Предчувствие надвигающейся беды пришло ко мне нежданно-негаданно. Чувства тоже материальны. Они, как и все в этом мире, изменяются во времени и пространстве. Всколыхнется душа на трагической ноте, войдет в резонанс на уровне атомов и частиц. И понеслась! Эту тяжесть не каждый сумеет вынести. Я ощутил ее на себе уже на пороге радиорубки. Сил осталось только на то, чтобы упасть в кресло.

   Знакомый, давно позабытый звон, заложил уши. Последний раз я слышал его в том незабвенном возрасте, когда нет-нет, да ложил в штаны. В легкие хлынул поток кислорода, тело на вздохе оцепенело, а нутро растворилось в воздухе. Я вцепился глазами в какую-то точку, стиснул зубы и ждал. Но огненный шар так и не появился. Звон постепенно сошел на нет, как будто, его и не было. Я вытер холодный пот. Попробовал отдышаться.

   Это они, горы, великие и непознанные в своем первородном величии. Время для них движется по шкале, приближенной к вечности. Их час - мой век. Они наблюдают окружающий мир в виде серых стремительных волн, замкнутых в четырехмерном пространстве. Что для них я в этом мире? - едва различимое уплотнение с частотой резонанса, приближенной к их восприятию. Вот они и пытаются со мной пообщаться на древнем, как Род языке, который мной безвозвратно забыт. Что им нужно, и нужно ли это мне?

   В палубном тамбуре кто-то о чем-то спорил. Уборка шла полным ходом. Пахло хлоркой и жидким мылом. Потихонечку отпустило. Я тряхнул головой, огляделся. Окружающие предметы стали приобретать привычные очертания. Но в тот же самый момент душа поперхнулась таким неподъемным комом безысходности и тоски, что я чуть не взвыл. И все повторилось сначала. Потом еще и еще. Приступ сменял приступ с беспощадной холодной цикличностью. Я больше не жил, а вычеркивал часы и минуты из жизни.

   Потом я заметил, что влияние гор становится слабей и слабей. Оклемался глубокой ночью. Ничего уже не хотелось. Ничего больше не радовало. Больше суток я просидел за столом, мучая передатчик и телетайп. Как не сломался? Как сумел пересилить себя? Как заставил перешагнуть через это огромное "не могу"?

   С той самой ночи я окунулся в далекое прошлое. Перелопачивал события, факты, слова. Народ, указывая на меня, молча крутил пальцами у виска. Ну, еще бы! Я перестал играть в карты. Ни разу не прикоснулся к своей серебристой тачке. Все остальные счастливые обладатели импортного металлолома драили их до зеркального блеска.

  Им это дело казалось особенно странным. Делегатом от общества прислали ко мне электромеханика Вовку Орлова.

   Он начал издалека:

   - Завтра приход.

   - Угу.

   - В твоей машине аккумулятор нормальный? Если что - можно подзарядить.

   - Не надо. И так сойдет.

   Вовка был озадачен. Пару минут он думал, потом зашел с другой стороны.

   - Ребята болтают, что ты из-за карт так сильно расстроился. Что с тобою, Антон? Ты вроде как не в себе?

   - Уснуть не могу, Вовка. Двое суток уже на ногах. Ты вроде бы рядом сидишь, что-то там говоришь, спрашиваешь. А мне кажется, будто с вершины горы только эхо до меня долетает.

   - То-то я и смотрю: глаза у тебя красные. Слушай, мне сестренка снотворное с собой положила. Индийское, на травах. Пару колес проглотишь - уснешь, как младенец. Сейчас притащу.

   Таблетки и правда, оказались что надо. Я прилег на диване в радиорубке, выключил свет и задраил броняшку иллюминатора. Микроклимат на все сто процентов соответствовал той самой ночи.

   ...Дышала холодом река... скальный выступ над шпалами узкоколейки...

   - Пошли, почемучка. Обещаю, что ты больше не будешь задавать таких глупых вопросов...

   Невозможно переписывать сны. Я знаю что будет дальше, но не в силах ничего изменить. Тело немеет. Последнее, что еще связывает меня с реальностью - постепенно умирающее чувство досады...

   По еле заметной тропинке мы спустились к зябкой реке. Долго собирали выброшенные на берег ветки плавника. Сырые дрова не хотели разгораться. Пока закурился дым костерка, мои зубы выбивали чечетку. Наконец, дохнуло теплом. Вынырнувший за облака лунный диск, неловко шлепнулся в воду. Разлился по перекату играющей светлой дорожкой. На скале, олицетворяющей противоположный берег, явственно высветился обозначенный полутенями крест.

