждал его, сидя в кресле и потягивая маленькими глоточками яблочную водку. По случаю визита господина де Катрелиса он принарядился, не забыв даже про шляпу с широкими, по моде, полями, которая возвышалась у него на коленях. Но вот господин де Катрелис появился наконец на лестнице, и толстый мэр, кряхтя, с трудом выбрался из кресла с подлокотниками. Тройная золотая цепочка струилась по его большому круглому животу, которому надетый на него узкий жилет в розовых цветочках безуспешно пытался придать более приличную форму.

— Господин маркиз, я отложил все другие дела, как только узнал о вашем возвращении. Полагаю, что имею право приветствовать вас от имени всех жителей Пэмпонта. Если бы вы только знали, как мы ждали вас! Только вы, один только вы можете быстро справиться с этим монстром. Со своей стороны, я отдаю должное вашей самоотверженности.

Его смешные бакенбарды по форме напоминали груши, волосы были завиты, рисовая пудра, которой услужливый парикмахер густо покрыл его подбородок, осыпалась на синий галстук. Де Катрелис не смог удержаться от смеха.

— Однако, — ответил он, хохотнув, несколько грубовато, — де Гетт, насколько я знаю, уже обращался к нашим смельчакам по поводу волка. Или этот господин уже вышел здесь из моды и его обращения перестали что-либо значить для вас?

Мэр растерянно молчал, он вообще, надо сказать, не отличался особой сообразительностью.

— Вчера, например, — наконец нашелся он, — волк утащил барана из овчарни в Керантуане. Ничто не могло его остановить или напугать. Ловушки он обходит, отравленную приманку оставляет нетронутой.

— Ценное наблюдение, — сказал господин де Катрелис. — Значит, мы имеем дело с матерым волком. Ну что ж, тем лучше, господин мэр! Нас ждет отличное развлечение и веселая прогулка.

— Ах, мой друг, это чудовище совершенно не боится людей, разгадывает все наши уловки. На него пробовал охотиться господин лейтенант егерской службы — ничего у него не вышло, наши парни, собравшись вместе, тоже ходили на этого волка — пришли ни с чем, как вы, наверное, уже догадались. Вы — наша последняя надежда.

— Понимаю.

— В начале недели я изложил положение дел господину префекту и попросил его написать своему коллеге в Вандею. Я тогда еще не знал, что вы, господин маркиз, уже в дороге.

— А господам в суде вы изложили положение дел? Нет? Очень жаль. Они наверняка бы нашли подходящее к случаю решение… в своем уголовном кодексе.

Мэр сильно покраснел и закашлялся, подыскивая ответ. Взгляд господина де Катрелиса сверкнул огнем злости.

— Хорошо, так и быть, — сказал он, — я берусь прикончить этого бедного волка, потому что, несмотря на мою репутацию, я на самом деле добрый малый.

— Нужна ли вам наша помощь? Префект дал мне карт-бланш на вызов солдат, если потребуется. Я могу, если вы найдете это полезным, снабдить вас таким количеством загонщиков, какое вы пожелаете, и компенсировать вам все ваши издержки.

Господин де Катрелис протянул руку:

— Я не прошу ничего. Буду действовать один, как привык. Никаких ружей с собой не возьму, только охотничий нож. У меня еще достаточно сил, чтобы делать все в точности так, как делали наши предки в старину, а они в охоте толк понимали. И успокойте ваших барашков, то есть, я хотел сказать, смельчаков: я вполне обойдусь и без них.

Он произнес эти слова с некоторым вызовом, но тем не менее в голосе его ощущалась такая грусть, что даже толстокожий мэр ощутил это. Впрочем, что толку: ни утешить этого непонятного ему человека, ни тем более ободрить его он все равно не мог.

* * *

После полудня господин де Катрелис возвращался домой. Сан-Шагрен ехал рядом с ним, стремя в стремя.

Небо было ясным, и солнце ястребом парило в вышине. Казалось, лес приукрасили специально в честь господина де Катрелиса. И он, не сдерживая на этот раз своих чувств и не давая воли иронии, наслаждался красотой природы. Потрескивали под копытами Жемчужины соцветия ледяных бриллиантов, и эти звуки наполняли его сердце радостью. На горизонте отчетливо выступала каждая деталь, и вместе с тем весь горизонт растворялся в еле различимой дымке. Подобное чудо можно видеть еще только на картинах Брейгеля, объединяющих в одно целое атмосферу и предметный мир.

Сан-Шагрен что-то говорил ему, но он почти не слушал его. Заснеженная дорога быстро неслась им навстречу, причудливые нагромождения снежных сугробов на скалах вдоль дороги образовывали над головами всадников почти замкнутые своды, перекрещивающиеся нервюры, словно в какой-нибудь фантастической часовне. Снег, как юный влюбленный свою подружку, осыпал их лица и губы поцелуями, источающими свежесть. Душевный подъем, который он ощущал, был столь велик, что это безотчетно удивляло и даже немного беспокоило его. Он даже стал благодарить волка за то, что тот привел его в эти места, где ему стало так радостно и покойно, и начал мысленный диалог с Врагом:

«Просыпайся, старый приятель. Я уже здесь. Я убью тебя завтра или послезавтра, но, ты не поверишь, тем не менее, навсегда останусь благодарен тебе. Ты знаешь, волк, что мы с тобой похожи друг на друга? Мы оба принадлежим к уходящему поколению, оба из той породы, которая должна исчезнуть. Земля даст новую поросль, других животных, других людей, непохожих на нас. Никому больше не нужны закованные в латы сеньоры, сидящие в своих замках с бойницами, и волки, воющие в лесах, тоже не требуются. Мы — часть прошлого, уже мертвого. Мы пережили самих себя, и ты, и я, можно сказать, что мы приговорены. Ну и что за важность, что мы исчезнем? Мы оба прожили замечательную по-своему жизнь, были в ней свои радости, недоступные пониманию всяких посредственностей. Ошиблись мы только в одном — когда посчитали, что это будет длиться вечно. Подобные тебе погибнут в ближайшие годы от отравы. Подобные мне — от разорения. Пойми, в этом нет никакой трагедии, потому что так и должно быть. Итак ты видишь, старый волк, что мы сошлись лицом к лицу, чтобы исполнить вдвоем нашу одну на двоих роль, сыграть дуэтом. Значит, я нападаю, ты защищаешься, ты начинаешь сопротивляться, а я тебя закалываю кинжалом. А затем… Ты меня понимаешь: что помешает воде течь? Разве остановишь смену времен года? Я рад, что именно мне выпал шанс сразиться с тобой. Ты такой храбрый, опытный и умный. Все другие, конечно, никогда не смогли бы перехитрить тебя. О! Я понимаю, с каким нетерпением ты ждал именно меня. Итак, если ты хочешь, чтобы это произошло, начнем нашу игру».

Дубравы, островки сосен, заросли орешника, муравейники кустов, обсыпанные снегом, безмолвствовали. Одни лишь маленькие птички прыгали среди ветвей папоротника и кустов вереска на скрюченных от мороза лапках, пересекали, трепеща окоченевшими крылышками, пустынные тропинки. Да белки, высунув свои забавные головки из недр дупел, подставляли их под солнечные лучи.

* * *

Перед самым рассветом пошел снег, но не такой сильный, как предполагал волк. Его следы на снегу остались очень хорошо видны. Доезжачий показал на них своему хозяину, и около старого одинокого вяза господин де Катрелис спустился с лошади. Корни этого дерева, как известно, внешне напоминают свернувшихся клубком гадюк. Но гадюк гигантских, их зеленоватые кольца переплелись и наполовину спрятались под серой с золотыми заплатами корой. След волка вокруг этих корней, был четок и глубок. Он напоминал цветок лилии с герба господина де Катрелиса с острием пики в середине и с двумя загнутыми лепестками! Это сходство поразило старика и вновь наполнило его странным, диким воодушевлением. Он сказал Сан-Шагрену:

— Нельзя терять ни минуты. Раздобудь где-нибудь немедленно упитанную овцу и приведи ее сюда. Наш приятель в хорошей форме, даже слишком хорошей. Надо его нагрузить, иначе нам никогда этого умника не взять.

 

20

Эта охота не имела ничего общего с теми сценами, что обычно изображаются на английских гравюрах: стройные силуэты лошадей, одетые с иголочки всадники, амазонки, вуали и шарфы которых эффектно развеваются на ветру, зеленые холмы, симметрично декорированные деревьями и другой лесной растительностью, такого ухоженного вида, словно ее время от времени аккуратно подстригает садовник. Господин де Катрелис же имел вид варвара, ускользнувшего от полчищ Аттилы. Во всяком случае, именно так он выглядел бы, скорее всего, в глазах персонажей с этой элегантной картинки, занявшихся охотой, чтобы насладиться сельским дивертисментом, скачущих под «восхитительными» облачками, нарисованными искусной рукой с единственной целью — показать с педантичностью чертежника, где именно проходит линия горизонта. Эта охота не походила даже ни на одну из тех, что составляли полную приключений прежнюю жизнь нашего героя. Иногда, правда, очень редко, по велению или по иронии судьбы, он приближался в какой-то степени к чему-то великому, но потом человек и животное возвращались в состояние посредственности, не сохранив ничего от того, что пережили, когда судьба дала им шанс возвыситься над самими собой. Лошади усердствовали с присущей им горячностью, свора поддавала жару и голосила, Сан-Шагрен трубил в рог, и волк, отмеряя милю за милей, постепенно выдыхался, время от времени приседая на задние лапы спиной к какой-нибудь скале и оскалив клыки. Напрасно скалился зверь, все в их охотничьей команде было отлажено, как в безошибочно идущих часах с хорошо пригнанными шестеренками. В Гурнаву они возвращались усталые, но счастливые, во всяком случае, такими казались. Ах, какая же все это была фальшь!