   - Дедушка, - сказал я как можно ласковей. - Может быть, ты расскажешь, почему я не с мамой, а здесь?

  Он посмотрел на светящиеся в темноте стрелки хронометра и удовлетворенно крякнул.

   - Еще два часа до полуночи. Может, не стоит расстраиваться? Вскипятим лучше чайку?

   - Ну, расскажи, - я потянул его за рукав.

   - Мама хотела остаться с тобой, - неохотно ответил дед, - но не смогла. В нашем городе нет для нее работы. Вот ей и пришлось уехать обратно.

   - Это я знаю. Но ты сегодня сказал, что людей по жизни ведут. И меня тоже?

   - До поры до времени что-то в твоей судьбе предопределено. Я тоже заранее знал, когда мы с тобой встретимся. Нам с тобой помогают звезды без потерь пройти этот путь.

   - На Камчатке я сильно болел. Так задумано свыше, или...

   - Ты не болел, - перебил меня дед. - Это все из-за тамошних гор. Они еще молодые и глупые. Услыхали твой разум. Посчитали что ты такой, как они. И пытались с тобой пообщаться на языке звезд.

   Я зябко поежился:

   - Горы, они разве живые?

   - Конечно, живые. Как наша земля, горы, деревья. Как синь горюч камень.

   - Синь горюч камень? Разве он не из сказки?

   - Сказки тоже живые. Они отражение Знаний в простой и доступной форме. Пока их читают дети - человечество не умрет.

   Лицо деда было серьезным и строгим. Но я все равно не верил. Думал, что он шутит. Потому что такого даже представить себе не мог.

   - Ты его видел? - осторожно спросил я.

   - Кого?

   - Синь горюч камень.

   - Не только видел. Я был в Переславле. Жил рядом с ним около месяца. Было это после войны. Сразу после того же как выписался из госпиталя. Около камня я почти полностью излечился. Один из осколков вышел. Те, что остались, поменяли орбиту вращения. И больше не царапали мозг. Врачи посчитали это за чудо. Но больше всех радовался военком. Чтобы не порождать вредных слухов, меня тут же признали годным к строевой службе. Послали на фронт, от греха подальше. Довоевывать.

   - Какой он? Действительно горячий и синий? - Я был заинтригован услышанным. Даже о маме больше говорить не хотелось.

   - Действительно синий. Особенно после дождя. А осенью и зимой он светится по ночам. И кажется белым. Я стоял на камне босыми ногами. Было скорее тепло, чем жарко. - Дед снял с костерка котелок и засыпал заварки в закипевшую воду. - Да, вот еще что. В самые обильные снегопады он всегда остается открытым. Касаясь его поверхности, снежинки даже не тают. Они - исчезают.

   - Ты говорил, что все непонятное на земле имеет сакральную суть. В чем загадка этого камня?

   - Загадка? - дед удивленно вскинул глаза. - Испокон веков люди знали, что это Велесов камень. Там отдыхает его душа. Говорят, что он откололся от вершины горы Меру. Помнишь, я когда-то рассказывал о стране наших предков?

   - Где-то в открытом море закипает вода. Возникают в тумане контуры гор. Вырастают крутые вершины. Высятся башни и купола поднебесных храмов. И немеют рыбаки их увидевшие. И ходят легенды в портовых тавернах о призрачных островах Блаженства, где время теряет ход. О сказочном Беловодье - царстве справедливости и добра. О земле Санникова, до которой рукой подать, - по памяти процитировал я.

   - Ну вот, видишь? Ты сам во всем разобрался. Синь горюч камень - это частичка той самой страны. Он пришел вместе с ледником к подножию Ярилиного холма и стал местом земной силы.

   В такое было трудно поверить. Я глянул в глаза деду. Они были сухи и бесстрастны.

   - Ты не смеешься? Ну, как могут камни ходить, а тем более - плавать? У них ведь нету ни рук, ни ног...

   Он снял котелок с огня, усмехнулся:

   - Камни - древнейшая форма разумной материи. Они, как и время, были всегда. В этом "всегда" еще не было ни Великих, ни грешных. Никто не мог отщипнуть кусочек от вечности и сказать что это - столетие. Разум - порождение времени в камне. Суть его - стремление к совершенству. Он первопричина всего. Породив разум, беспристрастное время получило свой первый всплеск, первую вероятность...

   Чай пили из мисок, которые приготовили для ухи. Никогда больше он так не грел, никогда не казался таким вкусным. Недаром, один из притоков этой реки называется Сахарным ручьем.

   - Когда концентрация разума достигла критической массы, - продолжал рассказывать дед, - он вышел за пределы яйца. Это был Род - прародитель богов и творец мира. Он породил энергию взрыва и создал то, что люди нарекут Мирозданием. Он сам - живая, творящая мыслью, Вселенная. Все, что мы можем охватить своим разумом - лишь малая его часть. В "Книге Велеса" сказано: "Бог - един и множественен. И пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов". Все, рожденное Родом, несет в себе его имя. Это природа, родина, родители, родичи. Все и вся в этом мире друг другу кровные братья. Будь то боги, герои, люди и камни. А ты говоришь! Ходить - это значит, перемещаться во времени и пространстве. Уж поверь мне, камни это прекрасно умеют, ибо они тоже носители Знания и могут существовать в настоящем, прошлом и будущем.

   Дрова шипели, потрескивали. Язычки пламени вздрагивали. Невидимый в темноте чумазый паровозик тоже сорил искрами из высокой трубы. Он ковылял к выходу из ущелья чуть выше нас. Гулкое эхо долго скиталось, замирая по склонам...

   Я очень устал. И даже ненадолго вздремнул. Мне снились "молодые и глупые" камчатские горы. Вечный дымок над Ключевским вулканом. Пепел, серым снегом упавший на город. И первое землетрясение, которое мне довелось пережить.

   Вдруг тряхнуло. Комната будто повисла в воздухе. По белому потолку наискось пролегла неровная трещина. Стены раздались в стороны. Мать подхватила меня на руки. Бросилась вон на улицу. Ожидалось цунами. Уходя от гигантской волны, люди стремились в горы. С крыши дома падали кирпичи. На глазах распадались печные трубы...

   Кажется, я закричал. Дед прижал меня к широкой груди. Укутал полой видавшей виды фуфайки. То ли что-то рассказывал, то ли баюкал?

   - Взять тот же Велесов камень, Уж как с ним боролась церковная власть! И закапывали его и топили в Плещеевом озере. А он все равно возвращался к месту земной силы. Монах летописец вынужден был написать: "Бысть во граде Переславле камень за Борисом и Глебом в боярку, в нем же вселился демон, мечты творя и привлекая к себе ис Переславля людей: мужей и жен и детей их и разсевая сердца в праздник великих верховных апостолов Петра и Павла. И они слушаху его и стекахуся из году в год и творяху ему почесть..."

   Я поднял с земли небольшой валун. Показал его деду.

   - А этот булыжник? Он тоже носитель Знания?

   - Может да, может - нет. Невозможно судить о целом по какой-то его части. Представь, что копаясь на чердаке, кто-то найдет твой старый молочный зуб. Он тоже может спросить: "Это и есть Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания?"

   Крыть было нечем. Я подкинул дровишек в костер и спросил:

   - Где он сейчас, синь горюч камень, в будущем или прошлом?

   - В прошлом, - заверил дед. - Синий цвет - это цвет нави. А когда придет День Сварога, камень станет ослепительно белым. Но этого я уже не увижу.

   - Потому что скоро умрешь?

   - Все когда-нибудь умирают. Даже камни. Завершая свой жизненный путь, мы уходим к звездам. Но остаемся отражением на земле в какой-то иной вероятности. Ведь все мы - проявления первых богов, их усеченная копия. Хоть и каждый имеет свой персональный характер и внешне отличается от других. Что загрустил, козаче? - Дед снова укутал меня полою фуфайки и крепко обнял. - Это будет не так уж и скоро. Ты успеешь закончить школу...

   - Эти горы... они нас слышат? - тихо спросил я.

   Не знаю. Никогда не был горой, - засмеялся дед. -

   Наверное, все-таки слышат, хоть и живут в иных временных рамках. Во всяком случае, точно знают, что мы уже здесь.

   Костер затухал. Языки зеленоватого пламени трепетали, теряя силу. Холодало. Над рекой курился легкий туман. В нем вязли слова. Стены ущелья дышали вечностью. Время будто замедлило бег. Дед тяжело вздохнул. О чем-то задумался.

   - День Сварога, каким он будет? - спросил я, чтобы нарушить это молчание. - Хотел бы я своими глазами взглянуть на него.

   - Тогда я тебе не завидую! - откликнулся дед. - Лично я бы удавился с тоски после сотого дня рождения. Но встречались мне люди, жившие и подольше.

   - Расскажи! Хватит тебе все думать и думать.

   Дед достал из костра мерцающий уголек, подбросил его на ладони и прикурил.