Ибо в настоящей охоте — теперь он понимал это с предельной отчетливостью — все должно быть замешано на безумии! Схватка не на жизнь, а на смерть с достойным противником, почти магический ритуал противоборства человека и зверя, который обе стороны неукоснительно исполняли с древнейших времен. Но ему никогда еще не удавалось заглянуть в глубину колодца, в котором живут наши тайные инстинкты. Все мысли, все рассуждения, которые связывают нас с тем, что принято называть цивилизацией или культурой, стерлись сейчас в его сознании, чтобы уступить место тому психическому состоянию, трагическому и радостному одновременно, которое рисунки в пещерах Альтамиры или Ляско запечатлели с такой силой. Природа, которую он по-язычески обожествлял, предпочитая ее общению с себе подобными, своему долгу и честолюбию, в какой-то момент поглощала его целиком, растворяла в себе и его мозг, и плоть, и кровь! Ему принадлежащей оставалась лишь маленькая частица разума, отделявшая человека от животного. Внезапно он начинал ощущать себя не Катрелисом, владельцем поместья и беглецом из Бопюи, а фантастическим животным, кентавром, преследующим не менее фантастического и умного демона. И постепенно обретал странную уверенность, что поединок, который должен начаться вот-вот, станет апофеозом не вражды и ненависти, а любви и нежности.

* * *

Вначале старый волк показал, что напрасно его принимают за простака. Ягненок, которого Сан-Шагрен спешно купил у соседского фермера и привязал к колу, был найден на следующий день наполовину засыпанным снегом, мертвым от холода, но совершенно целым.

— Он почувствовал запах капкана, — предположил Катрелис.

— Невозможно, хозяин. Невозможно! Я натер и веревку и кол вашей смесью.

Эта смесь состояла из волчьего жира и разных колдовских трав.

— Тогда, значит, он увидел веревку и все понял. Да, этот зверь посильнее, чем я думал, и он не голоден! Сегодня вечером, сынок, выпусти-ка в эти места козу.

Но утром старая коза, целая и невредимая, довольно резвая, несмотря на то, что дрожала от холода, вернулась на мельницу, а доезжачий узнал, что далеко, в северной части леса, около пруда Компер, «проклятый „Дьявол“» утащил барана, сильно поранив при этом и сторожевого пса.

— Нет, вы только подумайте: этот мерзавец держит нас за каких-то ослов! — возмутился Сан-Шагрен. — Но хитер! Наверняка он что-то пронюхал насчет козы.

Но господин де Катрелис на охоте никогда не позволял себе терять ни терпения, ни того особого состояния, которое обостряет охотничью интуицию. И еще он не умел отступать, а неудачи лишь забавляли его. Более того, он, обладая недюжинным воображением и сильной волей, мог как бы забираться в шкуру животного. При этом он совершенно не пользовался ни логикой, ни какими-то общепринятыми понятиями — нет, он просто весь, целиком, от макушки до ступней, становился им: думал, как он, слышал, видел, ощущал все в точности, как преследуемый им зверь, и вдруг наступал момент, когда что-то в нем словно щелкало, и приходила полная ясность относительно того, что именно и почему предпримет в следующую минуту зверь, к какой уловке прибегнет.

— Сегодня вечером, сынок, — сказал господин де Катрелис Сан-Шагрену на третий день, — ты дашь ему теленка. Против такого искушения ему не устоять при всей его хитрости.

— Но какого теленка брать, хозяин?

— Самого молодого и самого жирного, какого сможешь найти. Чтобы еще пахнул молоком и звал свою мать. Наш ловкач, в конце концов, ведь не железный.

— Если он еще там!

— Я повторяю тебе: он никуда оттуда не уходил. Подумай минутку. Оставляя приманку нетронутой, он хочет заставить нас отправиться искать его в другое место. Все рассчитал, паршивец. Ему главное — заставить нас ходить по кругу, внутри которого он мог бы быть хозяином положения, вот и все. А в тот момент, когда мы устали бы колесить по лесу, он как раз и покинул бы навсегда свое убежище.

Доезжачий недоверчиво покачал головой. На что маркиз сердито пробурчал:

— Делай то, что я тебе сказал! И не мешкай!

— То, что я говорил…

— Замолчи!

Сан-Шагрен не решился настаивать дальше. Эта внезапная беспричинная грубость хозяина озадачила и даже несколько взволновала его. «В конце концов, Валери, возможно, права, — решил, немного остыв, он, — наш господин явно не в своей тарелке!»

Однако, несмотря на то, что у Сан-Шагрена было хорошее правило — как можно быстрее забывать все плохое, после этого разговора у него остался нехороший осадок. А волк между тем окончательно распоясался: уже нисколько не таясь, выл под самыми дверями домов, разрывал соломенные крыши сараев, давил, как мух, овчарок, стал набрасываться на людей. Никакие отравленные приманки и ловушки господина де Катрелиса не действовали, и Сан-Шагрену все чаще стала приходить в голову мысль, что зверь подчинил себе волю господина де Катрелиса — вот откуда его раздражительность и неудачи с ловушками. Бесконечные пересуды по поводу волка, основанные на суевериях, распространенных в их местах, подтверждали мысли доезжачего. В кабачках то и дело звучали такие выводы очередного деревенского глашатая истины: «Это не кто иной, как сам дьявол мучить нас явился. Будьте уверены — в нем сидит злой дух. Я советовался по этому поводу со священником, и он того же мнения. Если бы этого зверя можно было привести к нему, он смог изгнать из него злого духа. Но как это сделать?» Слушая подобные «откровения», Сан-Шагрен не мог не ухмыльнуться скептически, но теперь, когда вдруг столкнулся с необъяснимым бессилием своего господина в противоборстве с волком, он подумал о том, что, пожалуй, глупо было смеяться тогда. И когда эти мысли посещали его, а случалось это все чаще и чаще, доезжачий осенял себя крестным знамением.

— Сын мой, — сказал как-то господин де Катрелис, глядя на то, как Сан-Шагрен крестится, — да ты никак трусишь? Вот так новость! Но чего ты боишься? У этого волка не пять ног, и, убитый, уверяю тебя, он не превратится в женщину. Ну ты сам мозгами-то пораскинь!

* * *

Несколько дней снегопада не было, солнце светило на ясном небе ярко, как в Альпах. Длинные голубые тени от деревьев ложились полосами на затвердевшую коросту из льда и снега. Однажды ночью ветер изменил свое направление и повернул к востоку. Господина де Катрелиса это обрадовало: теперь движение воздуха приносило к собачьим носам неуловимое людьми «ощущение» волка, а запах человека, наоборот, не мог достичь волчьего носа. Начало дня ничем не потревожило сон леса. Он нежился в лучах восходящего солнца. Иней связал ветки деревьев, а снег припорошил их сверху снегом. Ни заяц, ни белка, ни другой какой-нибудь зверь не осмеливались высовываться из своих нор. Даже суетливые вороны куда-то подевались. Надо было иметь очень злое сердце, чтобы нарушить этот покой.

Забившись между скал, волк выжидал. Инстинкт его никогда не обманывал. Вот и на этот раз: что-то похожее на толчок изнутри разбудило его и привело на этот наблюдательный пункт. А вскоре стало понятно, зачем привело: далеко внизу, отчетливо выделяясь на заснеженной равнине, двигались две точки — двое людей на лошадях, а впереди них, меняя очертания, — темное, разреженное пятно — свора собак. Желтые глаза зверя, не отрываясь, наблюдали за этими шевелящимися точками, становившимися все крупнее и крупнее. Жесткая шерсть на его спине вдруг встала дыбом: он узнал тростниковую шапочку, зеленую куртку с рукавами, отделанными козьим мехом, узнал и эту на редкость неутомимую черную кобылу и доезжачего с его рожком и толстым пузом. О! Если бы этот толстопузый был здесь сейчас один, достаточно было бы одного броска, одного укуса, чтобы он повернул назад! Но рядом с ним ехал старик с длинной бородой, в перчатках, с этим своим страшным кнутом со свинцовыми шариками на конце. Этот пойдет до конца, будет скакать до поздней ночи, но добычи не упустит. Зеленоватая рукоять ножа выступала из висящих на поясе ножен: это был знак угрозы, игрушка, которой любит забавляться сама смерть!

Всадники приостановились. Казалось, они переговариваются. Тридцать собак, черных и рыжих, бежали перед лошадьми. Внезапно старик выехал вперед, взяв с собой одну-единственную собаку. Другой остался сторожить свору. А дело было в том, что на этот раз господин де Катрелис, которому Сан-Шагрен показался вялым, решил взять на себя работу доезжачего, ибо вести «поиск следа» требовалось максимально внимательно.

Было еще не поздно уйти, и волк это знал. Но взгляд его был словно прикован к высокому силуэту старика, резко выделявшемуся на фоне залитой солнцем заснеженной дороги. Впереди его лошади собака, нос кверху: принюхивалась к запахам, спускающимся со склона. Это рыжее лохматое пламя на четырех лапах, из которого торчали светлые уши и лапы, волк узнал тоже.

Вот сейчас ему бы ринуться по лесной дороге в те дикие места, что завалены буреломом и изрезаны лощинами и ручьями и где никто и никогда не сможет добраться до него, но он не трогался с места. Он уже различал голос врага, тихий, смягченный расстоянием или сдерживаемый из осторожности:

— Тише, Фламбо, хладнокровнее… Ищи след, Фламбо, ищи! Вон там!..

Внезапно собака, взмахнув хвостом, бросилась вперед. Волк подался в заросли возле утеса и повернул назад. Радостный огонь зажегся в его зрачках, когда он услышал треск веток и почувствовал совсем близко дыхание Фламбо. Он увидел, как ищейка пролезла под наклонившейся веткой, потом немного поколебалась, возвращаясь несколько раз назад и снова бросаясь вперед, растерянно обнюхивая следы, которые то скрещивались, то расходились, но вот она все же приняла решение и, издав победный лай, в два прыжка достигла волка. Его клыки, сомкнувшиеся на ее шее, прервали этот нахальный лай. Фламбо остался неподвижно лежать на земле с залитыми кровью глазами и разинутой пастью. Он был мертв. «Дьявол» вышел на свободное место и мощным прыжком вознесся почти к носу Жемчужины, отчего она встала на дыбы, заржала и, скользя на задних ногах, чуть было не опрокинула на спину и не подмяла своего седока. Но господин де Катрелис восстановил равновесие и размахнулся кнутом со свинцовыми шариками на конце. Волк отпрыгнул, бросился к спасительным скалам и уже тут остановился, повернувшись мордой к Врагу. В его шкуре преобладал серый цвет, но воротничок был белым, да белый пушок вился между короткими ушами, а широкая грудь и брюхо казались рыжеватыми, похожими по цвету на мех борзой. Его мускулистые лапы погружались в снег глубоко. Он стоял над поверженной им борзой, оскалив пасть в язвительной гримасе, какая бывает иногда и у человека, полного презрения. Только убедившись, что волк не двигается с места, господин де Катрелис поднес к губам рожок и протрубил. Сан-Шагрен тут же ответил ему, повторяя сигнал хозяина. Пение рожков наполнило лес звуками, поднимавшимися к самым верхушкам деревьев, и от вибрации воздуха с ветвей осыпался снег, пылью заискрившись на солнце.

И почти тотчас же подала голос остальная свора. Когда же она заметила волка, разразился громоподобный лай. И только тогда, когда волк увидел тридцать разинутых пастей, тридцать пар сверкающих ненавистью глаз, тридцать тел, охваченных дрожью преследования, он прыгнул в сторону и с достоинством, без всякой спешки скрылся в лесу.

Так началась эта историческая охота, которой суждено было продлиться целых два дня, наполниться массой смешных и драматических событий и обрести такой финал и в таком месте, что этого никто не смог бы предугадать, в том числе и сам господин де Катрелис.

 

21

Его охватило безумное возбуждение погони. Сжимая бока Жемчужины ногами, с кнутом на одном плече и рожком на другом, он забыл обо всем на свете. Рядом несся его верный доезжачий, свора отвечала на его команды, как единый организм. Весь окружающий мир, бессмысленный и невеселый, со всей его рутиной хотя на это время выпустил его из своих невидимых щупалец. Оторвавшийся от этого мира, кем же он все-таки был: охваченным диким наслаждением охотником или стариком, который мучительно пережевывает свои мысли, свои тайные и постыдные желания, находящие выход в его сумасбродных поступках? Он и сам этого не знал. Да и мог ли знать, если в нем сейчас жил кто-то чужой, посторонний? Если бы он мог сейчас посмотреть на себя со стороны и увидеть согнутую, как садовый нож, спину, колени, сжимающие Жемчужину, сжатые зубы, сверкающие глаза, он не узнал бы самого себя или решил бы, что это сон! А может быть, даже испугался бы самого себя. Но это было невозможно, он весь, без остатка отдался острому наслаждению бешеной скачки под гортанные крики, звуки медных рожков, завывания ветра. Это была его настоящая жизнь, а пребывание в Бопюи — это всего лишь пустой сон. Таковы они, эти одержимые, над которыми имеет власть одна лишь их всепоглощающая страсть. Иногда в минуты просветления господин де Катрелис все задавал самому себе вопрос: «А не сошел ли я с ума?» Но очень быстро разубеждал себя решительным: «Нет! Я должен взять от жизни все, что возможно!»

* * *

Когда под ним резво бежала его любимая великолепная кобыла, а вокруг простирался таинственный и прекрасный лес, все становилось вдруг простым и ясным, как в детстве. Какими же глупыми и неуместными казались тогда все эти копания в себе, в своих чувствах, желаниях и сомнениях! Общество, эпоха отодвигались от него на невероятное расстояние, погружались в бездонную пропасть забвения. Возможно, где-то и существовали города, населенные суетливыми людьми, но очень-очень далеко, в другом каком-то мире. А этот лес возвышался в самом центре мироздания как благодатный остров, чудом сохранившийся среди темного, мрачного океана обыденщины, бесцветного, но опасного моря обманчивого спокойствия. Здесь, под этими величественными деревьями, он не взвешивал больше все свои «за» и «против», не хитрил, не строил никаких планов, а мгновенно принимал решения, с открытым лицом бросался в безумном галопе навстречу опасности, не разбирая дороги — вот это и была для него настоящая жизнь — жестокая игра с преследованием, она же — поиск взаимности в любви, поиск радостный и трепетный.

* * *

И волк принял правила игры. Но, Господи, почему он на это пошел? Господин де Катрелис во время кратких передышек не раз спрашивал себя об этом. У волка была, по крайней мере, раз двадцать возможность исчезнуть из вида. Нет, нет, Катрелис не захватил его врасплох в логове. После того, как загрыз Фламбо, волк прыгнул прямо к самой морде Жемчужины и бросил тем самым дерзкий вызов своре. Сначала господин де Катрелис подумал, что волк взбесился. Но больное бешенством животное нападает, не зная никакой меры, и кусает обычно все подряд, даже деревья. Волк же вел себя очень разумно: берег свои силы, бежал, все время удлиняя свой шаг, лишь изредка поворачивая голову, чтобы определить расстояние, отделяющее его от собак. Он очень умело исполнял все маневры, необходимые для того, чтобы сохранить приличное расстояние между собой и своими преследователями. Господин де Катрелис был уверен, что, поступая таким образом, волк прощупывал свору, изучал степень ее реакции и выносливость. По тому, как уверенно он выбирал путь, было совершенно ясно, что лес он знал, как свое логово. Но знал ли он другие края? Какие дороги и тропинки, какие стоянки запечатлелись в его мозгу под его седеющей косматой гривой? Эту седину он нажил где-то очень далеко отсюда.

Охота была, по всем ее общепринятым канонам, в самом разгаре, но для господина де Катрелиса она еще и не начиналась. Еще не настало время пустить в ход всякие хитрости и уловки, как обычные, знакомые любому охотнику, так и другие, более тонкие. На этого матерого разбойника уже охотились, но безрезультатно, без всякого сомнения, он обладает глубоким знанием людей и собак. Некоторое время господин де Катрелис позволял себе только наблюдать за бегом волка, сравнивая его спокойную размеренность с резким броском волка к морде Жемчужины в первые минуты, и в сердце острой иглой начинала шевелиться боль от потери лучшей собаки своры.

* * *

Боже, как он бежал! Хладнокровно, уверенно, быстро, но в размеренном ритме, длинная серая спина изящно выгнута, грива развевается на ветру, морда с трепещущими нервно ноздрями задрана кверху. Это был поистине король! И несравненный топограф к тому же! Безошибочно выбирал он нужную тропинку, легко заманивал преследователей в нужное ему, а не им место мудреным виражом, одним прыжком перескакивал через снежные заносы и добивался всего, чего хотел, даже самые опытные собаки выключались одна за другой из игры, скользя по льду или увязая в густом снегу. Ах, как же не хватало сейчас в своре Фламбо! Он один мог разгадать все хитрости волка и повести за собой остальных. Господин де Катрелис скакал вплотную к своре, которая, без его команд, давно наверняка сбилась бы с пути. Он думал с грустной нежностью о своем старом четвероногом друге, так глупо, хотя и с честью, погибшем в зарослях терновника.

Но в конце концов, чтобы не размякнуть, приказывал себе: «Хватит! Выпутаемся и без него. Это займет больше времени, но только и всего!»

У него еще оставалась Блонда, достойная дочь Фламбо, опытная и горячая сука, хотя и не слишком изящная, зато очень эмоциональная, и Батар, неуемный выдумщик, но и на его счету имелись выдающиеся охотничьи подвиги. Батар был потомком, во втором поколении, одного волчонка, пойманного живым и удерживаемого в железной клетке, и суки. Он обладал всеми положительными качествами и всеми; недостатками своих родителей и дикаря-дедушки, но, пожалуй, самым характерным для него было проявление беспокойства — дважды доезжачий заставал его воющим. И когда, он бежал, в его движениях заметен был волк, и так же, как умный дедушка, он никогда не ошибался. «Не ошибаться» на жаргоне охотников по отношению к собаке значит бежать так, как бегают волки, точно ставя задние лапы в след от передних. От своей матери он унаследовал подхалимские манеры. «Но, — уверял маркиза Сан-Шагрен, — в один прекрасный день, хозяин, он все-таки вцепится вам в горло. И если во время травли вы, не дай Бог, будете ранены, я немного дам за вашу шкуру!»

— В таком случае, сынок, самое главное, чтобы ты покрепче держался за меня, от этого и зависит, сколько можно будет дать за мою шкуру. А сейчас вперед — за мной!

— Увы, мне за вами не угнаться. Жемчужина куда шустрее моего Персана. Я только и занят тем, что все время его подгоняю, а все равно последний!

Господин де Катрелис рассмеялся:

— Не надо так сразу выпускать колючки, мой хороший. Тот, кто догонит меня, еще не родился!

По обеим сторонам дороги мелькали огромные пихты, низко склоняя свои головы с белыми космами, размахивая взъерошенными ветвями. Вдали поднимались и опускались, двигались и наклонялись холмы. Ложбины и гребни возвышенностей, впадины и скалы то тут, то там прорывали мантию земли, стволы осин и верб, сосен и дубов, серебристые ноги берез и еще зеленая кора, буков кружились в фантастическом хороводе.

Волк ускорил бег, он решил, что настало время растянуть свору и, отделив первых собак от остальных, дать им бой.

— Труби, Сан-Шагрен! Труби! — закричал маркиз, пришпорив Жемчужину. — Вперед! Он уходит! Вперед, мои хорошие… Блонда, Батар, вперед, он уходит!