   - Летом сорок второго, - уголек упал в воду и зашипел, - наша часть стояла на границе между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро. Душой были рядом с защитниками Сталинграда. Но вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях боевое охранение. Всем остальным походным маршем следовать через перевал. К месту другой дислокации.

   В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет - тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди. Незаменимая вещь в горах! И дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и самое главное - дрова.

   Взлетели мы орлами на перевал. Костер развели - кашу варить. Ниже нас облака, выше - звезды. Последние не вдруг подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры. Слышу:

   - Стой! Кто идет?

   Оказалось, местный. Чабан. Объяснился с командиром и к нашему костру подошел. Высокий старик, гордый. Бурка на нем, папаха лохматая, легкие сапоги-ичиги. Суковатый посох в руке, да кинжал на наборном поясе. Почтенного возраста человек, а глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру...

   - Сколько ж лет-то тебе, отец? - спросил я с почтением.

   - Э, внучек, - сказал он с легким акцентом, - когда Бонапарт напал на Россию, было мне столько, сколько тебе сейчас. Воевал в казаках у атамана Платова.

   Пригласили его отведать солдатской каши. Отказался.

   - Я, - говорит, - лет уже пятьдесят ничего, кроме молока, внутрь не принимаю.

   Налили ему чайку со сгущенкой. Присел с нами, попил.

   - Не буду, солдатики, вас расстраивать, - сказал напоследок, промолчу. Хоть вижу, кому из вас скоро лютую смерть принимать. А ты, - повернулся ко мне, - и сам знаешь. Но чтоб спокойнее на душе было, помните: раздавит Россия коричневую чуму. Прямо в ее волчьем логове и раздавит. Только это не последнее испытание. Будет еще желтая чума. Она пострашней. Не вам ее останавливать у Большой Воды. Внуки-правнуки это сделают. Только тогда спокойно вздохнет Россия. Выпрямится и в силу войдет. Сказал и ушел, не оборачиваясь, по еле заметной горной тропе.

   Это ж, страшно подумать, сколько лет ему было тогда. Не нашего роду-племени человек, но мудр, понимал звезды.

   Дед вспоминал пережитое, а я переживал услышанное. Потом спросил:

   - Разве плохо жить долго?

   - Смотря как долго. Жизнь создана для тебя, пока ты молод и полон сил. Пока рядом те, кого любишь. И то, при условии, что и они в тебе тоже нуждаются. Боязнь смерти в сущности - то же самое чувство любви. Только любви не к себе.

   - А к кому?

   - К тем, кого боишься оставить, переходя в иное состояние. Самое страшное в жизни - полное одиночество. Но чем более человек одинок, тем меньше подвержен страху смерти. Если конечно - это не законченный эгоист. Одинокие живут прошлым. Пока не соединятся с теми, кто их в этой жизни покинул...

   Волчий тоскливый плач ударил по нервам. С ветки сорвалась ночная птица. Ударила крыльями в небо. Дед встрепенулся:

   - Кажется, нам пора. Готовь фонари.

   Все было так неожиданно! Я суетился вокруг костра. Все валилось из рук. Хотел запалить фитили, но лишь изломал несколько спичек.

   - Не спеши, дольше ждали.

   Дед отошел на пару шагов, к подножию той самой тропинки, по которой мы спустились сюда. Присел на корточки. Я нервно дышал ему в спину. Задыхался от волнения и восторга. Он прислушался. С силой толкнул ладонью внешне ничем не примечательную, глыбу известняка. Еще и еще раз. И вдруг, там внутри что-то лопнуло, загудело. Монолит открылся как дверь, обнажая широкий лаз. На волю вырвалось эхо. Дохнуло сыростью.

   - Робеешь? - спросил дед.

   - Конечно, робею, - признался я. - Только здесь, с волками ни за что не останусь.

   - Ну и добре.

   Мы брели по колено в холодной воде. С потолка капало. Сквозь стены сочилась влага. Мой фонарь почти сразу погас. Я несколько раз упал, больно ушиб коленку. Над головой насмешливо перестукивались мелкие камешки. Шумела река. Постепенно стало совсем сухо. Подземная тропа поднималась все выше и выше - к свету. Мягкие зеленоватые блики падали откуда-то с высоты, где начинали отсчет замшелые, высеченные в скальном известняке, ступени.

   На узкой неровной площадке лестница завершила свой правильный полукруг. Дед снова достал хронометр, зашарил в карманах в поисках спичек. Огонек на мгновение высветил его напряженный взгляд. Он тоже чего-то боялся. И вдруг, где-то внизу, что-то огромное заворочалось, загромыхало. Шум реки стал отчетливей и как будто бы, ближе.