Сан-Шагрен, как говорят с мрачноватым юмором охотники, «испустил свой дух», наполнив лес звуками рожка. Волк бежал все быстрее, скорость его стала головокружительной. Уже десять собак отстали, в то время как лучшие из них бежали на большом расстоянии друг от друга, и это было очень для них опасно. Внезапно волк перешел на коварный медленный аллюр. В мгновение ока собаки окружили его. Но этого ему и было нужно. Никто из них не осмеливался напасть на него, он приготовился напасть сам, сверкнув молнией клыков, но не успел. Кнут господина де Катрелиса прошелся по его спине, обжигающе больно хлестнул по затылку. Подпрыгнув, словно мяч, волк бросился наутек.

— Плут из плутов, — прокомментировал этот его фокус доезжачий, — он целил в Блонду!

— Труби, труби, Сан-Шагрен! — опять нетерпеливо воскликнул господин де Катрелис.

Волк повернул влево и спустился по каменистому, заиндевевшему склону. В глубине долины извивался ручей. Его быстрое течение прорвало местами корку льда.

— Внимание, хозяин! Внимание! Сплошной гололед и вдобавок подмытый по краям!

— Я знаю. И все же идем. Ей-Богу, он удерет от нас! Вперед, вперед, мои хорошие, ату его! Ату! Он уходит!

Доезжачий дорожил своими костями и потому стал спускаться шагом. Но господин де Катрелис скатился кубарем по крутому склону, не думая ни о какой опасности. Более хладнокровная, нежели ее хозяин, Жемчужина, чувствуя, что копыта ее заскользили по льду, подогнула передние ноги и, инстинктивно притормозив, спустилась без происшествий. Волк же тем временем спокойно и даже, как могло показаться, иронично лакал воду из ручья.

— Пройдоха, — воскликнул доезжачий, — ишь, решил подкрепиться!

— Оставь его. Пусть собаки отдохнут.

— И мы с ними! Вы, хозяин, искусный наездник, что верно, то верно, но вы должны быть очень благодарны вашей кобыле.

— Кто же говорит, что это не так?

— Она, бедняжка, могла вас помять при спуске.

— Ого! «Помять», скажи лучше: превратить в блин!

— Я все думаю: что же он замышляет? Зачем демонстрирует нам свою наглость.

— Он демонстрирует, что он умнее тебя. Потому что ты, мой храбрец, если бы оказался сейчас на его месте, уже давно был бы пойман, и еще, с каким позором, я думаю! Собаки наверняка заставили бы тебя вывернуть наизнанку свое пузо.

— Что вы такое говорите, хозяин?

— Ладно, не сердись, это я по-дружески.

— Правда, хозяин?

— Он снимается! Ату, мои хорошие, ату, вперед, вперед! Труби, Сан-Шагрен, это заткнет тебе глотку. Ату, мои малыши! Ату, Блонда, Батар, и ты тоже, Нуаро! А! А!

Волк побежал не спеша, аллюром начинающего, время от времени оборачиваясь с надеждой в глазах добраться до горла ближайшей собаки…

Таким вот образом он довольно долго бежал по берегу ручья, правильно и с большим толком выбирая путь. Все это, однако, походило больше не на охоту, а на обыкновенную прогулку, правда, несколько суетливую. Хвост вытянут строго по горизонтали, уши торчком — волк шел уверенным шагом бывалого и опытного путешественника с железными нервами, не проявляя ни малейших признаков ни усталости, ни беспокойства. Он так развлекался, вот что это было! Развлечение могло продолжаться до сумерек, а наутро возобновиться и, вполне возможно, растянуться еще на целый день! Но этих лошадей, эту свору и этих людей извести такими штуками было нельзя — они не уступали волку ни в выносливости, ни в твердости характера. Хотя морозный воздух и обжигал им щеки, но, мощными толчками входя в легкие, питал и, как ни странно, разогревал кровь.

Катрелис и Сан-Шагрен ехали рядом, стремя в стремя.

— На мой взгляд, дело ни с места! — поделился своим скептицизмом с хозяином Сан-Шагрен.

— Ты преувеличиваешь. В такой охоте, как эта, в любой момент может произойти все, что угодно, никогда не предугадаешь, что именно. Но не нужно торопить события. А пока пусть наш приятель поводит нас по своим владениям, если ему это так нравится.

— На наше несчастье.

— Побольше оптимизма, мой мальчик, и терпения! Тысяча чертей, разве это не самая лучшая охота, в которой тебе довелось участвовать? Да ты потом всю оставшуюся жизнь будешь вспоминать о ней, как о величайшем событии! Слушай, ну что ты раскис, как младенец: все бы тебе плакать и вздыхать! Вот что, Сан-Шагрен, хватит ныть, давай-ка лучше вспомни о том, что противник у нас ого-го какой! — И вдруг он привстал в седле от неожиданности. — О! Вот те на! Только этого недоставало!

Волк исчез из вида. Тропинка была пустой. Собаки заметались взад-вперед, туда-сюда, но все было безрезультатно, и от этого свора просто взбесилась. Только одна Блонда, вильнув хвостом, устремилась наверх, по покрытому хвоей и частоколом стволов подъему.

— Веди собак! — приказал доезжачему маркиз.

А сам спешился. Подъем был так крут, что Жемчужина с седоком на спине никак не смогла бы его преодолеть. И он стал помогать ей, подбадривая ласками и нежными, произносимыми нараспев словами:

— О, моя красавица, ну давай, давай, поднимайся, потихоньку, понемножку, но вперед! Моя ты умница, цепляйся за меня. Так, так, молодец, ничего не бойся, я с тобой, я тебя держу. Так! А! Ты самая лучшая девочка на свете!

Снова вскочив на нее, он сильно сжал своими икрами ее бока, уже испещренные струйками крови. Продравшись через, казалось, непроходимые заросли терновника, они, уже оба в кровь исцарапанные, достигли, наконец, открытого пространства. Но слишком поздно! Блонда лежала бездыханная посреди поляны с распоротым от груди до подбородка горлом, и волк жадно пил ее еще теплую кровь, бьющую ключом из разорванных артерий. Заметив всадника, он дернулся и стрелой бросился наутек. Господин де Катрелис, как был — без доезжачего и собак, пустился за ним. Волк повернулся к нему мордой, это означало, что он готов принять бой. Жемчужина, дрожа всем телом, прерывисто дышала ему почти в морду. Господин де Катрелис со странным для этой ситуации хладнокровием медленно поднес к губам свой охотничий рожок. Вены на его шее напряглись, как туго натянутые струны. Розовое облако проплыло и рассеялось перед его глазами… Он попытался дать сигнал из рожка, но звук, который вышел из его сведенных жестко, словно судорогой падучей, губ, прозвучал жалко и как-то неловко оборвался. Но, к счастью, доезжачий сам догадался о том, что произошло, и не стал терять времени. Свора выбиралась из чащи.

— Ну и ну! — проворчал вслух господин де Катрелис, обдумывая то, что случилось, — кажется, я потерял терпение!

Он решил до подхода своры не продолжать преследование. И в то же время все его существо противилось этому. Воодушевление погони, подстегивавшее его все это время, покинуло его, и причиной этого было растерзанное тело несчастной Блонды, но он, как никто другой, знал, что на охоте счастье и несчастье, радость и досада переплетаются так тесно, что самое правильное для человека, который попал в этот круговорот, пройти его спиралью до самого конца. А волк продолжил свой бег…

— Собаки, — сказал доезжачий, — его разорвут! Убить их любимую сестру и подругу! Они умеют мстить не хуже волков!

Господин де Катрелис не ответил. Он тяжело дышал, казалось, грудь его сжимают тиски. Перед глазами его мелькали, словно роящиеся мошки, ослепительно-белые точки, более белые, чем даже снег, более блестящие, чем кристаллы инея, и кроме них, он ничего вокруг не мог разглядеть.

— Ну и ну! — снова и снова повторял он оторопело.

Предательская боль, идущая откуда-то из глубины его тела, пронзала плечо, пробиралась под лопатки, покусывала тело между ребрами; внезапно что-то, похожее на раскаленные угли, обожгло его бронхи. Господин де Катрелис покачал головой. Что, если он сейчас упадет в обморок, а может, и умрет? Неужели такое возможно? С ним?!

Сан-Шагрен ничего этого как будто не замечал: он спокойно, как ни в чем не бывало, достал из своей седельной сумки хлеб и стал с аппетитом есть его.

«Вот это благоразумно, — подумал Катрелис, — однако у моего слуги, как оказалось, больше здравого смысла, чем у меня! Черт возьми! Как же я раньше не догадался: мне плохо просто от голода! Как метко он в меня выстрелил! Попадание — прямое!»

Прикрепленные к его седлу заботливыми руками Валери полотняный мешок и походная фляга были на месте. Он съел кусок ветчины и выпил залпом то, что было во фляге, даже не разобрав вкуса выпитого. И сказал самому себе мысленно: «Вот так-то оно будет лучше, пожалуй!»

* * *

Охота шла своим чередом, подобно бурной горной реке с ее порогами, перекатами, водопадами, а там, где она впадает в равнину, — плавными, как бы ленивыми после бурления наверху, поворотами. И было совершенно неясно, когда же она закончится, ему уже начинало казаться, что никогда!

Еще трижды господин де Катрелис терял волка, но всякий раз вновь его находил, потому что понял одну закономерность, с которой двигался его серый приятель: он все время поворачивал влево.

Промчавшись по равнине под открытым небом, ближе к вечеру он вновь направился к Бросельянду. Когда солнце окрасило в золотисто-розовый цвет склоны холмов и деревья стали отбрасывать длинные тени на снежный покров земли, в складках которого притаились зловещие густо-красные тени, он резко увеличил скорость и вновь улизнул от погони.

Неподалеку, в том месте долины, где уже сгущался сумрак, проглядывал мост в один пролет.

— Под арку моста! — выкрикнул господин де Катрелис, в один миг оказавшийся впереди своей своры.

— Нуаро, Батар, он там, там… Ату! Ату!

— Туда, мои хорошие, туда! Ату!

Нуаро заскользил по льду, судорожно перебирая лапами, пасть его была оскалена, но как он ни ярился, двигаться дальше был не в силах. Волк быстро отрывался от своры, уходил прямо из-под носа у Батара… Надо было как-то подбодрить собак.

— Труби, Сан-Шагрен! — выкрикнул он.

И свора послушно совершила новый рывок, пошла по склону наверх, то пропадая в низинках, то появляясь вновь. Снег перестал излучать свет, но пожар заката на небе еще не окончательно померк. Оно сейчас походило на огромный медный котел, который уже тронула зеленоватая окись и вот-вот покроет целиком. А совсем скоро на горизонте осталась лишь узкая горящая полоска. «Между собакой и волком» называют люди это время дня. Как это точно! И вот уже настал час волка: и свора, и люди, и лошади — все его преследователи оказались парализованы мраком ночи.

 

22

«Какая досада! — подумал господин де Катрелис. — Невозможно продолжать погоню! Луна взойдет часа через два, никак не раньше, да и к тому же я страшно устал».

— Сан-Шагрен, труби возвращение, — сказал он грустно доезжачему.

Он не заставил себя повторять. Собаки тем более. При первых же звуках рога они собрались около лошади. Сколько же их осталось? Мудрено было их сосчитать. Они казались танцующими, обманчивыми тенями. Временами глаз его выхватывал из темноты лишь какие-то особенно светлые уши или загнутый серпом хвост, но более ничего. Даже самые крупные деревья были еле различимы. В низине, где-то далеко-далеко, мигали два огонька.

— Да это же Тресессон, — воскликнул Сан-Шагрен, — замечательно, там и переночуем!

Тресессон был самым большим замком Бросельянда, напоминавшим ковчег из розового гранита, погруженный в черную воду пруда, вокруг которого росли старые дубы. Ходили слухи, что замок построил Ланселот дю Лак во время своих поисков святого Грааля.

— Да, это Тресессон, — ответил господин де Катрелис, — но мы не поедем туда. Сегодня вечером у меня нет что-то настроения вести светские беседы, да и владелец замка, насколько мне известно, небольшой их любитель.

— Но где же мы будем спать? У меня руки просто одеревенели от холода!

— Недалеко отсюда, если я не ошибаюсь, как будто живут угольщики.

— А поесть, хозяин? Черт возьми, я зверски голоден…

Вскоре они и в самом деле наткнулись на несколько хижин, спрятавшихся за склоном, вот почему и не было заметно огоньков, идущих от них. Угольщики вышли навстречу приближающимся охотникам. Звук рожка поднял их, как по тревоге. Они решили, что это сигналит какой-то заблудившийся охотник, быть может, раненый.

— Да это же наш Катрелис! — воскликнул радостно один из них, узнав маркиза. — Добро пожаловать, господин! Что поделываете в наших краях?

— Это надо спросить у «Дьявола», — вместо маркиза ответил ему другой угольщик и тоже обратился к господину де Катрелису с хитрой улыбкой патентованного всезнайки: — Не правда ли, вы гонитесь за ним?

Старик приободрился. Никого из людей он не любил так, как этих обездоленных, потому что они обладали одним несомненным и очень высоко ценимым им достоинством, он определял это полушутя-полусерьезно таким выражением: «Их сердца не обернуты во фразы».

— О да, друзья мои милые, за ним. Мы составили ему компанию на его прогулке, начиная с утра.

— Неужели вы шли за ним весь день?

— Темнота захватила нас врасплох, а луна подвела — не вышла вовремя. Мы, хоть и держимся еще, на самом деле все страшно устали…

— Да, мы были близки к тому, чтобы поймать «Дьявола», но фортуна нам изменила, — набивал себе цену доезжачий, — и он удрал, мерзавец!

— Ну, далеко-то отсюда он не уйдет.

— Возможно, другой волк и не ушел бы, но у «Дьявола» словно шесть ног и сил в запасе еще хоть отбавляй.

— Господин Катрелис, ну кому же, как не вам, изловить этого волка? Только вы один и можете одолеть «Дьявола».

— Друзья мои, — ответил угольщикам господин де Катрелис, — само провидение выслало вас навстречу нам. Нельзя ли поесть и переночевать у вас?

— Можно-то можно, — ответил, почесав в затылке, снова угольщик-хитрован. — Но наши жилища не слишком-то подходят для господ. Вам были бы очень рады в замке Тресессон, он отсюда совсем недалеко, меньше, чем в миле.

— А если я предпочитаю солому ваших жилищ? Я заплачу.

— Кто говорит о плате? Мы не так богаты, как приходская церковь, но…

— К тому же, — сказал другой, — вчера утром я поймал косулю.

Господин де Катрелис засмеялся, как ребенок.

— Спорю, что это было на моих охотничьих угодьях, браконьер ты несчастный?

— Но он же вернет ее вам, — вставил находчивый хитрован.

— Согласен. А для наших собак и лошадей у вас найдется что-нибудь?

— Все, что нужно.

— Тогда пошли!

* * *

Наконец ужин, оказавшийся неожиданно обильным, подошел к концу, а вместе с ним начали иссякать и разговоры. Лица угольщиков, с въевшейся в них, видно, навечно пылью, рядом с розовым лицом Сан-Шагрена казались масками лукавых чертей. Огонь в очаге еще теплился под тлеющими углями. Лампа на длинном шнуре свисала из самого центра потолка лачуги, круглой, как это принято в Галлии. Она освещала фигуры отдыхающих людей, поленницы дров, крестовины перегородок. От утоптанного земляного пола поднимался пар. Запахи сена, смолы и человеческой плоти ударяли в нос. Но это не мешало Сан-Шагрену крепко спать, время от времени похрапывая. Раненый пес, которому наложили повязку с компрессом из винного спирта, тихо подвывал. Демоны мрака, что нападают на людей и мешают им спать, не Могли войти сюда, в этот, хотя и бедный, но добрый дом. Врожденное чувство справедливости и незлобивость простых угольщиков закрыла перед демонами дверь.

Один только господин де Катрелис, несмотря на усталость, никак не мог заснуть: мешали воспоминания о прожитом дне, то и дело перед его мысленным взором всплывали яркие картинки погони за «Дьяволом», беспокойные мысли о том, что еще ждет их всех назавтра. Пока все шло именно так, как он хотел. Жемчужина и Персан, наевшись хорошего корма, отдыхали в сарае для мулов. Собаки тоже как следует насытились внутренностями и другими отвергнутыми людьми частями туши косули. Свора была надежно защищена тяжелым засовом на двери в другой хижине. Повсюду воцарились покой и тишина, и ничто не предвещало никаких неприятных сюрпризов.

И все же господин де Катрелис не столько сознанием, сколько интуитивно ощущал, что нельзя ему сейчас спать, никак нельзя. Он приподнялся на своем ложе из соломы и оперся локтем о поленницу, сложенную рядом. Его худые, длинные пальцы стали нервно теребить стебли соломы. И тут к нему внезапно вернулась та послеполуденная боль, сначала она была несильной, словно колеблясь, прощупывала его своими огненными пальцами, потом стала настырней, и вот уже, выпустив свои огромные когти, то погружала их в его тело с садистской медлительностью, то резко, жестоко начинала рвать его внутренности на части. Ему стало не хватать воздуха, он задыхался. Кровь приливала к вискам и затылку, вызывая головокружение.

Он распахнул пошире ворот рубашки. Кричать ему не хотелось: во-первых, это означало бы, что он продемонстрирует всем собственную слабость, во-вторых, ему было искренне жаль нарушать покой людей. Широко открыв рот, он попытался сделать глубокий вдох, но это у него не получилось, и, беспомощный, как рыба на песке, он глотнул только совсем небольшую толику спертого, воздуха.

Почти теряя от боли сознание, он вел диалог с самим собой:

«Неужели же я так вот и сдохну в этой убогой лачуге?.. Ну что ж! В конце концов, какая разница, где именно это произойдет, — здесь или в другом месте… Нет! Нет! Только не сейчас! Еще не время! Я должен это сделать!..»

Боль успокаивалась, отступала, но очень медленно, как бы с сожалением. Господин де Катрелис смог, наконец, вытянуться на соломе: локти и колени его при этом похрустывали, как виноградная лоза, когда до нее дотрагиваются руки человека.

«Жалко! Испорчен такой хороший вечер. Но, к счастью, только для меня, угольщики были искренне рады провести с нами время. Спят как дети! Однако Сан-Шагрен и расхрапелся! Но угольщиков это не беспокоит! Они и сами не прочь всхрапнуть, молодые, и в этом весь секрет их крепкого сна… А ты, мое подлое сердце, почему ты подводишь меня? Что ты колотишься как сумасшедшее? А ты, мой приятель, старый волк, спишь ты сейчас или бодрствуешь?.. Я уверен, что ты где-то рядом…»

Он задремал, но часть его мозга все же оставалась в полусознательном или, скорее, в настороженном состоянии. Неистовый демон неопределенности, так измучивший господина де Катрелиса, наконец покинул эту лачугу и побрел по заснеженным полям навстречу волку. Тот был действительно недалеко от хижин угольщиков и даже приближался к ним, чуя носом запах людей и пищи. Несмотря на угрозу, которая притаилась в этих домишках, они неудержимо притягивали его. Он знал, что Враг со своими помощниками прячется за этими круглыми стенами. От дерева к дереву, укрываясь в тени от лунного света, он понемногу продвигался вперед. И вот уже обогнул загон для мулов, где сейчас стояли лошади, почти обезумев от страха, что те, учуяв его запах, заржут и поднимут панику. Обошлось. И волк так же осторожно прошел вдоль стен лачуги, превращенной на время в псарню, правда, удалившись от нее на довольно значительное расстояние, несмотря на свое презрение к жалким тварям, смеющим посягать на его, волка, жизнь. Наконец, пригибаясь к самой земле, подталкиваемый овладевшими его сердцем любопытством и голодом, который давал о себе знать бурчанием в животе, он приблизился к двери, за которой были люди. Его поднятые уши хорошо улавливали разные звуки: прерывистый храп, бормотание во сне, жалобные стоны покусанной собаки, которую люди из милости поместили на ночь рядом с собой. Его зоркие глаза вглядывались в щели между бревен. Наклонив голову, он долго вдыхал вкусный запах костей, обрезков мяса и шкуры косули, разбросанных по снегу. Ему ли с его умом и опытом было не знать, что неспроста здесь валяются эти лакомства… Но голод победил разум и осторожность. Волк жадно схватил один кусок, и он захрустел под его клыками. Он был не в силах остановиться…

Раненая собака, лежавшая в ногах у хозяина, заворчала и издала жалобный лай. Веки господина де Катрелиса приоткрылись. Он оттолкнул собаку, сел и прислушался. И так же, как и волк, забыв о всякой осторожности, о боли в сердце, он бросился к двери, вытащил так тихо, насколько это было возможно, засов и прислушался вновь. Затем резко толкнул створку двери. И увидел убегающего волка с костью в зубах. Он бежал по направлению к луне, которая застряла между стволов деревьев огромным золотым шаром, как скатившая с неба к самой поверхности Земли застывшая, мертвая планета. Волк, однако, отнюдь не нервничал, не обернулся даже для того, чтобы посмотреть на господина де Катрелиса, который шел за ним с ножом в руке. Какое-то время два противника оставались неподвижными, глядя в упор в глаза друг другу, и тот и другой были стары, седы… Волк первым тронулся с места и с достоинством удалился. Господин де Катрелис машинально отметил, что зверь хромает на переднюю левую лапу.