   - Вот и все, - еле слышно шепнул дед.

   - Что все?

   - Ход под рекой завалило. Там, где мы только шли, теперь только вода и камни. Никто не сможет добраться сюда прежней дорогой. Все правильно: механизм был рассчитан ровно на тринадцать посещений. Колесо завершило свой оборот. Последний зубец вышел из паза. Символы, брат...

   - Пошли, дед! - меня уже колотило от холода, - я больше не чувствую ног!

   Низко склонившись, он шагнул в темноту. За порог, ведущий в пещеру. На всякий случай, я поступил так же.

   - Все что сейчас от тебя требуется, - дед слегка подтолкнул меня в спину, давая примерное направление в котором следует двигаться, - это сидеть, молчать и запоминать. И укутай, пожалуйста, ноги. Не ровен час, заболеешь.

   На ощупь я взобрался на высокое ложе из сложенных в кучу звериных шкур, теплых, мягких и шелковистых. Глаза постепенно привыкали к мягкому полумраку. Окружающие меня силуэты начали обретать очертания. Каменные сосульки, сбегающие с высоких сводов пещеры, придавали ей своеобразный шик. Другие, точно такие же, но насыщенного молочного цвета, поднимались от пола ввысь.

   Исполненный достоинства и величия, дед застыл у входа в пещеру. Его глаза были где-то далеко. Наверное, в прошлом. Потом он опустился на колени и бережно принял в руки обугленную суковатую палку.

   - Прамата! Священное дерево Бога Огня! - хриплым голосом крикнул он и продолжил, вставая с колен, поднимая ее как факел. - Агни Прамата, праматерь человеческого разума, освети этот алтарь! Все ли вы здесь, дети Пеласга?

   Его отчетливый торжественный голос еще отзывался эхом, когда в разных концах пещеры вспыхнули двенадцать бронзовых чаш на высоких массивных треножниках. Дед сделал неуловимое движение в мою сторону. Я шкурой своей почувствовал, как зажегся еще один, где-то за моею спиной. Я будто попал в старую волшебную сказку про Алладина. Каменные ниши, вырубленные в скале, вдруг оскалились клыками хищных животных. Огненные блики, пляшущие в пустых глазницах, делали их похожими на живых. Внизу вдоль неровных стен, вперемешку со сваленным в кучи старинным боевым оружием, в беспорядке стояли кувшины, амфоры, братины и прочие сосуды самых невероятных форм и размеров. Некоторые из них были опрокинуты или разбиты. А с возвышения за каменным алтарем нацелилась на меня небольшая фигурка припавшего к земле и готового атаковать леопарда.

   Ветка священного дерева полыхала у деда в руках. Он медленно опускал ее над моей головой. Я наклонялся все ниже и ниже, пока ничком не распластался на шкурах. Пламя торжествующе загудело. Приподняв голову, я самым краешком глаза успел заметить огненный столб, выросший над алтарем, и деда, выливающего в него густую, темную жидкость из широкого желтого блюда, похожего на поднос.

   Все перед глазами поплыло. Своды пещеры как будто разошлись. В образовавшийся широкий провал с шумом хлынули звезды.

   Я был подхвачен мощным потоком, скручен в спираль, выброшен и размазан по бесконечной Вселенной. Частичка Единого Разума сливалась с Великим целым, все еще помня себя. Я был бестелесен, но видел себя из-под сводов пещеры. Другие осколки моего потрясенного "я" смотрели на то же самое издалека, из множества разнесенных во времени пространственных точек. И все эти отображения сливались в причудливое одно. Нельзя сказать, что тело, оставленное на шкурах, было мне безразлично. Осознание своего я никуда не ушло. Оно отстранилось на второй план, как прочие земные заботы, стремления и надежды. Ничем не скованный разум, жадно впитывал информацию, общался с безликими тенями, продолжая фиксировать все, что происходило внизу.

   - Дети Пеласга! - торжественно говорил человек с пылающим факелом в правой руке. И эти слова накладывались на другие, звучавшие здесь до него. - Воители, Хранители и лукумоны! Драгоценная ноша Отца и Учителя нашего по-прежнему светит в ночи. Да не прервется нить человеческого разума, не разомкнутся ладони, согревающие ее. Оставим же последнему из Хранителей наши дары и наше благословение.