«Наверное, занозил пятку, — подумал он, — но у него хватит сообразительности на то, чтобы самому себя прооперировать, и завтра он непременно вытащит занозу… Или это укус Батара, тогда, под мостом, в то время как волк схватил бедного Нуаро; в таком случае, это серьезно…»

Старик вернулся в лачугу и, успокоенный, прилег на солому. Его отсутствия и возвращения никто не заметил. Сан-Шагрен по-прежнему громко храпел. Его нос был подобен не иначе, как органам Плоэрмеля!

* * *

Когда они встали, над горизонтом виднелся только краешек солнца, а луна находилась в самом зените. Господин де Катрелис на прощание крепко пожал черные ладони угольщиков:

— Жаль расставаться с вами, друзья мои.

— Наши сердца с вами, господин де Катрелис. На этот раз вы его возьмете! Мы верим в вас!

— Спасибо!

Не прошло и четверти часа, как волка вновь подняли. Преследуемый сворой с Батаром во главе, он, как смерч, пронесся перед угольщиками.

— Труби, Сан-Шагрен! Труби!

Угольщики наблюдали за разворачивающимися событиями.

— В его-то возрасте! — сказал один из них. — Он все же слишком стар для таких забав. Нет, вы только взгляните на его спину! Да он же…

Рожок Сан-Шагрена заглушил его голос, наполнив лес призывными вибрирующими звуками.

Преследование продолжалось. Волк больше не хромал. «Значит, это была все-таки заноза, — подумал господин де Катрелис, — но он смог ее вытащить. Силен! Тем не менее рана ослабит его ногу. Впрочем, не стоит на этот счет обольщаться, пока надо быть готовыми ко всему».

С этого момента игра кончилась, теперь зверь не маневрировал, а защищал свою жизнь. Любой ценой ему необходимо было оторваться от своры, и сделать это как можно скорее. Голова с белым воротничком уже не оборачивалась к собакам. Уши волка время от времени прижимались к затылку, но хвост оставался вытянутым горизонтально. Нет, старый волк еще вполне мог взять верх над собаками, людьми и лошадьми.

— Ну-ка, подбодри собак как следует, Сан-Шагрен! Труби почаще! А то они спят на ходу.

Ночью ветер изменил свое направление и дул теперь с востока. Шар солнца был скрыт в густых и темных облаках, но его расползающийся во все стороны желтоватый ореол время от времени проглядывал в местах их смыкания. Без всякого сомнения, в течение этого дня непременно должен был пойти снег, но несколько позже, когда эти бесформенные напластования на небе потеряют набранную ими высоту и опустятся на вершины пихт. К этому моменту волк будет уже мертв или спасется. Решающие события должны были разыграться в ближайшие несколько часов. Волк побежал к возвышенности в надежде растянуть стаю. Однако собаки, наученные смертью товарищей и смелые только вместе, следовали с двух сторон от лошади, выстроившись в ряды по четыре с Батаром впереди, шерсть на спине которого безобразно сбилась, а короткие ромбовидные уши явственно напоминали о дедушке волке! «Дьявол» повернул налево и побежал по лесной аллее. На перепутье Понтю он свернул направо к Фолль-Пансе и роднику Барантон. Потом направился по дороге, пересек еще пустынную деревню Треорантэк с большим замком, покрытым пластинами свинца, он был таким древним, что казался — и кажется до сих пор — предком всех остальных замков Бретани, а лес Бросельянда, его окружающий, выглядел прародителем всех других ее лесов.

* * *

Выйдя из леса, волк снова начал хромать; конец его хвоста совсем поник. Однако это не бросалось в глаза. Чтобы заметить такие детали, надо было обладать опытом и зоркостью господина де Катрелиса.

— Труби, Сан-Шагрен! Неважно что. Все сейчас годится.

Он заметил, как при первых же звуках рожка волк подпрыгнул и с удовлетворением, явственно выступившим на его морде, улыбнулся. Господин де Катрелис чувствовал себя тоже неплохо. «Подлое сердце», похоже, вняло доводам рассудка и исправно делало свое дело. Воздух свободно входил в старые бронхи маркиза. Усталость предыдущего дня, казалось, окончательно улетучилась. Печаль ушла так же, как и пришла, со встречным ветром…

Волк больше не покидал дорога. Теперь он направлялся к Этанг-о-Дюку и Плоэрмелю. Господин де Катрелис припоминал эти места.

— Сегодня должен быть базарный день в Плоэрмеле, — прокричал он доезжачему.

— И даже большая ярмарка, хозяин! Но из-за скверной погоды, быть может…

В последний раз волк замедлил бег, оглянувшись на горло Батара, который сразу же трусливо метнулся в сторону. Удар кнута, и Батар побежал быстрее. В том месте, где дорога, прижатая к краю леса прудом, превращалась в узкую ленточку, он сделал едва уловимый поворот. Лед на пруду был достаточно прочен для того, чтобы выдержать свору, но только не лошадей. Господин де Катрелис догадался о намерениях волка, пришпорил Жемчужину, и точным ударом кнута выгнал волка снова на дорогу. Все продолжилось без изменений за исключением того, что постепенно слабеющий темп погони вновь стал напоминать тот полупрогулочный бег наперегонки, с которого началось преследование.

* * *

Это был конец. Они приближались к Плоэрмелю, над белыми крышами которого возвышался ажурный шпиц колокольни. Несмотря на сомнения Сан-Шагрена насчет того, что ярмарка состоится, на подступах к городу и его улицах было полно народу. Волк не мог больше бежать. Его помятый хвост уже совершенно жалко, как-то по-нищенски свисал вниз. Шерсть на спине встала дыбом. Он предпринял последнюю попытку прорваться и, оскалив клыки, бросился по направлению к толпе.

— Ату! Ату! Труби Сан-Шагрен! Он там!

Какая поднялась суматоха! Одни рукоплескали Катрелису, другие испуганно удирали. Волк, решив, видно, что терять ему уже нечего, врезался прямо в середину стада волов, которое в ужасе всколыхнулось, как один организм, два или три лотка с грохотом опрокинулись, товар покатился по земле. Собаки и лошади неслись во весь опор за волком, а Сан-Шагрен трубил во всю силу своих легких, задрав подбородок до предельного градуса. Волк вновь появился на площади перед церковью, сделал по ней круг, собаки уже дышали ему в затылок. Он юркнул в переулок. Переулок заканчивался тупиком, упираясь в высокую, заросшую плющом стену. Он попытался ее преодолеть, но упал в воющую свору и, развернувшись спиной к стене, принял угрожающую позу. Собаки окружили его, но все же не решались напасть. Он смотрел на них сверкающим от ярой ненависти взглядом. Господин де Катрелис спустился с лошади. Взглянув в желтые глаза волка, он улыбнулся зловещей улыбкой.

— Труби «улюлю», доезжачий. Самое время!

Выставив рожок вперед как своего рода средство обороны, он с ножом в руке пошел на волка. Тот следил за его приближением, оставаясь неподвижным. Его раскосые глаза, круглые горящие зрачки отмечали каждое движение старого человека. Собаки, осмелев, вытянули к нему свои черные носы. Позади Сан-Шагрена, удвоившего свое рвение, собрались люди. Господин де Катрелис увидел поднявшуюся гребнем шерсть и словно обжегся, встретившись со взглядом, в котором совсем не было ненависти, но была… отчаявшаяся любовь. Это было мгновение истины, ибо, когда смерть вершит свой приговор, она не лжет. Сан-Шагрен трубил победу, правда, пока еще весьма призрачную, но песнь рожка звучала в мажоре, потому что ее главным смыслом было скорое возвращение домой. Женщины в чепчиках, мужчины в синих блузах и грубых сабо, дети — все жители городка спешили на площадь. Торговцы, не теряя времени, подбирали то, что упало, и пытались как-то восстановил порушенное. А два смертельных врага все стояли неподвижно друг перед другом, лицом к лицу. Это противостояние не кончится, казалось, никогда. Внезапно волк прыгнул на грудь старика, но его клыки, стукнувшись о спираль рожка, заскрежетали по меди. Нож человека, блеснув, как молния, вонзился в его бок по самую рукоятку. Зверь ослабил хватку и начал падать, но медленно, если уместно такое сравнение, то можно сказать, что с достоинством; и наконец вытянулся на мощеной мостовой. Несколько капель крови, как редкие драгоценные камни, мерцали на его клыках. Большие желтые глаза неотрывно смотрели на господина де Катрелиса, и была в этом взгляде безмерная усталость, а сквозь нее просвечивала все та же необъяснимая, невероятная любовь к Врагу… И вот смерть решила, что пора и ей вмешаться в странные отношения этих двух существ: старика не от мира сего и волка, бывшего поистине королем среди себе подобных, смерть решила, что она покажет им, кто сильнее, и набросила на эти нестерпимо желтые глаза зверя свою серую вуаль — они погасли.

Когда Сан-Шагрен перестал трубить, площадь заполнилась рукоплесканиями, они перемешивались с поздравительными возгласами: в воздух полетели шляпы и чепчики. И только один господин де Катрелис был совершенно чужд этого всеобщего восторга, сосредоточенно рассматривая свой продырявленный и помятый рожок.

— Он больше не сможет служить мне, — проговорил он наконец так, словно речь шла о живом существе. — Жаль! Эта был старинный рожок!

— Что он сказал? — спросили из толпы. — Да замолчите же вы все!

Маркиз не стал повторять предыдущую фразу, а произнес другое:

— Так будет лучше.

И собаки тоже выражали свое нетерпение.

— Доезжачий, — обратился маркиз к Сан-Шагрену, — не заставляй их ждать. Добыча еще теплая. Они ее заслужили. Но не забудь отрезать голову и правую переднюю лапу. Потому что эту голову я хочу сохранить себе на память.

Сан-Шагрен засуетился. Он действовал, как всегда, умело, и меньше, чем за минуту, шкура была снята. И вот уже большой, старый волк превратился в окровавленную мешанину из костей, мяса и внутренностей. Свора ринулась на нее с гордым лаем.

Господин де Катрелис отвернулся. Удовлетворения, которое он обычно испытывал после каждой победы над зверем, на этот раз он не испытывал. Работа была закончена, поручение выполнено — вот и все. Он ощущал себя не как охотник, а скорее как рабочий, который после тяжелого дня спешит домой. И вдруг у него появилось новое чувство: он ощутил себя очень старым, ему остро захотелось лечь в постель и забыться сном без сновидений.

Кто-то прокладывал путь в толпе. Судя по люстриновым рукавам, пенсне и рединготу, это был какой-то административный чиновник. Он пришел сказать, что власти Плоэрмеля ждут господина де Катрелиса в мэрии для выражения ему благодарности и, конечно, для «вручения ему официального знака общественного признания».

Господин де Катрелис ответил:

— Пусть господа меня извинят, но я очень спешу. У меня много дел дома. К тому же я не одет для подобного случая.

Он сел на Жемчужину. Толпа почтительно расступилась перед ним.

 

23

Было три часа пополудни, когда он прибыл на мельницу. Валери бросилась ему навстречу, но, заметив синеватую бледность на его лице, темные круги под глазами, сложила на груди свои большие красные руки и запричитала:

— Боже мой, разве такое возможно? А где Сан-Шагрен?

— Или кормит собак, или пьет в кабачке.

Господин де Катрелис говорил едва слышно, он почти лежал на гриве Жемчужины.

— Но сможет он привести собак?

— Лошадь ему поможет… А ты помоги мне слезть. Я очень устал, «истинно говорю», — нашел он в себе мужество пошутить.

— По крайней мере, вы ели хоть что-нибудь, хозяин?

— Последний раз мы ели вчера вечером.

— Откуда вы добираетесь?

— Из Плоэрмеля, моя добрая Валери. Я рассчитался с «Дьяволом» прямо посреди ярмарки, при всем народе. Ты представляешь себе эту картину?

— И они не накормили вас даже завтраком?

— Пойдем быстрее, не то я рухну прямо здесь.

И он наверняка упал бы, если бы она не обхватила его рукой. Голова его покачивалась, временами почти ложилась на плечо служанки. И вдруг он резко выпрямился, словно обрел прежнюю свою уверенность.

Входя в гостиную-кухню-столовую, он так сильно сжал ее руку, что она взмолилась, едва не закричав:

— Вы сделаете из меня отбивную, хозяин!

«А я, — рассказывала она позже, — только поджала губы. Подумайте только, добрые люди: я посчитала, что он заслуживает жалости. Он был совсем синий, ну как мертвец, которого собираются положить в гроб!»

Господин де Катрелис между тем смог добраться до кресла и даже сесть в него.

— Займись Жемчужиной, — тяжело дыша, сказал он Валери.

Его глаза неотрывно следили за тем, как кружится снег за оконными рамами.

— Я подогрею вам пинту старого вина с десятью кусочками сахара, это быстро поставит вас на ноги. А кобыла может и подождать.

— Нет! Она вспотела и устала. Делай то, что я говорю.

Как всегда, она повиновалась, не переставая ворчать. И когда была уже на пороге, он сказал:

— Пусть она пройдет перед моим окном.

— Зачем, господин?

— Затем, что я хочу ее видеть.

Жемчужина почти уткнулась своими ноздрями в запотевающее от ее дыхания оконное стекло. Ее черные скулы, огромные, полные нежной преданности горящие глаза, косматая голова, тонкие, острые уши постепенно отступали в глубину тумана и наконец растворились за покрывающимся инеем стеклом. Господин де Катрелис печально опустил голову, еще глубже погрузившись в свое кресло. Дрова дымили, потрескивая. Было холодно даже рядом с камином. Однако струйка пота пробежала по его спине между лопатками. Сердце билось так редко и тихо, что он почти не чувствовал его. Господин де Катрелис скользнул рукой себе под рубашку, ища то место, где оно обычно пульсировало. Стол, загроможденный всякой утварью, казалось, начал приподниматься. На полпути между закопченными балками потолка и мощеным полом он остановился, покачиваясь. Медленно стали клонить к полу свои треугольные спинки плетеные стулья. Подобно лодке, поднятой морским приливом, начало покачиваться кресло, в котором он сидел, и господин де Катрелис судорожно вцепился в подлокотники. Дверь и стены перед его глазами теперь танцевали жигу.

— Валери! — хотел он крикнуть, — Валери! Что это?

Но ни звука не вырвалось из его горла. Это усилие полностью его истощило. Он потерял сознание.

* * *

Когда, выполняя его приказ, служанка тщательно вытерла Жемчужину, дала ей овса и воды и вернулась наконец в дом, то нашла своего хозяина лежащим в кресле без движения, борода разметалась на груди, рубашка расстегнута, ноги неестественно вытянуты. Она бросилась к буфету, выругалась из-за того, что впопыхах перепутала бутылку, смочила винным спиртом платок и приложила его к застывшему лицу хозяина.

— Господи Иисусе! Что же делается? И этот грубиян доезжачий еще где-то пропадает. Никто не поможет мне в случае необходимости! И такое несчастье в такой час!

Ей было не привыкать таскать тяжести, и она с легкостью приподняла его большое тело над креслом, к которому оно, казалось, приросло, взвалив его себе на плечи, пошла к лестнице. Во время подъема она вдруг почувствовала, что у нее кружится голова, и ее охватил безотчетный страх, словно пригвоздил ее к ступеньке. Тогда она как можно нежнее свалила свою драгоценную ношу. Несколько капель крови блеснули на усах маркиза. Он умирал… Валери охватил ужас, и с диким воем она полетела вниз по лестнице. Задыхаясь, рискуя поскользнуться и свалиться вниз, она бежала опрометью по дамбе вдоль пруда, не замечая ни подъезжающего Сан-Шагрена, ни собак, ни Персана.

— Куда ты несешься, как сумасшедшая? — спросил ее оторопевший Сан-Шагрен.

Шапочка доезжачего сбилась набок, козырек закрывал ухо, глаза горели.

— Господин умирает!

— Что ты говоришь? Он умчался, как косуля. Я не мог его догнать.

— Пьяница несчастный, я тебе говорю, что господин умирает!

— Еще раз повторишь это, и ты познакомишься с моим кнутом.

Валери схватила доезжачего за сапог и затрясла его.

— Пьяный ты осел, я свалила господина там, на лестнице. Невозможно было втащить его наверх.

— Да опомнись наконец, что ты такое несешь?

— Я была совсем одна, я не могла!

Но ее слова и испуг в конце концов отрезвили Сан-Шагрена. Он снял шапочку и с видом прозревшего истину поскреб у себя в затылке, потом снова ее надел.

— Ласка тогда перебежала мне дорогу. Вот дела: примета исполнилась!

Он кое-как погнал Персана. Валери и собаки бежали сзади, за лошадью. Ворон поднялся над крышей, каркая. Доезжачий показал ему кулак:

— Прочь с дороги, стервец! Вестник несчастья!

* * *

Переодетый в домашнее платье, господин де Катрелис лежал на постели в комнате, освещаемой огнем камина. Он наконец пришел в себя и первое, что увидел, — это пламя, с шипением и свистом танцевавшее на поленьях. Его взгляд остановился на Валери, перебиравшей своими толстыми пальцами оливковые косточки четок. Потом он посмотрел на доезжачего, стоящего у кровати с растерянным видом.

— Сан-Шагрен, ты позаботился о лошадях?

— Сделано, хозяин. Они так славно скакали со вчерашнего утра, что подковы Жемчужине и Персану надо ставить новые. Стерлись де копыт.

— А собаки?

— Сделано. Они получили и мясо, и отдых.

— Сколько их не хватает?

— Семи. Три погибли и четыре потерялись, но они вернутся.

— Конечно.

Валери перестала молиться. С безотчетным любопытством, граничащим с бестактностью, что свойственно, как правило, всем сельским жителям, она в упор разглядывала господина де Катрелиса. Синеватая бледность на его щеках, так поразившая ее вначале, никак не исчезала. Нос хозяина заострился и походил теперь на клюв хищной птицы. Фиолетовые прожилки покрывали руки. В бронхах слышалось хрипение, пока еще тихое: это было начало агонии. Служанка покашливанием прочистила горло и пробормотала неуверенно:

— Наш господин так устал, что…

— Это наименьшее зло, которое могло случиться, — настаивал доезжачий, совершенно не замечая, куда она клонит.

— …Не началось бы воспаление. Это меня волнует куда больше…

— Меня тоже, особенно; из-за этой собачьей погоды!