   Больше я не вникал, что там внизу происходит. Воспринимал сущее, как нечто само собой разумеющееся. Неосознаваемые импульсы завладели той частью моего существа, которая, когда-то мыслила, чувствовала, помнила и понимала. Образы, значения, эмоциональные всплески текли сквозь нее вихревыми потоками, вне законов времени и пространства. То что когда-то отождествлялось со мной, все больше вникало в изнанку и суть Великого Замысла, хотя и не находило для этого понимания привычных словесных значений, точных названий и образов. Понятия "вечность" и "миг" слились для меня в единое целое, ибо я был частичкой всего и всегда.

   И вдруг все окутало чернью. Осколки моей сути пришли в иное движение, стремительно закружились вокруг цементирующей их точки. Это был человек, в котором я сразу узнал своего деда. Он вынул щипцами из пламени пластинку с изображением леопарда и приложил к моей обнаженной груди. Вместе с болью пришло время. Мой разум был втиснут в земную систему координат.

   - Ну, все, все, - ласково приговаривал дед, растирая ожог резко пахнущей мазью. - Уже не больно! На-ка вот, выпей.

   В горло хлынул поток обжигающей жидкости, пахнущей дедовым бочонком. И я спокойно уснул. Без боли, без сновидений, без воспоминаний...

   Я очнулся на мягкой постели из свежесрубленных веток, пожухлой листвы и мягкого мха, с головы до ног укрытый синей фуфайкой деда. Она пахла дорогой, дымом костра, горечью табака и жареными семечками. Было еще темно. Где-то там, за горами, только лишь обозначилась розоватая дымка рассвета.

   Дед колдовал над костром. Шевелил обугленной палкой черно-красное пламя, умирающее в угольях.

   - Вставай, Тошка, пора завтракать, - и как он понял, что я проснулся?

   Пахло печеной картошкой. Но внизу, под тонким слоем земли, исходила обильными соками запеченная в глине курица. Как я это определил? - не знаю. Только этим волшебным утром я видел и понимал много больше обычного. Нужная и ненужная информация хлынула в мою голову, мешая сосредоточиться на чем-то одном. И я понял... вернее, не "я понял", а кто-то мудрый, живущий во мне, ненавязчиво посоветовал что-то в этом процессе познания систематизировать и фильтровать.

   Дед, как обычно, сидел на корточках, опираясь спиной на громадный обломок скалы. С другой ее стороны зиял чернотой широкий провал. Скала нависла над ним очень многозначительно, как школьная формула, которую только что вспомнили, но еще не успели произнести. Это и был последний оставшийся вход в нашу пещеру.

   Я огляделся. На этом горном плато лес рубили без выходных. Беспорядочно сваленные деревья плавно граничили с освобожденными от излишества бревнами. Те, в свою очередь, соседствовали с неподъемными круглыми плахами, еще не изведенными на дрова. У края обрыва теснились поленницы размерами с кубометр. А сразу от них далеко вниз простирался накатанный желоб. По нему и сплавлялся в долину конечный продукт.

   Работы у лесорубов было еще много. Об этом свидетельствовал добротный дубовый стол, установленный под раскидистой яблоней "дичкой" и пара широких скамеек на вкопанных в землю столбах.

   Ели мы почти по-домашнему. Дед печально посматривал на загубленный лес. Дуб, граб, бучина - деревья элитных пород. Но вырасти им довелось в месте глухом и малодоступном. По змеящейся кольцами узкой тропе на лошади сюда не взобраться. Даже верхом. Вот и шел этот ценный лес исключительно на дрова.

  До войны дед работал столяром. Рубанок в его руках мог творить настоящие чудеса. Вот он и переживал.

  Нет, так мне не думалось еще никогда. Без малейших усилий, помимо своей воли, я вникал в самую суть. Каждая клеточка тела дрожала от избытка энергии. Хотелось ее расплескать, проверить себя в деле. Но дед не спешил. Как бы ему намекнуть? Если так?

   Утро, мол. Скоро сюда по тропе поднимутся лесорубы. Наша пещера открыта, - сказать или не сказать?

   Я с надеждой посмотрел на него. Он в ответ усмехнулся. Наверное, не хуже меня знает, что звезды, ведущие нас по жизни, просчитали все варианты.

   - Баба Оля нас уже заждалась, - наконец, разродился я весьма обтекаемой фразой.

   Дед вытер пальцы о густую траву, потом о штаны и начал сворачивать самокрутку. Последнюю папиросу он выкурил прошлой ночью.

   - Вижу, солнечно у тебя на душе, - хитро улыбнулся он. - Ну, ладно, хвались козаче.

   - Чем хвалиться? - скромно потупился я.