— Может быть, было бы неплохо пригласить врача из Плоэрмеля? Его считают знающим человеком.

Раздраженный голос донесся из недр бороды:

— Нет, они все отравители! И этот из Плоэрмеля, и другие!

— Наш господин нисколько себя не жалеет. Пустяковый насморк может убить здорового человека… Мы все очень волнуемся.

— И есть от чего, — надбавил цену доезжачий.

— Беспокоить докторов — это развлечение для дам и барышень!

— Но мы не успокоимся.

— Глупая женщина, разве ты не видишь, куда я собрался?

Валери посчитала себя обязанной залиться рыданиями вперемешку с иканием и начала свои причитания.

— Спокойнее, моя хорошая, — сказал Сан-Шагрен так, как если бы он говорил это кобыле (и похлопывал бы при этом ее по крупу). — Спокойнее, ничего еще не потеряно! Возьми себя в руки…

— Священника надо позвать, — сказал господин де Катрелис, — и побыстрее. Ты ему скажи, доезжачий, что я протяну только до рассвета, не больше… Окажи мне эту услугу, будь так добр.

— Но наш господин был здоров, как никто!

— Прекрати причитать. Это ни к чему. Я надорвал сердце в погоне за этим чертовым волком. Такая болезнь не щадит… Иди доезжачий…

* * *

Во время отсутствия Сан-Шагрена прилив сил несколько оживил старика. Щеки его чуть-чуть порозовели, взгляд заблестел.

«Честное слово, я потерял рассудок, как баба! Я испугался! Боже, как стыдно! Вдруг пригласил священника! Хорошо же я буду выглядеть, когда он придет!»

Нестерпимая боль вновь обрушилась на него, вонзила свои копья в его тщедушную грудь. Сдавленный стон вырвался из его горла. Сотрясая простыни и лошадиную попону, его длинные ноги отбивали какую-то странную чечетку. Господин де Катрелис вытянулся. Его пальцы судорожно пытались схватить эти жгущие лезвия, эти загнутые когти, что впились в его тело. Он откинулся на подушку, рот и глаза закрыл.

— Все! — простонала служанка. — Господи Иисусе, вот он и умер!

— Нет, — произнес он замогильным голосом. — Нет еще! Дай воздуха!

Валери приоткрыла окно. Пламя, ожившее от притока морозного воздуха, спустившегося со скал и холмов, взметнулось вверх, дрова весело затрещали. Господин де Катрелис открыл глаза. С минуту он смотрел на огонь, его губы шептали что-то невнятное. Потом его взгляд остановился на неподвижной процессии пихт. Свет за окном уже ослабел, повсюду протянулись длинные вечерние тени, солнце превратилось в большой красный шар.

— Боюсь, что вы замерзнете.

Она подоткнула попону, поправила простыню.

— Подумаешь, какая важность! Спасибо, однако.

Его воспаленные веки опустились на глаза… Господин де Катрелис ушел в свои грезы. Но это последнее путешествие он совершал без всякой печали, без тех душевных страданий, которые окрашивают в столь трагические тона предсмертные минуты. В полном спокойствии плыл он к концу своей жизни. Это спокойствие было полным, законченным: он не бунтовал против неизбежной смерти, а принимал ее достойно, со сдержанностью животного. Странно, но в эти мгновения, очутившись на краю бездны, его закрученное, раздвоенное, наполненное клубками противоречий существо внезапно раскрылось и обрело мир с самим собой, нашло, наконец, объяснение своей судьбе.

Ясно, отчетливо он вновь увидел себя сопровождающим Жанну де Катрелис в Пюи-Шаблен в далекие, полные несбывшихся надежд и обманчивых восторгов дни их молодости. Он слышал свое обещание покончить с охотой на волков, данное с такой наивной торжественностью, в присутствии Иоахима де Шаблена перед камином в Палате Герцога и повторенное мысленно перед могилами в Рошешерфе. Стыд, который он испытывал, предав клятву, перестал его беспокоить, он понял всю его ложность! Догадался, что именно плотская, физическая жизнь, и ничто другое, заставляла его защищаться столь негодным оружием, чтобы сдержать неумолимую поступь судьбы. Но эта защита действовала на него, как ни странно, прямо противоположным образом, рождала в нем нетерпение и желание удрать от этой томительной безопасности, толкала его уклоняться от нежной предупредительности женщины, так упрямо его любящей, вынуждала относиться с пренебрежением к чувствам своих сыновей и судьбе крестьян Бопюи. Что бы господин де Катрелис ни делал, что бы ни обещал, он не мог ускользнуть от судьбы, подстерегающей его уже давно! Большой старый волк, «Дьявол», был лишь предлогом, той прикормкой, которой выманивают недоверчивое животное. И, говоря по правде, начиная с того момента, когда волк впервые появился в Бросельянде, господин де Катрелис не переставал хитрить с самим собой или, вернее, со смертью.

Распутав этот темный клубок противоречий, он почувствовал невероятное облегчение. И еще сказал себе: «Если я, несмотря на все, виноват, то сегодня искупаю свою вину. А если ее нет, тем лучше, ибо я шел до конца в том, для чего был рожден».

Он спросил себя еще о том, будет ли Жанна горевать или примет все, как он сам, просто и спокойно. Пытаясь представить ее лицо, он увидел ее в Пюи-Шаблене, в день их свадьбы, всю светящуюся от счастья и надежд и как бы потерявшуюся в своем кружевном одеянии. Повсюду цвели яблони, стояли деревья в подвенечных нарядах, или это были снежные кружева… Он не помнил больше, была ли тогда зима или весна… Вспоминал только огромное лазурное небо, дрожащее в этой бесконечной белизне, в белых гирляндах фруктового сада, в белоснежном платье Жанны де Катрелис…

Затем он взял за руку маленького Жана, и они, разговаривая друг с другом, пошли туда, в высокий лес Ла-Перьеры. Из последних оставшихся у него сил он подумал: «По крайней мере, он будет счастлив. Пусть я принесу ему удачу!» Он не понимал больше, то ли он идет рядом с ребенком или этот ребенок — он сам. Ибо речь шла уже о том, что в тине, среди водорослей спущенного накануне пруда, тело… окровавленное…

— А! — сказал он громко, — наконец я узнаю все!

— Вам не следует так переутомляться! — не заставил себя ждать господин кюре.

* * *

После ухода священника он выглядел умиротворенным. Лежал, не двигаясь, с закрытыми глазами, дышал бесшумно. Казалось, его душа ждала, когда ее телесная оболочка окончательно разрушится и можно будет ее покинуть. На чистый, похорошевший от мороза снег уже легла темная ночь. Валери зажгла свечу. Сидя у изголовья, она без устали перебирала четки. Внизу Сан-Шагрен опустошал бутылку. Предвидя ночное бдение, он подкреплялся. Это был предусмотрительный человек. Наконец он поднялся, краюха хлеба и нож в руке.

— Что же это такое? — философствовал он. — Вчера он был как огурчик, и на тебе…

В этот момент господин де Катрелис впал в коматозное состояние. Первые хрипы вырвались из его груди.

— Ты понимаешь? — сказала служанка. — Наш бедный господин нас покидает.

И она принялась читать молитву на исход души.

* * *

Но он бывало говорил, что не может скончаться, как все, обыкновенным образом. Так и вышло. Хрип внезапно прекратился, дыхание восстановилось и вскоре стало глубоким. Правая рука сжала невидимые поводья. Пораженные служанка и доезжачий услышали:

— Не нервничай, моя Жемчужина! Еще не время расслабляться… Прыгай! Прыгай!.. О! Моя прекрасная девочка, как я тебя люблю! Иди! Иди! Он впереди. А! Ты великолепна!

Черты его лица ожили, цвет лица потеплел, морщины разгладились, синие глаза засверкали, как драгоценные камни.

— Это самый прекрасный волк из всех, каких я видел в жизни! Доезжачий! Где ты, мой дорогой доезжачий?

— Я здесь, хозяин.

— Ты его видишь?

— Да, он там.

— В нем будет, наверное, сотня фунтов. Ты видишь его дьявольский воротничок, говори!

— Я вижу его, но волк вовсе не молод.

— Тем живее будет охота, мой мальчик!

Сан-Шагрен узнавал своего хозяина. И как бы прост он ни был, вздрогнул от неподдельной радости.

— Вперед, мои хорошие! Вперед!.. Блонда, Батар и ты, Нуаро, вперед!.. Ату, мой старый Фламбо! Ату! Подбодрите моих дорогих, моих маленьких! Хвост у него опустился… Не видишь разве, Сан-Шагрен?

— Вижу, он поддается.

— Труби, труби, доезжачий! Он выигрывает…

Но если его душа, взлетев, отсутствовала, то что же жило в нем, кричало в полный голос?

— Ату, ату, мои прекрасные! Но где же мой доезжачий? Где Сан-Шагрен?

Его большая голова поворачивалась то вправо, то влево, горящие глаза обшаривали полутемную комнату, рука поднимала воображаемый рожок.

— Я не могу трубить! Вчера волк помял его и продырявил. Он теперь никуда не годен. Старинный рожок… Доезжачий, ты ротозей! Он уходит…

Сан-Шагрен не выдержал. Он кубарем скатился с лестницы, галопом вернулся назад, держа в руке свой рожок.

— Ты не сделаешь этого, — воскликнула Валери, — у постели умирающего!

— Если это доставит ему радость?

— Доезжачий, доезжачий, погоняй Персана! А! Ленивое животное, все время сзади, нос по ветру…

— Я прибыл, хозяин. Я был там. Слушайте!

Он поднес рожок к губам и сыграл трогательную, волнующую, вдохновенную мелодию — расставание оленя с родным лесом:

— В добрый час! — сказал господин де Катрелис, вздыхая.

* * *

И таким в этом краю, где вздыхают о прошлом широкоплечие дубы, он вошел в легенду.

Художники Н. Малиновская, К. Янситов