   - Сумеешь ли ты для начала спуститься в долину по этому желобу? - Дед ожидал ответа - не действия. Это читалось в самой постановке вопроса.

   - Наверное, нет, - я с сомнением взвешивал шансы. - Ты бы точно не смог.

   - Вот как? А почему?

   - У берега над самой рекой доски подгнили. На скорости вряд ли проскочишь - там что-то вроде трамплина. И жесть в этом месте покрыта ржавчиной. Стала шершавой и тормозит.

   - Молодчага! - одобрил дед. - Давай-ка вернемся к костру.

   Я шел за ним гордо, уверенный в своих силах. Все в это дивное утро получалось легко и просто. Эх, жаль, что Колька Петряк не видит. Он бы от зависти лопнул. А Танька Митрохина...

   Почувствовав мое настроение, дед лукаво скосил глаза на осколок скалы, нависший над тайной пещерой.

   - Ну, это совсем просто, - раздухарился я, - Можешь даже не говорить!

   Махина была высотой в два моих роста, чуть больше в обхвате, но стояла она ненадежно.

   - Ну-ка глянь! - перебил меня дед. - Что там, в костре, картошка? Ты разве не всю вытащил?

   Я сдуру схватил рукой закопченный округлый голыш и скривился от боли.

   - Ах-хах-хах!!!

   Дед пошутил по-взрослому. Я понял его и простил. Ведь нельзя нарушать традиции. Когда-то давным-давно, на точно таких же приемных экзаменах и с ним сыграл ту же самую шутку его дед - старый Аким. Будем считать, что это - еще одно испытание.

   Блокировать боль я тоже теперь умел. И был настолько самонадеян, что не считал это очень большим достижением. Шагая к обломку скалы, я уже видел и понимал всю систему рычагов, стопоров и пружин. Знал, что нужно делать для того, чтобы открыть пещеру в следующий раз. Ведь это так просто! Нужно всего лишь найти точку приложения силы.

   Легкого толчка оказалось достаточно. Скала плавно продолжила остановленное движение и привычно опустилась на место. Туда, где всегда и лежала. Земля дрогнула. Глубоко под ногами загудели своды пещеры. С края обрыва сорвались мелкие камни. Покатились по склону, рождая лавину. Сработал и встал на взвод механизм противовеса.

   Вопреки ожиданиям, дед меня даже не похвалил. Лишь хмыкнул, пожал плечами, по-хозяйски прошелся вокруг обломка скалы. И вдруг, резко взмахнул правой рукой. От монолита откололся кусок размером с доброго поросенка и свалился мне под ноги. Я еле успел отскочить.

   В этом деле он был непревзойденный мастер. Чай он всегда пил вприкуску. Рафинада не признавал. Я, помнится, все удивлялся, когда он колол кусковой сахар. Повертит грудку в руке, бац! рукояткой ножа - и нужный кусочек уже у него во рту.

   Теперь и я это умел. Законы природы универсальны. Нужно лишь выбрать точку приложения силы, а скорость удара подскажет рука. Я легко покрошил этот камень, не касаясь его поверхности.

   - Сумеешь ли угадать, каким будет следующее задание? - уже с интересом спросил дед.

   Это уже игры со временем. Я сконцентрировался, как только мог. Собрал свои мысли в кулак и доверился им. Потом выделил из эталонного времени одиноко стоящую поленницу дров, переместил ее в ближайшую вероятность, распахнул линию перехода и резко выбросил правую руку ладонью вперед, к самому ее основанию. Поленья рассыпались, закувыркались в траве, но ни одно из них не упало с обрыва.

   - Ах, как нехорошо! - засмеялся дед. - Люди старались, работали, а ты вон чего натворил!

   Думает, что поймал, ну ладно! Я резко замкнул линию перехода. Поленница снова стояла нетронутой в своем эталонном времени.

   Ну, держись, совхоз, поквитаемся!

   Дед помрачнел. Не иначе, услышал:

   - Антон! То, о чем ты подумал - для Хранителя недопустимо! - Первый раз он назвал меня взрослым именем.

   - А что? - возразил я с обидой. - Они нас ловят по одному и бьют ни за что. Уже в кино без родителей не сходить. И вообще, их больше чем нас и было б по-честному...

   - Все, сядь! Ничего больше не нужно ни показывать, ни рассказывать. Я и так все хорошо понял, - жестко сказал дед. - Впрочем, нет! Сотри у себя со щеки этот шрам!

   Шрам был давнишним. Его я заполучил еще на Камчатке, когда ходить еще, толком, не научился. Перебегал дорогу перед раскачивающимися качелями, а они почему-то не остановились. Все зажило давным-давно, но место удара выделялось белым пятном на загорелой щеке и, как говорила бабушка, портило весь вид. Так что мне этот шрам было нисколько не жалко.

   - А теперь убери тотем!

   - Что за тотем?

   - Я говорю об этом! - Дед потянул за ворот моей рубашки. Пуговицы разошлись, и там я увидел... вожделенный предмет безнадежной зависти к деду - цветное изображение атакующего в прыжке леопарда. Точно такое же, как у него!

   - Жа-а-алко! - завыл я и захлебнулся слезами.

   - А мне вот, тебя жалко! Тотем - дело приходящее. Он вернется на грудь, как только голова поумнеет. А вот с ним на груди ты рискуешь не поумнеть никогда.

  Дед намекнул очень иносказательно, что меня могут убить. Кто и за что?

   Не переставая всхлипывать, я предал свою мечту. Изображение сначала выцвело. Потом исчезло совсем. Не осталось ни припухлости, ни красноты. Регенерировать новые клетки гораздо проще, чем блокировать боль.

   - Ты доволен? - спросил я довольно мстительно.

   Дед, роняя табак, сворачивал самокрутку. Во всех моих неудачах он всегда виноватил только себя. Иногда для проформы поругивал бабушку: балуешь, мол! Но сейчас... Кто помимо него, мог сполна оценить все величие этой жертвы?

   И мне, вдруг, стало его жалко. Так жалко, что я разрыдался в голос:

   - Прости меня, дед!

   Он все понял без слов. Да и зачем слова, если читаешь мысли?

   Потом мы вместе вспоминали о бабушке. Дед спросил, чтобы поднять мое упавшее настроение:

   - Как там наша Елена Акимовна? Пора бы нам ехать обратно. Самое время картошку копать. Что она там, интересно, стряпает? Не скучаешь по пирожкам?

   - Твоя курица намного вкуснее!

   Конечно, приврал. Но это была ложь во спасение. Ведь я до последней секунды надеялся, что дед, как обычно, простит и оставит мне Звездные Знания. Но тут я с ужасом понял, что невольно обидел бабушку. Нужно было как-то выкручиваться:

   - Я знаешь, как по ее пирожкам скучаю?! Только она ничего не печет. И вообще ее нет дома. Они с тетей Зоей на почте. В очереди стоят. Хотят за свет заплатить.

  Я видел это столь явственно, как будто касался руками складок широкой юбки.

   Дед впервые по-настоящему удивился. По-моему, он ничего этого не умел. Как Хранитель, я был повыше его. Ведь каждый из тех, чьи факелы пылали в пещере, подарил мне что-то свое, особенное, отличное от других.

   - А что делает бабушка Оля?

   Я сначала представил, а потом увидел ее, идущую по двору с охапкой сена в руках.

   - Лыску сейчас будет кормить. А потом собирается идти по соседям. Будет людей собирать, если мы через час не вернемся.

   - Интере-е-есно! - нахмурился дед. - Может, ты знаешь, что я собираюсь сделать?

   - Знаю, - сказал я, как ухнул с обрыва, - ты хочешь отнять у меня... все это.

   Ему стало не по себе.

   - Тошка! - сказал дед ласково и печально. - Ты уж прости меня, старого дурака. Всех нас прости. Я верил, я знал, что ты с честью пройдешь испытание. Но честное слово, надеялся, что ты станешь если не взрослым, то хотя бы мудрым и умудренным! Мне жаль, что ни я, ни другие, не дали тебе самого главного: хоть чуточку здравого смысла, благоразумия. А без всего этого, также как без стремления самому чему-нибудь научиться, ты не сохранишь Звездные Знания. И они тебя тоже не сохранят.

   Я все ниже и ниже опускал свою глупую голову. Как это больно - терять! Но больше всего мне было обидно за деда. Я так и не смог оправдать его помыслов и надежд.

   Он понял и это:

   - Не отчаивайся! Придет и твой вечер. Ты снова вернешься сюда и согреешься дымом костра. А потом пройдешь новое испытание, обретешь свое звездное имя и все, что утратил теперь. А может быть, даже больше. Я дарю тебе это утро, как сон. Ты будешь видеть его по ночам. Верить ему и не верить. И просыпаться, чтобы забыть. Но когда-нибудь вспомнишь все. И те, чьи факелы опять запылают в пещере, будут вести тебя к этому дню, к обретению новой истины. Я буду одним из них. Да помогут тебе Звезды!